Вакханка

XII

Новая жизнь, жизнь-сказка, развернулась теперь перед Клео. Отдавшись Арнольду, она, казалось, забыла весь мир в объятиях любимого человека. Они виделись ежедневно, встречались где-нибудь в укромных уголках столицы, в домах свиданий, в загородных приютах для влюбленных парочек, ищущих уединения. Но чаще всего у Фани Кронниковой.

— Гостиная Фани — это колыбель моей любви, — говорил Арнольд, сжимая в объятиях свою маленькую возлюбленную.

Ему действительно казалось, что он любит эту прелестную рыжую полудевушку-полуребенка, умевшую действовать, как никто, на его капризное воображение. Все, все привлекало его к ней. Она была красива, умна, грациозна. С неподражаемым шиком, казалось врожденным, Клео умела, высоко занося ножку, впрыгнуть в каретку мотора… Или легко вбежать по лестнице какого-нибудь фешенебельного кабачка, стреляя из-под полей огромной шляпы в попадавшихся ей навстречу мужчин подведенными глазками. Она умела непринужденно откинуться на спинку кресла в темной ложе бенуара и оттуда бросать вызывающие взгляды в партер.

— Кто эта рыженькая красоточка? Приезжая? Парижанка? — допытывались друзья Арнольда, окидывая жадными взглядами его юную даму.

Он только принужденно смеялся в ответ.

— Ничуть не бывало. Это дочь моей большой приятельницы, известной артистки Орловой. Мать занята предстоящими ей ролями будущего сезона и не может вывозить девочку. Бедняжка скучает, и я решил пошапронировать малютку.

— Опасное шапронство, — лукаво грозил ему пальцем какой-нибудь завсегдатай укромных вилл и кабаре, — смотри, не попадись, Арнольд… В нашем возрасте мы более всего, mon vieux, склонны увлекаться такими подлеточками, — цинично предостерегал он приятеля. И тут же немедленно следовала просьба представить его рыженькой очаровательнице.

И Арнольд соглашался, скрипя зубами. Жало ревности вонзалось ему в сердце, когда он одного за другим подводил к Клео всех этих неисправимых ловеласов и прожигателей жизни. Он находил даже в себе силы с кривой усмешкой шепнуть в розовое ушко своей возлюбленной:

— Смотри, Котенок, пококетничай хорошенько с длинным Андре Бехметьевым, он уже ранен тобою насмерть.

И Клео кокетничала. Кокетничала напропалую. Она хорошо помнила заветы своей подруги Фани.

— Если хочешь удержать как можно дольше любовь твоего Макса, прячь подальше твое собственное чувство к нему. Дразни его, кокетничай, флиртуй с другими. Не будь такой же дурою, как твоя мать, которая понадеялась исключительно на свои чары и проморгала своего Макса. Нет, пусть он дрожит за тебя, как за драгоценное сокровище, пусть трепещет страхом за возможность потерять тебя. Если хочешь женить его на себе, говори как можно чаще и как можно больше о том, что ты презираешь семью, что ты понимаешь исключительно свободную, независимую любовь… Тогда…

— Но, Фани, если бы ты знала, как это тяжело играть так… — перебивала подругу Клео.

— Тяжело? — удивленно вскидывала та свои густые черные брови. — Во всяком случае, далеко не так тяжело, как пережить его охлаждение.

— О да! — вырывался возглас испуга у Клео, и она следовала советам своей опытной подруги. Сама Фани была влюблена теперь (была захвачена, по ее собственному выражению) в мулата-наездника из цирка, и обе парочки прекрасно устраивались в ее шикарном особняке.

— Мы не станем мешать вам, вы нам — мне и моему Бену. Не будем же терять золотое времечко. Жизнь не ждет, и молодость не приходит дважды, — сверкая своими белыми, как миндалины, крупными зубами, смеялась Фани.

