Ва-банк

Глава 4 Деклан

Я не могу убить свою девушку и брата. Я не могу убить свою девушку и брата…

— Ты собираешься стоять там всю ночь или все же сядешь и поговоришь со мной?

От голоса отца я мгновенно напрягаюсь. Мне придется какое-то время с ним пообщаться, потому что, зная Блейка и Саванну, эти два предателя вернутся не скоро.

Однако я все еще неимоверно упрям.

И продолжаю стоять возле ванной, скрестив руки на груди и не отрывая взгляда от футбольного матча.

— Мне нечего тебе сказать. Я здесь только ради Блейка.

Он несколько секунд молчит, но я прекрасно знаю, что просто так он не отстанет. Я продолжаю следить за экраном, где «Патриоты» вновь заработали тачдаун. Толпа разражается радостными возгласами, а комментаторы оживляются. Я слышу шорох, и телевизор замолкает, погружая комнату в оглушительную тишину.

— Я не куплюсь на эту хрень, — произносит он. — Ты слишком напряжен. Выглядишь так, словно годами накопленное «ничего» сейчас тебя разорвет, парень.

Я стискиваю зубы и смотрю на него.

Он откидывается на подушку и закрывает глаза.

— Можешь выговориться сейчас, пока я еще здесь и цепляюсь за жизнь. Потому что, поверь мне, тебе не полегчает, если будешь орать на кучу земли и кусок камня. Только почувствуешь себя идиотом, тратя нервы и сотрясая воздух из-за проклятого призрака. — Его глаза вновь открыты, но глядят в потолок. Хмурое выражение искажает его болезненное лицо. — Они не могут тебя слышать. Не важно, как сильно будешь орать, и даже если они будут тебя преследовать, никогда не смогут тебя услышать.

Я хмурю брови и смотрю на сломленного мужчину перед собой. Я думал, он говорит про дедушку, но теперь все стало ясно. И впервые за многие годы я чувствую к своему отцу нечто отличное от ненависти.

— Ты говоришь о маме, да? — Мой голос тихий, словно я боюсь прервать то, что происходит в его измученном разуме.

Подняв голову с подушки, он бросает на меня взгляд, а потом снова обращает его к беззвучному телевизору. Он стискивает челюсть и произносит:

— Дай мне это услышать. Расскажи, каким я был ужасным отцом и как сильно ты меня ненавидишь. Расскажи, какой я бесполезный кусок дерьма, и что я не заслуживал даже дышать одним воздухом с твоей матерью, не говоря уже о женитьбе.

Он делает паузу в своей тираде и смотрит на меня. Усмехнувшись, он бормочет:

— Что, думал, я этого не знаю? Думаешь, я не говорил себе те же фразы каждый день последние пятнадцать проклятых лет?

Я пожимаю плечами и со всей честностью отвечаю:

— Я не думаю о тебе и твоем раскаянии. Я даже не был уверен, что тебя это беспокоит.

Уверен, что мои слова причинили ему боль, но я не собираюсь извиняться за правду.

— Конечно, беспокоит. Твоя мать — лучшее, что случалось со мной, а я худшее, что случалось с ней. Я подвел ее и подвел вас с Блейком. Уйти было единственным вариантом…

— А как насчет того, чтобы перестать пить? Или для тебя это слишком трудно, черт подери?

Я сжимаю кулаки и отвожу взгляд в сторону, потому что даже вид его проклятого лица выводит меня из себя. Я ненавижу его. И ненавижу то, что он с нами сделал, но больше всего меня бесит, как сильно я на него похож. У меня с ним ничего общего.

— Я перестал пить.

Я снова поднимаю на него взгляд.

— Я уехал на реабилитацию. — Он опускает глаза, как будто стыдясь. — Твоя мама сказала, что бросит меня, если я этого не сделаю.

— Хрень собачья. — Кто-нибудь сообщил бы мне, будь он на реабилитации.

— Это правда. Посмотри на бумаги, которые торчат из моей сумки, — говорит он, кивая на маленькую черную сумку на одном из стульев. — Это документы на выписку.

Я хватаю сложенные бумаги, торчащие из бокового кармана, и внимательно перечитываю их.

