АНГЛИЙСКИЙ ПОСОЛ ХОЧЕТ ИЗНАСИЛОВАТЬ КОРОЛЕВУ ФРАНЦИИ

Англичане — очень занятые люди; у них нет времени быть вежливыми.

Монтескье

Пока гвардейцы, войдя в раж, наносили удары ногами по мертвому телу Кончини, г-н д`Орнано явился к королю и, отвесив поклон, доложил:

— Сир, дело сделано!

Людовик XIII приказал открыть окно, вышел на балкон и, не скрывая своей радости, крикнул убийцам, все еще находившимся перед Лувром:

— Большое спасибо! Большое спасибо всем! С этого часа я — король!

И кто-то снизу отозвался:

— Да здравствует король!

В то же мгновение Марии Медичи сообщили о трагическом конце ее фаворита. Она побледнела:

— Кто его убил?

— Витри, по приказу Его Величества.

Понимая, что отныне ее сын возьмет бразды правления в свои руки, она в отчаянии опустилась в кресло. Для нее все было кончено.

— Я царствовала семь лет, — сказала она. — Теперь меня ждет венец только на небе.

У нее не нашлось ни одной слезы для Кончини. Страх за собственную жизнь заглушал в ней все другие чувства. Это было особенно заметно, когда Ла Плас спросил у нее, как сообщить эту новость Леоноре Галигаи. Она раздраженно отмахнулась.

— У меня своих забот достаточно. Если никто не решается ей сказать об этом, то пусть ей пропоют.

Но так как собеседник позволил себе настаивать, говоря, что известие это, несомненно, причинит супруге маршала д`Анкра сильное горе, королева-мать ответила с раздражением:

— У меня и без этого есть, о чем подумать. И пусть со мной больше не говорят об этих людях. Сколько раз я им советовала вернуться в Италию.

Отрекшись от своего фаворита, она попросила аудиенции у короля. Людовик XIII велел ответить, что у него нет времени принять ее. Она настаивала, упрашивала. Тщетно. В конце концов она дошла в своей низости до чудовищной степени, когда попросила сказать сыну, что, «если бы она знала о его намерении, она и сама бы вручила ему Кончини со связанными руками и ногами».

На этот раз ответа вообще не последовало, зато явился Витри и запретил ей покидать свои апартаменты.

А за ее спиной уже работали каменщики, они замуровывали все двери, кроме одной, и Мария поняла, что превратилась в пленницу тут же, в самом Лувре.

В полном отчаянии она бросилась на постель и принялась так истошно вопить, что окружающим стало не по себе.

Днем, пока дворцовая стража, завернув тело Кончини в старую скатерть, отправилась без лишнего шума в Сен-Жермен-л`Оксерруа, чтобы похоронить его в уже вырытой могиле, прибывшие по приказу короля рабочие принялись разрушать «мост любви». Стук их топоров привлек внимание Марии Медичи, и она подошла к окну. Увидев, как уничтожается маленький мостик, служивший напоминанием о многих бурных ночах, ей вдруг стало до дурноты плохо. «Каждый удар топора, — пишет современник, — отзывался в ее сердце». И в первый раз после смерти фаворита она заплакала,

Убийство маршала д`Анкра страшно обрадовало парижан.

— Где он сейчас, этот негодяй, чтобы можно было пойти и плюнуть ему в лицо? — спрашивали они с нескрываемым удовольствием.

Когда же выяснилось, что маршал уже погребен, все были очень разочарованы, и каждому казалось, что он не в полкой мере насладился событием.

Те из горожан, кто собрался около Лувра в надежде взглянуть на труп Кончини, отправились в ближайшую таверну и нашли утешение, распевая непристойные куплеты про королеву-мать и ее фаворита. На рассвете один из посетителей таверны, сильно разгоряченный выпивкой, вскочил на стол:

— Нам бы следовало по крайней мере сплясать на могиле этой падали, — вскричал он.

И тут же все вокруг повскакали с мест:

— Пошли туда!

В семь часов утра сотни две пере возбужденных и недобро глядящих людей явились в Сен-Жермен-л`Оксерруа. «Бесчинство началось с того, что несколько человек из толпы стали плевать на могилу и топтать ее ногами, — рассказывает г-н Кадне, брат коннетабля де Люиня. — Другие принялись раскапывать землю вокруг могильного холма прямо руками, и копали до тех пор, пока не нащупали места стыка каменных плит».

