В ожидании зимы

Алана Инош

ДОЧЕРИ ЛАЛАДЫ

книга вторая

В ожидании зимы

Аннотация:

Извилистые осенние тропы судьбы ведут в край дочерей Лалады, где живёт чёрная кошка – лесная сказка, которая преданно любит и терпеливо ждёт рождённую для неё невесту. Долгожданная встреча женщины-кошки и её избранницы горчит прошлым: зажившая рана под лопаткой у девушки – вечное напоминание о синеглазой воровке, вступившей на путь оборотня. А призрак зимы ждёт своего часа, вот только откуда придёт предсказанная вещим мечом беда – с запада или с востока? Когда сломается лёд ожидания и что поднимется из-под его толщи?

1. История обожжённого сердца

Мертвенная дымка туч расступилась, и на Цветанку с неба взглянула непреклонная, холодная красавица, бледноликая царица ночи – луна. Придвинув к стене под крошечным окошком шаткий деревянный стол, девушка взобралась на него и жадно вдыхала чистый воздух, пропитанный тонким запахом снега. Кусочки слюды кое-где были выбиты из толстой решётчатой рамы, и в неотапливаемой темнице стояла немилосердная стужа: при дыхании у Цветанки изо рта вырывался седой туман. Впрочем, став оборотнем, она заметила, что чувствительность к холоду у неё сильно уменьшилась. Когда обычный человек стучал зубами, превращаясь в ледышку, девушка только слегка зябла.

Просунув когтистые пальцы в ячейку решётки, она сморщилась от боли: зачарованные кандалы, с виду гладкие, без шипов внутри, жгли и разъедали кожу на запястьях. В них Цветанка ослабела так, что не могла ни перекинуться в зверя, ни сопротивляться женщинам-кошкам. Когда её неучтивым тычком в спину загнали сюда, она хотела в отместку угостить стражницу крепким ударом кулака, но рука не поднялась в прямом смысле этого выражения: изящное, увитое лиственными узорами серебристое кольцо, охватывавшее её запястье, налилось неимоверной тяжестью. На первый взгляд кандалы выглядели как изысканное украшение – парные обручья, даже не соединённые между собой цепью, а на деле они подло обессиливали Цветанку всякий раз, когда требовалось сопротивление. При попытке к бегству они пригибали своей непомерной тяжестью к земле, делая быстрое передвижение попросту невозможным. Их прикосновение к коже было мучительным, и руки девушки под ними опоясывали блестящие розовые следы от лопнувших волдырей.

Сейчас, когда Цветанка не пыталась бежать или драться, кандалы стали лёгкими, но выматывали её жгучей болью. Приходилось немного сдвигать их туда-сюда. Впрочем, охватывали они руки довольно туго, и вскоре на запястьях Цветанки не осталось живого места. Ощущения были – будто кожу содрали, а раны посыпали солью. Цветанка подставила руки под струи холодного воздуха: ей казалось, что так боль уменьшится. Помогало мало, но холод был приятен.

Княгиня Лесияра сказала: «Обращаться без лишней жестокости. Она всё-таки помогла Ждане с детьми до нас добраться». Цветанку не били: в кандалах все её попытки убежать заканчивались жалким падением. Рухнув от толчка на застеленный соломой пол, Цветанка не издала ни стона, но сердцем рвалась следом за Дарёнкой. Перед глазами так и стояла картина: дорогая шубка, пронзённая стрелой… «Значит, простила», – тепло расширяясь, шептало сердце, а на глаза наворачивалась солёная влажная пелена. Это было всё, что она хотела узнать.

*

Родителей своих Цветанка не знала совсем, с младенчества её воспитывала бабушка Чернава – знахарка и ворожея. Она не была родной бабкой Цветанки: по её рассказам, годовалую девочку ей оставила богато одетая, красивая молодка, которую кто-то преследовал. Может, она бежала от мучившего её мужа-злодея, а может… Бабушка не успела её расспросить: знатная красавица, вручив Чернаве туго набитую золотыми монетами мошну и ожерелье-оберег, лишь попросила позаботиться о дочери и пообещала вскоре вернуться за ней – да и поминай её, как звали. Не вернулась незнакомка ни через месяц, ни через два, ни через три… Вот уж полгода прошло, а её всё не было. Чернаве не верилось, что материнское сердце позабыло о ребёнке; скорее всего, с красавицей приключилась беда, потому она и не смогла забрать дочку. Повздыхав о её судьбе, бабушка стала воспитывать малышку сама, как родную. Имени ребёнка мать в спешке не назвала, и Чернава назвала приёмыша Цветанкой.

Платья и юбки Цветанка носила в раннем детстве, да и то – по настоянию бабушки. Научившись немного шить, она сама сшила себе портки и рубаху: в них было сподручнее предаваться уличным забавам вместе со знакомыми ребятами. В сущности своей Цветанка всегда была мальчишкой-сорванцом, а девичья доля её не привлекала; ей нравилось бегать, прыгать, лазать, драться. Бабулю она любила, но росла сущим неслухом и в конце концов прибилась к шайке вора Ярилко. А случилось это так.

Бабушкино наставление о том, что брать чужое – плохо, она воспринимала по-своему: отнимать последнее у своего брата-бедняка она считала низостью, а вот заставить бесящегося с жиру богача «поделиться» добром расценивала как дело не только позволительное, но и праведное, благородное. А что? Разве это справедливо, когда одни люди благоденствуют, не зная, куда деть свои богатства, а у других и сменной одёжи-то нет? Да взять хотя бы яблоки в садах… Крупные, румяные, они так и дразнили, заставляя нищих уличных ребят глотать слюну. В очередной раз проходя мимо купеческого сада со своими приятелями Первушей, Тюрей и Ратайкой по прозвищу Бздун, Цветанка подумала: хватит им подбирать объедки с земли, хватит сосать гниль да падалицу, пора вкусить лучших яблочек с самой высокой ветки.

«А ну-ка, подсадите меня, – велела она мальчишкам. – Сейчас я нам вон тех яблок добуду».

«Ты что, Заяц! – зашипел конопатый и светло-русый Тюря. – Схватят нас… Либо кнутами засекут, либо в колодки закуют. Эти богачи – зело лютые, они за одно яблоко и жизни нашей не пожалеют».

Уже тогда Цветанка за свои быстрые ноги прозывалась Зайцем, а о том, что она девочка, будущая воровка от ребят сперва скрывала; когда же правда всё-таки всплыла, то кулаками, отвагой и ловкостью доказала она своё право считаться равной – помогла друзьям отбиться от старших мальчишек с соседней улицы. Её уважали и считались с ней, а те немногие, кто знал правду, помалкивали. Волосы свои она с радостью обрезала бы, но бабушка-ведунья застращала её: «Волосы для нас что для птиц крылья, для деревьев – листва, а для неба – звёзды. Обрежешь – беды не миновать!» Суеверная Цветанка вняла этому наставлению и не спешила расставаться с косой, которую старательно убирала под великоватую ей шапку.

«Несдобровать нам! Пойдёмте-ка лучше своею дорогой», – предложил Тюря.

Цветанка уже хотела открыть рот, чтобы язвительно ответить трусоватому другу, как вдруг за забором послышался высокий, светлый и чистый, как родничок, голос, певший песню «Ой, соловушка, не буди ты на заре». От его звука сердце Цветанки вдруг стукнуло, а в животе всё сжалось в непонятной сладкой тоске. Незнакомое чувство лёгкой пташкой село на плечо, защекотало под ложечкой, и ей нестерпимо захотелось посмотреть на певицу. Уже неважны стали яблоки: желание заглянуть в прекрасный сад затмило и голод, и жажду, и все остальные нужды. Чудо чудное, диво дивное – этот голосок! Медвяной росой ложился он на душу, ласкал её нежным пёрышком утренней птички-певуньи… Должно быть, и обладательница его была ему под стать. Впрочем, об этих своих мыслях Цветанка не обмолвилась друзьям ни единым словом.

«Стой, – опять зашипел Тюря. – Там есть кто-то! А ну, ребята, дёру!»

«Трус, – презрительно хмыкнула Цветанка. – Обождём, пока уйдёт. Не вечно же она там петь будет. Яблочки-то – гляди, какие! Может, вовек таких больше не попробуешь».

Над ними висели огромные золотые плоды с румяными боками – вероятно, такие вкусные, что язык проглотить можно. Но Тюря боялся.

«Попадёмся – можем больше никогда ничего в жизни не отведать», – проворчал он.

Однако у остальных товарищей соблазн полакомиться купеческим яблочком возобладал над осторожностью, и они вызвались помочь Цветанке как самой лёгкой, вёрткой и ловкой из них. Голос за забором стих – к её тайному сожалению, и они, выждав на всякий случай ещё немного, принялись за дело. Первуша забрался на спину круглолицему и темноволосому Ратайке, на него вскарабкался Тюря, а Цветанка невесомой белкой взлетела на его плечи. Живая башня пошатнулась немного, но Цветанка успела ухватиться за верхний край забора, и ребята кое-как устояли. Правда, раздался один из звуков, за которые Ратайка и получил своё прозвище: от плохой еды у него всё время пучило живот.

«А ну, тихо там», – грозно зашептала Цветанка.

«Давай скорее, а то тяжко», – прокряхтел Ратайка.

Заветные яблоки были уже совсем близко и манили своими гладкими, блестящими боками, в которые так и хотелось смачно впиться зубами. Подтянувшись, Цветанка перекинула ногу через забор и ухватилась за ветку. Спелые плоды со стуком посыпались наземь от сотрясения, а одно весьма чувствительно стукнуло Цветанку по макушке – только шапка смягчила удар. Зашипев от боли, Цветанка, впрочем, не стала медлить и затрясла дерево что было сил. Часть яблок падала на улицу, часть – в сад, а под деревом стояла богато одетая девочка с тёмной косой, перекинутой на грудь и спускавшейся ниже пояса. Заслоняясь рукой от падающих плодов, она смотрела на воришку во все свои карие с вишнёвым оттенком глаза. Ресницы её поражали своей длиной и густотой: Цветанке даже свысока было видно, как они прекрасны – будто щёточки из собольего меха. Нутро сначала заполнилось щекотным теплом, а потом сладко стиснулось в жадном желании прильнуть ртом к испуганно приоткрытым губкам: это было привлекательнее, чем предвкушение самого лучшего из яблок, в изобилии висевших на ветках совсем рядом. Откуда это в ней? Цветанка сама не знала толком. До сих пор, когда она видела целующиеся парочки, она лишь глупо хихикала в кулак, как и её приятели, а сейчас сама была не прочь попробовать. Но вот странность: поцеловать ей хотелось не парня, а девочку. Вот эту.

Девочка, однако, не торопилась поднимать крик при виде воришки и звать на помощь, хотя в доме, наверное, находилось немало слуг. В тёплой глубине её глаз не было ни страха, ни вражды – только любопытство и волнение. Забор внезапно исчез из-под Цветанки, и она с воплем повисла на яблоневой ветке, болтая ногами и стараясь подтянуться. Девочка с пушистыми ресницами сначала испуганно вскрикнула, но потом, увидев, что воришка держится цепко и не намерен падать, рассмеялась. Но веселье было недолгим: появился бородатый дядька в зелёном кафтане и стал пытаться сбить Цветанку метлой.

«Ах ты, стервец! Ужо я тебя!»

От метлы толку не было. Выбежали ещё несколько слуг и служанок, и поднялся гвалт, от которого уши закладывало. Девочку увела в дом нянька, а дядька, скинув кафтан наземь и засучив рукава рубахи, принялся карабкаться на яблоню, что с сытым пузцом ему оказалось весьма непросто осуществить. Ценой превеликих усилий ему удалось пока добраться лишь до самой первой ветки, но сдаваться он, похоже, не собирался. Дерево тряслось, яблоки со стуком сыпались… В отчаянии озираясь, Цветанка увидела, как приятели с полными подолами ядрёных плодов драпали по улице прочь – только пятки сверкали. Трусы и предатели!

«Держи его, Гордята, держи! – покрикивали пузатому дядьке снизу. – Не дай уйти гадёнышу! Ишь, повадились за яблочками, наглецы!»

Что делать? Спрыгнуть с такой верхотуры на улицу? Этак и насмерть расшибиться можно или калекой стать…

«Что, малой, влопался? [1] – раздалось вдруг снизу. – Ну, держись. Сейчас…»

У забора стоял высокий, румяный и ладный молодец в яркой синей рубашке и добротных сафьяновых сапогах с кисточками – конопатый, с нахальным прищуром холодных светлых глаз и в лихо заломленной набекрень шапке. Кинув надкусанное яблоко и подобрав камень, он птицей взлетел на забор. Ухватившись за ветку и шатко держа равновесие, он встал в полный рост и запустил камнем в дядьку. Бросок был меток: охнув, Гордята шмякнулся под яблоней в траву.

«Давай!» – крикнул нежданный спаситель Цветанке.

Уцепившись за протянутую руку, та отпустила ветку и повисла на заборе, а в следующее мгновение оба соскочили на землю – по другую сторону ограды.

«Драпаем», – коротко сказал парень, подмигнув.

Это Цветанка умела, и вскоре они оказались на другом конце города, запыхавшиеся, но свободные.

«Как тебя звать?» – спросил парень.

«Зайцем, – ответила Цветанка. – Благодарю тебя…»

Спасителя звали Ярилко, а промышлял он воровским ремеслом. Была в нём бесшабашная, лихая удаль, а в цепком, оценивающем взгляде – ни капли тепла. Производил он впечатление человека опасного и готового на всё, но что-то в нём всё же привлекло Цветанку – наверное, сила и уверенность в своём успехе. Порасспросив её о житье-бытье и изучив её руки, Ярилко сказал:

«Вижу, ты малый не промах. Руки у тебя – в самый раз. Такие, какие и нужны в нашем деле. Дыбай за мной, покажу кое-что».

Они затесались в базарную толпу. Велев Цветанке внимательно наблюдать, Ярилко у неё на глазах подрезал три кошелька. Делал он это искусно, так что жертвы ничего не успевали почуять, а когда замечали, было уже слишком поздно.

«Видал, как надо по водопаду плавать [2]? – подмигнул Ярилко. – Ну, пробуй сам. Тут клёв знатный».

У Цветанки пересохло во рту, а под коленями засела противная дрожь. Легко сказать – «пробуй», ведь в случае провала её схватят! А деньги – не яблоки, плетьми за это не отделаешься.

«Я не смогу так», – пробормотала она.

«Не попробуешь – не научишься», – усмехнулся Ярилко.

Теребя ожерелье-оберег, прицепленное к верёвке, которая поддерживала её портки, Цветанка думала: «Если бы можно было стать невидимкой!» А красный янтарь под её пальцами вдруг разогрелся, будто целый день пролежал на палящем солнце.

«А если поймают?» – всё ещё колебалась девочка.

«Значит, постарайся ног не замочить [3], – ответил Ярилко и добавил, двинув бровью: – У тебя одна попытка: в этом деле либо пан, либо пропал».

