В объятиях герцога

Глава 6

В разные периоды жизни в представлении Коула менялось понятие ада. В юности ад представлялся ему туманным местом сомнительного происхождения, преисподней, созданной воображением религиозных стариков, которые пугали адом мятежную пытливую молодежь. Мать Коула часто упоминала ад, считая его местом наказания, куда непременно попадет ее младший сын. Она использовала любую возможность, чтобы напомнить ему об этом.

Когда Коул поступил на военную службу, ад для него стал ощутимой реальностью, полем боя, где гремели орудия, слышалась оружейная пальба, кричали от боли люди, и лилась человеческая кровь.

Но настоящий ад начался для него в марте 1876 года, когда его захватили в плен турки и бросили в тюрьму где-то между Болгарией и Константинополем. Из ада его вызволили через год, 20 апреля, когда вспыхнуло апрельское восстание. Коул больше года провел в заточении. Унылые дни сменялись пытками, а затем о Коуле вновь надолго забывали. Со временем он стал думать, что страдания – это возмездие за молодость, проведенную в погоне за удовольствиями. Его физические мучения были всепоглощающими, как оргазм, он ощущал боль каждой клеточкой тела. И как ни пытался он достойно переносить муки, из его груди вырывались стоны и крики. Когда боль становилась нестерпимой, Коул погружался в забытье. Так, например, произошло, когда он лишился кисти руки.

Временами сознание к нему возвращалось. Коул цеплялся за него потому, что какие бы мучения ни приносил день, ночью во сне к нему приходила она, Джинни. Поэтому он был готов терпеть пытки.

Имя Джинни казалось Коулу смешным. Оно не подходило этой женщине. Красота Джинни, девушки с копной кудрявых черных волос, была знойной, экзотической. Глаза в обрамлении густых темных ресниц сверкали, как драгоценные камни, подчеркивая фарфоровую белизну кожи. Она была худенькой и гибкой, как тростинка. Джинни отличала грациозность, а ее чувственность казалась естественной, а не наигранной, как у большинства проституток, обученных искусству обольщения.

Джинни не набрасывалась на мужчин, не пыталась сунуть руку в их кошелек, и это подкупало Коула. Она вообще вела себя как-то странно – настороженно и неуверенно. Эта девушка представлялась Коулу олененком, которого ему хотелось приласкать и покормить с руки.

Темными ночами, когда холод пробирал Коула до костей, он вспоминал, как тепло ему было с Джинни. Как она прижималась к нему, уткнувшись лицом в изгиб его шеи. Как она содрогалась в экстазе, и в ее кошачьих глазах отражалось изумление.

Коул мечтал вернуться к ней в комнату цвета крови и заключить ее в объятия. Прижать к себе ее худенькое тело, которое могло защитить его от боли. Она представлялась ему маленькой нежной птичкой, но именно у этой девушки Коул искал спасения.

В полузабытьи он как будто слышал ее смутный шепот, который успокаивал и придавал ему сил. Он помнил, как она попросила его не скрывать боль и печаль. Она позволила ему чувствовать скорбь.

Джинни, проститутка, девушка, у которой была грубая жестокая профессия… Но именно она одарила его теплотой своей души. Коулу казалось, что никто никогда не относился к нему с таким искренним сочувствием и пониманием. В ту ночь она стала его другом.

За год, проведенный в аду, Коул стал еще больше ценить эту девушку, ее душевное участие и искренность. Нет, она не была святой, но для Коула память о ней стала священной. Со временем черты ее лица в его памяти поблекли. И не удивительно, ведь Коул толком не успел их разглядеть. В зале и спальне царила полутьма, кроме того, он выпил чуть ли не бутылку виски. Но воспоминания о ее мягких губах, гибком теле, длинных волнистых волосах не померкли. Они накрепко запечатлелись в его памяти, и Коул постоянно возвращался к ним, хватаясь за них, как за соломинку, чтобы не сойти с ума. Джинни запала ему в душу, и он поклялся найти ее, если выживет.

Однако окружавшему его аду не было конца. Ад находился теперь не только снаружи, но и внутри.

