В память о тебе

Алмазные серьги-гвоздики. Два бриллианта округлой огранки весят приблизительно 1,61 и 1,64 карата[1]. Цвет камней — Н, чистота — VS2. Оправы из белого золота с четырьмя крапанами[2], проба — 18 каратов. Русские клейма. Цена — $ 20.000—22.000.

Глава первая

Было пасмурно. День выдался на удивление холодным и безжалостным к одиноким прохожим, которые двигались вдоль длинной череды деревьев, что разделяли Коммонвэлс-авеню, центральный бульвар Бостона. Даже одетые в пальто маленькие собачонки выражали неудовольствие и нетерпеливо тянули своих хозяев за поводки.

Квартира Нины Ревской выходила окнами на север. Третий этаж. Под окнами — декоративные медные балкончики, давно уже позеленевшие и приобретшие оттенок «блеклой мяты». Скоро солнце — вернее, тусклое пятно, заменявшее солнце, — устав от своих безрезультатных потуг, скроется за горизонтом, и серые ряды каменных зданий осветит скромное сияние уличных фонарей.

Желая лучше разглядеть, что происходит внизу, на тротуаре, Нина попыталась повернуть голову, но не смогла. Мышцы отозвались тупой болью. Инвалидное кресло-коляска уперлось в стену и не двигалось. Превозмогая боль, Нина всем телом подалась вперед. От ее дыхания оконное стекло запотело.

Визитера нужно увидеть заранее. Так лучше. Будет больше времени на то, чтобы настроиться на разговор.

Нина начала уже замерзать, когда рассмотрела подходившую к дому фигуру. Это была женщина… молодая женщина… очень молодая женщина. Каблуки ее сапожек одиноко стучали по тротуару. Женщина остановилась, должно быть, сверяя адрес, потом направилась к подъезду, и Нина потеряла ее из виду. Она уже решила, что ошиблась, но тут настырно затрезвонил дверной звонок. Откинувшись на спинку коляски, Нина медленно отъехала от окна.

Недовольно хмурясь, она нажала кнопку интеркома.

— Слушаю.

— Я Дрю Брукс. Меня прислали из «Беллера».

«И откуда только у этих американских девчонок мужские имена?»

— Поднимайтесь.

Каждый раз, слыша свой хриплый, с акцентом голос, Нина испытывала определенную неловкость, потому что в уме она выговаривала слова правильно и четко, а вот вслух получалось иначе. Добравшись до входной двери, она отодвинула засов и распахнула ее, прислушиваясь, не едет ли лифт. Но Дрю, видимо, решила воспользоваться лестницей. Стук ее каблуков становился все громче, приближался, пока их хозяйка не предстала перед Ниной: стройная фигура в шерстяном пальто, порозовевшие на морозе щеки, кожаная сумка через плечо. Молодая женщина была довольно высокой и держалась с достоинством. Не снимая перчатки, Дрю протянула Нине руку.

«Началось… — с замиранием сердца подумала та. — С другой стороны, я сама это начала».

Дрожащей рукой она прикоснулась к перчатке.

— Входите, пожалуйста.

— Я имею удовольствие разговаривать с миз Ревской? — осведомилась гостья.

«Миз! Как будто я секретарша».

— Вы можете называть меня просто Ниной.

— Здравствуйте, Нина!

Девушка понимающе улыбнулась, и в уголках ее глаз образовались маленькие лучики морщинок. Теперь Нина видела, что гостья несколько старше, чем ей показалось вначале. Ей бросились в глаза черные ресницы и каштановые волосы, небрежно заправленные за уши.

— Ленора, наш замдиректора по ювелирным изделиям, извиняется, что не смогла прийти лично, — сказала Дрю, стягивая перчатки. — У нее заболели дети. Оба.

— Пальто можете повесить сюда.

Избавившись от верхней одежды, девушка осталась в мини-юбке и облегающем свитере с высоким воротником. Нина окинула оценивающим взглядом короткую юбку, длинные ноги и полусапожки Дрю. Рискованно выставлять напоказ ноги в такую промозглую погоду. Впрочем, в глубине души она одобрила ее выбор. Мало кто способен «страдать ради красоты», хотя многие втайне восхищаются подобным самопожертвованием.

— Мы устроимся в гостиной, — сказала хозяйка.

Разворачивая кресло-коляску, Нина почувствовала, как боль пронзила коленные чашечки. Резкая и, казалось бы, беспричинная, она всегда обрушивалась неожиданно.

— Садитесь, прошу вас.

Дрю уселась, закинув одну стройную ногу на другую.

Страдать ради красоты… Этой максимы Нина придерживалась всю жизнь, танцуя на ноющих от растяжения связок пальцах ног, танцуя при зудящих ревматической болью коленях, танцуя, несмотря на жар и простуду. В молодости, сначала в Париже, а потом в Лондоне, ей приходилось следовать моде, надевая изысканно причудливые платья и туфли на вероломно высоких каблуках. В шестидесятые годы настало время безвкусных, шершавых на ощупь костюмов с юбками, сшитых, казалось, из обивочной ткани. В 1978 году ей сделали небольшую подтяжку на лице — всего несколько швов за ушами. Когда настало время их удалять, она сочла за лучшее самой проделать эту операцию, вооружившись зеркалом и маникюрными ножницами с заостренными кончиками.

Оправляя юбку, девушка легким движением смахнула невидимую ниточку. Бабушка Нины называла такое прихорашивание петербургским кокетством. Раскрыв сумку, Дрю достала кожаную папку.

Высокие скулы. Светлая кожа. Зеленовато-карие глаза. Что-то в ее внешности было Нине неуловимо знакомо.

— Нам надо будет составить список… в первом приближении… А потом наши оценщики приедут за драгоценностями.

Нина слегка кивнула. Нервный узел на спине, в том месте, где она переходит в шею, напрягся. Иногда Нине казалось, что ее болезнь вызвана именно этим нервным узлом.

— Хорошо, — сказала она.

Даже такое небольшое усилие отозвалось новым всплеском боли.

Открыв папку, Дрю сказала:

— Мне бы хотелось задать вам массу вопросов! Впрочем, я постараюсь не отвлекаться. Я люблю балет, но, к сожалению, никогда не видела вас на сцене.

— Не льстите мне.

Брови девушки взметнулись вверх.

— Я читала, что вас сравнивали с бабочкой.

— Одна из московских газет назвала меня так, — выдавила из себя Нина. — Мне не понравилось. Слишком… претенциозно.

Образ казался ей неудачным. Нина никогда не была трепетной и слабой, розовым лепестком, гонимым порывами ветра.

Девушка подмигнула ей, словно соглашаясь. Нину удивило, что ее холодность совсем не обескуражила Дрю.

— Мотив бабочки повторяется в нескольких ваших украшениях, — сказала девушка. — Я пролистала каталог Сент-ботольфской выставки. Это упростит нам работу. Мы просто просмотрим его вместе. Надо указать, какие драгоценности вы хотели бы выставить на аукцион, а какие оставить себе. Если, конечно, вы вообще собираетесь что-то себе оставлять.

— Чудесно!

Нервный узел на спине обожгла боль. По правде говоря, Нина испытывала определенную привязанность к этому сгустку нервов, который вначале ничем не отличался от остальных источников безжалостной, но преходящей боли. А потом, несколько месяцев назад, она вспомнила, как бабушка в суровые московские зимы обматывала шарф вокруг ее шеи. Нина была тогда совсем маленькая и не умела одеваться сама. Бабушка завязывала шарф сзади, чтобы легче было ловить непослушную внучку. Картинка из прошлого, о которой она забыла добрых полвека назад, стала живительным бальзамом, целебной мазью, подарком, потерянным, но возвращенным через многие годы. Теперь, ощущая боль в области шеи, Нина пыталась убедить себя, что это бабушка слишком сильно ухватилась за концы повязанного вокруг шеи старого шерстяного шарфа. От этого боль не становилась слабее, но Нина, по крайней мере, чувствовала определенное душевное облегчение.

Девушка протянула ей папку, и Нина дрожащими руками взяла ее.

— Я на четверть русская, — сказала Дрю. — Мой отец родом оттуда.

Нина сочла за лучшее промолчать. Жизнь в России казалась теперь такой далекой, а молодая женщина, какой она была тогда, мало чем походила на теперешнюю Нину Ревскую. Она опустила папку на колени и нахмурилась.

— Что побудило вас выставить драгоценности на аукцион? — доверительным тоном спросила Дрю.

Нина надеялась, что ее голос не дрогнет предательски.

— Я хочу, чтобы вырученные от продажи деньги были направлены на счет Бостонского балетного фонда еще при моей жизни. А мне, как вы знаете, уже почти восемьдесят лет.

Нина опустила глаза и уставилась на папку, раздумывая над тем, смогла ли скрыть обуревающие ее эмоции. Поспешное, непродуманное решение. Теперь она это понимала. Девушка из «Беллера» ей не нравилась. Мысль, что уверенные, деловитые пальцы Дрю Брукс будут касаться ее драгоценностей, вызывала стойкую антипатию.

— Сумма наверняка будет приличной, — сказала девушка, — особенно если вы разрешите объявить, что выставляемые на торги драгоценности из вашей коллекции. — На лице Дрю читалась надежда. — На наших аукционах почти всегда соблюдается анонимность, но в исключительных случаях оглашение имени владельца может оказаться очень кстати. Думаю, Ленора уже разговаривала с вами по этому поводу. Тогда даже не особо ценные украшения разойдутся за приличные деньги. Памятные подарки, конечно, можно не выставлять на аукционе.

— Забирайте все.

Девушка склонила голову к плечу и внимательно посмотрела на Нину, словно заметила в ее поведении нечто странное.

Сердце Нины забилось чаще, но Дрю продолжила:

— Когда люди узнают, что драгоценности принадлежат вам, количество желающих участвовать в аукционе значительно увеличится. Дополнительный шарм придаст всему тот факт, что некоторые из этих украшений были с риском для жизни вывезены вами из Советской России.

Такое случалось с Ниной всегда, когда доводилось беседовать с незнакомым человеком. Ее считали храброй женщиной, которая, бросив вызов властям, сбежала от притеснений, чинимых правительством, в поисках свободы артистического самовыражения. Всегда одно и то же. Начав балериной, она в конце концов стала политическим символом.

— Я говорю о вашем побеге.

Зеленовато-карие глаза Дрю, в которых, казалось, отражается душа… Дуновение прошлого обдало лицо Нины. Смутные воспоминания зароились в голове. Что? Что-то неприятное было связано с такими же глазами…

Она рассердилась.

— Люди думают, что я сбежала из России от коммунизма. На самом деле я сбежала от своей свекрови.

Дрю решила, что Нина шутит. Ее рот расплылся в заговорщицкой улыбке, а лучики морщинок вновь расползлись вокруг глаз. Темные ресницы. Широкие скулы. Высокий свод бровей… Видение обрушилось с быстротой стрижа: светящееся лицо, волны рук, трепет мышц, порхающая по сцене девушка…

— С вами все в порядке?

Нина вздрогнула. Девушка из «Беллера» пристально смотрела на нее.

Тяжело вздохнув, Нина взяла себя в руки и сказала:

— Вы напоминаете одну из моих подруг… Это было давно, в прошлой жизни…

Дрю выглядела довольной, словно сравнение с прошлым ей льстило. В конце концов, ее профессия напрямую связана с антиквариатом.

Обсуждение сент-ботольфского каталога проходило в сугубо деловой обстановке. Педантичный профессионализм Дрю избавил Нину от запоздалых сожалений о принятом решении. Излишняя чувствительность схлынула, но время, проведенное в обществе девушки, показалась Нине вечностью. Наконец опись драгоценностей вложена в папку, пальто надето, а самоуверенное стаккато каблуков Дрю замирает на лестнице…

Москва. Теплое июньское утро. Начало месяца, но окончание уроков в школе — не за горами.

— Сиди смирно! Ты можешь посидеть спокойно хоть минутку?

Запутавшаяся в волосах расческа больно дернула, а потом и уколола девочку. Заданный вопрос казался бессмысленным. Нина научилась бегать, как только встала на ноги. Она могла часами прыгать со ступеньки на ступеньку в лестничном колодце и в несколько гигантских прыжков пересечь внутренний дворик их дома по диагонали.

— Не вертись!

Нина болтала ногами и постукивала каблучками детских туфель, а мамины пальцы, умелые и ловкие, словно пальцы хирурга, проворно заплетали свои мечты и надежды в две тугие косы дочери. Дрожание маминых пальцев и быстрый стук сердца, который слышался, казалось, сквозь тонкую ткань блузки, выдавали ее чувства. Нина все прекрасно понимала. Сегодня — особый день, поэтому мама не доверила подслеповатой бабушке заниматься ее волосами. Наконец обе косички заплетены, уложены на макушке и скреплены новым большим бантом — символом всех надежд и чаяний, что таятся в этой головке.

Во дворе Нина встретила Веру. В косы подруги тоже были вплетены новенькие ленты. Порывы ветра трепали Верины косички, и ленты колыхались в такт пурпурным вьюнкам, растущим в горшках на обветшалых балконах их дома.

За последние несколько дней погода изменилась. На смену холодному моросящему дождю пришла удушливая жара, высушившая все вокруг. Нина даже боялась, что пыль испортит ситцевое платье, недавно сшитое мамой. Повязанная белым платком бабушка сердито смотрела своими черными глазами, хмурилась и не отпускала Веру от себя ни на шаг. Подобно другим бабушкам, она никогда не выглядела довольной жизнью, называла улицу Горького Тверской и прилюдно говорила такое, о чем другие не осмеливались даже перешептываться. Лицо бабушки бороздили морщины, напоминающие трещинки, которые появляются на льду, если с силой ударить по нему ногой.

— Мы долго не ложились вчера вечером, — призналась Вера Нине.

Сказано это было таким тоном, что Нина сочла за лучшее не спрашивать о причинах ночного бдения.

— А когда ты легла спать?

Подругам было по девять лет, и обычно их укладывали очень рано. В ответ Вера лишь слегка мотнула головой, так незаметно, что ее косы даже не дрогнули. Женщина, живущая в одной коммунальной квартире с семьей Веры, вышла на балкон, перегнулась через перила и принялась выбивать матрац. Взглянув наверх, Верина бабушка что-то сказала маме Нины. Девочка не смогла расслышать, что именно. Взрослые начали перешептываться, но так тихо, что Нине показалось: они говорят на иностранном языке.

Девочка забеспокоилась. Неужели ничего не выйдет? Мама много рассказывала ей о балетном училище. В воображении Нины это место превратилось в сказочную страну, где маленькие девочки собирают волосы в тугие, скрепленные заколками узлы на голове, а кроме чтения, географии и истории учатся танцевать. В прежние времена простым девочкам, как Нина, не позволили бы даже войти в балетное училище, но теперь благодаря отцу народов Сталину любой ребенок, достигнув определенного возраста, может принять участие во вступительном экзамене.

Но принимают в училище, как говорила мама, не всех. Сегодня она отпросилась с работы: взяла отгул в поликлинике, где работает в регистратуре.

Мама посмотрела на Нину и Веру.

— Все хорошо. Мы уже идем.

Нина успокоилась. Верина мама тоже должна была отпроситься с работы, но, видно, не смогла. Бабушка Веры осталась дома, а девочки молча направились за Нининой мамой в подворотню.

— Ты молодец! Я уверена, что тебя примут!

При звуке голоса бабушки тощий кот испуганно умчался прочь.

Лязгнув, решетчатые ворота распахнулись.

Широкий бульвар покрывал толстый слой пыли. Горячий ветер нес ее по улицам, подгоняя кружащийся в воздухе тополиный пух. Нинина мама быстро шла вперед, а девочки следовали за ней, то и дело снимая пушинки с волос и одежды.

— Я замерзла. Кажется, я заболела, — хмуро сказала Вера.

Светило солнце. Дул теплый ветер.

Нинина мама остановилась и положила руку на лоб Веры.

Она выглядела обеспокоенной, но, подавив вздох, обняла девочку за плечи и сказала:

— Это все от нервов, дорогая.

Нине захотелось, чтобы мама обняла и ее тоже, но мама уже шла дальше.

Они остановились на углу Пушкинской и Неглинки перед четырехэтажным зданием с табличкой «Московское хореографическое училище» над входом.

Отец Нины работал декоратором в Большом театре. Он умер, когда девочка только начинала ходить. Вспоминая о нем, мама выглядела такой гордой, словно работа в регистратуре поликлиники была ничто по сравнению с должностью театрального декоратора. Девочки еще ни разу не были в Большом театре. Впервые Нину сводили на балет только в этом году, когда они с мамой гуляли в парке имени Горького. Мысль о хореографическом училище первой пришла в голову именно маме. Нина любила прыгать и кружиться, пыталась научиться делать колесо и стоять на руках. Однажды, играя во дворе, Вера встала на кончики пальцев — не поднялась на цыпочки, а именно встала на кончики. Нина, разумеется, решила повторить достижение подруги и испытала восторг, балансируя на кончиках пальцев, делая маленькие шажки вперед и не падая. Весь день они с Верой играли так, пока бабушка не раскричалась, что они портят обувь. А вечером, когда мама вернулась с работы, Нина впервые услышала о хореографическом училище.

Когда Нина рассказала об этом девочкам в школе, те не проявили ни капли зависти. Никто из них не смотрел балет, а Нина не смогла доступно описать то, что увидела в танцевальном павильоне парка имени Горького. Иногда по ночам, лежа в кровати, девочка мучилась страхом. Ей представлялись темные холодные помещения и мрачные лица взрослых в полумраке. Тогда Нина вспоминала балерин, танцующих на сцене в парке, их просвечивающие юбки, ниспадающие подобно водопаду. Девочка представляла себя с волосами, собранными в виде маленькой короны на макушке, и балетные пуанты, белоснежные ленты которых оплетают ее лодыжки.

Она и Вера затерялись в толпе других девочек. Их впустили в огромный зал с паркетным полом, который шел под уклон к увешанной зеркалами стене. К платью каждой прикололи булавкой клочок бумаги с номером. Сидевшая за сверкающим пианино женщина с собранными в узел волосами сказала, что они должны танцевать под музыку, танцевать произвольно, так, как хочется, и заиграла. Музыка была медленной и приятной. Клавиши пианино звенели подобно барабанящим по жести каплям дождя. Девочки танцевали по очереди. Но вот подошла очередь Веры, и она застыла на месте с широко раскрытыми глазами. Стоявшая сзади Нина почувствовала граничащее с паникой беспокойство. Они всегда были неразлучны. Что, если этому пришел конец?

— Ну же!

Она схватила Веру за руку, и они понеслись в танце через зал. Почувствовав, что подруга успокоилась, Нина отпустила ее руку, и Вера устремилась вперед, воздушная и легкая, а Нина последовала за ней. Музыка менялась, и с ней менялось и настроение — так, словно менялась ее сущность.

И снова они на улице. В воздухе плывет запах черемухи. Тепло от солнца проникает сквозь ткань платья, а купленное у мороженщика лакомство быстро тает.

Сначала Вера вслед за подругой радовалась, что не провалила экзамен, но вдруг замолкла и призадумалась. Погруженная в собственные мысли Нинина мама тоже была где-то далеко. Ночные страхи, которые казались неуместными посреди июньского обилия света и солнца, рядом с людьми, избавившимися от теплых пальто и шляп, снова накинулись на Нину. Она постаралась отогнать их прочь, вспоминая хореографическое училище и мужчину, который подошел к ней после экзамена. Он приподнял Нинину ногу, осмотрел ее со всех сторон, в особенности ступню, попросил вытянуть и напрячь пальцы и, по-видимому, остался доволен увиденным.

Они как раз проходили мимо открывшегося после долгой зимы летнего кафе возле шикарной гостиницы, когда Вера заметила выходившую оттуда женщину. Два сурового вида швейцара помогли ей пройти через вращающуюся дверь, единственную в городе.

— Посмотрите! — остановившись, воскликнула Вера.

Одежда незнакомки привлекла внимание Нины. Такого она еще не видела! На женщине был элегантный серо-голубой брючный костюм из тонкой материи. На голове боком сидела маленькая шляпка. На руках — белые, идеально чистые перчатки, доходившие незнакомке до запястий. Перчатки весной?! Подумать только! Девочка была потрясена. Она привыкла к убогой цветовой гамме: зимой носили одежду темно-сливового оттенка, а летом — из вульгарно пестрых узорчатых тканей. И ничего больше.

А потом Нина заметила в ушах женщины настоящее чудо — алмазные серьги, вспыхивающие на солнце. У нее перехватило дыхание. До этого она видела лишь простенькие сережки, украшенные тусклыми бусинками, уродливыми искусственными жемчужинами, стекляшками коричневого цвета или зеленоватыми мраморными шариками. А маленькие бриллианты в ушах женщины играли, казалось, собственным светом.

Нинина мама отвела взгляд в сторону.

— Кто она? — спросила Вера.

— Американка, думаю, — сказала Нинина мама и потянула дочь за руку, но вмешались швейцары.

Похоже, красивое лицо и изящная фигура молодой женщины произвели на них впечатление, а может, им просто все так надоело, что швейцары решили развлечься и пригласили Нину и Веру войти.

В огромном холле гостиницы царила тишина. Два важных швейцара сопровождали девочек по сверкающему полу, покрытому толстой ковровой дорожкой. Огромное зеркало в тяжелой позолоченной раме. Неимоверно высокий потолок. И все залито светом. Никогда прежде Нина не видела ничего похожего. Это был новый, сверкающий мир. Но вот экскурсия закончилась, и мраморный пол, пушистый ковер, позолоченная люстра и зеркала остались за медленно вращающейся дверью.

Маленькие и яркие, словно звезды, бриллианты в ушах американки в лучах солнечного света…

Уже на улице Нина спросила у мамы:

— Ты видела, что у нее в ушах?

Мама только молча взглянула на нее.

Вспомнив, что надо поблагодарить швейцаров, Нина сказала:

— Большое спасибо!

Девочки, в подражание балеринам отведя одну ногу и слегка приподняв подолы платьев, сделали реверанс и, развернувшись, пошли прочь от удивительной двери, которая служила входом в новый, потрясающий мир. И тут до Нины внезапно дошло, что случившееся сегодня в хореографическом училище Большого театра имеет исключительное значение для ее дальнейшей жизни.

Вернувшись домой, они заметили нечто странное. Старуха-дворничиха, завидев их, отвела взгляд в сторону. Насупившись и не переставая лузгать семечки, она деловито подметала двор. Здесь же стояла молодая супружеская пара, проживавшая в одной квартире с Ниной, и дворничиха подошла к ним.

Предложив девочкам остаться внизу и поиграть, пока не спустятся бабушки, мама присоединилась к взрослым. Нина в пол-уха прислушивалась к тому, что говорит дворничиха, и разобрала, что она называет имена Вериных родителей.

— Все это так странно! — донеслось до нее.

Эту фразу Нина слышала и раньше, когда из дома навсегда уезжали люди.

Из подъезда вышла бабушка, и Вера побежала к ней через двор.

Потом появилась Нинина бабушка в небрежно повязанной косынке.

— Идем, Нина!

Девочка не отозвалась. Она прислушивалась к разговору взрослых.

— Что они сделали? — спрашивали молодые супруги.

Дворничиха выплеснула ведро грязной воды на крыльцо.

Не позволив Вере попрощаться с подругой, бабушка завела ее в подъезд.

— Ниночка! Идем!

Пронзительный голос ее, как обычно, звучал немного раздраженно.

Старуха-дворничиха проворчала:

— Я всегда говорила, что с ними не все в порядке.

Нина подняла голову, обежала взглядом скособоченные балкончики и уставилась на окна комнаты, в которой жила семья Веры. Бледные растения в горшках дрожали на ветру. Девочка развернулась, бросилась в объятия бабушки и почувствовала тепло ее тела.

Когда девушка из «Беллера» наконец ушла, небо за окном уже совсем почернело и в гостиной стало сумрачно. Сидя в кресле-каталке, Нина проехалась по квартире, дергая за шнуры, прикрепленные к выключателям. Лампы тускло осветили помещение. Несмотря на то что дело было сделано, Нина не чувствовала облегчения. Настороженность и тревога, беспокоившие ее уже полмесяца, не улеглись.

Она подъехала к письменному столу и, вытащив из кармана ключ, открыла верхний ящик. Нина не заглядывала в письмо со времени первого прочтения. Даже тогда, две недели назад, она лишь бегло пробежала его глазами. (Не в характере Нины Ревской было медлить с принятием решения.) Она медленно развернула лист бумаги, стараясь не смотреть на вложенную в письмо фотографию.

Щелкнул замок. Скрипнула, распахнувшись, тяжелая входная дверь.

— Добрый вечер! — раздался голос Синтии.

Эта жилистая женщина была родом из Вест-Индии. По вечерам она приходила к Нине, готовила ей ужин и задавала неудобные вопросы о здоровье, а днем работала дипломированной медсестрой в центральной больнице Бостона.

Заслышав голос Синтии, который из-за акцента, присущего жителям Карибского региона, казался несколько высокомерным, Нина засунула письмо и фотографию снова в конверт.

— Где вы, милочка?

Синтия часто называла ее милочкой, и Нина воспринимала подобное обращение как шутку.

— Я здесь, Синтия. Со мной все в порядке.

Нина положила конверт обратно в ящик. Было время, когда она сама заботилась о себе, обходясь без этого докучливого внимания… Но все это в прошлом. Уже больше года, как помощь Синтии стала неоценимой: отходя ко сну или принимая ванну, Нина не могла обойтись без медсестры.

Синтия была еще молода и встречалась с мужчиной по имени Билли. Вечерами, когда тот не работал, она ездила к нему. В такие дни, не желая пропахнуть кухней, она не готовила блюда с луком, чесноком, брокколи или брюссельской капустой. Если же смена Билли выпадала на вечер, Синтия не стеснялась в использовании ни лука, ни чеснока.

Нина слышала, как медсестра вешает пальто и несет в кухню пакет с продуктами. Положение было просто ужасным, особенно для человека, который еще недавно считал себя нестарым и вполне здоровым. В современном мире восьмидесятилетние пожилые люди нередко ездят по миру, отправляются в круизы или совершают утомительные пешие прогулки. Но некогда гибкое тело Нины теперь сковала неподвижность. Даже сегодня девушка, присланная устроителями аукциона, при виде Нининых опухших суставов не удержалась и спросила:

— Вы, должно быть, скучаете по балету?

Она выглядела испуганной. Молодые люди часто чувствуют себя не в своей тарелке, видя страдания стариков.

— Я скучаю, — ответила Нина. — Ежедневно я вспоминаю о чудесном чувстве танца.

Синтия опять позвала Нину, «угрожая» пересказать ей события прошедшего дня. Послышались приближающиеся к кабинету шаги. Белые медицинские туфли ступали мягко. Нина положила конверт подальше в ящик стола. Суставы пальцев ныли, когда она закрывала замок крошечным ключиком. Она не почувствовала облегчения. Ведь фотография все еще в столе.

Григорий Солодин увидел объявление на третий день нового семестра. Ему нравилось приходить на работу раньше восьми, когда на кафедре иностранных языков царила тишина, а секретарши еще не открыли главный офис. С полчаса деревянные коридоры, холодные оттого, что отопление по ночам отключалось, утопали в тиши. Никто не мчался вверх-вниз по узкой, стертой посредине мраморной лестнице. Здесь было куда лучше, чем дома, но все же непривычно тихо. Сидя на работе, Григорий мог спокойно почитать газету и выкурить сигарету, не опасаясь, что Эвелина начнет выражать беспокойство о здоровье его легких, а секретарша Карла, с преувеличенной брезгливостью морща носик, напоминать ему, что на территории университета официально запрещено курить. Карла и ее помощник Дейв заявятся в половине девятого и примутся барабанить по кнопкам принтеров и фотокопировальных устройств, которые немилосердно жужжат.

Григорий потянулся за зажигалкой. Курение сначала было средством забыться и успокоиться, когда болела Кристина, а теперь превратилось в привычку, в одно из немногих доступных ему удовольствий. Прекрасно понимая, что Кристина не была бы в восторге, видя мужа с сигаретой, Григорий не осмеливался курить дома. Сначала он думал, что сможет в любое время бросить эту пагубную привычку, но его увлечение затянулось уже на два года. Устроившись за столом, Григорий с наслаждением вдыхал приятный аромат первой затяжки. На нем был сшитый на заказ костюм, немного поношенный, но опрятный. Из кармана на груди выглядывал уголок носового платка. Этот костюм он заказал лет двадцать пять назад, когда только начинал преподавательскую деятельность. Тогда, стараясь выглядеть на год-два старше, Григорий отрастил бороду и стал курить трубку. Годы оказались над ним не властны. Ему уже стукнуло пятьдесят лет, а его густые спутанные волосы пока не собирались седеть или выпадать, лицо не было морщинистым. Высокий и стройный, Григорий сохранил частичку юношеской долговязости. Впрочем, вчера, давая интервью для университетской газеты прыщавому студенту-второкурснику, он был неприятно удивлен, когда тот очень серьезно спросил: «Что вы чувствуете, вступив в клуб пятидесятников?» За двадцать пять лет безупречной работы Григорий Солодин получил толстую авторучку темно-бордового цвета и подписанную ректором благодарность. Но стенографирующему в блокноте слова преподавателя студенту этого знать не следовало, поэтому Григорий, сверкнув глазами, ответил: «Ужас».

В общении со студентами он частенько напускал на себя суровость: лицо игрока в покер, суховатый голос, в котором слышен легкий, интригующий акцент. Студентам нравились его невозмутимость и саркастический юмор. Вполне возможно, им нравился даже сам Григорий Солодин, нравился как человек. В свою очередь, преподаватель старался полюбить их или, по крайней мере, не выказывать явной неприязни к студентам, их шокирующей необразованности и отсутствию хороших манер. Почему они сидят на занятиях, не снимая бейсбольных кепок с логотипом «Ред Сокс» и застегнутых на молнии спортивных курток? Они похожи на членов какой-то преуспевающей банды. В теплую погоду они щеголяли в резиновых шлепанцах на ремешке, которые сбрасывали в аудитории так, словно находились не в университете, а на пляже. Григорий воспринимал их поведение как еще одно доказательство того, что мир катится в пропасть. Еще не разуверившись в благородстве избранного им поприща, Солодин продолжал появляться в университете только в костюме. А может, причиной тому стала застарелая фобия, возникшая еще в молодости: забыть по рассеянности переодеться или прийти в аудиторию в тапочках.

Затянувшись, Григорий развернул свежий номер «Глоуб». Как всегда, одна чернуха: президент намерен начать очередную войну, вторую за два года. Сюрприз ожидал его в разделе, посвященном вопросам культуры: «Балерина Ревская выставила на аукцион свои украшения».

Из груди Григория вырвался тихий вздох. Какое разочарование!

Хотя со времени написания письма прошел уже почти месяц, он не оставлял надежды, что сближение возможно. А вместо этого — аукцион.

Ну что же… Другой реакции ждать от нее было бы наивно. Вот уже два года, как желание объясниться с ней вкупе с горем от потери близкого человека занимало все его помыслы. Но он боялся очередной неудачи и старался отогнать воспоминания о пережитом, пока наконец не сдался и не сел писать письмо. И вот — полное фиаско! Им не суждено объясниться. Сближение невозможно.

Он начал читать статью, но мысли путались, а сердце неслось вскачь, как десять лет назад, когда он в последний раз видел Нину Ревскую на бенефисе Бостонского балета. Григорий был в огромном фойе театра «Вонг», а она, стоя на верхней ступени длинной мраморной лестницы, произнесла небольшую, но идеально составленную речь о важности спонсирования денег в искусство. Бывшая балерина высоко держала голову и выглядела несколько скованной в движениях. Ее темные, несмотря на возраст, волосы были стянуты на затылке в тугой узел. Рядом с Григорием, держа его под руку, стояла Кристина. В свободной руке у нее была флейта. Они стояли позади толпы, собравшейся у подножия лестницы. Во время своей речи Нина непроизвольно вздрогнула. Видно было, что каждое движение дается ей с трудом. Глядя, как директор театра помогает ей спуститься по парадной лестнице, Григорий подумал: «А что, если подойти к ней?» Но он, конечно же, не отважился. А потом Кристина увлекла его в сторону, туда, где блистала молодая кубинская балерина, новая прима труппы, уже прославившаяся своими пируэтами…

Григорий с раздражением бросил газету на стол. Ее желание избавиться от столь милых сердцу украшений продиктовано исключительно стремлением никогда больше не видеться с ним.

Отодвинув стул, Григорий поднялся на ноги. Это пощечина ему — ни больше ни меньше. И за что? «Она ведь даже меня не знает…»

Минуту назад казавшийся уютным кокон его офиса перестал быть таковым. Поняв, что бесцельно ходит из угла в угол, Григорий взял себя в руки, сорвал с вешалки пальто, натянул перчатки и выскочил из кабинета. Вниз по узкой лестнице, прочь из этого здания…

В университетском кафе утренняя смена уже приступила к работе. За прилавком худая девушка с выкрашенными в черный цвет волосами подавала кофе и огромные рогалики. Возле одного из круглых столиков собралась компания честно относящихся к учебе студентов старших курсов. В глубине зала о чем-то спорили несколько преподавателей-совместителей. Сделав заказ, Григорий огляделся с видом человека, потерпевшего полное поражение.

Девушка за прилавком ловко захлопала длинными ресницами, подавая ему большой кусок шоколадного торта. Взяв кружочек вощеной бумаги, на котором лежал торт, Григорий почувствовал себя виноватым. То же чувство вины, что и в случае с курением. Кристина не одобрила бы его выбор. Он подумал о покойной жене и о том, что был бы готов на все ради возвращения ее к жизни.

— Григорий!

Золтан Ромхани сидел за столиком у окна. Полиэтиленовые пакеты с книгами и бумагами — под рукой.

— Иди сюда! Садись! — сделав призывный жест, крикнул он Григорию и склонился над записной книжкой, быстро и неразборчиво что-то записывая.

Несмотря на возраст и дрожь в руках, Золтан писал очень быстро. В последний год он занялся составлением воспоминаний о бегстве из Венгрии после подавления восстания 1956 года[3] и последующих годах художественных исканий в Лондоне, где был не последней фигурой в андеграундном искусстве и литературе.

— С новым годом, Золтан!

— А ты не ошибаешься, Григорий?

— Разве мой блеф настолько очевиден?

— Нет. Ты как всегда подтянут, но, по-моему, выглядишь немного уставшим.

Григорий не смог сдержать смеха. О том, что он выглядит уставшим, говорит человек на четверть века старше, к тому же отличающийся слабым здоровьем. Рождественские праздники Золтан провел в больнице, набираясь сил после пневмонии. А в прошлую зиму старик поскользнулся на льду и во второй раз сломал ключицу.

— Ты смутил меня, Золтан. Мне еще рано уставать от жизни. Просто сегодня с утра я чувствую себя не в своей тарелке. Я очень рад, что встретил тебя здесь. У тебя вполне здоровый вид.

Как ни странно, но из всех своих коллег Григорий ближе всего сошелся с человеком на целое поколение старше. По крайней мере, это было куда естественнее, чем поведение некоторых преподавателей, выпивавших в пабах со студентами.

Глубокие морщины на лице, мешки под глазами, дрожащие руки, пушок седых волос на макушке голого черепа… Во внешности Золтана не осталось ничего от прежнего героя, символизирующего западные этические ценности, от молодого поэта-эмигранта в одежде с чужого плеча, от гордости и силы духа восточноевропейской литературы.

— Мне уже лучше, — сказал Золтан. — Я люблю раннее утро. А ты?

У старика был ужасный акцент: жесткая венгерская артикуляция, сглаженная британской певучестью.

Григорий сел рядом с ним.

— Я ненадолго. В половине девятого у меня занятия.

— А у меня только в час.

— А-а…

Григорий постарался скрыть свое недоверие. По кафедре ходили слухи, что в этом семестре только два студента записались на курс, который вел Золтан, и поэтому было принято решение вообще не проводить занятий.

— Поэзия и сюрреалисты, — сообщил венгр. — Двое студентов-энтузиастов. Ходили слухи — ты ведь в курсе? — что мой предмет могут исключить, но на прошлой неделе я предложил студентам продолжать занятия в любом случае. Они согласились. Кому нужны официальные зачеты? Меня восхищает их энтузиазм!

— Они лучше знают, что принесет им больше пользы.

Эти студенты понимали, что шанс послушать лекцию профессора, лично знавшего многих поэтов, стихи которых они изучают, выпадает лишь раз в жизни. Отрывистые замечания, которыми то и дело сыпал Золтан, содержали не только скучные умствования, но и первоклассные анекдоты из жизни людей искусства. Первая книга стихов Золтана Ромхани была переведена на английский язык популярным британским поэтом вскоре после переезда венгра в Лондон. В мгновение ока Золтан стал европейской знаменитостью, по крайней мере в среде интеллектуалов, новым «ужасным ребенком», денди, со всегдашней самоуверенной улыбкой и сонным выражением прищуренных глаз. Григорий видел его фотографии в переизданиях, ставших теперь достоянием букинистов. Золтану не суждено было превратиться в настоящую знаменитость, тем не менее его имя неизменно фигурировало в мемуарах художников, драматургов, коллекционеров произведений искусства, хореографов, музыкантов и звезд эстрады своего времени. Рядок там, параграф здесь, но без Золтана было никак не обойтись. Заинтересовавшись, Григорий осторожно прозондировал содержание пока еще не написанных воспоминаний. Кроме упоминаний имен Мэри Квант, британского дизайнера-модельера, создательницы мини-юбки, и Сальвадора Дали его поразила загадочная фраза венгра, брошенная мимоходом: «А-а, Ринго[4]… У него были такие длинные ресницы».

Причиной неприятностей Золтана стали новые веб-сайты, на которых студенты обсуждают и оценивают своих преподавателей. Распространилось мнение, что классы старого профессора трудные и странные, похожие скорее на продолжительные дискуссии, к которым приходится готовиться заблаговременно. Он требовал от своих студентов не только читать произведения, но и уметь их анализировать, обдумывать, разбирать, даже додумывать. Поэтому студенты советовали своим товарищам держаться от курсов, которые читал Золтан, подальше.

Григорий не поддался искушению заглянуть на сайт, чтобы узнать, что говорят студенты о нем. Он вообще старался держаться подальше от Интернета. Его наиболее смелая авантюра, связанная с Интернетом, имела место много лет назад, когда Григорий Солодин купил через виртуальный магазин номер журнала «Хэллоу» за 1959 год, в котором была помещена статья, посвященная драгоценностям Нины Ревской. Четыре разворота с серьгами, часиками, ожерельями и браслетами. Большинство из этих украшений были подарками от почитателей, иностранных дипломатов и известных ювелиров. Фотография янтарного браслета и сережек на третьей странице являлась косвенным доказательством того, о чем Григорий давно уже подозревал. Он хранил журнал в своем кабинете, в верхнем ящике картотечного шкафчика, где лежали его заметки о русской литературе, в папке с названием «Короткая проза XIX века».

Теперь, когда драгоценности будут выставлены на аукцион, к чему все эти доказательства?

Должно быть, он непроизвольно вздохнул.

— С тобой все в порядке, Григорий? — с беспокойством спросил Золтан.

— Да, нормально. Не волнуйся.

Роль убитого горем вдовца можно играть год, может немного дольше, но потом она наскучивает. Что же касается известия об аукционе, то Григорий решил не слишком переживать по этому поводу. С некоторых пор непрекращающаяся болтовня Карлы и Дейва вместе с постоянными попытками Эвелины, к которой он относился только как к другу, выманить его на прогулку либо пойти вместе в кино или театр навели Григория на мысль, чего от него ожидают. Многие мужья, схоронив жен, утешаются через год, максимум полтора, находят новых подружек, успокаиваются и больше не ходят мрачными и печальными. Григорий и сам вот уже больше года как перестал носить на одежде маленькую розовую ленточку на булавке, полученную в больнице. Когда исполнилось два года со дня смерти Кристины, он снял с пальца обручальное кольцо. Теперь эта золотая безделица лежала на маленьком подносе рядом с заколками для галстуков, которые он не носил. Пришло время взбодриться и перестать выглядеть занудой.

— Жаловаться не на что, — сказал он Золтану.

— Чем помогут жалобы, если случилось горе? Но в мире много странного и причудливого. Никогда не знаешь, что преподнесет жизнь в следующий раз.

Глаза Золтана смеялись, но улыбка его была кривой.

— А как дела у тебя? — спросил Григорий.

— Доедай-ка свой торт, а то клюешь его, словно ешь с чужой тарелки.

Григорий улыбнулся. Золтан говорил правду. Надо смириться и продолжать жить дальше.

«Не зацикливайся… Не зацикливайся…»

Григорий поймал себя на том, что утвердительно кивает собственным мыслям. Ему не нравилось свое душевное состояние. Он потерпел фиаско. Когда-то он уважал Нину Ревскую, а она… Почему она его боится? Это бессмыслица. Он потерпел поражение и сдался.

Нет, он знает, что делать. Почувствовав себя лучше, Григорий доел торт. Золтан снова принялся записывать что-то в блокнот, но потом оторвался, взглянул на Григория и неожиданно серьезно сказал:

— Мы должны поговорить, и как можно скорее.

Григорий помолчал и спросил:

— А чем мы сейчас занимаемся?

Золтан сердито тряхнул головой и прошептал:

— Не здесь.

— А-а…

Григорий оглянулся. Никто, кажется, не прислушивался к их разговору. Он стряхнул со стола крошки.

— Я позвоню тебе домой.

— Нет, нам надо встретиться.

Озадаченный Григорий пожал плечами.

— Хорошо, скажешь когда. А сейчас мне надо уходить.

Он поднялся и натянул перчатки. Золтан чуть заметно кивнул. Два завсегдатая кафе, раньше сидевшие за соседним столиком, шепотом обменялись какими-то словами и пересели подальше от них. Григорий понял, что это из-за Золтана. Они приняли его за бродягу: грязные полиэтиленовые пакеты, отлично сшитые, но покрытые пятнами широкие габардиновые брюки, обтрепанный по краям шелковый галстук. Это Америка, страна равных возможностей! Здесь уважаемого поэта могут по ошибке принять за бездомного.

— Хорошо, Золтан! До скорого!

— С нетерпением жду, — откликнулся венгр.

Григорий не мог припомнить, когда в последний раз он с нетерпением чего-то ждал.

Когда-то он был молод и полон надежд. Григорий до сих пор помнил жесткий на ощупь брезентовый рюкзак, с которым приехал из Принстона. Лямки были длинными и узкими. Он так и не смог привыкнуть к ним. Рюкзак покрывали пятна, оставшиеся после «встреч» с многочисленными лужайками, тротуарами и полами. Он помнил, как воняла его футболка после долгих часов, проведенных в грейхаундском автобусе. Ужасно хотелось есть, а он все шел и шел по авеню. Ему уже исполнилось девятнадцать лет: высокий, долговязый, растрепанные, давно немытые волосы. Григорий сошел не на той остановке. Идти пришлось долго — куда дольше, чем он предполагал. Ему понравился тенистый парк посреди авеню. Трава как длинная зеленая ковровая дорожка. Единственными большими городами, которые он до того посетил, были Париж и Нью-Йорк. По сравнению с ними старые здания Бэк-Бэя, престижного жилого и торгового района Бостона, казались причудливыми, но одновременно солидными. Впрочем, тогда все его помыслы занимал лишь один адрес, один дом. Крутые ступени крыльца, кованые железные перила. Массивная, покрытая резьбой дверь подъезда чуть приоткрыта. Григорий глубоко вздохнул и вытер ладони о штаны. Не помогло. Потом он достал из кармана платок и вытер пот со лба.

Зайдя в вестибюль, он вытащил из рюкзака большой светло-желтый конверт, в котором хранились различные «доказательства», нашел интерком и нажал нужную кнопку. Все свои надежды он возложил на эту маленькую кнопочку.

С конвертом в руках он стоял неподвижно, погруженный в море собственных мечтаний.

— Да?

Ее голос звучал несколько настороженно.

Григорий заговорил по-русски. Назвал себя.

— Как вас зовут? — тоже по-русски спросила Нина Ревская.

Она казалась растерянной, но не раздраженной.

— Григорий Солодин. Мои родители знали ваших соседей. В Москве.

Ему не хотелось говорить всей правды.

— У меня к вам важный разговор. Это не займет много времени, — подумав, добавил он.

— Подождите, я спущусь, — твердо сказала Нина.

Он с нетерпением ждал ее прихода. Сердце немилосердно билось в груди. Через стеклянную перегородку Григорий наблюдал за дверью лифта, но она так и не открылась. Женщина появилась неожиданно. Вместо лифта она воспользовалась лестницей. Ее движения были исполнены грации. Длинная шея. Изящные руки. Она с любопытством смотрела на Григория через стекло. Совершенный овал лица. Стянутые в тугой узел черные волосы. Рано постаревшая кожа кистей рук и набрякшие суставы совсем не гармонировали с ее обликом в целом. Женщина приоткрыла дверь.

— Так кто вы? — спросила Нина Ревская по-русски.

Женщина слегка улыбалась. Возможно, ее забавляли его юность и растерянность.

На этом Григорий обычно прерывал поток своих воспоминаний. Дальнейшее было крайне неприятно.

Платиновая брошка в виде бабочки с бриллиантом и ониксом. Чистая платина. Крылья сделаны из шести орнаментальных пластин черного оникса, общей массой 27,21 каратов. Тельце бабочки состоит из вставленных в гнезда европейских бриллиантов, общим весом приблизительно 7 каратов. Филигранная каемка по краю булавки. Длина — 2 дюйма, ширина 1 1/2 дюйма, вес — 11,5 грамма. Клеймо «Шрив, Крамп энд Лоу». Цена — $ 8.000—10.000.

Глава вторая

Было решено, что Вера и ее бабушка переедут жить в Ленинград, к дяде и тете девочки. Это было сообщено в той не терпящей возражений манере, в которой взрослые объявляют свои решения детям.

Такое, как знала Нина, часто случается с детьми, чьи родители внезапно уезжают. Тогда приезжают незнакомые люди и поселяются в твоей комнате. То же ожидает и Нину, если ее маме неожиданно придется уехать. «А вдруг мне все же позволят остаться с бабушкой?» Нина утешала себя этой мыслью, провожая с мамой на вокзал Веру и ее бабушку.

Стоял теплый солнечный день. Второе сентября. Завтра в школу. Улицы вновь полны прохожими. Люди возвращаются после летних отпусков. Коротко подстриженные волосы мальчиков делают их лопоухими болванчиками. Волосы девочек заплетены в косички и украшены бантами.

На железнодорожном вокзале народу много. На перроне, от которого отходит Верин поезд, яблоку негде упасть. Всюду люди и старые плетеные корзины…

Нине было жаль, что им не суждено учиться вместе в школе при Большом театре. Ее мама и Верина бабушка о чем-то разговаривали в сторонке.