Ещё раз погладив ожерелье, Цветанка облюбовала себе жертву – на вид вполне зажиточного человека с окладистой бородой, в тёмно-зелёном опашне с оторочкой из собольего меха. Он важно шествовал между торговыми рядами под руку с расфуфыренной в пух и прах, набелённой и нарумяненной женой с неестественно чёрными, накрашенными бровями. По всему было видно: может, и не столько за покупками вышли эти люди, сколько для того, чтобы «себя показать», похвастать своим богатством. Нравилось им, когда простой люд перед ними почтительно расступался, а завистливо-восхищённые взгляды окружающих ласкали их тщеславие. Подивившись их заносчивому виду, Цветанка про себя презрительно хмыкнула. Похоже, слишком много они о себе возомнили… Настало время чуть-чуть уменьшить их благосостояние. Для них – не великий убыток, а ей с бабулей хватит тех денег надолго.

Быть может, в матушкином ожерелье и правда есть какая-то сила? Ведь не зря бабушка Чернава наказывала Цветанке никогда с ним не расставаться! Сжав в кулаке янтарные бусы, Цветанка молила оберег помочь ей – чтобы никто её не приметил. Собравшись с духом, она поймала выжидательно-ободряющий взгляд Ярилко и нырнула в толпу – поближе к выбранной паре. На неё, маленькую и невзрачно одетую, никто не обращал внимания.

Вот жена остановилась у прилавка с коврами, любуясь узорами, а муж откровенно скучал, но старался не подавать виду. Сердце Цветанки трепыхалось пойманным зайцем, когда она подбиралась к богачам; она держалась за ожерелье, про себя повторяя: «Помоги, помоги!» Кошелёк висел на поясе мужчины, чуть прикрытый полой опашня, и всё, что нужно было сделать – это сжать его одной рукой, а другой перерезать ремешок. А без остро заточенного ножа Цветанка не выходила из дома.

От соприкосновения с тёплым янтарём её голову словно лучом солнца озарило – ласково и обнадёживающе. Вспомнился бабушкин заговор на отведение глаз: «Отвод творю, заговариваю, шепчу, наговариваю! Пусть глаза явное не увидят, мимо пройдут, дела мои не приметят, не найдут. Как глаз слепой не видит ни явно, ни отъявно, так и меня, Цветанку, всякое око обойдёт, не увидит, не найдёт. Очи ваши в тумане, а ум и разум ваш в дурмане. Слово сказано, дело сделано, слепыми очам быть велено». Потирая ожерелье, Цветанка про себя бормотала слова, а сама доставала потихонечку нож…

«Слепыми… слепыми очам быть…»

Чик! Готово… Кошелёк увесисто оттянул руку Цветанки. Настал черёд быстрых ног, но что-то подсказало: бег привлечёт внимание. С трудом сдерживая щекочущий рёбра ужас, то и дело побуждавший её дать стрекача, она с праздным видом спокойно направилась к выходу с торга. Лишь ей одной было ведомо, чего ей стоило выглядеть безмятежно… Ноги подкашивались, пересохший язык прилип к горлу.

На выходе её уже ждал Ярилко.

«Правильно, что не побежал, – только и сказал он. – Чисто срубил, молодец».

Цветанка и сама не знала, нужна ли ей была похвала. Вроде бы она поступила дурно – украла деньги, но угрызений совести не испытывала. Напротив, сердце колотилось от возбуждения в самом горле, её переполнял детский восторг от успеха, хотелось бежать вприпрыжку и кричать. Впрочем, она удержалась от этого под насмешливым взглядом Ярилко. А тот заявил:

«Лады, так уж и быть, первую удачу всю себе оставь. А вот дальше, коли пожелаешь в братство вступить, всё будет иначе: себе сможешь забирать три четвертины, а одну четвертину будешь отдавать в общий котёл. Так у нас заведено. Складчина сия на наши же нужды идёт – от суда вылечиться, властям на лапу дать; если у кого из наших коржиков шум-гам, лихо какое – из котла ссуду можно взять, только потом долг вернуть при случае придётся. Ну что, пойдёшь к нам?»

«А если я сама… сам по себе быть захочу?» – Цветанка похолодела: заметил Ярилко её внезапную оговорку или нет?

«Нет, малой, этак дело не выплясывается, – ответил тот, блеснув стальными искорками в глазах. – Бирюков-отшельников и всяких залётных гостей мы не терпим. Всякий, кто промышляет в нашем городе, либо в братство вступить должен и в котёл взносы крошить, либо проваливать отсюда, покуда ноги не оторвали. Вот так-то. И больше никак. Решай».

Кажется, не заметил… Цветанка судорожно выдохнула, стискивая тяжёлый кошелёк, и бросила взгляд в высокое, недосягаемо-холодное небо, но оттуда не последовало ни одной подсказки. Лишь янтарное ожерелье всё ещё грело ей ладонь – будто душа пропавшей без вести матери охраняла её. Капля солнца, застывшая с семечком внутри много тысяч лет назад…

«Дозволь мне подумать и решить», – промолвила Цветанка.

«Думай, только не шибко долго, – согласился Ярилко. – Мне и так ясно: ты с нами должен хоровод водить. Ты прирождённый щипач. По нраву ты мне».

В тот день Цветанка принесла домой два отреза ткани – на новую рубаху и штаны. Кошелёк звякнул, упав на стол в ветхой землянке, а бабушка Чернава охнула:

«Откуда такое богатство?!»

Цветанка, скрепя сердце, начала что-то врать, но обманные слова расползались, как ветхое тряпьё на теле, и бабушке всё стало ясно. Потрясённо осев на лавку, она прижала заломленные руки к груди.

«Неужто на скользкую дорожку вступила? Ох, дитятко моё, губительный это путь, не приведёт он тебя к добру! Лучше жить бедно, да честно! И помереть своей тихой смертью, а не лютой погибелью под пытками да истязаниями…»

Не так уж несмышлёна была Цветанка, чтоб не знать участь пойманного татя. Ей самой доводилось стоять в толпе зевак и смотреть, как на площади секли кнутами схваченных впервые, пока вся спина у них не превращалась в кровоточащее месиво, которое потом поливали солёной водой; несчастные корчились и выли, раздираемые этой изощрённой пыткой: что могло быть невыносимее соли на свежие раны? Пойманным вторично калёным железом прижигали лица – ставили тавро вечного позора, рвали ноздри да отсекали пальцы на руках. Тех же, кто в третий раз уличён был в краже, ждала петля – без пощады.

«Меня не поймают, бабуля, – сказала Цветанка. – Я глаза отвожу, и меня никто не замечает. А богатеев жалеть не надо, они нас не жалеют – вот пусть и делятся своими денежками. Курица не сдохнет, ежели у неё пару пёрышек вырвать; так и от них не убудет, коли их маленько пощипать».

Больше она не сказала ни слова: решение она приняла. Сколько бабушка ни плакала, сколько ни уговаривала не вступать на преступный путь, Цветанка осталась при своём. Жили они нищенски, зрение у бабули становилось год от года всё хуже, дохода от её ведовского ремесла едва хватало на жизнь впроголодь. А чем могла зарабатывать Цветанка, избрав честный путь? Шить, стирать? Наняться в богатый дом стряпухой – и то, если крупно повезёт? Работа – не разогнуть спину с утра до ночи, только оплата – гроши, а то и просто за еду и кров.

Весело позвякивая несколькими монетками в тощем кошелёчке на поясе, она бродила по торгу. Её грела мысль о том, что теперь она может не только пускать слюнки, любуясь товарами издали, но и позволить себе купить всё, что душе угодно. При наличии средств – почему бы и не побаловать себя? Задержавшись у прилавка с печатными пряниками, она положила одну монетку и показала на самый большой и красивый из них. Торговец вытаращился на золотой, а потом с подозрением поглядел на Цветанку:

«Откуда у тебя такие деньги? Украл, небось?»

«Честно заработал, – хмыкнула Цветанка. – Тебе-то какое дело, дяденька? Чего рядишься? Я товар у тебя беру и плачу тебе за него; соизволь отпустить то, что я прошу – вон тот пряник!»

«Хм, – промычал торговец. – Обожди, посмотрю, есть ли у меня столько сдачи…»

Сдачу он выдал горстью мелкого серебра и проводил Цветанку прищуренными глазами, а той и заботы не было, что о ней подумают. Жуя пряник, она беспечно толкалась в толпе, пока не почуяла, что её кошелёк кто-то теребит. Воришка! Парень, лишь чуть-чуть старше, чем она сама, с колюче-синими и блестящими, как самоцветы, глазами, которые ярко выделялись на чумазом лице с острыми, нервными чертами… Хвать! Цветанка поймала вора за худую руку и отцепила её от своего кошелька.

«Полегче, братишка, – многозначительно шепнула она. – Мы с тобой одного дела ремесленники, негоже друг у друга тащить».

Отдёрнув руку, парень обжёг Цветанку холодным пламенем глаз, а в следующий миг растворился в толпе.

Хороши были эти глаза, но другие запали Цветанке в душу – вишнёво-карие, с пушистыми ресницами. Хоть и знала она, что в купеческий дом ей дороги нет, а всё ж хотелось ещё разок заглянуть в их терпкую глубину и растаять в прохладной струе серебристого голоса… Желаний сердца было не унять, они заглушали любые доводы разума, и вот – что задумано, то сделано.

Затаив дыхание, она всей душой внимала чистым переливам полюбившегося голоса. Подсадить её было некому: Тюря с Ратайкой и Первушей прятались от справедливого гнева Цветанки за оставление её в беде, и забор казался неприступным. Она попробовала подпрыгнуть, чтобы уцепиться за верхний край, но куда там! В Цветанке в то время было всего два аршина [4] росту. Не зная, как быть, она подобрала камушек и перекинула через забор в сад – с подсказки незримой, прозрачнокрылой птицы-надежды. Голос стих, а сердце застыло в ожидании – что же будет?..

Ничего? Она ушла?

Вдруг откуда-то из-за спины послышался деревянный скрип, а потом кто-то щёлкнул пальцами и сказал «пс!» Цветанка обернулась на звук с холодком волнения: отодвинув две доски забора, на улицу высунулась обладательница вишнёво-карих глаз. Сделав Цветанке знак забираться внутрь, она исчезла. Ошалевшая, не верящая своей удаче Цветанка нырнула следом и очутилась под густым шатром вишняка. Ветки лезли в лицо, норовя выколоть глаза, но что это за беда, если прямо перед нею была она – девочка, одетая в шёлк и парчу, с тёмной косой и в жемчужном очелье…

«Как тебя звать?» – заговорщическим шёпотом спросила она.

«Цве… Заяц», – заикнулась Цветанка.

«Цвезаяц? – изумилась девочка, подняв красиво очерченные густые брови. – Что за странное имя!»

«Нет, просто Заяц, – поправилась Цветанка, почувствовав, как кровь налила щёки пунцовым жаром. – Это просто обмолвился я».

«Ну, Заяц так Заяц, – усмехнулась девочка. – А меня – Нежана. На, угощайся!»

На её ладони лежало яблоко – одно из тех, которые Цветанке так и не довелось попробовать: ребята в прошлый раз смылись, набив ими подолы рубашек, а Цветанке – шиш с маслом… Предатели. Огромное – в одиночку и не осилить, гладкое и румяное, без единой червоточины… Рот наполнился слюной, однако под сердцем нелюдимым колючим ёжиком ворохнулась вдруг гордость.

«Да что я, яблок не ел, что ли», – с притворной небрежностью хмыкнула Цветанка.

«Ну, как хочешь», – пожала плечами Нежана и на глазах у Цветанки с хрустом впилась зубами в белую, с тонким медовым духом, мякоть. Аж сок брызнул.

Сохранить при этом равнодушный вид стоило Цветанке неимоверного усилия над собой. Щёчки Нежаны, туго набитые яблоком, сами были как наливные плоды – то ли укусить, то ли поцеловать…

«М-м?» – промычала девочка вопросительно, предлагая Цветанке надкусанное яблоко.

Послав гордость куда подальше, Цветанка вонзила зубы в то место, от которого только что откусывала Нежана.

«Кушай, кушай. Одной мне всё равно такое здоровущее не съесть», – с набитым ртом сказала девочка.

Цветанка поведала, что живёт с полуслепой бабулей-знахаркой на окраине города. Они хрустели яблоком под зелёным пологом листвы, сквозь которую пробивался золотой свет спелого лета, готового сорваться с ветки в руки осени. Медовый привкус, липкие пальцы, блеск глаз… И не имело значения, что одна из них была в богатом облачении, а другая – в бедном. По крайней мере, для них самих.

«Подожди здесь, я сейчас вернусь!» – сказала Нежана.

Цветанка могла бы ждать здесь целую вечность, если бы представляла себе, сколько эта вечность длится. Укромное, уютное местечко… Густая глянцевая листва вишни укрывала её от чужих глаз, прохладная земля дышала сыростью и запахом мяты. Сорвав листочек последней, Цветанка размяла его в пальцах и упивалась светлым, пронзительно-свежим запахом. Пожалуй, и спалось бы под вишнёвым шатром тоже сладко и спокойно… Особенно если бы сюда никто не заглядывал, кроме Нежаны, которая как раз вернулась с расписной деревянной чашкой, полной вишни в меду, и большой золочёной ложкой.

«Вот, откушай. И прости слуг наших, что тебя схватить пытались. Всех яблок, что у нас в саду созревают, нам самим не съесть: такое великое их множество, что я бы даром их людям раздавала – пусть бы кушали да нас добрым словом поминали… Вот только батюшка с матушкой жадные: своё добро никому не отдадут, пусть хоть и сгниёт оно, лишь бы чужим не доставалось. – Нежана усмехнулась уголком пухленьких свежих губ – ярче вишен. – А у батюшки вчера на торге кошелёк срезали – ох как он рвал и метал! Не так много было там денег, сколько от него крику… У него ж каждый грош на счету».

Цветанка едва не поперхнулась кисло-сладким лакомством. Выходит, тот чванливый богач с женой – родители Нежаны!

«Ты не похожа на них», – пробормотала она.

«А ты думаешь, что дети всегда перенимают всё от родителей? – Нежана взяла у неё ложку и зачерпнула несколько прозрачных вишен, задумчиво глядя, как мёд тонкой нитью струился обратно в чашку. – Мне иногда даже думается, что я не родная…»

В саду вдруг раздался зычный, грудной женский голос, звавший:

«Нежана! Нежанушка, где ты? Тебя матушка зовёт, выходи!»

Нежана стрельнула глазами себе за плечо, будто не ласковый зов услышала, а злой окрик.

«Это нянька Умила. Мне пора, – вздохнула она. И кивнула на чашку с вишней в меду: – Ты ешь, ешь… Как доешь, посуду можешь прямо тут и оставить. Приходи сюда завтра, буду тебя ждать».