Тюрьмы, состоявшей из четырех стен и охраны, как таковой уже не было. Однако Коул находился в ловушке, из которой не мог выбраться. Он не мог побороть страшную боль в левом запястье.

Раньше ему это было по силам, он побеждал боль во время пыток. Он прошел все испытания, которые грозили сломить, уничтожить его. Причем его муки были не только физическими, но и моральными. Каждое утро могло стать последним в его жизни, и он с отчаяньем встречал рассвет. Душу Коула терзал коварный страх. В голову ему приходили тяжелые мысли. Ему казалось, что о нем забыли, что его бросили на произвол судьбы, что никто не придет, чтобы его спасти. Он с ужасом смотрел на свое истощенное тело и не узнавал себя.

А потом у него началась лихорадка, которая как будто захватила его в плен. Коул погрузился в забытье, из которого выплывал лишь на короткое время. Он смутно воспринимал все, что происходило вокруг, однако продолжал цепляться за воспоминания о Джинни. Эта девушка превратилась в призрак, который преследовал Коула и в бреду, и наяву.

Все его тело пронизывала жестокая боль. Ему мерещилось, что его кровь становится черной, что из его запястья внутрь растут гнойные щупальца, что они тянутся к сердцу и пытаются отравить его. Лихорадка сожгла все его надежды. Все мысли, мечты и даже воспоминания. Коул был как в тумане, он сливался с болью и наконец перестал бороться с ней.

И тут знакомый голос назвал его по имени… Звуки этого голоса проникали к Коулу сквозь густой туман бреда. Вслед за ними он почувствовал прохладные прикосновения, которые принесли ему блаженное облегчение. Это была Джинни, она приказывала ему сражаться за свою жизнь, умоляла его не сдаваться, не умирать… И в душе Коула вновь вспыхнул огонек надежды.

Коул потянулся к ней, своей спасительнице. Он отчаянно боролся с трясиной угрожавшего поглотить его бреда, он пытался вернуться к реальности.

Один Бог знает, каких усилий ему все это стоило! Но как Джинни нашла его в аду? Сама она не была обитательницей ада, и Коул не мог позволить ей войти в пекло боли. Но и прогнать Джинни он тоже был не в силах.

К голосу Джинни присоединился мужской голос, хрипловатый, недоброжелательный… Боль обострилась, и голоса стали более нервными, громкими.

Коул хотел отогнать мужчину от своей женщины, но ему было трудно дышать, не то что говорить. Он находился в самом пекле, где пылал огонь и пахло серой, и не мог назвать Джинни по имени. А затем Коула поглотила тьма.

Три дня у Имоджен так сильно билось сердце, что она с трудом двигалась. Слишком многое стояло на кону. Предчувствие беды терзало ее и едва не довело до безумия.

Имоджен не уволилась только потому, что чувствовала свою правоту. Доктор Лонгхерст провел операцию, сделал анализы взятых проб и нашел инфекцию не только в мышечной ткани Тренвита, но и в кости. Он сделал все, что мог, но температура по-прежнему не спадала, и существовало опасение, что инфекция уже нанесла организму непоправимый ущерб.

Смерть Тренвита, которая сама по себе была бы трагедией, могла к тому же привести к плачевным последствиям. Доктор Фаулер не преминул бы воспользоваться ею, как предлогом для увольнения Лонгхерста и Имоджен. Он не скрывал своего злорадства. Ни для кого не было секретом, что Фаулер стремился избавиться от молодого талантливого врача и строптивой медсестры.

Такие люди, как он, не выносят, когда им предъявляют доказательства их глупости. И хотя Имоджен не стала никому из персонала рассказывать о том, что главный врач отказался делать операцию герцогу, Фаулер тем не менее при встречах сверлил ее злобным взглядом. Неудивительно, что Имоджен старалась его избегать.

Ночи она проводила без сна, ее одолевали тяжелые мысли. От тревоги и накопившейся усталости Имоджен сделалась неловкой и забывчивой.

Дель Торо пригрозил, что если она снова прольет пиво на клиента или разобьет еще одну тарелку, то он заставит ее компенсировать ущерб, оказывая сексуальные услуги.

Имоджен казалось, что она висит над пропастью на тонкой нити, которая вот-вот оборвется.