— Я получила телеграмму, — прошептала Вера.

У Нины от удивления округлились глаза. Она еще ни разу не видела настоящей телеграммы.

— Когда?

Из кармана пальто Вера вытащила хрустящий четырехугольник бумаги и повернулась спиной к взрослым, защищая свой «великий секрет».

— Видишь?

Слова были напечатаны посредине листа бумаги. Краткое, но от этого еще более задушевное послание: «МЫ ТЕБЯ ЛЮБИМ ВЕРОЧКА БУДЬ ПОСЛУШНОЙ МАМА И ПАПА».

Вера гордо смотрела на подругу.

— У них очень важная работа, поэтому им пришлось уехать.

То же самое сказала Нине ее мама. Девочка поверила.

Вера еще раз взглянула на телеграмму, прочла ее про себя, сложила и спрятала в карман.

Громкий лязг. Горячий, пропитанный угольной вонью воздух. Поезд, выпуская клубы пара, подошел к платформе.

— Отойди, — сказала бабушка Вере. — Сейчас люди будут выходить. Посмотри, во что превратились твои волосы.

Бледные от старости руки бабушки пригладили ее каштановые косы, заправив непослушный локон за ухо.

— Время прощаться, девочки, — поднимая багаж, твердо сказала Нинина мама.

Вера не плакала, только смотрела, как бабушка с трудом поднимается на подножку вагона. Никто ей не помог. Нина тоже сдержала слезы, когда толпа оттолкнула ее от вагона, в котором исчезла ее лучшая подруга. Мама говорила, что они смогут писать друг другу письма и так поддерживать дружбу.

По дороге домой Нина все думала и думала о поезде, увозившем Веру.

Они остановились у почтового отделения, и мама попросила ее пойти занять очередь за хлебом.

Булочная находилась за углом. Нина побежала туда и встала в конце длинной молчаливой очереди. Ей нравилось наблюдать за тем, как продавщица считает на счетах. Деревянные «косточки» быстро щелкали, скользя по проволоке. Очередь продвигалась медленно. Вдруг Нина вспомнила, что мама забыла дать ей деньги, и побежала на почту.

Там Нина сразу же увидела маму, но та ее не заметила. Мама была слишком занята. Прижав телефонную трубку к уху, она диктовала:

— Будь послушной, дорогая Верочка! Любим тебя. Мама и папа.

Нина развернулась и выбежала на улицу под слепящее сентябрьское солнце. Ей хотелось расплакаться, закричать, рассказать первому встречному о том, что она увидела. Какая ложь! Какой бессовестный обман! Но потом Нина сообразила, что ее мама по-настоящему любит Веру, что эта чудовищная ложь — ради нее.

Стоя у входа на почту, она старалась унять стук своего маленького сердца.

«Хорошо, что Вера уехала, — убеждала она себя. — Теперь она не узнает того, что узнала я».

Телефонный звонок прервал течение ее мыслей. Телефон звонил почти ежечасно, но Нина решила не поднимать трубку. Должно быть, опять эти ювелиры с Чарльз-стрит. Нина никого не хотела видеть. Она слишком устала, чтобы с кем-то разговаривать. Последние несколько ночей выдались на редкость тяжелыми. Боль вместо сна. Синтия все старалась уговорить ее регулярно принимать таблетки.

Со своего поста у окна Нина разглядывала наметенные недельной непогодой глубокие сугробы. Украшенные праздничной иллюминацией деревья вдоль аллеи серебрились изморозью. На другой стороне авеню припаркованные машины сгрудились у снежных куч. Нина любила сидеть в гостиной. Эта комната стала ее любимой из-за высоких окон, дававших много света. Да и акустика здесь была замечательная, а Нина любила послушать музыку. Единственный недостаток этого места заключался в щели в среднем окне, через которую холодный воздух проникал в помещение. Два года назад верхнее стекло умудрилось опуститься на добрый дюйм, но Нина решила не беспокоить никого жалобами. В теплые месяцы года она эту щель даже не замечала. Исключение составляли ветреные дни, когда сквозняк зловеще шевелил венецианскими жалюзи.

Сегодня жалюзи были подняты. Увядший коричневый лист, словно последний привет осени, пробрался в щель между рамой и стеклом, скользнул вниз и тихо опустился на подоконник. Нина долго смотрела на него, потом протянула руку и озябшими пальцами дотронулась до тонюсеньких прожилок.

Почему никто, кроме нее, не замечает щели? Этот вопрос казался Нине очень важным. К ней редко приходили гости. Синтия была, пожалуй, единственным человеком, который подолгу засиживался в этой комнате, громким голосом задавая множество вопросов, в то время как в кухне готовилась еда. Уборщицы — Мария и ее команда безымянных шумных помощниц, которые раз в три недели в спешке носились по комнатам, — слишком торопились, чтобы замечать мелочи. Вряд ли хоть одна из них снизошла до того, чтобы протереть подоконник.

А больше посетителей и быть не могло. Последний раз она принимала гостей лет десять назад. За долгие годы, проведенные в Бостоне, Нина так и не смогла ни с кем близко сойтись. Настоящих друзей у нее не было. Были, конечно же, знакомые и коллеги по работе, но настоящих, близких сердцу друзей, как те, в Париже и Лондоне, в этом городе у Нины не было. Она вспоминала русскую подругу Таму и дорогую Ингу, «девушку из Берлина», как она ее до сих пор называла. Ну, еще был Шепли, которого она знала — подумать только! — уже лет сорок. Но после его переезда в Калифорнию они почти не общались.

Как и Вероника в Англии, Шепли был поклонником ее таланта, постепенно ставший ей другом. Молодой адвокат-балетоман завоевал расположение Нины Ревской небольшими подарками и почтительным обращением. Его внимание не было навязчивым или излишне альтруистическим. Напротив, Шепли отличался умом и сдержанностью в проявлении своих чувств. Даже Нине, которая старалась выбросить из головы первую треть своей жизни, но так и не привыкла доверять людям, Шепли понравился с первого взгляда. В ее воображении он по-прежнему оставался худощавым молодым человеком со спокойным голосом. Каждый раз, когда Шепли навещал ее в Бостоне, — а случалось это не чаще одного раза в год, — Нина испытывала неловкость, видя перед собой вместо юноши седого старика, которому перевалило за шестьдесят.

Шепли так и не встретил любовь своей жизни. Когда десять лет назад болезнь Нины впервые заявила о себе, он стал навязчиво заботливым и услужливым, превратившись в нечто среднее между любимым племянником и слугой. Он возил Нину на своей машине к врачу и в лабораторию на анализы, регулярно навещал ее и часто приглашал в гости. Но восемь лет назад Шепли переехал в Калифорнию, поближе к Роберту. Нина смирилась с его отсутствием, только иногда скучала о нем, особенно после очередного визита. Обычно они пили чай в «Четырех сезонах» и ходили смотреть на товары, выставленные в «Саксе». Нине ничего покупать не хотелось, к тому же в общественном месте она чувствовала себя беззащитной. Шепли готовил жаркое, пек пироги и замораживал еду про запас. Потом они весело болтали и рассказывали друг другу анекдоты. Приподнятое настроение пребывало с ней еще несколько дней после его отъезда, а потом жизнь снова превращалась в рутину.

С Тамой они познакомились в 1970 году. Она была на десять лет младше Нины и тоже родилась в Советском Союзе. Бывшая журналистка часто звонила ей из Торонто и жаловалась на жизнь. Впрочем, все ее жалобы отличались несерьезностью и веселили Нину, которой приятно было поболтать на родном языке.

Шепли звонил ей не реже, чем Тама, но говорил настороженно, словно справляясь, жива ли Нина или скоро присоединится к большинству своих сверстников. Пожилая женщина подозревала, что с момента ее болезни их отношения стали своеобразным крестом для Шепли. Конечно, он заботился и волновался о Нине, но груз ответственности был слишком тяжелым. Шансов на выздоровление у нее не было, и с этим следовало смириться. Дальнейшая жизнь Нины была бы проблематичной без посторонней помощи, поэтому Шепли вмешался и нанял Синтию. Нина вовсе не испытывала желания умирать. Она интересно проводила время, слушая радио и читая газеты, — она выписывала «Бостон глоуб» и «Лондон таймс». Каждый день она выбирала новый альбом из своей обширной коллекции: Шепли установил в квартире аудиосистему и регулярно присылал ей новые записи ее любимых музыкальных сочинений. Сегодня она слушала свежую аудиозапись струнных секстетов Баха. Если бы только этот проклятый телефон перестал трезвонить! Нина продолжала игнорировать звонки.

Одиночество ее не тревожило. Нина могла часами смотреть в окно, слушая общественное радио Би-би-си. Она наслаждалась уединением, часами, проведенными в огромной квартире, наслаждалась своей свободой. В детстве у нее не было собственного угла или своего шкафчика, все было общим. И ни секунды, чтобы побыть наедине с собой. Нина жаждала одиночества. Ей нравилось ездить в инвалидной коляске по пустынным комнатам и, лежа ночью в постели, слушать доносящиеся снизу голоса случайных прохожих или шелест автомобильных шин.

Вторжение в личную жизнь — так Нина называла про себя связанную с аукционом газетную шумиху и докучливые звонки последних дней — угрожало разрушить ее душевное спокойствие. После разговора с Дрю воспоминания о пережитом не оставляли ее. Даже сейчас Нина чувствовала, как они крадучись подбираются к ней, готовясь к очередному нападению. Она пыталась отвлечься Брамсом и видом, открывающимся из окна. Тщетно! Когда телефон вновь затрезвонил, ее терпению пришел конец.

Нина подкатила кресло-качалку к столику с мраморной столешницей и подняла трубку.

— Алло!

— Здравствуйте, миз Ревская! Это Дрю Брукс из «Беллера».

Нине очень хотелось повесить трубку, но она сдержалась и любезно спросила:

— Как поживаете?

— Хорошо. Спасибо. У нас тут возникло непредвиденное обстоятельство…

Сердце Нины замерло.

— Наш клиент, пожелавший остаться неизвестным, принес украшение, которое идеально подходит к вашим серьгам и браслету. Прибалтийский янтарь с вкраплениями. Оправа и клеймо идентичны вашим. Владелец утверждает, что его кулон не только изготовлен тем же ювелиром, но в прошлом составлял с вашими серьгами и браслетом один набор.

Нина затаила дыхание.

— Миз Ревская?

— Нина.

— Да, Нина. Наши оценщики изучили все три украшения и, хотя полной уверенности в подлинности кулона нет, считают, что идентичность оправы и клейма делают заявление его владельца вполне правдоподобным.

— А если оценщики ошибаются? — медленно выговаривая слова, спросила Нина.

— Ну, экспертиза драгоценностей — вообще сложное дело. Все слишком шатко, как у нас принято говорить. Цепочки с застежками легко поменять, и иногда ювелиры заменяют драгоценные камни в оправах. Мы собираемся отправить кулон в лабораторию. А вдруг это не прибалтийский янтарь, а подделка? Я звоню, чтобы узнать ваше мнение. Что вы знаете о происхождении этого набора? Понимаете, владелец кулона хочет выставить его на аукцион вместе с вашими украшениями. Это будет тоже пожертвованием. Невероятная удача, правда?

— Я ничем не могу вам помочь. У меня есть янтарный браслет и сережки к ним. Вот и все! Украшения довольно редкие, неординарные.

— Мы подумали, что, возможно, у вас когда-то был и кулон. Или вы хотя бы знаете, был ли он вообще.

— Не думаю. Я владею браслетом и серьгами с пятьдесят второго года. Я вывезла их из России.

— Оценщики выдвинули предположение, что эти драгоценности могли быть фамильными, передаваемыми из поколения в поколение. Возможно, их когда-то разделили.

Голос Нины зазвучал суше:

— Оценщикам виднее.

— С янтарем возникает масса проблем. Поскольку камни образуются естественным образом, без вмешательства ювелиров, почти невозможно доказать, что данный экземпляр был когда-то частью того или иного набора. Информация о некоторых особенно изысканных украшениях есть в архивах, но без даты и серийного номера найти ее невозможно.

Нина немного успокоилась.

— Я ничего не знаю.

— Хорошо. — Голос Дрю стал строже. — Я просто хотела убедиться, что вы ничего… не забыли.

Кровь прилила к щекам Нины.

— Я старая, но еще не впала в маразм!

— Нет-нет… Конечно, нет! Я имела в виду совсем другое.

— Вы, мисс Брукс, должны знать: балерины никогда ничего не забывают. Я помню каждый балет, каждое движение. Я прекрасно помню, как и при каких обстоятельствах ко мне попало то или иное украшение.

Конечно, физическая память, мускульная память не совсем то, на что намекала Дрю, но Нине очень уж хотелось поставить эту девчонку на место.

— Да, конечно. — Отрывистый вздох в трубке. — Все в порядке. Я просто надеялась, что вы что-то знаете. Если вдруг вы все же что-нибудь вспомните, пожалуйста, позвоните нам.

— Хорошо.

— А пока наши эксперты сделают все возможное, чтобы установить происхождение кулона и подтвердить или опровергнуть заявление его владельца. С такой оригинальной оправой это не так уж трудно. Если доказательства будут достаточно надежными, мы бы хотели включить кулон в каталог. Конечно, мы уведомим участников аукциона о том, что кулон только предположительно является частью набора…

Нина промолчала.

— Наши оценщики — высококлассные специалисты.

— Я не сомневаюсь в этом, но из собственного опыта знаю, что люди склонны… — она помедлила, подбирая нужное слово, — …ошибаться.

Секунду Дрю молчала, потом сказала:

— Это уникальное произведение ювелирного искусства, такое же уникальное, как ваши браслет и серьги. Они вполне могут оказаться из одного набора. Похожесть вкраплений просто ошеломляет. Я уверена, что ваши янтарные украшения привлекут внимание не только людей, влюбленных в драгоценности, но и серьезных коллекционеров. Это существенно повысит конкуренцию, что, в свою очередь, принесет куда больше денег в фонд… — Дрю помедлила, ожидая реакции со стороны Нины, и добавила: — К тому же владелец кулона желает сохранить анонимность. Это само по себе достаточно необычно и поможет привлечь внимание потенциальных покупателей и создать аукциону дополнительную рекламу. Больше людей — больше денег, которые будут перечислены в фонд…

Нина поняла, к чему клонит девушка.

— Да, вы правы, — сказала она устало. — До свидания.

Когда недовольный голос Нины Ревской наконец смолк, Дрю повесила трубку и глубоко вздохнула. Потом машинально стерла каплю кофе, застывшую на краешке кружки. Она прекрасно понимала, что глупо обижаться на клиента, но не могла успокоиться. Этот аукцион значил для нее больше, чем остальные. И дело не только в любви к балету. Дрю очень интересовало ее «русское происхождение», о котором она, в сущности, почти ничего не знала. Заинтересованность помогала ей не обращать внимания на то, что вся работа снова свалилась на ее плечи, а Ленора, как обычно, порхает вольной птицей. Не желая рисковать любимой работой, Дрю редко выражала свое недовольство вслух. Если отрешиться и посмотреть на происходящее с чуть иного угла зрения, раздражающие обстоятельства могут показаться даже забавными. Такой же подход, как оказалось, применим и в других жизненных обстоятельствах.

Проглядывая список дел на сегодня, она торопливо подчеркивала карандашом те из них, которые не должны были занять слишком много времени. Если не повезет, то на урегулирование некоторых из этих дел понадобятся недели. Экспертиза янтарных украшений была делом трудоемким и поэтапным. Справочник клейм русских ювелирных украшений, как и следовало ожидать, куда-то затерялся. Пришлось заказывать в библиотеке новый. Хотя Ленора утверждала, что приблизительная дата изготовления определена с высокой точностью, Дрю надеялась, что клейма помогут определить, из какой партии происходят эти украшения. Тогда, вполне возможно, она сможет доказать, что кулон и драгоценности Ревской первоначально составляли одно целое. Нет ничего лучше удовлетворения, которое испытываешь, разгадав сложную загадку. В мире и так слишком много неясного и неустойчивого.

Словно услышав мысли Дрю, Ленора склонилась над ней: волосы небрежно собраны на затылке в шиньон, две длинные обесцвеченные накладные пряди обрамляют лицо.

— Как дела у моего лейтенанта?

Год минул с того времени, как Дрю стала младшим компаньоном фирмы, а Ленора по привычке продолжала называть ее «мой лейтенант».

— Я только что дозвонилась Нине Ревской и сообщила ей о кулоне.

— Отлично.

Но Ленора уже отвернулась и с отсутствующим видом любовалась своим отражением в зеркале. Казалась, она даже не услышала ответа подчиненной. Впрочем, в глубине души Дрю не могла не восхищаться самообладанием начальницы, ее непринужденным поведением. Она любила наблюдать за Ленорой во время аукциона. Та двигалась быстро и плавно, мягким голосом, в котором угадывался акцент выпускницы частной британской школы, отдавала распоряжения, флиртовала с потенциальными покупателями, ловко манипулируя их страстью к коллекционированию, и те зачастую доводили сумму до заоблачных высот.

— Когда ты начнешь составлять сопроводительный текст? Мне бы хотелось увидеть, что ты сможешь накопать.

— Сейчас этим займусь.

На самом деле Дрю уже приступила к написанию заметок, которые вместе с краткой биографией Нины Ревской будут выпущены в виде брошюры, дополняющей каталог.

Развернувшись, Ленора поплыла, словно подгоняемая ветерком. Иронически улыбнувшись, Дрю отдала ей честь.

Когда четыре года назад она нашла эту работу, Ленора в шутку стала называть ее «мой лейтенант». Тогда ей не было еще и тридцати. Шло время. Дрю стукнуло тридцать два, и морщинки в уголках глаз уже не придавали ее улыбке прежнего очарования. В прошлом месяце с ее голосом что-то случилось. Он стал более глубоким, немного надтреснутым, словно нечто непонятное произошло с гортанью. Дрю совсем не понравилось подобное «возмужание» голоса. Недавно девушка за прилавком «Данкин Донатс» назвала ее «мэм». После этого Дрю прямиком направилась в универмаг «Нейман-Маркус» и купила там малюсенький тюбик лосьона для лица, который ее лучшая подруга Джен превозносила прямо-таки до небес. Прозрачная липкая жидкость обошлась Дрю в двадцать пять долларов. Впрочем, Джен разбиралась в косметике. Пару месяцев назад она втерла пахнущий жевательной резинкой крем в волосы Дрю, желая придать ее внешности «мягкости», сфотографировала подругу и, не спросив согласия, разместила ее анкету на сайте знакомств.

Дрю только посмеялась над хитростью подруги. В конце концов, Джен пыталась ей помочь. Своего жениха она тоже нашла на сайте знакомств. Дрю даже несколько раз сходила на свидания, скорее из интереса, чем с твердым намерением найти мужа. Ее единственная любовь оказалась эфемерной, наивной, сродни самообману. Хотя со времени развода прошло уже четыре года, только в последнее время Дрю начала избавляться от груза вины. Она все еще чувствовала душевный дискомфорт из-за того, что разбила Эрику сердце, но теперь считала свое поведение вполне обычным: многие люди совершают ошибки, после которых вынуждены рвать узы, которые поклялись перед алтарем хранить до конца жизни. Дрю не нравилось, что ее родители, хотя и жили теперь далеко, продолжали выказывать в отношении дочери какую-то мстительную жалость.

Помог и отъезд Эрика. После двух лет сердитого молчания и короткого периода полных негодования писем он по электронной почте уведомил свою бывшую, что полюбил другую. Не преминув заявить, что лишь временным помешательством можно объяснить тот факт, что Дрю развелась с ним, Эрик назвал свою новую подружку «уравновешенным человеком без причуд», которая «хорошо знает, что ей нужно от жизни». В прошлом месяце мать Дрю, которая, несмотря ни на что, осталась с бывшим зятем в хороших отношениях, проговорилась дочери, что Эрик сменил место работы и теперь переезжает в Сиэтл. Женщина, которая «хорошо знает, что ей нужно от жизни», едет вместе с ним.

Сейчас Дрю как никогда прежде замечала скоротечность времени. Она превратилась из девушки в женщину, даже не осознав, как это произошло. Мудрости за прошедшие годы не прибавилось, да и во всем остальном никаких перемен к лучшему. После переезда в Бостон Дрю поселилась в крошечной квартирке, расположенной в престижном жилом районе Бикон-Хилл. Подобно капелькам крови, вытекающей из небольшой ранки, квартплата увеличивалась медленно, но постоянно. При этом каждый год прибавлял новые треснувшие половицы, пятна на стенах и трещины на потолке. Только переехав в старинное здание, Дрю была счастлива начать все с чистого листа. В прошлом осталась их общая квартира в Хобокене, полная свадебных подарков. Среди них были огромные простыни, толстые полотенца египетского хлопка, ножи французской фирмы «Лагиоль» и даже кофеварка, которой они с Эриком так ни разу и не воспользовались. «Новая» мебель Дрю была далеко не новой и нуждалась в небольшом ремонте: поцарапанные колченогие стулья и стол, испачканный серой краской. На распродаже в гараже частного дома она купила перетянутый резинкой набор разнородных вилок, ложек и ножей. Она отказалась от телевизора и машины. Жизнь, которую вела теперь Дрю, убедила Эрика и других в том, что у нее не появилось другого мужчины, что она разрушила свой брак не из-за эгоизма или желания лучшей жизни. Время доказало, что она ни в ком не нуждается и способна довольствоваться малым. Дрю радовалась тому, что способна сама заменить перегоревший предохранитель. Чувство гордости вызывали у нее и скромная посуда, и книжный шкаф, выставленный за ненадобностью на тротуар и подобранный ею, и купленные на распродаже полотенца и бокалы для вина.

Джен считала, что подруга занимается самобичеванием, но Дрю действительно нравилось это непритязательное, спокойное существование. Человек, как она теперь понимала, нуждается в ограниченном количестве материальных благ, нескольких близких друзьях и одной страсти, причем эта страсть необязательно должна распространяться на другого человека. Въезжая, Дрю купила добротное покрывало темно-фиолетового цвета, рассчитанное на двуспальную кровать, хотя и не думала, что оно когда-нибудь пригодится. Дрю продолжала верить в настоящую любовь, но считала, что с ней ничего подобного больше не случится. В первые проведенные в Бостоне годы она приглашала привлекательных мужчин разделить тишину и одиночество ее квартиры, но потом перестала. Покрывало выгорело и стало пыльно-бордовым. Каждый раз, перестилая постель, Дрю напоминала себе, что неплохо было бы купить новое.

По правде говоря, она старалась держаться от людей подальше — во всяком случае, от большинства людей. Даже выйдя замуж, Дрю подспудно понимала, что не чувствует себя частью «команды», что она и Эрик — отнюдь не партнеры. У них было много общих друзей по колледжу, но после развода Дрю разорвала отношения почти со всеми. Иногда, проталкиваясь к свободному сиденью в вагоне метро, съедая ленч за узкой стойкой закусочной или бегая по утрам (два раза в неделю, за исключением зимнего периода) по Чарлз-стрит, Дрю ловила себя на мысли, что смотрит на окружающих как на чужаков, которых ей не суждено понять. Она и себя чувствовала незнакомкой, отделенной от окружающего мира и людей непробиваемой стеной.

Джен считала, что в ее теперешнем состоянии повинно то, что Дрю была единственным ребенком в семье, что она росла независимой, привыкшей жить сама по себе. Отсутствие братьев и сестер сделало ее замкнутой, и только с матерью она могла поддерживать доверительные отношения. Ее отец отличался молчаливостью. Лишь после того как Дрю окончила колледж и начала работать, отец заинтересовался ее судьбой, часто расспрашивал ее о делах, словно говорил не с дочерью, а со случайным знакомым — соседом за столиком в кафе или пассажиром в соседнем кресле самолета. Поэтому, как безапелляционно утверждала Джет, Дрю и не нуждается в общении.

«Возможно, она права», — поворачиваясь к экрану компьютера, подумала Дрю.

Дрю помедлила, собираясь с мыслями. По правде говоря, она не могла придумать, с чего начать. Дрю подозревала, что в заверениях Нины Ревской, что она ничего не знает о происхождении драгоценностей, мало правды. Смешно думать, что человек, хвастающийся своей памятью, тем, что помнит каждое па любого балета, ничего не знает. Дрю помнила, как повысился голос старушки, как звенело ее рокочущее «р» и свистели носовые гласные. (Впрочем, акцент Нины Ревской не был таким уж сильным, а ее английский язык отличался правильностью.) Ее нежелание разговаривать о кулоне озадачило Дрю. Не менее загадочным казалось неожиданное появление Григория Солодина.

Григорий заинтриговал Дрю. От него веяло какой-то тайной. Высокий стройный мужчина. Широкий задумчивый лоб. Печальные глаза. Густые, несколько растрепанные, словно у мальчишки, волосы. Даже сейчас перед глазами Дрю стояло его напряженное, резко очерченное лицо. Губы двигались медленно, словно с трудом выговаривая слова чужого языка. У Григория был легкий, трудно определимый акцент, во всяком случае не русский, — в этом она была уверена. Когда Дрю поинтересовалась, есть ли документы, которые могут подтвердить, что кулон раньше принадлежал Нине Ревской, он поджал губы, словно желая их прикусить. На скулах заходили желваки.

— Извините, но документов у меня нет.

Дрю привыкла к подобному поведению клиентов. Она любила загадки и тайны, связанные с работой. Кто смастерил это пианино? Кто написал этот портрет? Попадались и маленькие семейные тайны. Сестры, распродающие коллекцию флакончиков из-под духов покойного отца, рассказали диаметрально противоположные версии истории семьи. В коробке для сигар отца обнаружились коллекционные сигары. За нежеланием Григория Солодина объяснить, каким образом кулон попал в его руки, что-то стояло.

Старательно избегая многозначительных намеков, Дрю вежливо, но настойчиво задала мужчине интересующий ее вопрос, но в ответ услышала:

— У меня этот кулон всю жизнь. Определенные обстоятельства убедили меня в том, что когда-то он и янтарные украшения Нины Ревской составляли одно целое. Возможно, в прошлом она владела этим кулоном.

По мнению Дрю, Григорий никак не мог быть старше пятидесяти лет. Он гораздо младше Нины, человек другого поколения. За всем этим скрывалась какая-то тайна. Дрю подозревала, что этих двух людей объединяет не только русское происхождение и теперешнее место проживания. Вот только никто из них не хотел ей ничего рассказывать.

Если бы с Григорием разговаривала не она, а Ленора, то дело, вполне возможно, на этом и закончилось бы. Тайны не волновали ее начальницу. Ее привлекала внешняя сторона преуспевания: успешно проведенный аукцион, блистательное шоу, управление прибыльным бизнесом. Дрю, напротив, больше завораживали истории, которые она слушала, общаясь с клиентами — малоизвестной натурщицей, работавшей с Группой восьми[5], или джазовым музыкантом, владевшим трубой, на которой однажды играл Майлз Дэвис[6].

Первоначально ювелирные изделия не особенно интересовали Дрю. Изучая в колледже историю искусств, она увлекалась живописью, графикой и даже мечтала стать смотрителем музея. Получив диплом, она работала некоторое время в галерее Челси и проходила практику в «Сотбиз»[7], пока не нашла более высокооплачиваемую работу. Работа в «Беллере» просто первой подвернулась под руку, когда брак распался и Дрю ужасно захотелось поскорее уехать из Нью-Йорка. Пересмотрев свои профессиональные амбиции в соответствии с новыми жизненными обстоятельствами, Дрю стала одним из экспертов «Антикварных гастролей»[8]. Разъезжая по стране, она радостно сообщала хозяевам, что акварель, найденная ими на чердаке, стоит не меньше тысячи долларов. Через пять месяцев она получила повышение, став заместителем Леноры. Дрю снова пришлось приспосабливать свою мечту к действительности: она начала заниматься на курсе корреспондентского обучения по геммологии[9].

Единственной драгоценной вещью, которую Дрю носила, был гранатовый перстенек, купленный ею три года назад. Из-за небольшого изъяна в камне она оказалась единственной претенденткой и выиграла свой первый аукцион. На приобретение перстня Дрю истратила деньги, оставленные ей бабушкой. Гранат был маленький, округлой огранки, державшийся на кольце белого золота с помощью небольших крапанов. Дрю носила перстень на безымянном пальце правой руки как напоминание о покойной бабушке Рите, с которой она иногда мысленно «разговаривала». Бабушка оказалась единственным человеком, которого не шокировало желание Дрю развестись с Эриком. «Ты просто переросла свой брак», — заявила бабушка Рита. Она понимала и поддерживала внучку. А потом она умерла.

Иногда Дрю воображала, что «слышит», как бабушка разговаривает с ней. Она прекрасно помнила акцент старушки, а вот несколько выученных слов напрочь стерлись из памяти. Мама Дрю приплыла в Америку еще ребенком и сознательно разговаривала исключительно на английском. Со смертью бабушки Риты финский язык быстро выветрился из памяти ее внучки.

Оторвав взгляд от гранатового камня, Дрю вслух перечитала написанное:

— Введение. История происхождения украшений…

Нина Ревская отрицает, что кулон когда-либо принадлежал ей. Бывшая балерина и Григорий Солодин, очевидно, не виделись друг с другом или, по крайней мере, притворяются, что никогда не встречались.

Дрю очень заинтересовали отношения этих двух людей, точнее, связь между тремя янтарными украшениями. Если повезет, она сможет раскопать, что к чему.

Ухватившись за эту мысль, Дрю опустила пальцы на клавиатуру и напечатала: «Бриллианты, возможно, и лучшие друзья девушек, но в случае с Ниной Ревской…».

Дрю остановилась в ожидании вдохновения и… нажала «Delete».

И снова шел снег. За ночь выпало пять дюймов. Утром по радио транслировали заявление мэра Мэнино, утверждавшего, что, хотя на дворе еще только январь, Бостон израсходовал все средства, выделяемые бюджетом города на уборку снега. Потом диктор неуместно радостным голосом объявил, что температура упадет до минус двух градусов по Фаренгейту, а с учетом коэффициента резкости погоды — до минус десяти.

— Американцы предпочитают знать температуру с точностью до градуса. Так они определяют, мерзнуть им или страдать от жары, — вслух произнес Григорий.

Войдя в кухню, он испытал знакомое разочарование, не найдя там Кристины. Конечно, это было нелепо, но каждый раз, переступая порог кухни, Григорий представлял себе покойную жену, которая, сидя на стуле, попивает кофе без кофеина, одновременно проверяя пачку контрольных работ по английскому языку для студентов-иностранцев, или ест йогурт. Кристина относилась к той категории людей, что просыпаются рано и без сожаления выбираются из теплой постели.

Григорий налил стакан холодного томатного сока, сделал глоток и отправился за газетами, оставленными почтальоном на крыльце. Один из заголовков на первой странице гласил: «Интрига в аукционном доме». Чуть пониже меньшим шрифтом было набрано: «Таинственный спонсор жертвует уникальную драгоценность. Ажиотаж растет».

В голове Григория ясно прозвучал голос Кристины: «Я не могу не испытывать к ней неприязни».

— Ну, не будь слишком строга, — обычно возражал он жене, когда речь заходила о Нине Ревской.

Повинуясь чувствам, Григорий всегда ее защищал, понимая, каких усилий стоит его жене не попробовать самой объясниться с Ревской. Именно это соображение мешало ему раньше довериться будущей жене. Он не испытывал неловкости или ложного стыда, полностью доверял Кристине, но понимал, что людям ее склада трудно стоять в стороне и не вмешиваться. Она была прирожденной оптимисткой, из тех, кто считает, что стакан наполовину полный, а не наполовину пустой. Кристина специализировалась в педагогике — науке, наиболее склонной к идеализму. Она даже подумывала о том, чтобы получить степень магистра, изучая сферу социальных проблем. Сперва Григорий рассказывал ей лишь сухие факты о своих родителях, усыновлении, детстве в России, переезде в Норвегию, Францию, а потом, когда ему исполнилось девятнадцать лет, в Америку. Только после шести месяцев совместной жизни, взяв у Кристины слово не вмешиваться в его дела, Григорий набрался смелости и рассказал ей о балерине Ревской.

«Она должна быть тебе благодарна, ведь ты единственный человек в мире, потративший время на перевод стихотворений Ельсина на английский язык. И их даже напечатали! Как можно быть настолько равнодушной к творческому наследию собственного мужа? Не понимаю!»

«Кристина, мой любимый адвокат, как мне тебя не хватает!»

Одержимость Ниной Ревской имела и свои приятные стороны. Интерес к личности ее мужа, поэта Виктора Ельсина, постепенно превратился в литературоведческое исследование его поэзии. Когда посторонние люди, не осведомленные о его отношениях с женой поэта, интересовались, почему Нина Ревская не помогает ему в изучении творчества Ельсина, Григорий, сохраняя видимость полного равнодушия, отвечал:

— Поймите, это было трудное для нее время… Я вполне понимаю чувства Ревской: она не хочет, чтобы ей напоминали о… некоторых событиях. Это все равно, что открыть ящик Пандоры. Работа ученого в этом отношении подобна работе следователя, а она, я в этом уверен, совсем не жаждет вспоминать прошлое.

Когда его спрашивали, а просил ли он Нину Ревскую помочь ему в исследовании творчества ее мужа, Григорий отвечал:

— Нет, зачем? — Если собеседник не удовлетворялся ответом, он добавлял: — Она в курсе, что я перевел его стихотворения, но… у Ревской не сохранились архивы Ельсина.

Бывшая балерина и вправду утверждала, что у нее нет никаких личных вещей или бумаг Виктора Ельсина. Григорий решил, что она говорит правду. В конце концов, перед многими учеными возникают подобные трудности. Не только биограф, но и любой исследователь рано или поздно натыкается на человека, стоящего между ним и предметом его исследования. Это составляет часть работы. Григорий считал, что правда, заключенная в поэзии Виктора Ельсина, стоит больше книг и заумных статей о личности и творчестве поэта, которые он написал или еще напишет, больше докладов, которые он делал на различных научных конференциях. По сравнению с разочарованием, которое Григорий испытал в первый раз, будучи молодым, неискушенным жизнью студентом колледжа, недовольство ученого и профессора, которым он стал через много лет, было просто пустяковым.

Он помнил, как стоял тогда в вестибюле и ждал, пока Нина Ревская спустится вниз…

Для переводчика важны сами стихотворения поэта. Их вполне хватало, чтобы поддерживать неослабевающий интерес Григория к творчеству Виктора Ельсина. Даже в них, читая между строк, можно было найти ответы на некоторые из тревожащих его вопросов. Со стороны все эти потуги выглядели довольно смешно. Григорий Солодин отдавал себе отчет в том, что его считают заслуживающим жалости, мелким и не особенно эрудированным кабинетным ученым, который занимается совершенно бесполезной работой.

Нажать на кнопку интеркома было для юного Григория не легче, чем взорвать бомбу…

Он зажмурился. Если бы он знал правду! Нельзя стать самодостаточной личностью, не зная историю собственного рождения.

Григорий вздохнул.

Кулон отправлен в лабораторию.

— Надо удостовериться, что это не коралл или… имитация, — при личной встрече сказала ему молодая женщина из «Беллера».

Григорий находил ее деловитую манеру вести переговоры очень приятной и умиротворяющей.

— Это лишь для проформы, — заверила она. — Такая оправа очень редко встречается. Мы почти уверены, что это настоящий янтарь, но Ленора любит время от времени заявлять, что два десятилетия в этом бизнесе научили ее сомневаться даже в самых уважаемых коллекционерах. В любой коллекции может завестись черная овца.

— Черная овца? — с тревогой в голосе переспросил мужчина.

— Ну… фальшивка, подделка… Любой человек может стать жертвой обмана.

Обмана! Григорий подумал о том, что это вполне возможно. Столько лет самообмана!

— Особое беспокойство вызывают янтарные украшения, созданные относительно недавно, — продолжала объяснять женщина. — Викторианцы любили дарить на память ювелирные украшения. Янтарь с застывшими в нем насекомыми считался особым шиком. Спрос был просто огромен, поэтому неудивительно, что вскоре стали появляться подделки. Ваш янтарь не вызывает никаких подозрений, просто мы хотим указать в каталоге, что он прошел экспертизу. Если повезет, в лаборатории даже определят место его добычи. Прибалтийский янтарь отличается особым химическим составом.

Наверное, впервые за всю жизнь Григорий взглянул на кулон как на творение не столько рук человеческих, сколько природы. Творение это имеет свою историю, далекую от людских чаяний и забот. Раньше мужчина относился к нему исключительно как к подсказке, способной помочь найти ответ на терзающий его вопрос.

Григорий и раньше втайне стыдился своего фетишизма. И дело было не только в том, что кулон — женское украшение. Просто слишком большие надежды он возлагал на этот предмет. Слишком шаткими были все его предположения. Лишь Кристина знала правду.

Сидя рядом с любимой на полу комнаты, которую много лет назад он снимал в большом обветшалом доме, примостившемся на набережной Кембриджа, Григорий открыл Кристине все, что собирал по крупицам долгие годы, и показал то, что считал «доказательством». Она осторожно прикоснулась к янтарю и погладила его, словно он был живым существом.

— Какое странное и завораживающее чувство он вызывает! — держа кулон на ладони, сказала Кристина. — Можно мне его надеть?

Почему он так удивился? Или возможность того, что кулон можно использовать по назначению, никогда раньше не приходило ему в голову?

— Конечно, — испытывая неловкость, ответил Григорий.

Кристина, казалось, не заметила его нерешительности и, нагнувшись, отвела волосы в сторону. Григорий долго возился с застежкой, но наконец справился. Его руки гладили ее шею, нос улавливал аромат розового мыла, которое Кристина покупала в Чайна-тауне.

— Готово, — сказал он.

Девушка повернулась, и он сразу увидел, что кулон ей не идет. Кристина и сама это поняла.

— Я ношу только серебряные украшения, — стоя перед высоким, прикрепленным к двери зеркалом, сказала она. — Золото не подходит к цвету моих волос. Янтарь, вижу, тоже.

Григорий рывком поднялся с пола, встал за спиной подруги и нежно ее обнял. То, что на шее его любимой этот старый, овеянный тайной кулон, действовало молодому человеку на нервы. Утешало одно: Кристина была так далека от всего, что связано с его прошлым! К своему удивлению, он увидел в зеркале лишь двух влюбленных.

С этого дня вопросы, казавшиеся раньше жизненно важными, отошли на второй план. Совместная жизнь с Кристиной затмила минувшее, создала новое прошлое и новую реальность, где не было места старым тайнам. Она знала его как облупленного.

Кристина…

Григорий залпом допил томатный сок. За два года, прошедших со времени смерти жены, призраки прошлого напомнили о себе в полную силу. Сползание в пропасть происходило медленно, но постоянно. Ему срочно надо вернуться назад и попытаться найти себя.

Григорий поставил пустой стакан в раковину.

В это время Кристина обычно смотрела на часы, говорила, что ей пора идти, и на прощание целовала его в губы. Он помнил, как из ее рта пахло кофе.

Отогнав воспоминание, он надел пальто и перчатки, собираясь с духом перед выходом на мороз.

Старинная брошь из лавового камня. Проба золота — 14 каратов, 56 золотников согласно русской пробе. На броши изображен собор Василия Блаженного. Сохранилась подлинная коробочка с надписью на кириллице. Цена — $ 1.500—3.000.

Глава третья

Телефон трезвонил и трезвонил. Сначала это были журналисты из «Бостон глоуб» и «Геральд трибюн», потом настало время аутсайдеров — ТАБ, «Феникса», не говоря уже о парнях, работающих на региональные теле— и радиостанции. И все из-за второго пресс-релиза «Беллера». Можно подумать, что во всем Массачусетсе больше ничего не происходит. Ничего не попишешь, это Бостон, город, где люди привыкли делать из мухи слона. Местные репортеры, словно ищейки, унюхали НОВОСТЬ… Вначале Нина отделывалась от назойливых звонков лицемерной, но ставшей универсальной фразой «Без комментариев», но с каждым разом ее голос звучал все менее и менее уверенно. Она теряла контроль над ситуацией.

— Вы догадываетесь, кто может быть анонимным владельцем кулона?

— Без комментариев.

— Вы удивлены, что незнакомый вам человек владеет частью принадлежащего вам янтарного набора?

— Без комментариев.

Потратив почти день на разговоры по телефону, Нина вдруг поняла, что сваляла дурака. Ей нужно просто выключить телефон. Обнаружив маленький выключатель, она ощутила себя ученым, сделавшим гениальное в своей простоте открытие. Полтора дня Нина наслаждалась тишиной, пока Синтия не увидела, что телефон выключен. Она неодобрительно фыркнула, выпуская воздух через сжатые зубы, и прочла Нине длинную лекцию о безопасности и правилах работы в службе по уходу за престарелыми людьми. А когда звонки возобновились, стала выражать свое неудовольствие из-за того, что Нина не брала трубку.

На следующий день Синтия сказала:

— Милочка, дайте им одно интервью, и я уверена, что они от вас отстанут.

— Я всю жизнь только тем и занималась, что раздавала интервью.

Ревская понимала, что весь сыр-бор из-за того, что она «их» прима. Другие в прошлом знаменитые балерины жили в Нью-Йорке, Париже, на Майорке. Нина была единственной бостонской балетной примой, но это не оправдывало назойливости журналистов. Ей совсем не хотелось разговаривать с каким-нибудь несчастным писакой из «Вустер-телеграмм-энд-газет». В последние дни она стала излишне болтливой. Иногда Нина ловила себя на том, что говорит не то, что хочет сказать. Во всем она винила таблетки: они не только расслабляют тело, но и развязывают язык. После приема таблеток Нина болтала с Синтией гораздо дольше обычного. Однажды она поймала себя на том, что рассказывает медицинской сестре о своей квартирке в Лондоне, словно она ее давняя подруга.

— Пока вы храните молчание, — не унималась Синтия, — они будут вам звонить. Дайте им то, что они хотят, и вас оставят в покое. — Увидев, что Нина задумалась над ее словами, она добавила: — Дайте эксклюзивное интервью.

Вот почему Нина согласилась на интервью Четвертому каналу новостей. Все устроилось само собой: она просто ответила согласием на очередной звонок.

Синтия, узнав, что Джуна Хенеси и ее команда приедут следующим вечером снимать Нину для телевидения, поздравила свою подопечную и даже заметила:

— Вот Билли удивится, когда услышит!

Джуна Хенеси несколько десятилетий проработала репортером на новоанглийском Четвертом канале в сфере культуры и сама стала знаменитостью. Синтия сказала, что она была последним журналистом, бравшим интервью у Розы Кеннеди, матери президента Джона Ф. Кеннеди, перед ее смертью. Нина удивленно приподняла брови, мышцы лица еще подчинялись ей.

— Думаю, она и меня собирается вогнать в могилу.

К чести Синтии, она обладала чувством юмора.

— Интуиция подсказывает мне, что вы гораздо крепче.

В день приезда телевизионщиков Синтия вместо медицинской формы надела блестящие черные брюки и обтягивающий фиолетовый свитер. Губы ее были накрашены розово-лиловой помадой. Нина решила не обращать внимания на эти изменения. К Джуне Хенеси, двум операторам, звукотехнику и худому хмурому продюсеру она отнеслась с таким же напускным равнодушием. Телевизионщики устанавливали прожектора, отражающие панели и микрофоны, а продюсер, скрестив руки на груди, отдавал приказы. Нину напудрили и нарумянили, и она сидела на диване, обложенная по настоянию Синтии маленькими бархатными подушечками. Единственное, что волновало ее, — ответы на еще не заданные вопросы.

Джуна, присев возле Нины, спросила:

— Вас не удивляет, что янтарный кулон, который так хорошо сочетается с вашими украшениями, оказался в Соединенных Штатах, а не остался в России?

Нина выдержала небольшую паузу.

— Загадка, конечно, но всякое бывает… Украшения из одного набора может постигнуть разная судьба. Кулон могли украсть или продать в комиссионном магазине… Или, отчаявшись, отдать… ну, в качестве взятки, например… Вы понимаете?

Яркий свет, струившийся из-за головы первого оператора, больно слепил глаза.

— Взятки?! — несколько театрально удивилась Джуна.

Нина поняла, что журналистка заинтересовалась.

— В Советском Союзе взятки были обычным явлением.

Джуна многозначительно кивнула — несильно, но достаточно заметно для второго оператора.

— Вы упомянули кражу. Думаете, кулон украли?

— Вполне возможно. Браслет и серьги достались мне от мужа. Они принадлежали его семье, но во время Гражданской войны многие ценности… исчезли.

Последнее заявление, по крайней мере, соответствовало правде.

— Какая трагедия!

Лицо Джуны приняло выражение глубокой скорби. Второй оператор взял его крупным планом.

— Ваш муж погиб…

— Согласно официальной версии, да.

— Ужасно, действительно ужасно!

Джуна покачала головой, и копна ее покрытых лаком волос качнулась из стороны в сторону.

— И когда вы сбежали, то взяли эти замечательные украшения с собой…

— Было очень рискованно и трудно вывезти их из России. Нина слышала, как «шелестят» линзы камеры первого оператора, которую он навел ей на лицо.

— Это ведь не просто драгоценности, а памятные подарки! — Брови Джуны с надеждой приподнялись. — Конечно, они великолепны, безумно оригинальны и стоят более миллиона, но для вас они обладают, прежде всего, духовной ценностью. Они принадлежали семье мужа, и после его гибели эти янтарные украшения — единственная память о нем, которая у вас осталась.

Джуна выглядела воодушевленной.

— Да, — тихо сказала Нина. — Это все, что осталось от мужа.

В 1947 году ей исполнился двадцать один год. Уже три года, как Нина танцевала в труппе, пять — если считать военное время. Когда коллектив Большого театра эвакуировали на Волгу, она осталась в филиале. Нина стала одной из двух выпускниц, принятых в основной состав. Мечта воплотилась в жизнь, но это не было для нее полной неожиданностью.