И случилось то, о чём Цветанка не могла и мечтать: лицо Нежаны приблизилось, и она провалилась в мягкие, кисло-сладкие и чуть липкие чары вожделенных губ, а сердце плюхнулось в медово-вишнёвую глубь. Что это? Шутка уходящего лета, прощальный подарок солнца, отягощённого предосенней грустью? Но чем бы это ни оказалось, Цветанка вдруг поняла: ей не жить иначе. Лишь в девичьих руках был ключик к её сердцу, и только в девичьих губах она могла тонуть и безмятежно растворяться.

Оставшись в кустах одна, она ещё долго не могла опомниться, выпутаться из головоломки со вкусом вишни, яблок, мёда, с запахом земли, мяты и волос Нежаны. Безумная мысль сверкнула на спокойном небосклоне, всколыхнув умиротворённость: а если признаться, что она – не парень? Будет ли Нежана смотреть по-прежнему, захочет ли поцеловать? Нет… Цветанка с содроганием отмахнулась от этого замысла. А потом отодвинула доски и выскользнула на улицу.

Вернувшись домой, она обнаружила слонявшихся по двору ребят – своих трусливых приятелей. Завидев её, они понурили головы, и только Первуша осмелился подать голос:

«Ты прости нас, что убежали… Мы думали, что тебе уж ничем не поможешь».

«Думали они, – хмыкнула Цветанка. – А помочь было можно. Вот Ярилко мне и помог».

Парнишкам, видно, было знакомо это имя.

«Это не тот ли Ярилко, чья шайка рынок держит?»

«Он самый, – кивнула Цветанка. – И я теперь с ними».

Она прихвастнула: своего решения о вступлении в воровское братство она ещё не высказала, но впечатление на приятелей это произвело огромное. Они струхнули и помрачнели.

«А попасться не боишься? – спросил Тюря. – Ведь не посмотрят на малые года, поотрубают пальцы-то!»

«А я глаза отводить умею, – похвалилась Цветанка. – У меня ж бабуля – ведунья! Так что не поймают меня!»

Отвесив дружкам по подзатыльнику, на том она с ними и помирилась, поскольку не любила подолгу сердиться. А мысли её вновь и вновь ручным голубем летели к Нежане: что подарить девочке, у которой и так всё есть?

Бродя по базару в поисках подходящего подарка, она снова приметила того синеглазого воришку. Чем-то он напоминал ей себя саму: наверное, Цветанка была бы именно такой, случись ей родиться мальчиком. Он тоже заметил её, но лицо его осталось напряжённо-неулыбчивым, а глаза остро блестели. Стоило Цветанке на мгновение отвлечься – а он уже пропал, будто призрак.

Проходя мимо птицеловов, продававших пойманных ими певчих птах, она поняла: вот какой подарок нужен! Сами птички стоили дёшево – по два-три серебряника, а вот клетки – дороже, но Цветанка решила не скупиться и полезла за кошельком… Ан кошелька-то и не было. Сразу поняв, чьих рук это дело, она обвела глазами толпу. Мелькнула знакомая шапка… Он или не он? Взявшись за янтарное ожерелье, Цветанка вновь ощутила его живое тепло.

«Обернись, засранец, – сверля жарким взглядом затылок парня, мысленно приказывала она. – Обернись!»

Словно услышав её повеление, парень обернулся, колко блеснул бирюзой глаз и тут же кинулся убегать. Вот это он сделал зря: в беге Цветанке не было равных. Она в считанные мгновения нагнала щипача и прыгнула ему на спину, повалив наземь, в пыль.

«Отдавай то, что не твоё!» – прошипела она, занося кулак для удара.

Закрываясь руками, воришка хохотал. От такой наглости Цветанку будто кнутом огрели меж лопаток, и она едва не врезала по этой смеющейся мордахе.

«На, на, на», – сдался парень, и брошенный им кошелёк легонько ударил Цветанку в грудь.

«Вот гадёныш», – процедила она и поднялась со своими деньгами на ноги.

«Меня Нетарем звать, – представился воришка, отряхиваясь. – Ярилко мне тебя испытать велел».

«Вон оно что, – промолвила Цветанка, чувствуя, как первоначальный гнев охладевает. – И как? Гожусь я?»

«Годишься, – ухмыльнулся Нетарь. – Хватка у тебя что надо, даже не скажешь по тебе, что только два дня в деле. Не серчай уж, что мошну твою подрезал – то проверка была».

«Ладно», – смягчилась Цветанка.

Она купила малиновку в клетке. Подходя к знакомому забору, она вздрогнула от радости: голосок Нежаны хрустально выводил «Соловушку». Цветанка повторила вчерашний знак. Прошуршав сквозь листву, камень упал где-то за забором, а голос стих. Доски отодвинулись, и Цветанка вместе с клеткой протиснулась в прохладную гущу вишнёвых кустов.

«Это тебе», – прошептала она.

Нежана нахмурилась: казалось, подарок её не обрадовал, и сердце Цветанки облилось холодом.

«Бедная птичка! – покачала богатая девочка головой. – Разве ей место в клетке? Радовать своими песнями она сможет только на свободе… Что за нелюди эти птицеловы!»

Она открыла клетку, и малиновка тут же выпорхнула на волю, скрывшись в кроне дерева, а семь серебряников Цветанки оказались выброшенными на ветер. Впрочем, смутно она чувствовала правоту Нежаны, а потому не стала её упрекать. А та вздохнула, усаживаясь в траву под кустом:

«Иногда мне кажется, будто я – такая же пташка в золотой клетке… Хочется улететь отсюда далеко-далеко, за речку, в лес, на волю вольную, вот только крыльев нету».

Цветанка присела подле неё, а про себя удивлялась: как можно, имея всё на свете, желать улететь от этого, покинуть роскошный, уютный и красивый дом, где живёшь сытая и согретая, с кучей слуг и родителями, души в своём чаде не чающими?

«Ты представить себе не можешь, как мне душно дома, – с блёстками тоски под мохнатыми ресницами промолвила Нежана. – Только знай себе, сиди в светлице и рукодельничай… Лишь в сад выйти можно, а на улицу – ни ногой. Я выбиралась несколько раз через эту дыру в заборе, но всякий раз возвращалась».

«Почему?» – сиплым от нахлынувшего волнения голосом спросила Цветанка.

«Потому что знаю, что матушка убиваться будет, – вздохнула Нежана. – Жалко мне её. Она мне добра желает… Хотя и не понимает, что я, быть может, иной доли хочу, а не той, какую она для меня подходящей считает».

«А какой доли ты хочешь?» – едва дыша, прошептала Цветанка.

«Свободы, – сведя красивые тёмные брови в ожесточённую черту, ответила Нежана. – Сама хочу выбирать и дорогу, и человека, с которым по той дороге пойду. Но у нас иначе заведено: светлица, рукоделие, а потом – замуж… Вот и вся моя доля. Со дня на день мне исполняется тринадцать лет, а батюшка с матушкой уже давно жениха мне подыскивают».

Цветанка начинала понемногу понимать её тоску. Пожалуй, она сама тоже не смогла бы жить хоть и в роскоши, да в неволе, под строгим присмотром: туда не ходи, этого не делай… А уж при мысли о женихах её просто передёргивало, а к горлу подступал шероховатый, противный ком.

«Ох как тесно мне здесь, дышать нечем, – закрывая глаза, шептала Нежана в жутковатом исступлении, от одного вида которого у Цветанки бежали по лопаткам мурашки, а сердце накрывало невыносимое, как зубная боль, томление. – Только и радости мне, что этот сад да песни, в которые я всю мою кручину вкладываю. Пою, а сама думаю: быть может, кто и услышит не ушами, но душой, поймёт меня и заберёт отсюда. Кто-нибудь, кому моя тоска понятна будет, как своя собственная. Может, и у него будет своя кручинушка, своя боль, от которой душа его тонкой станет и к чужой боли восприимчивой… Быть может, если б встретились мы с ним, то печаль душевную друг другу исцелили бы».

Цветанка сидела, набычившись и испытывая неясную ревность к этим мечтам, к этому человеку, о котором Нежана грезила. Ведь если он придёт и заберёт её, то Цветанке больше не видать хрустальноголосой певуньи, как своих ушей!

«А ты грамоту знаешь?» – спросила она, чтобы перевести разговор в другое русло.

Очнувшись, Нежана заморгала, будто стряхивала с ресниц свои недосягаемые мечты.

«Да, грамоте я учена… А что?»

«А меня научишь? – попросила Цветанка. – А то тёмным да дремучим человеком быть плохо. Из всей науки я только пальцы на своих руках пересчитать умею».

«Ну, коли хочешь, могу научить, – нехотя согласилась Нежана, по-видимому, ещё не вышедшая из-под власти своих свободолюбивых дум. – Приходи завтра, да принеси берёсты побольше… А сейчас пора мне, а то нянька хватится».

Надобность расставания резанула по сердцу острым лезвием, и тёплая кровь заструилась по нему, а боль аукнулась по всей груди. Неловко складывая губы дудочкой, Цветанка потянулась к Нежане. Та догадалась и с тихим смешком поцеловала её.

Пытаясь понять, что происходит с нею, Цветанка долго бродила по берегу реки. Высокая трава щекотала ладони, солнце пыталось отогнать от себя тёмно-сизые грозовые облака, а перед глазами вставало лицо с глубокими, как два колодца, глазами, мечтательно устремлёнными к небу. Значит, песнями своими Нежана старалась привлечь чуткого человека, способного понять её стремления. Но в Цветанке, судя по всему, она такого человека не видела, хотя та и уловила звук тоскливой струнки в её голосе, и в ответ на него в её душе запела такая же струна. Ну почему? Хотелось выть от тоски. Представив себе Нежану замужем за каким-нибудь богатым стариком, Цветанка оскалилась и сплюнула.

А потом достала нож, сняла шапку, покрепче перехватила косу и принялась безжалостно, со злостью резать под самый корень. Коса была толстой, и пилить пришлось долго. Когда последние волоски были перерезаны, Цветанка подняла перед собой косу, ещё недавно бывшую частью её самой, поглядела на неё в последний раз и, подойдя к воде, зашвырнула подальше. «К беде!» – непременно сказала бы бабуля, но сейчас Цветанке стало всё равно. За всю свою двенадцатилетнюю жизнь она не была ни в чём так твёрдо уверена, как сейчас в том, что никогда не выйдет замуж.

Почти ослепшая бабушка не заметила перемен в её внешности, а потому пока обошлось без упрёков и причитаний. При помощи того же ножа, которым она только что отрезала волосы, Цветанка сняла с берёзовых поленьев несколько кусков коры, белой снаружи и тёмно-жёлтой изнутри. Какой ей был прок от грамоты? Как-то жили они с бабулей и без неё, ничуть не страдая; Цветанка просто искала повод лишний раз увидеться с Нежаной и, кажется, нашла.

Нежана увлеклась мыслью об обучении Цветанки грамоте. На следующую встречу она принесла с собой дощечку, на которой разложила кусок берёсты и начала выцарапывать на нём писалом – заострённой костяной палочкой – какие-то закорючки. Тесно придвинувшись к ней и жуя яблоко, Цветанка заворожённо наблюдала, как на берёсте проступали непонятные значки. Вишня шелестела над их головами и обступала со всех сторон.

«Это называется азбука, – сказала Нежана, проводя острым кончиком писала вдоль ряда закорючек, озарённых солнечными зайчиками. – Из букв составляются слова. Вот, смотри: это – твоё имя».

И она нацарапала несколько значков друг подле друга.

«Заяц», – прочитала она, водя писалом по буквам.

Цветанка всматривалась в эти значки с таким чувством, будто ей открылось нечто заповедное, удивительное и потаённое. Вот как, оказывается, на письме выглядело её имя, а точнее, прозвище… Пока незнакомые буквы никак не сцеплялись в её уме со словом «заяц», но, напряжённо вглядываясь, она старалась проникнуть в эту тайну.

«З-а-я-ц», – ещё раз прочла Нежана, при произнесении каждого звука задерживая кончик писала на букве.

Названия букв азбуки с первого раза не дались Цветанке. Слишком уж их было много, разных, странных и похожих на диковинные заклинания. Также казалось совершенно непонятным, почему одна буква называлась так, а другая – эдак. По этой причине Нежана пошла другим путём, отталкиваясь не от букв, а сразу от целых слов. Она писала их, а рядом выцарапывала нечто похожее на те предметы, которые они означали. «Кувшин» – а рядом этакий изящный кувшинчик. «Ложка» – и рисунок, весьма похожий на то, чем хлебают кашу и кисель. А потом – куча других слов: дом, дерево, глаз, голова, каша (из-за неровности берёсты тарелка с кашей Нежане не очень удалась, но в целом было сносно и понятно), капуста, малина, морковь… Вскоре на куске берёсты не осталось места, и Нежана взяла другой.

«Постой, постой, – придержала её руку Цветанка. – Куда ты так много? В голове ж не умещается! Дай сначала это освоить, а уж потом следующее показывай, что ль».

«Прости, – тихо хихикнула Нежана, не отнимая у неё своей руки. – Для меня-то это легко, я уж грамоту освоила, вот и забываю, что тебе она в новинку».

От долгого пожатия рук обе смутились, и Нежана предложила не отвлекаться от науки. Она подбирала такие слова, в которых одни и те же буквы встречались по несколько раз, чтоб Цветанка их лучше запомнила.

«А как твоё имя пишется?» – спросила Цветанка.

Снова писало заскрежетало по берёсте, и стали видны буквы. Цветанка обнаружила, что две из них повторяются дважды.

«Нежана», – произнесла вслух юная учительница.

Цветанка попросила писало. Разглядывая его, спросила:

«А для чего у него на конце лопаточка?»

«Это для того, чтоб стирать, когда на воске пишешь. Когда меня грамоте учили, у меня восковая дощечка была. Удобно: ежели ошибёшься, тут же исправить можно».

Нетерпеливая Цветанка попробовала сама написать что-нибудь. То и дело бросая взгляд на образец и высунув язык от усердия, она вдавливала острый конец палочки в берёсту и старательно срисовывала буквы – так, чтобы получились имена «Заяц» и «Нежана». Непривычные к такой работе пальцы казались ей деревянными, едва способными удержать тонкое писало, а берёста трескалась от слишком сильного, неловкого нажима. С Цветанки сошло семь потов, прежде чем она с нескольких попыток нацарапала огромными, неуклюжими буквами своё прозвище.

«Правильно?» – взглянула она на свою учительницу с надеждой.

Наградой ей был тёплый взгляд из-под тенистых ресниц.

Встреча была недолгой: Нежана опасалась, что её отсутствие могли заметить, а потому вскоре засобиралась в дом. Дав Цветанке задание переписывать азбуку до полного запоминания, а также выучить сегодняшние слова, Нежана выскользнула из вишнёвого шатра, лёгкая и неуловимая, как солнечный зайчик.

По дороге домой начинающая воровка столкнулась с Ярилко. Тот вывернул из-за угла с таким видом, что ей показалось, будто он нарочно её искал, хотя и сделал удивлённую мину:

«Ба, кого я вижу! Вовремя я тебя встретил. Пошли, есть нужда побалакать».