Все здесь, казалось, было приноровлено к комфорту любовных наслаждений, в этом роскошном особняке на Каменноостровском. О, Фани умела разнообразить эти сеансы любви. Мулат из цирка не требовал, правда, особенной изысканности, но зато Арнольд был слишком утончен для того, чтобы довольствоваться заурядной обстановкой. А Фани была хорошей подругой Клео… И вот, возвращаясь из своего министерства, Арнольд после скучной, однообразной и весьма неутомительной службы попадал сразу в экзотическую обстановку Фаниного особняка. Там было все, что требовала натура этого капризного, ищущего постоянно смены впечатлений человека. Тут было дорогое шампанское и тонкие сигары, пахитоски с опиумом. Звуки арфы, дополняющие впечатление, ароматы каких-то одуряющих курений и прелестная маленькая вакханка, то нежная и страстная, то непонятно холодная, как льдинка, то притягивающая, то отталкивающая его от себя. К обеду Клео должна была неизменно возвращаться к матери. Но после обеда, к вечеру, она появлялась здесь снова, чтобы разделить до полуночи общество своего возлюбленного. И всегда Арнольд с уколом в сердце отпускал от себя свою маленькую вакханку. Иногда он появлялся на короткий миг в гостиной Анны Игнатьевны, скучающий, далекий, равнодушный, едва находя в себе силы поддерживать разговор со старшей хозяйкой. Но вот появлялась Клео, и глаза его загорались… Он обменивался с нею полным значения взглядом за спиной ее матери и начинал прощаться. А получасом позднее исчезала и Клео.

— Куда? — встревожено спрашивала Анна Игнатьевна дочь.

— Ах, мама, какая ты странная, право, — усмехалась девушка, — ну сама посуди, возможно ли сидеть в такие вечера дома? Не забудь, ведь ты лишила меня дачи в этом году, — добавляла она с жесткой улыбкой.

— Ты катаешься с Тишинским? Но почему же он не заглядывает больше к нам? — допытывалась Анна Игнатьевна.

— Очень просто. Он надоел мне, мама, и я просила его больше не беспокоиться. Нет, я пользуюсь воздухом не с ним, а в обществе целой компании, моей гимназической подруги, ее сестер и братьев. Ты же видишь, я аккуратно являюсь к двенадцати домой. И надеюсь, ты ничего не имеешь против таких прогулок, которые дают мне возможность подышать чистым летним воздухом?

О да, против таких прогулок Анна Игнатьевна, разумеется, ничего не имела. Но сердце ее, это бедное, исстрадавшееся сердце сжималось каждый раз, когда Клео после обеда прикалывала шляпу к своим рыжим волосам. Однако собственные переживания слишком захватили ее, чтобы долго останавливаться на постоянных отлучках дочери. К тому же они были так понятны — эти отлучки. Клео еще так молода. Она сама — весна, сама — жизнь. И, конечно, кому как не ей пользоваться обществом молодежи… Пусть веселится девочка, в этом нет никакого греха.

Страшно другое… С той памятной ночи, проведенной ею с Арнольдом в черной молельне, он больше не возвращался на ее ложе… Та памятная ночь была, казалось, лебединой песнью ее трепетного счастья. О, теперь она поняла все. Он не любил ее. Никогда не любил по-настоящему. А последний раз он взял ее из жалости. Какой позор! Он из жалости приласкал ее. Ее, еще полную сил, красивую, соблазнительную. Недаром же он настаивал, чтобы свидание их происходило в черной молельне. Ему нужно было искусственное опьянение. В обыкновенной обстановке она уже не возбуждала его.

Измученная, истерзанная такими предположениями, она с замирающим сердцем (с некоторых пор оно стало у нее что-то пошаливать) шла в черную молельню. Кроваво-алые розы, которые она не велела убирать отсюда с той памятной ночи, безобразными ссохшимися комочками устилали пол. Они шуршали, как осенние листья, под ногами, напоминая о смерти и тлении… И она падала на колени между этими ссохшимися комочками, простирала руки к портрету мужа и шептала, обливаясь горячими слезами:

— Левушка! Один ты на свете любил меня. Видно, сама судьба отомстила мне за тебя, Левушка…