Вскоре надгробный камень был поднят, и кто-то из толпы наклонился над раскрытой могилой. Он привязал веревку к ногам трупа, уперся ногами и начал тащить. Несколько священников, выбежавших из церковной ризницы, попытались вмешаться. Толпа накинулась на них так яростно, что им пришлось спасаться бегством. После исчезновения священников человек снова взялся за веревку, дернул в последний раз, и тело маршала оказалось на плитах. Толпа издала радостный вопль, и тут же шквал палочных ударов обрушился на труп, и без того изрядно изуродованный гвардейцами Витри. Бывшие в толпе женщины, истошно крича, принялись царапать мертвеца ногтями, бить по щекам, плевать в лицо. Затем его протащили до Нового Моста и там привязали за голову к нижней части опоры. Опьяненный собственной смелостью народ стал отплясывать вокруг этого кошмарного повешенного какой-то безумный танец и на ходу сочинять непотребные песни. Дьявольский хоровод длился полчаса. И вдруг какой-то молодой человек подошел к трупу, держа в руках маленький кинжал, отрезал ему нос и в качестве сувенира сунул себе в карман. Тут всех охватила настоящая лихорадка. Каждому из присутствовавших захотелось взять себе хоть что-то на память. Пальцы, уши и даже «стыдные части» исчезли в мгновение ока. Менее удачливым пришлось довольствоваться «клочком плоти», вырезанным из мягкой части ягодицы…

Когда каждый получил свой кусок, еще более возбудившаяся толпа отвязала труп и с дикими криками потащила его через весь Париж. Неистовство этих людей было так велико, что очевидцам казалось, будто все это происходит на сцене театра марионеток Гран-Гиньоль. «В толпе был человек, одетый в красное, — рассказывает Кадне, — и, видимо, пришедший в такое безумие, что погрузил руку в тело убитого и, вынув ее оттуда окровавленную, сразу поднес ко рту, обсосал кровь и даже проглотил прилипший маленький кусочек. Все это он проделал на глазах у множества добропорядочных людей, выглядывавших из окон. Другому из одичавшей толпы удалось вырвать из тела сердце, испечь его неподалеку на горящих угольях и при всех съесть его с уксусом!»

Наконец, ошметки фаворита, покрытые пылью, плавками, грязью, вновь притащили на Новый Мост и там сожгли в присутствии веселящегося люда.

Неделю спустя длинная вереница карет выехала из Парижа. Толстая женщина, сидевшая в первой карете, горько плакала, отчего ее расплывшаяся грудь без конца сотрясалась. Это была Мария Медичи, которая удалялась в Блуа. Во второй карете находился молодой прелат с угловатым лицом и живыми глазами. Ришелье, а это был именно он, сопровождал королеву в ее изгнании.

Через два месяца после этого, 8 июля, жена Кончини, Леонора Галигаи, ложно обвиненная в колдовстве, была сожжена на Гревской площади. Со смертью Кончини в моду надолго вошло слово coion (ничтожество, трус). Этой характеристики маршал удостоился за свое малодушие.

Людовик XIII мог наконец самостоятельно править страной. Им был издан «указ по упорядочению и реформированию одежды придворных, отличающейся чрезмерной вольностью и избыточными украшениями». Этот восемнадцатилетний молодой человек ничем не напоминал того живого и веселого мальчугана, бывшего радостью для Генриха IV. Теперь это был суровый, добродетельный и набожный человек. Женщины вызывали у него страх, и он запретил при дворе не только чересчур смелые декольте, но даже слишком обтягивающие фигуру платья, которые казались ему откровенным приглашением к сладострастию.

Одна только мысль лечь в постель с женщиной приводила его в ужас. Он находил это отвратительным и обрекал Анну Австрийскую на унизительное целомудрие. Бедная маленькая королева с ее горячей испанской кровью прогуливалась по Лувру, грустно вздыхая, и время от времени взгляд ее задерживался, дольше, чем того позволяли приличия, на каком-нибудь хорошо сложенном гвардейце.

Ее огорчение вскоре стало настолько заметным, что де Люинь решился посоветовать Людовику XIII немного подумать о своей супруге. Король заартачился. Его врач записывает 4 июня в дневнике: «Поскольку его упрекали, что он не посещает королеву, он ответил, что это приводит его в возбуждение».