Что-то недоброе в колком прищуре глаз молодого вора заставляло постоянно пребывать в его присутствии начеку, ожидая подвоха. Взгляд Ярилко не бегал беспокойно, не искал ничего – глаза смотрели твёрдо, немигающе и пристально, будто уже нашли то, что ему нужно, нагоняя на Цветанку лёгкую жуть. «Отъявленный гад», – пришла она к окончательному выводу, но отчего-то согласилась пойти с ним. Он с бесшабашным видом пожёвывал василёк, но внутри у Цветанки засело скользкое, холодное предчувствие.

Он привёл её в корчму – к её неприятному удивлению. К питейным заведениям и их завсегдатаям Цветанка испытывала презрение на грани тошноты. Ей довелось наблюдать достаточно судеб, разбившихся о сумрачные, нечистые стены; видела она рыдающих жён, потерявших всякую надежду вызволить своих непутёвых супругов из рабских цепей порока… Нищие, оборванные детишки, лепетавшие: «Батюшка, пойдём домой…» – и пустые, осоловевшие глаза этих забулдыг, в которых изредка проскакивала искра осознания своей беды, но тут же гасла под пологом хмеля и тупой, скотской покорности злой судьбе.

Окунувшись в такой густой смрад, что хоть топор вешай, Цветанка еле сдержала рвотный позыв. Ей, ещё не успевшей со своей первой добычи обзавестись обувью, было до содрогания гадостно ступать по грязному, заплёванному и заблёванному полу, покрытому корками, объедками и костями. Корчмарь, трезвый, в отличие от посетителей, отпускал хмельное всем, даже если оплачивали выпивку явно последними деньгами. Он принимал плату у любого – и у приличного с виду человека при средствах, вздумавшего гульнуть, и у совсем пропащего пьяницы, обречённого сгинуть от перепоя в какой-нибудь грязной канаве. Корчмарь равнодушно сгребал эти жалкие монетки, оторванные от голодных детей и жены, до дна испившей горькую чашу, и ставил перед пропойцей очередную чарку – не исключено, что и последнюю в жизни бедняги. В долг он выпивку не отпускал, а непонятливых вышвыривали вон дюжие молодцы, следившие за порядком.

Ярилко явно чувствовал себя здесь как дома. С порога он сделал кому-то приветственный знак рукой и направился к одному из грубо сколоченных и тяжёлых, устойчивых к опрокидыванию буйными посетителями столов. Подтолкнув Цветанку вперёд, он сказал:

«Вперёд… Иди, клади свою крикушу [5] на лавку. Всё время квасить с нами необязательно, но сейчас дерябнуть за здоровье надо. Хотя бы для того, чтоб мои ребята знали тебя и как-нибудь ненароком не жухнули [6], застукав за делом».

Верхняя одежда этих людей ничем не выделялась, была даже подчёркнуто поношенной, но под нею прятались новенькие яркие рубахи. Среди посетителей много было босоногих оборванцев, но эти поголовно щеголяли в хороших сапогах, за исключением Нетаря. Тот носил лапти – скорее всего, для пущей неприметности в толпе: как ни крути, а добрая обувь – вещь броская, особенно на скромно одетом мальчишке. И опять яркие глаза этого парнишки пронзили Цветанку, и ей стало зябко, словно она нырнула в холодную воду. Так же, как и перед всеми, перед ним стояла кружка, из которой он отхлебнул глоток пенной браги.

«Принимай, братство, нового коржика, – раздался за плечом Цветанки негромкий и вкрадчиво-мягкий голос Ярилко. – По прозванию – Заяц, а по делам – лис».

«Не робей, желторотик, – подмигнул мужичок с сивой бородой и шапкой крупных кудрей – чёрных с проседью. – Садись, угощайся. А коли нашим братом хочешь стать – проставиться тебе положено. Поговаривают, у тебя овёс [7] на кармане, а у жирного грача [8] Вышаты Скопидома пёрышка в хвосте недостаёт. А и ловкий же деляга у этой птички хвост проредил!» – И мужичок издал курлычущий смешок.

Как и Ярилко, он пересыпал свою речь непонятными словечками, но общий смысл смутно доходил до Цветанки. Похоже, о её первом успехе уже всем было известно, и ей предстояло раскошелиться, угощая шайку Ярилко выпивкой. Сивобородого мужичка звали Жигой, и он был хранителем «котла». Он пояснил Цветанке, что от первого взноса она освобождается, но проставиться перед братством ей волей-неволей придётся. Свистнув, он подозвал корчмаря и мигнул Цветанке. Деваться было некуда, и она высыпала на стол всё содержимое своего кошелька, предоставив Жиге самому сделать заказ. К счастью, это была лишь малая часть денег из срезанной купеческой мошны, но и этих средств хватило на неплохую пирушку. Щедрость Цветанки впечатлила корчмаря, длинноусого и вертлявого, как чёрный таракан. Бросив на неё плутоватый понимающий взгляд, он отвесил ей низкий поклон, а она ограничилась кивком, сама ещё толком не зная, как себя вести.

«Вот это знатно, – одобрил Жига, со смаком отпив глоток крепкого ола [9]. – Вот это по-нашенски! Давай, давай, – добавил он, подвигая к Цветанке высокую кружку, – откушай. Доброе корьё [10]».

Той пришлось отхлебнуть. Погрузив губы в пенную шапку, она попробовала напиток… Чем-то он напоминал обычный квас, только имел выраженную горчинку. Это хмельное зелье ей не очень понравилось, и она, покривившись, налегла на жареного гуся. Стол ломился от яств, и кусков во рту никто не считал – тем более, что оплачено было всё это её деньгами. Однако вскоре Цветанка чуть не поперхнулась, поймав на себе скользкий, как донный ил, взгляд.

На неё уставился неприятного вида человек – тощий, с длинным лицом, весьма похожим на козлиную морду: сходство особо подчёркивала соответствующая рыжеватая бородка. Левый его глаз, затянутый бельмом, сильно косил, а здоровый имел блёклый, неопределённый цвет – то ли серый, то ли бледно-голубой. Длинные светлые ресницы были тоже какими-то козьими, а прогнувшаяся кадыкастая шея, казалось, была готова вот-вот переломиться под тяжестью головы. Угадать его возраст не представлялось возможным. При всей уродливости незнакомца, Цветанку поразили его руки: чистые, белые, с длинными и чуткими, красивыми пальцами. Таким холеным рукам мог бы позавидовать любой изнеженный вельможа. Цветанке припомнилось, как Ярилко обследовал её пятерни и нашёл их весьма подходящими для воровского ремесла… Ухмыльнувшись, козломордый незнакомец подмигнул ей здоровым глазом – как-то нехорошо, с безмолвным нечистым намёком, от которого у Цветанки будто огромный скользкий слизень прополз по душе.

Ей хотелось поскорее покинуть это место и этих людей, а впоследствии как можно реже с ними встречаться. Единственным, кто не вызывал у Цветанки неприятных чувств и не заставлял держаться в постоянной готовности к удару, был ясноглазый Нетарь. Он, по-видимому, тоже не слишком любил выпивку, а потому лишь для виду пригубливал ол, но никто не неволил его и даже не обращал на него особого внимания. А вот Цветанке не повезло: оказавшись в перекрестье взглядов, она была вынуждена пить по-настоящему, а все попытки уклониться пресекались Жигой – тем более, что пили все за её здравие, и отказываться было неприлично. С непривычки она быстро охмелела, но никакого веселья при этом не испытывала – напротив, на неё навалилась гнетущая тяжесть, от которой хотелось растечься киселём по полу.

«Всё, мне хватит», – пробормотала она, отодвигая опустевшую кружку и борясь с приступами тошноты: ол просился наружу с обоих концов.

Живот Цветанки превратился в булькающий бурдюк, но все, похоже, сговорились напоить её сегодня до бесчувствия. Многие уже не по разу выходили за угол до ветру, а Цветанка терпела до последнего – опасалась, что способ справления малой нужды выдаст её с головой. Остатки трезвого рассудка мелкой щепкой вертелись в пенной, полынно-горькой пучине тягучего хмеля, но этими остатками она кое-как сообразила, что по маленькой надобности ей лучше бы отлучиться без свидетелей. Ещё бы как-то улучить подходящий миг, когда снаружи никого не будет… Однако это оказалось не так-то просто: то и дело кто-нибудь плёлся облегчиться, и Цветанка чувствовала, что скоро её просто разорвёт. Краем плавающего, затуманенного взгляда она следила за дверью; как только снаружи вернулся всклокоченный мужичок с красным, как от мороза, носом, Цветанка выскользнула из-за стола и устремилась на свежий воздух.

«Куда?» – окликнул её Ярилко.

«До ветру», – ответила она.

«А… Ну, ступай».

Впрочем, «выскользнула» – не совсем то слово. Скорее, она юркнула ужом в своих мечтах, а на деле всё вышло далеко не так ловко и проворно. Пол будто ожил и пустился в пляс под ногами, со всех сторон на неё бестолково наскакивали такие же, как она сама, пьяные в дым люди. А может, это она налетала на всех. Порог оказался коварным врагом: подножка – и Цветанка вывалилась в бурую пыль двора кубарем.

Чья-то рука помогла ей подняться. Яркие глаза Нетаря были струёй лазоревой свежести, от которой ей стало чуть легче.

«Спасибо, – пробормотала она. И растянула непослушные губы в ухмылке: – Развезло меня чуток… От Жиги житья нет: чуть ли не в рот льёт. Не отвертишься».

Нетарь пребывал в трезвости и откровенно скучал на этом застолье. В ответ он тоже улыбнулся уголком губ, а в его глазах по-прежнему отражалась бесстрастная небесная высь.

«Нечего тебе тут делать. Я б тоже послал этот сброд куда подальше, да Ярилко лучше в кувшин не загонять [11], – сказал он. – Он не любит, когда кто-то норовит, не спросясь, шкуру сбросить [12]».

Во дворе росли кусты боярышника, сонно колыхаясь и шепча что-то тёмно-зелёное, таинственное и очень успокоительное. У Цветанки хватило смекалки схитрить:

«Я… Это… по-большому, – соврала она. – В кустики… Ты не жди меня, провожать не надо… Скоро приду».

Так боярышник спас её от разоблачения. Мысль о возвращении в корчму мерзкой тварью взбаламутила желудок, и, не успела Цветанка выбраться из кустов, как её тут же согнуло пополам в приступе рвоты. Наверно, это было к лучшему – избавиться от того, что распирало изнутри и булькало в животе, и с чем она уже не могла справиться.

Почему она так боялась разоблачения? Наверно, внутренний голос подсказывал, что если выяснится её пол, то ничего хорошего ждать не следует. Притворяясь парнем, она могла рассчитывать на равенство и уважительное отношение, а какое уважение к женщине? Если её юные приятели по дружбе ещё как-то принимали её, то о том, чтобы открыть правду этим взрослым, матёрым ворам, и речи быть не могло. Переводя дух и роняя тягучую слюну с губ, она нащупала янтарное ожерелье, будто желала услышать от него подсказку.

Ничего не ответило ожерелье… А может, просто руки перестали чувствовать что-либо? Цветанка сжала и разжала кулак. Пальцы будто затекли, по похолодевшей коже бегали колючие мурашки. Наверно, порежь она сейчас руку, то и боли не ощутила бы. Существенно трезвее она как будто не стала, хмель по-прежнему угнетал и давил на нутро, как каменная плита, но в опустевший желудок твёрдо вошла чешуйчатым змеем злость. Вернувшись на своё место, она решительно отодвинула кружку:

«Всё, братцы, будет с меня. Не лезет в меня больше».

Ярилко грозно сдвинул брови:

«Рыжий [13] из тебя брат будет, коль за весёлой чаркой нас не уважаешь».

Неожиданно за Цветанку вступился Жига:

«А и в самом деле, хватит Зайцу брюхо буравить [14]. Зелен он ещё, все попойки да пирушки у него впереди. Он нас сегодня и так жирно уважил, проставился на славу – чего ещё желать? По мне, так добрый будет брат, масть честно удержит [15]». – И Жига с довольным видом сыто отрыгнул и похлопал себя по животу.

К мнению Жиги Ярилко прислушивался и имел почтение к его сединам. Тот, вероятно, мог бы и сам верховодить в шайке в силу своего опыта, но предпочитал место казначея и советника. По здравом размышлении, всё же был свой смысл в том, чтобы таким ответственным делом занимался старший, видавший виды товарищ, а атаманил молодой и удалой.

«Ин ладно», – махнул рукой Ярилко.

Вполне понятно, почему на следующий день Цветанка не смогла пойти на встречу с Нежаной: последствия перепоя нешуточно накрыли её глухой пеленой дурноты. Но, оставшись дома, она обрекла себя на нескончаемую пытку в виде упрёков и нравоучений бабушки Чернавы; мало того, что её мучила телесная хворь, так ещё и бабуля снова и снова сокрушалась о том, что Цветанка сбилась с пути. Дальше – хуже. Вздумав оттаскать непутёвую внучку за косу, подслеповатая бабуля наконец обнаружила её отсутствие и разохалась:

«Ох, ох, да что ж это творится-то? Ох, накликала ты, дурёха, себе на головушку несчастье!»

До сих пор Цветанка смиренно и угрюмо выслушивала всё это, а тут не утерпела и огрызнулась:

«Да полно тебе, бабушка, глупости-то выдумывать! Какое несчастье может случиться от обрезания волос? А прачкой али стряпухой у чужих людей вкалывать я не стану за гроши, так и знай. Пусть в меня молния ударит, ежели я пойду к богатеям в услужение!»

Бабуля заквохтала, забормотала, всплёскивая сухонькими, скрюченными руками, а Цветанка в попытке превозмочь дурноту отправилась на вольный воздух, под ясное небо – к реке. Густой запах цветущих трав лечил, тихо плещущая волна утешала, а янтарное ожерелье мягко сияло на солнце тёплым светом далёкой зари…

А когда она на следующий день пришла к знакомому забору, в саду уже не слышалось полюбившегося ей светлого голоска, только яблони грустно вздыхали кронами. Сколько ни бросала Цветанка камушки, никакого ответа не последовало, а доски так и не отодвинулись. Отчаявшись, она сама попыталась их сдвинуть снаружи, но ничего не вышло. Сердце рухнуло в ледяную тьму… Может, лазейку обнаружили и заколотили? Упрямо не желая с этим мириться, Цветанка кидала и кидала камни, пока из усадьбы не выскочил дворник с метлой. Накинувшись на неё, он закричал:

«А ну, пошёл прочь, оборвыш! Не ходи сюда, чести девичьей не марай! Просватана Нежана за доброго человека, а коли он узнает, что она с тобой якшается, не бывать свадьбе! Прочь, прочь, чтоб тебя тут больше не видели и не слышали! Прочь, а то собак натравлю!»