С момента приема в хореографическое училище Нина выделялась среди других учениц. Она никогда не жаловалась на бесконечные репетиции — десять лет плие и релеве. Ягодицы всегда плотно сжаты. (На первом же занятии преподаватель сказала: «Представьте, что там у вас зажат трамвайный билет. Не дайте ему упасть на пол».) Десять лет шассе по наклонной поверхности деревянного пола, периодически сбрызгиваемого из леек. Десять лет запотевших от влаги и человеческого пота окон. Постоянная ноющая боль. Начиная от первого года учебы, когда в стайке других маленьких девочек в белых платьях она, завидев проходящего по коридору взрослого, должна была делать реверанс, и до последнего, когда одевалась в черное трико и обтягивающие каждую мышцу на ноге белые колготы, Нина Ревская спокойно воспринимала критические замечания преподавателей, их ежеминутные поправки и казавшиеся несколько унизительными прикосновения. «Отведи плечи немного назад». «Подними подбородок выше». Нину ободряли их чуть завистливые, одобряющие реплики, тень удовольствия, мелькавшая на лицах, когда ученица вращалась на месте или прыгала. «А теперь прыжок баска. Покажи все, на что ты способна». То, что все преподаватели помнили ее по имени, доказывало: они выделяют Нину среди сверстниц. Еще маленькой девочкой, без каких-либо связей или протекции, она участвовала в массовках во время оперных представлений или получала детские роли в балете: мышки, цветка, пажа… Постепенно ее мускулы наливались силой, сухожилия удлинялись, тело становилось сухопарым, а позвоночник — гибким. Каждое ее движение было выверенным и филигранным. Но главными достоинствами, выделяющими Нину из массы, были самопожертвование, честолюбие и самодисциплина. Она занималась до седьмого пота, не обращая внимания на ручейки солоноватой жидкости, скатывающиеся по лицу, шее, рукам и груди. Над ней просто довлела тирания самосовершенствования. Она хотела узнать собственные физические возможности, расширить их несмотря на усталость и боль в теле. Нина полностью выкладывалась на занятиях и часто оставалась после их окончания, отрабатывая тройной пируэт до тех пор, пока ее лицо не становилось красным как помидор. Она даже набивала руку в раздаче автографов, словно это могло способствовать ее будущему успеху.

К концу войны Нина Ревская стала солисткой.

Оглядываясь назад, она понимала, что ее успех закономерен. На пути к нему Нина преодолела сотни преград, выдержала придирчивых экзаменаторов и строгих преподавателей, перенесла ушиб коленной чашечки правой ноги и не проходящие мозоли на пальцах ног. Они с мамой все еще ютились в маленькой комнатке большого дома с пыльным внутренним двориком, но Нина жила теперь совершенно другой, далекой от повседневности жизнью. Благодаря упорству, изнурительной работе над собой и счастливому стечению обстоятельств она занималась тем, что любила больше всего на свете.

Стоял декабрь. Ночная тьма опустилась, словно ветер задул пламя свечи. Уже месяц грипп косил ряды балерин. Во время бесконечных представлений «Щелкунчика» половина танцовщиц и танцовщиков дрожали от лихорадочного жара и шмыгали носами. На сегодняшнем представлении из-за болезни отсутствовали три ведущие балерины, и Нина в последний момент узнала, что будет танцевать партию Феи Драже.

Тяжелый занавес упал, но пульс Нины продолжал учащенно биться…

Холодную гримерную она делила с Полиной. Обеих девушек недавно повысили, сделав солистками. Во внешности Полины, которая была Нининой ровесницей, в глаза бросались веснушчатая кожа, загнутые ресницы и длинная худая шея. Сегодня она танцевала партию Снежной королевы. В волосах балерины серебрилась мишура. Дрожащими руками Нина стянула потные колготы. Надо торопиться. Только бы не порвать шелк! Ответработник из министерства торговли заказал на сегодняшний вечер двух балерин для участия в приеме иностранной делегации. Из-за болезни прим первоначальные планы изменились. После утренней пятиминутки Нину и Полину уведомили о возложенном на них важном поручении: автомобиль с сопровождающими лицами отвезет их на государственную дачу высокопоставленного работника партийного аппарата.

— Вы должны понимать, какая честь вам оказана…

Конечно, она понимала. Выдающиеся балерины, актрисы, писатели, певцы и певицы были частыми гостями на правительственных приемах. Только недавно, в этом году, ее и Полину начали приглашать на подобного рода мероприятия.

Быстро ополоснувшись и припудривая лицо, Нина размышляла над замешательством, которое слышалось в словах директора. Конечно, это ее обязанность, ее долг работать на благо государства, вот только она ужасно устала сегодня, да и час поздний. На этой неделе она отработала двойную норму.

Даже покрытые канифолью пуанты начали разваливаться буквально на глазах.

— Я так волнуюсь! — укладывая розовые чулки и вязаные гамаши в сумку, сказала Полина. — Жаль, что мне нечего надеть.

— Они все равно увидят только наши сценические костюмы, — возразила Нина, хотя и сама стеснялась своей одежды.

У нее было только одно сносное платье. На прошлой неделе мама обшила края рукавов и низ пальто тесьмой, однако ткань на локтях так износилась, что просвечивала.

В последнюю минуту Нину осенило…

— Откуда это у тебя? — Полина, натягивая пальто с засаленными рукавами, удивленно подняла выщипанные брови.

— А ты как думаешь? Одолжила.

Вокруг плеч Нины была обернута пушистая шкурка белого песца, позаимствованная из костюмерной. Девушка потерлась подбородком о голову животного…

С собою они захватили вешалки со сценическими костюмами, пуанты, косметички с духами и губной помадой, авоськи с рожками для обуви, гамашами и спиртом для согревающей растирки. Снаружи их ждал дрожащий от холода мрачного вида мужчина в пальто с подкладными плечами.

Снег падал весь день. К вечеру посыпалась ледяная крупка. Пока они ехали в длинном черном ЗИСе, Полина не переставая жаловалась на плохую погоду. Раньше им не приходилось ездить в такой роскошной машине. Особенно это касалось Нины. Она только однажды сидела в автомобиле, когда к подруге приезжал двоюродный брат и приглашал девочек покататься на старом немецком «опеле». Нина с замиранием сердца думала о судьбе этого молодого человека. Его наверняка призвали в армию, и он мог или вернуться живым, или погибнуть, или, став безногим и безруким калекой, просить милостыню на улице. Она всегда подавала копейку-другую, когда видела такого несчастного. В ее память врезалась строка из какого-то стихотворения: «Лучше вернуться без рук, без ног, чем себя потерять».

Автомобиль остановился возле красивого серого каменного дома, очень опрятного: без обычных в послевоенной Москве следов облупившейся краски или прохудившихся балок…

В раздевалке они быстро натянули шелковые колготки и накрахмаленные пачки, сунули плотную промасленную бумагу в протершиеся почти до дыр носки пуантов. Они будут танцевать сольные танцы из «Лебединого озера». Еще в прошлом году Нина была всего лишь одной из четырех маленьких лебедей, но сейчас ей доверяли более ответственные партии. Например, pas de trois и танец Венгерской невесты в третьем акте. Но устремления начинающей балерины простирались гораздо дальше этого. Ей совсем не улыбалось так навсегда и остаться одной из порхающих в глубине сцены балетных статисток.

Танцевать пришлось в огромном, роскошном бальном зале на сколоченном из досок помосте, который был установлен на белоснежном мраморном полу. Нинино сердце учащенно билось. Ей казалось, что каждый сидящий в этом зале может услышать, как оно стучит. Во рту пересохло. Руки похолодели и онемели. Она видела тарелки, полные еды, и мужчин в темных костюмах. Эти люди облечены властью и занимают ответственные посты в правительстве. Среди присутствующих было несколько женщин в длинных платьях. Должно быть, жены ответработников. Заиграл пианист, и зрители превратились для нее в неясные, расплывчатые пятна. Ее тело, казалось, двигалось в ритме танца само по себе…

На помост поднялась Полина. Немного отдышавшись, Нина начала замечать пышное убранство зала: высокий сводчатый потолок, огромная буфетная стойка, множество свечей, фонариков и цветов. Как будто нужда, бедность, недоедание последних лет исчезли в мгновение ока. А ведь кто-то живет в этой роскоши! Звон посуды и столовых приборов сопровождал выступление Полины. Нина наблюдала за тем, как гости курят, чокаются и жуют, жуют, жуют…

По залу гуляли сквозняки, и Нинины ноги быстро замерзли. Полина закончила танцевать, теперь ее очередь. Танцевать на наскоро сколоченном помосте было очень трудно. Нина то и дело рисковала зацепиться за неровность и упасть. И все это время она слышала звон посуды и чавканье.

Все закончено. Сделав реверанс, балерины поспешили в импровизированную раздевалку.

— Ты видела, что они ели? — прошептала Полина, развязывая ленты пуантов.

Ее чулки были перепачканы грязью помоста.

Нина кивнула. Ее желудок свело от рези. Она не ела уже много часов, но только сейчас почувствовала, насколько голодна.

— Я узнала некоторых из них, — сказала Полина, снимая сценический костюм.

Ее руки и ноги порозовели от холода.

Нина тоже узнала нескольких сидевших в зале — заместителя министра иностранных дел с развивающейся седой шевелюрой и главу художественного совета. Они жевали, практически не обращая внимания на то, что происходило на помосте…

— Теперь они нас видели! — радостно воскликнула Полина.

Нина не разделяла энтузиазма подруги. Она не интересовалась политикой. Ей нравилось смотреть военные и военно-воздушные парады, но не более. Она уклонялась от посещения комсомольских собраний как могла, а пионеркой любила только красные галстуки и народные танцы. Даже сейчас у нее не хватало силы воли на то, чтобы досидеть до конца лекций по марксизму-ленинизму-сталинизму. Когда они ездили выступать на завод или в клуб, Нина редко присоединялась к пению патриотических песен в автобусе. Она вообще особо не интересовалась тем, что не было непосредственно связано с балетом.

Девушки только закончили переодеваться, как в двери постучал официант с приглашением от замминистра иностранных дел.

Полинины глаза округлились от неожиданности. Нина быстро накинула на плечи горжетку и, схватив маленькую дамскую сумочку, устремилась за официантом. По дороге в огромный бальный зал ее сердце немилосердно билось в груди. За время их отсутствия зажгли большую люстру, и в ее свете лица присутствующих уже не казались землистыми, да и в самом помещении заметно потеплело. Раскрасневшийся и веселый замминистра представил молодых балерин почетным гостям, приехавшим из Нидерландов. На жене голландского дипломата было платье необычного покроя. Когда она поднялась, чтобы пожать протянутую Ниной руку, ткань зашелестела, словно опадающая осенью листва.

— Нина Тимофеевна Ревская! Наша Бабочка!

На прошлой неделе вышла газетная статья, в которой ее сравнивали с бабочкой: «Ее жизнерадостность и кажущаяся невесомость временами создают иллюзию, что Нина Ревская порхает в воздухе. В каждом ее движении — не только физическое, но и эмоциональное совершенство».

Гости что-то сказали переводчице, седоволосой, явно чем-то встревоженной женщине, которая перевела их слова Нине. Звук чужой речи заворожил Нину, которая прекрасно понимала, что при других обстоятельствах даже непродолжительный разговор с иностранцами означает неизбежные проблемы с органами безопасности. Она с интересом разглядывала голландцев. Раньше она не встречалась с людьми, приехавшими из Западной Европы. Единственными зарубежными городами, которые она посетила во время гастролей Большого театра, были Будапешт, Варшава и Прага.

Бокалы наполнили шампанским.

— За вас! — провозгласил тост замминистра.

От его жены, невысокой женщины с горжеткой из лисьего меха, резко пахло чем-то приторным. Неужели это духи? Нина пользовалась «Крымской фиалкой», но ее запах выветривался почти мгновенно.

Следующий тост был за мир. Нина чокнулась со всеми, но в желудке было пусто, и алкоголь начинал брать свое. К счастью, их отвели к буфетной стойке. Полина не смогла сдержать восхищенного возгласа при виде холодного мяса, всевозможных салатов, копченого осетра, печеных яблок, черного и белого хлеба, блинчиков со сметаной, черной и красной икрой. Посреди всего этого изобилия стояло блюдо с наполовину съеденным гигантским лососем. Нина привыкла к постоянному чувству голода, но сейчас ее желудок взбунтовался. Карточную систему отменили только в этом месяце. Мама продолжала разводить молоко водой и заваривала вместо чая морковные очистки. Покупка на рынке нескольких подгнивших картофелин и двух-трех вялых корней пастернака была сродни подвигу. И теперь, глядя на все это изобилие, Нина не знала, что и думать. Балерин оставили одних. Никто не следил, как девушки жадно наполняют тарелки едой. Вдыхая кофейный аромат, Нина повесила сумочку на плечо и принялась намазывать хлеб настоящим маслом. Даже столовое серебро поражало своей роскошью. Нина намазывала масло толстым-претолстым слоем, руки ее дрожали, и вдруг она выронила нож.

— Удача, — сказала Полина, когда он с шумом упал на пол. — К тебе спешит мужчина. И ко мне. Я уверена, что сегодня встречу свой идеал.

Полина была суеверной.

Нина нагнулась, чтобы поднять нож.

— Откуда такая уверенность?

— У меня чутье на мужчин.

Полина часто влюблялась.

— Может, и тебе сегодня повезет, — скептически глядя на Нину, добавила она.

Полина знала, что ее подруга еще по-настоящему не целовалась с мужчиной. Поцелуи на сцене — не в счет. К своим партнерам Нина редко испытывала что-то, хоть отдаленно похожее на физическое влечение. К ней прикасались, ее поднимали на руках, подбрасывали в воздух, но она оставалась холодна и равнодушна к крепким от многочисленных приседаний бедрам мужчин, к их накачанным от постоянной физической нагрузки грудным мышцам. У Андрея, с которым Нина танцевала адажио, бедра напоминали бараньи ляжки.

— Ты уже увидела подходящую кандидатуру?

Вопрос Нины был скорее риторическим. Большинство их сверстников забрала война. Единственными здоровыми молодыми мужчинами, с которыми общалась Нина, были балетные танцоры, но даже среди них встречались такие, кто потерял зубы из-за цинги. Множество людей погибли или были выселены в Сибирь, если носили немецкие фамилии. Нинины полудетские мечты о храбрых парашютистах, летчиках и аквалангистах не имели ничего общего с действительностью. Сейчас вокруг них были высокопоставленные военные чины и партийные ответработники, члены Секретариата партии, годившиеся ей по возрасту в отцы или деды. Подали десерт, птифур со сливочным мороженым. Нина рассматривала иностранных дипломатов в идеально сидящих костюмах, которые с удовольствием его ели. Немыслимо, свой идеал среди них не найдешь! Согласно новому закону брак с иностранцем приравнивался к преступлению.

Ее соотечественники на фоне иностранцев казались ужасными неряхами: помятые пиджаки и закатанные брюки. Нина наблюдала за голландкой, чье элегантное платье и сияющие новые туфли разительно контрастировали с длинными пан-бархатными платьями и меховыми горжетками жен советских руководителей.

— Ты кого-нибудь узнаёшь? — спросила Полина, вытягивая шею.

— Нет. А-а, вот Аркадий Ловний.

Ловний был помощником министра культуры. Его лицо цветом напоминало жирный вареный окорок из гастронома. Аркадий постоянно широко и несколько загадочно улыбался, словно ему только что сказали что-то хорошее, но руки его, как заметила Нина, часто дрожали. Вот и сейчас Ловний приближался к ним с радостной улыбкой.

— Добрый день, девушки! — поправляя волосы дрожащей рукой, поздоровался он.

— А вот и вы! — весело ответила Полина, явно довольная тем, что знает, с кем разговаривает.

Вскоре она и Аркадий уже увлеченно болтали. Щеки Полины раскраснелись, так что даже веснушки стали не видны.

В паре метров от Нины разговаривали две пары. Одна из женщин показалась ей отдаленно знакомой. Точно! Ида Черненко, знаменитая дрессировщица. В жизни она выглядела значительно старше, чем на афишах. Вторая женщина была моложе: высокая грудь, длинные рыжеватые волосы, рука лежит на бедре с тайным умыслом подчеркнуть изящество талии. На безымянном пальце правой руки — сверкающее кольцо, вокруг шеи — янтарные бусы. Стоявший рядом с ней мужчина отличался от большинства присутствующих — гораздо моложе по возрасту, высокий и худой, а не низенький и толстый, как другие. Он совсем не походил на москвича. Мужчина, насколько Нина могла судить, рассказывал что-то смешное. С губ Иды Черненко и второго мужчины не сходила улыбка, глаза их искрились. На груди у дрессировщицы была огромная брошь, и, когда Ида расхохоталась, брошь заходила ходуном, словно маленький сердитый зверек.

— Перестань, прошу тебя, — попросил мужчина, щеки которого раскраснелись то ли от выпитого, то ли от смеха, — или я сейчас умру!

Молодая женщина лишь чуть заметно улыбалась остротам своего спутника. Красивый мужчина, вполне возможно, мог оказаться ее мужем. Квадратная челюсть, римский нос, роскошная шевелюра каштановых волос. Мешковатый костюм скрывал его худобу. Вряд ли он был на войне. Те, кто воевал, не выглядят такими здоровыми и довольными жизнью.

Мужчина заметил Нинин взгляд и широко улыбнулся. Он уже открыл было рот, но…

— Хорошо, что вы не ушли!

Лида Маркова, директор Государственного архива литературы и искусства, смотрела на Нину. Высокая грузная женщина с гортанным голосом и неухоженными волосами, в ушах серьги из стекляруса. Лида любила балет и искала общества начинающих балерин, которые еще не утратили юношеского задора.

— Как вы сегодня прекрасно танцевали!

— Спасибо, — поблагодарила Нина, глядя мимо Лиды на мужчину.

— Мне так нравится, как вы танцуете в «Коппелии». Вы прямо-таки светитесь изнутри.

Нина танцевала партию Молящейся, хотя втайне надеялась, что настанет день, когда она станет Сванильдой.

— Должна признаться, «Коппелия» — мой любимый балет. Я люблю, когда все хорошо заканчивается. Конечно, это несколько поверхностный подход к искусству, но я уверена: оптимизм сейчас просто необходим.

— Вы правы, — улыбнулась Нина и посмотрела туда, где еще секунду назад стоял худой мужчина, но тот исчез.

Сердце Нины тоскливо сжалось.

— Весь балет пронизан оптимизмом. Даже скрипка в конце радовалась.

От Лиды шел тот же тяжелый аромат, что и от жены заместителя министра иностранных дел. Какая-то парфюмерная композиция из фруктов и засушенных цветов. В этом запахе было что-то неуловимо знакомое.

— Ой! — воскликнула Лида Маркова. — Меня зовет муж.

Она кивнула ему, и горжетка, обвивающая ее шею, кивнула вместе с хозяйкой. Нина заметила, что местами мех свалялся.

Что напоминал ей этот запах? Вонь дохлого грызуна.

Обескураженная Нина опустила глаза, поглаживая мех позаимствованной ею горжетки.

— Пора идти, — прошептала Лида.

— Уже? — удивилась балерина.

Она еще не доела десерт. Быстро налив себе кофе, Нина в спешке отхлебнула его.

— Всего хорошего, — сказала Лида и поспешила к мужу.

Прихлебывая кофе, Нина наблюдала за тем, как партийные ответработники, словно по команде, направились к выходу. Мужчины со следами щетины на подбородке и в костюмах от московской швейной фабрики «Красная швея». За ними спешили их отвратительно пахнущие жены. Как в «Золушке», когда часы пробили двенадцать раз. У кофе был привкус цикория.

Рядом с Ниной женщина отдавала отрывистые приказания узкоглазой официантке. А вдруг это ее дом, а не министра иностранных дел? А если все это бутафория подобно великолепным декорациям Большого театра? Спектакль окончен, и зрителей выпроваживают из зала. Нина заметила, что висящие на окнах шторы довольно ветхие и в просвете между ними видны трещины на оконном стекле.

— Нет! — прошипела женщина сбитой с толку официантке.

Полина под руку с Аркадием Ловнием медленно двигались к выходу. Возможно, высокий мужчина и его красавица спутница направляются туда же. Нина торопливо намазала хлеб маслом и с жадностью съела. На ее тарелке осталась недоеденная лососина и кусочки осетрины, в вазочке из-под десерта растеклась розоватая лужица. На большом деревянном подносе высилась гора мандаринов. Нина взяла один. Он легко скользнул в ее ладонь — гладкий, прохладный, оранжевый. Ничего настолько яркого зимой не увидишь. Разве что пасторальные костюмы из «Щелкунчика». Ей вдруг вспомнилась мама, изо дня в день питающаяся кислыми щами и черным хлебом, и ее авоська с подпорченными овощами. Оглядевшись, Нина открыла сумочку и бросила туда мандарин. Взяв с подноса второй, она начала снимать с него кожицу. В воздухе поплыл сладковатый аромат. Поднеся мандарин к лицу, Нина вдохнула полной грудью.

— Хорошо очищает организм.

Рядом с ней стоял высокий красавец. Нинино сердце учащенно забилось. Что он успел увидеть? Девушка с кажущимся спокойствием продолжала очищать мандарин, потом протянула кожуру незнакомцу.

— Сожмите.

Мужчина осторожно взял шкурку мандарина, словно она была сделана из золота, поднес к лицу и зажмурился. Ноздри его чуть раздулись, губы сложились в улыбку. Нина подумала, что так, должно быть, он выглядит, когда спит и видит приятные сны. Ощущение причастности к чему-то интимному смутило ее. А если он заметил, как она спрятала мандарин? Нина опустила глаза.

— Возьмите, — протягивая мужчине половинку мандарина, сказала она.

Они ели молча. Сладкий сок пощипывал Нинин язык. Во рту разлилось немыслимое блаженство, а в голову закралась беспокойная мысль: «А где та красивая женщина?»

Съев последнюю дольку, мужчина улыбнулся так, словно они вместе участвовали в какой-то шалости. Улыбка была безмятежной, почти мальчишеской. Взрослые так не улыбаются. Казалось, беды и голод никогда не касались этого человека. Даже небольшая неровность зубов не портила общее впечатление от его красоты, а Нина находила в этом определенный шарм.

Набравшись храбрости, она тихонько спросила:

— Почему все расходятся?

Незнакомец едва сдержал смех.

— Вы, похоже, новичок на таких мероприятиях? — Понизив голос, он добавил: — Так заведено: приход обязателен, затем все напиваются по полной, а после десерта расходятся.

Откровенность мужчины придала Нине храбрости.

— А как же голландские гости…

— Вы и сами знаете, что дружелюбие по отношению к иностранцам чревато…

У мужчины был такой вид, словно он только что выдал остроумнейшую фразу.

— А-а, Виктор Алексеевич, вот вы где!

К ним подошел Владимир Фролов из политпросвета. Нина часто видела его в театре. Невысокий мужчина с мужественным, всегда улыбающимся лицом. Разделенные пробором волосы. Седина на висках.

— Мои поздравления! А-а, Бабочка, и вы здесь! Добрый вечер! Как замечательно, что вы еще не ушли! — Фролов взял ее руку, которая пахла мандарином, и поцеловал.

— Полностью с вами согласен, — сказал Виктор.

— Вы знаете, что последний сборник нашего общего друга, — обратился Фролов к Нине, — удостоился наивысших похвал?

Нина постеснялась спросить, что за сборник, ведь ее собеседник, наверное, думал, что она в курсе дела.

— Замечательные отзывы! — гнул свое Фролов. — Я обязательно его прочту. Нина, попомните мое слово, перед нами поэт огромнейшего таланта.

Девушка сказала первое, что пришло ей в голову:

— Вы не похожи на поэта.

У Виктора удивленно поднялись брови.

— А каким должен быть поэт?

— Мечтательным, — брякнула Нина.

Мужчины рассмеялись.

— Я имела в виду, не от мира сего.

— Это уж скорее вы, балерины, не от мира сего. Что скажите, Виктор? Разве я не прав?

Поэт кивнул.

— Вы плывете по жизни на звездном плоту.

— Вот видите! — смешно выпучив глаза, сказал Фролов. — Он у нас настоящий поэт.

— Просто он умеет обращаться со словами, — ответила Нина.

— Или слова умеют обращаться со мной, — возразил Виктор. — Иногда они не дают мне спать.

— Поздравляю вас с выходом нового сборника.

— Спасибо. Я подарю вам один экземпляр.

— Боюсь, у меня почти не остается времени на чтение, — сказала Нина и, не желая показаться грубой, пояснила: — В детстве я любила читать, но сейчас мне едва хватает времени на конспектирование лекций по марксизму-ленинизму.

— Мы это исправим, — пообещал Виктор.

Фролов явно нервничал из-за того, что выпал из общего разговора.

— Виктор более чем поэт! — заявил он. — У него не только тонкий вкус, но и острый глаз. Как быстро он сумел отыскать самую красивую здесь девушку! Я запрещаю вам монополизировать ее. Пойдемте со мной. Я прокачу вас по заснеженной Москве.

Фролов увлек их от буфетной стойки к небольшой компании людей. Нина чувствовала себя неуверенно в окружении незнакомых и малознакомых лиц. Здесь были оперная певица и розовощекий ответработник из Центрального комитета Всесоюзного объединения профсоюзов. Его жена казалась прибывшей сюда из прошлого. Ее платье было оторочено черным кружевом, а в руке она сжимала золотой лорнет. Рядом с ответработником стоял низенький полноватый мужчина с усами соломенного цвета, явно навеселе. Нина узнала в нем одного из известных актеров, играющего во МХАТе характерные роли. Все обменивались приветствиями и переговаривались, и Нина с необыкновенной ясностью осознала, что впервые в жизни очутилась в обществе избранных, которые не являлись членами какой-то отдельной организации. Сама эта кажущаяся бессистемность и являлась определяющим признаком избранности.

— Да… да… Одевайтесь и пойдем, — сказал Фролов и, вытащив ключи из кармана, позвенел ими.

Нина оделась, взяла свои вещи и присоединилась к компании, которая уже вышла из дома. Улица была белым-бела. Снег продолжал падать, но теперь он стал мельче, превратившись в искрящуюся пыль.

— Ой! — поскользнувшись, вскрикнула Нина.

И была разочарована, когда ее поддержал не Виктор, а актер-коротышка.

— Вы легкая, словно перышко, — дыша перегаром, сказал он.

— Вот мы и добрались!

Лицо Фролова светилось гордостью. Перед ними стояла засыпанная снегом большая черная «Победа». Мужчины смели снег, и машина предстала перед ними во всей красе — округлая и поблескивающая в лунном свете.

Открыв заднюю дверцу, Фролов скомандовал:

— Прошу, устраивайтесь!

В машине пахло табаком. Нина боялась, что Виктор сядет на переднее сиденье, но он примостился рядом с ней. Костюм ворохом упал ей под ноги, и Нина представила, как завтра будет ругаться костюмерша. По другую руку Виктора сели ответработник с женой. Словно случайно рука Виктора легла Нине на плечи, и она почувствовала смущение. Как правило, мужчины в общественных местах не осмеливались на большее, чем взять женщину под руку. Лицо Виктора осталось невозмутимо спокойным. С таким выражением лица он мог бы преспокойнейшим образом опереться на спинку стула. Нина решила вести себя так, словно ничего не случилось.

В машине было холодно. Изо рта шел пар. Фролов повернул ключ в замке зажигания и попытался завести мотор. Наконец тот взревел, и машина, резко тронувшись с места, понеслась по дороге. Хотя улицы и тротуары совсем недавно очищали от снега, все снова было покрыто белым ковром. Фролов ехал к центру города. Нину легонько покачивало от двери к сидящему рядом Виктору. Пассажиры то восхищались красотой ночи, то ругали слишком быструю езду Фролова.

Выглянув в окно, Нина подумала, что в первый раз видит Москву такой красивой. Большую часть года город утопал в грязи или пыли, а сегодня снегопад укрыл все искрящимся в лунном свете покрывалом.

— Москва по-настоящему красива только заснеженная, — едва слышно сказала она, так что ее услышал один Виктор.

— С женщинами все наоборот, — пошутил он.

Он говорил тихо, почти шепотом. Его дыхание согревало ей ухо.

— Наш город выглядит лучше, когда все в нем прикрыто, а женщина — наоборот.

Нина поняла намек и внутренне напряглась. Повинуясь инстинкту, она сняла с плеч горжетку и положила ее на колени. Потом, боясь, что Виктор следит за ее реакцией, напустила на лицо скучающее выражение.

Виктор шевельнул рукой, и его пальцы нежно прикоснулись к ее шее. Нину бросило в жар.

— Нет ничего приятнее, чем вести автомобиль по свежевыпавшему снегу, — вещал с водительского сиденья Фролов.

Нина хотела посмотреть на Виктора, но не решалась повернуть голову. Боковым зрением она видела, что мужчина смотрит вперед, словно не замечая ее.

Фролов и компания над чем-то смеялись. Нина видела, что «Победа» выехала на Арбат. Мимо проплывали кинотеатры, книжные и комиссионные магазины. Транспаранты с лозунгом «Преодолеем и победим» развевались на ветру. Было поздно, и по улицам слонялись только переодетые в штатское хмурые милиционеры. В окнах виднелись украшенные «дождиком» и мишурой новогодние елки. Мигающие разноцветные лампочки иллюминации делали улицу похожей на сказку. Из уличных громкоговорителей приглушенно звучали новогодние песни.

Пьяный актер на переднем сиденье мурлыкал под нос слова не знакомой Нине песни. Она не могла позволить себе выпить лишнего. А Виктор? Если он пьян, то понятна причина его поведения, понятно, почему он так храбро обнял ее. Пальцы его нежно поглаживали ее шею. А как же «фигуристая» женщина, с которой он был?

На переднем сиденье актер запел громче. Потом затянул «Славься, товарищ Сталин» — песню, сочиненную в конце войны. Нетрезвый, дрожащий голос исполнителя придавал ей несколько комическое звучание. На душе Нины стало неспокойно.

— Я бы предпочел послушать нашу оперную подругу, — многозначительно кашлянув, сказал сидевший рядом с Виктором ответработник.

Актер продолжал петь.

— Зеленый змей всему виной, — пошутил, желая приободрить товарищей, Фролов.

Должно быть, актер почувствовал неладное, потому что внезапно переключился на народную песню, а потом и вовсе замолчал.

Снова повалил настоящий снег. «Победа» стрелой мчалась по заснеженным улицам, но Нина больше не чувствовала беспокойства из-за скорости и близости этого красивого мужчины, чьи пальцы ласкали ее шею. Как ни странно, но присутствие этих незнакомых людей, набившихся в автомобиль, словно сельди в бочку, наполняло ее душу абсолютным покоем. Ей было тепло и уютно. За окнами серебрился снег. Происходящее казалось Нине чем-то из области фантастики.

Автомобиль миновал освещенную прожекторами Красную площадь — огромную и безлюдную, проехал мимо бедолаг-солдат, застывших на морозе по стойке смирно, мимо великолепных деревьев, посаженных вдоль кремлевской стены, мимо мавзолея Ленина. «Победа» сбавила скорость.

— Снег усиливается, — заметила сидящая впереди женщина — Посмотрите, как валит!

Но Нина, повернув голову, смотрела на южную часть площади, где вздымались золоченые купола храма Василия Блаженного, похожие на выставленные в витрине кондитерского магазина леденцы. Весь город пребывал в запустении, но собор являл собой потрясающее зрелище.

— И нашлись же люди, что построили его! — с восхищением сказала она.

Ее восторг был подлинным. До этого Нина никогда не задумывалась над этим, но сейчас, видя издалека, сквозь хлопья падающего снега, эту красоту, вдруг осознала, что храм — дело рук человеческих.

Нина еще любовалась куполами, когда почувствовала, что рука Виктора отрывается от ее шеи и, мимоходом заправив ей за ухо выбившуюся прядь волос, ныряет под лежащий на ее коленях мех. Проскользнув под пальто, его рука слегка надавила на ткань платья, пытаясь прижаться к ее ноге. Его ладонь вдавливалась в ее тело. Нина учащенно дышала, но ничего не сказала.

Машину занесло вправо, и Фролов вскрикнул от восторга. Семейная пара по соседству испуганно засмеялась. «Победу» повело из стороны в сторону. Встревоженная глубиной ранее неведомого чувства, Нина зажмурилась и прижалась лбом к плечу Виктора.

— Ага! — выкрикнул Фролов. — Видели, на что способна моя машина?

Женщины, за исключением Нины, взвизгнули, а она судорожно сглотнула. Пьяный актер спереди запротестовал, жалуясь на недомогание.

— С меня хватит, — услышала Нина его голос.

— Хорошо, — согласился Фролов. — Я поеду медленнее.

Нина прикрыла глаза, отдаваясь новому чувству. Сидящая по другую сторону Виктора супружеская пара обсуждала поданный сегодня десерт. Пьяный мужчина спереди жаловался на судьбу. Бедра Нины напряглись, шея, казалось, окаменела. Она боялась того, что происходит с ней. Волна удовольствия затопила ее. Повинуясь порыву, Нина сжала свободную руку Виктора. Машину трясло на ухабах, и она всеми силами старалась держаться прямо и вести себя естественно, словно ничего не происходит.

Когда машина остановилась, чтобы пьяный актер мог выйти, Нина выпустила руку Виктора. Вторая его рука по-прежнему лежала на ее бедре. Пульс Нины постепенно замедлился. Фролов притормозил возле дома супружеской пары. Затем настала очередь оперной певицы. К этому времени биение сердца Нины пришло в норму.

— А вы, Бабочка, где живете? — спросил Фролов, снова выезжая из подворотни на улицу. — Куда вас подвезти?

Нина не назвала адрес, а попросила довезти ее до ближайшей большой улицы, откуда до дома было совсем недалеко. Рука Виктора проворно выскользнула из-под ее пальто. Нина выпрямилась и поправила прическу.

— Приехали! — притормаживая, радостно выкрикнул Фролов.

Нина снова накинула горжетку на плечи. Ей не хотелось расставаться с Виктором, о существовании которого она еще утром не знала. Прежде она никогда не испытывала подобных чувств и наслаждения от мужских прикосновений. Ее сердце никогда прежде так не билось.

— Спокойной ночи! — попрощалась она.

Фролов вышел из машины, желая ей помочь.

— Спокойной ночи! — взяв Нину за руку, сказал Виктор.

Она не нашлась что ответить. Сердце ее снова бешено забилось. Виктор повернул ее руку ладонью кверху и поцеловал. Фролов открыл дверцу автомобиля. Нина высвободила руку, взяла сумку и валявшийся под ногами костюм. Ей наверняка влетит от старшей костюмерши.

К Нине наконец вернулся дар речи.

— Спасибо, — поблагодарила она Фролова и направилась к дому, у подъезда которого стоял часовой.

«Победа» уехала, и Нина остановилась. Прикоснулась рукой к горжетке. Похоже, мех немного примялся.

Было около пяти часов утра. Старухи-дворничихи в ватниках и валенках соскребали совковыми лопатами с тротуаров снег, а лед под ним кололи тяжелыми штыковыми лопатами. Они даже не взглянули на Нину, когда та проходила мимо. Девушка свернула в утопающий в снежных сугробах узкий переулок. В некоторых окнах горел свет. Когда столько людей живет в одном доме, свет в окнах горит в любое время.

Оглянувшись через плечо, Нина посмотрела на серебрящуюся снегом улицу. Свет фонарей и кружащиеся в воздухе снежинки. Чистота и свежесть. Звук колющих лед лопат.

«Мой город красив зимой. Все уродство скрыто выпавшим снегом», — подумала Нина.

Бусы из жемчуга южных морей. Состоят из 29 розово-белых жемчужин, варьирующихся в размере от 10,28 до 14,1 мм. Белое золото, проба — 18 каратов. Искусственный бриллиант. Длина — 18 5/8 дюйма. $ 30.000—35.000.

Глава четвертая

Устроившись на диване, в уголке, поближе к старой шипящей батарее, Дрю записала слово «амулет» в блокнот и дважды подчеркнула. Мысль, что обыкновенная бусинка может защитить от жизненных бед, позабавила ее. Хотя Дрю не считала себя суеверным человеком, ее отношение к гранатовому перстеньку граничило с фетишизмом. Она снимала его, собираясь ложиться спать, готовить или стирать, но никогда не выходила из дома без перстенька. Случалось так, что, выходя из квартиры, Дрю вдруг понимала, что забыла надеть перстень, и возвращалась, даже если опаздывала. За время ношения перстенька ничего особенного в ее жизни не случилось, но мир полон неожиданностей, не зависящих от воли человека. Гранатовый перстенек на пальце служил Дрю хоть и малым, но утешением.

Дрю села поудобнее и отпила из небольшого бокала, на дюйм заполненного бурбоном. Цвет кукурузного виски необычайно гармонировал с цветом янтарного кулона. Правда, заключенная в смоле «диковинка» вносила в эту гармонию определенный диссонанс. Размышляя о браслете и серьгах Нины Ревской, Дрю пришла к выводу, что первоначальный ювелирный набор мог включать в себя и другие украшения. Если повезет, она сможет разыскать их и получить ответы на все свои вопросы. Надо только собрать как можно больше информации и не пренебрегать мелочами. Даже ничтожнейший след может привести к цели.

Дрю нравился скрип графитного стержня по бумаге и вибрирующая отдача в руке. Она постоянно пользовалась одним и тем же старым цанговым карандашом, который чудесным образом никогда не терялся. Звук, издаваемый им, успокаивал, утешал, заверял в стабильности мироздания.

В памяти Дрю запечатлелись гладкие капельки янтаря, оплетенные крошечными золотыми листьями винограда. Как необычно! Удивительное сочетание — тонкая работа человеческих рук и восхитительные бусинки, созданные природой. Дрю интересовало, кто заказал ювелиру такой дизайн украшения или эта идея зародилась в голове самого мастера. Она представляла себе запряженные лошадьми сани, пробирающиеся через заснеженные поля к далекой помещичьей усадьбе, мужчин в лохматых шапках, надвинутых на уши, женщин, прячущих руки в меховых муфтах. Заинтересовавшись драгоценностями Нины Ревской, Дрю начала читать завалявшийся у нее сборник рассказов Чехова. На обложке — нарисованный пером пейзаж, мелкий шрифт густо сгрудился на пожелтевших от времени страницах. Рассказы были написаны в другое, далекое от современности время, но Дрю казалось, что она прекрасно понимает мотивы, двигавшие сбитыми с толку учителями и с неохотой согласившимися на помолвку дочерьми, пожилыми вдовцами и бедными поденщиками, чьей главной бедой было родиться человеком, а значит, влюбляться и терять интерес к любимой, стареть или умирать молодым. Каждый вечер перед сном она читала один, иногда два рассказа и чувствовала себя сопричастной этим людям, сопереживающей их трагедиям и драмам. Иногда, засыпая, она видела своего русского дедушку: изборожденное морщинами лицо, косматые брови, горькая улыбка и большая меховая шапка на голове. На самом деле Дрю никогда не видела его фотографии. У бабушки когда-то была одна, но Рита потеряла ее, когда эмигрировали в США.

Бабочки… Дрю подумала, что Нине Ревской подошел бы янтарь с окаменевшей внутри бабочкой или, по крайней мере, с мотыльком. Если бы украшения покупали специально для нее, то янтарь с бабочкой был бы очень даже уместен. Но во всех трех украшениях ничего подобного не было.

Открытыми оставалось много вопросов. Насколько трудно было найти янтарь с бабочкой для подарка любимому человеку? Если такой янтарь все же отыскался, мог ли человек позволить себе купить его? До революции существовали богатые люди, которые наверняка могли это сделать, но в советской России… А где вообще были куплены эти украшения? Откуда Григорий Солодин взял кулон? Почему он так печется о своей конфиденциальности? Чувствуя себя все больше и больше заинтригованной, Дрю постаралась успокоиться и собраться с мыслями, но не смогла. Она думала о том, как жила Нина Ревская в России. Знаменитая и уважаемая балерина. У нее вряд ли были веские причины бежать из страны, за исключением того, что всем в Советском Союзе жилось несладко. Ревская не могла не замечать ужасов, творившихся вокруг нее. С ее мужем, в конце концов, тоже расправились. Впрочем, Дрю не была уверена, что точно знает очередность событий. Возможно, после ареста мужа Нина догадывалась, что нечто страшное должно скоро случиться и с ней, и уехала, желая избежать репрессий. А может, именно ее бегство стало причиной ареста Виктора Ельсина?

Нина Ревская словно бросилась с обрыва в омут. Вполне возможно, ее поступок был продиктован не столько осознанным выбором, сколько отчаянием. Отчаяние, считала Дрю, является движущей силой многих смелых поступков. По сравнению с историей жизни Нины Ревской ее собственная драма казалась просто смешной. Выйдя замуж слишком рано, Дрю спутала дружбу с романтической любовью и вела жизнь, которая являлась скорее свадебным подарком, чем сознательным выбором.

Дрю отхлебнула из бокала и взглянула на часы. Через час она встречается со Стефаном около маленького кинотеатра в Сомервилле. Он был одним из ее немногих друзей. Болезненный период, когда Стефан неоднократно и без взаимности пытался добиться от нее большего, чем просто дружба, остался в прошлом. Дрю смогла объяснить ему, что для серьезных отношений она еще не готова и чувства, испытываемого ею к Стефану, для второй попытки недостаточно.

Зазвонил телефон. Дрю вздрогнула. Сначала она хотела не брать трубку, но потом подумала, что это может быть Стефан.

Оказалось, что мама. Сердце Дрю тоскливо сжалось.

— Как дела? — поинтересовалась мама.

С каждым прожитым годом мамин голос становился все более нерешительным. Дрю понимала, что мама хочет ей только добра, беспокоясь из-за низкооплачиваемой работы и упорного нежелания дочери снова выходить замуж, но не считала ее тревогу оправданной. Получение Дрю должности младшего компаньона фирмы несколько сгладило остроту проблемы.

Чувствуя облегчение оттого, что есть о чем поговорить с мамой, Дрю намеревалась рассказать ей о драгоценностях Нины Ревской, но мама вдруг спросила:

— Куда ты ее подевала?

Дрю глубоко вздохнула, напоминая себе, что постороннему человеку их взаимоотношения могут показаться чудными, даже забавными. Мать спрашивала о большом снимке дочери, сделанном профессиональным фотографом девять лет назад в день свадьбы Эрика и Дрю.

— Ты такая красивая на этом фото! — сказала ей однажды мама.

Со времени развода прошло уже больше года. Дрю и не знала, что ее фотография в свадебном платье еще стоит на книжной полке в гостиной, обрамленная массивной «хрустальной» рамкой, подаренной отцу фирмой на Рождество. Небо позади двадцатитрехлетней Дрю отличалось совершенной голубизной веджвудского фарфора. Она казалась даже моложе своих лет — гладкая, без единой морщинки кожа, ярко освещенная солнцем. Когда мама смотрела на фотографию, ее лицо светилось радостью. Однажды Дрю настоятельно попросила маму спрятать снимок подальше, но безрезультатно.

Смешно, как одни люди могут привязываться к вещам, которые другие вообще ни во что не ставят. Дрю не могла постигнуть одержимости матери этой фотографией. Ей самой с трудом удавалось спокойно смотреть на снимок и вспоминать испытываемое тогда умиротворение, нарезанные куски свадебного торта и двух свидетелей, выбранных из числа друзей. Даже у ее бабушки Риты не было настоящей свадьбы, не говоря уже о том, что со своим первым мужем, дедушкой Дрю, она так официально и не обвенчалась.

В прошлое Рождество Дрю набралась решимости положить край маминой мании. В ее поступке не было ничего преднамеренного. Просто тяжелая грозовая туча вины, омрачавшая ее существование последние годы, развеялась. Дрю вынула фотографию из рамки и, не решившись выбросить, спрятала ее в одном из выдвижных ящиков в своей старой комнате. Заодно она решила избавиться от «хрустальной» рамки и спрятала ее там же.

— Ты заметила?

— Я обиделась, Дрю. Ты ведь знаешь, как мне нравится эта фотография!

— Ты любишь девушку с фотографии больше меня.

Только высказав свое обвинение вслух, она с полной очевидностью осознала, что права.

— Какая чушь! А что ты скажешь о своих детских фотографиях? Я их тоже поставила.

На книжной полке стояли два детских снимка Дрю рядом с фотографией ее родителей в Лионе.

— Мои детские фотографии просто милые, а та, в белом платье…

— Мне нравится эта фотография, потому что ты на ней такая счастливая!

— Это ты была тогда счастлива, потому что думала, что можешь мною гордиться.

Если бы в этом был хоть какой-то смысл, Дрю постаралась бы объяснить маме, что чувствует себя потерянной и скорбит не столько о загубленной любви, сколько о способности полюбить вновь. Ей жаль бывшего мужа, и даже по отношению к его родителям она продолжает испытывать самые добрые чувства.

Но вместо этого Дрю только сказала:

— Прошу тебя, перестань.

Мама секунду помолчала, а потом притворно смущенным тоном заявила:

— Послушай, Дрю… Если бы я раньше знала твое отношение к этой фотографии… ну, я бы никогда не поставила ее там.

Типичная мамина уловка: создать впечатление, что дочь сама создала проблему, которая выеденного яйца не стоит.

— Мне уже надо убегать, — утомившись, сказала Дрю.

Ей многое хотелось сказать матери, но она прекрасно знала, как искусно та умеет навязывать свои взгляды другим. Последний раз, когда Дрю дала слабину и пошла на поводу у ее желаний, окончился скандалом с бывшим мужем и переживаниями родителями.

— Я встречаюсь с другом.

Повесив трубку, Дрю решила выбросить разговор из головы. В конце концов, это пустяки, и если она сможет воспринимать свой неудавшийся брак именно так, то вскоре все забудется.

Первое детское воспоминание Григория было связано с зимой.

Воскресенье. Он с родителями идет по Красной площади. Накануне был сильный снегопад, и все замело снегом. Площадь кажется огромной и безмолвной. Переход разрешен только в одном месте, и издалека фигуры людей похожи на маленькие точки, медленно движущиеся по глубокому белому снегу. Григорию три года. Заинтригованный, он с удивлением смотрит на малюсеньких людей, но мама торопит его. Надо идти, чтобы не замерзнуть. Он слышит карканье пролетающих над их головами птиц и поднимает глаза. Небо кажется белым, а на его фоне — черные птичьи силуэты. Один из них ныряет вниз.

— Смотри, птичка.

— Это ворон, — говорит мама.

— Ворон, — повторяет он.

Но Федор, как всегда, поправляет их:

— Нет, это ворона. Вороны серее.

— Ворона, — повторяет за ним Григорий.

Карканье в белесом небе.

— Ворона.

Маленькие, словно точки, люди идут гуськом по огромной заснеженной площади. Не ворон, а ворона. Серее. Маленькое отличие, определяющее разницу между двумя видами.

Шагая по плохо очищенному от снега тротуару Сент-Мэрис-стрит, Григорий размышлял над тем, что его будущее призвание начало зарождаться именно в тот день на заснеженной площади: внимание к мельчайшим нюансам языка и их передаче на письме, к оттенкам слов и значений, к отличию, порожденному одной лишь буквой. Варьирование звукового и смыслового значений. Одно слово, являющееся составной частью другого. Даже сейчас Григорий записывал маленькие «сюрпризы» английского языка: слово «intimates»[10] содержит в себе «inmates»[11], a «friend»[12] — «fiend»[13]. Эта особенность мировосприятия зародилась в Норвегии и развилась во Франции. Учась в лицее, Григорий к своему глубочайшему удивлению обнаружил, что его лингвистические таланты намного превосходят способности к математике и другим точным наукам. Несмотря на часы, проведенные за зубрежкой и подготовкой домашних заданий, он так и не преуспел. Когда Григорий провалил экзамен, преподаватель физики изумленно воскликнул: «Но ведь ваши родители ученые!» Должно быть, он слишком большое значение придавал происхождению.

