Узник страсти

ГЛАВА 4

Аня стояла на коленях у клумбы и срывала пучки жесткой зимней травы, грозившей заглушить вербену. В саду, расположенном позади дома в «Бо Рефьюж», рядом с ней работал негритянский мальчик двенадцати-тринадцати лет, который так яростно сгребал граблями, как будто у него в руках было какое-то смертоносное оружие. За клумбой с вербеной росли кустарники, длинные ветви которых, покрытые белыми цветами, походили на перья белой цапли. За ажурными серо-зелеными зарослями вербены с алыми цветами росли нарциссы, их желтые бутоны только что раскрылись. Сырой прохладный ветер раскачивал ветви кустарников и заставлял трепетать нарциссы на их тоненьких стебельках.

– Джозеф, – сказала она, – будь осторожен с луковицами.

– Да, мамзель, – ответил он, продолжая выгребать старые листья, при этом задевая стебли нарциссов.

– Желтые цветы, будь с ними поосторожнее! – О да, мамзель!

По вымощенной кирпичом дорожке, ведущей от дома, подошла экономка Дениза и, подбоченившись, остановилась рядом с Аней. Ветер трепал ее передник и завязанные узлами концы платка на голове.

– Вы никогда не сделаете из этого мальчишки садовника!

– Не знаю, по крайней мере он хочет этого.

– Его мысли сейчас не делом заняты.

– Не только у него они заняты чем-то другим. – Аня, печально улыбаясь, кивнула в сторону нескольких побегов вербены, вырванных ею вместе с травой.

– Будет просто чудо, если в клумбе останется хоть один цветочек, – хмыкнула экономка, и, понизив голос, продолжала: – А если вы думаете о том мужчине, который заперт в сарае, то я пришла поговорить с вами именно о нем.

Аня бросила взгляд на работавшего рядом мальчишку, потом поднялась и подошла поближе к Денизе.

– В чем дело?

– Он не ест. Я сейчас только что ходила к нему забрать поднос с посудой после ланча, так он лежал на кровати лицом к стене. Он даже не прикоснулся к еде и ничего мне не ответил, когда я попыталась с ним заговорить.

Аня нахмурилась.

– Ты думаешь, ему хуже?

– Я не могу сказать, но выглядит все это нехорошо.

В голосе экономки послышалось неодобрение. У полной Денизы были широкие скулы и глубоко посаженные глаза ее деда, индейского воина. Ее бабушка, сбежавшая с плантации лет девяносто назад в поисках свободы, укрылась где-то в лесах. Там она нашла приют у индейцев чокто. Она прожила у них какое-то время, но потом поняла, что радость свободы несравнима с горечью потери возможности общения с себе подобными, утраты развлечений, которые были на плантации и зимой в Новом Орлеане, и она вернулась к своему старому хозяину. Но после пребывания у индейцев она родила ребенка, и Дениза была дочерью этого ребенка. Из-за индейской крови, текшей в ее жилах, слуги в доме говорили, что у Денизы «красные кости». Это выделяло ее среди других и придавало дополнительный глянец ее репутации женщины с характером.

Плотно сжав губы, Аня задумалась над сложившейся ситуацией. Она не намеревалась снова приближаться к Равелю Дюральду.

– Думаю, мне лучше сходить и посмотреть на него.

Она дала еще несколько указаний Джозефу и направилась к хлопковому сараю. Она шла твердым уверенным шагом, но при этом ощущала, как ее нервы напрягаются и ее одолевают дурные предчувствия. С опасением она подумала о том, что у Равеля могла начаться горячка или какое-нибудь воспаление от ран, но она совсем не была уверена в том, что большая часть ее беспокойства не происходит от простого нежелания снова встречаться со своим пленником.

Небо было затянуто темными низкими тучами. Дул северный ветер. Аня поплотнее запахнула старый сюртук своего отца, который она сохранила для садовых работ, и внимательно посмотрела на небо. Им нужен был южный ветер, который принес бы тепло с залива, хотя кроме тепла он может принеста с собой еще и дождь. Может быть, он поцует через несколько часов, может быть, через день-два. Она надеялась на то, что когда это произойдет, Равеля уже не будет здесь.

В хлопковом сарае было сумрачно и пусто, он напоминал огромный корпус старого корабля. Аня сняла с гвоздя за лампой ключ, повернула его в тяжелом замке, а затем сразу же в качестве предосторожности, которую всегда соблюдал и ее отец, повесила ключ на место, прежде чем открыть дверь.

В комнате было темно и довольно прохладно. Дрова в камине прогорели, и там остались лишь мерцающие красные угли. Как только она вошла, Равель отвернулся от стены, лег на спину и молча следил за тем, как она шевелит угли кочергой, а затем кладет дрова в камин. Дубовые щепки тут же занялись, и вскоре вслед за ними с глухим треском запылали поленья. Она выпрямилась и стала спиной к огню, согревая сцепленные за спиной руки.