Лучше бы резвые ноги Цветанки подвели её и не смогли унести прочь её расколотое на черепки сердце… Лучше бы оно прямо тут, под забором, рассыпалось на красные тлеющие угольки, а потом погасло на ветру, затоптанное прохожими. Будь проклят Ярилко и его шайка, из-за которых она не смогла в последний раз повидаться с Нежаной!

Она бежала и бежала, пока в груди что-то не разорвалось горячими искрами… Наверное, сердце разбилось. Упав в траву, она грызла стебельки, отрывала цветочные головки, рычала и выла, как волчонок. Травяная горечь во рту не могла заглушить боли, жестоко язвившей душу.

Всё, что ей осталось от Нежаны – это куски берёсты с нацарапанными на них рисунками и словами. Ещё долго не могла она решиться их развернуть, боясь, что в груди что-то лопнет… Хотя чему там было лопаться? Сердце уж и так погибло, лишь ныл чёрный остывший уголёк, оставшийся на пожарище. Берёста зашуршала в пальцах Цветанки… Она опасалась заплакать, но слёзы, видно, пересохли раз и навсегда. Только тоска аукалась в пустой груди, когда она смотрела на выцарапанные рукой Нежаны закорючки-буквы, а в ушах звенел голос, произносивший: «Дом… Дерево… Голова… Капуста…»

В какой-то миг буквы вдруг зашевелились букашками, ожили и обрели звук, их очертания наполнились смыслом, и Цветанка с удивлением прочла:

«Лож… ка. Ру… ка. Яй… цо». – Прочла осмысленно, а не как бездумное повторение зазубренного.

Но какой теперь во всём этом был прок? Только грустное тепло разливалось внутри, в уголках глаз сухо пощипывало.

А через несколько дней в дом постучалась скромно, но чистенько одетая девочка – некрасивая, с широким, как у лягушонка, ртом и рыжими веснушками на щеках. Сердце-уголёк в груди Цветанки ёкнуло в предчувствии, и она поспешно выскользнула за порог.

«Кто там?» – послышался голос бабушки с печной лежанки.

«Это ко мне, бабуль! Лежи, лежи!» – отозвалась Цветанка.

«Дружки, что ль, твои? – проворчала бабушка. – Шалопаи, дурни непутёвые… Розга по ним плачет…»

Цветанка не стала дослушивать и прикрыла дверь. Сердце не ошиблось. Девочка оказалась служанкой из купеческого дома, и она принесла весть от Нежаны.

«Ох, насилу нашла дом ваш, – промолвила она сердито, роясь в рукаве. – Плутала, плутала по этим трущобам, аж страшно стало… Псы тут у вас бродячие да люди лихие. Ну да ладно. Вот, это тебе от госпожи моей письмо».

И она достала свёрнутую в трубочку берёсту. Цветанка открыла было рот, но девочка перебила:

«Знаю, знаю, что читаешь плохо. Но госпожа моя велела передать, что коль любишь её – сердце тебе подскажет и поможет прочесть, что там написано. А на словах она передала, что не смогла впустить тебя в прошлый раз, потому что Гордята дырку в заборе заделал».

«Я так и думал, – пробормотала Цветанка. – А это правда, что её замуж выдают?»

«Правда, – ответила девочка. – За Бажена, сына городского посадника Островида».

Выполнив поручение хозяйки, служанка поспешила убраться из «этих трущоб», а Цветанке осталось только с болью всматриваться в длинные ряды букв, которыми была заполнена берестяная грамота. Обугленное сердце ныло от досады, что невозможно сразу вникнуть в письмена, вырвать из них с мясом и кровью смысл, заставить эти проклятые буквы отдать то, что принадлежало ей по праву – слова Нежаны, обращённые к ней. «Если любишь – прочитаешь», – грустно звенел в ушах серебряный голосок.

С обожжённого сердца посыпалась зола. «Люблю», – осенило Цветанку крыло печального, запоздалого осознания.

Стряхнув с себя пепел боли, она направилась к сапожнику, чтобы заказать себе обувь по мерке – кожаные чуни, прочные, непромокаемые и лёгкие, удобные для бега; сапожник подивился щедрой плате и обещал, что обувка будет готова уже завтра: уж за такие деньги он расстарается. Потом Цветанка весь вечер кроила и шила, а утром облачилась в щегольскую «выходную» рубаху – такую же, какие носили молодцы из шайки Ярилко. Сапожник не обманул: когда Цветанка явилась за своим заказом, чуни были готовы. Верх мастер изготовил из хорошо выделанной, мягкой кожи, которая так и ласкалась к ноге, носки и пятки были усилены жёсткими трёхслойными вставками, а завязывалась вся эта красота ремешками искусного и тонкого плетения.

Сорвав ромашку, она заткнула её за ухо, сдвинула шапку набекрень и отправилась шататься по улицам. Люди видели только её отличные новенькие чуни, а пепел, сыпавшийся при каждом шаге из её сердца, не был заметен никому.

Впрочем, совесть, не пробудившаяся сразу после воровства купеческого кошелька, настигла и вонзила в неё своё разящее жало несколько позднее. Беря в руки эти деньги, Цветанка не могла отделаться от чувства, будто монеты покрыты слизью, от которой нельзя было отмыться, как бы тщательно и яростно она ни тёрла руки. Не ею нажитое богатство одним своим видом бросало ей молчаливый упрёк, и Цветанка, чтобы хоть как-нибудь избавиться от этих переживаний, придумала выход. Она стала незаметно подкидывать монетку-другую нищим, а также покупала на базаре калачи и пряники, которые раздавала оборванным и голодным сиротам. Скоро их с бабушкой дом стал местом сбора чумазой босоногой малышни. У каждого малолетнего бродяжки была своя печальная история, и бабуля, слушая, утирала корявым старческим пальцем слёзы с впалых морщинистых щёк. Вскоре она вынуждена была согласиться: чтобы прокормить такую ораву сироток, нужны немалые средства. А где их возьмёшь?

«Охо-хо, – вздыхала она. – Горюшко горькое…»

Чтобы у каждого малыша был кусок хлеба ежедневно, приходилось крутиться. При таких тратах деньги из купеческой мошны быстро иссякли, и Цветанке пришлось вновь выходить на промысел. Шепча заговор на отвод глаз и сжимая в руке тёплое ожерелье, она «плавала по водопаду», и вскоре ей повезло.

Хлеб она покупала всегда только готовый: бабушка уже так плохо видела, что не бралась за его выпечку, а у самой Цветанки не было времени с этим возиться. Едва дотащив до дома целую стопку ржаных калачей, нанизанных на палку, она тут же была окружена толпой голодных ребятишек. Поднялся писк и визг, сиротки тянули грязные ручонки к хлебу – щедрая кормилица едва успевала разламывать калачи на куски и оделять ими своих подопечных.

«Тихо, тихо! А ну, цыц! – прикрикивала она, суя им большие ломти свежего, ещё тёплого хлеба. – На всех хватит. Не жадничать, друг у дружки не отнимать!»

Рассевшись во дворе прямо на земле, ребята наворачивали калачи за обе щеки. Настала благодатная тишина: рты у всех были заняты жеванием. «Ещё б молочка им, – думала Цветанка сердобольно. – Ладно, в следующий раз куплю». А пока она вынесла ведро колодезной воды, и ребятня запивала ею хлеб, передавая ковшик из рук в руки.

Наевшись, чумазая ватага разбежалась, и только двое – сестра с маленьким братиком – остались.

«Драгаш устал шибко, – сказала девочка. – Нам бы поспать где, хоть в уголочек какой приткнуться».

«Уголок найдётся», – усмехнулась Цветанка, впуская ребят в дом и указывая им на тюки соломы в сенях.

Она укрыла брата и сестру старым бабушкиным тулупом, а сама устроилась на своей лежанке с одеялом из волчьих шкур. Достав из-под подушки письмо Нежаны, она снова принялась всматриваться в буквы. Кое-какие были знакомы. Сверяя их начертание с подписями у картинок, она пыталась угадать некоторые слова, при этом по привычке теребила янтарное ожерелье. Оно стало незаметно нагреваться, а с куска берёсты вдруг послышался знакомый голос:

«Родной мой Зайчик. Прости меня, не увидимся мы больше. Отдают меня замуж за Бажена Островидича, коего я до сего дня даже в лицо не видала. На свадьбе увижу впервые. Но тебя я помнить буду и при светлом месяце, и при ярком солнце, и под частыми звёздами, и на одре смертном ты будешь в мыслях моих. Всегда ты жить будешь в сердце моём как друг возлюбленный. Суждено Бажену стать моим мужем по закону людскому, а ты станешь им по велению сердца – в душе моей. Подруга твоя Нежана».

Берёста выпала из пальцев Цветанки и скрутилась трубочкой на волчьем одеяле. А та, как безумная, прижала тёплый янтарь к губам, и из её глаз наконец покатились слёзы. Не пересохли они, просто застряли внутри, а теперь освободились.

«Спасибо тебе, матушка, – шептала она. – Спасибо, что помогла мне снова».

Лето кончилось, настала осень. Цветанка уплатила Жиге четвертину в котёл, отрывая её от сердца: чтоб подкармливать сирот и подавать нищим и калекам, никакие деньги не были лишними. Но, понимая, что с Ярилко лучше жить в мире, Цветанка всё же выполнила уговор.

А на следующий день она столкнулась с козломордым человеком из шайки – тем самым, чей скользкий взгляд напоминал прикосновение слизня. Она уже знала, что звали его Гойником, и был он знаменитым подкидчиком. «Рабочим инструментом» ему служил кошелёк, который он как бы случайно ронял, проходя мимо намеченной жертвы, с которой уже беседовал его сообщник. Тот поднимал кошелёк и восклицал: «Вот счастье-то! Сколько золота!» Жертве предлагалась половина найденных денег. В это время возвращался Гойник и, с подозрением глядя на подельника с жертвой, заявлял, что у них находится его утерянное добро. Сообщник, незаметно передав Гойнику кошелёк, предлагал себя обыскать. Разумеется, ничего не обнаруживалось. Потом обыскивали жертву – тоже тщетно. Гойник просил прощения и уходил, а следом за ним смывался и его напарник. Облапошенный простак кидался осматривать себя… А всё добро, что было при нём, было уж вытащено искусными пальцами Гойника при обыске.

Цветанку с ним свела обычная жажда: оба подошли к торговцу квасом за кружечкой пенистого напитка. Когда Гойник пил, его кадык ходил ходуном, словно у него в горле билось и рвалось наружу какое-то существо. Цветанка осушила свою кружку и поспешила прочь, но козломордый увязался следом. Моргая светлыми щёточками ресниц, он нагнулся к Цветанке и развязно приобнял за плечи.

«Касатик мой, что ж ты от меня бежишь? – слащаво прищурился и зашептал он. – Али не люб я тебе? А вот ты мне с первой встречи приглянулся. Знаю я твою маленькую тайну: меня не обманешь, глаз у меня намётанный… Ты ведь девка, да?»

Цветанка застыла. Хотелось сбросить с себя руку Гойника, но на неё вдруг накатила мерзкая, вязкая, как слюна, слабость. Она чувствовала себя как в кошмарном сне – когда не получается убежать от надвигающейся опасности, потому что ноги внезапно отказались слушаться. А Гойник страстно дышал ей в ухо луковым запахом и вонью от гниющих зубов:

«Оладушка ты моя медовая, синеглазенькая! Промеж нас с тобой всё очень ладно может быть, уж поверь мне! Давай так: за то, что я твою тайну сохраню, ты мне позволишь быть у тебя первым… Ты ведь ещё ни с кем, нет?.. По глазам вижу – ни с кем, чистая, как голубка. Ну, так вот… Как тебе такая сделка?»

Цветанку затошнило от его луково-квасного смрада. Всё в нём вызывало отвращение: и его затянутый белой плёнкой глаз, постоянно скошенный в сторону, и подвижная «тварь» внутри его шеи, и неряшливая бородёнка ржавого цвета, в которой дневали и ночевали крошки и объедки, словно он вымел ею поганый пол корчмы. То, что он при этом был непревзойдённым вором с волшебными пальцами, ничуть не прибавляло уважения к нему.

«Проваливай, – прошипела Цветанка, сбрасывая его руку со своего плеча. – И не прикасайся ко мне! Ты – грязнее свиньи».

Тот аж поперхнулся. Выпрямившись, он недобро сощурился.

«Вот ты как запела, пташечка, – загнусавил он. – Недотрога нашлась! Ну ничего, ничего, мы из тебя покладистую шмару сделаем. Сегодня же все узнают, кто такой Заяц на самом деле! Пойдёшь по рукам, красавица, все будут тобой пользоваться, как подстилкой… А за то, что ты обманом в братство проникла, мужской облик опоганила, об тебя все ноги вытирать будут, это я тебе обещаю! Не бывать бабе в нашем братстве!»

Цветанка отпрянула, как обожжённая. Мысленно она душила Гойника, яростно стискивая его пупырчатое, как у ощипанного петуха, горло, но от воплощения этого её отделяли ледяные глыбы отчаяния, стиснувшие её со всех сторон. Зажатая, обездвиженная, она слушала стук и писк загнанного в ловушку сердца. Всё кончено… Её тайна вышла наружу, эти ворюги не потерпят в своём братстве девчонку, не примут её на равных; всё, на что она могла рассчитывать – это то, что пообещал Гойник. В сжатых кулаках стучал жар, горло отчаянно ловило воздух, а перед застывшим взглядом Цветанки смыкалась коричневая пелена. Сквозь маленький круглый просвет просачивалось холодящее, бешено бьющееся осознание: любой ценой не допустить, чтобы Гойник проболтался всем. Любой. В противном случае дорога одна – прочь из города. А куда она подастся с больной слепой бабушкой? Бабуля лечила других, а вот себе помочь отчего-то не могла. Может, просто не знала средства от нарастающей слепоты, а может, такова была плата за знания.

Нет, ничего не кончено! Не успел Гойник моргнуть своими козлиными ресницами, а решение у Цветанки созрело. Она знала, что делать, но на её лице, застывшем известняковой маской, не отразилось ничего.

«Хорошо, – проронила она, еле шевеля побелевшими губами. – Я согласна стать твоей. Приходи сегодня в полночь на реку, только сохрани всё в тайне, молю тебя. Буду тебе покорной, только не позорь меня перед всеми».

«Вот, то-то же, – хмыкнул Гойник, подбочениваясь с видом победителя. – А куда ж ты денешься-то, голубушка моя? Будешь покорной, ещё как будешь. Сама подумай: лучше один я, чем все разом!»

«Так оно, конечно, – слетело с губ Цветанки. – Противиться не стану: чему быть – того не миновать. Когда придёшь на реку, покричи филином – я и выйду».

На том они и расстались. Гойник ушёл довольный, поглаживая и пощипывая бородёнку, а занемевшие ноги Цветанки постепенно оттаивали, оживали в беге. Завидев её белое лицо с ожесточённо сжатым ртом, привычно толпившиеся у домика сироты притихли, а Цветанка выдавила улыбку и ласково взлохматила вихры мальчишкам. Плохо гнущимися пальцами она разламывала хлеб, черпала ковшиком комковатую простоквашу, а потом забралась в угол, под полки с бабушкиными снадобьями.