Очень скоро о поведении короля стало известно в Испании, где это восприняли как оскорбление. Филипп III, узнав, что король Франции пренебрегает его дочерью, впал в столь скверное состояние духа, что все стали опасаться, как бы это не отразилось пагубным образом на дальнейших отношениях двух монархов. Так что было просто необходимо, чтобы Людовик XIII решился наконец. В дело вмешались понаторевшие в дипломатических и прочих интригах церковники, которые в своем усердии пошли много дальше других, о чем можно судить по следующей депеше, отправленной Гвидо Бентиволио, папским нунцием: «Все очень надеются, что на этот раз в Сен-Жермене король решится провести ночь с королевой и сыграть до конца роль супруга. Сам он, однако, не обмолвился ни словом на эту тему,

«Смешное целомудрие Людовика XIII было, — как верно замечает Альфред Франклин, — реакцией на те грубости, которыми пичкали его юное сердце, и на те извращения, в которые его погрузили в детстве».

то ли удерживаемый стыдом, то ли потому, что не чувствовал еще в себе достаточно энергии. Некоторые советовали ему сначала попробовать с какой-нибудь замужней женщиной или по крайней мере с имевшей опыт, и уж, во всяком случае, не выбирать для первых попыток девственницу, но духовник короля отсоветовал ему совершать подобный грех, и до сих пор этот благой совет удерживает его и будет удерживать от греха, как все надеются, до ожидаемого момента, который в конце концов недолго заставит себя ждать. Эти пылкие испанцы приходят в отчаяние и говорят, что король ни на что не годен. Его отец тоже поздно начал».

А тем временем королева продолжала нервничать и беспокойно метаться в своей постели. Нунций, от глаз которого, похоже, ничего не ускользало, обратил внимание на ее вздохи и написал папе: «Она пребывает в постоянном ожидании той счастливой ночи, которую король должен провести с нею и которая все никак не наступает».

К началу 1619 года король все еще продолжал упорствовать. А в это время герцог д`Эльбеф женился на м-ль де Вандом, дочери Генриха IV. Это событие вряд ли могло как-то повлиять на интимную жизнь Людовика XIII, если бы последнему не пришла в голову странная мысль явиться в комнату молодоженов в свадебную ночь. Мало того, свидетельствует венецианский посол, «он пожелал присутствовать на постели новобрачных, чтобы наблюдать свершение брака. Акт был повторен многократно, вызвав аплодисменты и удовлетворив неординарному вкусу Его Величества».

Видя его оживление, м-ль де Вандом сказала:

— Сир, сделайте и вы то же самое с королевой, не пожалеете…

Зрелище, открывшееся его глазам, похоже, возбудило его. Поделился ли он своим настроением с коннетаблем де Люинем? Никто не знает. Известно только, что через пять дней после этого де Люинь явился к Людовику XIII, вытащил его из постели и втолкнул в апартаменты королевы. Монарх, красный от стыда, всячески упирался, цеплялся за мебель и просил дать ему время подумать. Но де Люинь не слушал и продолжал его выталкивать. В конце концов король оказался в комнате своей супруги и остался там.

Это доказывает, что нунций не верил в возможность осуществления брака.

На другой день глаза Анны Австрийской выглядели усталыми, а лицо осветилось умиротворенной улыбкой. Стало ясно, что все свершилось наилучшим образом. Это, впрочем, не помешало церемониймейстеру официально объявить приятную новость всем иностранным послам, и вскоре отправленные специальной почтой депеши оповестили всю. Европу о том, что король Франции провел, наконец, брачную ночь со своей женой…

* * *

Новость вызвала взрыв бурной радости, и даже те, кто меньше всего способен был оценить прелести свадебной ночи, порадовались за молодых супругов.

Так, например, кардинал Боргезе в ответ на депешу нунция писал в упоении, что «факт congiungimento [109] короля и королевы был по достоинству оценен в Риме и что святой отец был очень обрадован».

Душевное удовлетворение Анны Австрийской — надо ли об этом говорить? — было куда более глубоким, и маленькая королева, восхищенная тем, что ей пришлось пережить, попросила короля заходить почаще. В течение нескольких недель придворные наблюдали, как Людовик XIII каждый вечер отправлялся в покои своей супруги, и все предполагали, что он вошел во вкус игры, еще недавно вызывавшей у него такое отвращение.

Однако очень скоро его усердие начало тревожить придворных медиков. Опасаясь, как бы монарх, одержимый нетерпением неофита, не лишился сил в стремлении показать себя умелым игроком, они запретили отдаваться без меры полюбившемуся занятию.

Совет этот, впрочем, оказался излишним, потому что Людовик, вновь охваченный чувством стыдливости, сам отказался от ежедневных упражнений, столь обожаемых его отцом, и вернулся к целомудренной жизни. И тогда несчастная королева снова начала прогуливаться в галереях Лувра, но теперь в глазах ее появился невиданный раньше блеск, а вздымающаяся грудь смущала всех мужчин.