Она встретила взгляд Равеля, и ей потребовалось усилие, чтобы не отвести глаз.

– У тебя жар?

– Не знаю, – спокойно ответил он.

– Почему ты не съел принесенную еду?

– Бульон, яйца всмятку и крем? Я же не инвалид.

– Я была уверена, – сказала она, с трудом сдерживая беспокойство и раздражение, – что тебе приходилось есть и худшие блюда, когда ты был в тюрьме в Испании.

– Приходилось, и довольно часто. Но это не Испания. – Он поднял ногу, и цепь, закрепленная на кандалах, холодно звякнула. – После того как я был освобожден из подземелья в Испании, я поклялся, что умру, но не дам заковать себя в цепи снова. Странно, как все сложилось на самом деле.

Прошло несколько секунд, прежде чем она медленно произнесла:

– Я не подумала, каким страшным напоминанием это может быть для тебя.

– Да, – сухо сказал он, – но ты не собираешься снять с меня кандалы.

– Нет.

Он отвернулся и устремил свой взгляд в потолок.

– Твое сострадание просто безгранично.

– Но ты, конечно же, не ожидал ничего другого?

– Я не ожидал и того, что меня похитят.

– За это, – твердо сказала она, – я не собираюсь извиняться перед тобой. Я пришлю тебе поесть. – Она отошла от огня и направилась к двери.

Он тут же вскочил с кровати.

– Не уходи! Побудь здесь, поговори со мной!

Положив руку на ручку двери, она остановилась.

– В этом нет никакого смысла. Мы можем только спорить друг с другом.

– Неважно. Все равно это лучше, чем… – Он замолчал, затем снова лег. Он взял себя в руки, и с его лица исчезло всякое выражение. – Забудь об этом.

Было ли это правдой – нежелание быть закованным в цепи, нежелание оставаться в комнате одному, которое он только что высказал, или это была просто уловка? Она осторожно раздумывала над этим, закусив нижнюю губу. Существует много людей, которые не выносят небольших закрытых помещений, не выносят, когда их свобода передвижений ограничивается каким бы то ни было образом; одним из таких людей был ее отец. После тюремного заключения в Испании было бы неудивительно, если бы это относилось и к Равелю. Он стал ее пленником без всякой вины, только из-за своего высокомерия, вынудившего его вызвать Муррея на дуэль. Разве не потому он стал ее гостем, каким бы странным это ни казалось? А в таком случае разве не является ее долгом развлекать его? Хозяйка часто вынуждена развлекать людей, которых она не терпит.

Она неохотно повернулась и направилась к креслу, обитому потрепанной и выгоревшей парчой, которое стояло в углу. Она оттащила его от камина так, чтобы сидеть лицом к кровати и спиной к двери, и села. Равель повернул голову и долго молча смотрел на нее. Наконец он зашевелился и сел на кровати, прислонившись к стене. Ради приличия или из-за холода он накинул одеяло на плечи и завернулся в него. Затем подтянул к себе ногу и оперся о нее рукой.

Аня посмотрела на него и снова отвела взгляд в сторону. Была еще одна причина, по которой она согласилась выполнить его просьбу, подумала она. Это любопытство, непреодолимое желание узнать, что еще может обнаружиться в этом человеке. Она откинулась на спинку кресла и снова перевела свой взгляд на человека, сидевшего на узкой кровати.

– В тюрьме было настолько плохо? – почти наугад спросила она тихим голосом.

– Это не было приятно.

– С тобой плохо обращались?

– Не хуже, чем в любой другой тюрьме, – сказал он, шевельнув плечами. – Меня продержали в одиночной камере два года. Хуже всего было ощущение, будто весь мир забыл о нас, о тех, кто был осужден и отослан в Испанию. Но все же это было лучшее из того, что мы могли выбрать.

– И какая же была альтернатива?

– Расстрел.

– Да, – сказала Аля, слегка содрогнувшись. Прошло несколько секунд, прежде чем она задумчиво продолжила: – Это очень странные люди, руководители этих пиратских экспедиций вроде тех, что отправлялись на Кубу или в Никарагуа. Почему они занимаются этим?

– Ради славы, из-за жадности, потому что их влечет желание что-то завоевать, как-то утвердить самих себя. Трудно найти более непохожих друг на друга людей, чем были Нарсисо Лопес и Уильям Уокер, но тем не менее оба они хотели завоевать империи и иметь честь вручить эти империи Соединенным Штатам.

– Оставаясь руководителями этих империй. Он наклонил голову в знак согласия.

– Конечно, это свойственно человеку.

– Могли ли они действительно сделать это?

