Уйти от погони, или Повелитель снов

Глава первая София по дороге из замка Сен-Си

В дороге думается легко. И хорошо спится. Правда, многие не могут спать в карете, жалуются на тряску на вонь от лошадей, на пыль, на гулкость внутри этого деревянного ящика на колесах. Но я ко всему этому безразлична. Если уж ездила на каретах моей первой юности, когда не было этого французского изобретения – рессор, – и спала, как убитая, то уж езда в современной карете на мягком ходу с приятным покачиванием меня по-настоящему убаюкивала…

Юлия спала в своей комнатке…

Девочка была единственной незамужней служанкой в замке, кто имел собственную комнату. Ибо ничему хорошему общение с болтливыми служанками замка де ля Мур юную Юлию бы не обучило. Видела я не раз, как прошмыгивают по ночам и вечерам в комнаты для служанок мужчины: дворовые наши слуги, женатые да холостые, а то и вообще посторонние флорентийцы. Почему-то во вторую и третью беременности свои – Полем и Луи – я таких поступков слуг не приветствовала. Однажды я даже сделала замечание одной из гувернанток за то, что та принимала мужчину в присутствии двух соседок по комнате.

Если бы Юлия жила вместе с подобной заразой, она бы понесла в свои тогдашние десять лет, хотя это и противно природе ребенка.

Милое дитя… Нет, уже почти что девушка… грудки проступают сквозь платьишко… тело округляется, появляются бедра… Еще немного… еще чуть-чуть… и проснется она как-то вдруг… не ребенком уже, а девушкой… Как было со мной когда-то, как будет с моей Анжеликой… как было и будет со всеми нами… девочками, девушками, женщинами… Ибо пока еще она дите… оно, а вовсе не она… Как в немецком языке: девочка и дите – одного, среднего рода.

Жалко будить, но надо. Я тронула девочку Юлию за плечо и сказала тихо:

– Юля, вставай!

Девочка распахнула глаза и уставилась на меня растерянным взглядом.

– Ты что сейчас видела? – спросила я. – Какой сон? Она беспомощно захлопала глазами и ответила:

– Не помню, синьора.

Это было правдой. Большинство людей, если их внезапно разбудить, не помнят сна, который видели за мгновение перед этим. Или помнят обрывки, которые начинают собирать в единый узор, запутываются в них – и принимаются фантазировать. И это нормально. Ибо то, что видится нам во сне, есть ужас наш, который живет в наших головах еще до рождения. Так говорил мне отец. И он же предупреждал меня, что мы – Аламанти – в состоянии повелевать своими снами, но делать это нужно только в крайнем случае.

– Ибо сон дает успокоение человеку, выводит из него духовные отходы точно так же, как через задницу нашу выходят ненужные нам вещества.

Объяснение простое и ясное. Но попробуй его повтори нынешним умникам из Сорбонны или из Кембриджа Тут же замашут руками и начнут зажимать носы, словно и впрямь взбзднула в их присутствии. Оттого и не понимают они сущности сна, не могут сообразить своими петушиными мозгами, что ученый, лишь понимая проблему такой, какой она является на самом деле, может разрешить ее. Великий Роджер Бэкон потому и стал великим, что додумался до этой мысли (правда столетия три спустя после того, как до нее дошли Аламанти) и заявил, что только опыт может служить доказательством той или иной гипотезы. Уж Бэкон понял бы моего отца и занялся естествоиспытательством сна.

Юлия проснулась и посмотрела на меня жалостливым взглядом, попросила разрешения поспать еще немного.

– Сегодня Жан спал очень плохо, синьора, – сказала она. – Я половину ночи просидела с ним.

Я милостиво разрешила поспать еще часик…

Так будила ее и прощала ей сонливость целых два с половиной года – до тех пор, пока не обнаружила особое свойство засони-служанки и забрала Юлию от трех своих сынов, у которых подрастающая девочка была нянькой, и сделала своей личной служанкой.

Впрочем, нет… Свойство это воспитала в ней я сама. А прежде выбрала Юлию из окружающих меня во Флоренции людей. Почему именно ее? Могу объяснить. Почувствовала в ней близкую себе по духу душу – раз. Других таких засонь вокруг меня в то время во Флоренции не было – второе объяснение. И только спустя годы поняла я, как точен и мудр был мой выбор по существу. Другой такой подруги у меня не было никогда…

Или все-таки была?…

Мысль эта так потрясла меня, что я проснулась. Карета ровно покачивалась на рессорах, в окошко бил свет, пронзающий листву деревьев, растущих вдоль дороги. Старая Юлия спала, сидя напротив и опустив голову на грудь, держа в руках самшитовые четки – единственную вещь, что захватили мы из дома маркиза Сен-Си на память о девяти месяцах, прожитых нами в его родовом замке.