Григорий сгорбился, словно под тяжестью воспоминаний, и втянул шею в плечи в безуспешной попытке согреть замерзшие уши. И снова нахлынули воспоминания: чуть приоткрытая стеклянная дверь, суставы пальцев узловатые, словно у старухи. Женщина придерживала дверь, как будто закрываясь щитом. Холодная непреклонность ее голоса: «Я не тот человек, который вам нужен».

С невероятным облегчением Григорий нырнул в освещенный неоновым светом «Данкин Донатс».

Золтан сидел сгорбившись в неком подобии отгороженной от остального зала кабинки, возле окна. Григорий видел его затылок, немытые, редкие волосы, листы бумаги, разбросанные по столу. Он присел напротив на твердое сиденье скамейки, стянул с рук перчатки и кашлянул.

— А-а, это ты! — словно удивившись, сказал, оторвавшись от работы, Золтан.

— Я всегда пунктуален, ты же знаешь, — заявил Григорий.

Сегодня по телефону Золтан попросил его о встрече:

— Я нашел новое кафе. Здесь куда лучше. Это на Сент-Мэрис-стрит, напротив стоянки такси. Там еще розово-оранжевая неоновая вывеска.

Золтан, должно быть, провел здесь все утро рядом со служащими фирм, владельцами магазинов и строителями. Люди постоянно входили и выходили, работал телевизор на стене, слонялись бездомные нищенки, громко разговаривали на португальском рабочие. Григорий сбросил пальто, но шляпу и шарф снимать не стал. В помещении было довольно прохладно.

— Минуту назад одна женщина сказала: «Согреться — трудная работа». Каково? Мой акцент, конечно, ужасен, но поэзию расслышать в этих словах нетрудно. Согреться — трудная работа.

Золтан записал фразу в свой блокнот. Григорий не смог сдержать улыбки. Его друг не только находит кафе там, где другие видят закусочные, но и способен расслышать поэзию в будничной речи.

Как будто прочтя его мысли, Золтан, словно оправдываясь, заявил:

— Здесь яркий свет. Куда лучше, чем в том затрапезном университетском кафе. — Он деланно передернул плечами. — Вся эта умертвляющая атмосфера пустой псевдонаучной болтовни… Столько суетящихся вокруг эго… Раньше я и не догадывался, как они давят на меня!

Правда заключалась в том, что Золтана вчера спровадили из университетского кафе. Об этом Григорий узнал от преподавателей испанского языка. Последнее время у его друга был очередной прилив вдохновения, что объясняет недельное отсутствие от него новостей. Золтан днями напролет сидел на своем любимом месте у окна. Новый управляющий кафе, должно быть, решил, что с него довольно, и попросил поэта больше так не делать.

Золтан отхлебнул кофе из пластикового стаканчика.

— Отменный кофе. Григорий, попробуй.

— Спасибо, но у меня мало времени. Ты говорил, что у тебя важный разговор.

— Да, очень важный. Учитывая нашу дружбу, я бы хотел попросить тебя стать моим литературным душеприказчиком.

Григорий не ожидал подобного поворота событий.

— Тадеус Веллер согласился, ты знаешь, он хороший парень, но недавно я узнал, что он умер.

— Сожалею.

Для Григория это было новостью.

— Трагично, правда? Ему не исполнилось еще и шестидесяти. Тадеусу не суждено было написать великий роман, замысел которого он вынашивал все эти годы. Многие пренебрежительно называли Тадеуса «пивным брюхом», но, узнав о его смерти, я задумался: «Кто еще из моих знакомых по-настоящему понимает меня и при этом не является моим конкурентом?» У нас, поэтов, непростые отношения друг с другом. Без зависти не обходится. Хотя ты и не поэт, но как переводчик глубоко и эмоционально воспринимаешь поэзию. Твои переводы дорогого стоят. К тому же мы обладаем похожей чувствительностью.

— Я польщен, — сказал Григорий. — Приятный сюрприз.

Обычно литературными душеприказчиками писателя становятся его дети или жена, но у Золтана никого не было. (Брак Григория и Кристины тоже оказался бездетным. Беременность жены никогда не продолжалась дольше двух месяцев.)

— Это большая честь для меня, но только объясни, что ты имел в виду, говоря «мы оба обладаем похожей чувствительностью».

Опершись локтями на стол, Золтан наклонился к нему.

— Ты похоронил прошлое глубоко внутри себя, так что большинство людей не видят его. Я был старше, когда бежал из своей страны, но груз родной культуры и истории всегда с нами. Или я не прав?

Григорий задумался о том, как эта страна, предоставляющая шанс каждому, пожелавшему начать все с нуля, в то же время каким-то загадочным образом лишает новоприбывших их значимости. Это случилось не только с Золтаном, но и с родителями Григория. В Норвегии и Франции такого не происходило. Америка умалила их самостоятельность и притупила остроту интеллекта. В стране, где превыше всего ценится храбрость, умственным способностям уготовано подчиненное положение.

Взглянув Золтану в глаза, Григорий почувствовал сильное, почти физическое желание рассказать обо всем, но лишь пробормотал:

— Сходная чувствительность… Понимаю…

— Нет необходимости соглашаться прямо сейчас, — поспешно сказал Золтан. — Не будем торопиться. Мое творческое наследие не очень обширно: сборники стихов, эссе и непереведенные работы. Я понимаю, что тебе понадобится помощь. Мои дневники написаны на английском, но я не уверен, что ты захочешь их читать. — Он указал на толстую общую тетрадь в выцветшей обложке. — Тринадцать томов. За последние годы моя память не стала лучше, но кое-что я все же припомнил.

— Есть что-нибудь грязное?

— Конечно, есть: государственные тайны, разбитые сердца… — улыбнулся Золтан. — Я с нетерпением жду твоего ответа, Григорий. Ты как никто подходишь на эту роль. Я восхищаюсь твоей работой. Тебе удалось оживить слова давно умершего поэта, причем оживить их на другом языке.

В голове Григория зазвучала строка из стихотворения Виктора Ельсина: «Иглой исколотая бархатистость ночи…»

— Я переводил для себя.

— Конечно! Лучшие переводы всегда делаются для собственного удовольствия.

«Лоскутной тенью на ковре игольном… — проносились в мозгу Григория обрывки фраз. — И солнечных охристых пятен танец».

— Если бы я не писал для себя, я бы не беспокоился, — продолжал Золтан.

Хотя первые два сборника его стихов были переведены на несколько языков, следующие находили читателя только среди земляков Золтана. Григорий предполагал, что в глубине души его друга задевает то, что самые зрелые и совершенные из его произведений так и остались написанными на красивом, но невероятно сложном языке, на языке, который многие иностранцы считают сродни лингвистической шутке.

— А чем еще можно объяснить то время, которое мы тратим на переводы? — согласился с ним Григорий.

Перевод стихов Виктора Ельсина доставлял ему большое удовольствие. Язык оригинала отличался простотой и образностью. Ему не приходилось брать на абордаж лингвистические загадки или зарываться с головой в лабиринт оттенков смысловых значений одного слова. Исключение составляли два последних стихотворения — «Ночное купание» и «Речной берег». Эти стихи Григорий рассматривал в качестве еще двух «улик», способных пролить свет на загадку его рождения наравне с номером журнала «Хэллоу», черно-белыми фотографиями, увенчанным советским гербом свидетельством о рождении, пачкой писем и янтарным кулоном.

Все эти «улики» Григорий перечислил в крайне уважительно написанном письме, которое он послал Нине Ревской много лет тому назад. Но что они могут доказать? На фотографиях запечатлены разные люди. Нет ни единого доказательства того, что эти фотографии когда-то принадлежали Нине Ревской. Из-за боязни НКВД письма написаны эзоповым языком, а вместо имен стоят инициалы или прозвища. Эти письма — единственные из «улик», которые он показывал постороннему человеку. Зря показывал.

Ему тогда исполнился двадцать один год, и он поступил в магистратуру. Свой реферат «Слезы сосен. Интерпретация стихотворений Виктора Ельсина „Ночное купание“ и „Речной берег“ посредством неопубликованных писем» он считал верхом совершенства.

Научным руководителем Григория был невысокий мужчина с большими ушами и монгольской фамилией, которую он впоследствии постарался забыть. С дрожью в руках молодой человек вручил профессору напечатанный на машинке реферат.

— Спасибо, — даже не взглянув на титульную страницу, сказал Большие Уши. — Я сообщу вам свое мнение.

Григорию показалось, что пришлось ждать целую вечность, хотя на самом деле прошла только неделя, как раздался долгожданный звонок. Большие Уши хотел лишь увидеть письмо, которое цитировал Григорий.

— Это важно.

— Я покажу вам его, — с готовностью согласился обрадованный и одновременно встревоженный Григорий.

Он вручил профессору фотокопию написанного от руки письма. Большие Уши долго его читал, а потом сказал:

— Как интересно!

Стоя рядом с профессором, Григорий пробежал глазами первый абзац.

Большие Уши продолжал изучать документ, а Григорий нервно мерил шагами аудиторию.

— Изумительно, — закончив чтение, сказал профессор. — А с чего вы решили, что это написал Виктор Ельсин?

Под письмом стояла подпись «Твой навеки», но у Григория не было ни единого сомнения в аутентичности документа.

— Здесь не стоит имя, а тем более фамилия. Кто угодно мог написать это письмо. А кто адресат? Мы даже этого не знаем.

— Он писал своей жене, — возразил Григорий. — Они постоянно переписывались. Нина Ревская часто бывала на гастролях, да и Виктор не сидел на месте, хотя большую часть времени проводил на даче в Переделкино.

Григорий специально занимался этим вопросом.

Профессор нахмурился и кивнул головой.

— Проблема заключается в том, что мы не можем с полной уверенностью утверждать, что это письмо написано Виктором Ельсиным. Кто угодно может быть автором этого документа.

— Но… в моем реферате… Я там сравниваю одинаковые места в письме и стихотворениях!

— Вы хотели найти их, и вы их нашли. Разве непонятно? Проще простого найти параллели в двух текстах, если заранее убедить себя в том, что они должны там быть. А вот меня вы не убедили. Понадобится больше, чем несколько сходных фраз, чтобы я вам поверил. Возможно, автор письма просто заимствовал вдохновение у Ельсина.

Профессор нетерпеливо вздохнул. Григорий растерялся:

— Но…

— Откуда у вас это письмо? Вернее, его фотокопия. Кто сказал вам, что письмо написано Ельсиным?

— Я сам пришел к этому выводу, — обиженно заявил Григорий.

— Каким образом?

— Оно принадлежало его жене, а потом…

— Хорошо. Этого вполне достаточно. Если она подтвердит ваши слова, то…

— Сомневаюсь.

На лице профессора появилось выражение легкого разочарования, которое преследовало Григория долгие годы. Большие Уши насмешливо прищурил глаза. Его рот скривился в презрительной, высокомерной улыбке. Так взрослый человек смотрит на ребенка, допустившего серьезную, но вполне простительную ошибку.

— Григорий! — покачал головой профессор. — Без доказательств ничего у вас не выйдет. Это письмо мог написать мой дядя Василий или неизвестная нам пожилая леди. Мы даже не знаем, что первично, а что вторично. Писавший письмо мог любить поэзию Ельсина и позаимствовать из нее некоторые образы. — Заметив, что Григорий расстроился, он поспешно добавил: — Ваш реферат отлично написан. Прекрасный пример текстуального анализа. Я поставил вам «А».

В душе Григория закипал гнев. Разве ради этого он столько корпел над работой?

— Примите мои поздравления, — продолжал профессор. — Реферат чудесный, но я настоятельно советую вам заняться чем-то другим. По крайней мере, пока вы не отыщете доказательства, подтверждающие ваши предположения.

Григорий отправил реферат в вонючий пакет для мусора, полный пустых консервных банок из-под говяжьей тушенки, которую так обожал его сосед.

Слова профессора не пошатнули его веру в аутентичность писем.

Кристина оказалась куда доверчивее профессора. Она сразу же поверила объяснениям Григория.

Сидя на сквозняке, Григорий тщетно боролся с нахлынувшими воспоминаниями.

— Поэзия — это бесполезное занятие, которым человечество, вольно или невольно, будет заниматься вечно, — выдал Золтан один из своих парадоксов.

— Хорошо, — сказал Григорий. — Я польщен твоим предложением. Не вижу причин, которые могут помешать мне его принять.

Венгр радостно улыбнулся. Даже сейчас в его внешности угадывалась тень бывшего денди. Впрочем, куда легче было принять Золтана за завсегдатая «Данкин Донатс».

— Сначала взвесь все за и против, а тогда уже соглашайся.

Григорий поднялся и начал застегивать пальто. Сидевшая за соседним столом нищенка тоже поднялась и зашаркала прочь. На экране телевизора на стене бойкая темноволосая дикторша рассказывала о дискуссии, которая ведется по поводу каких-то проблем с бостонским транспортом. Вдруг, словно заметив присутствие Григория, она сказала:

— Знаменитая балерина, аукцион драгоценностей и загадочный кулон. Смотрите сегодня в шесть часов вечера эксклюзивное интервью, которое балерина Нина Ревская дала репортеру Четвертого канала Джуне Хенеси.

«Боже правый!»

Григорий старался не смотреть на телевизор, даже когда картинка сменилась, появилась другая дикторша и бегущая строка внизу экрана сообщила: «Туфельный террорист приговорен к пожизненному заключению. Инспектор по вооружению сообщает, что Ирак не собирается сотрудничать…».

— Хорошо, Золтан. Я, пожалуй, пойду, — натягивая перчатки, попрощался Григорий.

Сгорбившийся над записной книжкой старик поднял глаза и сказал:

— Всего хорошего, Григорий! — И снова уставился в тетрадку.

— Всего хорошего.

Григорий направился к двери.

У Стефана дома был один из тех телевизоров с плоским экраном, о которых Дрю слышала, но ни разу не видела. Так как у самой Дрю телевизора не было, она прямо с работы поехала к Стефану посмотреть интервью с Ниной Ревской. В качестве платы за гостеприимство она принесла бутылочку его любимого мерло. Хозяин налил вино в два огромных бокала.

— За твое здоровье, — сказал он, чокаясь с Дрю.

Лицо Стефана светилось радостью оттого, что любимая женщина сидит на сером диване возле него, и Дрю испытала чувство вины из-за того, что не может полюбить этого мужчину, так жаждущего ее любви.

На телевизионном экране шестидесятилетняя женщина в ярко-красном костюме, стоя в студии Четвертого канала, вводила зрителей в курс дела.

На экране замелькали фотографии Нуриева, Макаровой, Барышникова.

Женщина лукаво улыбнулась, словно давая зрителю понять, что сейчас начнется что-то интересное. На экране появилась фотография шестидесятых годов: Нина Ревская в бриллиантовом ожерелье.

На экране появилось заснятое ранее интервью: Нина Ревская и тележурналист сидят бок о бок на диване. Дрю узнала квартиру на Коммонвэлс-авеню. Лицо бывшей примы выражало капризное недовольство. Дрю обожала читать газетные и журнальные интервью, взятые у знаменитостей. Она с жадностью выискивала в них незначительные факты или события, способные пролить свет на формирование личности знаменитости, на то, как другой человек смог стать «кузнецом собственного счастья», взять от жизни все возможное. Это ее любопытство было сродни энтузиазму, который охватывал Дрю во время изысканий для «Беллера». Все, что она читала и над чем работала, даже последний проект, были посвящены поискам ответа на вопрос «Как жить?».

— Этот аукцион в пользу Бостонского балетного фонда — великое дело, — начала репортер Четвертого канала. — Денег на культуру катастрофически не хватает. Ваши щедрые пожертвования существенным образом поспособствуют развитию балета.

— Надеюсь. — Нина не смотрела собеседнице в глаза.

Репортерша держалась невозмутимо и спокойно, словно говорила с близкой подругой.

— Многие из этих великолепных украшений были подарены вам ювелирами и поклонниками во время пребывания в Париже и Лондоне, но нашим зрителям будет интересно узнать, что некоторые драгоценности вы вывезли из России.

Лицо Нины Ревской напряглось.

— Да, у меня есть русские драгоценности.

— Она не собирается облегчать репортерше ее работу, — сказала Дрю Стефану.

Джуна ободряюще кивнула головой.

— Мне кажется, русские драгоценности имеют для вас определенную символическую ценность. Эти прекрасные произведения ювелирного искусства, подобно вам, красивой и талантливой балерине, смогли не только выжить в условиях авторитарного режима, но и вырваться на свободу.

— Тогда все жили в постоянном страхе, в постоянной опасности, — раздраженно заявила Нина Ревская. — Опасность грозила каждому, не только людям искусства. Это был совсем иной, не похожий на современность мир. Было опасно быть чуть богаче соседа. В тюрьму попадали за сомнительный разговор или двусмысленную шутку. Аресты стали повседневным явлением. Среди арестованных всегда был кто-то из твоих знакомых.

— Ужасно!

— Боже правый! — произнес Стефан.

— Так правительство гарантировало послушание своих граждан, — сказала Нина Ревская.

— К счастью, вам удалось выбраться оттуда.

Репортерша тряхнула головой, но ее отливающие золотом волосы даже не шелохнулись.

— Я думаю, — продолжала она, — наши зрители согласятся, что прибывшие с вами из России драгоценности представляют собой частицу трагического прошлого.

— Да, трагического для миллионов моих сограждан.

— Янтарь обладает собственной символикой, являясь как бы застывшими в смоле мгновениями прошлого. Он не только поразительно красив, в его капельках окаменели мелкие насекомые и другие удивительные создания.

— Ну да.

— У вас есть предположения относительно того, кто такой загадочный владелец кулона, идентичного по дизайну вашему набору?

Дрю подалась вперед, поближе к экрану.

— Этот кулон может быть откуда угодно, — сказала Нина Ревская.

— А это кто такой? — прыснув, спросил Стефан, показывая куда-то на экран.

— Что?

— Там кто-то стоит, сзади, возле края дивана. Видна только рука, но…

— Где? А-а, вижу…

В уголке экрана виднелась облаченная в фиолетовое рука.

— Разве не удивительно, — спросила репортерша, — что кулон оказался здесь, в Соединенных Штатах, а не остался в России?

— Ну же, рассказывай, — прошептала Дрю.

На экране появилась женская фигура, одетая в черные слаксы и фиолетовый свитер. Пока Нина Ревская говорила, стройная чернокожая женщина наклонилась, посмотрела прямо в объектив камеры, улыбнулась, приветственно помахала рукой и снова исчезла.

— Вы допускаете кражу? — спросила репортерша. — Думаете, кулон украли?

— Вполне возможно, — с важным видом ответила Нина Ревская. — Браслет и серьги достались мне от мужа. Они принадлежали его семье много поколений, но во время Гражданской войны многие ценности… исчезли.

— Наконец-то, — сказала Дрю.

Если драгоценности передавались из поколения в поколение в семье ее мужа, то их фамилии, вероятно, можно отыскать в бухгалтерских книгах ювелиров. Почему Нина не рассказала об этом раньше? Дрю позвонит ей завтра утром или заедет к ней домой. Пусть Ревская напишет имена родственников и предков мужа кириллицей. Всех, кого сможет вспомнить.

— Эта женщина сведет меня с ума, — пожаловалась она Стефану.

— Полно.

Стефан шутливо похлопал Дрю по плечу, но тут же отдернул руку, словно давая понять, что не собирается нарушать установившиеся правила их отношений. Сердце Дрю сжалось. Если бы она смогла разжечь искру любви в своем сердце… А впрочем, это может привести только к неоправданным страданиям. Ее представления об идеальных отношениях между партнерами по браку совсем не походили на то, что у нее могло бы быть со Стефаном. Если уж идти на компромисс, то не имело смысла разрывать брак с Эриком. Просто два человека, живущие вместе.

Дрю не могла забыть неприятное чувство постепенного отдаления, которое испытала по отношению к Эрику. Она даже помнила момент, когда поняла, что назад дороги нет. Все началось с того, что она нашла себе первую по-настоящему хорошую, высокооплачиваемую работу в дизайнерском отделе национальной страховой компании. Дрю стала помощником человека, ведавшего экспертизой и покупкой произведений искусства для оформления многочисленных филиалов. Роджер был пожилым джентльменом, вежливым, милым, возможно геем, хотя по его настоянию они никогда не обсуждали свою личную жизнь. Дрю пришлась ему по душе, и Роджер брал ее с собой в бесконечные поездки и командировки. Помимо работы с торговцами антиквариатом на Одиннадцатой улице и участия в аукционах, проводимых в других городах США, они летали в Лондон, Афины, Париж, Боливию, Турцию и Марокко. На дворе стоял 1996 год, и компания не стесняла их в средствах. Дрю чувствовала себя смелой девочкой, которая не боится ходить одна по шумным восточным базарам, где человеческая речь сливается в ничего не значащую для ее уха музыку. Она торговалась, использую язык жестов, азы французского языка, который изучала в колледже, фразы на греческом из путеводителя и испанские слова, почерпнутые из детской телепередачи «Улица сезам». Все это ей очень нравилось. Дрю гордилась своими достижениями.

Однажды она взяла Эрика с собой в Лондон. После двух напряженных дней работы ее ждал длинный уик-энд с мужем. Утром они отправились на станцию метро, желая погулять в Блумзбери, районе в центральной части Лондона, где находятся Британский музей и Лондонский университет. Только они с Эриком оказались на платформе, как двери поезда открылись.

— Это наш! — сказала Дрю и быстро шагнула в вагон.

Эрик помедлил.

— Ты уверена? — спросил он.

Двери закрылись.

Дрю через стекло выкрикнула Эрику название станции, где будет его ждать. Поезд тронулся, и тут до молодой женщины дошло, что случилось нечто непоправимое…

Отогнав неприятные воспоминания, Дрю обнаружила, что сидит на диване рядом со Стефаном. Впереди — огромный телевизионный экран.

— Я поискала в наших архивах, — говорила тем временем репортерша, — и не нашла ваших снимков в янтарном браслете и серьгах. Впрочем, я обнаружила много других интересных фотографий. Вот, к примеру, сделанный мною снимок вас и Джеки Онассис.

Нина Ревская никак не отреагировала на эти слова, и репортерша продолжила:

— Мне бы хотелось увидеть вашу фотографию в этих замечательных янтарных серьгах.

— Они мне не шли.

— Что, янтарь плохо смотрелся на вас?

— Для больших бусин необходимо широкое лицо… и продолговатое. В противном случае они утяжеляют. Нет, эти украшения не для меня.

Зима. Холодное серое утро. Бесконечный сумрак.

Иногда в Большом театре экономили и не отапливали помещение даже днем. Тогда Нина репетировала в шерстяных чулках и длинном вязаном свитере. Из-за теплой одежды ее бедра казались толстыми. Перед представлением она грела ноги в горячей воде. Виктор больше не давал о себе знать, и Нина с нетерпением ждала, когда он объявится. Ногти ее выкрашены в перламутровый цвет. Еще не до конца изношенные туфли подбиты. Ей даже посчастливилось найти в комиссионном магазине красивое вискозное платье.

Сидя в маленькой гримерной, Нина царапала рашпилем подошвы балетных туфель. Теперь она не поскользнется. Каждый раз, проводя напильником по коже, девушка повторяла про себя: «Не думай о Викторе». Надо сосредоточиться, приготовиться к выступлению. Сегодня «Спящая красавица». Она танцует партию Феи Сирени.

За соседним туалетным столиком Полина наклеивала накладные ресницы. В этот вечер она танцует партию Феи Бриллиантов.

— Я влюблена.

— В Аркадия Ловния? — с недоверием спросила Нина.

Такое случалось довольно часто. Балерины стремились завести «друзей» среди высшего партийного руководства. Это надежный способ сделать карьеру независимо от собственного таланта. Не то чтобы Полине его недоставало, скорее у нее отсутствовало некое неосознанное качество, которое нельзя выработать балетными классами и репетициями. У настоящей примы должен гореть в душе огонь. Полине не хватало веры в себя. Она была хорошо вымуштрована, но ее танцу недоставало естественности. Длинные сильные ноги… Полина танцевала мускулами, а не сердцем.

— Нет, не в Аркадия, — прошептала Полина. — Он просто друг.

Ее глаза были широко открыты. Только одна накладная ресница наклеена, поэтому другой глаз казался меньшим, чем на самом деле. Полина уже нанесла макияж, и ее лицо алело неестественным румянцем.

— Я влюблена в Олега, он завотдела в министерстве торговли.

Полина всегда переходила на почтительный, почти заискивающий тон, когда говорила о людях, причастных к власти. Девушка повернулась к зеркалу и с мечтательным видом приклеила вторую накладную ресницу. Она улыбалась уголком рта, словно задумала какую-то проказу.

— Аркадий водил меня ужинать в «Ригу». Там был его друг Олег. Он такой милый, Нина! Он так смотрел на меня через стол, что… Я не могу объяснить тебе, но уверена…

Нина принялась за подошву другой туфли, быстро и почти небрежно орудуя рашпилем.

— В чем уверена?

— Между нами что-то есть!

— Ты бросишь Аркадия?

— Ну, я с ним поговорю.

Длинная худая шея, яркий макияж и накладные ресницы делали Полину похожей на страуса.

— Он подарил мне свой портсигар, — шепотом добавила она.

— Кто? Аркадий?

— Нет, Олег.

Из ящика туалетного столика Полина вытащила тонкую серебряную коробочку, крышка которой была инкрустирована слоновой костью. Нина внимательно осмотрела портсигар. С близкого расстояния переплетение цветов и виноградной лозы оказалось, к ее глубочайшему изумлению, двумя сплетенными обнаженными телами — мужским и женским. Теперь понятно, почему Полина показала ей этот портсигар. Она хочет продемонстрировать свое превосходство, свою зрелость. Притворившись, что ничего не заметила, Нина вернула портсигар Полине. Та с видимой гордостью положила серебряную коробочку обратно в выдвижной ящик и заперла его на ключ.

Отдельную гримерку они получили после повышения. Комнатка была маленькой и холодной, без единого окошка. Штукатурка на стенах покрыта трещинами, электрические лампочки — излишне яркие. Мокрые колготы развешивали на ночь сушиться на вбитые в стены гвозди. Верхнюю часть рамы своего зеркала Нина украсила кружевной лентой. Полина засунула в щель между рамой и зеркалом две маленькие фотографии. Ее туалетный столик загромождала уйма косметики, которой было куда больше, чем у Нины: толстые тюбики губной помады, квадратные баночки блеска, тени для век всевозможных расцветок, охлаждающий крем «Снежинка», баночка «Персидской грязи», содержащая приготовленную по старинному грузинскому рецепту мазь. К стене была приклеена вырезанная из газеты статья известного косметолога доктора Якова Вениаминова. Полина свято соблюдала его рекомендации.

Костюмерша появилась на пороге гримерной, вручила им костюмы и быстро удалилась.

— Я рада, что ты наконец-то встретила подходящего человека, — сказала Нина, натягивая бледно-лиловую пачку.

Полина помогла ей застегнуть крючки на лифе. Нине ужасно хотелось рассказать о Викторе, но она сдержалась. Возможно, ей все привиделось. Взяв балетные туфли, Нина поднесла их к крану и открыла холодную воду. Теперь они не соскользнут с обтянутых шелком ступней. Присев, Нина сунула ногу в туфлю. Стиснутые пальцы уперлись в слой ваты. Сегодня Нинин дебют в качестве Феи Сирени. Впереди — часы наибольшего напряжения всех сил. Нет времени думать о Викторе. Нина натянула туфлю и принялась за другую. Ленты туфель тщательно обернуты вокруг щиколоток. Теперь она готова. Заправляя уголки лент и стягивая их для гарантии несколькими стежками, девушка вдруг осознала, что руки ее дрожат.

Звонок. Накинув шерстяную кофту на плечи, Нина пожелала Полине:

— Ни пуха ни пера!

Она поспешила в общую гримерную, где ей на голову водрузили венец из ярко-красных искусственных цветов и помогли подвести глаза. Пахло тальком. Нина заметно нервничала, разогреваясь в репетиционной. Начался пролог. Под чарующие звуки музыки великого Чайковского на сцене танцевали принцы, пажи в плащах, король, королева и их придворные, а Нина, стоя за кулисами, держалась одной рукой за протянутый по стене кабель и продолжала делать плие за плие. Вокруг суетились костюмерши, проверяя, надежно ли вплетены ленты в волосы и закреплены диадемы на головах балерин. Девушки беззаботно щебетали, словно птички. Помощник режиссера шикнул на них и отчитал за то, что они измазали канифолью весь пол.

Бутафор принес Нине покрытую блестками «веточку сирени» — магический жезл Феи Сирени. Звук арфы возвестил арпеджио. Ее выход. Отдавшись на милость убаюкивающей мелодии, Нина со свитой из облаченных в балетные пачки девушек вышла по крутому наклону настила на сцену, в ярко освещенную светом прожекторов Страну фей. Нина — в центре процессии. Она спокойна и величава, преисполнена чувства собственного достоинства. Знакомясь с другими феями, она грациозно двигается и элегантно машет волшебной палочкой. Много бурре. Несколько энергичных жете. Никаких резких вращений и прыжков, которые ей так нравится исполнять. Это начало — очень медленное адажио. Ничего трудного. Пируэт плавно переходит в арабеск. Фея Сирени является поборницей мудрости и покровительницей слабых, поэтому Нина старалась передать своей пантомимой мысль о том, что добро всегда побеждает зло, а заклятия не только налагаются, но и снимаются. Под звуки величавого вальса она исполняла свой первый сольный танец. Каждое ее движение было отработано до совершенства. Нога высоко вздымалась вверх. Руки двигались быстро, порывисто. Нина поднималась на кончики пальцев, а затем резко опускала ногу, словно отгоняя от себя зло. Как всегда, когда она танцевала, минуты казались ей не дольше секунд. Заключительный танец вдоль сцены: повторяющаяся последовательность двух сисо, релеве и двойной пируэт.

Только позднее, терпеливо ожидая вместе с другими танцорами па-де-де, Нина позволила себе взглянуть через огни рампы и головы оркестрантов в многоярусный зрительный зал. Среди обитых красным бархатом сидений и утопающих в полумраке лиц она искала Виктора.

Вместо него она увидела утомленное, но все еще красивое лицо мамы, которая, как всегда, сидела в боковой, бенуарной, ложе. После смерти бабушки они жили вдвоем в комнате в коммуналке. Днем мама по-прежнему работала в поликлинике, а после работы посещала своих больных или престарелых родственников и подруг. Это не считая забот, связанных с братом, который уже три года провел в местах не столь отдаленных. (Мама считала, что он невиновен и уповала на товарища Сталина: как только великий вождь советского народа разберется, в чем дело, брата выпустят на свободу.) Эта тема была закрыта для посторонних. В любую погоду, в любое время года мама колесила по Москве из одного конца города в другой в поисках продуктов и лекарств для брата. Она стояла в бесконечных очередях, летом — в белой ситцевой косынке, зимой — в темном шерстяном платке. Мама не упускала случая увидеть свою дочь исполняющей новую партию. Она со счастливой улыбкой на лице аплодировала Нине и считала ее выступления выше всяких похвал.

Но сегодня вечером Нине хотелось бы увидеть не милое мамино лицо, а гордый профиль и миндалевидные глаза Виктора. Думая о нем, она чувствовала, как сердце, словно птичка, трепещет в ее груди.

Перед выходом во втором акте она выглянула из-за кулисы, игнорируя правило, гласящее: «Если ты можешь видеть зрителя, то и зритель может видеть тебя». Помощник режиссера подошел к ней и попросил отойти: она стоит близко к рампе, и ее тень может упасть на сцену…

Аплодисменты смолкли. Занавес опустился. Включили свет. Нина чувствовала, что сегодня танцевала просто великолепно. Того же мнения придерживались зрители. Даже балерины поздравляли Нину с успехом.

Мама ждала ее у заднего выхода из театра под плакатом «Слава труду!». Лицо ее сияло счастьем. Она даже выпрямилась, всем своим видом словно говоря: «При других обстоятельствах я и сама могла бы стать балериной». Дома мама обычно сутулилась.

— Вокруг только и разговоров, что сегодня ты танцевала просто чудесно. Жаль, что ты не слышала, о чем говорит публика! — Потом, как всегда, последовали жалобы. — Когда вы танцевали свадьбу, там была светловолосая девушка… Она все время тебя закрывала.

Нина привыкла к постоянному ворчанию матери. Та никогда не была полностью удовлетворена ее достижениями.

— Она должна танцевать передо мной. Это часть хореографии.

— А по-моему, она просто красуется.

— Я пожалуюсь режиссеру! — целуя ее в обе щеки, засмеялась Нина. — Уже поздно. Не жди меня.

Обняв маму напоследок и пожелав ей спокойной ночи, девушка направилась в свою гримерную, счастливая, что мать видела ее сегодняшний триумф. Нина устала и, чтобы избежать слишком назойливых поздравлений коллег, спряталась у себя. Воздух в гримерке был спертый, пахло потом и духами. Холодно… Развязав ленты пуантов, девушка высвободила натруженные ноги. Кожа на больших пальцах ног была содрана. Сняв накладные ресницы, она убрала их на место — в малюсенькую коробочку. Теперь, лежа на специальной подушечке, они стали похожи на две маленькие сороконожки.

В дверь постучали.

— Войдите.

— Вы великолепны!

Виктор с букетом роз в руке.

Нина так изумилась, что едва не перевернула табурет.

— Как вы меня отыскали?

— Это было непросто, но я подкупил швейцара. Цветы — вам.

Большинство подаренных ей букетов состояло из ранних цветов — ноготки, люпин… Зимой часто попадались оранжерейные настурции и темно-красные или фиолетовые фиалки… Но розы?!

— Так много!

Нина пересчитала их, желая убедиться, что роз нечетное число. Четное — к беде.

— Я хотел подарить вам нечто столь же прекрасное, как вы.

— Какие красивые! — сбившись со счета, прошептала Нина. — И эта ночь… тоже. Я рада снова видеть вас.

— Не откажетесь со мной отужинать?

— Нет. Только сначала я должна смыть с лица этот отвратительный грим.

Нина старалась скрыть волнение, но голос ее предательски дрогнул.

— А мне он нравится. Вы похожи на одалиску.

Костюмерша вошла, намереваясь принять у Нины костюм, но, застав в гримерной Виктора, быстро удалилась.

— Занимайтесь своими делами, а я подожду снаружи, — предложил Виктор.

И он исчез так же быстро, как появился.

Нина на скорую руку нанесла на лицо масло и удалила грим, который, по словам молодого человека, так ему понравился. Душ в театре был гораздо лучше, чем дома, — горячая вода, сильный напор. Нетерпеливая птичка предвкушения билась в ее груди. Потом Нина надела ярко-розовую блузку, такую легкую, что едва ее ощущала. Неплохо бы купить платье из искусственного шелка!

Вернулась Полина. Она уселась на высокий табурет и начала осматривать свои ноги.

— Как я тебе? — спросила Нина.

— Замечательно, — едва взглянув на нее, ответила Полина, перебинтовывая пальцы.

Надев недавно подшитое пальто и нахлобучив на голову женскую шапку из овчины, Нина вышла в коридор. Никого. Только длинные ряды вешалок с костюмами для завтрашнего представления. Девушка почувствовала глубокое разочарование, но потом увидела Виктора. Он стоял, непринужденно опершись о стену, словно был постоянным гостем закулисья. Во рту дымится сигарета. На долю секунды Нина почувствовала сомнение, даже страх. А что, если это какая-то шутка? А если он не тот человек, за какого себя выдает? А если он вовсе в нее не влюблен? А как насчет светловолосой красавицы, с которой она видела его на приеме? Но тут Виктор увидел ее, улыбнулся, и сомнений как не бывало.

В «Арагви» они сели в глубине зала, поближе к эстраде, где оркестр исполнял грузинскую музыку. До этого Нине считаные разы довелось бывать в настоящем ресторане, поэтому она предоставила Виктору сделать заказ. Он заказал бутылку «Телиани», рыбный салат и черную икру. На основное блюдо — шашлык.

— Вы всегда хотели стать поэтом? — спросила Нина. — С детства?

— Нет. Как всякий мальчик, сначала я хотел стать полярником, — пошутил он.

Публика прибывала, и оркестр заиграл громче. Виктору пришлось повышать голос, рассказывая Нине о своем детстве в маленьком подмосковном городке. Он был единственным ребенком в семье. Отца у него не было. Он жил с мамой и бабушкой.

— Совсем крохотный городишко, почти деревня. Мама работала учительницей, а я рос под присмотром бабушки. Отец умер еще до моего рождения. Помню, я очень любил окрестные леса. Даже говорил иногда: «Мой настоящий дом — это лес».

— Мой отец умер, когда мне исполнилось три года, — сказала Нина. — Болезнь крови. А какой предмет преподавала ваша мама?

— Языки, — ответил Виктор поспешно и немного растерянно, словно не был уверен в правильности ответа.

— От нее вы, наверное, и унаследовали способности к лингвистике.

Виктор улыбнулся.

— Мне следует быть ей за это благодарным. Сначала я не собирался становиться поэтом. Я поступил в ФЗУ, хотел стать сварщиком.

Он рассказал Нине о годах, проведенных в фабрично-заводском училище. Несмотря на все старания, из него так и не получилось хорошего сварщика.

— У меня нет таланта к физическому труду, но тогда я отказывался себе в этом признаться. Все время, пока учился в ФЗУ, я сочинял небольшие стихотворения и песенки, просто так, лишь бы было веселее. Я записал несколько стихов, и они попались на глаза моему учителю. Он послал их в журнал, который как раз напечатал статью об Институте стали. Увидев свои стихи опубликованными, я испытал глубокое удовлетворение. Учась на сварщика, я ни разу не чувствовал ничего подобного. Подозреваю, мои преподаватели специально подстроили это, чтобы я сменил профессию и ушел из училища. — Виктор отхлебнул вина. — К счастью, потом меня приняли в Литературный институт.

Подали шашлык. Виктор как раз рассказывал Нине о ленинградском поэте, взявшем молодое дарование под свое крыло. В его манере говорить о себе было нечто чарующее. Он смотрел собеседнику прямо в глаза, был непринужден, откровенен, речь его отличалась необыкновенной искренностью. Виктор рассказывал о трех годах, проведенных в ташкентской эвакуации во время войны. С ним рядом жило много людей искусства: музыкантов, актеров, режиссеров…

— Там я впервые понял, почему некоторые люди предпочитают сидеть в тени, а не загорать на солнце.

Он рассказывал о езде на верблюдах с местными узбеками, о вкуснейших абрикосах, о шелковице, которую срывал с дерева, растущего перед окном Дома московских писателей.

— Я жил на улице Карла Маркса, семнадцать, — погрузившись в воспоминания, мечтательно говорил Виктор, — а вокруг дома росли миндальные деревья. — Потом его лицо стало серьезным. — Пребывание там было отравлено сознанием того, что наши товарищи погибают, в то время как мы отсиживаемся в тылу. Я хотел пойти на фронт добровольцем, но мне не позволили.

— Почему?

— У меня порок сердца. Я родился с ним. Врачи обнаружили его, прослушивая меня стетоскопом.

— Порок сердца?

— Так говорят, когда сердечный клапан недостаточно плотно прилегает. Ничего смертельно опасного, просто мое сердце бьется с нерегулярными интервалами. Меня освободили от службы в армии.

Нина вспомнила, что еще при первой встрече догадалась, что он не воевал. Она не верила, что причиной белого билета Виктора была болезнь. В конце войны на фронт стали посылать всех без разбору, вне зависимости от болезней или малой физической пригодности. Только известного поэта могли оставить в тылу, подальше от опасностей войны. То же самое случилось с большинством коллектива Большого театра: их эвакуировали в Куйбышев.

Нина внимательно слушала, время от времени кивая головой. Виктор рассказал ей о возвращении в Москву и о жизни с матерью в коммунальной квартире Дома артистов.

— Я хотел встретиться с вами раньше, но мама серьезно заболела и врачи неделю не знали, как ее лечить. Но теперь ей гораздо лучше.

Секунду Нина сомневалась в правдивости его слов. В воображении она рисовала маму Виктора похожей на свою: некогда красивая женщина в платке, измотанная тяжелым трудом и ежедневными переживаниями.

Наконец она решилась спросить:

— А та женщина, с которой я видела вас на банкете… Кто она?

— Лилия? Изумительная женщина, мой старый друг. Сейчас она живет в Ленинграде, но приезжает в Москву навестить родителей.

Нина постаралась скрыть свои чувства. «Изумительная женщина…»

Виктор бросил салфетку на пустую тарелку и отодвинул ее от себя. Его улыбающееся лицо выражало полнейшее счастье, что несколько противоречило виду нервно скрученной салфетки.

— А что насчет вашей семьи? — спросил он.

— У меня только мама. Она работает в поликлинике. Мой отец был декоратором сцены в опере. Подозреваю, что его профессия сильно повлияла на ее решение выйти за него замуж. Мама всегда любила театр, но в силу своего происхождения не смогла попасть в закулисный мир. Благодаря ей я стала балериной. Только недавно до меня дошло, что балет, должно быть, был ее мечтой.

Нина вспомнила тонкие лодыжки матери, мускулистые икры ног, узкие, но сильные, как у оленя. Она почувствовала себя виноватой: не стоило раскрывать мамин секрет.

Она отвернулась и стала наблюдать за оркестром.

Виктор, похоже, нисколько на это не обиделся.

— У вас такая красивая шея, — сказал он. — У всех балерин красивые шеи. Вам что, измеряют длину шеи? Это необходимое условие, чтобы стать балериной?

Нина рассмеялась.

— Оптическая иллюзия. Не более того. Нас учат ходить на носках и держать голову высоко поднятой. Просто фокус… или чудо, если вам так больше по душе.

Можно было подумать, что девушка шутит, но на самом деле она говорила вполне серьезно.

— У вас великолепная шея. Как мне хочется к ней прикоснуться!

Нина покрылась румянцем и инстинктивно поднесла руку к шее, словно стараясь скрыть цвет своей кожи.

— Такие шеи, как ваша, заслуживают всех драгоценностей мира.

Смелое заявление! Она терпеть не могла людей, которые выступают против личной собственности из принципа и громогласно заявляют об этом всем и каждому, словно этим пытаются доказать свое превосходство над другими. Нина ненавидела семью, живущую напротив. Вечно они пренебрежительно отзываются о тех, кто имеет больше, чем необходимо для жизни. Даже ее мама утверждала, что ей не надо больше, чем у нее уже есть. Ни за что она не признается, что ей чего-то не хватает. Зачем пояс, если юбку можно подвязать веревочкой? Она просто жадина по сравнению с мамой.

Еще во время их первой встречи, разделив с Виктором мандарин, она почувствовала необычайное доверие к этому человеку. Никто и никогда прежде не сумел так быстро завоевать ее симпатию.

— Я мечтаю о красивых серьгах, — тихо сказала она.

— Серьги…

Виктор прищурился, словно что-то обдумывая.

— С десяти лет.

Нина рассказала об иностранке у гостиницы и ее бриллиантовых серьгах. Конечно, она рисковала показаться Виктору меркантильной, но решила, что он выше подобных предрассудков.

— Я никогда прежде не видела такой неземной красоты!

— У вас тоже будут драгоценные камни в ушах и длинные нити жемчуга, которые станут свисать до земли и ложиться на пол, словно камешки.

Виктор подарил ей улыбку учительского любимчика, человека, которому все удается, вся жизнь которого — сплошная игра. В этой улыбке было так много света, что и Нина жизнерадостно улыбнулась, желая не отставать от него в оптимизме. В то же время кое-что ее насторожило. Виктор вел себя так, словно весь мир был у него в кармане.

А еще ее обеспокоила помятая, скрученная в жгут салфетка…

Когда ужин закончился, Виктор предложил проводить ее. На этот раз Нина позволила ему увидеть переулок, ведущий к ее дому. Она боялась и одновременно предвкушала момент, когда спутник воспользуется темнотой и начнет приставать к ней, как делал это в автомобиле, но Виктор вел себя как джентльмен. Он легонько взял ее под руку и сказал, что хочет всего лишь удостовериться, что она благополучно добралась до дома. Идя по переулку к двери своего подъезда, Нина ощущала смешанное чувство тревоги и легкого разочарования. Их отношения вдруг приобрели вполне респектабельный вид.

Только спустя несколько дней, когда Нина, сидя дома, думала о Викторе, она вспомнила о скрученной с силой салфетке.

Прошла неделя. Розы увяли, а от Виктора все не было вестей. Нина закипятила кастрюлю воды, подрезала стебли и окунула их в воду. Горячий пар обжег ей руку, кожа покраснела. Нина снова поставила букет в вазу, наполненную свежей холодной водой. Девушка верила, что, сохранив жизнь цветам, она тем самым…

За час все лепестки облетели.

Бутылочка для духов. Марка серебра высшей (стерлинговой) пробы. Длина — 1 3/4 дюймов от верхушки крышечки. Ручная роспись бабочками по фарфору цвета «белая ночь» поверх стекла. Вес — 18 грамм. Цена — $ 1.000—1.500.

Глава пятая

— Боже правый, Карла! — входя на кафедру иностранных языков, воскликнул Григорий. — Ты пахнешь очень даже соблазнительно.

— Это новое моющее средство, которым пользуются уборщицы. С запахом сосновой хвои.

Перчатки Григория казались жесткими, промерзшими в уличном холоде.

— Тропический циклон сказал свое слово.

За окном снова валил снег. Крошечные снежинки танцевали в мерцающем свете угасающего дня. Григорий сегодня провел для студентов-выпускников семинар на тему «Поэзия акмеистов». Он любил своих студентов, их страстную декламацию предписанных программой стихотворений и почти благоговейное отношение к русскому языку. Они забавляли его, отвлекали от тяжких раздумий.

Сегодня мысли его то и дело возвращались к переданному вчера вечером по телевизору интервью с Ниной Ревской.

Войдя в кабинет, он прикрыл дверь, снял пальто и шляпу. Воздух в помещении был пропитан коктейлем пинаколада. Прикурив, Григорий тяжело опустился во вращающееся кресло. На стене висели в рамках его дипломы. Надписи на латинском языке в наше время уже почти никто не может прочесть. После смерти Кристины Григорий часто ловил себя на том, что разглядывает эти дипломы. Ему необходимо было убедиться, что жизнь прожита не зря. Он — человек, сделавший себя сам, Григорий Солодин, заведующий кафедрой современных иностранных языков и литературы. Он живет в отреставрированном викторианском особняке, первый этаж которого сдает семейной паре. На своем верном «ауди» они с Кристиной совершили множество поездок в Беркшир, останавливаясь на время Тэнглвудского фестиваля[15] в гостиницах, предоставляющих номер с завтраком. Деревянная дощечка на стене объявляла его «профессором года». Правда, это случилось давным-давно, но все-таки у него был свой звездный час.