– Насчет Лопеса я не уверен: Испания имеет большое военное присутствие на Кубе. Но Уокер, без сомнения, мог это сделать. Он был президентом Никарагуа в течение нескольких месяцев. Все, что оставалось сделать Вашингтону, – это дать ему официальное благословение и обозначить возможность военной поддержки. Конгресс и президент не сделали этого, несмотря на то, что они предварительно поощрили его на подобные действия. Они представили целый ряд объяснений и причин, но на самом деле перевесили интересы денежных мешков с Севера, в частности интересы Корнелиуса Вандербильта. Момент, когда интервенция могла закончиться успешно, был упущен, и Уокер потерпел поражение.

– Мне кажется, я читала, что люди Уокера были обстреляны с американского военного корабля под командованием капитана Полдинга, и именно Полдинг взял в плен Уокера. Это и в самом деле было так?

– Да, это случилось именно так.

– Но почему? Уокер и его люди были американцами.

– Это пустяк. Правительство хотело отмежеваться от предпринятой интервенции, чтобы Вандербильт мог продолжать делать свой бизнес, переправлять свои товары через Никарагуа из Атлантики в Тихий океан. Полдинг официально превысил данные ему полномочия, но я не думаю, что это же можно сказать и о неофициально данных ему указаниях. Я слышал, что его собираются наградить медалью.

В его голосе кроме горечи был слышен отголосок перенесенных трудностей и трагедий, которые отложились в памяти. Аня медленно сказала:

– Мне понятно, чего надеялся добиться Уокер, но на что рассчитывали его люди, которые сражались вместе с ним?

– Они сражались за обещанную им землю, сотни, даже тысячи акров земли, за возможность начать жизнь на новом месте, в новой стране. Были также такие, которые отправились туда ради сражений как таковых, ради военных приключений. И, как всегда, были те, кто присоединился к экспедиции, чтобы избежать виселицы здесь.

– А ты? Почему ты отправился с ними?

– Я отправился, – сказал он, тщательно подбирая слова, – чтобы скрыться от преследовавших меня моих собственных, личных демонов.

– Что это значит?

Он повернул голову и посмотрел на нее с выражением муки в глазах.

– Ты, конечно, можешь и сама догадаться.

На какое-то мгновение между ними как бы установилось перемирие, но тут же это мгновение исчезло.

– Дуэль.

– Дуэль, – повторил он. – Я убил своего самого лучшего друга. Лунной ночью, когда мир был прекрасен в холодном серебристом свете луны, я проткнул шпагой его тело, как булавкой тело бабочки, и смотрел, как он умирает.

Она сделала судорожный вдох, попыталась что-то сказать, но затем вынуждена была остановиться, чтобы поглотить комок гнева и боли, застрявший в горле.

– Наверняка той ночью случилось гораздо больше, чем ты рассказываешь.

Он молчал. Он смотрел вниз, на кандалы, которыми был прикован за щиколотку, перебирая звенья цепи, так что в тишине раздавался их мелодичный звон.

– Так что же?

– Я мог бы рассказать тебе об этом, но сомневаюсь, что ты поверишь мне.

– О тебе говорили многое, но я никогда не слышала, чтобы тебя называли лжецом.

– Опасное допущение. Будь осторожна, иначе ты обнаружишь во мне качество, которое вынуждена будешь одобрить.

В его голосе была слышна боль, но она решила не обращать на это внимания.

– Мы говорили о дуэли.

– Возможно, было бы лучше, если бы мы это не делали.

– Почему? – спросила она каким-то чужим голосом. – Ты предпочитаешь, чтобы я чего-то не знала?

– Нет, я…

– Это может бросить на тебя тень?

– Нет!

– Была какая-то еще причина для того глупого состязания, помимо той, что ты уже упомянул?

– С моей стороны было ошибкой заговорить об этом. Оставим эту тему.

– Я не могу! – воскликнула она, наклоняясь вперед и глядя на него темно-синими, блестящими от переполнявших их слез глазами. – Разве ты не видишь, что я не могу?

– Я тоже не могу.

Он откинул голову и уставился в пустоту. Наконец продолжил:

– Ничего особенного, кроме того, о чем я тебе уже давно рассказал, не произошло. Нас там было шестеро, в лунном свете, на пустом дуэльном поле под дубами. Мы разбились на пары. Сначала это было просто состязание в умении владеть шпагой. Мы все были слегка навеселе, некоторые из нас даже больше, чем навеселе. Мы много смеялись, скользя по росистой траве. Потом я уколол Жана в руку, и он вдруг взорвался от ярости. Никогда до этого я не думал, что Жан обижен на меня за мое приобретенное долгим трудом умение владеть клинком, но, очевидно, так оно и было. Более того, я повредил его новый сюртук.

– Сюртук, – она повторила это слово так, будто в нем не было никакого смысла.

– Это может звучать очень смешно, такая тривиальная вещь, но люди и раньше умирали за меньшее, чем порванный сюртук. В любом случае Жан не вложил свою шпагу в ножны, а потребовал, чтобы мы продолжили бой. Он нанес удар, я парировал его, и приготовился атаковать, все время продолжая уговаривать его понять бессмысленность всего этого.