Ночь струилась чёрными складками и шептала: «Что ты делаешь? Что ты делаешь?» Шикнув на неё, Цветанка крепче прижала к себе узелок. Луна, серебристая рябь воды, прохладные объятия ветра, длинные космы плакучих ив – в такую ночь встречаться бы с Нежаной, согревая её пальцы дыханием, но уханье филина вернуло Цветанку из чертога мечтаний в пропитанную болью явь. Крик этот прозвучал не совсем естественно: его, без сомнения, издало людское горло, а не птичье. Мда, филин из Гойника – неважный. Как, впрочем, и человек.

Цветанка зашуршала кустами и изобразила ночную птицу намного искуснее. Тёмная худощавая фигура обернулась, в лунном свете алчно блеснул здоровый глаз.

«А, вот ты где! Что не выходишь?» – подал голос Гойник.

«Иди сам сюда, – позвала Цветанка. – Луна яркая, мне под её очами стыдно».

«Ишь ты, какая стыдливая, – ворчал Гойник, с треском ломясь сквозь кусты. – Одёжу мужескую не стыдно было надевать, людей обманывать тоже не стыдно, а тут – на-ка, поди-ка – устыдилась!»

Когда он добрался до заросшего травой маленького пятачка среди кустов, его ждала расстеленная на земле скатёрка с угощением: Цветанка выставила кувшин с ягодно-медовой брагой и пироги.

«Откушай сперва, бражка знатная, забористая, – суховато-глухим голосом промолвила она. – Пироги с яблоками, сама пекла».

«Ну вот, так-то оно лучше будет, – одобрил Гойник, усаживаясь на траву. – Девкой-то тебе – самое то быть. Против природы не попрёшь: сколько ни рядись, а мужиком тебе никогда не стать, только себя опозорить, осмеянной быть».

Ледяные глыбы, прежде сдавливавшие Цветанку, потихоньку таяли. Лунный свет струился меж листвы серебристым холодным ядом, а её ладонь, сжимавшая горлышко кувшина, вспотела…

«Коль ты такая добрая хозяйка, откушай вместе со мной, – сказал между тем Гойник, разламывая пирожок и половинку протягивая Цветанке. – Не то чтобы я тебе не доверял, но так оно как-то спокойнее».

Зубы Цветанки вонзились в тесто, откусили. Челюсти мерно двигались, жуя. Прищуренный козлиный глаз Гойника блеснул искрой-иголочкой, и вор поднял кувшин с брагой к губам девочки. Она приникла ртом к краешку, сглотнула несколько раз. Капелька стекла по подбородку. Только после всего этого хитрый вор решился притронуться к угощению без опаски. Пока он жевал пирожки и обильно прихлёбывал брагу, Цветанка сидела, плотно обхватив худые колени. С обеих сторон её щекотно обнимали кусты, а перед глазами темнела жующая мужская фигура.

«М-м, а что это такое на зубах похрустывает?» – с набитым ртом спросил Гойник.

«Это семена маковые, – чуть слышно ответила девочка. – С ними начинка вкуснее».

«Выдумщица, – усмехнулся Гойник. – Ну что ж, поглядим теперича, какова ты в своём бабьем назначении».

«Ты отдохни сперва, перевари кушанье, – посоветовала Цветанка. – А я пока пойду, искупаюсь – шибко окунуться охота».

«Слинять норовишь? – недовольно прогнусавил вор. – Не выйдет, шмакодявка».

«Ну, пойдём вместе купаться, – миролюбиво согласилась Цветанка. – Ты, поди, быстрее меня плаваешь, где уж мне уйти».

«Плаваю я, как щука, – заявил Гойник, отпивая несколько больших жадных глотков и отставляя кувшин в сторону. И прибавил, с чмоканьем удаляя языком застрявшие кусочки еды из дыр в насквозь гнилых зубах: – Ты, это… меня не дурачь! Я тебе не мальчишка!»

Цветанка вёрткой лисой выскользнула из кустов, отбежала и обернулась, дразня Гойника. Скинув рубаху, она сверкнула в лунном свете маленькой девчоночьей грудью, ещё не налившейся и совсем незаметной под одеждой. Вор с рыком выбрался из кустов на простор речного берега и рванул за Цветанкой по колышущемуся морю высокой травы.

«Врёшь, не уйдёшь! Куда побёгла?! Догоню – узнаешь у меня! Вжарю во все дыры!»

Но не зря Цветанку прозвали Зайцем. Едва касаясь ногами земли, она стрелой долетела до тёмной водной глади, сбросила порты и, тонкая и лёгонькая, с негромким коротким плеском прыгнула и поплыла. Острый осенний холод пронзил её тело, и зубы невольно начали отстукивать дробь.

«Иди сюда, окунись! – звала она между тем, озорно махая рукой Гойнику, который путался в одежде на берегу. – Водичка – пуховая!»

«Вот дрянь! – злобно блеял тот. – Не уйдёшь! Вытащу за шкирку!»

Раздевшись до подштанников и вскрикивая от холода, он полез в воду.

«Паршивка! Какая ж она пуховая? Это ж чистый лёд! Но я тебя всё равно достану!»

«Попробуй, достань… Если сможешь!» – звонким хлыстом вспорол речную тишину смех Цветанки.

Не весёлый это был смех: девочку трясло от холода и ужаса, который взъерошенным зверем вцепился в плечи, мешая плыть. Что есть сил баламутя воду ногами, она боролась, рвалась сквозь воду, а сзади наступал Гойник, загребая длинными худыми ручищами. Только отчаянный жар в груди спасал её, лишь он был источником сил в закоченевшем теле.

«Ну как, хорька своего похотливого поостудил?» – издевательски крикнула она сквозь зубную дробь.

«Ах ты… поганка! – фыркал и отплёвывался Гойник. – Так ты меня надуть вздумала? Заманила, распалила, а потом – серпом по яйцам? Нет, милушка моя… Тебе это с рук не сойдёт! Этим же утром все знать будут, что ты – девка… А более того… я всем расскажу, как сегодня ночью пялил тебя немилосердно, как шмару последнюю!»

«Ничего… и никому… ты уже не расскажешь!» – крикнула Цветанка, направляясь к берегу.

«Ещё ка… ка-а-ак расска… расскажу! – Гойник начал выбиваться из сил, шумно пыхтел и неуклюже бился в воде, словно в один миг потеряв все навыки плавания. – Опозорю на весь город… Пущу дурную славу! Ты со стыда удавишься, дрянь маленькая…»

Его глаза бешено выпучились, лицо неузнаваемо перекосилось. Дёргаясь и хрипя, заглатывая воду, он беспомощно бился, старался выплыть, но телом его овладели судороги. Цветанка тем временем уже выбралась на берег, скрюченная в баранку от холода. Посиневшими руками она нашарила свои портки, натянула их, схватила чуни и рубаху. Нечеловеческие, пронзительно-высокие вопли, похожие на лошадиное ржание, заставили её обернуться. Гойник шёл ко дну: тело не слушалось его, сведённая судорогами грудь не могла дышать. Дёрнувшись ещё пару раз, он скрылся под водой.

Вспомнив, что забыла шапку в кустах, Цветанка вернулась за ней. Надавив на корень языка, она вызвала рвоту. Вышло из неё немного: она просто перестраховывалась, ибо от пирожка откусывала лишь тесто, не трогая начинку, а в брагу только окунула губы и для внешней достоверности сделала несколько пустых глотательных движений. Выплеснув остатки напитка и закопав не съеденные пирожки, она рванула домой.

Тело разгорелось на бегу, дыхание сбилось, ноги подкосились, и Цветанка упала в траву. Тут же вскочив, она продолжила бег. На пустынных улицах спящего города только перегавкивались собаки, будто разнося новость: Гойник утоп, а помогла ему в этом она, Цветанка. И её счастье, что люди не понимали собачьего языка…

Помогая слепой бабушке готовить снадобья, она хорошо знала, что где лежит. Днём, пока сироты ели розданный ею хлеб с простоквашей и играли во дворе, Цветанка отыскала кувшинчик с настойкой белены и берестяной коробок с её семенами. В малых количествах эта трава лечила, а в больших – могла быть ядом, вызывающим бешенство, судороги и бред, а в худшем случае останавливающим сердце. Она испекла пирожки с яблоками, подобранными ею на улице: кто-то выбросил подпорченные плоды, но Цветанка решила, что добру пропадать не следует. Гниль она срезала, а хорошую мякоть мелко порубила и смешала с семенами белены, внешне похожими на маковые. Отлив бабушкиной браги в кувшин, она добавила туда всю настойку, что была в сосудце – чтобы уж наверняка подействовало.

Заманить Гойника в воду, чтобы действие яда настигло его там и привело к утоплению, пришло ей в голову уже на месте. Изначально она лишь надеялась, что огромное количество белены в угощении само приведёт к смертельному исходу, но зловещая луна, погладив серебряным лучом ей голову, видоизменила замысел. А что, если белена не подействует? Или подействует, но не смертельно? Эти мысли бродили в голове Цветанки, пока она в кустах дожидалась своего «любовника». Душа застыла куском льда, в котором не нашлось места ни жалости, ни страху, ни раскаянию.

Подходя к дому, Цветанка замедлила шаг, чтобы перевести дух. Бабуля сонно заворочалась на печке, забормотала, чмокая:

«Это ты, Цветик?»

«Я, бабусь, – отозвалась та, изо всех сил стараясь не выдать, насколько она запыхалась. – Спи».

Она подала ей чарку бражки, и бабушка, выпив, повернулась на другой бок и опять уснула. Привычные звуки храпа, колышущееся пламя в плошке, уютные тенёта сумрака, удушливый запах волчьего одеяла – всё это окутало Цветанку домашним теплом, отгоняя от неё ледяные призраки ночи. Блеск луны на воде остался далеко позади, бульканье и вопли тонущего Гойника казались страшным сном. Сжавшись комочком в постели, Цветанка закрыла глаза. Спасительная чернота накрыла её с головой.

Ночь миновала, как одно мгновение. Опавшие листья с шуршанием кружились под ногами, гонимые ветром, погожий денёк отвлекал от дурных мыслей, солнце медово-жёлтым яблоком висело в небе… Беспечно щурясь в его лучах, Цветанка снова наслаждалась жизнью: больше никто не угрожал ей, всё встало на свои места, беда рассеялась. О Гойнике думать не хотелось. Хоть он и утонул на её глазах, но сам миг его смерти остался скрыт под тёмной толщей воды, и всё произошедшее теперь казалось каким-то ненастоящим, пригрезившимся во сне. Покров ночи ещё больше убеждал в этом, подёргивая события дымкой мнимости.

Нащупав привычную тропинку жизни, Цветанка несколько дней провела в почти полной безмятежности: хлопотала по дому, подавала бабушке нужные снадобья, кормила своих сироток и забывалась в беготне и играх с ними. Зимой в воздухе ещё не пахло, но она, глядя на их чёрные от грязи босые ноги, задумывалась о том, переживут ли ребята студёные месяцы. Им была нужна обувка и тёплая одёжа.

Погружённая в эти заботы, она как-то забыла о Гойнике, но однажды ночью её разбудил волчий вой. Волк – в городе? Может, собака? Застыв под одеялом от тягучей и холодной, звенящей, как лунная струна, тоски, Цветанка ждала повторения звука. И вот снова: «У-у-ууу…» Решив не обращать внимания, она повернулась на другой бок и попыталась снова заснуть, но не тут-то было. Казалось, выла сама ночь, оплакивая кого-то или призывая, и что-то внутри Цветанки откликалось на этот зов. Душа-зверь потеряла покой, рвалась под тёмное небо, клацала зубами и вертелась волчком – как тут улежишь в постели?

Цветанка откинула одеяло, встала и обулась. Перешагивая через сопящих на полу ребят, пробралась к двери, влекомая звериным зовом ночи. Холодные ладони ветра погладили её по лицу, а звёзды глядели сверху выжидательно и пристально, будто чьи-то далёкие глаза. Цветанка почему-то не узнавала своей улицы: бедные домишки обернулись живыми, дышащими существами. Будто огромные дремлющие медведи, они возвышались с обеих сторон, мохнатые и тёмные. «У-у-у-ууу…» – слышался далёкий плач, пробуждая в Цветанке тревожную горечь.

Сначала во тьме проступили жёлтые глаза, а потом – белое пятно, похожее на сгусток тумана. Поначалу бесформенный, постепенно он принимал облик огромного белого зверя. Призрачный, полупрозрачный волк ростом с избу вперил холодный взгляд бледно-жёлтых глаз в Цветанку, которая ощутила себя крошечной букашкой перед ним. Но чудовищные лапы не выглядели состоящими из плоти – следовало ли бояться их удара? Призрачный зверь скорее грозил душе Цветанки: тоска под сердцем приобрела вес и плотность. Этот комок бился, отзываясь на сочившийся из глаз туманного волка мертвенный желтоватый свет. Не чуя собственного тела, Цветанка поняла, что отрывается от земли, поднимаемая неведомой холодящей силой. И вот – глаза волка были прямо напротив неё. Из блекло-жёлтых они медленно превращались в голубые, и Цветанка в бесплотном ужасе обречённо узнала их… Это были её собственные глаза.

Кто-то толкал её в плечо, настойчиво тормошил:

«Заяц… Заяц…»

Волк исчез, а над Цветанкой очутился Олешко – один из ребят, заночевавших сегодня у них с бабушкой. Лунный свет, падавший в окошко над постелью, выхватывал из мрака его белобрысую всклокоченную голову и тревожно блестящие глазищи на худеньком лице с острым подбородком.

«Ты чего стонешь? Худой сон?» – прошептал мальчик.

Цветанка не сразу смогла ответить. Тело ещё какое-то время не слушалось, отяжелевшее и бесчувственное, как бревно. Значит, приснилось… А мальчишка уже вскарабкался на лежанку и забрался под одеяло.

«А почему бабка тебя Цветиком кличет? – спросил он вдруг. – Ты же Заяц».

Душа юной воровки ещё была в плену у глаз призрачного волка, а растревоженный ум уже лихорадочно работал, придумывая очередную небылицу: угроза разоблачения, которую ей временно удалось от себя отвести, снова зависла над ней. А что, если воры что-нибудь узнают от сирот? Маловероятно, конечно, но вдруг?.. Городок маленький, а беспризорные ребята частенько помогают ворам в их делах за пару монет. Может, и обмолвится кто-то из них когда-нибудь…

«Бабуля – она… хорошая, но от старости уже немножко не в своём уме, – на ходу начала выдумывать девочка. – Была у неё когда-то внучка, которую звали Цветанкой, но померла она. Меня бабуля взяла на воспитание. Я, как и вы все, сирота. Временами ей кажется, что я – это её покойница-внучка, вот и кличет меня так… А когда я пытаюсь ей объяснить, что Цветанки уж нет, а я – Заяц, она принимается кричать да плакать, даже головой об стену бьётся. Лучше ей не прекословить в этом. Пусть зовёт, как хочет, лишь бы не горевала. Потому, Олешко, прошу тебя: ты с бабулей поосторожнее – не сболтни лишнего, а то расстроишь её… И остальные пусть помалкивают. Ты же не хочешь, чтоб она себе с горя голову расшибла?»