«Спи, Юлия, будь спокойна, никто тебя не отберет от меня. Никому на свете ты не нужна так, как мне, – и это главное. Ибо тем мы и живы, что нужны кому-то, а вовсе не тем, что нам самим нужны кто-то и что-то. Бабы мы с тобой, Юлия, просто бабы, которым Господом Богом нашим велено в муках рожать детей своих и влачить свою юдоль через всю жизнь. И только на склоне лет мы начинаем понимать свое истинное предназначение. Ты вот исчезла на целые десятилетия из моей жизни, казалось навсегда – а оказалось, что только на время, только для того, чтобы стать мне опорой в новой моей молодости.

Тогда, тридцать пять лет назад, мы искали моих детей, исчезнувших из Флоренции в мгновение ока… Сейчас ты – мои глаза и уши, хотя и не знаешь об этом…

Давным-давно, когда ты была еще маленькой девочкой, я приметила в тебе эту редкостную способность – и взяла к себе. Что тебя ждало в той жизни, за которую ты цеплялась, умоляя меня оставить тебя при моих сыновьях? Ну, убили бы тебя вскоре похитители моих детей. Ибо ты цеплялась бы за них своими детскими хрупкими ручонками, билась бы, как тигрица, за них. А кто-то из одетых в черные мантии отмахнулся бы от тебя вялым движением, как от мухи – и все. Не стало бы на земле одной проводницы моей в мир сновидений. А так – и мир со мной повидала, и замуж выскочила, и счастье материнства обрела, и слепотой Суламифь тебя наказала, и я – прозрением, и вновь отправилась ты со мной по дальним странам. Я тебе подарила больше, чем просто жизнь – жизнь, полную приключений.

А взамен…»

Старая Юлия спала, а я, глядя на нее, видела обрывки снов ее. Обрывки, ибо сны очень быстры и скоротечны. Чтобы видеть чужой сон полностью, надо очень напрягаться, самой жить с быстротою сна, то есть стареть. Отец рассказывал, что учитель его дедушки по чтению слов – какой-то рудознатец с Пиренеи – однажды показал такой фокус старому Аламанти, и в течение часа из тридцатилетнего кудрявого красавца превратился в седобородого и лысого старика.

– Достаточно читать обрывки снов, – сказал мне отец после этого рассказа. – Ибо они – самые яркие мгновения сна и самые важные. В них – истина. Но! – приподнял при этом указательный палец правой руки. – Соприкосновение с истиной обжигает. Многих смертельно, – потом улыбнулся мне и сказал уже мягким голосом. – Но ты – Аламанти. Ты будешь жить. И даже не станешь тяготиться сокровенными знаниями. Ибо память человеческая беспредельна, только не все знают это. Учись прятать ненужные знания в самые дальние уголки мозга. Но так, чтобы всегда было можно достать нужное в самый нужный момент.

Так я всю жизнь и делала. И теперь вот, глядя в сон Юлии, быстро сортировала увиденное ею – и разбрасывала по разным сундучкам моей собственной памяти…

Во-первых, это были воспоминания из ее детства в доме родителей, который вскоре стал замком моего мужа графа де ля Мур. Ничего не значащие картинки со слюнявым ртом мамаши, которая то и дело лезла целоваться с собственным дитем, и пропойцой-отцом в дорогом, но плохо простиранном камзоле, с набрякшими мешочками под глазами, густо и неряшливо посыпанными дамской пудрой. Этот всегда сидел в кресле в каком-то плохо освещенном свечами углу и мял карты в вялых пальцах, а девочка стояла рядом на полу и натужно сопела, глядя на него снизу вверх и ожидая внимания отцова. От обоих родителей изрядно воняло вином – и это все, что помнила Юлия о своих предках.

Второй категорией снов были воспоминания Юлии о собственных детях: то маленьких, то уже больших, то толстеньких и смешливых, то уже взрослых, синих от удушья и умирающих на глазах несчастной матери в корчах с набухшими подмышками. Последних она видела всегда сквозь радугу слез. Рядом – муж, каким я и сама его помню: ни красавец, ни урод, ни умный, ни дурак, ни добрый, ни злой, никакой.

Подобных картинок было множество, все они переплетались друг с другом, накладывались одна на другую, мельтешили, как сор во время уборки комнаты веником в луче заглянувшего в приоткрытую дверь солнца. Ерунда, словом, мне неинтересная.

Третьи сны были обо мне: о той, какой я была в годы первой юности моей еще, а также и в нынешней. Судя по ним, Юлия искренне любила меня и даже преклонялась предо мной. Как перед моей красотой, так и перед моим умом.

А пуще всего она любила меня… за доброту. Ибо дурочка эта воспринимала все поступки мои совсем не такими, какими они были на самом деле. То есть видела она и знала все правильно, но объяснения давала самые странные…