— Ее Величество нуждается в том, чтобы кто-нибудь приласкал ее рыбку, — говорили приближенные, пользуясь тем здоровым образным языком, которым отличалась эта эпоха.

И это была истинная правда!

А у двора вскоре появился новый сюжет для разговора. В конце февраля Мария Медичи, жившая под надзором в Блуа, сумела убежать из замка через окно благодаря помощи своего доброго друга герцога д`Эпернона. Все тут же забыли о грустных вздохах Анны Австрийской и принялись обсуждать бесконечные фокусы и тайные интриги Марии Медичи. В течение целого года королева-мать сначала в Ангулеме, потом в Анжере возглавляла значительную группу мятежников, которые хотели заставить короля изгнать де Люиия. При поддержке нескольких знатных вельмож она подняла войска против собственного сына. Но 7 августа 1620 года мятежники были разгромлены королевской армией в Пон-де-Се, и король помирился с матерью. Он даже разрешил ей вернуться в Париж, где она поселилась в Люксембургском дворце.

В 1621 году, после смерти де Люиня, она снова заняла свое место в Королевском совете, а 5 сентября 1622 года она добилась для своего ближайшего сподвижника, епископа Люсонского, кардинальской шляпы…

Так что Ришелье продолжал делать карьеру с помощью женщин.

В 1624 году, благодаря все той же королеве-матери, по отношению к которой он проявил себя исключительно галантным и услужливым кавалером (желая понравиться ей, он научился бренчать на гитаре), Ришелье становится министром, потом главой Королевского совета и, наконец, первым министром.

Взлетев на такую высоту, он перестал нуждаться в толстой флорентийке и обратил свой проницательный взгляд на Анну Австрийскую. Он хорошо знал о ее драме и решил сыграть в ее жизни роль, от которой так оскорбительно уклонился Людовик XIII.

Но, как все увидят впоследствии, этот странный человек никогда не забывал о благе королевства.

«Кардинал, — пишет Тальман де Рео, — ненавидел Его Величество и одновременно опасался, что король из-за своего слабого здоровья не сможет удержать корону. И тогда он вознамерился завоевать сердце королевы и помочь ей произвести на свет дофина. Чтобы добиться это» цели, он рассорил ее с королем и с королевой-матерью, но так, что ей и в голову не приходило, откуда все это идет. Потом через м-м дю Фаржи, даму из свиты королевы, он передал, что, если королева пожелает, он избавит ее от того жалкого состояния, в котором она живет. Королева, не подозревавшая, что своим мучительным положением обязана именно ему, подумала сначала, что он предлагает ей свою помощь из сострадания, позволила написать ей и даже сама ответила, потому что не могла вообразить, чем все это для нее обернется».

Молодая королева поначалу нашла очень приятным внимание, которое оказывал ей Ришелье, и пригласила его заходить к ней поболтать. Кардинал познакомился там с м-м де Шеврез, восхитительной блондинкой, чей огненный темперамент был уже причиной нескольких светских скандалов, и втроем они часами сидели и сплетничали в свое удовольствие. Иногда устраивались танцы, и Ришелье, готовый на все ради завоевания сердца Анны Австрийской, однажды согласился даже нарядиться в испанского прощелыгу и по просьбе королевы протанцевать сарабанду.

Вот как граф де Бриен описывает эту поразительную сцену:

«Принцесса и ее наперсница, — пишет он, — были в то время увлечены веселым времяпрепровождением по меньшей мере так же, как интригами. Однажды, когда они беседовали вдвоем, а вся беседа сводилась к шуточкам и смешкам по адресу влюбленного кардинала, наперсница сказала:

— Мадам, он страстно влюблен, и я не знаю, есть ли что-нибудь такое, чего бы он не сделал, чтобы понравиться Вашему Величеству. Хотите, я как-нибудь вечером пришлю его в вашу комнату переодетым в скомороха, заставлю его протанцевать в таком виде сарабанду, хотите? Он придет.