Неожиданно ему в голову пришла мысль снять дощечку. Слишком уж это грустно, словно пожелтевшая от времени газетная вырезка в витрине пришедшего в упадок ресторана. «Нет», — решил Григорий, стряхивая пепел в маленькое блюдце, которое хранил в ящике письменного стола. Пусть висит. В минуты депрессии Григория спасали материальные свидетельства его значимости: благодарственное письмо от литературоведа, специализирующегося на творчестве Льва Толстого, приколотое к доске объявлений; поздравительное письмо от ныне покойного редактора-корифея по случаю выхода из печати его второй книги, содержащей сравнительно-литературоведческий анализ творчества трех советских поэтов; уведомление о награде от Академии искусств и литературы. Он столько лет провел в этом кабинете, что уже и не знал, что можно найти, если устроить генеральную чистку. В одном из выдвижных ящиков стола, к примеру, лежали письма, датировавшиеся прошлым десятилетием.

Он слишком многого хотел от жизни. Даже снизив планку своих требований, Григорий продолжал втайне надеяться на чудо. Даже избавившись от янтарного кулона, он не почувствовал облегчения. Из всех материальных «улик», находившихся у него, кулон был единственным, что Григорий показывал Нине Ревской, понадеявшись на его значимость. Письма тоже когда-то, много лет назад, казались весомыми доказательствами… но это было давно…

«Прохладное очарование веток ели. Иногда я думаю, что в ней заключен смысл жизни. Ради таких дней стоит жить».

Григорий подошел к высокому книжному шкафу, занимавшему почти всю стену его кабинета. Одна из полок была отведена под книги, написанные самим Солодиным. Автор мысленно называл ее «полка Ельсина». Григорий взял из шкафа тоненькую книжку в твердом переплете «Избранные стихотворения Виктора Ельсина. Двуязычное издание». Меньшим шрифтом значилось: «Перевод и предисловие Григория Солодина». В отличие от своей докторской диссертации «Три советских поэта. Сравнительный анализ», он до сих пор гордился этой книгой. Антологию «Социалистический реализм» Григорий тоже не любил — из-за юридических рогаток, которые пришлось преодолеть, чтобы заполучить право перепечатать различные произведения. Работая над диссертацией и антологией, он отводил душу, переводя поэзию Виктора Ельсина. Собрание его стихотворений разошлось всего лишь в количестве пятисот экземпляров.

Поздравительные отзывы на свои переводы Григорий хранил в отдельной папке в стальном шкафчике. Поздравления присылали не столько его коллеги, сколько поэты. Один писал, что его работа «воспроизводит голос Ельсина так, словно тот творил на английском языке». Другой в литературоведческом журнале превозносил его «приверженность как формальному содержанию поэзии Виктора Ельсина, так и богатству ее фразеологии». Даже Золтан, который школьником изучал в послевоенной, оккупированной советскими войсками Венгрии русский язык, сказал, что у Григория «поэтический слух».

При жизни Виктор Ельсин был признанным, но отнюдь не выдающимся поэтом. Простота его поэзии сделала Ельсина популярным в народной среде и среди чиновников от литературы, действующих в соответствии с решениями партии и правительства. Его ранняя поэзия живописует сельские пейзажи и крестьянский труд, искрится народным юмором и полна просторечий, но в то же время ни на йоту не отклоняется от официальных требований к проблематике социалистического реализма. Его токари и доярки неизменно веселы и красивы. Оставаясь в рамках дозволенного, Виктор Ельсин максимально возможно развил свой талант. Выбирая стихотворения для перевода, Григорий вынужден был забраковать множество конъюнктурных стихов. Среди оставшихся, впрочем, попадались маленькие шедевры. «Деревья бросают лоскутные тени на мягкий из хвои ковер…»

Иногда титанический труд Григория приносил свои плоды: маленькие открытия, признание в узкой академической среде. Его юношеское хобби переросло в призвание всей жизни, и, оглядываясь назад, профессор Солодин все чаще задавал себе вопрос: «На что я потратил пятьдесят лет жизни?» В конце концов, не только на написание длиннейших рекомендательных писем всем этим Кортни, Хезерам и Брайенам лишь для того, чтобы оболтусы отправились в страны Средиземноморья валяться на пляже и участвовать в пивных вечеринках. Таково сейчас высшее образование в Америке.

В дверь постучали. «Должно быть, Карла. Хочет сказать что-нибудь колкое по поводу табачного дыма». Григорий поставил книгу на место, подошел к двери и осторожно приоткрыл ее.

— О-о, доброе утро, Золтан! Заходи.

Венгр вошел, как всегда, немного сутулясь. Должно быть, это из-за неправильно сросшихся костей сломанного плеча. А может, причиной всему грязные полиэтиленовые пакеты, набитые бумагами и записными книжками.

— Вчера, перечитывая свои дневники, я наткнулся на одно место, представляющее для тебя определенный интерес. Твоя балерина рассказала мне кое-что о своем муже.

В разговорах с Григорием Золтан часто именовал Нину Ревскую «твоя балерина».

— Я читал описание одного званого обеда… Неплохой был обед. Присутствовала принцесса Маргарита.

Золтан улыбнулся своим мыслям, похоже, решив умолчать о какой-то пикантной детали. Порывшись в пакете, он извлек оттуда потрепанную тетрадь.

— Я подчеркнул интересное.

— Большое спасибо, — поблагодарил Григорий, хотя и не придал находке друга особого значения.

Золтан встречал Нину Ревскую в Лондоне, но почти не общался с ней.

Открыв тетрадь, старик пробежал пальцем по странице.

— Немного, всего несколько строк… Где? А-а, вот. Прочитать все или только то место, где упоминается Виктор Ельсин?

— Все, конечно.

Григорий медленно затянулся сигаретой.

Чуть повысив голос, Золтан начал читать:

— Там присутствовала La Papillon[16], похожая скорее на самку богомола. Длинная и погруженная в себя. Меня всегда удивляло то, какими холодными и невозмутимыми оказываются эти балерины при личном знакомстве. Она увешана жемчугом и, кажется, сама испускает бледное свечение. Нина Ревская прекрасно говорит по-английски, синтаксически грамотно и с такими идиоматическими выражениями, о которых я прежде и понятия не имел. Сначала мы болтали ни о чем, но потом балерина оттаяла. Изабелла и леди Эдгар исполнили непристойную песенку. Несмотря на мой идеальный английский, я не смог уловить многих аллюзий. Нина казалась немного сбитой с толку. Подозреваю, что и она немногое поняла из этой песни. Она призналась, что поначалу была немного шокирована непринужденностью, царящей на вечеринках Роджера. Никогда прежде она не видела людей, сидящих на столах или сбрасывающих туфли, дрыгая ногой. «Такие мелочи сначала удивляют, но со временем о них забываешь», — сказала она. Я прекрасно ее понимал. То, что изумляло меня год назад, теперь стало рутиной. Но Бабочка еще не освоилась. Когда позже появилась Марго, — Золтан посмотрел на Григория, — Фонтейн[17], Нина Ревская занервничала. Ходят слухи, что они в ссоре и терпеть друг друга не могут. Бабочка ничего не сказала, но в ее глазах появился холодок, а в движениях — резкость. Когда разговор зашел о моих стихах, я ожидал, что Нина Ревская упомянет о своем муже, но она предпочла не развивать эту тему. На вопрос «Читаете ли вы поэзию?» она ответила, что давно утратила к ней интерес. Она так прямо и выразилась: «утратила интерес». Я спросил: «Почему?» Ревская ответила, что согласна с Платоном: поэзия — бесчестное ремесло, и поэтов следовало бы изгнать из общества. Меня ее слова ужаснули. — Золтан посмотрел на Григория и заметил: — Я никогда не прощу Платону это высказывание. — Потом продолжил: — Нина попыталась объяснить свою точку зрения: только настоящая жизнь является правдой, а красивые стихи — просто-напросто ложь. И она больше не намерена эту ложь терпеть. Я набрался храбрости и возразил: «Ваш муж, я уверен, не согласился бы с вами». Балерина сказала, что именно Виктор Ельсин обратил ее внимание на отношение Платона к поэтам. Ее муж и сам прекрасно понимал, насколько лживы его стихи. Реальности, в которую он хотел, но не мог поверить, не существовало, поэтому Ельсин создавал ее в своей поэзии. Потом к нам подошел Роджер. Елочный стеклянный шар свисал на ниточке у него из ноздри… Ну все! Конец!

Григорий медленно кивнул, раздумывая, верить или не верить Ревской.

— Спасибо, что принес мне это. Ее слова проливают новый свет на поэзию Ельсина.

— Я сделаю тебе фотокопию. Как я мог забыть об этих записях? Сейчас все только и говорят об аукционе, такую шумиху подняли, вот я и вспомнил, — Золтан подхватил свои пакеты и направился к выходу. — Всего хорошего, Григорий! Я оставлю фотокопию в твоем почтовом ящике. Смешно сказать, насколько по-разному смотришь на вещи в зависимости от того, что ищешь.

Золтан вышел. Григорий уже собирался закрыть за ним дверь, как на пороге появилась Карла.

— Вы ведь знаете, что в этом здании курить запрещено…

Наступил новый год. Грязные сосульки свисали с карнизов домов. Солнце пряталось за тучами до десяти часов утра. Покрытые сажей и грязью окна плотно заперты на зиму и законопачены забитым в щели между рамами тряпьем. Мама бегала на работу, с работы, в больницу, по магазинам, к тюрьме с передачами, навещала подруг и родственниц. Нина суетилась, как белка в колесе: по утрам — на занятия или обязательные лекции по марксизму-ленинизму-сталинизму, днем — на репетиции, по вечерам — на представления. Еще была добровольно-принудительная общественная нагрузка: длительные поездки на автобусе по ухабистым дорогам в дальние деревни или на большие заводы выступать перед колхозниками, и рабочими. Дополнительные деньги можно было заработать, выступая на полулегальных концертах в клубах культуры и отдыха или на представлениях в институтах и университетах. Нина моталась по концертным залам как угорелая. От усталости все мышцы болели, пальцы ног были стерты до крови. Иногда все получалось: тело идеально слушалось Нину и даже удивляло ее своим совершенством. В другие дни случались досадные срывы. Она сама гладила себе сценические костюмы и стирала пуанты, пришивала ленты и эластичные резинки. Выслушивая после репетиций критические замечания в свой адрес, Нина изредка плакала. Ей хотелось танцевать идеально, но это казалось недостижимым. Она целовала маму в щеку и уходила в зимний полумрак, шла мимо детей, играющих в переулке в хоккей. Их громкие голоса перезвоном колокольчиков разносились в морозном воздухе. По улице медленно ползли переполненные трамваи, пассажиры висели даже на подножках. Нина направлялась в свой мир белых колгот и пачек, постоянно накладываемого и стираемого грима, опускающегося и поднимающегося занавеса. Все это время она ждала, когда объявится Виктор.

Со времени ужина в «Арагви» прошло две недели. Не сказала ли она чего-нибудь лишнего? А вдруг он встретил другую? А что, если с ним произошел несчастный случай?

И вот однажды вечером она его увидела. Или ей показалось, что это был Виктор.

В тот воскресный день Нина выступала не на сцене Большого театра, а в небольшом концертном зале. Сольное выступление. Маленький приработок к основной зарплате. Представление закончилось, и она вышла на улицу. Воздух ясен и свеж. Холодно, но не слишком. Солнце лишь коснулась своим краем горизонта. Нина присоединилась к толпе на тротуаре. Люди шли медленно, словно наслаждаясь выпавшим выходным днем. Вдруг Нина заметила у стоящего на углу киоска Лилию. На красавице были серая шуба и темная маленькая шапочка, из-под которой выбивались белокурые волосы. Высокий элегантный мужчина покупал сигареты. Шапка и шарф сбивали Нину с толку. Между ней и мужчиной сновали люди, но она была почти уверена, что это он, Виктор, — высокий, стройный и отнюдь не больной. Нина почувствовала глубочайшее разочарование.

Она к нему подойдет! Нина уже совсем было набралась храбрости, как Лилия и ее спутник развернулись и пошли в противоположную от Нины сторону. Прогуливающаяся по тротуару толпа помешала ей последовать за ними.

Нина закрыла глаза. Она забудет Виктора! Она молода, и мир не сошелся клином на этом человеке. Вместо того чтобы идти домой, Нина решила прогуляться, словно, уйдя от дома, она сможет уйти и от своих навязчивых фантазий. Девушка рассказала по секрету воображаемой подруге о чувстве, которое испытала две недели назад к Виктору. Чувство это было выше физического влечения. Нина надеялась, что это любовь. Без опаски довериться первому встречному было с ее стороны крайне опрометчиво. В переулке детвора, крича и визжа от восторга, каталась на коньках по неровному льду и утоптанному снегу. Нине вспомнился пыльный двор ее детства и Вера, с которой они играли допоздна. Они так заразительно смеялись, что долго не могли остановиться…

Она все шла и шла по набережной Москва-реки. Из громкоговорителей неслось задорное хоровое пение. Вечерело. В лучах заходящего солнца лед на реке казался розоватым. Вдруг Нина почувствовала, что замерзает. Лицо просто окоченело на морозе…

На следующий день она нашла на полу своей гримерки записку, просунутую, судя по всему, под дверью.

«Снова его мать!»

После представления, возвращаясь со сцены, Нина наткнулась на Виктора. Он стоял, небрежно прислонясь к стене напротив ее гримерки.

— Я с вами поссорилась, — ледяным тоном сказала она.

— Извините. Я сидел дома с больной мамой. Не судите меня слишком строго.

— Я вас не прощаю.

Виктор улыбнулся.

— А если я пообещаю, что этого никогда больше не повторится?

— Я вам не поверю, — удивительно спокойно ответила Нина. — Я видела вас с Лилией.

Виктор удивился, но не выглядел растерянным.

— Вы видели меня вчера? Где? В ресторане? Почему вы к нам не подошли?

— Не хотела нарушать ваш тет-а-тет.

— Но мы ведь не… Я хотел сказать, мы с Лилей друзья, не больше. — Он беззаботно рассмеялся. — Бабочка, если вам будет от этого легче… Лиля уезжает в Украину. Ей предложили хорошую работу в одном из местных театров. Но даже если бы она осталась здесь… Нина! Я не понимаю…

Он покачал головой. Впервые за то короткое время, что Нина его знала, Виктор не нашелся, что сказать.

— Кое-что произошло, — наконец смущенно произнес он.

— Что именно? — встревоженно спросила Нина.

— Я хочу быть с тобой.

Так оно и случилось. Каждый вечер Виктор приходил за Ниной и вез ее ужинать в ресторан, где воздух клубился сигаретным дымом, сновали люди и гремела музыка. Его непринужденность в общении передалась Нине. Невидимая стена, обычно мешавшая ей заводить новые знакомства, куда-то исчезла. Ее переполняло страстное желание досконально изучить характер Виктора и докопаться до причин его непоследовательности. Впервые в жизни ею руководило не простое любопытство, а живейшая необходимость.

Виктор оказался галантным и надежным кавалером. Вот только частые перемены в его настроении порой заставляли ее чувствовать себя не совсем комфортно. Нина убедилась, что у нее, похоже, и впрямь нет соперницы. В редкие минуты, когда они оставались наедине в гримерке, в чудом пустом коридоре Большого или в холодной темноте вымощенных булыжником переулков, Виктор долго и страстно целовал Нину, шептал ей на ухо ласковые слова. Иногда он ласкал ее, как тогда в машине. Нину удивляло, как она прежде жила без всего этого. Она поздно приходила домой, со счастливой улыбкой ложилась на узкую раскладушку и мечтала под аккомпанемент маминого похрапывания.

Однажды мама проснулась и встревоженным голосом спросила:

— Ты в курсе, который сейчас час?

— Извини, я не хотела тебя будить, — ответила Нина, забираясь под одеяло.

— Курица-наседка не спит, пока не удостоверится, что ее цыплята в безопасности.

— Ха! Слышала бы ты свой храп!

Мама рассмеялась. Ее смех был звонким, как у девушки.

— Я вижу, как ты счастлива, — шепотом сказала она. — Я только хочу, чтобы ты не натворила глупостей. Не общайся с людьми, которым нельзя доверять.

— Не волнуйся, пожалуйста.

Мать вздохнула.

— Ты еще слишком молода. Он красивый?

Нина до этого и словом не обмолвилась о Викторе.

— Очень.

— Очень… — повторила мать. — Если он позволит себе лишнее, ты знаешь, куда бить.

— Мама! — не сдержав смешок, воскликнула Нина.

Темные волны зимы накрыли город. Грустное небо и лютая стужа. Без устали падал снег. Временами наступала оттепель, и он таял, чтобы на следующий день превратиться в лед. С Виктором Нина не замечала капризов погоды. Он познакомил ее со своими друзьями: супружеской парой литературных переводчиков, ершистым романистом-сибиряком, нервным драматургом, то и дело умудряющимся что-нибудь пролить. Среди людей старшего поколения выделялись академик Руднев, архитектор Каминский и директор Государственного архива крепостничества и феодализма.

Но Виктор ни разу не пригласил ее к себе и не познакомил со своей мамой.

Ближайшим другом Виктора был композитор Аарон Симеонович Герштейн, для друзей — просто Герш. Он преподавал в Московской консерватории и жил в том же доме, что и Виктор с матерью. Здание было просто огромным и находилось на балансе Большого театра. В нем жили в основном композиторы, артисты и художники. По сравнению с покрытыми плесенью деревянными балками Нининого дома он смотрелся просто шикарно. Внутри, правда, пахло горелым подсолнечным маслом, но зато вход в здание охранял милиционер.

На каждом из трех этажей был длинный коридор с дверями на обе стороны. Когда Виктор и Нина приходили к Гершу в гости, все они, как по команде, приоткрывались, и в образовавшуюся щелку выглядывала пара любопытных глаз. Независимо от времени суток здесь всегда находились люди, которые курили в прихожей, громко спорили или ссорились, разговаривали по телефону и жарили картошку в кухне. Комната Герша была как раз посредине коридора. Там стоял огромный рояль.

Герш был крупным, широкоплечим мужчиной лет тридцати с небольшим. Густые каштановые волосы и наметившиеся залысины. Серо-зеленые глаза за маленькими круглыми стеклами очков. Один глаз чуточку косил. Впрочем, Герша нельзя было назвать некрасивым. Возможно, блеск глаз придавал ему определенное очарование.

— Входите, входите, — сказал Герш, когда Нина впервые переступила порог его комнаты. — Рад знакомству с вами, Бабочка.

Он поцеловал ей руку.

— А ты, Виктор, всегда желанный гость в этом доме. Вы как раз вовремя. Зоя заварила чай.

— Зоя? — чуть слышно прошептал Виктор.

Герш смущенно пожал плечами. Виктор бросил на Нину предупреждающий взгляд. Она почувствовала себя не в своей тарелке и робко взглянула на невысокую темноволосую женщину, которая суетилась в другом конце комнаты.

Подняв глаза, Зоя воскликнула:

— Виктор Алексеевич! Я вас так давно не видела.

Вьющиеся короткие волосы обрамляли Зоино лицо. Повернувшись к Нине, она сказала:

— Приятно с вами познакомиться. Я видела, как вы танцуете. Это восхитительно! Снимайте пальто. Я люблю балет и когда-то хотела стать балериной.

Женщина тараторила не умолкая, с легким пришепетыванием. Нине с трудом удавалось понять, о чем она говорит.

— Вы как раз вовремя. Надеюсь, вы попробуете мой чай. Я впервые завариваю эту смесь.

Почки, на которых заваривался чай, дал Зое врач-китаец.

— Он утверждал, что если регулярно, раз в два дня, пить его, это добавит десять лет жизни.

— Ну и ну! — воскликнул Виктор. — И что же делать с этими десятью лишними годами?

— А что будет, — спросил Герш, — если пить его каждый день?

— Почки распускаются раз в сутки, — продолжала Зоя. — Кажется, так. Я забыла название растения, но оно очень полезное. Сейчас попробую объяснить почему.

— Интересно, — сказала Нина, стараясь уследить за ходом ее мысли.

Зоина болтовня, незнакомая квартира, косоглазый Герш…

Странный запах резанул ее обоняние.

— Я точно не помню… Но чай промывает организм.

Зоины кудри, по мнению Нины, были слишком коротко подстрижены. А вот ресницы… Они были длинные и загнутые вверх. Женщина хлопала ими, как актриса на сцене.

— Необязательно пить, если не хотите, — сказал гостям Герш. — Зоя не обидится. Как на счет лапши?

Нина старалась не смотреть на косящий глаз хозяина квартиры. Этот странный взгляд из-под очков придавал ему вид не то книжного червя, не то рубахи-парня — Нина еще не разобралась.

— Я попробую, — не желая никого обижать, сказала Нина. — Здоровье мне не помешает, и до весны еще далеко.

— Врач говорил мне, что никогда в жизни не болел, — заверила Зоя, разливая темный чай в щербатые фарфоровые чашки.

Ее рука была маленькой, как у девочки.

Самовар, новый и дешевый, сделан из белой жести.

— Прошу садиться, — сказал Герш, присаживаясь на краешек дивана, из прорванной обивки которого выглядывала солома.

Напротив располагалась кровать, застеленная стеганым ватным одеялом, обшитым красной шелковой тканью. Остальная мебель состояла из трех коричнево-красных стульев, изысканно украшенного шкафа, рукомойника, большого радиоприемника на низеньком шкафчике с выдвижными ящиками, маленького круглого столика с резными ножками и полок, на которых хранились музыкальные партитуры. На столе лежали яйца и стояла мисочка с черным перцем. Большой деликатес. На массивном шкафчике с выдвижными ящиками стоял телефонный аппарат. Какая привилегия! А еще в комнате у Герша имелась буржуйка.

Нина и Виктор уселись.

Зоя без умолку болтала о фарфоре и чае.

— Эта чашка отбита, со щербинкой. Не порежьтесь. О, я ведь говорила, что и эта чашка треснула. Не обожгитесь! Ой, я чуть было не пролила! Как вам вкус? Неплохо, правда?

— За долголетие и полную чашу, — предложил Герш шутливый тост.

«Тост далек от правды жизни», — подумала Нина, но промолчала. Она сделала один глоток. Чай был резковат.

— Знаешь, Нина, — сказал Виктор, — я, пожалуй, откажусь от десяти лишних лет жизни.

У Герша не оказалось сахара, и Зоя предложила «подсластить» чай молоком.

— Кто знал, дорогой? Это ведь китайский чай.

Нина наблюдала, как драгоценная белая жидкость из грязной зеленоватой бутылки растворяется в ее чашке.

— Он полезен для балерин.

Зоин энтузиазм был вполне искренним.

Она работала в отделе образования, отвечающем за проведение культпросветовских мероприятий для широких масс населения.

— Замечательная работа. Я горжусь тем, что являюсь частью этого коллектива. Наш великий народ богат талантами.

Нина хорошо знала людей подобного рода. Они не появляются на людях без партийного значка на груди.

Зоя принялась рассказывать о концертах, организованных ею для домов отдыха.

— Огромный успех, — заявила женщина таким бесцветным тоном, словно успех сопровождает все ее начинания. — Были аккордеонист, фокусник, певица с удивительными вокальными данными и жонглер. Еще я задействовала лектора из педагогического института. Потом выступала забавная дрессированная собачка.

— Сочувствую бедолаге лектору, — сказал Герш с дивана. — Быть втиснутым между жонглером и собачкой очень унизительно.

— Не смейся! — обиженно заявила Зоя. — Ты любишь напускать на себя важный вид и притворяться, что стоишь выше всего этого. — При этом ее лицо выражало симпатию к Гершу.

— Я не притворяюсь. Несмотря на все постановления Центрального Комитета, я убежден, что моя работа… — он посмотрел на Виктора, и его тон изменился, — имеет куда большее значение, чем трюки дрессированного пса. Возможно, фокусник…

Глаза Виктора блестели. Ему явно импонировала безрассудная храбрость Герша.

— Фокусники и жонглеры — тоже люди искусства. Цель их деятельности — развлекать зрителя, в то время как твоя… Я не совсем уверена, что знаю, какую цель ты перед собой поставил.

— Красота — вот моя цель, дорогая! Красота и ничего больше! Вы согласны со мной? — поворачиваясь к Виктору и Нине, спросил он.

Казалось, Герш ищет у них поддержки, но Виктор смутился, а Нина, удивленная смелым заявлением композитора, не нашлась, что ответить. Официально наивысшая цель искусства заключалась в просвещении народа и служении революции. Без социальной направленности красота — убога. Так, по крайней мере, учили Нину лекторы в Доме работников искусства.

— Ты, конечно, можешь возвести свою работу на пьедестал, — дружелюбно хмыкнула Зоя, — но я знаю жонглеров, которые на голову выше некоторых наших поэтов. Речь, разумеется, не о вас, Виктор Алексеевич!

— О, я знаю, чем подсластить чай, — сказал Герш и, наклонившись к застекленному шкафчику, извлек оттуда бутылку ликера.

Зоя повернулась к Нине.

— Вы бы не хотели станцевать на нашем концерте?

— Конечно.

Нина пока еще не пришла к окончательному выводу, что представляют из себя эти двое. Почему Герш так свободно высказывает в Зоином присутствии свои крамольные мысли? Она явно без ума от композитора. А противоположности, как говорят, притягиваются.

— По моей просьбе Виктор читал со сцены свои стихи. Вы знаете, он настоящий артист-декламатор. Особенно мне понравилось стихотворение о поле маков.

Зоино лицо вдруг изменилось. Повернувшись к Гершу, она тихо сказала:

— Я слышала, что… твоя старая знакомая Женя овдовела.

Герш прекратил откручивать крышку на бутылке.

— Я тоже слышал, — глядя в свою чашку, сказал Виктор.

Нина попыталась вспомнить, кто такая Женя, но не смогла. Впрочем, речь шла не о Жене, а ее муже, умершем, похоже, при не совсем «хороших» обстоятельствах.

— Я и не знал, — вновь занявшись бутылкой, тихо произнес Герш.

По Нининой спине пробежала дрожь. В мире балета люди тоже предпочитают общаться полунамеками.

— Ну а я слышала, — сказала Зоя.

Не отрывая глаз от стола, Герш долил в чай ликера.

— Надеюсь, он умер не под колесами грузовика, — жестко заметил он.

Нина прекрасно понимала, что Герш имеет в виду. В прошлом месяце в автокатастрофе погиб выдающийся актер и режиссер Еврейского театра. Так писали в газетах, но ходили слухи, что его переехал грузовик. За убийством стояло МВД. Нина не знала, что и думать. Как можно убить невинного человека? Ей становилось не по себе каждый раз, когда она об этом думала. А Еврейский театр, между тем, закрыли.

— Я не читала его стихов, — игнорируя эти слова, сказала Зоя.

Нина старалась не смотреть в глаза Гершу, особенно в косящий, из-за которого он казался человеком не совсем уравновешенным.

— Его стихотворения разрывают душу, — мягко заметил Виктор.

Поудобнее усаживаясь на диване, Герш подвел итог дискуссии:

— Именно об этом я и говорю, когда речь заходит об искусстве.

— Поэзия, жонглирование, фокусы… все для народа, все для масс, — желая сменить тему разговора, сказал Виктор. — Одно другого стоит, если уж быть до конца откровенным. Дело не в работниках искусства, а в зрителях и слушателях. — С сомнением отхлебнув из чашки, он заметил: — Спасибо. Теперь стало вполне сносно.

— Все для масс, значит, — хмыкнул Герш. — Далеко это нас заведет.

Словно устав от споров, он откинулся на спинку дивана и «невзначай» прижал диванную подушку к телефону.

— В прошлом месяце я и мои товарищи-композиторы три дня сидели и слушали членов Центрального Комитета, которые рассказывали нам, какую музыку следует сочинять. Три дня нам рассказывали, что мы формалисты, что наша музыка — вовсе не музыка, а антинародная безвкусица. Тысяча девятьсот тридцать шестой год возвращается. Мы покорно кивали, а Жданов перечислял всех проштрафившихся: Шостакович, Прокофьев, Хачатурян… Удивляюсь, что я не попал в этот список.

Нина слышала неясные слухи об этом от пианистов и дирижеров Большого театра. Музыканты хмурились и перешептывались, но ничего толком не рассказывали. Девушку удивляло, что Герш откровенничает в присутствии Зои, но потом она решила, что композитору виднее: он-то знает эту женщину.

— Серая посредственность даже рада, — продолжал Герш. — Сейчас для них раздолье. Докладчики то и дело повторяли: «Центральный Комитет хочет, чтобы музыка была красивой и мелодичной». Ладно. Никто и слова не скажет против. — На его лице появилось некое подобие улыбки. — Я разговаривал с Шостаковичем. Жданов пригласил его и Прокофьева к себе на серьезный разговор и сказал, что… главной составной частью музыки является певучесть.

Несмотря на нотку презрения, звучавшую в голосе, глаза Герша беззаботно смеялись, а в их уголках лучились морщинки. Он замолк, прикурил сигарету и выпустил изо рта облачко дыма.

— Это он заявил двум величайшим из ныне живущих композиторов: «Главное в музыке — певучая мелодия».

Нина и Виктор улыбнулись. Герш печально покачал головой. На Зоином лице отразилась целая гамма чувств. Она хотела, но не могла его осуждать. Губы ее были плотно сжаты, а глаза смотрели с восторгом.

«Интересно, а я тоже выдаю себя с головой, когда смотрю на Виктора?» — подумала Нина.

Виктор начал рассказывать анекдоты.

Нина и раньше замечала, что ее спутник часто делает это, желая поднять настроение или уладить ссору. У него был бесконечный запас шуток и историй. Вскоре Нина уже заливалась смехом.

— Я знаю один, — вспомнив карикатуру из журнала «Крокодил», сказала она. — Женщина в магазине примеряет платье. Продавщица спрашивает, будет ли она его покупать. Женщина говорит: «Я не уверена. Ткань хорошая, а вот рисунок мне не нравится». — «Не волнуйтесь, — отвечает ей продавщица. — После первой же стирки рисунок вылиняет».

Все рассмеялись, а Виктор шутливо сказал:

— Будь терпелива. Скоро я подарю тебе красивое платье.

Нина почувствовала себя неловко, но Зоя тут же вмешалась в разговор:

— А вот еще один. Колхозник стоит между двумя тракторами и не знает, что делать. «Какой из них отремонтирован, а какой сломан?» — спрашивает он. «Попробуй завести двигатель, тогда и узнаешь», — говорит ему другой колхозник. «Уже пробовал. Ни один не заводится».

Легкая шепелявость придавала голосу Зои иллюзорную детскость. Виктору шутка понравилась. Нина почувствовала укол ревности. Он любил привлекать к себе внимание женщин и делал это даже в ее присутствии.

Зоя предложила еще чаю, но все отказались. Вздохнув, она наполнила свою чашку.

— А мне другого, — попросил Герш.

Покраснев, Зоя налила ему ликер.

— Спасибо, пышечка!

— Герш, наша общая знакомая не похожа на хлебобулочное изделие, — пошутил Виктор.

— Я просила его не сравнивать меня с животными, — сказала Зоя, — даже с котенком, вот он и изощряется, выдумывая мне все новые прозвища.

— Но ты ведь просила, — с невинным видом заявил Герш, откидываясь на спинку дивана.

— Он жуткий бабник, — провожая Нину домой, сказал Виктор. — Собирает женщин, как пень грибы. Обожает женское общество.

В голосе его слышалось скрытое восхищение. Нина решила, что Виктор и сам недавно относился к той же категории мужчин.

— Последнее время он, впрочем, немного остепенился, — желая улучшить ее отношение к Гершу, добавил Виктор.

На самом деле Нина испытывала к этому человеку жалость. Даже от его одежды пахло затхлостью, словно она долгое время лежала во влажном месте.

— Зачем он прижал телефон диванной подушкой? — тихо спросила она.

— Так делают уже давно.

— Почему?

Нина знала, что лишнего болтать не стоит, но при этом была довольно несведущим человеком. Только балет и дом, дом и балет, больше ее ничего не интересовало.

— Ходят слухи, — сказала Виктор, — что наши вывезли из Германии массу подслушивающих устройств.

Его лицо приняло беззаботное, слегка задиристое выражение. Нина обожала его в такие минуты.

— Некоторые льстят себе тем, что их квартиры утыканы такими штуками, — сказал Виктор, швыряя окурок на землю.

Из прихожей послышался шелестящий звук падающих на пол счетов и каталогов, которые ее соседка регулярно забрасывала в квартиру через специально сделанную для этого щель в двери. Нина не пошевелилась. Она редко писала сама и сейчас не ждала ни от кого важного письма. Иногда приходили поздравительные открытки от ее бывших учениц, редкие бандероли от Шепли и Тамы, и раз в год она получала длиннейшее письмо от Инги. Сегодняшняя корреспонденция довольно долго лежала на полу, словно кучка мусора, пока Нина не заметила кремового цвета глянцевый конверт.

Она подъехала поближе. Так и есть. Она уже получала похожий конверт. Вот и написанный черными чернилами адрес.

Сначала она просто сидела в коляске и смотрела на конверт. Затем попыталась согнуться, но рука даже не коснулась пола. Какая досада! Нина попробовала еще раз… и еще раз… и еще… Она медленно вдыхала и выдыхала воздух. И с каждый разом наклонялась все ниже и ниже. Не удалось. Отдохнув немного, Нина продолжила свои упражнения. Из своего опыта она знала, что любое достижение невозможно без упорных тренировок. Вдох… выдох… вдох… выдох… Собрав волю в кулак, она медленно двигалась, с каждым наклоном завоевывая дюйм за дюймом. Пальцы коснулись пола. Еще один вдох… еще один выдох… Нина протянула руку, пальцы дрожали. Она коснулась конверта. Внезапно острая боль пронзила всю правую часть тела, отдалась в ребрах. Нина покачнулась и, чтобы не упасть, ухватилась за подлокотник коляски-каталки.

Пришлось ждать до пяти.

— А-а, вот вы где, милочка, — сказала Синтия входя.

На ее запястье позвякивали кольца браслетов. Синтия нагнулась, подобрала разбросанную почту и протянула ее Нине.

— Спасибо.

Нина притворялась безучастной, пока медсестра не ушла в кухню. Потом она достала розовый конверт и осторожно распечатала его.

Боль медленно возвращалась несмотря на таблетки, которые Нина проглотила три часа назад. Она старалась не злоупотреблять лекарством, сутками обходясь без него, но прошлой ночью сдалась и приняла таблетки. Иногда боль в ее теле становилась такой сильной, что Нина не могла заснуть или просыпалась вся в слезах. Она не любила, когда посторонние видели ее плачущей, особенно Синтия. Ночью, когда стены комнаты утопали во тьме, боль обычно усиливалась. А еще приходил страх перед темнотой. Таблетки приносили с собой сон, напускали тумана в голову, когда Нина поднималась с постели, и давали возможность часами сносить болтовню Синтии. Однажды она задремала, а когда проснулась, то ее блузка оказалась вся в слюнях. Теперь Нина отказывалась от таблеток до очередного приступа острой боли.

С письмом на коленях Нина отправилась в кабинет, остановилась возле письменного стола и отперла верхний ящик, в котором лежало первое письмо. Нина поборола желание разорвать его на мелкие клочки. Что это даст? Она вытащила письмо и вынула его из конверта. Ей ужасно захотелось увидеть то, о чем она давным-давно приказала себе забыть. Развернув лист бумаги, она дрожащими пальцами взяла цветную фотографию. Очень высокое качество, должно быть, цифровая. Она слышала о цифровых фотографиях, но ни разу их не видела. Девушка из «Беллера», помнится, говорила, что ее драгоценности будут отсняты цифровыми фотоаппаратами и посланы по электронной почте потенциальным участникам аукциона.

Эта фотография была сделана с близкого расстояния. Янтарный ромбовидный камешек в натуральную величину. Нина почувствовала удивление при виде такого высокого качества изображения. Фотография передавала малейшие оттенки медовой теплоты янтарного камня. Она поднесла фотографию к глазам. Рука дрожала, но Нина смогла разглядеть то, что находится внутри янтаря. На душе стало тоскливо. Надо положить этому конец. Раз и навсегда.

Отложив фотографию в сторону, она вырвала из блокнота лист бумаги кремового цвета и сняла колпачок с чернильной ручки. «Дорогой мистер Солодин! — вывела она на бумаге синими чернилами. — Я получила ваше письмо». Словно страдая спазмами боли подобно ее суставам, едва различимые буквы тесно сгрудились. Она поднесла ручку к бумаге, обдумывая, что написать. Следовало быть тверже и поставить в этом деле жирную точку. Кончик пера дотронулся до бумаги, и на месте их соприкосновения образовалась клякса. Нина убрала ручку и уставилась на бумагу. Она понимала, что действует необдуманно. Нина Ревская всю жизнь поступала, подчиняясь минутному импульсу, не просчитывая возможных последствий своих действий. Закрыв ручку колпачком, она положила лист из блокнота в ящик стола рядом с двумя письмами от Григория Солодина. «Больше никаких поспешных действий», — решила она. Надо собраться с мыслями, все хорошенько обдумать, а потом уж писать.

С памятного вечера у Герша прошло совсем немного времени, как Виктор привел Нину к тому же большому квадратному зданию, перед входом в которое стояли те же самые замерзшие милиционеры. На этот раз, свернув за угол, они вошли через другой вход и, поднявшись по лестнице, оказались у комнаты, в которой Виктор жил со своей матерью. Она располагалась в самом конце мрачного коридора. Напротив на стене висел телефонный аппарат. Женщина в халате громко говорила по телефону и лишь мельком взглянула на Виктора и его спутницу. Окна комнаты выходили на Щепкинский проезд. Было темно. В комнате чувствовался легкий запах затхлости. Фанерная перегородка разделяла ее пополам.

— Никому не рассказывай об этом, — шутливо предупредил Виктор. — Иначе скажут, что у нас две комнаты, и уплотнят, отдав вторую половину другой семье.

— А мы ее не разбудим?

— Нет. Мама почти ничего не слышит. Причем глухая она, так сказать, по собственной воле.

— Ничего удивительного. Я бы тоже добровольно оглохла в такой обстановке.

Из коридора доносился голос разговаривающей по телефону женщины: «Ты сказала, что восемьдесят рублей? Я не ослышалась?» Было уже поздно, но до Нининого слуха доносились и другие звуки: кашель, кошачье мяукание, звон кастрюль и сковородок…

Фанерная дверь на половину матери Виктора была плотно прикрыта. Через щели не пробивалось ни лучика света.

— Она крепко спит, — заверил он Нину.

Виктор еще что-то говорил, но девушка не слушала. Она думала о том, что теперь они одни и ничто не помешает ему поцеловать ее. Так Виктор и сделал. Его пальцы начали медленно расстегивать пуговицы на Нининой одежде, а она не спускала глаз с двери в перегородке, ожидая, что та откроется, но ничего не происходило. Виктор раздел ее и увлек за собой на узкую односпальную кровать. Матрас оказался тонким, набитым соломой. Нина чувствовала, как солома шелестит под ней. А подушка была тяжелой, словно мешок с песком. Пальцы Виктора, попутешествовав по ее телу, проникли внутрь, и Нина тихонько вскрикнула.

— Ты не против? — прошептал он.

…Только поздно ночью Виктор проводил Нину домой.

Теперь она часто бывала у него дома, но всякий раз они приходили поздно вечером, когда его мама, погасив свет, уже спала, а другие обитатели коммуналки занимались своими привычными вечерними делами. Когда Виктор впервые попытался войти в нее, Нина удивленно вскрикнула. Он засмеялся, сел на кровати и, нежно глядя на девушку, провел рукой по ее растрепанным волосам.

— Значит, это правда? — довольно улыбаясь, спросил он. — Никогда? Ни с кем?

— Нет. Ни с кем.

Виктор недоверчиво покачал головой.

— И даже романа не было?

— Нет.

О его романах знать Нине совсем не хотелось. Виктор был почти на десять лет ее старше, и девушке стоило немалого труда не думать о веренице женщин, которые перебывали в его постели до нее. Лилия была не единственным его «другом». Нина знала о темноглазой поэтессе из Ташкента и актрисе театра имени Вахтангова. Похоже, они были куда искушеннее ее.

— И при этом, — улыбнулся Виктор, — мужчины, с которыми ты танцуешь, трогают тебя каждый день.

— Я не воспринимаю их как мужчин.

Он рассмеялся.

— Возможно, они другого мнения.

Нина попыталась объяснить, что руки партнера на ее талии значат для нее не больше, чем прикосновения костюмерши, торопливо продевающей крючки в петельки ее балетного костюма. На следующей репетиции она, однако, присмотрелась к окружавшим ее мужчинам. А вдруг Виктор прав? Она не привыкла обращать внимание на других. Все, что имеет значение, — это ее отражение в зеркале или тридцать два сделанных без остановки фуэте. Нина понаблюдала за своим постоянным партнером Андреем, чьим могучим рукам доверяла больше других, несмотря на то что во время трудных поддержек эти руки могли оставить синяки на ее теле. Никакой реакции, чистый профессионализм. Андрей вообще не интересовался балеринами. После окончания репетиции он ушел вместе с Сергеем, еще одним танцором Большого театра.

От внезапной догадки Нина почувствовала себя наивной дурочкой. Впрочем, о таких вещах вслух не говорили. Бедный Андрей! За подобное антисоциальное поведение можно схлопотать до пяти лет лагерей.

Нине все труднее становилась управлять собственным телом. Десятилетия упорного труда по превращению себя в инструмент искусства оказалось недостаточно, чтобы справиться с новыми чувствами, которые разбудил в ней возлюбленный. Нина постоянно думала о том, что он делает с ней ночью, что они делают друг с другом. Мысли, словно мелкая пудра, сыплющаяся из ее рук. А она все черпает и черпает полными горстями…

Когда пришла весна, Нина позволила ему сделать это. Они лежали на узком матрасе. Ее руки вцепились в металлическую спинку кровати. В воздухе стоял легкий запах пота и духов «Peut-Etre». Настоящие французские духи, подарок Виктора. Духи были налиты в фарфоровую бутылочку, украшенную серебром. На фарфоре нарисованы маленькие бабочки.

— Сними их, — прошептал Виктор, стягивая с нее трусики.

Нина помогла ему раздеться. А потом их тела слились в одно. И было удивление от проникновения, и ее ноги, крепко сжимающие его бедра. Виктор навалился на нее всем своим весом и начал движение. Его губы искали ее губы, целовали ее шею и плечи… После случившегося Нина расплакалась. Ей не было грустно, просто она остро ощущала свою потерю, свое перерождение.

— Тебе больно?

Нина отрицательно покачала головой.

— Нет. Просто я хотела остаться девственницей до свадьбы.

Она чувствовала себя полной дурочкой: надо было сказать это раньше.

— Давай поженимся, — предложил Виктор.

Его лицо стало серьезным. Опустившись перед кроватью на одно колено и взяв Нинину руку в свои, он вполне официальным голосом попросил ее выйти за него замуж.

Нина расхохоталась.

— Неужели я настолько смешон?

Испугавшись, девушка извинилась. Она жила балетом, поэтому не могла серьезно воспринимать слишком театральные жесты.

— Я привыкла к театральщине и пантомиме, — объяснила она. Потом с наигранной серьезностью заявила: — Я буду любить тебя вечно!

Ее пальцы коснулись груди. Потом она взмахнула руками и сжала их в том месте, где находится сердце.

— Но что, если ты покинешь меня? — патетическим голосом спросила она.

Руки ее взметнулись к Виктору и сложились в молитвенном жесте.

— Я никогда не покину тебя! — отрицательно качая головой, сказала Нина.

Ее руки простерлись вверх.

— Обещай!

Схватив девушку за руки, Виктор прижал ее к груди.

— Клянусь! — очень серьезно сказал он и довольно больно куснул Нину за мочку уха.

Девушка растерялась, поняв, что это не шутка, что сейчас решается ее судьба. Серьезность, с какой он сказал это, вызвала у нее тревогу, граничащую со страхом. Нина отстранилась и посмотрела Виктору в глаза.

— И я обещаю, — борясь с нервной дрожью, сказала она.

— Но я не могу покинуть маму, — поспешно добавил Виктор.

Нина сжала его руку.

— Мы будем жить здесь вместе. И до Большого рукой подать.

Той ночью она вернулась домой позже обычного. Виктор проводил ее до дверей. На цыпочках Нина зашла в комнату и уселась на край маминой кровати. Та спала.

— Проснись, — прошептала Нина, нежно поглаживая мать по плечу. — У меня хорошие новости.

Открыв глаза, мама сощурилась и покосилась на слабый лучик света из коридора.

— Что за новости?

Но вместо ответа услышала плач. Испугавшись, она приподнялась на кровати и шершавыми руками принялась вытирать слезы, которые катились и катились из Нининых глаз. Потом они обнялись. Нина чувствовала тепло материного тела, проникающее через тонкую ткань ситцевой ночной рубашки. Как ей не хотелось расставаться со всем этим! Она любила запах маминых волос, отпечаток подушки на ее щеке, легкое шарканье домашних шлепанцев по деревянному полу. Мама подарила ей жизнь. Она вплетала свои надежды и мечты в волосы дочери.

Прошло несколько минут, прежде чем девушка смогла выдавить из себя:

— Я выхожу замуж.

Они поженились солнечным весенним днем, когда сам город, казалось, радовался жизни. Вдоль улиц высаживали молоденькие кленовые деревца. Милиционеры на перекрестках сменили темные шинели на белые хлопковые гимнастерки.

Матери Виктора на свадьбе не было. Нина не обиделась. Они виделись лишь раз, и эта встреча прошла далеко не гладко. Но это сейчас ее не тревожило. К загсу новобрачных сопровождали Герш и Нинина мама. За два месяца знакомства она успела полюбить своего будущего зятя. На Нине было новое платье с пояском, в руке букет белых латвийских аронников. На Викторе — его лучший костюм, в петлицу которого продет цветок из букета невесты.

Обручальных колец не было. В Мосторге продавался такой хлам, что Нина решила обойтись без них. Вместо кольца Виктор подарил невесте оправленную в золото брошь овальной формы. Присмотревшись, Нина увидела, что на лавовом камне вырезан не женский профиль, а собор Василия Блаженного. Крошечное изображение в точности передавало луковки куполов. Значит, Виктор помнит о той ночной поездке в автомобиле, о мерцании снега и об удивительной красоте собора вдалеке.

Неоправленный цветной бриллиант. Желтый индийский алмаз весом 1,85 карата. Цена — $ 10.000—15.000.

Глава шестая

Во сне он получил заказное письмо. Белый конверт из толстой бумаги, обвязанный ленточкой, словно дорогой подарок. Такие конверты можно увидеть в мультипликационных фильмах. Обратного адреса нет, только имя и фамилия Григория. Почерк дрожащий, стариковский. Письмо не вызвало у него ни малейшего удивления. Григорий медленно, чтобы продлить удовольствие, развязал узелок ленточки. Даже во сне он хотел в полной мере насладиться своим триумфом. Конверт он распечатал серебряным канцелярским ножом, подаренным сестрой Кристины. Из конверта выпадает сложенное вчетверо письмо. Григорий разворачивает его куда медленнее, чем стал бы делать в реальной жизни.