Это было не все, Аня понимала это по выражению его лица и интонации голоса. Она не хотела ничего больше слышать, но что-то внутри толкало ее узнать все до конца.

– А потом?

– Во многих фехтовальных движениях существует такая точка, после которой уже невозможно вернуться в исходное положение. Я устремился навстречу ему, намереваясь еще раз уколоть его в руку в качестве предупреждения. Он поскользнулся на мокрой траве, и начал падать мне навстречу. Кончик моей шпаги попал…

– Не надо! Пожалуйста!

Ее грудь взволнованно поднималась и опускалась, Аня прерывисто дышала, а сердце билось так сильно, что ей казалось, она слышит, как глухо звенит корсет от его ударов. Она вцепилась руками в ручки кресла. Когда его голос замолк, Аня закрыла глаза, но картина дуэли, которую он вызвал в ее воображении, все еще стояла у нее перед глазами.

– Ты сама просила, – в его голосе слышалась усталость.

Она подняла ресницы и посмотрела на него, ощущая на сердце свинцовый холод. В сумраке комнаты его лицо казалось бледным, на щеках и подбородке начала пробиваться щетина, а на лбу блестели капельки пота. Выражение его лица было мрачным, но взгляд темных глаз был спокоен.

– Твое мастерство, – с язвительной горечью сказала она. – Так ты называешь свою способность убивать людей на дуэли? Каково это – знать, что ты можешь по собственной воле лишить человека жизни? Тебе это нравится? Ты лучше себя чувствуешь, если знаешь, что другие тебя боятся?

Его лицо напряглось и тут же снова расслабилось. Когда он заговорил, его голос звучал спокойно:

– Я никогда не стремился к дуэлям и не убил ни единого человека, если у меня была возможность.

– Да ну! Ты, конечно же, не думаешь, что я в это поверю.

– Я повторяю…

– А как насчет Муррея? Ему и в голову не пришло бы бросить тебе вызов, никогда в жизни!

– Просто удивительно, что может сделать молодой человек, если думает, что это может поднять его престиж. Половина дуэлей, в которых я принимал участие, была спровоцирована юнцами, которые думали, что было бы неплохо, если бы они могли сказать о себе, что пустили кровь Равелю Дюральду.

– И за их дерзость ты их убил.

– Ты предпочла бы, чтобы был убит я? – спросил он и тут же сам ответил: – Глупый вопрос – конечно, да.

– Я предпочла бы, – решительно сказала она, – чтобы больше никто никогда не погибал на дуэли.

– Благородное чувство, но весьма непрактичное. В ответ на его слова ее глаза вспыхнули синим огнем.

– Почему? Почему непрактично убедить мужчин решать все возникающие проблемы без кровопролития? Неужели для них настолько невозможно быть разумными рациональными людьми и сохранять при этом и честь и достоинство?

– Я понимаю твои чувства, – ответил он глубоким и странно нежным голосом, – но обычай прибегать к дуэли имеет и свои положительные стороны. Угроза возможной дуэли останавливает задир и забияк, охраняет святость семьи, отбивая охоту к адюльтерам, и защищает женщин от нежелательного внимания. Дуэль уходит корнями в идеалы рыцарства и является средством добиться того, чтобы люди руководствовались в своей жизни только лучшими побуждениями, чтобы они следовали правилам приличий, а в случае их нарушения отвечали за последствия. И кроме того, это позволяет людям брать на себя определенную часть защиты своих чести и достоинства, не полагаясь исключительно на полицию, которой может и не оказаться на месте в тот момент, когда она может понадобиться.

То, что он осмелился защищать перед ней практику дуэлей, привело ее в ярость, но она, сдержав себя, притворно-озадаченным тоном сказала:

– Но ведь это, должно быть, очень примитивное средство восстановления справедливости? Ведь побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее? А что если именно хулиган и задира убьет своего противника? Или вместо соблазнителя жены погибнет ее обманутый муж? А что есть такого в обычае дуэли, чтобы предотвратить превращение человека, мастерски владеющего шпагой и пистолетом, в обычного злодея, который может делать все, что пожелает, и даже взять силой любую женщину, которая привлечет его внимание?

Но его было трудно обмануть. Он прямо спросил у нее:

– Такого человека, как я?

– Именно, – мрачно ответила она.

– Ничего.

Равель наблюдал, как она краснеет от гнева, с некоторой смесью смущения и жестокого удовлетворения. Если она ожидала, что он не только будет спокойно принимать положение, в котором он оказался по ее милости, но и выслушивать ее оскорбления, то ее ждет большое разочарование. Он хотел, чтобы она оставалась в комнате, продолжала разговаривать с ним, страстное желание просто захлестывало его, но он не был еще готов удерживать ее любой ценой.