— Какое безумие! — воскликнула принцесса. Она была молода, она была женщиной живой и веселой; мысль о таком спектакле показалась ей забавной. Она поймала подругу на слове, и та немедленно отправилась за кардиналом. Этот великий министр, державший в голове все государственные дела, не позволил своему сердцу в ту же минуту поддаться чувству. Он согласился на это странное свидание, потому что уже видел себя властелином своего драгоценного завоевания. Но все случилось иначе. Пригласили Боко, который был баптистом и к тому же прекрасно играл на скрипке. Ему доверили секрет, но кто же хранит подобные секреты? Он и разболтал всем эту тайну. Ришелье был одет в зеленые бархатные панталоны, к подвязкам были прицеплены серебряные колокольчики, в руках он держал кастаньеты и танцевал сарабанду под музыку, которую исполнял Боко. Зрительницы и скрипач, так же как Вотье и Беренгьен, спрятались за ширмой, из-за которой им были видны жесты танцора. Все громко смеялись, да и кто мог от этого удержаться, если я сам спустя пятьдесят лет все еще смеюсь над этим, стоит только вспомнить?».

Вскоре Ришелье решил, что можно приступать к атаке.

«Кардинал, — сообщает Тальман де Рео, — отчетливо видевший путь к достижению своей цели, предложил ей, все через ту же м-м Фаржи, согласиться на то, чтобы он при ней занял место короля; потому что, не имея детей, она будет всегда презираема, и, если король при его хилом здоровье вскоре умрет, ее отошлют назад в Испанию; зато, если у нее родится сын от кардинала, а король вот-вот умрет, поскольку это неизбежно, она будет править страной с его помощью, потому что у него, отца ее ребенка, будут те же интересы; что касается королевы-матери, он удалит ее немедленно, как только добьется от Ее Величества требуемой благосклонности.

Анна Австрийская совершенно не ожидала подобного предложения. Пораженная и немного напуганная, она поняла, что совершила серьезную ошибку, позволив кардиналу ухаживать за нею.

Вечером м-м дю Фаржи отправилась к Ришелье и сообщила с тысячей всяких предосторожностей, так как знала его обидчивость, что королева отвергла его притязания.

Прелат был сильно разочарован и как мужчина, потому чти очень желал совершить это сладострастно-преступное оскорбление Его Величества, и как первый министр, поскольку считал, что действует во благо королевства, обеспечивая Францию дофином.

Ничем не выказав своего разочарования, он только поклонился.

— Передайте королеве, что я сожалею, — сказал он спокойно.

Тем не менее в течение нескольких недель он все еще надеялся; Анна Австрийская, по словам, современника, так нравилась кардиналу, «что он предпринял все, что только мог, лишь бы увидеть ее в своей постели; но ему не удалось этого добиться» [110].

Никогда королева не позволила ему ни малейшей вольности. Напротив, она стала держаться в его присутствии с неподражаемым достоинством и смотрела на него не иначе как ледяным взором. В конце концов Ришелье понял, что он решительно отвергнут, и затаил в душе холодную ярость.

Однажды, оказавшись в одной из дворцовых комнат наедине с Анной Австрийской, он не смог отказать себе в желании снова «обратиться к ней со страстной речью». Измученная его посягательствами, королева собралась было ответить ему «с гневом и презрением», как вдруг в комнату вошел король.

— О чем это вы беседуете? — спросил он королеву.

— Так, о всяких пустяках!

И она вышла, бросив на кардинала выразительней взгляд. Впоследствии, как говорит м-м де Мотвиль, королева никогда не говорила с ним об этой сцене, «считая, что слишком много для него будет чести, если он узнает, что она помнит об этом» [111].

Ришелье вернулся в свои апартаменты с твердым намеренем отомстить. Он догадывался, что молодая женщина страдает от вынужденного целомудрия, навязанного ей королем, и не сомневался, что в один прекрасный день она неизбежно влюбится в какого-нибудь сильного и смелого молодого человека.

Так что способ отмщения был найден сразу: раз Анна Австрийская не хотела его, он помешает ей принадлежать любому другому. С этого момента, ни на минуту не переставая руководить государственными делами, он пристально следил за целомудрием королевы…

И вот появился один англичанин, который доставил ему много хлопот. В 1625 году герцог Букингемский, молодой и на редкость элегантный сеньор, принадлежавший к английскому королевскому двору, прибыл во Францию для ведения переговоров о браке Карла I и Генриетты, сестры Людовика XIII.

Эта миссия, впрочем, служила ему лишь прикрытием: английский король поручил герцогу сформировать партию, которая станет поддерживать протестантов. Тонкий дипломат, он, естественно, пользовался для достижения своих целей услугами женщин. Соваль пишет, что «для преуспеяния в задуманном он счел необходимым завязать близкие отношения с дамами, пользовавшимися доверием при дворе, будучи убежден, что особам этого пола невероятно трудно хранить при себе самые серьезные тайны, особенно от тех счастливцев, которым удалось тронуть их сердце».