– Какие новости, дорогая? – поинтересовался лорд Анструтер. Он каждый день задавал этот вопрос, когда Имоджен приносила ему газеты и чай. – Никаких изменений?

Он плохо выглядел, его губы заметно посинели по краям.

– Никаких, милорд, – ответила Имоджен, зная, что граф разделяет ее беспокойство за судьбу Коула. – Дыхание герцога несколько стабилизировалось, но он по-прежнему без сознания.

– В таком случае, я отказываюсь умирать до тех пор, пока Тренвит не придет в себя. И это мое последнее слово! – заявил Анструтер и поднял руки, чтобы Имоджен могла поставить поднос с чаем ему на колени.

– Вы осмеливаетесь диктовать свою волю Богу? – шутливо спросила девушка.

– Нет, но свою волю умеет диктовать Сара, моя возлюбленная покойная супруга, которая сейчас с небес смотрит на нас. – Граф подмигнул Имоджен. – Я предоставляю ей право заниматься устройством моей загробной жизни. Если Господь действительно всеведущ, то он знает, что спорить с Сарой бесполезно.

Граф всегда умел рассмешить Имоджен, и теперь она тоже улыбнулась, несмотря на свое состояние.

– В вашем положении нехорошо произносить такие кощунственные вещи, – шутливо упрекнула его девушка.

– Это – единственный порок, на который мне еще хватает сил. Что еще осталось больному старику? Без грехов жизнь скучна.

Пряча улыбку, Имоджен поправила подушки и наложила согревающий компресс на грудь графа.

– Вы прекрасно ухаживаете за мной, сестра Причард, – заявил больной с несвойственной ему торжественностью в голосе. – Если бы на вашем месте был кто-то другой, я чувствовал бы себя несчастным. Видите ли, я терпеть не могу дураков. А вы не просто добрая и заботливая, вы – умная. Среди женщин моего круга это большая редкость. Вы мне чем-то напоминаете мою Сару.

Имоджен не в первый раз слышала это признание из уст графа, и подобный комплимент льстил ее самолюбию, поскольку граф очень высоко ценил жену.

– Простите меня за бестактность, но мне вдруг пришло в голову, что вы не смогли сделать эскиз с интересующей меня скульптуры из-за… недостатка средств. – Граф потупил глаза. Он не любил говорить о деньгах, поскольку эта тема напоминала им о социальном неравенстве. – По моему распоряжению Чивер купил несколько альбомов, холсты и инструменты, с помощью всего этого вы, я думаю, сможете выполнить мою просьбу.

Его взгляд выражал надежду и смущение. Имоджен была растрогана не столько словами графа, сколько его манерой поведения. Старик был просто очарователен! Разве могла она сказать ему, что дело не только в ее плачевном финансовом положении? Что не оно явилось причиной, помешавшей ей выполнить его просьбу?

Имоджен не хватало не только денег, но и времени. Она задерживалась в больнице, ухаживая за Тренвитом, а потом бежала в «Голую киску», где за каждое опоздание ей грозил штраф.

Но старик считал, что Имоджен не составляло труда провести после дежурства в больнице несколько часов в музейном зале. По его мнению, это было удовольствием, а не работой. Она согласилась бы с ним, если бы у нее было больше свободного времени.

Граф и представить себе не мог, насколько сложной была жизнь Имоджен. У нее не хватало сил даже на то, чтобы пожалеть себя, посетовать о том, что она так и не стала художником, о чем всегда мечтала.

– Вам удалось удивить меня, лорд Анструтер, – сказала наконец Имоджен. – Но я не могу принять столь щедрый подарок.

– Ба! – Граф поморщился. Такую гримасу он обычно делал, когда принимал горькую микстуру. – В моем возрасте и положении, дорогая, позволительно быть несколько эксцентричным. Сделайте на это скидку и не отказывайте старику!

Имоджен снова улыбнулась.

– И, конечно же, я вознагражу вас за потраченное время, – добавил граф и снова откашлялся, чувствуя неловкость от того, что опять заговорил о деньгах.

Слезы благодарности навернулись на глаза девушки. Ее сердце щемило от сострадания к старику.