Господи, она была просто прекрасна в этом старом сюртуке, который был слишком велик для нее, с растрепавшейся от ветра прической, с прядями волос, выбившимися из затянутого на затылке узла, с грязными как у мальчишки руками. Он так хотел бы притянуть ее к себе, уложить рядом с собой на кровать, распустить на подушке ее волосы, как шаль из тончайшего сверкающего шелка, прижать свои губы к ее губам, согревая их, растапливая их до тех пор, пока они мягко, нежно не приоткроются. Она была прекрасна – настоящая желанная женщина! Но она была так недостижима, что это сводило его с ума.

Равель нарушил тишину, сказав резким тоном:

– Что ты с собой сделала?

– Что ты хочешь сказать? – бросила она на него сердитый взгляд.

– В этом рваном сюртуке, с волосами, спадающими на лицо, с грязью под ногтями ты выглядишь хуже, чем ирландская прачка.

– Сожалею, что мой вид оскорбил тебя, – сказала она с холодным сарказмом. – Я работала в саду.

– У тебя что, некому работать в саду?

– Я никому не доверяю свои клумбы с вербеной. И кроме того, мне это нравится.

– Так же, как тебе нравится скакать на лошади по полям до тех пор, пока лицо не покроется веснушками так густо, что и знаменитый «Антефелик Милк» не поможет?

– Пусть тебя не беспокоит цвет моего лица.

– Он может обеспокоить твоего будущего мужа.

– Поскольку я не собираюсь выходить замуж, то это не имеет никакого значения.

– Ты добираешься прожить остаток своей жизни подобно монашке? Забавно.

Она вскочила и сердито сказала:

– Не вижу в этом ничего забавного! Ты тоже, по-моему, не очень-то стремишься к браку!

– Мужчины могут прекрасно прожить и без этого.

– Да, конечно, но ведь это не одно и то же, не так ли? А как же общение, дети, дом и… и любовь? – Ее слова были несколько бессвязными, но она не обратила на это внимания.

– Что, как?

– Разве они не имеют никакого значения?

– Имеют, – ответил он. – Они имеют большое значение, но так как их у меня, по всей вероятности, никогда не будет…

– Почему это?

– Наверное, потому, что я не совсем джентльмен?

За его шутливым тоном была слышна горечь, и Аня, услышав это, почувствовала неожиданную симпатию к нему. Несмотря на всю свою браваду, славу дуэлянта и успех у женщин, он не знал удовлетворения. Смерть Жана по-своему преследовала не только ее, но и его. Более того, из-за своего происхождения он оказался за пределами магического круга креольского высшего общества, как и она сама из-за текущей в ее жилах американской крови.

В волнении она отвернулась от него и примялась мерить шагами расстояние от окна до угла комнаты. Она не хотела смотреть на него, не хотела признать, что между ними существует определенная связь. Она хотела ненавидеть его, винить его в том, что стало с ее жизнью, в ее пустоте и бессмысленности. Она не хотела думать о том, что он может испытывать боль и раскаяние, голод и холод, одиночество и страх, но хотела думать о нем как о Черном Рыцаре, одетом в стальные доспехи, жестоком и яростном убийце. Она не хотела признаться себе в том, что вид его длинного худого тела, мускулистых плеч, бронзового лица и бездонных черных глаз заставлял ее воспринимать его как привлекательного мужчину. Вместо этого она предпочла бы считать его отталкивающей безобразной личностью с исковерканной душой.

Она подняла глаза к маленькому зарешеченному окну, за которым было видно серое низкое небо ранней весны, глубоко вздохнула, а затем сделала медленный выдох. Когда сочла, что снова может разговаривать спокойно, без вражды и горестной дрожи в голосе, она повернулась лицом к кровати.

– Я пришлю тебе поесть что-нибудь другое, наверное, картофельный суп, бифштекс и бутылку вина. После этого, если хочешь, я могу приказать приготовить ванну. И… я могла бы поискать бритву отца и ремень, чтобы наточить ее.

Он сел и, прищурившись, посмотрел на нее.

– Ты очень заботлива.

– Вовсе нет, – с холодной вежливостью ответила она. – Тебе еще что-нибудь нужно?

– Рубашка была бы очень кстати, если у тебя она есть.

В его тоне не было даже нотки требовательности. Аня подумала, что после того, как она же порвала его рубашку на бинты, ей нужно найти ему какую-нибудь рубашку взамен. Ничего не выражающим голосом она сказала:

– К сожалению, я отдала большую часть отцовской одежды его камердинеру, но недавно я купила рабам красные фланелевые рубашки, одну из них могла бы тебе прислать, если ты не возражаешь.

Он улыбнулся, и в его глазах засветилось веселье.

– Ты думаешь, я оскорблюсь? Поверь мне, я буду только благодарен. Фланелевая рубашка отлично согревает.

– Очень хорошо, я пришлю. – Она отвернулась и направилась к двери.

– Аня?

Все так же стоя спиной к нему, она замерла, – Меня зовут, – сдержанно сказала она, – мадемуазель Гамильтон.

– Какое-то время ты была для меня Аней.