Мальчонка испуганно замотал головой, поверив в этот рассказ. С печки слышался спокойный храп бабушки, и Цветанке стало совестно: до чего же она докатилась! Совсем завралась, уже на единственного близкого человека возвела поклёп ради сохранения своей тайны, которая и не тайна вовсе. Троице, с которой она лазала за яблоками, было известно, что она – девочка. Первуша, Тюря и Ратайка, будучи её ближайшими соседями, выросли вместе с Цветанкой на одной улице и, конечно, всё знали с самого начала, так как в раннем детстве видели её в юбке. Но это было уже очень давно, а друзья умели держать язык за зубами, не задавая вопросов. Взрослые же соседи хоть и нередко приходили к бабушке Чернаве за лечением, но сплетничать о ней побаивались: а вдруг старая ведунья рассердится и наведёт порчу? Они всерьёз думали, что она читает их мысли и на расстоянии слышит все упоминания своего имени, а потому боялись вымолвить хотя бы одно слово за её спиной, чтобы не навлечь на себя её недовольство. Цветанку они считали юной преемницей Чернавы, обладающей теми же способностями, поэтому благоговейно-настороженно сторонились её, а порой и кланялись, задабривая. Некоторые соседи приписывали ей умение по своему желанию становиться то девочкой, то мальчиком, и Цветанка не спешила их в этом разубеждать. Это было ей на руку.

Весь остаток ночи Цветанка таращила глаза в постепенно светлеющий угол, где домашний паук свил тенёта. Ещё немного – и тонкие нити станут видны… Она опасалась, что если сомкнёт веки, то снова увидит призрачного волка. Что же это за нечисть? Какой-нибудь слуга Маруши? Или, быть может, она сама? Нет, вряд ли сама богиня почтила бы её своим вниманием: слишком мелкой букашкой Цветанка себя считала. Вероятно, это кто-то из её свиты. Но почему у него были глаза, так похожие на её собственные?

Тянущая тревога не покинула её и с первыми лучами солнца. Туманная морда волка стояла перед её мысленным взглядом и по дороге к торгу, и лишала её покоя, когда она раздавала своим сиротам свежие бублики на завтрак. Устав гадать, днём Цветанка решилась спросить бабушку, что значил этот сон. В печке в огромном горшке попыхивала пшённая каша – обед для голодных ртов, обладатели которых бегали сейчас где-то по улицам, а бабушка на завалинке подставляла свои морщины усталому осеннему солнцу, опираясь на свою клюку. Подсев рядом, Цветанка начала:

«Бабусь, я…»

«Вот и накликала ты беду, Цветик, – не дослушав вопроса, прошамкала Чернава. – Душу свою Маруше отписала ты во владение. Сделанного уж не поправить».

«Бабушка, но не из-за отрезанных же волос это, в самом деле?» – ощущая на своих лопатках ледяные пальцы страха, пролепетала Цветанка.

«Нет, ты кое-что похуже сделала, моя родненькая, – вздохнула Чернава. И добавила, подняв к небу почти слепые, выцветшие глаза: – Старая я уж стала, за всем уследить не могу, устала очень. Вот и проглядела тебя… А ты запуталась совсем в путях-дорогах. Ступила ты обеими ногами на стезю, с которой уже не свернуть».

Солнце по-прежнему разбивалось на радуги между ресницами Цветанки, высокая крапива у забора покачивала отяжелевшими от семян верхушками, воробьи дрались из-за оброненного кем-то из ребят кусочка бублика. Ни тёмных туч над головой, ни зловещих молний… Начинающаяся осень мурлыкала рыжей кошкой, но на душе у Цветанки свистели холодные ветра, как перед долгой и трудной дорогой в неизвестность.

«Что же мне делать, бабусь?» – прошептала она.

В уголках мутных глаз бабушки скапливались блестящие капельки. Нельзя было понять, плакала ли она или же её глаза просто слезились от болезни, но в сложном рисунке морщин на её лице проступала глубокая, безнадёжная и очень страшная печаль. Цветанке стало жутко.

«А не знаю, родненькая… Моё время истекает, скоро тебе без меня обходиться придётся. Так тебе скажу: оставайся человеком. Будь им так долго, как только сможешь, даже если на тебя будут смотреть, как на нелюдя. Сохрани душу и сердце человеческими и ни при каких обстоятельствах не отказывайся от своего имени. Имя – это ты сама, твоя суть. Волосы – ладно уж, пёс с ними, а вот имя береги, внученька. Не забывай мои слова. Вспомни их и тогда, когда меня с тобой уже не будет».

«Бабуля, ты что? – со слезами пробормотала Цветанка. – Ты будешь жить ещё долго!»

Её слова беспомощными птенцами упали на землю, а бабушка с грустной улыбкой покачала головой.

«Все мы смертны, милая. Ладно, не тужи… Это ещё не завтра будет, потопчем ещё землю немножко. Так, а про кашу-то мы и забыли за этими разговорами! Подгорела, поди…»

С кряхтением поднявшись, бабушка заковыляла в дом, а Цветанке ещё долго не подчинялись ноги. Тяжёлые чувства огромной глыбой навалились на неё, мешая дышать. Она так и не спросила о призрачном волке, но теперь особой надобности в этом знании она не ощущала. Всё было плохо… Беспросветно, безнадёжно и страшно.

Однако прощальное тепло осеннего солнца волшебной пилюлей лечило душу. Деньки стояли чудесные, сухие и ясные, Цветанка много бегала и играла с ребятами, и вот уже тревога и печаль ушли в туман прошлого, как и смерть Гойника. Цветанка совершенно не тяготилась ею, не испытывая угрызений совести, напротив – ей казалось, будто она сделала доброе дело, прихлопнув ядовитую и опасную тварь. А между тем в воровском братстве его уже хватились, и первым вопросом, который ей задал Ярилко, когда она пришла платить взнос в котёл, было:

«Эй, малец, ты Гойника не видел?»

Может быть, где-то уже и выловили из воды вспухшего утопленника в одних подштанниках, вот только опознать, должно быть, не смогли. Возможно, так и похоронили неопознанного, потому как подобные смерти городские власти не расследовали. Коли усопший без ран на теле, туда ему и дорога: либо по нечаянности утонул (винить некого), либо свёл счёты с жизнью (виноват сам). А если тело унесло течением далеко за пределы города, тогда его ещё долго не найдут.

Все эти мысли мелькнули у Цветанки в один миг, не успев отразиться ни во взгляде, ни на лице. С невинным видом она ответила:

«Нет, не видал и не слыхал».

Предположений было два: или Гойник где-то затаился и отсиживается после очередного дела, или его уже нет в живых. Так или иначе, никто по нему особо не скучал, и на его исчезновение махнули рукой: ежели помер – земля ему пухом, а коли жив – всё равно когда-нибудь да объявится.

Середина осени – пора свадеб. То на одной, то на другой улице вспыхивал шумный праздник; то там, то здесь валялся не дошедший до дома пьяный гость – желанная жертва для вора. Тут даже усилий и сноровки прилагать не приходилось – только обыскивай бесчувственное тело да утекай с лёгкой добычей. Цветанка, орудуя на пару с Нетарем, неплохо поживилась в месяце свадебнике или, как его чаще называли, листопаде. Но самая богатая свадьба в городе ударила по её смирившемуся и тихо тосковавшему сердцу.

По улицам катился, рассыпаясь гроздьями, весёлый трезвон: это шёл поезд посадникова сына – Бажена Островидича. Расписная, раззолоченная повозка, запряжённая серой в яблоках тройкой, была устлана коврами и выложена подушками; при каждом шаге заплетённые конские гривы звякали привязанными к косицам бубенцами, а на дуге коренной лошади болталось семь золотых колокольчиков. На задке повозки красовалась кукла с пуговичными глазами, одетая в искусно сшитое парчовое платье, вся в алых лентах, с нарисованными на тряпичном лице бровями, ресницами и аляповатым ртом. Лошадей под уздцы вели стройные парни в алых кушаках, а за повозкой шагали нарядные девушки в пёстрых платках, нарумяненные и голосистые. Под звуки гудка по городу лилась песня.

Народ высыпал на улицы по ходу поезда, кланялся и кидал под ноги лошадям мелкие монетки. Молодожён в алой с золотом шубе нараспашку вольно откинулся на вышитые полевыми маками подушки. Зелёный шёлк длинной подпоясанной рубашки лоснился, обтягивая его откормленное круглое брюшко, а куний мех воротника лежал на его широченных плечах с княжеской величавостью. Самодовольно подкручивая завитые усы и щеголяя гладким подбородком, этот тридцатилетний добрый молодец сытым боровом развалился в повозке – с широко раскоряченными в стороны коленями, подбоченясь и упиваясь собой. Это была его вторая женитьба: первая супруга умерла при родах, не оставив ему живого потомства.

Из-под трепетавшего на ветру алого покрывала виднелось безжизненное, мраморное лицо юной новобрачной, застывшее в выражении глубокого горя, словно она ехала на собственные похороны. Сердце Цветанки, превратившееся в камень, дало трещину, из которой просочилась капля крови… Она узнала Нежану – всю в парче, золоте и мехах, обречённую на жизнь с этим отъевшимся кабанчиком, далёким от неё и равнодушным. Он выглядел не счастливым влюблённым – какая уж тут любовь! – а скорее торговцем, довольным удачной сделкой. Ещё бы, ведь купец Вышата Скопидом – богатейший в городе, приданое за дочкой он дал ого-го какое… Виновнику торжества не было дела до глаз своей юной супруги, полных тёмной боли, как безрадостная и холодная осенняя ночь.

«Куколка-то свадебная – с начинкой, внутри целое богатство, – шепнул Цветанке Нетарь. – Её по обычаю желтяками [16] набивают – в подарок жениху с невестой. Давай так: я пугаю лошадей, а ты под шумок берёшь куклу. – И добавил с усмешкой: – Ты же у нас невидимка».

Цветанка не успела обдумать его предложение: Нетарь не стал дожидаться её согласия и кинулся наперерез повозке, размахивая чёрной шапкой и изображая бурное веселье.

«Многие лета счастья молодым! – вопил он, кривляясь и махая руками, как ошпаренный. – Детишек ораву, богатство в дом!»

Он всё рассчитал верно: его внезапное появление и бешеные движения испугали лошадей, и те, заржав, начали шарахаться. Парни в кушаках пытались успокоить животных, а свадебная песня оборвалась: девушки-певицы кинулись врассыпную, подальше от опасных копыт. Цветанке не оставалось ничего иного, как только юркнуть под днище повозки. Это было опасно: лошади дёргались туда-сюда, и Цветанка рисковала быть придавленной колесом.

Повозка скрипела и тряслась. От толчка кукла свалилась с задка и тяжело шмякнулась наземь – прямо перед Цветанкой, лежавшей между задних колёс. Воровка с трудом подтащила её к себе, скинула кафтан и обернула им добычу. На голову кукле она напялила свою шапку – ни дать ни взять, ребёнок. Когда она выкарабкалась из-под повозки, какой-то дядька со всклокоченной бородой воскликнул рядом:

«Ох, батюшки, ребятишек чуть телегой не затоптали! Малец, ты цел? Младшенького-то не зашибли?»

«Целы мы, дяденька», – ответила Цветанка и дала стрекача.

Тяжесть денег в кукле гнула Цветанку к земле, а кровоточащее сердце в груди нести было ещё труднее. Лучше бы с повозки упала Нежана! Уж Цветанка избавила бы её от надобности терпеть этого пузатого, завитого и расфуфыренного хряка, который относился к молодой жене, как к покупке…

Её догнал Нетарь, перехватил куклу, и они вместе побежали дальше, пока не оказались за чертой города, на заросшем бурьяном пустыре. Там они развернули Цветанкин кафтан, и Нетарь вспорол куклу ножом.

«Мы богаты!» – возбуждённо прохрипел он, сверкая горящими в предвкушении глазами.

Воришки надеялись, что их ослепит блеск золота, но из куклы с издевательским стуком посыпались мелкие черепки битой глиняной посуды вперемешку с гвоздями. Откуда им было знать, что настоящую денежную куклу молодым вручат только дома, а эту посадили на повозку именно для страховки от воров?

«Ну что, богач? – затряслась Цветанка от хохота. – Околпачили тебя? Начиночка-то… того!»

«Вот же жлобы, – ругнулся Нетарь, вскочив на ноги. – Жлобьё торгашеское!»

С этими словами он в сердцах пнул куклу, да только ушиб ногу о её жёсткую набивку. Взвыв, он схватился за пострадавшую ступню, а Цветанку душил странный, болезненный смех, неостановимый и изнуряющий, пополам со слезами. Перед её глазами стояло бледное лицо Нежаны под покрывалом. Если бы она могла вырвать её из золотой клетки, умыкнуть от мужа, который, без сомнения, будет Нежане постыл и ненавистен!.. Не стерпится, не слюбится. Не бывать этому.

Махнув рукой, Нетарь плюхнулся в траву и тоже расхохотался, не улавливая в смехе Цветанки мучительный надрыв – почти крик.

«Да-а… – протянул он. – Здорово они нам зад на палку натянули! Но всё-таки какими же жлобами надо быть, чтобы вместо настоящих звонких монет совать хлам! Это же свадьба, могли б и по-настоящему обычай соблюсти…»

«Не жлобы, а… бережливые люди, – заикаясь от нездорового хохота, подколола Цветанка. – Им своих денег жалко – а вдруг с ними в толпе что-то… приключится?»

Холодный ветер дул в грудь и остужал сердце, рыжеющий простор трав не радовал своей свободой: как дышать волей в одиночку, зная, что та, кому эта воля нужнее, ею никогда не будет обладать? Слишком невыносимо. Слишком серое и равнодушное было это небо, чтобы понять тоску Цветанки. Не понимал этого и Нетарь, который всё ещё поражался тому, как они лопухнулись с куклой – то плевался, то хохотал, то ругался и расшвыривал в стороны черепки и гвозди.