Он сблизился с м-м де Шеврез, которая целый год была любовницей некоего британца, графа де Холланда. Герцог Букингемский очень быстро вошел в круг ее ближайших друзей. От нее он и узнал, что молодая королева скучает и в глубине души мечтает о прекрасном принце. На другой день он увидел Анну Австрийскую и «испытал сильнейшее желание заключить ее в свои объятия».

Со своей стороны королева также не осталась нечувствительной к обаянию этого дворянина атлетического сложения, который, казалось, был наделен всеми качествами, которых был лишен Людовик XIII. Она, собственно, и не пыталась скрыть своего волнения, и Букингем это заметил.

Всем скоро бросилось в глаза, что герцог пускается на тысячи безумств, чтобы впечатлить королеву. Однажды вечером, во время праздника, устроенного кардиналом, он явился в бальном платье, украшенном множеством жемчужин, которые по его указанию были умышленно пришиты на живую нитку. В тот момент, когда Он отвесил Анне Австрийской глубокий поклон, эти драгоценности одна за другой оторвались и рассыпались по паркету. Придворные бросились собирать жемчужины и протягивать их герцогу.

— Благодарю, — ответил он с очаровательной и чуть-чуть презрительной улыбкой, — оставьте их себе.

Этот жест позабавил королеву, которая так страдала от скупости Людовика XIII. Она даже призналась в этом герцогу, и они протанцевали вместе, явно смущаюсь. Когда музыка остановилась, пальцы их были сплетены, и они не спешили разъединить руки, «глядя друг на друга пылающим взором и пренебрегая приличиями».

Сидевший в углу гостиной с бледным и напряженным лицом Ришелье следил за ними взглядом ястреба.

В три часа утра Анна Австрийская и м-м де Шеврез вернулись в Лувр. Королева, все еще взволнованная танцем с Букингемом, была в состоянии сильного возбуждения. Уже находясь в своих апартаментах, она, как пишет хронист, «уступая переполнявшему ее чувству и настойчивому желанию обнять любимое существо, принялась целовать свою фаворитку и прижимать ее к своей груди. Она покрывала поцелуями ее руки, плечи, грудь и заливалась горючими слезами».

Взбудоражившие ее чувства были так сильны, что она, раздевшись донага, легла в постель и попросила м-м де Шеврез лечь рядом с ней.

Когда к ней пришел сон, солнце уже было в зените.

* * *

Последующие дни были сплошным разочарованием для Анны и Букингема. Оба думали, что им удастся спокойно предаваться любви в какой-нибудь отдаленной комнате дворца и познать радость недозволенного счастья. Но, по своей наивности, они не учли ненависти Ришелье.

Кардинал, который явно не дремал с того самого момента, «как английский посол обратил внимание на прелести королевы», поручил нескольким своим людям находиться неотступно рядом с Анной Австрийской. И потому оба влюбленных так и не смогли предпринять ничего серьезного в течение тех двух недель, которые ушли на переговоры. Ришелье был очень доволен, полагая, что всякая опасность миновала. Ему вскоре пришлось разочароваться…

2 июня 1625 года принцесса Генриетта, которой предстояло отправиться к мужу, покинула Лувр в сопровождении Букингема, Марии Медичи, Анны Австрийской и огромной свиты, в которую входила и м-м де Шеврез., В Амьене будущая королева Англии должна была распрощаться с семьей. По этому случаю было организовано несколько праздников, и в один из вечеров м-м де Шеврез, которой горько было видеть лишенную любви королеву, с удовольствием взялась ради счастья подруги за ремесло сводницы и устроила небольшую прогулку в парк. Июньская ночь была тиха и нежна, и вскоре благодаря герцогине Анна Австрийская осталась наедине с Букингемом.

Красавец англичанин пришел в такое смятение, что потерял голову и немножечко «злоупотребил» представившимся случаем. Взяв королеву на руки, он швырнул ее на траву, торопливой рукой задрал юбки и «попытался обесчестить». Перепуганная такой грубостью, она стала отбиваться и звать на помощь… На крик сбежалась вся свита.

Королева кинулась в объятия м-м де Шеврез и в присутствии несколько смущенного Букингема разразилась рыданиями.

Потом узнали, что галантный кавалер в запальчивости «расцарапал ей ляжки своими украшенными вышивкой чулками…».

Как пишет м-м де Мотвиль, у которой никогда не было недостатка в эвфемизма, «герцог де Букингем был единственный, кто осмелился посягнуть на ее сердце…».

* * *

Пока королева плакала, англичанин, считая свое присутствие необязательным, исчез без лишнего шума.