– Не стоит этого делать, милорд… я…

Но тут в палату без стука ворвался доктор Лонгхерст.

– Сестра Причард! Тренвит пришел в себя! – взволнованно сообщил он.

Имоджен нерешительно взглянула на Анструтера, но старик замахал на нее руками.

– Идите, идите, – прохрипел он. – Я без вас обойдусь. Я же говорил, что Он послушается Сару.

И граф указал на потолок.

Имоджен поспешила вслед за доктором Лонгхерстом в коридор.

Дверь в палату Тренвита была распахнута настежь, из проема лился свет и слышалась какофония голосов. Среди них выделялся хрипловатый голос доктора Фаулера, который раздавал своим подчиненным указания. Опередив Имоджен, в палату вошел Уильям с подносом в руках. Девушка успела разглядеть, что на подносе стоят тарелка с бульоном и чашка с чаем.

Кровь так громко шумела в ушах Имоджен, что почти заглушала голоса в палате. Ее охватил страх. А что если Тренвит вспомнит ее? Он ведь даже в горячечном бреду узнал голос Джинни.

Коул звал ее, грезил о ней, цеплялся за нее так, как будто она была его спасением. Это поражало Имоджен, вселяло в ее душу надежду. Но что если, придя в сознание, он решит, что Джинни – всего лишь шлюха, каких много в борделях города? Что, если он раскроет ее тайну перед всеми, перед ее коллегами и начальством? Тогда Имоджен пропала…

Однако ее страх исчез так же быстро, как и появился. Как она может сейчас думать о себе, когда речь идет о жизни и смерти Коула, который чудом вернулся с того света?

Впрочем, Имоджен должна была думать не только о нем, но и о своих близких. Мысль о матери и младшей сестре, находившихся на ее попечении, угнетала девушку. Они полностью зависели от нее.

А вот Коул был сейчас совсем один. Имоджен об этом знала. Доктор Фаулер посылал за его сестрой, леди Рассел, но ему сообщили, что она с мужем уехала на континент, и от нее давно не было никаких известий.

Впрочем, нет, Коул не был один. У него была она, Имоджен, готовая на все ради его спасения. Она не сомневалась, что выходит Коула, вырвет его из цепких рук смерти. В ней был источник силы, знаний и вдохновения. Она готова была целиком отдаться Коулу, посвятить ему всю себя без остатка. Он мог рассчитывать на ее помощь, поддержку; ему принадлежали ее тело, сердце, руки.

Руки… У Коула была всего одна рука, вернее, одна кисть. Имоджен надеялась, что он свыкнется со своим увечьем. Во всяком случае, она была готова помочь ему в этом. Не беда, что Коул калека, Имоджен сможет подать ему все необходимое, унести и принести все, что он попросит…

Однако все разумные мысли разлетелись в разные стороны, как стайка испуганных птиц, когда она перешагнула порог палаты Тренвита.

Коул действительно пришел в себя. Но когда Имоджен взглянула на него, он показался ей совсем чужим человеком. Она застыла на пороге, не в силах оправиться от шока. Вроде бы это был Тренвит, и в то же время она не узнавала его. Он был гладко выбрит… Впрочем, что в этом удивительного? Она сама брила его сегодня утром. Ее поразила аристократическая сдержанность, с которой он медленно – глоток за глотком – пил чай. Чашку с этим напитком подносил к его губам услужливый Уильям. Давно не стриженные волосы Коула были, благодаря уходу Имоджен чисто вымыты и причесаны. Казалось, с ним все было в порядке. Однако ей не нравился тусклый взгляд его карих глаз. Она хорошо помнила, каким огнем они обычно пылали. Но от былого блеска и сияния не осталось и следа. Глаза Коула как будто поблекли. У него был унылый пустой взгляд. Это был человек, у которого отняли все, у которого отняли самого себя…

Создавалось впечатление, что вокруг Коула залегли густые тени. И причиной того были вовсе не плотные шторы, которые задернула Молли, чтобы весеннее полуденное солнце не слепило глаза.

– Ваша светлость, – обратился к герцогу вошедший вслед за Имоджен Лонгхерст, – разрешите сестре Причард напоить вас чаем. Или, может быть, изволите съесть несколько ложек бульона?