Никто не мог этого понять, лишь в зеркальных глазах призрачного волка, которого Цветанка время от времени видела во сне, отражалось точно такое же страдание. Цветанка понемногу перестала обмирать перед ним в безмолвном ужасе, а однажды даже решилась поговорить с ним: больше не с кем было поделиться своей невысказанной болью. Бабушку юная воровка не хотела беспокоить лишний раз своими тревогами, чтобы та прожила оставшееся ей время безмятежно; волк же, казалось, сам жил Цветанкиными мыслями и понимал её, как никто другой. Странно было найти родственную душу в этом бесплотном чудовище, этом сгустке холодной мглы, но, наверное, лучше такой собеседник, чем никакого…

Опять мохнатые громады, дома-медведи, дышали в полусне-полубодрствовании – одним глазом дремали, а другим наблюдали за Цветанкой и вполуха слушали её речи. Обхватив колени одной рукой, меж пальцев другой она пропускала пряди низко стлавшегося по стылой земле тумана, а напротив неё полупрозрачной глыбой лежал волк, устроив голову на лапах. Это был не разговор в обычном смысле: Цветанка просто думала обо всём, что её снедало, и мысли сочились в неуютный мрак этого места, сплетаясь в нити печального призрачного шёпота.

Настал день, а вернее, ночь, когда ей захотелось дотронуться до косматой шеи волка, почесать ему за ухом. Ей казалось, что зверь тоже томится от немой печали, и хотелось его как-нибудь утешить. Приласкать призрачное чудовище? Как ни странно – да. Когда её пальцы погрузились в белёсые волокна тумана, из которого состояла шерсть волка, их словно отрезало уничтожающим, мертвящим холодом, как если бы они попали в снежный буран невероятной силы. А морда зверя начала видоизменяться, принимая человеческие черты… Собственное лицо увидела Цветанка в глубине серебристо-молочного вещества, из которого состоял волк-призрак!

И проснулась.

Ей предстояла куча дел: штопать дыры, ставить заплатки; топить печь, таскать воду, греть её и стирать одежонку своих подопечных; когда печка остынет, устроить ребятам баню прямо в ней. Внутри было достаточно места, чтобы устроиться взрослому человеку, и даже оставалось пространство, чтобы поставить банные принадлежности; многие, не имея собственной отдельной бани и не желая идти в общую, мылись так. Вычистив печь от золы, углей и сажи, Цветанка выстлала её изнутри соломой, поставила кадку с отваром душистых трав, шайку со щёлоком и разложила заблаговременно распаренные веники.

«А ну-ка, пирожки мои румяные, запрыгивай! – велела она ребятам. – По двое, живо! Бодрее, пошевеливайся!»

Ребята со смехом и шутками полезли в печку, представляя себя калачами. Маленького Драгаша подсадили на длинной лопате для хлеба; тот подумал, что его и правда собрались запекать, испугался и заревел. Впрочем, увидев внутри живых и здоровых мальчишек, растиравшихся мочалкой, скоро успокоился.

«Живее, мелюзга, живее, – поторапливала Цветанка. – Вымылся – вон из печки, другим дай место! Вас куча, а печка одна!»

Сама она при всех раздеваться не стала, сказав, что помоется потом: слишком много дел сегодня. Скрывая своё естество, она улучала для мытья минутки, когда в доме никого, кроме неё с бабушкой, не было. Забиралась обычно в большое корыто, наскоро растиралась мочалкой, промывала в щёлоке или отваре мыльнянки голову, ополаскивалась – и готово. Месячные у неё пока не наступали вообще, и она, честно говоря, ждала их прихода с ужасом, завидуя бабушке, уже свободной от этой женской напасти. Даже представить было трудно, как она станет скрывать это неприятное обстоятельство… Если б она могла не взрослеть и не созревать!

Когда земля оделась в первый, ещё совсем тонкий зимний убор, стряслась беда: поймали Нетаря. Они с Цветанкой, как всегда, орудовали на базаре; незадолго до этого у них состоялся неприятный разговор.

«Слушай, Заяц… Может, это не моё дело, но сколько верёвочку ни вить, а кончику быть, – сказал парень. – Не знаю, как тебе удалось обвести вокруг пальца всех остальных, особенно Ярилко, но я тебя уже давно раскусил… Девка ведь ты. Понимаю, почему ты это скрываешь: боишься, что домогаться тебя начнут, шмарой сделают. Знаю, что не от хорошего житья ты с нами снюхалась, но я б на твоём месте держался от воровского братства подальше».

Цветанка молча скатала снежок. Рыхлый пушистый снег обжигающе таял, пальцы побелели, а нутро заледенело.

«Ты не на моём месте, – процедила она ожесточённо. – И не тебе меня учить, что мне делать».

«Так ведь боязно мне за тебя, – промолвил Нетарь. – Вдруг правда вскроется? Ума не приложу, где были Ярилкины глаза, когда он тебя к нам привёл… И почему он до сей поры как слепой. Может ты, как твоя бабка – того? Ведьмачишь?»

«А ежели и так, то какое твоё дело? – прищурилась Цветанка. – Смотри, держи язык за зубами. Рассержусь – наколдовать могу, мало не покажется».

Она сама не знала, почему пригрозила Нетарю, а не попросила по-хорошему… Из всей шайки Ярилко он был единственным, кого ей хотелось бы назвать другом, но слишком неожиданно и резко он обнаружил свою осведомлённость. Цветанка чувствовала себя уязвлённой и беззащитной. Получалось, что всё это время Нетарь знал её тайну, и Цветанка находилась в его руках. В его воле было проболтаться или промолчать, а кому ж сладко висеть на ниточке чужой воли? Нет, она знала, чувствовала: Нетарь – не Гойник, до домогательств не опустится, но… Всякий раз, когда кто-то прикасался к её «больному месту», ей хотелось свернуться ежом и выставить колючки. Что она и делала сейчас.

«Как ты догадался?» – угрюмо спросила она.

«Я заходил как-то раз к тебе, – признался Нетарь. – Дома была одна бабка. Ну, я спросил про тебя… А она тебя Цветанкой назвала – тут и дурак поймёт, что к чему».

Если небылица об умершей внучке и тихом помешательстве бабушки Чернавы ещё могла сгодиться для маленьких беспризорников, то перед Нетарем выкручиваться было слишком поздно. К счастью для Цветанки, Ярилко и его шайка не жаловали своим вниманием её родную улочку: там жили одни бедняки, у которых и взять-то нечего. Что же привело туда Нетаря? Любопытство?

Не успела эта мысль всплыть из растревоженной глубины души, как ярко-синие глаза парня приблизились, а его губы жарко накрыли рот Цветанки. К её горлу подступил горячий ком дурноты, и она, оттолкнув Нетаря, сплюнула в снег. Это было лишним. Нетарь всё испортил, запятнал дружбу иными желаниями, от которых Цветанку передёргивало. Она не могла представить себя с парнем или мужчиной. От мысли о Гойнике в горло толкался рвотный позыв, ей мерещился вздутый до неузнаваемости труп, который вылавливают из воды баграми… Ни к селу ни к городу ей вдруг привиделся и вместо Нетаря сине-зелёный утопленник. Бррр. Похоже, теперь эта гадость будет ей чудиться всякий раз, когда к ней попытается прикоснуться мужчина.

«Не надо, – пробормотала она. – Ты мне как друг люб, иного – не хочу. Не тронь меня».

«У тебя кто-то другой на уме?» – прищурился Нетарь, колюче подрагивая снежинками на ресницах.

«Да ну тебя», – рассердилась Цветанка.

Она скрылась от него в рыночной толпе. Хотелось попросить у зимы белые крылья и взмыть над грязным суетливым городом, подставить грудь ветру и выстудить её до полной бесчувственности, до хрусткого снежного равнодушия… Хорошо деревьям в зимнем сне! Ни забот, ни тоски, стой себе и жди весны. Но, с другой стороны, деревьям и не улыбаются хорошенькие девчонки, а Цветанке сейчас как раз строила глазки одна юная красотка. Обута девица была в лапти с шерстяными онучами [17], одета в поношенный кафтанишко цвета земли, а вот голову и плечи ей окутывал яркий, пёстрый платок с бахромой – вещь, которой она явно гордилась и щеголяла. Розовый румянец во всю щёку, весёлые тёмные глаза с озорным блеском, сочный ротик, соболиные брови роскошными дугами – у Цветанки аж сердце защемило. Захотелось совершить какое-нибудь безрассудство – ну, хотя бы взять, набраться нахальства и поцеловать эту голубушку, тем более, что она, кажется, сама положила глаз на Цветанку. Жуя бублик с маком, девица делала вид, что разглядывает обувной ряд, а корзинка на её руке болталась пустая: к покупкам она явно ещё не приступала. Ну и что, что красотка на пару лет старше? Не считая это препятствием, Цветанка сдвинула шапку на одно ухо и походкой вразвалочку направилась к ней, но не прямиком, а сперва задержалась у лавки с украшениями. Разноцветные бусы, ожерелья, мониста, серьги, запястья – у любой девицы глаза загорятся, но только не у Цветанки. До женских побрякушек она не была падка, а вот женская красота загадочным образом действовала на её сердце, озаряя его тёплыми искрами радости и заставляя забывать о заботах и печалях. Как кот, распушивший хвост перед кошкой, она прошлась вдоль прилавков с товарами, бросая многозначительные взгляды в сторону девицы в платке, и даже подмигнула. Та изобразила негодование, но не слишком убедительно: уж слишком ярко блестели при этом её большие, влекущие глаза, слишком весело подрагивали уголки губ в еле сдерживаемой улыбке. Похоже, милашка была не прочь завести знакомство, и Цветанка, забыв о неприятном разговоре с Нетарем, решительно направилась к ней.

«Ай-ай, пристало ли незамужней девице этак-то нескромно глазками стрелять? – шутливо сдвинув брови, молвила она. – А если в чьё-нибудь сердце попадёшь?»

«А ты почём знаешь, что незамужняя я?» – рассмеялась темнобровая красотка.

«Замужние дома сидят, – ответила Цветанка, ужом увиваясь вокруг обладательницы очаровательных глаз. И спросила: – Не студёно ножкам в лаптях-то?»

«От сапожек я б не отказалась, – заявила девица. – Да кто ж мне их купит?»

Внутри шевельнулось смутное неприятное чувство, но Цветанке было всё равно. Рана на сердце сомкнулась, кровь засохла – чего бояться?

«Тебя как звать, красавица?» – спросила она.

«Ивой, – ответила девица, теребя бахрому узорчатого платка. – А тебя?»

«Заяц я, – представилась Цветанка. И пошла в наступление: – Ежели хочешь, куплю тебе сапожки, но не задаром. За три поцелуя твоих уст медовых, моя голубка».

«Ах ты! – зарделась Ива. – Ты за кого меня принимаешь, охальник? Ступай себе своей дорогой!»

«Ну, значит, не так уж нужны тебе сапожки, проходишь зиму и в лаптях, – нарочито сухо подытожила Цветанка. – Прощевай тогда, милая красавица!»

Она от души забавлялась. Мысль о поцелуе этих привередливо надутых, полненьких, на вид таких вкусных губок была сладкой и пробуждала в низу живота жаркие, колко-волнующие ощущения, но и в случае отказа Цветанка не стала бы долго предаваться досаде. Мимолётная радость, случайной птахой севшая на плечо – вот и всё, что представляла собой для неё Ива. Затянувшуюся рану этой девице не разбередить, ничего опасного для себя сердце Цветанки здесь не чувствовало. Только лёгкую щекотку, как от слабой лапки новорождённого котёнка.

С небрежным видом, как бы говорящим: «Не очень-то и хотелось!» – Цветанка развернулась и всё так же, вразвалочку, зашагала прочь. В толпе мелькнули глаза Нетаря: тот напряжённо наблюдал за её заигрываниями с девицей. Может, думал, что Цветанка выбрала её себе в жертвы… Однако кража не состоялась, а потому Нетарь, скорее всего, недоумевал, какого рожна Цветанка так мило беседовала с ней.

Они воссоединились. Молчание тянулось между ними нитью, невысказанные вопросы порхали в воздухе белыми бабочками, а расстояние не позволяло постороннему заподозрить, что они – сообщники. Избегая прямых переглядок, они, тем не менее, держались на привычной связи, основанной не на зрении или слухе, а на каком-то слепоглухонемом чутье. Даже не видя Нетаря, Цветанка чувствовала его и могла безошибочно найти. Затоптанный множеством ног снег потерял девственную чистоту, но на язык снежинки падали свежими, холодными капельками. Взгляд Нетаря не хуже вытянутого пальца указал Цветанке на человека в чёрной одежде. Шуба с длинными, до пят, рукавами и огромным меховым воротником была богато расшита серебром, глаза неприветливо и остро блестели из-под околыша шапки, подстриженная бородка выдавалась вперёд, а нос изгибался свирепым крючком. Подойдя к прилавку с лошадиной упряжью и прочими кожаными изделиями, незнакомец стал присматриваться к плёткам. Расплачиваясь за плётку-семихвостку, он неосмотрительно обнаружил увесистый кошелёк – именно то, за чем охотились Цветанка с Нетарем.

По накатанному порядку Нетарь хлопнулся рядом с незнакомцем в снег и заохал:

«Ох, ох, худо, погибаю… Ох, люди добрые… Дяденька хороший, помоги!»

Цветанка тем временем уже произнесла слова заговора, сжала ожерелье и подкралась к жертве сзади. Мужчина в чёрном, хмурясь и поигрывая только что купленной плетью, смотрел на «погибающего» у его ног Нетаря, но на помощь не спешил; Цветанка времени не теряла – ловко срезала кошелёк и улизнула на безопасное расстояние, никем не замеченная. Нетарь должен был сбежать от жертвы и вскоре присоединиться к своей подельнице, чтобы разделить добычу пополам, но, сколько ни ждала Цветанка, воришка всё не появлялся.

Возвращаться на торг сразу же после совершённой кражи было неблагоразумно и небезопасно, но Цветанка на свой страх и риск вернулась. Ни незнакомца в чёрном, ни Нетаря возле кожаных товаров она не нашла; расспрашивать, само собой, не стала, но навострила уши. Двое мужиков обсуждали случившееся:

«Ишь, развелось ворья… Ловко это выдумали – на живца их ловить!»

«И то верно… Стыд-позор ведь: такой малец, а уже по скользкой дорожке пошёл! Жалко дурака, заклеймят теперь, а то и пальцы отрубят… Денег-то, правда, при нём не нашли, ну, да под пытками-то заговорит, небось… Выдаст подельничков».

Из разговора похолодевшая Цветанка поняла, что незнакомец выполнял особое задание – отлавливал уличных воров, сам являясь для них приманкой. Подобные облавы изредка проводились по приказу городского главы Островида: так посадник делал вид, что следит за порядком и борется с его нарушителями. Почему лишь вид? Да потому что ловилась лишь мелкая сошка, а крупная рыба, имея в кармане достаточно, чтобы купить свободу, могла не беспокоиться. Взятки были немаловажной статьёй Островидова дохода.

Что делать? Первая мысль: бежать к Ярилко, просить, чтоб выкупил Нетаря у насквозь продажных власть имущих, но воздух застыл в груди Цветанки мертвящим куском льда, а заячьи ноги подвели её… Грязный снег, серое небо и – неожиданно – искрящиеся игривостью глаза Ивы. Откуда девица взялась? Наверно, случай свёл их опять, но в этот раз Цветанка была не в том состоянии, чтобы продолжать ухаживание. А Ива, видимо, успела всё взвесить и изменить своё решение.