Низкий тембр его голоса заставил ее вздрогнуть, хотя она не совсем уловила смысл его слов. Она медленно повернулась к нему.

– Что ты сказал?

Ни мгновения не колеблясь, он произнес:

– Ты была очень добра. Но не будешь ли ты так добра, еще и пообедать со мной сегодня вечером? Это время хуже всего.

– Не знаю, я должна посмотреть, что еще мне предстоит сделать, – ответила Аня и, повернувшись, вышла из комнаты.

Она повернула ключ в замке и повесила его на крючок, а потом медленно спустилась по ступенькам, держась рукой за кипарисовые перила. Почему она сразу не отказала ему в его просьбе? Она не собиралась возвращаться и обедать с ним, каким бы одиноким он себя ни чувствовал, и ей надо было сразу сказать ему об этом.

Что с ней происходит? Такое впечатление, что она сама не уверена ни в своих мыслях, ни в своих чувствах. Обычно, когда она принимала решение, как ей поступить, она выполняла его, и при этом ее не мучили ни опасения, ни сомнения, ни дурные предчувствия. Она намечала свой образ действий, следовала ему и спокойно принимала результаты, какими бы они ни были.

Но на этот раз все было не так.

Никогда раньше она не совершала ничего подобного, не делала ничего, что могло бы повлечь за собой такие серьезные последствия. Никогда в жизни она не ощущала опасности того, что может потерять контроль над ситуацией.

Никогда, вплоть до сегодняшнего дня.

Возможно, ее сомнения были вызваны личностью ее пленника. В течение долгого временя она ненавидела Равеля Дюральда, а ненависть – очень сильное чувство. Ощущение власти над объектом своей ненависти не могло удовлетворять ее. Но и чувство беспокойства, возникшее у нее в его присутствии, не удивляло ее. И вполне объяснимо было ее огорчение, вызванное изменением ее отношения к пленнику. Хотя его было за что презирать, она не могла не ощущать сочувствия к нему, оказавшемуся в такой ситуации, и испытывать угрызения совести из-за своей роли в случившемся. Что может быть естественнее?

Она нормальная женщина, физически способная вступить в близкие отношения с красивым и мужественным мужчиной. И это будет ничем иным, как просто проявлением инстинкта. Это чувство сразу же исчезнет, как только она удалится от него на безопасное расстояние. Она забудет о том, что он поцеловал ее, забудет ощущение, возникшее в тот момент, когда его теплые и подвижные губы прижались к ее губам, забудет силу его объятий. Она забудет.

Завтра к этому времени это мучение будет уже позади. Равеля Дюральда здесь уже не будет. А до этого она, конечно же, не станет обедать в хлопковом сарае.

Аня закончила пропалывать клумбу с вербеной. Они вместе с Джозефом сгребли в кучу листья из-под азалий, камелий, гортензий, зимней жимолости и жасмина. Затем она обрезала старый огромный мускатный виноградный куст, оплетавший садовую беседку, и росший за прачечной инжир, а срезанные веточки воткнула в затененную песочную клумбу рядом с дверью кухни, откуда выплескивали воду после мытья посуды, и таким образом черенки всегда будут находиться в достаточно увлажненной почве. Иногда она останавливалась, чтобы вдохнуть свежий весенний воздух, наполненный ароматом нарциссов и белой жимолости, густым запахом желтого жасмина, доносившимся из-за зарослей винограда около дома. Она старалась не думать о Равеле Дюральде, и это ей почти удалось.

Когда начало темнеть, она отпустила Джозефа и направилась в дом. Ощущая себя перепачканной с ног до головы, она велела принести в комнату ванну. Сначала она какое-то время просто сидела в горячей воде, потом намылилась дорогим душистым мылом с запахом дамасских роз и взбила густую пену в волосах, наслаждаясь ее мягкостью и запахом. Аромат роз ощущался на коже и в волосах и после того, как она смыла пену, вытерлась пушистым турецким полотенцем и высушила перед камином сверкающий водопад волос.

Обычно Аня не переодевалась к обеду, если была на плантации одна. Когда здесь находились мадам Роза и Селестина, это, конечно, было совсем другое дело, но когда она сидела за обеденным столом в одиночестве, надевать вечернее платье казалось ей бессмысленной тратой времени. Очень часто она вообще не обедала в столовой, а предпочитала, чтобы ей принесли поднос в ее комнату. В таких случаях она отдыхала, сидя в кресле у камина в одном халате.

Но сегодня вечером она испытывала желание одеться как следует, выглядеть как можно лучше Конечно, это не было вызвано теми пренебрежительными замечаниями, которые сделал Дюральд по поводу ее внешности. Ведь она может иногда позволить себе удовлетворить свои прихоти? Она весь день выглядела не очень аккуратно и даже неряшливо – но сегодня вечером она наденет grande toilette[13] .