Тогда все сбежавшиеся окружили Анну, и появившаяся на небе луна осветила лица людей. Лица эти были удивленные, лукавые, но отнюдь не потрясенные, поскольку инцидент никого не шокировал. «Все эти люди, — пишет историк, современник тех событий, — привыкли видеть при дворе всякое, и потому большинство из них подумало лишь, что у герцога немного шумная манера проявлять свои чувства».

[1 Огюст Бальи пишет: «М-м де Шеврез в этом деле покровительствовала Букингему и очень хотела, чтобы Анна Австрийская именно с ним узнала истинное наслаждение, которого ей не дал король» (в кн. «Ришелье»).

2 Taльмaн де Ре о. Маленькие истории.

3 Кардинал де Ретц, по ошибке поместивший эту сцену в луврский парк, идет в своем утверждении еще дальше: «М-м де Шеврез, единственная, кто был рядом с ней (Анной Австрийской), услышала шум, будто два человека боролись. Подойдя к королеве, она увидела, что та очень взволнована, а Букингем стоит перед ней на коленях. Королева, которая в тот вечер, поднимаясь в свои апартаменты, сказала ей только, что все мужчины грубы и наглы, на следующее утро велела спросить у Букингема, уверен ли он в том, что ей не грозит опасность оказаться беременной…» (Кардинал де Ретц. Мемуары).]

Когда к королеве вернулись силы, она вызвала Пютанжа, своего шталмейстера, и стала его бранить:

— Это вы виноваты в том, что произошло, — сказала она, — вы не должны были ни под каким предлогом отходить от меня.

И так как расстроенный шталмейстер молчал, опустив голову, она продолжала:

— Ладно, отправляйтесь спокойно спать; ничего плохого вам не грозит, потому что я надеюсь, что король ничего об этом не узнает.

Потом она взяла за руку м-м де Шеврез и направилась к своему жилищу. Остальные в молчании последовали за ними.

Для всех вечер был непоправимо испорчен.

Но больше всех, нельзя не согласиться, он был неудачен для герцога. Всю ночь, опозоренный и отчаявшийся, он безуспешно пытался уснуть. Заснул только на рассвете с глазами, опухшими от слез.

А в это время солнце уже осветило смятые кусты крапивы и увядшую траву в том самом месте, где королеву Франции повалили, точно простую служанку.

Утром Анна вызвала м-м де Шеврез, чтобы поделиться с ней своим беспокойством. Она опасалась, как бы вопреки всем приказам король не узнал о случившемся инциденте, и страшилась его ревности. При этом она снова и снова возмущалась герцогом, но как-то так, что наперснице было понятно: Анна винила Букингема в неловкости. Вместо того чтобы устроить тайное свидание, во время которого она бы с восторгом восприняла некоторый недостаток уважения, он заставил ее отбиваться и кричать, к тому же он подверг ее риску оказаться застигнутой другими в не совсем удобной позе, и за все это она была очень зла на него.

Так что же, значит, его необдуманный поступок безнадежно погубил их любовь?

— Я больше никогда не смогу остаться с ним наедине, — сказала она. — И лучше всего, чтобы он уехал, не пытаясь больше меня увидеть.

Но при этой мысли она не смогла сдержать слез.

[112]

Через несколько дней Генриетта покинула Амьен и направилась в Булонь, где ей предстояло сесть на корабль. Анна Австрийская следовала за ней в карете и в двух лье от города остановилась, чтобы попрощаться с ней. Во время их долгих объятий к ним подошел Букингем и раскланялся с королевой Франции. Какое-то мгновение они молча смотрели друг на друга. Оба были очень бледны. Затем герцог, наклонившись, заглянул сквозь дверцу кареты внутрь и произнес несколько слов. Что-то говоря, он мял занавеску рукой, и все заметили, что он с трудом сдерживает слезы.

Наконец, он поклонился и присоединился к отъезжавшему в Англию кортежу.

Анна отправилась в Амьен. Волнение ее было так велико, что принцесса де Конти, ехавшая с ней в карете, по возвращении заявила: «Что касается нижнего пояса, я вполне готова поручиться за целомудрие королевы, но если говорить о верхнем поясе, то я не столь уверена, потому что слезы этого любовника [113] не могли не пронзить ее сердце; а так как занавеска на какое-то мгновение скрыла от меня лицо королевы, я могу только предположить, что Ее Величество смотрела на этого человека с жалостью» [114].

Как же велика должна была быть эта жалость, если Анна решилась, как утверждают некоторые историки, поцеловать герцога? Факт в общем-то не невероятный и, главное, позволяющий объяснить взбалмошный, безрассудный поступок, который спустя несколько дней совершил явно ослепленный любовью Букингем.