— Здесь сказано, что твоя программа лечения была всего на девяносто дней. — Я снова пробегаю их глазами, прежде чем взглянуть на отца, в недоумении нахмурив брови. — Тебя не было почти два года, когда умерла мама.

Так, где ты был, черт подери?

— Знаю. Я осел на полпути домой. Даже удалось устроиться на работу в продуктовый магазин. Я прошел путь от упаковщика до кассира, — говорит он с сардонической улыбкой.

Его улыбка гаснет так же быстро, как и появляется.

— Я всегда планировал вернуться домой, Деклан. Мне просто нужно было сначала собраться с мыслями и доказать твоей маме, что я действительно бросил пить. Для этого требовалось время.

Он тянется к прикроватному столику и берет маленькую фотографию, печально смотрит на нее, а затем протягивает мне. Я осторожно беру ее, ожидая увидеть фотографию мамы или, может быть, их вместе.

Но нет.

В груди все сжимается, а в горле все пересыхает и першит, когда я смотрю на потрепанный снимок мужчины, одной рукой обнимающего круглолицего малыша на коленях, а другой баюкающего спелёнатого новорождённого. Малыш с сомнением на лице указывает на сверток, но мужчина смотрит на своего новорождённого сына с таким благоговением и любовью, что хочется просто похлопать его по спине и сердечно поздравить.

Глубокое чувство потери, которое я испытываю из-за того, что был лишен возможности познакомиться с этой счастливой, ясноглазой версией моего отца, убивает меня.

Это отец, с которым я должен был расти. Это воспоминания, которые должны были стать моими.

Я еще никогда так сильно не метался между любовью и ненавистью к нему, как в эти секунды.

От непрошенных слез печет глаза, и я пытаюсь проглотить болезненный ком в горле, возвращая фотографию обратно, потому что просто не могу больше на нее смотреть. Это слишком больно, черт подери.

Когда отец не берет фотографию, я поднимаю взгляд и вижу, как он качает головой.

— Ты должен оставить ее себе. — Он избегает моего взгляда и выглядит таким же растерянным, как и я. Его голос хриплый от эмоций.

Я просто киваю и засовываю фото в задний карман. Пускай это и болезненное напоминание, как все могло бы быть, но мне все равно хочется его сохранить.

Отец прокашливается и говорит:

— Когда я уезжал, взял эту фотографию, чтобы всегда напоминать себе о конечной цели. Каждый раз, когда хотелось выпить, я доставал ее и смотрел на вас, ребята, смотрел на все, что было поставлено на карту, и внезапно алкоголь становился больше не нужен. Одна эта фотография сделала для меня больше, чем смог любой врач. Но когда я услышал о маме, у меня случился рецидив. Мне стыдно признавать это, но я оказался недостаточно сильным, чтобы побороть этих демонов. Я должен был. Должен был быть сильнее ради тебя и твоего брата, — его голос прерывается и следует долгий дрожащий вздох. — Ты нуждался во мне, а я подвел тебя. Снова.

Я наблюдаю за его отсутствующим взглядом, вижу опущенные уголки рта и отблеск раскаяния в глазах.

— Прошло уже десять лет, а я все никак не могу прекратить пить.

Черт бы меня побрал.

Сегодня я не готов чувствовать такую боль. Это не тот случай, когда быстро срывают пластырь, на что я надеялся. С меня словно сдирают кожу тупым ножом.

Как бы сильно я ни ненавидел его за то, что он уехал и остался в стороне после ее смерти, я должен признать, что понимаю его. Правда. Если когда-нибудь с Саванной что-то случится… Думаю, из этой кроличьей норы я никогда не смогу найти выход. Как я смогу стать хорошим отцом, если от меня останется одна оболочка?

Миллионы мыслей вертятся у меня в голове, пока я пытаюсь осмыслить все, что он сейчас сказал. Наконец, мне удается ухватить одну из них, и говорю:

— Я не понимаю. Какого хрена произошло с парнем на этой фотографии? Ты выглядишь трезвым и… и счастливым. Как он превратился в тебя?

Похоже, он не сильно обижается. Только пожимает плечами.

— Как люди становятся алкоголиками? Просто череда неудачных решений и куча проблем, с которыми я не знал, как справляться.