Безжизненный взгляд Тренвита равнодушно скользнул по Имоджен и становился на Лонгхерсте. Девушка замерла в изумлении. Герцог не узнал ее!

Тем не менее ее продолжала бить мелкая дрожь.

– Зачем вы привели эту девушку? – глухим голосом спросил Тренвит.

– Действительно, зачем? – пробормотал Фаулер.

Он стоял у постели пациента, скрестив руки на груди. Имоджен назвала бы его позу оборонительной.

Впрочем, ей было сейчас не до главного врача. Она не сводила глаз с Коула. Слава богу, ее молитвы были услышаны. Коул был жив, он пришел в себя! Его забинтованная левая рука была зафиксирована поддерживающей повязкой. Цвет лица Коула заметно улучшился. Да, он был ранен, искалечен, изможден, но по-прежнему прекрасен!

– Вы живы благодаря сестре Причард, – заявил Лонгхерст.

– Чушь! – воскликнул Фаулер и, опустив руки по швам, сжал кулаки.

– Она поставила вам правильный диагноз, – не обращая внимания на главного врача, продолжал Лонгхерст. – Мы все считали, что вы больны тифом. А сестра Причард спорила с нами. Она боролась за вашу жизнь, милорд. И одержала победу!

Тренвит медленно повернул голову в сторону Имоджен и бросил на нее пристальный взгляд, от которого у нее кровь застыла в жилах.

– Вы говорите о ней?

Во взгляде герцога читалась не благодарность, а осуждение. Лонгхерст, напротив, смотрел на Имоджен с несвойственной ему теплотой.

– Эта девушка заслуживает похвалы, – заявил молодой врач.

В палате воцарилась гробовая тишина. Пауза затягивалась, все чувствовали себя неловко, но не прерывали молчания.

Решив, что ее сложно узнать в медицинской форме, Имоджен поправила колпак на голове, под который были аккуратно убраны волосы, и выступила вперед, пытаясь снова обратить на себя внимание Тренвита.

– Если чай вам не по душе, я могу принести…

– Мне от вас ничего не надо, – перебил ее Тренвит. Он даже не смотрел на Имоджен. – Я не люблю чай. Я пью кофе.

Уязвленная Имоджен отошла подальше от кровати. Она не ожидала от пациента, за которым ухаживала, не щадя себя, такой недоброжелательности.

– Мы не рекомендуем кофе недавно прооперированным пациентам, – сказал Лонгхерст. – Возможно, со временем…

– Где мой человек? – не дослушав его, спросил Тренвит и окинул холодным взглядом всех присутствующих.

Всех, кроме Имоджен.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Фаулер.

– Шона О’Мару, моего камердинера, он вернулся из… – Герцог осекся, на мгновение растерявшись, но потом как будто что-то вспомнил и спросил упавшим голосом: – Он жив?

– Мы пошлем за ним, ваша светлость, – поклонившись, произнес Лонгхерст. – Он теперь работает в Скотленд-Ярде под руководством сэра Карлтона Морли. А пока позвольте медсестре Причард дать вам настойку опиатов. От боли в запястье.

Губы Тренвита сложились в усмешку.

– Скажите этой девице, чтобы не подходила ко мне! И вы, костоправы, держитесь от меня подальше!

– Прошу прощения? – промолвил Лонгхерст таким грозным тоном, как будто прощения не просил, а категорически требовал.

– Я не позволю пичкать себя наркотиками теперь, когда я наконец избавился от тумана в голове.

Герцог и Лонгхерст скрестили взгляды, как шпаги.

– Но ваша рука! – не удержавшись, возразила Имоджен. – Боль будет невыносимой после того, как лекарство, которое мы дали вам утром, перестанет действовать. Разве вы не хотите предотвратить ее?

Герцог смерил медсестру презрительным взглядом.

– Думаете, я боюсь боли?

На теле Тренвита было множество ран, шрамов и рубцов. Конечно же, человек, прошедший через пытки, через тяжелые физические и моральные испытания, был закален и не боялся боли.