Дениза прислуживала Ане в качестве горничной. Она была ее няней с того первого дня, когда Аня впервые появилась на плантации – маленькая испуганная девочка, только что потерявшая маму. С тех пор прошло много лет, и сейчас Дениза оставляла за собой право одевать Аню, заботиться о ней и ворчать на нее. В этот вечер Дениза помогла девушке надеть белье и затянула на ней шнурки нового корсета «императрица». Затем она надела стеганые нижние юбки с вышитыми краями, чтобы было теплее и чтобы кринолин не болтался, как колокол. После этого наступила очередь самого кринолина – грандиозного сооружения из пяти постепенно увеличивающихся в диаметре колец, обшитых полотном и соединенных друг с другом шнурками. Сверху был надет еще один слой нижних юбок, тоже с кружевными краями и мягкая подкладка, облегавшая обручи кринолина, чтобы они не проступали через тонкую ткань платья, как ребра.

Само платье было сшито из шелка с полосами всех оттенков – от нежно-розового до насыщенного розово-красного. Оно было изготовлено во Франции и поставлено оттуда Жикелем и Жэзоном, владельцами магазина на Шартр-стрит, где она его и приобрела. Чтобы подогнать его по фигуре, понадобилось лишь чуть заузить корсаж, чтобы он лучше облегал ее стройную талию. Мадам Роза и Селестина предпочитали шить платья у собственной портнихи; они считали, что сшитые на заказ платья выглядят гораздо лучше. Но Аня с трудом переносила бесконечные примерки и поэтому предпочитала покупать готовые платья.

Декольте у этого платья был глубоким, полностью открывающим шею и плечи, и Аня, стараясь не подчеркивать это, надела гранатовое ожерелье. Это было прекрасное украшение из чудесно ограненных сверкающих камней, с мальтийским крестом посредине, окруженным орнаментом из завитков с тюльпанами, лилиями и стрелами с каждой стороны из драгоценных камней. Это изящное и достаточно крупное украшение было подарено Ане отцом. Оно не было слишком дорогим, так как гранаты были оправлены в неблагородный металл, покрытый тонким слоем позолоты, но ей оно нравилось.

Аня села перед зеркалом, накинув на плечи пеньюар, и Дениза начала причесывать ее. Часть волос Дениза заплела в косу и уложила короной на голове, а оставшиеся на макушке волосы выпустила через корону наружу так, чтобы плотные блестящие локоны, завиваясь на концах, спадали до плеч. Затем Дениза принялась за оставленные небольшие пряди на висках и завила их в изящные колечки щипцами, нагретыми над лампой. Довольная полученным результатом, она принялась собирать разбросанные по комнате вещи, а Аня переключила свое внимание на множество бутылочек и баночек на туалетном столике.

После работы в саду кожа на руках стала сухой и шершавой. Она втерла в нее смягчающий лосьон «Бальзам тысячи цветов», а потом обработала пилкой ногти и отполировала их до блеска кусочком замши.

Американки считали, что креольские дамы из Нового Орлеана злоупотребляют косметикой. Это было не совсем так, хотя было известно, что иногда они немного подправляют природу. Мадам Роза постепенно научила Аню этому искусству, как в свое время внушила ей, как важно ухаживать за зубами.

Чтобы оттенить ресницы и брови и придать им блеск, Аня кончиками пальцев наложила на них немного помады. Затем для смягчения цвета лица нанесла тонкий слой «Белой лилии», жидких blanc de perles[14] . Потом, оценив свое отражение в зеркале, решила, что лицо нужно немного оживить. Она взяла из коробочки листок румян, слегка потерла им по скулам, а затем, облизав губы, прижала их к этому же листку.

После этого в течение нескольких секунд рассматривала себя в зеркале и затем удовлетворенно отложила румяна в сторону и вытерла пальцы о салфетку. Она выглядела совсем не так, как несколько часов назад. Жаль, подумала она, что Равель Дюральд не сможет увидеть, как она выглядит, хотя все это было сделано не ради него.

Как и в большинстве домов, построенных в креольском стиле, главные комнаты в «Бо Рефьюж» находились на втором этаже, чтобы предохранить их от возможного затопления в случае разлива реки. Нижний же этаж использовался в основном для хранения вещей и продуктов, а иногда как помещение, в котором жили слуги. Коридора в доме не было. Его заменяли галереи, тянувшиеся спереди и сзади вдоль всего дома. По ним можно было пройти в любую комнату через двери, выходившие на галереи. Кроме того, комнаты соединялись дверями между собой, и таким образом, распахнув все двери и окна в доме, можно было устроить свободную циркуляцию воздуха во всех комнатах – большое удобство в теплом сыром климате.

В доме было девять больших комнат с высокими потолками. В передней части дома находились библиотека, салон и спальня мадам Розы. Второй ряд комнат включал в себя столовую в центре и находившиеся по бокам ее спальни, а на задний двор выходили спальня и гостиная Ани и спальня Селестины.