— Проблем с мамой?

— С самим собой. — Вздохнув, он добавляет: — В детстве отец обожал моих сестер. В его глазах они не могли сделать ничего дурного. Но я? Что бы я ни сделал, ему всегда все казалось недостаточно хорошим. Если я получал четверку за тест, он спрашивал, почему не пять, а если он приходил посмотреть, как я играю в бейсбол, то отпускал какое-нибудь ехидное замечание о том, что я провожу больше времени на скамейке запасных, чем на поле. Может, это и мелочи, но когда тебе постоянно бросают в лицо твои недостатки и ты теряешь счет тому, сколько раз тебе говорили «будь лучше», это здорово всё портит. — Он стучит пальцем по виску. — Это может посеять зерно неуверенности, которое пускает корни в сознании и незаметно разрастается в целое дерево проблем, каждая ветвь которого кривее и уродливее предыдущей. Твоя мать, Господь упокой ее душу, была единственной, кто заставлял меня чувствовать себя значимым. Словно я лишен недостатков. — Он поджимает губы и качает головой, бормоча себе под нос. — И конечно же, я должен был доказать ей, как сильно она ошибалась.

Я хмурюсь, вспоминая деда.

— Это не похоже на дедушку, которого я знал. То есть да, он был еще тем засранцем, но он не… — Я резко выдыхаю через нос, пытаясь подобрать правильные слова. — Он заслужил каждую частичку моего доверия к нему, а ведь я тот еще нахальный сукин сын.

Отец смеется.

— Я рад. Должно быть, он понял, что его манера воспитания детей оказалась не идеальной, раз из меня вышел пьяница. Хотя, моя ничуть не лучше, — добавляет он.

— Боже, — стонет он, сжимая пальцами переносицу. — Как же сильно я облажался перед тобой, да? — Он внимательно изучает меня. — Ты пьешь? Употребляешь наркотики? Богом клянусь, если из-за тебя твоей девушке придется пройти через то же самое, что и твоей матери…

Мне становится смешно, потому что, во-первых, я отношусь к Саванне как к королеве. А во-вторых, сейчас он ведет себя как отец, что немного… странно.

— Нет. Тебе не о чем беспокоиться.

Он кивает, но его глаза все еще подозрительно прищурены.

— Тогда что значат все эти татуировки? Блейк сказал, что их у тебя несколько, но кто-то должен научить этого мальчика считать. Несколько штук, черт возьми, — бормочет он себе под нос. Указывая на мое лицо, он спрашивает: — А это что у тебя на губе висит? Думаешь, Господь проделал мало дырок в твоей голове?

Я усмехаюсь и сажусь на пустой стул Саванны.

— А дальше ты собираешься сообщить, что мне нужно подстричься? Или, может, убраться в комнате?

Он улыбается и снова включает звук телевизора.

— Возможно. Мне придется наверстывать целые годы.

Игра закончилась, и мы несколько минут смотрим новости, пока я не нарушаю тишину:

— Почему мне никто не рассказал?

Уголок его губ дергается, пока он обдумывает ответ.

— К тому моменту я уже достаточно навредил. Твоей мамы не стало, а ты меня ненавидел. Блейк хотел тебе рассказать, но я попросил его этого не делать. Сказал, что от этого будет мало толку, если расскажет он, и мне стоило сделать это самому. — Он бросает на меня быстрый взгляд. — Спасибо за возможность объясниться. Моя совесть… ну, не совсем чиста, но чуть посветлела. — Он вздыхает. — Я люблю тебя, сын, и сожалею о всем том дерьме, через которое тебе пришлось пройти из-за меня. Ты, Блейк, твоя мама — вы заслуживали кого-то намного лучше меня.

Я прокашливаюсь, пытаясь избавиться от гребаного кома, вновь появившегося в горле. Из-за него невозможно дышать, черт подери.

Я ненавидел отца, когда приехал сюда сегодня вечером, и часть меня всегда будет его ненавидеть. Но теперь она гораздо меньше и освободила место для любви. Я осознаю, что именно она и лежит в основе моей ненависти.

Саванна была права. Я ненавидел его, потому что мне было не все равно, а не все равно, потому что люблю его.