– Нет, ваша светлость, я так не думаю, но, может быть, вы примете хотя бы…

– Вы сделали для меня достаточно. А теперь уходите.

Лонгхерст шагнул к Имоджен с таким видом, как будто хотел защитить ее от несправедливых нападок. Его брови были сдвинуты на переносице и придавали лицу выражение решимости.

– Ваша светлость, послушайте…

– Еще один… Вон, я сказал!

Чашка, которую Уильям оставил на стоявшем на постели у правой руки герцога подносе, полетела в Имоджен и разбилась о стену у нее над головой. Теплые капли чая брызнули ей в лицо.

– Пришлите ко мне О’Мару! – взревел Тренвит и в ярости перевернул поднос.

Молли взвизгнула и выбежала в коридор.

Лонгхерст и Уильям бросились к кровати, чтобы усмирить разъяренного герцога. Фаулер схватил потерявшую дар речи Имоджен за локоть и вывел в коридор.

– Собирайте свои вещи, мисс Причард, вы больше не работаете в королевской больнице Святой Маргариты, – прошипел он.

Ошеломленная Имоджен не сразу поняла, что сказал главный врач, однако смысл его слов через некоторое время все же дошел до ее сознания, и она не на шутку испугалась.

– Но… но что я сделала? За что вы меня увольняете? – пролепетала девушка.

– Я увольняю вас за грубое нарушение субординации.

Его голос напоминал шипение гадюки.

– Вы хотите сказать, что я неправильно поступила, настояв на операции?

– Вам было велено заниматься своими делами и не совать нос туда, куда не следует! Но вы не послушались и стали действовать у меня за спиной! Вы пошли к доктору Лонгхерсту и уговорили его сделать герцогу операцию без моего ведома.

– Но герцог выжил благодаря этой операции! – возмутилась Имоджен.

– В данном случае это не имеет никакого значения. А что если в следующий раз у нас умрет какой-нибудь пациент из-за того, что вам снова взбредет в голову ставить диагнозы и назначать лечение? У вас раздутое самомнение, сестра, вы считаете, что знаете больше лечащих врачей! Лондонское медицинское сообщество и без того заражено людьми, творящими произвол. Я не позволю, чтобы в моей больнице работали черные ангелы смерти!

Фаулер намекал на медсестер, которые подчас делали неизлечимо больным пациентам смертельные инъекции или умертвляли их другими способами. Одни называли таких сестер ангелами, а другие – убийцами.

Однако какое отношение имела к ним Имоджен? Фаулер явно передергивал, пытаясь обвинить ее во всех смертных грехах.

– Пожалуйста, доктор Фаулер, не надо обвинять меня в том, чего я не делала! – взмолилась она. – Обещаю вам, что больше никогда не ослушаюсь вашего приказа. Я нарушила его всего один раз, и это больше не повторится. Не увольняйте меня! Мне нужно кормить семью.

– Вам следовало подумать о своих близких прежде, чем вы решили сделать из меня дурака! – Он резко повернулся к другой медсестре, стоявшей в коридоре с испуганным видом. – Молли, позовите сюда всех медсестер и санитарок, работающих на этом этаже! Нам понадобится помощь, чтобы усмирить Тренвита. И пусть кто-нибудь выведет отсюда мисс Причард!

– Слушаюсь, сэр, – сказала Молли и, бросив на Имоджен неприязненный взгляд, кинулась выполнять распоряжения Фаулера.

Взгляд Имоджен остановился на двери, ведущей в палату лорда Анструтера.

– Могу я, по крайней мере, попрощаться…

– Вы можете делать все, что вам угодно, но только за пределами этих стен! – оборвал ее Фаулер и поднял руку, когда она попыталась снова что-то произнести. – Если вы хотите попросить у меня рекомендации, чтобы устроиться на новое место, то не трудитесь, вы их не получите! Всего хорошего, мисс Причард.

Фаулер назвал Имоджен «мисс», а не «сестра», как к ней обращались в больнице, давая понять, что она здесь больше не работает.

О боже, события развивались вовсе не так, как предполагала Имоджен! Она боялась, что ее узнает Тренвит. Но беда пришла с той стороны, с которой ее не ждали.