Вот что рассказывает по этому поводу м-м де Мотвиль: «Страсть герцога де Букингема толкнула его еще на одно смелое деяние, о котором мне рассказала королева, а потом подтвердила и королева Англии, узнавшая об этом от самого герцога. Этот знаменитый иностранец после отъезда из Амьена был так поглощен своей страстью и истерзан болью разлуки, что пожелал непременно еще раз увидеть королеву, хотя бы на миг. А так как кортеж англичан в это время уже подъезжал к Кале, он для выполнения задуманного объявил, будто им получены от его господина — английского короля новые указания, вынуждающие его вернуться к французскому двору».

— Я должен отвезти важный пакет Ее Величеству королеве-матери, — сказал он.

И, не вдаваясь в объяснения, покинул Генриетту, вскочил на лошадь и стремительным галопом возвратился в Амьен.

После краткого визита к Марии Медичи он поспешил к Анне Австрийской и попросил аудиенции. Ему объяснили, что королеве утром пускали кровь и что теперь она лежит в постели и принять его не может. Он настаивал и в конце концов после долгих уговоров был впущен в спальню королевы, где в этот момент находились еще и принцессы де Конде и де Конти. Анна лежала посреди комнаты, на огромной кровати с балдахином. При виде появившегося в дверях ее дорогого англичанина она не смогла сдержать улыбки и прошептала:

— Какой безумец!..

Однако, продолжает м-м де Мотвиль, «она была. поражена, когда он опустился у ее постели на колени и стал целовать край простыни с такой невиданной исступленностью, что невозможно было сомневаться: его сжигала та самая, жестокая и всепоглощающая страсть, лишающая разума всех, кого она коснулась».

В состоянии крайней экзальтации он разразился рыданиями и наговорил королеве «множество самых нежных слов». Взволнованная и одновременно смущенная столь бурными проявлениями, Анна не знала, как ей держаться. Но тут вмешалась одна старая дама, графиня де Лануа, возмущенная поведением герцога: •

— Встаньте, месье! Подобные манеры не приняты во Франции.

— Я — иностранец, — ответил довольно грубо Букингем, — и вовсе не обязан соблюдать все законы вашего государства,-после чего снова принялся целовать простыни, тяжко вздыхая.

Сцена начала принимать такой комичный характер, что королеве стало мучительно неловко. Пряча свои чувства, она строгим тоном высказала герцогу упрек за то, что своей дерзостью он ее компрометирует. А затем, «гневаясь, но не очень», как отмечает м-м де Мотвиль, она приказала ему встать и покинуть комнату.

Англичанин поднялся е колен, отвесил глубокий и многократный поклон и удалился с потерянным видом.

На следующий день он еще раз увиделся с Анной Австрийской в присутствии всего двора, попрощался л уехал, «полный решимости вернуться во Францию, и как можно скорее»«. ••:-

Анна Австрийская, Мария Медичи и вся их свита возвратились в Фонтенбло в конце июня. Людовик XIII встретил их холодно, и молодая королева поняла, что ему сообщили обо всем, что произошло в Амьене. Однако он ни разу на это даже не намекнул. И только от м-м де Шеврез Анна узнала, что король прогнал со двора всю обслугу, которая находилась с нею в парке.

В отместку за это пострадавшие направо и налево стали рассказывать, что королева вовсе не так невинна, как из себя изображает, и что она безумно влюблена в Букннгема. Все эти разговоры сообщались Ришелье, который по-прежнему мучился обидой отвергнутого воздыхателя, и потому в голове у него зрели, судя по всему, злокозненные замыслы.

Прошло два месяца. Два летних месяца, в течение которых было устроено много блистательных праздников, и король, казалось, навсегда забыл о промахах, совершенных его супругой. Но в начале сентября Букингем, не находивший себе места вдали от Анны, попросил своего короля отправить его во Францию в качестве английского посла.

Ришелье тут же примчался к Людовику XIII и посоветовал ему самым решительным образом не допустить приезда герцога. Король послушался. Узнав, что он нежелателен во Франции, Букингем пришел в отчаяние и стал искать предлога для того, чтобы увидеть королеву. Но так как он не владел искусством изощренной интриги, то решил просто перессорить две короны и развязать войну в безумной надежде явиться в один прекрасный день в Париж для подписания мира и увидеть Анну…

Борьба, которую в то время Ришелье вел с протестантами, очень скоро предоставила герцогу такой случаи.

Загрузка...