В конце концов, он мой отец, и у нас с ним было и хорошее. Было. Мне просто стоит постараться и вспомнить, потому что на всех воспоминаниях лежит уродливая тень моей ненависти.

Я не знаю, сколько времени ему осталось, и увижу ли я его снова, а потому просто говорю:

— Я тоже люблю тебя, папа.

Он улыбается, как на той фотографии, и вытирает набежавшую слезу. — А теперь, насчет свадьбы…

Уже около двух часов ночи, когда мы собираемся уезжать из больницы, мое настроение резко упало, но Саванна, похоже, единственная, кто это замечает. Она все время бросает на меня озабоченные косые взгляды, а я их игнорирую.

Может, я и в дерьмовом настроении, но не хочу быть сегодня занозой в заднице. Поэтому я не открываю рот остаток ночи и стараюсь вести себя, словно все в порядке. Но это не так.

Блейк достает сигарету и засовывает ее в рот, несмотря на все знаки, запрещающие курение в отделении скорой помощи.

— Все прошло не так плохо, да?

Он говорит, не высовывая сигареты, и каждый раз, когда она двигается во время разговора, мне хочется выдернуть ее и засунуть ему в нос.

От щелчка пальца из зажигалки появляется оранжевый огонек. Блейк подносит ее к сигарете, заслоняет свободной ладонью и глубоко затягивается.

— Вы, по крайней мере, друг друга не поубивали, — добавляет он и медленно выдыхает.

— Почему ты мне ничего не рассказал?

Блейк встречается со мной взглядом, и на секунду мне кажется, что он собирается прикинуться дурачком. Но затем качает головой и опускает взгляд, засовывая зажигалку обратно в карман.

— Слушай, мужик, он не хотел, чтобы информация шла от меня.

— И что? — Я повышаю голос и делаю шаг к нему. — Боже! Поверить не могу. Ты хоть представляешь, сколько времени мы потеряли из-за идиотского вранья? Мне никогда не вернуть назад это время, и ты, — из всех гребаных людей, — ты должен был мне рассказать.

Саванна встает между нами и кладет руки мне на грудь.

— Давайте перенесем этот разговор на парковку, пока не вызвали охрану, хорошо?

Блейк хмурится и делает еще одну затяжку, понизив голос, чтобы пробормотать:

— Не пытайся взвалить все это на меня, придурок. Я пытался заставить тебя поговорить с ним почти два гребанных года, но твоя упрямая задница меня и слушать не хотела. Это твоя вина, что ты упустил с ним время. Не моя.

Он пытается пройти мимо, но я хватаю его за руку. В его взгляде ярость, но в моем она в десятикратном размере.

— Ты должен был рассказать, черт тебя дери!

— А какой от этого был бы толк? — с горечью спрашивает он, высвобождаясь из моей хватки. — Ты бы мне ни за что не поверил.

Хочу сказать, что это чушь собачья, но не могу. Вероятно, я действительно не поверил бы ему. Поэтому говорю то, что и всегда, когда не хочу признавать его правоту:

— Да пошел ты.

— Сам иди нахрен. — Блейк обходит меня и бросает сигарету на землю, как только выходит на улицу.

Я смотрю, как он исчезает на стоянке, и направляюсь к своей машине. Через секунду рядом со мной появляется Саванна, но я ее не замечаю.

Это дерьмовый поступок, знаю. Но сейчас я готов крушить все вокруг, и меньше всего мне хочется, чтобы Саванна оказалась у меня на пути. Сейчас я не могу быть с ней нежным, и, хотя она утверждает, что любит грубость, я отказываюсь рисковать. Особенно учитывая, что в последний раз, когда я хорошо и жестко трахнул ее, все закончилось ее слезами и моим отвращением к самому себе.

— Что за хрень это была? — Она пытается остановить меня, потянув за руку, но я продолжаю идти.

Кулаки зудят от желания ударить что-нибудь, а челюсть болит от того, как сильно я ее сжимаю. Через несколько секунд мы добираемся до моей машины и через крышу я бросаю: — Мой отец не ушел от нас. Он уехал лечиться. А Блейк, лживый ублюдок, об этом знал.