Ничего. Ни слова. Вместо слов — засохший раздавленный черный паук.

Зимой, когда становилось слишком холодно, Дрю вместо бега совершала длительные прогулки вдоль реки Чарлз. Ей нравилось наблюдать, как меняется водная поверхность, — то гладкая и безмятежная, а то бурная и клокочущая. В погожие дни над водой скользили белые силуэты парусов, а рано утром речную гладь рассекали весла байдарок. Когда погода портилась, вода приобретала внушающий чувство беспокойства металлический оттенок, темный и сверкающий одновременно. Ночью отсвет городских огней отражался в реке.

Стоял морозный безветренный день. В мутной, сероватого оттенка воде отражался снег, покрывший землю. Дрю торопливо шла, то и дело поднося озябшие руки в перчатках ко рту, из которого вырывались облачка белесого пара, но это не помогало. Пальцы рук немели на холоде. Впрочем, она любила прикосновение холодного воздуха к своим щекам. Его леденящая чистота напоминала Дрю жизнь, ее болезненное великолепие. Дойдя до пешеходного мостика, она повернула, поднялась по каменной лестнице и пересекла Сторроу-драйв. Впереди лежала северная часть Общественных садов, центрального парка Бостона, а дальше — Коммонвэлс-авеню. Обеденный перерыв почти закончился, но Дрю спешила по делу.

Начиная учиться в колледже, молодая девушка испытывала почти суеверный страх перед работой в библиотеке. В первый семестр она так и не переступила порог величественного, похожего на кафедральный собор здания библиотеки, вздымающегося над покрытым зеленью кампусом. Ей рассказывали, что внутри — лабиринт коридоров и крутые винтовые лестницы. Некоторые комнаты были заперты, и единственный ключ от них хранился у худющей белобрысой девушки, жившей в том же общежитии, что и Дрю. Но во втором семестре, когда она изучала историю искусств, ей пришлось рыться в первоисточниках. На следующий год, взявшись за эволюционную психологию, Дрю регулярно засиживалась в цокольном помещении с низким потолком. На третий год обучения, когда она снова сменила профилирующий предмет, вернувшись к изучению истории искусств, ее отношение к библиотеке коренным образом изменилось. Она больше не чувствовала дискомфорта, листая старые, потрепанные издания в читальном зале, не гнушалась прикасаться к пыльным переплетам альбомов с репродукциями портретной живописи, которые стояли на верхних полках библиотеки. Ей нравилось бродить по темным и узким лабиринтам коридоров, взбираться по крутым ступенькам лестниц на верхние галереи или отыскивать дорогу к удаленному крылу здания, чтобы посмотреть на репродукции японских гравюр по дереву XV века. Поиски доставляли столько же удовольствия, сколько и сама находка. Однажды библиотекарь сказала Дрю, что за последние тридцать пять лет она единственная студентка, заказавшая эту книгу. Девушка не помнила себя от гордости.

Она миновала увенчанное золоченым куполом старое здание Палаты представителей легислатуры штата и, поднимаясь по низеньким каменным ступеням «Атенеума», старейшей независимой библиотеки Бостона, подумала, что именно в университетской библиотеке впервые ступила на путь, приведший ее в «Беллер». Именно там она научилась ценить вещи.

Как хорошо, что аукционный дом заказал коллективный абонемент для всех своих сотрудников! Библиотекарь отдела справочной литературы уже ждала Дрю, отложив в сторону требуемые «Клейма на русских золотых и серебряных изделиях». Ленора восприняла известие о пропаже справочника совершенно спокойно. Она сказала, что имеющейся информации вполне достаточно и не стоит особо усердствовать. Но Дрю с ней не согласилась… Книга была большого формата, тяжелая, квадратная, в толстом блестящем переплете, напоминающем кафельную плитку. В читальном зале двое пожилых мужчин в твидовых пиджаках и галстуках-бабочках читали периодику и даже не взглянули на Дрю. Она уселась в жесткое, обтянутое кожей кресло. Ее переполнял оптимизм. Если янтарные украшения передавались в семье мужа Нины Ревской из поколения в поколение, она сможет приблизительно определить время изготовления и покупки драгоценностей. В таком случае, если повезет… Впрочем, Дрю не была уверена, что бывшая балерина сказала ей всю правду. То, что старушка, с одной стороны, утверждала, что драгоценности — часть семейных реликвий Ельсиных, а с другой, не помнила ничего об их происхождении, заставляло сомневаться в ее искренности. Не впервой ее клиенты давали противоречивую информацию.

Открыв содержание, Дрю просмотрела страницу и нашла в конце списка таблицу «Городские гербы до 1899 года». Две страницы изображений городских гербов, начиная от Астрахани (неправдоподобно пышная корона, парящая над кривым восточным мечом) и заканчивая Житомиром[18] (три башни, похожие скорее на праздничный торт с тремя свечами). Качество изображений оставляло желать лучшего, что и следовало ожидать от копий, сделанных на золоте и серебре клейм. На гербе Иркутска похожий на кота зверь держал в зубах какую-то дохлятину, а на казанском гербе красовалось нечто в короне, похожее на утку. С 1677 года у Москвы сменилось около десятка гербов, но почти на всех был изображен всадник с мечом в руке. Одни всадники «смотрели» направо, другие — налево, но ни один не походил на клеймо с числом 84 на застежке браслета Нины Ревской. (Клейма на золотых сережках стерлись так, что разобрать их не представлялось возможным.)

Дрю оторвалась от книги, пытаясь представить, как выглядела Москва тех лет. Не то чтобы она знала, как выглядит современная столица России, но страстное желание съездить в эту страну уже давно мучило ее. Россия была родиной ее дедушки с материнской стороны. Жаль, что мама его не помнит. Он умер вскоре после ее рождения. Два года, которые бабушка Рита прожила с этим человеком, стали счастливейшими в ее жизни.

Дрю любила слушать бабушкины рассказы и живо представляла себе события прошлого, словно видела их на экране кинотеатра.

Рите тогда было около тридцати лет. Она все еще не вышла замуж, жила в Хельсинки и работала лаборантом. Когда предоставлялась такая возможность, молодая женщина ездила в родную деревню проведать родных. Она исправно играла роль почтительной старшей дочери, стараясь не обращать внимания на отношение родителей, которые считали ее нетерпеливой, немного странной девушкой, еще красивой, но уже недостаточно юной для деревенских женихов. Даже прежние товарищи по играм относились к Рите настороженно.

Стоял теплый весенний день. Забрав письма и газеты на почте, она возвращалась домой. Недавно прошел дождь, и грунтовая дорога превратилась в жидкое месиво. По обочине медленно брел пожилой на вид человек.

Высунувшись из окна автомобиля, Рита крикнула незнакомцу:

— Подвезти?

Человек оглянулся, и Рита поняла, что ошиблась. Мужчина оказался гораздо моложе, чем она сначала подумала. Впрочем, он сутулился, а одежда его представляла собой настоящее тряпье. Он остановился и непонимающе уставился на Риту.

— Ваши ботинки все в грязи. Залазьте сюда! — крикнула она и хлопнула ладонью по пустующему сиденью.

На лице мужчины отразилось удивление, потом его губы расползлись в широкой щербатой улыбке: у него не хватало нескольких нижних зубов. Улыбка словно омолодила его лицо, и он превратился в юного старичка. Незнакомец быстро забрался в машину. От него пахло тяжелой работой и долго нестиранной одеждой, а еще… влажной листвой и свежескошенным сеном. Эти запахи Рита любила. По ним она тосковала в городе. Должно быть, незнакомец провел ночь под открытым небом.

Кивнув головой, мужчина с сильнейшим акцентом произнес:

— Спасибо.

Значит, он не глухой, а просто иностранец. Несмотря на множество морщин, избороздивших его лицо, незнакомец показался Рите красивым.

— Видно, несладко вам пришлось в жизни, — сказала она.

Незнакомец беспомощно улыбнулся.

— Я плохо… финский… — словно извиняясь, пожал он плечами. — Русский…

Русский. Враг. Ритин дядя погиб в Зимнюю войну[19].

Но этот человек совсем не походил на врага. Бедолага! Рита заговорила по-английски. Этот язык она изучала в школе и добилась определенных успехов. Мужчина не понял. Возможно, он беженец… жертва преследований… Тогда ему довелось немало пройти, прежде чем он добрался сюда.

Подкрепляя свои слова отчаянной жестикуляцией, Рита на финском языке попыталась выяснить у незнакомца, откуда он появился на обочине проложенной через лес грунтовой дороги.

Мужчина, поняв ее, «нарисовал» в воздухе рельсы и постарался воспроизвести паровозный гудок. Когда Рита произнесла: «Поезд?» — незнакомец согласно закивал: «Да, поезд». Но больше ничего ей выяснить не удалось. Когда она попыталась узнать причину его поездки, мужчина лишь покачал головой и сказал:

— Я очень грязный… Извините…

Рита отвезла его домой и накормила. Поев, мужчина, казалось, помолодел еще больше. Теперь ему можно было дать не более сорока пяти лет. Даже его редкие волосы оказались не седыми, а лишь затронутыми сединой.

Позже в тот же день Рита пошла в хлев кастрировать молодых подсвинков. За время жизни в городе она несколько подзабыла, как это делается, но вспомнила, как только взяла в руки инструмент. Подсвинки оказались шустрыми, и женщина сначала боялась, что незнакомец окажется не на высоте, заслышав истошный поросячий визг. Зря боялась. Он, оказывается, вырос в деревне и был знаком с этой процедурой. Он сам вызвался ей помочь и действовал очень уверенно. Только позже Рита подумала, что с ее стороны приглашать незнакомца на кастрацию было невежливо. Этот человек и сам был в некотором смысле «кастрирован» жизнью.

Рита приготовила ужин и пригласила его. Мужчину звали Трофим. Он недостаточно знал финский язык, чтобы рассказать, откуда прибыл в их края, но у Риты было хорошее воображение… Несмотря на возражения родителей, она предложила Трофиму остаться на ночь. Он выкупался, побрился и переоделся в одежду Ритиного брата, который сейчас жил в Турку. Штаны висели на Трофиме мешком, рукава не застегнутой на груди рубашки развевались, словно паруса. После бритья лицо его раскраснелось и выражало высшую степень удовольствия. Так началось то, что Рита про себя назвала «перерождением» Трофима.

— Лицо человека из народа, — бывало, говаривала бабушка. — Красивое, но грубоватое. Ему никогда не везло в жизни.

«Перерождение» Трофима продолжилось вечером за ужином. Все своеобразие его личности открывалось медленно, постепенно, как появляются из земли древние кости под кисточкой терпеливого палеонтолога.

Трофим был веселым. Он умел шутить, даже не зная финского языка. Рита удивлялась, что после всего, что пришлось, судя по всему, пережить этому человеку за последнее время, он не утратил способности смеяться. Вскоре Рита и ее родители уже хохотали до слез.

Рита забрала Трофима с собой в город: ему все равно некуда было идти. Через неделю Трофим нашел работу на бутылочной фабрике. Прошло довольно много времени, прежде чем он впервые поцеловал Риту. Это случилось неожиданно. Трофим вернулся вечером с работы и вдруг обнял ее…

Один из пожилых мужчин громко откашлялся. Вздрогнув, Дрю вспомнила, где она и зачем пришла, и углубилась в просмотр квадратного фолианта, лежащего на коленях. Гербы городов. Отыскав герб Москвы, она принялась внимательно изучать, как тот видоизменялся с ходом времени. 1783… 1846… А-а, вот! Клеймо с застежек на янтарных драгоценностях: число 84 — слева, повернутый налево всадник — справа. Вон оно!

Согласно книге этот вид герб имел на ювелирных изделиях, выпускаемых с 1880 по 1889 годы. Этот же период времени не так давно назвала Ленора. Только она определила его на глаз, без справочной литературы.

Дрю сузила область поиска, но не слишком. Точную дату изготовления янтарных украшений установить так и не удалось. Она решила быть оптимисткой: если удастся отыскать записи ювелира, просмотреть данные за девять лет будет не так уж трудно. Немного разочарованная, Дрю вернула книгу и поспешила на работу.

До свадьбы оставалось около недели. Нина сидела за столом в квартире Виктора. До этого она еще ни разу не была у него дома днем. За перегородкой спала его мать. Как только она проснется, Нина познакомится с будущей свекровью. Виктор вышел в коридор обсудить что-то с членом жилищного правления. По звуку голосов за дверью девушка поняла, что обсуждение переросло в горячий спор. Прихлебывая теплый чай, она разглядывала просто обставленную комнату, в которой Виктор жил вот уже три года. Как и у нее дома, пол здесь был выкрашен в темно-оранжевый цвет. У стены, граничившей с общим коридором, стояли буфет и буржуйка. Широкая полка на стене была заставлена посудой и кухонной утварью. У другой стены стояли канапе и кровать, которую Виктор делил с Ниной. Под окном — огромная батарея парового отопления. Рядом низкое кресло, маленький столик и сушилка, на которой висели мокрые носки. С них капало на расстеленные внизу газеты. У фанерной перегородки стояли стол, высокий деревянный платяной шкаф и узкий шкафчик с выдвижными ящиками.

За перегородкой раздался громкий кашель. Впервые за все время, что Нина бывала в комнате Виктора, его мать подала признаки жизни. Девушка даже несколько опешила от осознания того, что она на самом деле здесь живет.

Кашель был глубоким, надрывным. Нина отставила чашку с чаем в сторону. Кашель все усиливался и усиливался, пока внезапно не оборвался.

Нина испуганно посмотрела на дверь.

— С вами все в порядке?

Молчание.

Нина подождала, потом поднялась с места и, подойдя к двери, приложила к ней ухо. Прислушалась. Ни звука. Только испуганно колотится сердце в груди. Выйти в коридор и поискать Виктора? Нет! В воображении ее рисовалось, как он открывает дверь и видит… что-то ужасное.

Нина постучала в дверь.

Тишина.

Вдруг Нина вспомнила, что ее будущая свекровь глухая. «Добровольно оглохла», так сказать. Она изо всех сил забарабанила в дверь.

— Что?

От сердца отлегло. За дверью раскашлялись. Потом замолчали. Нина тихонько толкнула дверь. В нос ударил затхлый воздух. Девушка заглянула в щелочку.

В кресле перед окном сидела женщина в черном платье, сатиновый подол которого доходил ей до самых лодыжек. Солнце светило Нине прямо в глаза, и сначала она смогла различить лишь темный силуэт на голубом фоне окна. Но вскоре глаза ее привыкли к свету, и девушка увидела, что волосы пожилой женщины собраны на макушке в тугой узел, на ногах поношенные замшевые туфли, а платье не черного, а темно-синего цвета.

Нина взвизгнула. По туфле старухи ползла маленькая крыса. Нет, не крыса. Свет и тень сыграли с девушкой злую шутку. Птица, а вовсе не крыса, пронзительно вскрикнула, перепуганная Нининым визгом. Бело-зеленое оперение, на коротких крыльях — голубые крапинки.

— Я только хотела удостовериться, что с вами все в порядке, — громко сказала Нина.

Птица совсем не по-птичьи полезла по пышной юбке: она хваталась клювом за ткань и, перебирая лапками, поднималась все выше и выше.

— Ты не Лилия, — с подозрительным видом заявила старуха.

— Я… Виктор должен был вам сказать…

— Ваше превосходительство!

— Он должен был вам сказать… Ваше превосходительство.

— Я — мадам Екатерина Петровна Ельсина, жена Его превосходительства Алексея Николаевича Ельсина.

Тон ее был преисполнен гордости, граничащей с больным самолюбием.

— S'il vous plait[20].

Птица наконец забралась к ней на колени.

Будущая свекровь снова зашлась в мокром кашле. Нина подскочила к ней и легонько похлопала по спине. Она опасалась стучать слишком сильно: а вдруг кости у старушки хрупкие, как стекло? В груди ее все свистело. Наконец она прокашлялась и глубоко вздохнула.

— Не прикасайся к моим волосам! — вдруг истерично вскрикнула старуха.

Нина удивилась. Ей и в голову не приходило, что эта женщина способна так громко кричать.

— Я не прикасаюсь…

— S'il vous plait! — крикнула птица, взмахнула крыльями и уселась на полную грудь хозяйки.

— Никому не позволено прикасаться к моим волосам!

Нина отступила на шаг.

— Я только хотела…

И тут до девушки дошло, что никакие объяснения не помогут.

— Извините… Мадам, я ухожу.

Она попятилась к двери, не сводя глаз с сидящей в кресле, словно гора, старухи. По бокам ее обрамляли пыльные шторы, словно рама картину. Старуха кашлянула. Птица вторила ей. Не удержавшись, девушка бросила последний взгляд на будущую свекровь. Теперь птица сидела на ее плече, склонив голову набок, словно прислушиваясь.

Нина притворила за собой дверь.

Через пять минут вернулся Виктор. Когда девушка рассказала ему о неприятном инциденте, он посоветовал ей не беспокоиться.

— Такая уж у меня мама! Ничего не поделаешь. Жаль, что ваше первое знакомство не удалось.

Нина нахмурилась.

— Твоя мама сначала приняла меня за Лилию, а потом выразила разочарование из-за того, что я — не она.

— Не беспокойся, — устало улыбаясь, попытался отшутиться Виктор. — У моей мамы слабость к девушкам из Ленинграда.

Нина отвернулась. Не надо прятать голову в песок.

— Она называет себя «Ваше превосходительство», — почти шепотом произнесла она.

Виктор вздохнул и с вымученной улыбкой сказал:

— Мама так и не привыкла к «гражданам».

Он пристально посмотрел Нине в глаза. Таким серьезным она его еще не видела, даже когда он делал ей предложение.

— Ты будешь моей женой… Думаю, настало время рассказать тебе правду. Мой отец служил в императорской гвардии.

Нина слегка кивнула, словно уже знала об этом.

— Потом он перешел во флот и дослужился до адмирала, — тихим голосом продолжал Виктор. — Отец матери был видным банкиром, как и ее брат. Их расстреляли в первые дни революции. Мой отец погиб вскоре после того, как мама поняла, что беременна мною.

«Интересно, а кто еще об этом знает?» — пронеслось в Нининой голове.

— Не твоя вина, кто твои родители, — тихо, но твердо сказала она.

Виктор опустил голову, потом снова взглянул на невесту.

— Маме тогда было около сорока лет. Ее близкие или погибли, или уехали из страны… Почти все, кого она знала, спасались бегством.

— А она почему не эмигрировала?

— Мама упрямая женщина. Ты уже могла в этом убедиться. Я не уверен, что она отдавала себе ясный отчет в том, что творится в стране. И до сих пор не понимает. Ее спасла экономка. Такая удивительная преданность… Эта женщина служила в доме уже не одно десятилетие и знала мою маму в буквальном смысле с пеленок. Она помогла отсидеться ей вместе с моей бабушкой и тетей в лесах. Там я и родился в затерянной среди чащи избе. Вот почему я называю лес своим настоящим домом. Мы прожили в лесной сторожке около года, но лес навсегда вошел в мою кровь. Меня вырастила бабушка. Мама не знала, что делать, она была так беспомощна. Она только сидела перед окном и ждала. Душевная травма от потери мужа оказалась слишком сильной. Она и сейчас больна.

— А твоя бабушка?

— Она из другого теста. Старушка делала все возможное, чтобы вырастить и воспитать меня.

— А тетя?

— Соня лучше всех приспособилась к новой жизни. Она нашла место переводчика с французского и английского языков. Мама тоже свободно владеет ими. Мы жили на Сонину зарплату. Бедно, конечно, по сравнению с тем, как мои родители жили до революции.

Виктор вздохнул. Он, казалось, был рад сбросить с плеч тяжкий груз, рассказав всю правду о своей семье. Нине было знакомо это чувство. Ее дядя сидел в тюрьме, и девушка старалась об этом лишний раз не говорить. За сокрытие своего социального происхождения можно было угодить в тюрьму. Нина знала таких людей. Она подумала, что фанерная перегородка сделана Виктором не только ради комфорта матери, но и чтобы скрыть ее от чужих глаз.

— Что случилось после того, как вы вышли из леса?

— Сначала мы вернулись в дом, принадлежавший нашей семье. Там уже жили другие люди, и нам предоставили комнаты, в которых раньше жили горничные. — Он помолчал. Видно было, что эти воспоминания отдаются в его душе болью. — До двенадцати лет я жил там. Я уже тебе говорил…

Виктор запнулся.

— Вы переехали?

— Нас выгнали, а в наших комнатах поселились советские служащие. Тете удалось найти комнату в городе.

— А тетя? Что с ней случилось?

Виктор тяжело вздохнул.

— Мне ее не хватает. Я многим ей обязан. Именно тетя поддерживала нас все эти годы. Она умерла от воспаления легких лет десять назад.

— Ты говорил, что твоя мама преподавала языки, — напомнила Нина.

— Не совсем. Она могла бы работать переводчиком, как моя тетя. У них была французская гувернантка, а английскому ее учили с того момента, как она заговорила. Но… — Виктор сокрушенно махнул рукой. — Ты должна ее понять. Мама всегда считала себя представителем высшего общества. Так ее воспитали. Вот почему она настаивает, чтобы к ней обращались «Ваше превосходительство». Такой уж у нее пунктик.

Нине трудно было принять услышанное.

— Ее платье… — Она хотела сказать «износилось», но вместо этого произнесла: — Старое.

— До сорока лет ее окружало богатство. Мы не можем понять, как ужасно потерять все и прозябать в коммуналке. До этого у нее была такая радостная жизнь! Когда всех уравняли… Ну… Она не понимает, почему мир изменился. — Виктор сжал Нинину руку. — Пожалуйста, не обижайся на нее! Она не может приспособиться к жизни, которой мы сейчас живем.

— Ты очень добр к матери, — не совсем уверенным тоном сказала Нина. — Ты очень милый.

В конце концов, ей тоже придется жить с этой женщиной под одной крышей.

Но сначала имел место ритуал официального представления Нины Ее превосходительству или Мадам, как невестка вскоре начала ее называть. Старушка переоделась в другое платье: подол стелется по полу, кружева порваны, но в целом не так уж плохо. Она, несмотря на слабость, держалась вполне «по-королевски». Сын придвинул ей деревянный стул.

— Спасибо, дорогой.

Губы поджаты, запавшие глаза внимательно разглядывают незнакомую девушку, которая лишь кивнула ей головой, а не поклонилась.

Они втроем сели за стол и стали пить чай с купленными в булочной пирожными и печеньем.

— Я всегда прячу серебро, — поведала девушке Мадам. — Повсюду воры. Особенно вороваты армяне, что живут слева. Они украли все четыре вилки. К счастью, я их нашла. А то бы мы ели сейчас руками.

Виктор многозначительно покачал головой. Нина посмотрела на свою вилку, не уверенная, что она на самом деле сделана из серебра, и, решив не перечить, занялась пирожным.

— Я бывала в их комнате, — продолжала между тем Мадам. — Там полно нашей мебели. Большое зеркало, например. Его подарил маме мой папа. Ничего не осталось. Даже пианино украли.

Нина не знала, что и ответить.

— А вы играете… играли раньше на пианино?

Мадам наклонила голову, и Виктор повторил Нинин вопрос, но уже громче.

— Говорили, что из меня может получиться профессиональная пианистка, — заявила пожилая женщина. — Но настоящим талантом была моя сестра Соня. Она пела как соловей. Думаю, поэтому люди считали, что я хорошо музицирую. Их сбивал с толку прекрасный Сонин голос.

Из комнаты за перегородкой раздался пронзительный птичий крик.

— У Лолы тоже хороший голос.

— А что это за птица? — поинтересовалась Нина.

— Вреднюга, — пошутил Виктор.

— Попугай ара из Южной Америки, — сообщила Мадам. — Подарок мужа.

Нина удивилась.

— Она, должно быть, очень старая.

— Тридцать два года, — с улыбкой сказал Виктор. — Старше меня. Все еще пользуется юлианским календарем, как моя дорогая мамочка. Не спрашивай меня, каким чудом Лола выжила.

— У этих попугаев продолжительность жизни — семьдесят лет, — гордо заявила Мадам.

Нина взглянула на Виктора, ожидая знака, как себя вести. Он не покачал головой, значит, это правда. Семьдесят лет. Немногие люди живут так долго.

— У нее хорошая родословная, — продолжала старуха, — как у меня.

В ее тоне чувствовалось недовольство Нининой худородностью. Ладно, Виктор уже объяснил ей, что матери трудно свыкнуться с произошедшими переменами.

— Даря Лолу, супруг сказал, что она всегда будет рядом со мной.

— В таком случае тебе придется дожить до ста десяти лет, — сказал Виктор.

— Я не умру, пока не увижу внуков. Мой дедушка любил повторять, что не оставит этот мир, пока не увидит своего внука.

Виктор ел пирожное и, казалось, не обращал на слова матери никакого внимания.

— Пришел Григорий Солодин, — сказала Елена, секретарь, как только Дрю переступила порог приемной. — В ожидании твоего прихода он осматривает галерею. Позвать?

— Дай мне минутку отдышаться, а потом зови.

В кабинете она потерла кончики пальцев и шевелила пальцами ног до тех пор, пока не согрелась.

Легкий стук в стену возле распахнутой настежь двери.

— Мисс Брукс! Надеюсь, я вам не помешал?

— Я только что с перерыва. Садитесь.

Несмотря на высокий рост и ширину плеч, Григорий Солодин вошел в кабинет как-то неуверенно, словно стесняясь чего-то. Красивое, располагающее лицо. От него пахло табачным дымом, не воняло, а именно пахло. Легкий, сладковатый табачный аромат.

— Я проходил мимо, — садясь на стул, несколько неуклюже объяснил он, — и решил заглянуть. Хотелось бы знать, как продвигаются дела с определением аутентичности янтаря.

— Лаборатория запаздывает, — чувствуя неловкость из-за еще одной неоправданной задержки, сказала Дрю, — но волноваться нет причины. Результаты станут известны к концу недели. Это простая формальность.

Ее слова явно не успокоили Солодина.

— Это хорошо, что вы зашли, — продолжила Дрю. — Я как раз работаю над дополнениями и хотела бы с вами переговорить.

— Над дополнениями?

— Ну, это скорее сопроводительная брошюра, которая раздается участникам во время обеда, который дается перед началом аукциона. Она дополняет фотографии и описания драгоценностей, которые печатаются в каталоге. Для крупных аукционов мы иногда составляем брошюрки с менее официальной информацией, что-нибудь интересное, развлекательное, любопытное… Я напишу о янтарных украшениях в целом, но если у вас есть дополнительная информация о кулоне, буду очень рада.

Солодин уставился в пол, и Дрю поняла, что сказала лишнее.

— Я уже попросила Нину Ревскую вспомнить все о людях, даривших ей драгоценности, и о нарядах, которые она носила с тем или иным украшением. Пусть расскажет, при каких обстоятельствах были куплены или подарены ее драгоценности. Большего не надо.

— Удачи, — сухо пожелал Солодин.

— Любые сведения могут оказаться небезынтересными, — борясь с самолюбием, продолжала Дрю. — Я и вас прошу сообщить все, что вы знаете о кулоне, даже самые пустяковые сведения. Аукцион вызвал настоящий ажиотаж. Мне бы хотелось «одухотворить» каждую драгоценность, сделать неповторимой, особенной для потенциального покупателя.

Лицо Григория Солодина оставалось неестественно безучастным.

— Нет никакого риска, что ваша анонимность будет нарушена, — заверила его Дрю. — Я буду писать о кулоне. Ни строчки о вас. Неплохо было бы сфотографировать коробочку, в которой куплен кулон, или раздобыть открытку, которую обычно прилагали к подарку.

Солодин слегка кивнул головой. Его губы были плотно сжаты.

— Понятно, — наконец сказал он и тут же сменил тему разговора. — А такие брошюры часто составляют?

— Если аукцион обещает привлечь к себе повышенное внимание, то да. Вы когда-нибудь присутствовали на аукционе, организованном «Беллером»?

— Нет. Я только раз был на аукционе в Беркшире. Моей жене нравились восточные ковры. Там есть место, где продают с аукциона вполне приличные и недорогие ковры.

Его лицо стало печальным. Дрю не могла определить, то ли он в разводе, то ли овдовел. Что бы ни случилось с его браком, Солодин, судя по всему, привык, говоря о жене, употреблять прошедшее время. Сколько ему лет? В его словах сквозила определенная мудрость, которую люди привыкли ассоциировать с прожитыми годами.

— А вы? — спросил мужчина. — Вам разрешается участвовать в аукционах, проводимых «Беллером»?

— Да, но только во внерабочее время. В противном случае может сложиться впечатление, что мы играем на повышение цены. К тому же, если не находится покупатель на тот или иной лот, мы имеем право купить его по начальной цене.

Дрю показала Солодину украшавший ее правую руку перстенек и рассказала, как бабушка оставила ей по завещанию немного денег.

— Не так уж много, но два года я ломала голову над тем, куда их потратить. В завещании бабушка особо оговорила, что я должна купить себе что-нибудь красивое.

— Перстень и впрямь красивый, — улыбнулся мужчина.

На его щеках заиграли ямочки.

— Спасибо. В прошлом году я купила на аукционе акварель японского художника.

Теперь эта картина висела на стене ее спальни. Незамысловатая картинка: маленькая черная птичка стоит в пустоте. Художник не изобразил ни земли, ни неба, лишь белый фон чистого листа. Покупателя на аукционе не нашлось, и Дрю смогла купить акварель меньше чем за две сотни долларов. Часто она ловила себя на том, что смотрит на нарисованную птичку так, словно она живая, словно может и сама смотреть на свою хозяйку. Дрю привлекала простота рисунка, его прямолинейность. Одинокая птичка на белом фоне создавала иллюзию основанной на скромности горделивости. Объяснить все это кому-то было бы сложно.

— Мы просим вас присутствовать на аукционе. Ваше инкогнито от этого не пострадает.

— Спасибо, — внезапно неуверенным голосом поблагодарил Солодин. Взяв шляпу и перчатки, он добавил: — Когда будут готовы результаты лабораторных исследований?

Казалось, вот-вот и он уйдет.

— Скоро, — заторопилась Дрю. — Прошу вас, если вспомните что-нибудь интересное для моей брошюры, позвоните.

— К сожалению, — стараясь не смотреть ей в глаза, сказал Солодин, — я ничего больше не знаю.

— Хорошо. На нет и суда нет.

Как ни странно, но Дрю почувствовала себя обманутой и разочарованной. А ведь она и не ждала ничего от этого разговора. Попрощавшись, Солодин, наклонив голову, вышел из комнаты. Такой высокий! Такой широкоплечий!

Дрю обидело, что он не захотел ей помочь.

Через месяц Нина переехала в коммунальную квартиру, которую она и Виктор делили с тридцатью тремя другими жильцами. Завешанная выстиранным бельем большая кухня была захламлена тремя плитами и шестью столами. Напротив двери их комнаты висел неуклюжий черный телефон, который то и дело звонил. Один туалет и ванная комната, перед которыми всегда выстраивалась очередь. Впрочем, живя на Театральной площади, Нина могла, если припечет, сбегать в туалет Большого театра. И это было лишь одно из многих преимуществ ее теперешнего положения: их комната обогревалась небольшой буржуйкой, Виктор получал стипендию от Московского литературного фонда, через Союз писателей им выдавали хлебные карточки, пожилая Дарья готовила еду и обстирывала их.

Рядом с ними жили со своими семьями две балерины, четыре оперных певца и певицы, драматург, художник, виолончелистка и три актера. Одна из балерин расхаживала по коммуналке в вечно распахивающемся шелковом халате. Муж виолончелистки проводил много времени в ванне. Драматург постоянно кричал на жену. Два оперных тенора, чьи комнаты находились на противоположных концах коридора, репетировали в одно и то же время, словно желая выжить друг друга. В квартире жил маленький пугливый кот, который бродил по коридору, истошно мяукая.

Слева от них проживала армянская семья с тремя детьми. Глава семейства прославился картинами, изображающими Сталина.

Мадам большую часть времени проводила в своей комнате, попивая чай, заваренный в старом угольном самоваре. (У молодоженов был собственный медный самовар, изготовленный на заводе в Туле.) Появляясь из-за перегородки, Мадам начинала помыкать измученной жизнью, медленно передвигающейся Дарьей. Она придиралась к мясу, которое та купила на рынке, или выражала свое недовольство скудностью обеда. Бедная старушка, похоже, воспринимала придирки своей бывшей хозяйки как должное. По крайней мере, несмотря на усталый вид, она никогда не жаловалась. Побывав утром на рынке, Дарья каждый день приходила ровно в полдень и бывала очень удивлена, если оказывалось, что она купила не совсем то, чего от нее сейчас требовала Мадам. Дарья молча мыла ее ночной горшок, стирала белье, носила тяжеленные ведра с водой, когда Мадам выражала желание обмыться. (Бывшая хозяйка отказывалась пользоваться общей ванной, как все.) С появлением Нины Дарья начала стирать и готовить на трех человек, при этом ясно давая понять, что ее хозяйка — Мадам. Нина была ей очень благодарна: кулинарный талант не входил в число ее достоинств. Когда Нина увеличила ей плату, Дарья несказанно удивилась.

Мадам проявляла признаки раздражения всякий раз, когда видела Нину в комнате сына. Выглядело так, будто молодая девушка — гостья, злоупотребляющая гостеприимством хозяйки. Истратив всю отведенную ей Богом любезность на чаепитие во время знакомства, старуха становилась все ворчливее. Нину выручала глухота свекрови, к тому же она много работала и почти не бывала дома в дневное время.

Мадам часто болела.

— Не шумите. Меня знобит, — заявляла свекровь. При этом ее лицо краснело, а голова безжизненно опускалась на грудь.

В другой день она жаловалась, что не слышит биение собственного сердца.

— Я весь день слушала, но тщетно. Я умираю.

Когда Нина однажды выразила свои сомнения, Мадам сузила глаза, протянула вперед руку и сказала:

— На, найди мой пульс, если сможешь!

Временами ей удавалось убедить Виктора, что она серьезно больна, но Нина прекрасно понимала: свекровь пытается привлечь к себе внимание сына, украв его у невестки.

Мадам собирала волосы в тугой пучок на затылке, но попугай вечно лазил у нее по голове, то и дело дергая клювом скреплявший прическу черепаховый гребень. В результате голова ее к концу дня становилась растрепанной, а платье покрывал птичий помет. В смысле опрятности Мадам была полной противоположностью сыну. Щеголеватый Виктор ежедневно брился, часто ходил в парикмахерскую, каждое утро чистил обувь и доверял свои рубашки только прачечной.

Иногда Мадам усаживалась за стол и пересчитывала серебро, а Лола сидела у нее на плече и теребила клювом мелкие пуговки на вороте платья. Птицу привлекали блестящие вещи: жемчужины сережек в ушах, стекло лорнета… Вскоре Нина привыкла к ее крикам и мелодичному постукиванию клювом о металл. Лола издавала громкие клокочущие звуки, а иногда громогласно выкрикивала «Добрый день!» и «S'il vous plait!». Мадам тоже иногда становилась очень шумной. В общем, обе они вели себя как две лишенные счастья женщины.

Когда на Мадам находило болтливое настроение, она вспоминала о своем детстве, кухарке, горничной, учительнице и няне. Постепенно она подробнейшим образом описала Нине дом, в котором раньше жила, начиная от сделанных из стекла дверных ручек до писанных маслом картин в тяжелых рамах. Создавалось впечатление, что свекровь путешествует в своем воображении по комнатам дома, останавливаясь перед каждой ценной вещью: хрустальное пресс-папье работы Ореста Курлинкова, серебряные канделябры Сажикова, зонт с эмалированной ручкой Фаберже. Иногда Нина представляла себе эту несказанную роскошь — множество комнат: библиотека, комната для музицирования, столовая… В воображении она следовала за Мадам через остекленные двери в гостиную, обшитую шелковыми обоями с рисунком из переплетающейся виноградной лозы, в просторную кухню, где повара и кухарки готовили лишь лучшее мясо, и на высокий балкон, под которым простирался обширный газон.

— Когда мы вернулись, в доме не осталось ни единой картины. Какие это были чудесные картины! Я помню, как мысленно путешествовала по ним, подобно тому как человек входит в лес по тропинке, — с горестным видом как-то заявила Мадам. — Дома хозяйничали варвары. В вестибюле стояли грязные сапоги. Какая грубость и мерзость! Их вонь, казалось, проникала сквозь стены. Мужичье никогда не мылось. Такие же и наши армяне. Воры!

Высказавшись, свекровь снова начинала пересчитывать столовое серебро.

Горькая правда заключалась в том, что Нинина мама тоже хранила посуду в комнате. Она не оставляла в ванной даже твердый, весь покрытый темными трещинами обмылок, боясь, что другие жильцы воспользуются им. Поведение Мадам лишь немногим отличалось от обычного крохоборства: свое мыло, своя соль, свой керосин… Даже Нина чувствовала легкое недоверие к соседям. Единственной разницей было то, что Мадам жаловалась громко, не таясь, как Нинина покойная бабушка, последняя из своего сословия.

— Твоя мама выходит на улицу? — однажды спросила Нина у Виктора.

Она жила здесь уже три месяца и до сих пор не могла понять, насколько «тайным» является происхождение ее мужа, что можно говорить, а что нельзя. Виктор не особенно откровенничал о матери при посторонних, но в то же время прямо ничего Нине не запрещал и не беспокоился о том, что Дарья выдаст их тайну. Возможно, литературный успех обезопасил его от доноса. В конце концов, родителей не выбирают.

— Раньше я, бывало, выводил ее на улицу, но каждый раз мама расстраивалась. Ей не нравится мир таким, каким он стал, — ответил Виктор. — Мама часто говорит об утраченной основе мира. Так она выражается. Ее шокируют пьяные на улицах, грубость, плохие манеры… Это, конечно, следствие воспитания. Никто не относится к ней с должным почтением.

Нине казалось, что она начинает кое-что понимать. Выросшая в частном домовладении, мать Виктора знала иностранные языки, путешествовала за границей, умела играть на музыкальных инструментах. Неудивительно, что она так привязана к своему титулу, происхождению, старомодным платьям из шелка и кружев. В чем-то она была похожа на демобилизовавшихся солдат, которые (хотя с момента окончания войны прошло уже три года) каждое воскресенье надевают военную форму и демонстрируют свои награды окружающим. Они хотят напомнить — и прежде всего себе, — кем были когда-то.

Хромированные диопсидовые серьги-гвоздики. Камни округлой огранки в 1 карат, 5x5 мм. Оправы и гвоздики из желтого золота, проба — 14 каратов. Чистота — VVS. Цена — $ 800—1.000.

Глава седьмая

Около шести вечера Эвелина просунула голову, увенчанную пышной копной светлых волос, в приоткрытую дверь его кабинета.

— Я сейчас почищу перышки, и пойдем.

— Я могу идти в любой момент… лишь бы ты освободилась…

Все сотрудники кафедры иностранных языков уже разошлись, а Солодин задержался и даже проверил три контрольные работы студентов-дипломников. Он не горел желанием провести сегодняшний вечер в одиночестве. Еще утром, встав с постели, Григорий почувствовал настойчивую потребность бежать из дома. Он больше не осмеливался слушать радио, боясь, что какая-нибудь песня отзовется болью в его душе. Особенно болезненную реакцию вызывали звучащие в эфире поздравления. Он скучал по скрипу двери, когда Кристина возвращалась вечером с работы. Ему не хватало бесконечных телефонных звонков, записанных на автоответчик. У Кристины было столько друзей! Барбара извещала о смерти ее старого мопса Боуи. Амелия сообщала, что приезжает на следующей неделе в Бостон и хочет пропустить стаканчик с Кристиной в «Фэрмаунте»… Он скучал по «книжному клубу» жены, собиравшемуся в гостиной их дома. Григорий завидовал непринужденности их смеха, удивлялся тому, как беззаботно гостьи выбалтывали за сырными сэндвичами и бутылочкой охлажденного белого вина секреты личной жизни. Ему хотелось снова подняться с Кристиной наверх, в порыве страсти сорвать с нее одежду и заняться любовью, которую Григорий считал одной из привилегий семейной жизни.

Конечно, была и другая сторона совместной жизни, в существовании которой он отдавал себе отчет. Иногда они ссорились по пустякам, раздражались из-за необходимости сосуществовать в общем жизненном пространстве, говорили друг другу злые и обидные вещи, которые оставляли неприятный осадок даже после примирения. Впрочем, все эти ссоры и скандалы, без которых невозможен ни один брак, сами по себе являлись связующим звеном, цементирующей силой, которая не давала им охладеть друг к другу. Как бы сильно они друг другу ни надоедали, их взаимная любовь — возможно, и ослабев, — продолжала оставаться любовью…

— Пора, док! Я уже закончила.

Оторвавшись от чтения, Григорий взглянул на нее. На Эвелине был длинный блестящий кожаный плащ, на ногах сапоги на высоких каблуках, вокруг шеи повязан шерстяной шарф с кисточками.

— Ты выглядишь очень элегантно, — сказал он, застегивая пальто.

Вместе они пошли на остановку.

Эвелина предложила пойти в тайский ресторанчик возле театра «Вонг». Григорию есть не хотелось, но он подумал, что аппетит еще может прийти. С Эвелиной ему всегда было хорошо. Она отличалась остроумием и добродушием, не боялась показаться смешной и могла свободно говорить о Кристине, с которой была знакома. Поначалу Григорий относился к Эвелине как к другу, но в последнее время начал замечать, что она выказывает явные признаки заинтересованности в развитии их отношений. При расставании она проявляла явное разочарование от того, что Григорий не идет на большее. Сначала он думал, что это ему кажется, но теперь был уверен в своих подозрениях.

Эвелина… Изящная и симпатичная. Не замужем, что просто уму непостижимо. Шикарные белокурые волосы, открытая улыбка и около тридцати пар туфель и сапог на высоких каблуках.

Сегодня утром, торопливо одеваясь перед уходом из дома, Григорий принял решение «капитулировать» перед Эвелиной. Он даже надел свою лучшую рубашку с запонками, подаренную когда-то Кристиной. Сплошной шик! Раньше он надевал ее только по особым случаям. Возможно, и сегодняшний вечер окажется особенным.

Эта мысль заставила Григория нервничать, и он машинально начал поправлять манжеты. В отличие от него Эвелина выглядела счастливой и раскованной. Официантка приняла заказ, и Григорий немного расслабился.

— Красивые запонки, — сказала Эвелина.

— Отцовские.

Его отец был геологом и много времени проводил в экспедициях, где запонки, понятное дело, не поносишь. Погруженный в бездеятельное созерцание, молчаливый человек, постоянно приглаживающий непослушные вихры волос, словно в этом занятии заключался великий смысл. Он выходил из себя и, схватившись за голову, начинал орать на маленького Григория, если тот задавал касающиеся математики вопросы, которые папа Федор считал элементарными. Только покинув Россию и подружившись с норвежскими мальчиками, Григорий понял, что поведение отца не является чем-то общепринятым: не все отцы кричат на своих детей. Когда они жили в Ларвике, его друг ужасно испугался, увидев, как Федор орет на сына на непонятном русском языке. В тот день они просто обсуждали газетную публикацию. После этого случая Григорий понял, что не у всех принято спорить на повышенных тонах.

— Ты так элегантен сегодня! — лучезарно улыбаясь, сказала Эвелина.

Рискованно пытаться превратить дружбу в романтические отношения. К тому же Эвелине не больше сорока лет. Похоже, ее не смущает разница в возрасте, но все же неприятно осознавать себя в роли «добычи». За свою преподавательскую карьеру Григорий неоднократно оказывался объектом воздыханий студенток. Иногда в конце сочинения или контрольной работы появлялась фраза вроде «Давайте обсудим этот вопрос тет-а-тет!» или «Не хотели бы вы встретиться со мной в непринужденной обстановке?». Григорий лишь удивлялся их настойчивости. Он думал, что со временем это пройдет. Так и случилось. К сорока годам его оставили в покое, но позже любовные посягательства возобновились. Григорий так и не понял, что изменилось. Каждый семестр одна-две студентки выказывали свою заинтересованность. Одни действовали в открытую, другие лишь намекали. По электронной почте ему приходили приглашения выпить кофе «где-нибудь вне кампуса» или поехать вместе на выставку русских художников в Коннектикут. В прошлом году одна девушка написала длиннейшее письмо с описанием всех перипетий своей любви к профессору, сообщила, что теперь излечилась от этой страсти, а под конец предложила встретиться вечером.

Возможно, причиной всему было его горе. Душевные страдания преобразили Григория, сделали более энергичным, импульсивным, и это внутреннее «сияние» привлекало студенток.

И вот он теперь сидел напротив блондинки с пышными волосами…

Официантка принесла вино.

— За твое здоровье, — чокаясь, произнес Григорий.

— С Днем святого Валентина.

Холодный промозглый день. Первая репетиция в новом сезоне. Второй год Нининого замужества.

Сидя в гримерке, Нина оборачивала ленты балетных туфель вокруг лодыжек. Полина, глядя в зеркало на туалетном столике, старательно втирала увлажняющий крем в лицо. Кончики пальцев легонько барабанили по коже. Сложный набор свято соблюдаемых процедур. Полина без устали занималась своей внешностью. Она даже принимала холодные ванны с несколькими капельками нашатырного спирта, борясь с веснушками.

Поглаживая лицо, Полина рассказывала о своей очередной любви, которую звали Игорем. Нина не понимала ее восторженности, словно Игорь был не партийным функционером средней руки, а популярным киноактером. Заместитель главы подотдела отдела министерства…

Нина никак не могла уследить за рассказом Полины.

— Он относится ко мне так бережно, словно я котенок.

— Ну и чудесно.

Ей хотелось возразить Полине, что настоящей балерине надо работать над собой, а не «налаживать отношения» с этими… лизоблюдами. Но вслух Нина никогда бы не осмелилась произнести это слово. Помощники помощников, пробирающиеся вверх по служебной лестнице… Нина насмотрелась на них в отделе кадров театра, где люди в штатском роются в документах в поиске компрометирующих фактов, на общественных мероприятиях в различных учреждениях, где ответработники в строгих костюмах при посторонних унижают своих подчиненных, и даже на спектаклях Большого театра, где мальчики из агитпропа[21] при Центральном Комитете поглядывают со своих утопающих в темноте мест на правительственную ложу. Беспринципные карьеристы, готовые на все ради продвижения по службе.

— Я думаю, он мой суженый. Серьезно, Нина.

— Хорошо, Полина, хорошо. Я рада за тебя, — пряча глаза, сказала Нина.

Иногда она думала, что для Полины важен не столько танец, сколько сама идея быть балериной.

Открылась дверь.

— Мне сказали, что я застану вас здесь.