После свадьбы мадам Розы и Аниного отца дом был заново отделан в соломенно-золотистом и оливково-зеленом тонах. На окнах висели тяжелые парчовые занавеси, полы устланы коврами с медальонами. Стулья и кушетки обиты шелком, а покрывала на кроватях были из сурового полотна, отделанного по краям тяжелым валаньсенским кружевом. Над каминами висели зеркала в бронзовых рамах, а по углам комнат стояли мраморные скульптуры. Люстры были из позолоченной бронзы и хрусталя, на столиках и каминных плитах стояли статуэтки севрского фарфора, на стенах висели в позолоченных рамах литографии и картины, на которых были изображены пасторальные сцены.

Чтобы попасть в столовую, Ане нужно было всего лишь пройти в гостиную, повернуть направо и пройти через дверь. Стол был уже накрыт, на ее месте приборы были приготовлены, не было только еды. Однако никого не были видно, никаких признаков, что подадут обед. Она подошла к буфету, где стоял поднос с графином, и, налив себе немного шерри, снова вернулась в гостиную и села, как полагается, на краешек кресла.

Поза была слишком неудобной, чтобы так можно было сидеть долго. В отличие от многих молодых креольских леди, Ане никогда не советовали вшивать в корсаж специальные планочки, чтобы придать фигуре осанку. Не заботясь о том, что платье помнется или станут видны нижние юбки и кринолин, она откинулась на мягкую спинку кресла.

Отпивая маленькими глотками вино, она смотрела в окно. Ночь была тревожной. Ветер переменился и теперь дул с юга. Он с силой раскачивал ветви древних дубов, которые жалобно скрипели и стонали. Откуда-то издалека доносились низкие угрожающие раскаты грома. Движение воздуха в комнатах время от времени усиливалось, и тогда пламя в лампах начинало метаться, отбрасывая на стены дрожащие тени. В воздухе одновременно пахло керосином из ламп, розовыми лепестками из китайского кувшина, стоявшего на столе, пыльцой цветущих, деревьев и приближающейся грозой.

На столе лежала газета «Луизиана Курьер». Поставив стакан, Аня стала просматривать ее. Сначала прочитала материал из Франции. В нем до смешного подробно описывалась кавалькада форейторов, ливрейных слуг, конных копьеносцев с маленькими флажками и конюших, которые непременно сопровождали экипаж маленького сына Луи-Наполеона, вместе с няней отправлявшегося на прогулку. Потом она перешла к сообщению об индейских волнениях на территории Канзаса, и в это время в двери появился сын Денизы Марсель.

Она отложила газеты в сторону и с улыбкой сказала:

– Обед, наконец? Я умираю от голода.

Марсель был серьезный и умный юноша приблизительно Аниного возраста, стройный, с вьющимися волосами и светло-коричневой кожей. В его чертах было достаточно от белого человека, отчего Аня довольно часто спрашивала себя, не является ли его отцом тот человек, у которого ее отец выиграл плантацию. Сама Дениза не распространялась на эту тему, и когда мадам Роза с креольской прямотой спросила ее о том, кто является отцом ее сына, она сказала, что не может назвать его имя. Марсель был отличный слуга, спокойный, знающий и очень верный. Когда ей удавалось согнать с его лица обычное выражение серьезности, то он широко и заразительно улыбался. Никогда он не выказывал, что помнит о тех временах, когда они с Аней детьми бегали и прыгали по галереям дома.

Сегодня его лицо было еще более серьезно, чем обычно, и, кланяясь, он старался не смотреть ей в глаза.

– Извините, мамзель. Обед действительно уже готов, но я не знаю, куда его подавать.

– Не знаешь? Что ты хочешь сказать?

– Я только что ходил в хлопковый сарай с подносом. Мсье Дюральд сказал мне, что туда надо принести и ваш обед. Он не будет есть один.

Она резко поднялась.

– Понятно. Тогда ему придется остаться голодным. Я буду есть в столовой, как всегда.

– Прошу прощения, мамзель. Он сказал еще, что, если вы откажетесь, он будет вынужден поджечь хлопковый сарай.

Аня замерла, на скулах выступил румянец гнева.

– Он что?.. – резко спросила она.

– Я сказал ему, что он пожалеет о своих угрозах, но вы можете не сомневаться в том, что он выполнит.

– Но как… – Она замолчала прежде, чем закончила вопрос. Она вспомнила, что оставила коробку спичек на краешке столика у камина, когда зажигала ночью лампу. Ее дядя Уилл не дотягивался туда, но Равель был выше, его руки были длиннее, и, возможно, он сильнее хотел добиться своего. Наверное, он каким-то образом смог сбросить спички со стола на пол и дотянуться потом до них.

– У него есть спички, – сказал Марсель. – Он мне их показывал.

– Почему же ты не забрал их у него? – взволнованно спросила она.

– Я подумал об этом, но он предупредил меня, чтобы я даже не пытался сделать это. Он сказал, мамзель, что вы должны забрать их сами.