Удивленная Нина уставилась на поразительно красивую женщину. Внезапно пуант выпал у нее из рук. Вера!

Да, это на самом деле была Вера. Она улыбалась, довольная, что застала подругу детства врасплох. Но сейчас перед Ниной стояла не девочка, а стройная длинноногая высокая девушка.

Вскрикнув, Нина бросилась обнимать Веру. Сколько времени прошло с тех пор, как она вспоминала о ней в последний раз?

— Ты! — только и смогла произнести она.

Она так удивилась, что даже забыла представить подругу Полине.

Пришлось Вере самой знакомиться:

— Я Вера Бородина.

Немного успокоившись, Нина подумала, что прожитые годы и война, должно быть, существенным образом изменили ее характер. Даже фамилия у Веры была другая. Возможно, это сценическое имя. Ей вспомнился день, когда они вместе сдавали вступительный экзамен в хореографическое училище. Тогда «исчезли» Верины родители. А еще она вспомнила слова старой дворничихи: «Я всегда говорила, что с ними не все в порядке». Впервые за много лет Нина подумала об их судьбе. Они казались обычными людьми, и ничто не предвещало такого печального конца. Только по прошествии многих лет, повзрослев, Нина поняла, что случилось с ними.

Задавать вопросы при Полине было бы неуместно. Во всяком случае, для Веры лучше не афишировать своего родства с врагами народа. Сменить фамилию на Бородина — очень даже разумно.

Нина с интересом рассматривала подругу: высокие скулы, легкий румянец на щеках, ровные зубы с небольшим зазором. Когда Вера улыбалась, то казалась очень молоденькой. Светло-каштановые волосы. Широко посаженные большие темные глаза, меланхоличный взгляд. Накрашенные ресницы придавали ее лицу какой-то детский, невинный вид. Казалось, она вот-вот расплачется.

В руке Вера держала небольшую, ставшую традиционной в. балетном мире сумку, которая затягивалась на шнурок. Там хранились колготы, блузки, дефицитные куски мыла и прочие необходимые вещи. Значит, теперь Вера будет танцевать в Большом театре… Потом мысли Нины приняли другой оборот: «Вера жива! Она выжила и вернулась».

— Отлично! — заявила Полина таким тоном, словно знала Веру не один год и нисколько не удивлена.

Когда Вера уверенно положила свою сумку на стул перед туалетным столиком, который уже два года без дела стоял в углу маленькой гримерки, Нина почувствовала легкое раздражение: «И так места мало, а теперь еще и третий человек». Но потом она напомнила себе: «Это же Вера!» В присутствии нового человека Нина всегда чувствовала себя немного напряженно.

Тем временем Вера несколькими движениями руки стерла со столика пыль. Если новенькую направили к ним, значит, она станет солисткой. Или режиссер-постановщик обратил на нее внимание, или у Веры высокопоставленные знакомые, возможно, даже в Кремле. Попасть в Большой театр непросто. Многое значат друзья, родственные отношения, партийность. Посмотрите хотя бы на Лепешинскую[22]! Этому воплощению юности и жизнерадостности уже под сорок, а ей дают ведущие партии. Почему? Да потому что она замужем за начальником общей части Генерального штаба Красной армии. Все в театре трепещут перед ней.

Должно быть, и у Веры есть покровитель из высших сфер. Полина украдкой бросала взгляды на новенькую. Нина понимала, что она заинтригована. В ее взгляде читались зависть к Вериной красоте, удивление и страх перед тем, кем она может оказаться. Еще одна соперница, с которой придется бороться за место под солнцем, за возможность подняться на самую вершину.

Только увидев Веру на репетиции, они убедились, что новенькая заслуживает чести танцевать в Большом театре. Подвижность и точность. Движения ног даже быстрее, чем у них. Взмахи чисты и точны. Бурре — выше всяких похвал. Но самое главное заключалось в том, что Вера обладала качеством, в наличии которого у себя Нина сомневалась: подруга ее детства умела заворожить, очаровать зрителя. При этом балерина прекрасно отдавала себе отчет, насколько ленинградская школа танца холоднее по сравнению с московской. Все движения Веры были излишне прямолинейны, экспрессивность передавалась только верхней частью одетого в тонкий шерстяной свитер тела. Выступающие ключицы, белая, словно мел, кожа. Нина напомнила себе, что дело не только в различных балетных школах. Все намного глубже.

В первую минуту она почувствовала что-то близкое к зависти. Она завидовала не только Вериной выучке, но и длине ее рук и ног, идеальной форме ступней. Чего бы она только не отдала за тело столь идеальных пропорций! (Когда-то, учась в балетной школе, они с подружками садились друг другу на вытянутые ступни, желая сделать их подъем выше, или массировали икры ног, чтобы они стали стройнее). Все Верино тело, от макушки и до сильных пальцев ног, являлось воплощением идеала холодного величия, присущего выпускницам ленинградской школы балета. Большие выразительные глаза на худом лице производили неизгладимое впечатление. Нина завидовала ее высоким скулам и густым светло-каштановым волосам. Пришлось утешать себя, вспоминая о собственных преимуществах. Она энергична и воздушна. В ее движениях страсть. Она умеет быстро вращаться и прыгает легко, без видимых усилий. Изящность форм при силе мускулов — большое преимущество. Если ее лицу и не хватает изюминки, то уж миловидности в нем хоть отбавляй. Это даже хорошо, что у нее и у Веры разные физические данные и балетные школы. Они не станут конкурентками, борясь за одни и те же партии.

В первый день Нина удержалась от того, чтобы засыпать Веру вопросами. Только когда та раскладывала содержимое своей сумки в запирающийся на ключ ящик туалетного столика, Нина спросила, где она будет жить.

— В какой-то семье, я их еще не знаю. В кладовке они поставили для меня кровать. Но это временно. Скоро мне подыщут подходящее жилье.

Легче сказать, чем сделать. Жилья катастрофически не хватает.

— Муж и жена играют в оркестре. У них три маленьких сына.

Вера скорчила недовольную гримасу, и Нина пожалела ее: ютиться в одной комнате…

— Смешно, правда? Я получила московскую прописку, но не комнату. Свободного жилья нет. При этом мне рассказывали о людях, у которых есть жилье, но нет прописки.

На туалетном столике появилась рамочка с фотографией молодых мужчины и женщины. Нина не сразу узнала в них Вериных родителей. С задней стороны рамки был прилеплен пожелтевший лист бумаги. Вера прикрепила его к зеркалу, и Нина, приглядевшись, узнала телеграмму. Ее сердце екнуло. Это была одна из тех телеграмм, что ее мама отправляла когда-то от имени Вериных родителей.

Бедная мама! Одна в комнате, полной печальных воспоминаний… После выхода на пенсию она сильно сдала. Нина редко бывала дома, и материнская забота не находила выхода. Мама обожала помогать людям, но шансов заботиться о ближних у нее становилось все меньше и меньше. После освобождения из тюрьмы Нинин дядя был выслан за Урал. Жившая выше старушка, которую мама ежедневно навещала, умерла. Но мама не сдавалась. Она поддерживала идеальный порядок в комнате, постоянно ставила на стол букетик настурций в бутылке вместо вазы, заполнила подоконник комнатными растениями в консервных банках. Казалось, она черпает силы в помощи другим. При этом она не любила, чтобы ей помогали. Нина покупала ей новую одежду, но мама упорно продолжала штопать воротнички и манжеты старых кофт. Отправляясь в гастроном, она надевала все те же полинявшие головные платки с цветастыми узорами. Время замедлило ее шаг. Она не была уже той женщиной, которая энергично вышагивала по тротуару, ведя маленьких Нину и Веру на вступительный экзамен в хореографическое училище. Даже спина ее сгорбилась.

Нина подумала о том, что ее мама очень любила маленькую Веру, а в их комнате стоит раскладушка, на которой она раньше спала. Найдется и лишний матрас.

— Если хочешь, живи у моей мамы, — предложила она.

— Спасибо, но мне не хотелось бы ее стеснять.

— Она любила тебя и будет только рада.

Нина посмотрела на пожелтевший лист бумаги в уголке зеркала. Сколько телеграмм было послано и когда мама прекратила это делать? Ей хотелось задать Вере множество вопросов и все рассказать. Правда станет лучшим доказательством маминой любви к Вере. Но Нина прекрасно понимала, что некоторые тайны открывать не следует.

Через неделю Вера перевезла свой большой дорожный чемодан в комнату, из которой Нина выехала полтора года назад. У двери нашлось вдоволь места для черного пальто с каракулевым воротником и пяти пар обуви. Подруги детства словно бы поменялись местами. Когда-то Вере пришлось покинуть этот дом, покинуть внезапно, и вот по прошествии многих лет она вернулась в родной город, встретила свою лучшую подругу и ее маму. Нинина мама была очень рада Вериному переезду. Нина и Виктор часто приходили к ним на чай. Первые недели были заполнены воспоминаниями и признаниями. Они рассказывали друг другу о прожитых годах и делились сокровенным. Со стороны это было похоже на свитер, который по очереди вяжут несколько человек. Вскоре Нина и Вера снова стали лучшими подругами.

Если бы не Синтия, Нина даже и не подумала бы праздновать День святого Валентина. Шепли, конечно же, прислал в подарок невероятно дорогой шоколад, а Тама позвонила и долго жаловалась на свою жизнь. Ничего особенного. В этот день Синтия, кроме овощей к ужину, принесла Нине розу на длинном стебле и поздравительную открытку. Возможно, так полагается. Быть может, все приходящие на дом медсестры дарят своим «работодателям» розу и открытку, но Нина не была в этом уверена. Не исключено, что это просто инициатива Синтии. Открытка была сделана из толстого картона: фотография щенка, держащего в зубах вырезанное из бумаги сердце. Синтия подписала открытку красным фломастером, нарисовала сердечко и подписалась большими печатными буквами, словно у Нины были проблемы со зрением.

Розу Синтия поставила в высокую узкую хрустальную вазу на столике в прихожей, чтобы Нина могла любоваться ею, сидя в гостиной. В квартире было жарко. Батареи грели во всю, и Нина подумала, что долго цветок все равно не простоит. Вон уже и бутон начал раскрываться. Жизнь не похожа на романтическую любовь. Стремительный расцвет, а потом лепестки начнут опадать один за другим, пока не осыплются все.

Удивленный Виктор в дверях гримерки и огромный букет роз в его руках…

— С вами все в порядке, милочка? — раздался голос Синтии из кухни.

Сегодня, конечно же, никакого лука. Билли заказал столик в маленьком ресторанчике, расположенном в Сауз-Энд.

Рядом с розой стояла поздравительная открытка со щенком.

— Да, спасибо, — ответила Нина, хотя к ней уже возвращалось темное, всепобеждающее чувство вины и стыда.

Синтия, словно специально не давая ей задремать, гремела в кухне кастрюлями и сковородками.

Вдруг громко зазвонил телефон.

— Я возьму трубку, Синтия! — спокойным голосом заявила Нина, хотя опыт последних лет подсказывал ей, что телефонный звонок редко означает приятные новости.

Это была Дрю.

— …из «Беллера».

— Я помню, откуда вы, мисс Брукс. Нет нужды повторять это каждый раз.

— Да, хорошо. Я звоню, чтобы сообщить о маленьком несоответствии между заявленным вами и фактическим качеством одного из будущих лотов.

Сердце Нины екнуло. Опять лишние заботы!

Проблема заключалась в серьгах-гвоздиках, которые в сентботольфском каталоге значились как изумрудные. Дрю ровным, лишенным малейших следов тревоги голосом объяснила:

— Работая с вашими драгоценностями, оценщики пришли к выводу, что это не изумруды, а диоксид хрома.

Химический термин был незнаком Нине. Ее пульс участился от осознания того, что ее поймали на лжи.

— Я не знала. Меня ввели в заблуждение.

— Это распространенное явление, — заверила ее Дрю. — На жаргоне ювелиров диоксид хрома называют сибирским изумрудом. В Сибири его полным-полно. Неудивительно, что и у вас нашлись серьги с этим камнем.

— Значит, все-таки изумруд, — облегченно вздохнула Нина. — Только сибирский.

— Нет. Его называют изумрудом только из-за цвета. На самом деле этот камень полудрагоценный и ценится намного ниже настоящего изумруда.

— Понятно.

Как ни смешно, но сердце снова учащенно забилось, как в тот день, когда она впервые открыла малахитовую шкатулку, в которой поблескивали зелеными огоньками серьги. Легкое замешательство, не больше.

— В моей практике такое часто случается. Сибирские изумруды легко спутать с настоящими драгоценными камнями.

Нинино горло сдавил обруч. Сибирские изумруды…

«Интересно, Виктор знал? Или он был уверен, что покупает настоящие изумруды?»

— С вами все в порядке? — Голос Дрю громом раздавался в ушах Нины. — Вы меня слышите?

— Не кричите!

— Извините.

Нине показалось, что молодая женщина вот-вот рассмеется.

На следующий день Дрю приехала к ней домой, чтобы взять список с именами членов семьи ее покойного мужа. Оказалось, что Нина вывела кириллицей лишь одно имя, объясняя это тем, что ничего не знает об отце Виктора и кроме свекрови вообще никого не знает. Дрю постаралась не потерять хладнокровия.

— Я также хотела бы напомнить вам, — сказала она, — о сопроводительной информации к мероприятию, которое предшествует аукциону. Для визуального сопровождения мне нужны фотоснимки любых личных предметов или документов, относящихся к драгоценностям. Например, какая-то драгоценность является подарком. Было бы неплохо показать открытку дарителя, которую он прилагал к своему презенту, или его фотографию. Мы отсканируем и оцифруем старые снимки.

«Снова цифровые фотографии! Куда ни сунься, всюду цифровые фотографии! Прямо какая-то эпидемия!»

— Боюсь, у меня не сохранилось ничего подходящего.

Дрю, казалось, чего-то ждала.

— Ну, не обязательно личные документы, — наконец сказала она. — Можно что-нибудь, связанное с балетом. Что-нибудь со времен вашего переезда в Бостон. Или просто имена известных людей, с которыми вы общались. А я поищу архивные фотографии. Это заинтересует публику.

— Хорошо, — сказала Нина, зная, что только так она сможет на время избавиться от Дрю.

Гостья поблагодарила ее, сказала, что очень довольна работой над этим проектом, и пожелала Ревской доброго вечера. Но чувство разочарования не покинуло Нину даже тогда, когда она повесила трубку.

Сибирские изумруды.

Аукционный дом… каталог… эксперты… Новая головная боль… Сколько неприятных открытий можно сделать «благодаря» им!

Последние теплые осенние деньки. Ярко-красные цветы флокса. Город утопает в желтом цвете опавшей листвы. Потные ладони рук сжимают брусья. Бесконечные утренние упражнения и дневные репетиции. Волнительное предвкушение вечернего спектакля.

Сегодня — второе представление сезона.

Нина сидела в гримерке, положив натруженные ноги на стул Полины, и наблюдала за тем, как Вера подкрашивает ресницы. Над горящей свечой в стоящей на треноге маленькой посудине объемом со столовую ложку она растапливала немного черной субстанции, брала капельку маленькой деревянной палочкой и подносила ее к реснице. Раз — и капелька застывает на ней. Вера научилась этому у одной балерины из Кировки.

— Трудоемко, но это того стоит, — цепляя очередную каплю, сказала Вера Нине. — Особенно сегодня.

Ведущая балерина Большого театра Галина Уланова[23] заболела, и ее партия в «Лебедином озере» была разделена: Вера будет танцевать партию королевы лебедей Одетты, а Нина — ее злокозненного двойника Одилии.

— Если хочешь, я помогу тебе накраситься, — предложила Вера.

— Нет, спасибо.

Нина опасалась подносить горячий воск так близко к глазам. Еще она чувствовала легкую обиду за то, что руководство театром не посчитало ее (или Веру) способной самостоятельно исполнить партию Одетты-Одилии. Они что, недостаточно высокого мнения о ее отточенных бурре и батманах, двойных пируэтах и арабесках? Они что, не видят, как ее тело откликается на смену настроений в музыке Чайковского? Балетмейстер провел с ними репетицию, а потом произнес ободряющую речь, напомнив, что дирижер в случае необходимости поможет им. Гардеробщица перешила украшенный черным оперением костюм Одилии на Нину, но пока балерина предпочитала ходить по гримерной в трико. Она все равно появится на сцене только после антракта.

— А если это скажется на зрении?

— Да нет, ничего страшного. Ты скоро привыкнешь.

Одна за другой на кончиках длинных ресниц Веры застывали малюсенькие черные капельки. Теперь глаза казались широко распахнутыми, и это придавало ее лицу выражение детской невинности. Верина красота поражала Нину. Ее удивляло, что в детстве она не замечала, насколько та красива.

У взрослой Нины Ревской не было близких подруг, и с появлением Веры ей пришлось вернуться к забытому чувству духовной близости со своей ровесницей. Последние недели ознаменовались для нее постепенным привыканием не только к новым, недавно возникшим отношениям, которые подразумевает женская дружба, но и к самой Вере, повзрослевшей и очень изменившейся за годы их разлуки.

Сегодня вечером, правда, червь зависти грыз ее сердце. Если бы Вера не приехала из Ленинграда, Нине достались бы обе партии, а не только Одилии. «Не завидуй», — сказала она себе, подшивая носки пуантов толстой розовой ниткой, так они прослужат дольше. Сегодня вечером понадобится вся их прочность: партия Одилии полна сложных пируэтов. А еще ей надо собраться и думать не о судьбе бедной Одетты, а вжиться в образ решительной Одилии, которую ее отец фон Ротбарт привел к столь печальному концу.

Доведя свои ресницы до совершенства, Вера задула свечу, вытерла емкость, в которой готовила тушь, и спрятала ее в туалетный столик. Вообще-то, согласно правилам, зажигать свечи в гримерных было запрещено. В конце Вера поставила по маленькой красной точке недалеко от уголков глаз.

Как многого они достигли, думала Нина, с того июньского дня, когда не имели ни малейшего представления, что такое батман. Образы прошлого вдруг нахлынули на нее.

— Как ты тогда боялась! — против воли вырвалось у Нины.

Вера удивленно посмотрела на подругу.

— Я говорю о вступительном экзамене в училище.

Верин взгляд стал отрешенным, словно она мало что помнила о том времени.

— Для меня это был… трудный день. Как раз тогда забрали моих родителей.

Ее голос предательски дрогнул. Нину обеспокоила такая реакция. Неужели подруга до сих пор не может отойти от случившегося? В конце концов, нет, похоже, человека, которого так или иначе не коснулось бы это. Из трех ведущих балерин Большого театра две — Семенова[24] и Лепешинская — пережили арест мужей. Муж Семеновой был расстрелян. В прошлом году, например, за одной из девушек прямо в гримерную зашел человек в форме сотрудника госбезопасности и больше ее никто не видел. Через пару дней ее имя исчезло из всех документов. А окружающие вели себя так, словно ее никогда здесь и не было.

И родной Нинин дядя где-то в ГУЛаге[25]. Конечно, она понимала, что боль подруги несопоставима с ее собственной. Вере еще повезло. Она запросто могла попасть в подконтрольный НКВД детдом для детей врагов народа или в колонию для малолетних преступников. А если бы она была постарше, то дело могло закончиться даже расстрелом. Наверняка на Веру заведено дело. Даже разговаривать об аресте родителей — большая смелость. Полины, конечно, сейчас в гримерке нет, но все же… Нина прекрасно понимала, что, откровенничая, Вера тем самым проявляет абсолютное доверие к ней. Никто в Большом театре, вероятно, не знает о Вериной «неблагонадежности»… Или все-таки знают, но не придают большого значения? Семенова, к примеру, несмотря на все свои заявления, остается женой врага народа. Или, возможно, Верины родители, кем бы они ни были, не совершили ничего особо опасного? Или при жизни они были недостаточно известными, влиятельными людьми, чтобы соответствующие органы интересовались судьбой их дочери?

Нина посмотрела на стоявшую на туалетном столике фотографию Вериных родителей. Такие молодые, скромные, незаметные…

«Что такого страшного они могли совершить?»

Впервые за много лет она задумалась над этим вопросом.

— Ты узнавала… — тихо начала Нина и запнулась, не уверенная, стоит ли продолжать. — Что твои родители…

У нее не хватило решимости продолжить.

Вера моргнула, словно стараясь отогнать неприятные воспоминания.

— Что они совершили? — очень тихим, спокойным голосом спросила она. — Несколько лет назад старушка, проживавшая с нами в одной коммуналке, рассказала мне, что случилось. Чекисты пришли арестовывать наших соседей, но их не было дома. Тогда они арестовали моих родителей. — Она вздрогнула.

— Но ведь это ошибка! — в ужасе воскликнула Нина. — Как такое могло случиться?

Она вспомнила, как мама часто повторяла: «Если бы только товарищ Сталин знал…».

Вера, впрочем, не выглядела разгневанной, лишь печальной. Нина ее понимала: со времени ареста ее родителей прошло столько лет, и их уже наверняка нет в живых. Вполне возможно, ее подруге уже официально сообщили об их смерти. Какая ужасная ошибка! Не говоря уже о том, что это пятно на Вериной репутации до конца жизни!

— Ты не пробовала реабилитировать их посмертно? — краснея от неловкости, высказала вслух свою мысль Нина.

Но Вера, казалось, не слышала ее.

— Каждый раз, садясь в поезд или проезжая мост, я задаю себе один и тот же вопрос: «Не мои ли родители клали эти железнодорожные пути? Не они ли строили эту дорогу?»

Нина до сих пор помнила слова подруги, сказанные ею при расставании: «У них очень важная работа, поэтому им пришлось уехать». А потом ей в голову пришла другая мысль: «А если старушка солгала Вере, придумав историю о соседях, которых должны были арестовать вместо ее родителей? А что, если лжет она, и чекисты просто выполняли свой долг?»

Нина стало не по себе.

Дверь отворилась, и костюмерша вручила Вере костюм, в котором были подшиты некрепко державшиеся перья.

— Спасибо, — поблагодарила балерина.

Спокойно, почти величественно она поднялась с места и натянула белоснежную пачку поверх шелкового трико. Руки ее скользнули в украшенные перьями бретельки, поправили корсаж. Выражение лица несколько отстраненное… Нина уже замечала за ней эту особенность: Вера была из тех солисток, что все эмоции держат в себе. Она редко болтала с другими балеринами, и эта немногословность и отчужденность придавали ей дополнительный шарм. Пока костюмерша помогала Вере зашнуровать корсаж, Нина наблюдала за подругой. Костюм сидел на ней отлично, да и партия Одетты соответствовала ее характеру — грациозность и хрупкость, отстраненность и погруженность в себя.

— Проверь, не размазался ли грим, — перед уходом посоветовала костюмерша.

В спешке Нина пожелала Вере:

— Ни пуха ни пера.

— К черту! — выходя вслед за гардеробщицей, ответила та.

Свет погас, и припоздавшие зрители уселись в свои кресла. Кто-то шелестел программкой и переговаривался во время звучания увертюры. Сидя рядом с Эвелиной, Григорий, позабыв о музыке Чайковского, вслушивался в посторонние звуки: стариковский кашель, сопение толстого человека, перешептывание маленьких девочек, одетых в вельветовые платьица. Молодая мать позади него объясняла дочери, что скоро занавес поднимется и на сцене появятся люди, а дочь хныкала и говорила, что боится темноты. Справа от Григория группа девушек передавала из рук в руки упаковку конфет. То тут, то там раздавался шелест бумаги.

— У тебя нет ощущения, что мы в цирке? — прошептал он на ухо Эвелине.

Она засмеялась и погладила его по руке. Григорий ощутил приятное тепло, от которого уже порядком отвык, и взглянул на нее. Эвелина, почувствовав его смущение, отдернула руку. Взволнованный Григорий отвернулся и бросил убийственный взгляд на жующих девушек. Те притворились, что не понимают, в чем дело.

Наконец занавес поднялся, и Григорий погрузился в прекрасный, но не лишенный комичности мир, в котором принц Зигфрид в белых колготах на языке танцевальной пантомимы рассказывает о своем безутешном горе. Закончилась интерлюдия. Послышалась знакомая мечтательная мелодия. Темный, туманный лес. Снегопад постепенно утихает, и зрители видят две дюжины девушек-лебедей. Они танцуют бурре. Трепетная и напуганная Одетта в уборе из перьев.

Они сидели так близко, что Григорий смог разглядеть дрожание пачек, которые чем-то напоминали ему белые гвоздики. Эвелина зевнула и прижалась к его плечу. Вполне возможно, что она сделала это ненамеренно. Просто у Григория широкие плечи.

Зажегся свет. Антракт. Эвелина поспешила в дамскую комнату, а он, протиснувшись между рядами кресел, пошел в буфет и купил два стакана красного вина. Попивая вино, он прислушивался к разговорам, которые велись вокруг.

Рядом с ним женщина рассказывала подруге о своей насыщенной культурной программе.

— На следующей неделе я пойду в APT и музей Хантингтона, — проводя пальцем по страницам ежедневника, говорила она. — А затем балет, балет, симфония, музей Хантингтона, симфония…

— Сегодня Одетта немного не в духе, — произнес мужской голос.

— Ты думаешь? — спросил женский голос.

— Немного не уверена в себе. Танцует хуже, чем вчера, — вздохнул мужчина. — Я уже не говорю, что маленькие лебеди топают, как стадо слонов.

«Перестаньте! — мысленно обратился к нему Григорий. — Вы слишком привередливы. Балерина танцевала просто чудесно, и маленькие лебеди выкладывались по полной».

Григорий не заметил, чтобы Одетта танцевала неуверенно. Эти люди, да и он сам, слишком избалованы. Сидя в пышном, раззолоченном зале театра, они воспринимают как должное то, что музыканты из кожи вон лезут, создавая совершенство гармонии. А этот мужчина вообще не имеет права на недовольство.

Маленькая девочка в отделанном оборками платьице, по виду китаянка, уплетала за обе щеки конфеты, которыми ее угощали светловолосые и светлокожие родители.

— Чего не сделаешь ради того, чтобы дочь полюбила балет, — поймав взгляд Григория, сказала, улыбаясь, мать девочки.

— Она здесь впервые?

— Да, — ответил отец. — Ей только четыре годика. Я не уверен, что она хоть что-нибудь понимает.

— Но я не могу больше ждать! — засмеявшись, сказала женщина. — Я мечтала об этом целых десять лет.

Григорий улыбнулся. Приятно видеть приемных родителей, наслаждающихся своим новым статусом. Эта маленькая девочка, вероятно, никогда в полной мере не сможет оценить, как ей повезло. Ее полюбили даже раньше, чем увидели. Это чувство было ему знакомо. Надежда, смешанная с тревожным ожиданием… После стольких прервавшихся беременностей он и Кристина обсуждали возможность усыновления или удочерения, но жена испугалась бюрократических проволочек, долгих лет ожидания и вероятности, что дело в конце концов закончится ничем. Григорий страстно хотел детей, но у него не хватило силы воли настоять на своем.

Долгие годы он даже в мыслях не возвращался к этой теме, пока Амелия, подруга Кристины, не завела разговор о своих близнецах, которым в прошлом году исполнилось три года.

— Почти всю свою сознательную жизнь я задавалась вопросом «Кто были мои биологические родители?». Но после рождения детей я перестала донимать себя. Я смотрю на моих детей и вижу ответ. Те черты лица, которые они унаследовали не от Рика и его родни, мои, моих родителей.

Приемные родители Григория долгие годы скрывали от него правду. Причастность к науке не лишила его мать веры в судьбу. К тому же она, как впоследствии понял Григорий, не хотела портить чудо позднего ребенка суровой правдой обстоятельств, приведших к этому. «Неприятная история, — впоследствии говорила она Григорию. — К тому же мы так мало знаем». Федор, приемный отец, всегда старался избежать ненужных осложнений. «Не мудрствуй, если жизнь тебе это позволяет».

Образ матери до сих пор стоял перед глазами Григория. Ровный пробор посередине головы. Мягкие каштановые волосы. В детстве мальчик восторгался идеальностью маминого пробора. Казалось, он олицетворяет ее терпеливость и сосредоточенность. Давно, еще до отъезда из России, маленький Григорий видел, как она расчесывает волосы перед сном. С распущенными длинными волосами мама Катя показалась ему удивительно молодой. Мальчик даже испугался: слишком уж внезапным было это превращение из зрелой женщины в юную девушку.

Жизнь оказалась щедра на неожиданности. Когда Григорию исполнилось одиннадцать лет, его отец, принимавший участие в международной научной конференции в Вене, попросил политического убежища. В это же время Катя и Григорий сбежали в Норвегию, где через пять месяцев к ним присоединился Федор.

Будучи еще подростком и живя в Норвегии, Григорий как-то услышал, как соседка по лестничной клетке, с которой ее родители подружились, с улыбкой сказала его матери:

— Главная твоя проблема в том, что ты русская и просто не умеешь быть счастливой.

Григорий запомнил эти слова, хотя и не был полностью с ними согласен. На характер его родителей, безусловно, повлияли долгая жизнь в вечном страхе и вынужденные утраты — все то, от чего они отказались, сбежав из Советского Союза: друзья, родственники, квартира, которая долгие годы была их домом, родной язык, который не вызывал трудностей в общении. Причиной их бегства, как впоследствии понял Григорий, была наука. Впрочем, он никогда по-настоящему не понимал своих приемных родителей. Два года они прожили в Норвегии, а потом переехали в Париж. Когда Григорию исполнилось шестнадцать лет, Катерина приняла предложение университета Нью-Джерси, а Федор нашел хорошую работу в местной лаборатории. Так Григорий, высокий и очень худой юноша, стал американцем — в той мере, в какой сумел им стать.

Он рассказывал Кристине все, что знал и помнил. Бегство в Норвегию и переезд во Францию. Первая покупка, сделанная мамой в его присутствии в норвежском магазине, и шок оттого, что продавщица их поблагодарила. Удивление от изобилия салатов в парижских ресторанчиках. Заходящий на посадку над американским аэропортом самолет и грандиозный вид, открывающийся с вершины небоскреба: сверкающие голубизной круги и квадраты, которые, к его изумлению, оказались гигантскими плавательными бассейнами под открытым небом. Григорий рассказывал Кристине о себе во время их третьего свидания. Девушка слушала очень внимательно, и именно тогда он понял, что влюблен. Так начался путь познания себя посредством любви к другому человеку.

Григорий рассказывал Кристине о своих родителях, чье интеллектуальное величие померкло, словно затерялось, подобно багажу, после переезда в Америку. Хотя к жизни в Норвегии и Франции они приспособились довольно легко, Соединенные Штаты вызывали в их душах чувство робости и непонимание. Даже самые доброжелательные американские традиции ставили их в тупик: например, чисто формальный вопрос «How are you?», на который развернутого ответа давать не полагалось; благодарственные открытки, которые надо посылать даже в том случае, если ты уже лично поблагодарил человека за приглашение на обед или за подарок ко дню рождения. Только позже Григорий понял, что большая часть проблем возникала не по вине родителей, а из-за непонимания окружающих, которые видели перед собой пожилую супружескую пару с неуклюжим сыном-тинэйджером, чей акцент казался малопонятным, а чувство юмора — странным. Иногда люди принимали Григория за их внука. Виной тому был не столько возраст приемных родителей, сколько их беспомощность. А может, окружающие чувствовали все растущее отдаление между ним и приемными родителями. Григорий любил их, они были его семьей, но чувство это неуклонно росло и крепло… А потом, когда ему не было еще и тридцати лет, они умерли.

— Ой, извините. Добрый вечер!

Перед Григорием, сдерживаемая сгрудившимися возле прилавка людьми, возникла фигура женщины, в которой он узнал служащую «Беллера».

— Здравствуйте, Дрю!

В руке ее был зажат пластиковый стаканчик с вином. От резкого движения часть его содержимого выплеснулась ей на руку.

— Извините. Я чуть было на вас не наскочила. Хорошо еще, что не забрызгала ваш костюм… Кстати, это мой друг Стефан.

— Приятно познакомиться, — крепко пожимая протянутую руку, сказал Григорий.

— Извините, — еще раз сказала Дрю и, поднеся руку к губам, слизнула пролитое вино. — Стефан, это… Григорий Солодин.

Лицо ее изменилось. В нем читалась тревога. Григорий понял, что Дрю совсем не хочется, чтобы на работе знали о ее личной жизни.

— Большой сюрприз увидеть вас здесь, — желая ободрить ее, сказал он.

Всем своим видом Григорий словно говорил: «Я полностью доверяю вашему профессионализму и буду нем как рыба». Сутолока вокруг них улеглась. Стефан, молодой и красивый худощавый мужчина с самоуверенной улыбкой, положил руку Дрю на талию, словно подгоняя ее.

— Вам понравился балет? — несколько растерянно спросила она.

— Очень. А вам?

Через ее плечо Григорий увидел Эвелину и почувствовал себя неловко. Только бы Дрю поняла, что его спутница не в курсе всех этих дел с аукционом!

Эвелина подошла и с интересом уставилась на незнакомцев. Григорий протянул ей стакан с вином.

«Если повезет, она решит, что это мои бывшие студенты».

— Мой друг и коллега Эвелина Беннет, — представил свою спутницу Григорий.

— Вы студенты Григория? — спросила Эвелина.

Дрю посмотрела на Солодина, словно ожидая подсказки, что ответить.

— Так вы тоже преподаватель? — спросил Стефан.

— Да, — сказала Эвелина.

— Эвелина преподает итальянский язык, а я — русский и литературу.

— Понятно. Дрю говорила мне, что когда-то пыталась изучать русский.

Дрю покраснела.

— Боюсь, из меня не вышло хорошего лингвиста, — смешавшись, сказала она. — Я выросла с романтическим представлением о России. Когда подвернулась возможность, я записалась на вводный курс русского языка, но достигла немногого…

Зазвенел звонок, сообщая о конце антракта.

— Пойдем. Пора занимать места, — заторопился Стефан, хотя прекрасно знал, что свет еще минут десять будет включен.

— Конечно, конечно! — с заметным облегчением согласилась Дрю. — Желаю приятно провести время!

У Григория тоже отлегло от сердца.

— Рад был с вами познакомиться, — сказал молодой человек.

— Так это не твои студенты, — засмеялась Эвелина, когда они направились к дверям зрительного зала. — Вы разговорились, пока я была в дамской комнате?

— Толпа прижала их ко мне, — сказал Григорий, радуюсь, что нет нужды врать.

Они прошли по красной ковровой дорожке и уселись на свои места. Эвелина успела за время антракта причесаться и поправить макияж. Она выглядела просто шикарно, но Григорий вдруг обнаружил, что больше не может поддерживать с ней непринужденную беседу. Чувства, согревавшие его душу на протяжении первого антракта, исчезли. Эвелина, как и прежде, слегка прижималась к нему, но теперь Григорию казалось, что их разделяет если не стена, то, по крайней мере, тонкая перегородка. И причиной тому была молодая женщина, Дрю Брукс. Каким же суетливым он был во время разговора! Он не знал, что сказать, как себя вести. Даже сейчас Григорий чувствовал себя неспокойно, зная, что эта женщина где-то рядом, в зале.

Вернулся дирижер, и оркестр приступил к своему неблагодарному делу. Наконец поднялся занавес. На сцене танцевали принцессы и переодетая в Одетту злая Одилия. Григорий смотрел «Лебединое озеро» несколько раз. (Когда-то они с Кристиной покупали абонементы в театр.) Сегодняшнее представление произвело на него такое впечатление, что он готов был позабыть о простеньком сюжете и бесконечных сольных танцах череды застенчивых принцесс. Одилия была хороша: злобная самоуверенность, красивый костюм, холодная точность фуэте. Трагическая история. Как может мужчина не попасть в силки, расставленные красивой женщиной? Внезапно Григорию стало жаль потерявшую всякую надежду Одетту, дрожащую в мрачном лесу, и совершившего невольное предательство Зигфрида. В конце концов, он всего лишь ошибся. Григория потрясло то, что раньше он не задумывался над степенью личной трагедии Зигфрида. Только сейчас, наблюдая за отчаянными прыжками и пируэтами танцора, исполнявшего эту партию, Солодин осознал весь ужас его положения. Озарения подобного рода случались с ним иногда при чтении великой поэзии, великих литературных произведений. Правда жизни брала за живое и не отпускала.

— Мои две красавицы, — сказал Виктор, когда Нина и Вера встретились с ним и Гершем после представления.

Щеки девушек порозовели от успеха. Сегодняшнее выступление прошло гладко. Только Вера, вообще склонная к самокритике, настаивала, что ее глиссе после первого выхода было далеким от совершенства. Впрочем, заглянув в сияющие Верины глаза, Нина поняла, что подруга испытывает те же гордость и огромное облегчение, что и она. В гримерной едва поместились все принесенные им букеты. Самый большой и красивый букет, составленный из цинний и календул, она после выступления подарила маме за кулисами. Мама просто сияла. К гордости за дочь добавилась еще и гордость за Веру.

Вера вытащила великолепный цветок из одного из своих букетов и приколола его к отвороту пальто Нининой мамы. После она пошла домой, а девушки вымылись и переоделись. Перед уходом Вера приколола цветок гладиолуса — белые лепестки с розовыми кончиками — на пальто Нины.

— Цветок символизирует твое открытое сердце.

Для себя Вера выбрала белоснежный львиный зев.

После спектакля они поехали в недавно открывшийся ресторан «Киев» есть свинину в морковно-луковом соусе. Маленький оркестр в углу увлеченно играл серенады.

— Когда ты махала руками, Верочка, — сказал Виктор, — я даже слышал, как шелестят перья.

Он обожал общество красивых женщин. Хотя они виделись всего несколько раз, Виктор обращался с Верой так, словно они знакомы уже много лет. Нина рассказала мужу об их детской дружбе, но решила умолчать об аресте Вериных родителей. Впервые увидев Нинину подругу детства, Виктор не удержался, чтобы не прокомментировать «глубокую грусть ее глаз». Тогда Нина сказала, что Вера, хотя ее вовремя эвакуировали из Ленинграда, потеряла во время блокады всю семью. Это была ложь. Почти.

Герш, видевший Веру до того лишь раз, сказал:

— В какой-то момент я поймал себя на мысли, что больше не воспринимаю тебя как тебя. Передо мной танцевала Одетта. Ты перевоплотилась в нее.

Он не преувеличивал. Во время танца Вера преобразилась — наполовину женщина, наполовину лебедь. Воздушное создание. Перья слетали с ее костюма и парили в воздухе, подчеркивая хрупкость и страх, довлеющие над Одеттой. Когда Вера в танце «рассказывала» историю того, как ее и других девушек околдовали, ее горе и мольба вовсе не казались наигранными. Благодаря этому одержимость Зигфрида лебедем становилась вполне понятной. Вера искусно имитировала движения птицы: она поглаживала невидимые перья, чистила «клювом» воображаемые крылья, даже отряхнулась, словно выбравшаяся из воды птица, во время исполнявшегося на сцене бурре. При этом легкая дрожь пробегала по ее спине.

— А при виде твоего танца, Нина, — сказал Виктор, — зрители вообще затаили дыхание.

Он не преувеличивал. Публику поразили тридцать два фуэте, которые Нина исполнила без остановки. Зрители, разразившись бурными овациями посредине исполнения, заглушили оркестр, и балерине оставалось только уповать, что дирижер не собьется. С каждым движением ног Нина кружилась все быстрее и быстрее. Капельки пота катились по телу, слепили глаза. Все же ей удалось закончить чисто и, досчитав до пяти, сменить позицию… В глубине души, однако, Нина считала подобного рода упражнения дешевым, не имеющим ничего общего с подлинным искусством способом завоевать восторг публики. Немного самообладания, и зрители аплодируют тебе. Нине не хотелось останавливаться на достигнутом. Она хотела, чтобы ее тело «пело», чтобы каждое ее движение, каждый взгляд или наклон головы передавали тончайший нюанс музыки, мельчайшую грань характера ее героини.

В любом случае, сегодняшнее представление было большим успехом. Она сделала первый шаг к совершенству, и тело не подвело свою хозяйку. Зритель оказался у ее ног.

— У нас есть даже два повода для празднования, — сказала она и, нагнувшись к Вере, объяснила: — Новый сборник Виктора получил одобрительные отклики.

Государственное издательство, Госиздат, выпустило в свет новую книгу стихов молодого поэта, удостоившуюся положительных отзывов в «Известиях» и «Правде».

— У меня есть тост, — поднимая рюмку украинской водки, сказал Герш. — За наших Павловых! — Он посмотрел здоровым глазом на Веру и Нину, а потом, повернувшись к Виктору, добавил: — И за нашу новую Аннабель Букар!

Все рассмеялись. Аннабель Букар была автором большой, пользующейся определенной популярностью книги «Правда об американских дипломатах».

— А теперь серьезно, — поворачиваясь к мужу, сказала Нина. — Мне очень нравятся твои стихи. Я уже говорила об этом.

Ей нравились их простота и жизнерадостность, красота языка и чистота фразы, яркость образов и краткость выражения мыслей.

— Я горжусь тобой.

— Ниночка! — вмешался Герш. — Мы пришли чествовать тебя и Веру.

— Прошу тебя, Герш, не перебивай! — шутливо попросил Виктор.

Рюмки опять наполнились водкой.

Вера привстала и произнесла тост:

— За поэзию!

Бросив взгляд на Герша, Нина добавила:

— За музыку!

Выждав секунду, он провозгласил:

— За любовь!

Они выпили. Вдруг музыканты сбились, заиграли вразнобой. Их музыка разладилась, потом вообще смолкла, но через секунду в ресторане зазвучала мелодия популярной американской песни. Посетители посмотрели на дверь. Такое случалось, когда в ресторанах появлялись иностранцы.

У входа стояли две пары. На женщинах были пальто из верблюжьей шерсти. Верхняя одежда мужчин была длиннее, чем принято здесь, а головных уборов они вообще не носили. Метрдотель усадил иностранцев за столик недалеко от их компании. Иностранцы говорили по-французски. Нина прислушалась, но ничего не поняла. В хореографическом училище ее обучали связанной с балетом французской терминологии, не более того. Она почувствовала огромное желание понять, о чем они говорят, и необъяснимый стыд за свое невежество.

— Хотела бы я знать какой-нибудь иностранный язык, — тихо сказала она.

— Ты знаешь язык танца, — заметил Виктор.

Иногда Нина испытывала страстное желание путешествовать по миру, видеть места, о которых она пока могла только мечтать, слышать звуки чужой речи — не грузинской, калмыцкой, латвийской или узбекской, а по-настоящему чужой, иностранной. Она немного завидовала Виктору, который путешествовал за границей и даже бывал в Англии по линии культурного обмена. В прошлом году его и еще двух писателей вместе с сопровождающими из МВД послали к живущему в Великобритании уже лет тридцать русскому поэту с целью убедить эмигранта вернуться на родину. Несмотря на все их старания, поэт не поддался на уговоры, но советская делегация неплохо отоварилась. Командировочные накупили костюмов из тонкой габардиновой ткани, свитеров с высокими воротниками, переливающихся на свету шелковых галстуков и английского пенициллина, по качеству превосходящего советские лекарства. Жен они порадовали нейлоновыми чулками и импортной косметикой.

Гастроли Нины ограничивались пределами страны. Присутствие иностранцев в «Киеве» напомнило ей, что мир огромен и полон загадок. Она опять вспомнила женщину на пороге шикарной гостиницы, ее маленькую шляпку и алмазные серьги в ушах. Знакомое чувство тоски по неизведанному охватило ее. Нина снова ощутила, что, несмотря на свою обширность, ее родная страна и народ — лишь один из камешков в грандиозной мозаике мира.

С появлением иностранцев громкие речи смолкли, тосты утратили свою выразительность. Посетители вели себя осторожнее. Только двое пьяных за столиком в глубине зала громко и фальшиво запели цыганский романс. Нине стало стыдно за своих соотечественников, захотелось быстрее отсюда уйти.

Того же мнения были и остальные, но расставаться им еще не хотелось. Решили пойти к Гершу. Его комнатка нравилась Нине, несмотря на стойкие запахи табачного дыма, повторно заваренного чая, несвежих рубашек и старых штор. Она предпочитала находиться здесь, чем рядом с чужой и вечно всем недовольной Мадам, которая или «болела» за фанерной перегородкой, или пересчитывала столовое серебро, одновременно требуя от невестки внуков. Сегодня перед представлением свекровь разыграла маленький спектакль, зайдясь в продолжительном приступе глубокого кашля. Нина была уверена, что злобная старуха делает это специально, чтобы сын остался дома, а не пошел смотреть ее выступление. Иногда Мадам бросала на невестку весьма красноречивые взгляды, в которых читалось: «Ты не Лилия. Ты не лучше хамок, что живут по соседству. Ты недостойна Виктора». Вдобавок свекровь то и дело подчеркивала голубизну собственной крови.

Виктор любил мать. Однажды, несколько месяцев назад, Нина через щелочку в фанере подсмотрела, как ее муж моет Мадам ноги. Он наполнил большой таз теплой водой. Лола сидела на плече свекрови, клюя ее серьгу. Виктор с величайшей нежностью и любовью опустил ноги матери в воду… Нина отпрянула от перегородки. С тех пор она никогда не подглядывала за ними, боясь снова испытать мучительную ревность.

Сегодня она задумалась над тем, что чувствует Вера, возвращаясь после спектакля в комнату Нининой матери. Сама она ощущала легкую грусть. Возможно, ее подруге тоже бывает немного не по себе.

Оказавшись в комнате, Вера устало плюхнулась на стоящий напротив пианино жесткий диван.

— Побольше бы таких поводов, — сказала она Виктору, — тогда мы чаще ходили бы в ресторан.

Тот был польщен, но не подал виду.

— А это откуда? — спросил он у Герша, увидев обернутые в разноцветную фольгу плитки шоколада.

— От Зои. Угощайтесь.

Виктор развернул шоколадку. Нина вспомнила большеглазую кудрявую женщину, которая не сводила с Герша влюбленного взгляда. Странная бы пара из них получилась! Герш вскипятил воду для чая. Вера сняла туфли и, поджав ноги, удобнее устроилась на диване. Разломив шоколад, Виктор и Нина уселись рядом с Верой.

— Ниночка! Помнишь, как мы соревновались, кто выше поднимет ногу?

После поступления в хореографическое училище и до отъезда Веры девочки часто играли в эту игру.

— Мы тогда еще даже не знали термин «гранд батман», — сказала Нина мужчинам.

— Однажды, — сказала Вера, — я решила выиграть, чего бы это ни стоило. Я так высоко вскинула правую ногу, что потеряла равновесие и упала на спину.

Девушка рассмеялась и немного подвинулась на диване. Ее колени выглянули из-под юбки, и Нина мысленно похвалила себя за то, что сумела создать такие условия, в которых Вера могла расслабиться в обществе мужчин, а не быть скованной и холодной, как обычно.

— Плюх! И я лежу на земле. Если бы я только знала, сколько раз такое случится со мной в будущем!

Нина помнила тот случай. Упав на землю, Вера рассмеялась. Нина тоже смеялась, но при этом удивлялась поведению подруги. Упади Нина сама, она бы ни за что не стала смеяться над собой. Она страстно желала выиграть и не хотела, чтобы кто-то увидел, как она падает на спину. Даже в столь юном возрасте Нина, хотя и подсознательно, испытывала огромную потребность побеждать, быть первой и лучшей.

— Жаль, мы раньше не встретились, в детстве, — садясь, сказал Герш.

Он не сводил своих задумчивых, прикрытых круглыми стеклышками очков глаз с Веры.

Виктор подошел к пианино и сыграл несколько аккордов, которые переросли в некое подобие мелодии. Герш расспрашивал Веру о жизни в Ленинграде. К Нининому удивлению, подруга отвечала откровенно, не таясь. Прикрыв глаза, Нина слушала любительскую, но преисполненную вдохновения игру Виктора. Разговор Герша и Веры все продолжался.

— Эвакуировали не только выдающихся танцовщиц, но и преподавателей балетной школы с ученицами.

До конца войны она оставалась в Перми.

— Я станцевала там больше партий, куда больше, чем если бы мы остались в Ленинграде. Мы были так далеко от дома… А потом все закончилось. Нас вернули в Ленинград. Помню, как я стояла и смотрела на руины театра… словно это был мой собственный дом…

Сердце Нины заныло от мысли, что пришлось бы Вере вынести, окажись она не настолько счастливой и останься в Ленинграде. Она слышала рассказы о голодной смерти, о трупах на улицах и поседевших детях.

— Я жила в Ленинграде с десяти лет, — сказала Вера, — и считала этот город своим домом. Балетная школа при Кировке[26] набирала учениц, и я решила попробовать. Меня ведь уже принимали в хореографическое училище перед переездом из Москвы. К тому же тетя и дядя не горели желанием кормить меня и заботиться обо мне.

— Тетя и дядя? — с удивлением переспросил Герш.

— После того что случилось с родителями, меня отправили к ним.

Нинины глаза округлились от удивления. Герш лишь кивнул, давая понять, что догадывается о том, что «случилось» с ее родителями. Вера отвернулась, показывая, что хочет избежать расспросов.

— Я жила при училище, и школа стала моим домом, моей семьей. Я помню, как отбирали лучших для участия в балетной интермедии между двумя актами. Я танцевала Королеву пик.

Вера вытянула ноги на диване и немного согнула их в коленях. Ткань юбки натянулась, подчеркнув сильные мышцы.

— По пятницам у нас был банный день, — с мечтательным видом сказала она.

Обхватив руками колени, Вера посмотрела Гершу прямо в глаза.

И Нина вспомнила чувство полного доверия, которое испытала по отношению к Виктору в первый вечер их знакомства.

— Кировка стала моим домом, — глядя на Герша, сказала Вера.

— Но ты все же уехала оттуда.

— Большой театр — самый лучший театр в мире. Как я могла отказаться?

Нинино сердце тревожно екнуло. Ей показалось, что все не так просто. Скорее, это отговорка, чем настоящая причина приезда Веры в Москву.

Виктор перестал играть. В комнате настала внезапная тишина. Герш взял сигарету и вдруг замер, глядя куда-то в сторону. Брови его удивленно приподнялись. Потом он с деланной веселостью указал пальцем на противоположный угол комнаты, где на полу лежала небольшая кучка пыли, похожая на муравейник.

— Это цемент, а не пыль, — объяснил Герш.

Ведя пальцем вверх, он указал на маленькое темное отверстие, появившееся в потолке. Потом прикурил с таким видом, что случившееся не имеет никакого значения.

— Дыра? — прошептала Вера.

Она была настолько мала, что казалась нарисованной.

— Свежепросверленная, — произнес Герш с таким видом, словно это было частью игры.

Нина испугалась.

— А ты думал, они будут подметать после себя? — спросил Виктор.

Он тоже закурил.

— Дело не в этом, — тихо ответил Герш. — Они хотят, чтобы мы знали о прослушивании.

«Но что они хотят услышать?» — промелькнуло в голове Нины. Никто пока не произнес ничего предосудительного, не сделал ничего противозаконного, не говоря уже о том, что игра на пианино заглушала разговор. Вера смотрела на дырку в потолке со смешанным чувством беспокойства и уважения к власти.

Виктор слегка повернул голову и выпустил изо рта струйку дыма.

— Ты собираешься подмести?

— Может, они еще намусорят, — сказал Герш, — тогда я начну собирать коллекцию цемента.

Добродушное подшучивание мужчин не обмануло Нину. Ясно как день, что Герш — в черном списке. Со всех сторон звучали обличительные речи о людях одного с Аароном происхождения. Недели не проходило без ареста видного представителя еврейской интеллигенции или роспуска какой-нибудь еврейской организации. Вот и ответ на вопрос, почему Зоя сегодня вечером не с Гершем. Такая женщина вряд ли захочет поддерживать с ним близкие отношения. Но эти чудесные шоколадки…

Герш сменил Виктора за пианино и заиграл мазурку Глинки. Наблюдая за тем, как он играет, Нина успокоилась. Аарон относился к той категории музыкантов, которые, оказавшись в своей стихии, преображаются. Его цинизм уступил место чувственности. Сейчас Герш казался сильнее, чем был на самом деле, полным страсти и пыла. Нина замечала за ним подобную метаморфозу и раньше. Эта черта была общей для них: прямо-таки физическая, первобытная связь со звуком и ритмом.

Верины большие темные глаза наблюдали за игрой Герша. Виктор весь подался вперед. Нина по поведению мужа видела, что он страстно желает притвориться: просверленная в потолке дырка — пустяк. В конце концов, если Герш ничего противозаконного не делает, то какая разница, что они могут услышать или увидеть?

Герш играл довольно долго. Мужчины много курили, заполняя комнату клубящимся туманом табачного дыма. Пепел падал на пол подобно цементной пыли. Их всех, чувствовала Нина, окутывала аура любви — любви между нею и Виктором, Виктором и Гершем, а теперь еще между Гершем и Верой. Они задержались там допоздна, попивая чай из дешевого металлического самовара. Никто из них не хотел, чтобы эта ночь заканчивалась.

Наступило утро. Время прощаться.

Украшенная бриллиантами шляпная булавка из перегородчатой эмали в виде бабочки. Стиль ар-нуво[27]. Крылья из перегородчатой эмали. По краям — укрепленные на подвижных соединениях «бутончики роз», вырезанные из алмазов. Покрытая зеленой глазурью головка и туловище бабочки украшены европейскими алмазами. Вырезанные из металла ножки. Покрытая сверху серебром и платиной оправа из золота (проба — 18 каратов). Размеры — 3 1/2 на 2 1/2 дюйма. Цена — $ 10.000—15.000.

Примечание. Похожий экземпляр работы Эжена Феларте был продан с аукциона в сентябре 1990 года. Смотреть: Драгоценности, галереи «Беллера», аукцион № 1462, лот № 326.

Глава восьмая

Был понедельник. В сумерках раннего утра снежная буря, зародившись за городом, обрушилась на Коммонвэлс-авеню. Снежинки падали подобно кружевному тюлю. Обещали, что ко вторнику пурга побьет все бостонские метеорологические рекорды. Григорий приехал на кафедру позже обычного, задержавшись, как и другие преподаватели, из-за снегопада.

Они с Эвелиной не разговаривали с пятницы. Сидя за столом, Григорий читал купленную в киоске газету — даже его почтальон не смог пробиться через снежные сугробы — и тщетно старался убедить себя, что все в порядке, что он просто не привык к свиданиям, что дело не в Эвелине, что… Но потом он вспоминал, как попрощался с ней, а она кивнула в ответ и закрыла дверь, словно признавая его ничтожество.

После балета они пошли в ближайший бар, где Григорий, нервничавший все больше и больше, хорошенько приложился к спиртному. Мысленно он старался убедить себя, что его раздражение не имеет ничего общего с Эвелиной, а во всем повинна неожиданная встреча с Дрю. Как неловко вышло в театре! Все еще не успокоившись после этой нечаянной встречи, Григорий, втиснувшись в узкую нишу возле окна, налег на бурбон. Позже, ближе к полуночи, он проводил Эвелину от автобусной остановки до дома. Было скользко, и Григорий крепко держал свою спутницу под руку. Эвелина пригласила его на чашку чая. Он не имел ничего против.

На Эвелине была юбка с разрезом на боку. Она надевала ее и раньше, но только сегодня, в баре, Григорий заметил, как соблазнительно выглядывает из разреза ее бедро. В квартире Эвелина присела рядом с ним на кожаный диван и сжала его локоть. Григорий смущенно опустил глаза. Его взгляд задержался на бедре женщины. Опомнившись, он отвернулся, но было уже поздно: Эвелина заметила, куда он смотрит. Она поцеловала его. Мысли Григория беспорядочно метались. Он думал о том, что целуется с другой женщиной, думал о Кристине и о том, что их отношениям с Эвелиной суждено полностью измениться.

Было еще и любопытство. А потом Эвелина спросила:

— Все в порядке?

Григорий вдруг осознал, что отстраняется от нее. Его мысли путались. Положение было деликатным, и принимать поспешные решения не стоило. Но он не смог действовать рассудительно. Он засуетился, пробормотал извинение и поцеловал Эвелину в доказательство того, что все хорошо. Но когда она поцеловала его в ответ, Григорий испугался.

Чувствуя его растерянность, Эвелина великодушно сказала:

— Если хочешь, можно не торопиться.

Волосы ее растрепались. Григорий ужаснулся: как он себя ведет!

И вот теперь, отложив в сторону газету, он размышлял над тем, что во всем случившемся виновата неожиданная встреча с Дрю Брукс. Иначе он не разнервничался бы и не выпил лишнего в «Маркер'з Марк». Если бы можно было, не прибегая ко лжи, объяснить Эвелине знакомство с Дрю, не рассказывая об аукционе и кулоне… Вдруг Григорий ясно осознал краеугольный камень всех своих проблем во взаимоотношениях с Эвелиной. Он просто не мог представить, что делится с ней своими секретами.

«Всему свое время», — сказал он себе, выбрасывая газету в мусорную корзину.

Григорий выглянул в коридор. Дверь кабинета Эвелины была закрыта. Значит, она еще не пришла. Его мысли путались. Он не мог даже определить, какие чувства испытывает к этой женщине. Вернувшись к письменному столу, он нажал кнопку автоответчика. Было только одно сообщение. Современные люди предпочитают пользоваться электронной почтой.

— Я звоню, чтобы сообщить вам, — прозвучал уверенный голос Дрю Брукс, — что пришли данные из лаборатории: подвеска — настоящий прибалтийский янтарь.

Григорий почувствовал несказанное облегчение. Но потом Дрю добавила свою ложку дегтя, попросив перезвонить ей.

— Я хочу задать вам еще один вопрос.

Григорий нахмурился и, подняв трубку телефона, собрался набрать номер аукционного дома. Из коридора послышался женский голос. Сердце Григория екнуло. Нет, это не Эвелина, это всего лишь Карла разговаривает с Дэйвом.

Григорий выругал себя за трусость. Все будет в порядке. Он и Эвелина — взрослые люди. Они во всем разберутся. Впрочем, положение было не из легких. Как ему смотреть ей в глаза? Что говорить? Немного поразмыслив, Григорий надел пальто и отправился по заснеженной авеню к станции метро — сесть на идущий в Бэк-Бей электропоезд.

1949 год. Запах осени. Грязь и первые заморозки. Напоенный дымом горелой листвы воздух. Затягивающиеся до полуночи выступления в Большом театре и поздние ужины в «Авроре». Соленая рыба и толсто нарезанные кольца салями с чесноком… Ставили «Бахчисарайский фонтан». Грандиозное представление с великолепными костюмами и татарской экзотикой. Нина танцевала партию Заремы, Вера — Марии. Новинкой стал балет «Медный всадник», куда более серьезная вещь, о необходимости личного самопожертвования ради пользы государства.

Той осенью Герш завершил работу над сонатой для виолончели. Великолепные, берущие за душу звуки стали, по мнению Нины, выражением нежности его души, которую Герш прятал за напускным цинизмом.

На следующей неделе после исполнения сонаты Виктор, читая «Правду», сокрушенно покачал головой.

— Что такое?

— Тут отзыв о сонате Герша.

— Можно посмотреть?

Чуть слышно Виктор сказал:

— Оппортунизм.

Он передал газету Нине. Это была разгромная статья, посвященная тому, какой должна быть советская музыка и какие ошибки допустил товарищ Герш. «Ощущается явное влияние буржуазного декадентства и полное пренебрежение задач, стоящих перед нашим социалистическим Отечеством. Эта соната свидетельствует о низкопоклонничестве композитора перед Западом». Герша автор статьи называл плохим патриотом и… космополитом. Это слово последнее время все чаще звучало в прессе и выступлениях. Ходила даже шутка: «Если не хочешь, чтобы тебя называли антисемитом, называй жида космополитом».

Статья не удивила Нину. Последнее время таких статей становилось все больше и больше. А еще эта объемная передовица в «Культуре и жизни»… Но Герш… Это же Герш, а не кто-то посторонний! Теперь приговор станет официальным волчьим билетом. Никто по-другому не станет судить о нем.

— Я не понимаю, — сказала Нина.

Несмотря на все недостатки, которые автор статьи нашел в музыке Герша, Нине она нравилась.

— Существует только одно правильное, общепринятое мнение, — сказал Виктор.

Нина почувствовала внезапный приступ страха. Что теперь станет с их дружбой, дружбой Виктора и Герша? Герш — остроумен, умен и смел. Он самый искренний друг Виктора. Нина подозревала, что его непочтительное отношение к общепринятым суждениям и было тем магнитом, который притягивал ее мужа к этому человеку. Виктор тоже хотел бы быть храбрым, но не мог. Он восхищался музыкой Герша, и это восхищение не омрачала зависть, как было в случае с его собратьями-писателями.

Что-то надо делать. Иногда поддержка влиятельных друзей может творить чудеса: указы переписывают, приговоры отменяют. В других случаях заступники сами роют себе могилу. Нина сложила газету вдвое, словно желая тем самым заглушить критику писаки.

Следующим вечером, войдя в гримерную, Нина застала Веру плачущей.

— Герш… — давясь слезами, еле выговорила подруга, и Нина решила, что она прочла разгромную статью в «Правде».

В последнее время Вера проводила много времени с Аароном. Для Нины не было секретом, насколько сильно ее увлечение. Сидя рядом с Гершем на концерте, Вера часто теряла свое всегдашнее спокойствие и обеспокоенно смотрела на него, а не на сцену. Когда раздавались бурные овации, ее лицо светилось радостью. Зал аплодировал, Гершу подносили букеты цветов, а потом по требованию публики композитор поднимался на сцену, где ему снова дарили цветы.

— Я видела Герша вчера днем. Репетиция закончилась пораньше, и мне захотелось с ним встретиться. Когда я зашла к нему, Герш казался таким обрадованным, а потом вдруг сказал: «В следующий раз предупреждай меня заранее о своих визитах. Что, если я буду с девушкой, а ты свалишься как снег на голову?»

— Он просто подшучивал над тобой, Верочка!

— Да, он любит шутить. Я сначала попробовала подыграть ему и спросила: «А сейчас никакой девушки у тебя нет?» Герш ответил: «Бедняжка прячется в шкафу. Подумай только, что ты натворила!» — Вера выдавила из себя вымученный смешок. — Конечно, глупо плакать из-за такой чепухи, но мне обидно. Я думала, он верен мне. Почему он так поступает?

— Я не знаю, — сказала Нина, вспоминая, как Виктор называл Герша «ужасным бабником».

Возможно, во всем виновато самолюбие. Герш хочет оставаться свободным от любых обязательств. Ради поддержания иллюзорной независимости он ведет себя с Верой так, словно она не имеет никаких особых прав на его любовь. Странно. За прошедшие два месяца, видя Герша в обществе подруги, Нина могла бы поклясться, что он по уши влюблен.

— А ты как думаешь, почему он себе такое позволяет? — спросила Нина.

— Герш боится попасть в сети любви.

— Полностью с тобою согласна.

Нина тоже чувствовала в притворной самоуверенности Герша страх. Ей хотелось сказать Вере, что страх этот вызван не любовью, а совсем другими причинами, но она промолчала.

В декабре широко праздновали семидесятилетие Сталина. Частью торжеств был приезд Мао Цзэдуна. По этому случаю в Большом театре ставили «Красный мак». В балете рассказывалось о Тао Хоа, танцовщице-китаянке из чайного павильона, пожертвовавшей жизнью ради спасения советского капитана. По словам Веры, постановки Большого куда более зрелищные по сравнению с тем, что ставится в Кировке.

Город готовился к торжествам. Здания украшали красными знаменами и транспарантами. На площадях возводили трибуны. Над Кремлем подняли на аэростатах огромный портрет Сталина. По ночам его освещали установленные на Красной площади прожекторы. Когда после представления Нина и Вера спешили на свидание с Виктором и Гершем, из репродукторов на Манежной площади звучала громкая музыка. Вокруг танцевали люди. Многие женщины вальсировали парами, а рядом группками стояли мужчины.

Виктора и Герша они увидели издалека. Радость плескалась в сердце Нины: морозный воздух холодит лицо, любовь к Виктору переполняет душу. Это ли не счастье?

Щеки и носы мужчин покраснели на морозе. А может, всему виной водка или танцы?

— Танцуем? — словно из ниоткуда вынырнула Зоя, одетая в козий тулуп со смешными колечками меха.

Нина с интересом наблюдала, как Герш неловко здоровается с ней. Зоя не выказала ни малейшего удивления по поводу того, что ее приятель встречается с другой, но взгляд ее слегка потупился, а длинные ресницы часто-часто захлопали. Она выглядела уязвленной. Нина поняла, что эта женщина не из тех, кто стыдится открыть свои чувства. В отличие от многих, оказавшихся на подобном месте, Зоя не прошла мимо, демонстрируя полное презрение, не сделала вид, что больше не хочет знать этого человека.

Нина поинтересовалась ее впечатлением от праздника, и лицо Зои прояснилась:

— Великолепно! Вы слышали его речь?

Она сияла воодушевлением, глаза блестели. В эту минуту Зоя выглядела настоящей красавицей.

— Идем с нами, пышечка! — предложил Герш, касаясь Зоиной руки.

Лицо ее расплылось в улыбке. А Герш вдруг пустился в пляс, высоко поднимая ноги, словно в неумелой пародии на казачок. Последнее время он часто впадал в подобное неистовое веселье.

Вера старательно сохраняла равнодушный вид.

— Что это? — прошептала Нина мужу. — Они снова вместе?

— Зоя имеет виды на Герша, — тихонько ответил Виктор, — хотя и понимает, что у нее нет ни единого шанса.

Он был прав. С первого взгляда было видно, что их друг безумно влюблен в Веру.

Какой-то пьяный, покачнувшись, чуть было не столкнулся с ними.

— Позвольте пригласить вас на танец! — обратился Виктор к Зое.

Она благодарно улыбнулась, и они умчались в танце. Нина вынуждена была признать, что из них вышла бы хорошая пара. Ее беспокоили отношения Герша и Зои. Может, он по-прежнему влюблен в нее? Или все это сплошное притворство, попытка скрыть свою растерянность?

Герш и Вера тоже танцевали. Лица серьезные, словно они обсуждают что-то очень важное.

Музыка закончилась, и Виктор поблагодарил Зою за танец. Оказалось, что ей уже надо бежать: она договорилась встретиться с друзьями на другой стороне площади. В глубине души Нина была благодарна ей за эту уловку.

Снова зазвучала музыка. Виктор взял жену за руку, и они начали танцевать. Герш и Вера присоединились к ним.

Полы Нининого пальто разлетались в танце. Она смеялась, запрокинув голову.

Аукционный дом. Дрю Брукс в зеленом платье ждала Григория в приемной, облокотившись на стойку и разговаривая с какой-то женщиной. Слегка кивнув, Дрю проводила его в маленькую, как подсобка, комнату с небольшим круглым столиком и двумя пластиковыми стульями.

Поблагодарив за оставленное на автоответчике сообщение, Григорий уселся на один из стульев.

— Извините, что сбежал от вас, — сказал он. — Просто моя знакомая не знает, что я выставил на аукцион кулон. Никто не знает. Если такое еще раз случится, вы…

— Я скажу, что обращалась к вам за помощью в переводе написанного на русском языке документа. Как вам такое?

— Отлично, — согласился Григорий.

— Если уж мы заговорили о русском языке… Вы, насколько я помню, преподаете его в университете?

— Да.

— Я сейчас как раз занимаюсь происхождением янтарного набора. Не знаю, как далеко я смогу проследить путь каждого из украшений, но высока вероятность того, что будет найдена первая владелица набора, та, для которой он и создавался. Это непростая задача, однако большинство знаменитых ювелиров вели бухгалтерские книги-реестры, в которые вносили не только наименования и описания изготовленных ими драгоценностей, но и имена покупателей. Ленора не уверена, что в случае с янтарным набором мы сможем многого добиться, но кто знает? В Бостонской общественной библиотеке работают люди, специализирующиеся на поисках подобного рода. Сейчас многие архивные документы отцифрованы и выставлены в Интернете. Вполне возможно, нам посчастливится.

— Хорошо бы, — с надеждой в голосе заметил Григорий.

— Сложность заключается в том, что, что бы я ни нашла, любой архивный документ, любая запись будут на русском языке. Без вашей помощи мне не справиться.

— Конечно, я вам помогу.

«А вдруг она и впрямь сможет найти подтверждение», — мелькнуло в голове Григория.

— Жаль, что я сама не могу читать по-русски, — улыбнувшись и покачав головой, сказала Дрю. — Я изучала русский язык на курсах, но ничего хорошего из этого не вышло. — Она рассмеялась. — Я сначала хотела учить финский язык. Моя мама родилась в Финляндии, но выросла в Америке. Я чувствовала себя… ущербной из-за того, что не умею разговаривать по-фински. К сожалению, курсов финского языка в моем колледже не оказалось. Кому в Америке может пригодиться этот язык? Так вот, финскому у нас не обучали, поэтому я выбрала русский язык. Отец моей мамы — русский по национальности, но, к сожалению, я не сильна в изучении языков.

— У многих людей не хватает способностей.

Брови Дрю слегка приподнялись.

— Преподавательница сказала, что я безнадежна.

— Не могу представить себе преподавателя, который стал бы такое говорить.

— Вернее, она сказала в том смысле, что это безнадежная затея. Нет смысла продолжать посещать ее курс, из этого все равно ничего не получится.

— Скорее уж ваша преподавательница была безнадежна.

Дрю улыбнулась. В скромности ее самооценки был особый шарм.

Но вот она расправила плечи и снова превратилась в деловую женщину.

— В любом случае, скоро мы узнаем, насколько я удачлива в поисках архивных документов в сети.

— А если вы найдете данные о янтарных украшениях, какова вероятность… ошибки или совпадения?

Дрю пожала плечами.

— Янтарные украшения своеобразны, неповторимы. В бухгалтерских книгах точно указано, какие драгоценности и кому продавались. Вы удивитесь, когда узнаете, что первоначально янтарный набор, вполне возможно, состоял не из трех, а из гораздо большего числа украшений.

— Серьезно?

— Да. Я бы этому не удивилась. Полный набор украшений в прошлом состоял из браслета на каждом запястье, кольца и ожерелья, главная подвеска которого отстегивалась, становясь брошью. В зависимости от периода в набор могли входить застежки, пуговицы, эгрет[28] или заколки для волос. Иногда даже диадема.

Григорий попытался представить себе все это.

— И никто не считал, что подобный груз может свести его владелицу в могилу?

Дрю рассмеялась и рассказала Григорию о том, как янтарь с окаменевшими доисторическими ископаемыми стал модным в викторианскую эпоху. Богатые люди специально охотились за подобного рода редкостями.

— Ваш кулон, без сомнения, изготовлен в девятнадцатом веке. Тогда драгоценные камни начали впервые вставлять в открытые оправы, куда легче тех, что использовались ювелирами в предыдущих столетиях.

Эту информацию Дрю намеревалась внести в. сопроводительную брошюру, которая будет раздаваться на обеде, предшествующем аукциону. Но материала еще недостаточно. Не сможет ли Григорий помочь ей?

— Я пока ищу информацию об янтаре.

Григорий вспомнил о виниловой женской сумочке с письмами и черно-белыми фотографиями. Свидетельство о рождении с советской символикой и серийным номером. Время и место рождения вбиты пишущей машинкой с такой силой, что на обратной стороне листа образовались небольшие бугорки. Вместо имени — жирная черная линия. Адрес. Только помешанная на бюрократизме государственная система может создавать столь странные документы.

Григорий едва сдержал улыбку при мысли, что Дрю Брукс могла бы сделать, окажись в ее руках эти документы. Нет, он, конечно же, не покажет их ей. Не решится. Он даже не осмелился показать бумаги и фотографии Нине Ревской. Ну, не совсем так. Если бы эта женщина дала ему шанс…

— У вас много работы, — сказал Григорий.

— Я люблю мою работу. Каждый день я узнаю что-то новое.

Он почувствовал легкую зависть. Слишком уж рутинным стало его существование.

— Проводя исследования, я часто натыкаюсь на интересные, иногда забавные факты, которые, в сущности, не имеют непосредственного отношения к моей работе.

— Расскажите, пожалуйста.

Дрю немного помолчала.

— Однажды мы продавали с аукциона фарфор: разные красивые безделушки, чайные сервизы, вазы, статуэтки… Большая часть продаваемого поступила к нам от одной женщины, чья покойная мать коллекционировала маленькие фарфоровые статуэтки. Среди них были очень красивые: крошечные животные, лебеди, кролики и всякая такая прочая живность. Я и эксперт-оценщик осматривали эту коллекцию. Снизу каждой статуэтки были приклеены полоски клейкой ленты, на которых было написано одно из трех имен — Анна, Лиза и Клара. Почерк был неровным. Рука писавшей — думаю, это была владелица коллекции — сильно дрожала. У женщины, выставившей фарфоровые статуэтки на аукцион, было другое имя. Точно не уверена, но предполагаю, что Анна, Лиза и Клара — имена внучек покойной. Я потом долго думала над тем, что девочки так и не получили этих фарфоровых зверюшек. Воля покойной не была исполнена до конца.

— А если предположить, что умершая и была одной из них?

— Нет. Клейкая лента новая. Я уверена. Вы и сами знаете, что со временем она высыхает и желтеет. Меня ужасно тронул этот случай. Я представила себе старую больную женщину, которая, зная о приближении смерти, дрожащей рукой перебирает фарфор и выводит на ленте имена своих внучек.

Слезы навернулись Григорию на глаза. Ему вспомнился тот страшный осенний день, месяца за три до смерти жены, когда Кристина перебирала свои вещи, решая, что отдать Амелии, а что — университетскому женскому клубу. А потом, превозмогая душевные терзания, он записывал пожелания Кристины относительно похорон.

— Извините, что испортила вам настроение, — глядя в пол, сказала Дрю. — Эта история и вправду немного грустная.

— Ничего страшного. Это мне следует извиняться за то, что отрываю вас от работы.

Дрю откинулась немного назад, и ее нога нечаянно коснулась его лодыжки. Григорий решил, что пора уходить. Он встал и придвинул стул к столу.

— Подумайте еще. Может, у вас найдутся интересная информация или документы, которые мы сможем использовать при составлении сопроводительного текста.

— Я посмотрю, — отрывисто сказал Григорий.

— Спасибо. Я очень вам благодарна. — Она пожала ему руку и добавила: — Никогда не знаешь, что можно найти, если хорошо поискать.

— Так кто вы?

Она задала вопрос по-русски и улыбнулась уголками губ, увидев перед собою застенчивого, нескладного молодого человека. Сутулясь, он стоял за стеклянной перегородкой в вестибюле. Влажные от пота курчавые волосы. Он говорил низким голосом, все время кивая головой, словно старался стать ниже ростом.

— Меня зовут Григорий Солодин.

Когда Нина приоткрыла дверь, юноша робко попятился.

— Я полагаю, что мы с вами…

Потом, поборов смешанную с волнением робость, Григорий заявил, что они, «возможно, родственники».

Заявление незнакомца озадачило Нину. Она не имела ни малейшего представления, о чем говорит этот молодой человек. Вдруг она вздрогнула, и внезапная слабость сменилась страхом. Она догадалась!

Григорий почувствовал ее состояние и выпалил:

— Я родился в пятьдесят втором году в Москве.

Он назвал точную дату и замолчал, ожидая ответной реакции. Напрасно. Ошеломленная Нина лишь стояла и смотрела на непрошеного визитера. Тогда Григорий нагнулся и извлек из рюкзака большой конверт.

— В нем мое свидетельство о рождении. Там указан домашний адрес.

Не глядя в документ, молодой человек назвал его.

Сомнений больше не оставалось. Это он!

— Вы ошиблись, — дрожа всем телом, твердо заявила Нина Ревская.

Григорий часто заморгал. На лице его было отчаяние. Его рука потянулась к конверту.

— У меня есть и другие доказательства…

— Я не тот человек, который вам нужен.

Она захлопнула дверь и взбежала вверх по лестнице. Сердце учащенно билось в груди…

Через неделю Нина Ревская получила от Григория письмо с просьбой дать ему еще один шанс все объяснить. Хуже всего было то, что молодой человек выглядел очень доверчивым. Он просил о встрече, но Нина не хотела ничего слушать. Однажды она уже сбежала от всего этого на другой конец света. Больше ей такого не надо!

Нина поднесла спичку к двум исписанным от руки листам бумаги. Веселое пламя побежало по уголку. Дождавшись, когда оно разгорится, она бросила огненный цветок в кухонную раковину. Постепенно огонь угас, оставив после себя лишь почерневшую золу.

Она не ответила и на недавнее письмо Григория Солодина. Ей нечего было отвечать. «Просто уйди, оставь меня в покое». Его страстное желание узнать правду натолкнулось на не менее сильное желание Нины Ревской ее скрыть. Можно было бы, конечно, соврать, пустившись в словоблудие: «Как многие из советских граждан после смерти Сталина… Целое поколение было одурачено… Вследствие пропаганды я не понимала, что происходит в стране… Это просто выше человеческого понимания…», — но она этого делать не будет.

Спасительная повязка, столько лет оберегавшая ее глаза от слепящего света правды, сорвана. К чему доставлять себе еще больше душевных мук? Нина и так могла в общих чертах представить, что скажет ей Григорий Солодин. Каждый день ее мучили воспоминания, такие яркие, словно она переносилась в прошлое, а не сидела в инвалидном кресле у окна, в щели которого тянуло сквозняком. На ней были шерстяное платье, теплые колготы и мягкие пушистые тапочки от «Л. Л. Бин». Нина вздохнула. Еще год назад она ни за что не надела бы такие тапки, зная, что ее может кто-то увидеть. Розовато-лиловая расцветка искусственного ворса просто убивала ее. Тама подарила их Нине на Рождество несколько лет назад. Тогда, помнится, она даже немного обиделась. Вот, значит, как обстоят дела: подруга считает ее старухой, которой уже не нужна другая обувь, только домашние тапочки!

Нину обдало морозным ознобом. Она зажмурилась, выжидая, пока пройдет боль. На старости лет судьба подложила ей свинью! Всю жизнь она закаляла свое тело, поддерживала его в форме, чтобы обезопасить себя от травм. Ее дневной распорядок был настолько регламентирован, что до сих пор в десять часов утра она испытывала острейшее желание занять свое место у зеркала и репетировать. С детства она ежедневно упражняла свое тело, но обмануть судьбу не смогла.

Конец. Или не конец? Нет, скорее всего, нет. Григорий Солодин, словно острый шип, не давал ей покоя.

«Ничего. Аукцион, будем надеяться, поможет. А потом, месяца через два, в апреле, приедет Шепли. Это хорошо. Апрель наступит скоро», — думала Нина, хотя ледяной ветер, проникающий через щель в оконной раме, ставил ее оптимизм под сомнение.

Вчера вечером ей позвонил Шепли.

— Ходят слухи о грандиозном аукционе, на котором будут выставлены драгоценности знаменитой балерины.

— Откуда ты узнал? — удивилась она.

Нина сомневалась, что эта новость может быть интересна кому-то вне пределов Новой Англии.

Шепли сказал, что прочел об этом статью в «Лос-Анджелес таймс», небольшую, всего в одну колонку. Он вырезал ее и отправил Нине по почте.

— Я горжусь тобой! — сказал Шепли по телефону. — Невиданная щедрость!

— Брось! Я их все равно не надеваю. Лежат себе без дела в банковском сейфе.

— Лежать-то лежат, но я ведь тебя хорошо знаю. Ты такая же собственница, как и я.

Шепли рассмеялся. Нине очень нравился его мягкий смех.

— Такими уж мы уродились: любим красивые вещи. И ничем тут не помочь.

Август 1950 года. Дни помидоров и больших кочанов капусты. Воздух клубится паром, словно человеческое дыхание.

Они ехали вчетвером, минуя пригороды столицы, по клубящимся желтой пылью грунтовым дорогам. О купленной Виктором машине писала даже «Правда»: «В. Ельсин, поэт и заслуженный артист РСФСР, и П. Лисицын, солист Большого театра, приобрели по автомобилю „Победа“». Машина подскакивала на ухабах, проносясь мимо работающих в садах местных жителей и колхозников, обмолачивающих ячмень. Дальше, дальше, дальше за поросшие сосняком холмы, за рощицы из берез и ольхи. Высокие травы колыхались по обочинам, в воздухе плыл аромат полевых цветов. Нырнули в сосняк. На частично расчищенной поляне стояла дача, окруженная высоким забором с ржавыми воротами.

— Как в сказке! — воскликнула Нина, разглядывая увенчанную резным коньком высокую крышу дома и маленькие оконца с белыми занавесками и нарядными ставнями.

Прошлым летом Виктору повезло, и он выкупил у государства этот уединенный домик с истертыми половицами и старой мебелью. Большинство дач в поселке принадлежали Литфонду, который не отличался щедростью, предоставляя право на отдых лишь самым заслуженным литераторам. Вначале Виктор приезжал сюда от случая к случаю, но потом, чтобы иметь возможность свободно располагать своим временем и, когда захочется, принимать гостей, добился, чтобы дачу ему продали. Некоторые из его собратьев по перу проживали в Переделкино круглый год.

Они выгрузили из машины чемоданы, бидоны с керосином и продукты: мешки картофеля и моркови, огромные пучки салата, бутылки «Жигулевского» пива с непомерно толстым горлышком, увесистые круглые бутыли «Напареули». Держа саквояж в одной руке, а дыню подмышкой, Нина толкнула коленом скрипучую калитку. Почти невидимая паутина преграждала вход в дом.

— Спасибо, — сказал Виктор и не задумываясь шагнул прямо в паучью сеть.

В полумраке веранды виднелись ряды банок с консервированными фруктами и овощами из Восточной Европы. За Виктором, покачиваясь под тяжестью мешков и коробок, шел Герш. Вера остановилась возле Нины и глубоко вдохнула лесной воздух.

— Там река, — сказала Нина, указывая на прогалину между деревьями.

Жужжали насекомые.

— Я вспоминаю годы, когда летом жила в пионерском лагере при балетной школе, — сказала Вера.

Солнечный свет золотился в ее волосах.

— Нас возили на Черное море. Тех, за кем не приезжали.

Вера не любила слово «сирота», к тому же среди будущих балерин попадались дети из отдаленных районов страны, например из Алма-Аты или Челябинска. За ними тоже не приезжали.

— Мы жили в деревянных бараках и спали на двухъярусных кроватях. Я боялась спать наверху из-за пауков, которые кишели на потолке.

— И здесь есть пауки, — напомнила ей Нина.

— Я их больше не боюсь.

Дача по сравнению с другими считалась довольно скромной: побеленные растрескавшиеся стены, железный рукомойник, поленница дров рядом с кирпичной печкой, высокая труба, плетеные стулья, керосиновые лампы, медный самовар… В углу сеней стояли удочки из лещины. На железных кроватях — набитые сеном матрасы. На потолке — сажа от свечей. Даже туалет был во дворе.

Позади дома примостилась банька, от которой до реки было рукой подать.

Нина любила шлепать босыми ногами по деревянному полу. Какая-никакая, а тренировка! Любила лучи восходящего солнца, пробивающиеся в щели между неплотно закрытыми занавесками. Любила утопать в изрезанном ветками деревьев полуденном свете. Любила веселый щебет воробьев и стрекотание сорок. Любила завтракать на траве под деревьями и пить воду из родника. Любила пропитанную влагой лесную землю, пьянящий чистый воздух и прохладу зеленоватой реки.

Вечер светился оранжевой монеткой заходящего солнца. Здесь проводились коллективные купания в реке, соревнования по волейболу и другие оздоровительные мероприятия, которыми полагалось заниматься, посещая санаторий, но обитатели дачи избегали шумного общества. Виктор носился с идеей поэмы, Герш работал над новым произведением, насвистывая себе под нос, а Вера, сидя рядом и подогнув под себя длинные ноги, вторила ему или читала в сторонке. Когда темнело, она зажигала лампу. Иногда Нина задумывалась над тем, насколько благотворно для подруги избавиться на время от общества ее мамы. Сама Нина отдыхала душой подальше от свекрови, оставшейся на попечении бедной Дарьи.

Месяц абсолютной свободы, ленивого блаженства, дней, проводимых на веранде в бесконечных спорах о всякой ерунде. Запах диких цветов и полеты бабочек, совсем не похожих на изысканную заколку для волос, которую Виктор подарил ей на годовщину свадьбы. Впрочем, Нине эти живые бабочки с полупрозрачными, ярко расцвеченными крылышками нравились ничуть не меньше. Герш и Виктор в полосатых пижамах часами напролет просиживали в плетеных креслах и спорили, спорили, спорили… Герш дразнил Виктора, называя его заслуженным артистом РСФСР. Это звание, придуманное относительно недавно для особо отличившихся перед властями деятелей культуры, способствовало росту конъюнктуры.

— Дешевка, — как-то отозвался Герш о знакомом певце, который колесил по республикам страны с одной лишь целью — собрать как можно больше званий.

Но правда заключалась в том, что без звания заслуженного артиста Виктор так и остался бы невыездным и «бездачным». Следующее, самое высокое, звание народного артиста предоставляло еще больше льгот и возможностей.

— Ты прекрасно знаешь, что я не против развлекательной музыки, — с тайным желанием вызвать друга на спор, заявил Виктор.

Ему нравилось дискутировать с Гершем, хотя темы их споров часто балансировали на грани дозволенного.

— При этом я считаю, что даже самое прекрасное произведение искусства, не способное воспитать в человеке чувство патриотизма, достучаться до его сердца, бесполезно.

— Меня в дрожь бросает от такого утилитарного подхода к искусству, — возразил Герш.

— Тогда почему ты встречаешься с ней? — поинтересовалась Нина.

— С кем?

— С Зоей!

— Она нужна мне! — делая большие глаза, прошептал Герш. — Настоящая патриотка, пламенная коммунистка, репутация — выше всяких похвал.

Нина даже не улыбнулась. Это было не смешно. Впрочем, вполне возможно, что Аарон и вправду относится к Зое как к вынужденной мере защиты от кампании по борьбе с космополитами. Волна скрытого антисемитизма в газетных и журнальных публикациях все нарастала. По Гершу прошлись еще раз. Автором разгромной статьи был один особенно «драчливый» критик, которого Виктор окрестил Ротвейлером. На улицах и в общественных зданиях появились плакаты «Долой космополитов!».

— Я не шучу, когда говорю, что надо достучаться до сердец людей, — продолжал доказывать свое Виктор. — Почему цена на билеты в партер Большого — три рубля? Потому что жизнь трудна, люди устали от невзгод, а твое искусство, Нина, доставляет им радость и заставляет гордиться нашей страной. Мы строим новое общество. Почему, по-твоему, Иосиф Виссарионович предпочитает грандиозные, впечатляющие постановки? Он прекрасно понимает, что чем ярче декорации и костюмы, тем большее впечатление окажет спектакль на зрителей.

— Вот именно, — сказал Герш. — В этом и заключена главная опасность. У нас не осталось места для чего-то сложного, неоднозначного, требующего работы мысли. Мы балуем публику преувеличенно четким разграничением добра и зла, хорошего и плохого, заранее подсказываем зрителю, что ему следует думать. Но таким образом мы убиваем в нем способность самому выработать художественный вкус.

— Люди устали, — не согласился Виктор. — Они много работают и…

— Поэтому им надо заранее сказать, что они должны чувствовать в том или ином случае, — перебил его Герш.

— Не совсем, — спокойно, словно взвешивая доводы оппонента, ответил Виктор. — Я бы сказал, следует упростить материал, сделать его доступным для простого человека.

— Что доступного ты увидел в помпезных спектаклях, которые идут на сцене Большого? Сколько напускного величия! Сколько мишуры! Ничего общего с обычной жизнью простых граждан… А как ты считаешь, Нина?

— Дай подумаю. — Она помолчала, разминая пальцы ног и двигая по полу плетеный коврик, и сказала: — Мне кажется, театр без величия невозможен.

Спектакли в Большом театре и вправду отличались излишней грандиозностью и величавостью. Никаких ограничений. Безумное буйство цветов и красок. На несколько часов зрителям, устроившимся в плюшевых креслах, заменяли действительность красочным действом. Раззолоченный зрительный зал с пятью рядами желто-красных балконов. Сияние канделябров. Покрытый позолотой и росписью потолок с огромной люстрой и перезвоном хрустальных подвесок. Бывшая царская ложа. Несколько часов красивой музыки и танца способны укрепить веру человека в жизнь.

— Быть может… — вздохнул Герш.

— Ты недооцениваешь наших людей, — сказал Виктор. — Им не надо говорить, как воспринимать искусство. Настоящее искусство понимается на инстинктивном уровне.

Нина согласилась с мужем. Именно танец дарил ей чувство близости к народу, к человечеству. Ни хоровое пение партийных песен, ни маршировка в строю, а именно танец. Только на сцене, танцуя перед зрителями, Нина ощущала себя товарищем, дочерью великого народа. И тут же она вспомнила, как танцевала партию Одилии. Снова увидела широко распахнутые глаза зрителей, когда она, словно цирковая собачка, кружилась в фуэте. Ей аплодировали, но аплодировали как-то бездушно, автоматически, отдавая дань не ее артистичности и чувству гармонии, а именно способности исполнить несколько фуэте подряд. В этом очень мало от настоящего искусства. Нина восхищалась умением Улановой, которую она считала лучшей из балерин, производить на публику неизгладимое, близкое к эстетическому экстазу впечатление. Достичь такого уровня артистизма — вот достойная цель в жизни.

— Твой недостаток в том, — тем временем говорил Герш Виктору, — что ты романтик.

— Не имею к этому ни малейшего отношения!

— Я не о поэзии, а о твоем мировоззрении, о вере в людей, в нашего вождя. Ты всех и все готов идеализировать.

«В лесу можно говорить свободно, не таясь, — думала Нина, — здесь никто тебя не подслушает».

— Я не идеализирую, — возразил Виктор. — Просто я смотрю на происходящее с иной точки зрения, чем ты. Мы строим принципиально новое государство, растим новый великий народ. Это трудная задача. Ты склонен обращать внимание на плохое, в то время как вокруг происходит много хорошего.

Нина любила оптимизм мужа, его ум и искреннюю веру в то, что все будет хорошо.

— Разница между нами в том, что у тебя не отобрали то, ради чего ты живешь, — заявил Герш. — Я не люблю излишней претенциозности в словах, но, если уж на чистоту, в этой стране у меня нет будущего. Все, что я сочиняю, будет пылиться в столе.

«Он прав», — подумала Нина.

Ни один оркестр не осмелится играть его музыку. Больше ни одна грампластинка с его именем не появится в продаже.

— Все меняется, — сказала она. — Все может измениться в мгновение ока.

И это тоже было чистой правдой…

Вечером они ели грибной суп и картофельное рагу, щедро запивая все вином.

Когда стаканы опустели, а стрекотание сверчков наполнило воздух музыкой, Виктор похлопал руками по животу и с довольным видом сказал:

— Извини, дорогая, но сегодня из меня будет никудышный любовник.

— Смотрите, — лениво кивая в сторону открытого окна, сказала Вера, — светлячки.

Она полулежала, опершись спиной о Герша. В дрожащем свете керосиновой лампы белое льняное платье, расшитое украинскими узорами, и блеск волос делали Веру похожей на гигантскую ночную бабочку. Герш притянул ее к себе и поцеловал в шею. В такие минуты, как эта, косоглазие придавало ему определенный шарм.

— Фи! — с притворным негодованием отстранилась Вера. — Ты пахнешь, как холостяк.

Герш только крепче прижал ее к себе.

— Пойдем купаться? — предложил он.

— Я объелся и утону, — заявил Виктор, но Нина рывком подняла его со стула.

— А я тебя спасу.

Река была совсем близко. Они спустились к воде. В просвете между ветвями неожиданно возник яркий диск луны. К поваленному дереву была привязана лодка, иногда они плавали в ней по реке. Нина уставилась на черную гладь реки, залюбовавшись игрою теней на ее поверхности. Женщины раздевались медленно, осторожно, а Аарон и Виктор, словно дети, сорвали с себя одежду и бросились в воду. Нина зашла в реку. Под ногами — податливый ил. Она зашла по пояс, нагнулась и, широко разведя руки в стороны, погрузилась в воду. Вода оказалась на удивление теплой. Нина нырнула. Вновь оказавшись на поверхности, она перевернулась на спину. Над нею распростерлось усыпанное крошечными точечками звезд ночное небо.

Звуки ночи. Крики сов. Стрекотание сверчков. Нина так и не смогла привыкнуть к этим звукам, таким тихим, едва уловимым по сравнению с шумом московских улиц, над которыми и днем и ночью звучат из репродукторов патриотические песни.

Герш вернулся за Верой, которая стояла у самой кромки воды.

— Иди. Не бойся, — позвал он.

Виктор подплыл к Нине. Его пальцы прикоснулись к ней, погладили кожу. Вера и Герш принялись брызгать друг на друга водой. Композитор насвистывал под нос мотив популярной песни.

Виктор запел:

— Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…

Подсунув руки под спину Нины, он помогал ей держаться на воде.

— Я люблю, когда поют сверчки, — сказала она. — Словно весь мир принадлежит им.

Виктор немного помолчал, а потом сказал:

— Ты не знаешь, что это. Так звучит бесконечность.

Приятная истома растекалась по всему телу. Нина откинулась на руки мужа. Над ней было усыпанное звездами небо. Нина почувствовала бескрайность мира, который бесконечно простирается во все стороны, а она, Виктор, Герш и Вера — лишь микроскопически малые частицы мироздания. Она впервые ощутила приятное чувство отстраненности от самой себя. Бесконечность вселенной. Иллюзия полной свободы.