Ванесса

Глава первая В ОБЪЕЗД ПО ПРЯМОЙ

Что касается пирамид, — заявил Гвидо, когда их «лендровер» проехал Гизу, — то я захочу их еще раз увидев, когда они перевернутся и будут стоять макушками вниз. Пока эти хваленые коробки с костями стоят на своих основаниях, они будут оставаться не более, чем приманкой для туристов.

Ванесса даже не улыбнулась. После выезда из Каира никто из них не произнес ни слова. Каждый был погружен в свои невеселые мысли. Поводом к первой серьезной размолвке стали дорожные сборы. Наверное, истинной причиной ссоры было то, что они слишком рано встали, а вовсе не идейные разногласия по поводу того, какой багаж брать в пустыню.

«Как бы то ни было, — думал Гвидо, — с этой ссорой пора кончать».

И поскольку его шутка не развеселила спутницу, он решил идти напрямую.

— Мы с тобой почти ни в чем не соглашаемся, — сказал он. — Мы совершенно разные люди. Как же мы можем любить друг друга?

— Я люблю тебя именно потому, что ты так отличаешься от меня, — сразу оттаяла Вана. — Если бы ты был мной, разве я могла бы тебя любить?

Гвидо попытался уточнить вопрос.

— Ты восхищаешься свободой и равенством между полами, классами, расами. Стоило бы развить эту мысль и согласиться, что различия между отдельными людьми тоже нужно признавать и уважать.

— Если бы все человеческие существа рождались одинаковыми, — ответила Вана, — не было бы нужды бороться за равенство. Любовь — это путь к свободе, который мы должны избрать, потому что природа так создала мужчин и женщин, что они не способны понять друг друга.

— Но ты считаешь, что им это все-таки удастся? — Они уже могут прислушиваться друг к другу, когда им этого хочется. А это нелегко — в нашем мире столько шума! А шум ужасно раздражает.

Гвидо взял ее за руку — скорее по-дружески, чем в знак примирения.

— Мне повезло, что я тебя встретил, — сказал он. — Извини, но у меня слишком плохой характер.

Вана наконец улыбнулась.

— Припоминаешь американский бестселлер «История любви», в котором читателя пичкают жвачкой вроде «Любовь никогда не заставляет человека извиняться»? Ведь на деле все наоборот. Люди лучше всего понимают, что такое любовь, когда один из них просит прощения, а другой прощает.

— Не знаю. Мне кажется, что в любви главное — становиться на сторону любимого, независимо от того, прав он или нет. Не разрешать, чтобы его порицали или осуждали.

— Это трогательно, Гвидо. Мне всегда казалось, что любовь для тебя — только игра.

— Что за интерес играть, когда исход игры заранее ясен?

Вана не ответила. Они долго молчали, но не потому, что задумались. Оба смотрели на пустыню, не зная, чем кончится игра, в которую они сейчас вместе вступают, — потерей или находкой, разочарованием или волшебным прозрением.

Едва выехав из города с привычным укладом жизни, они вступили в новый мир.

— Тебе страшно? — спросила Вана.

— Пока нет, но потом наверняка будет, — признался Гвидо.

— Хотя, пожалуй, я уже побаиваюсь. Просто меня беспокоят кое-какие мелочи: проблемы дороги, аварий, которые вполне могут произойти; твари, которые могут ужалить кого-нибудь из нас или сожрать наши припасы. Это все естественно. А главные опасности я даже не представляю. А как ты?

— Меня заверили, что на машине можно доехать до самого конца. Мы с тобой неплохие водители. И этим пескам не придется ради нас менять свою кожу.

— Менять кожу?

— У тебя нет ощущения, что мы движемся по огромному обнаженному телу?

— Тело пустыни с волнующимися грудями дюн? А вожделенный оазис — это выгоревшие на солнце волосы вокруг лона.

Вана одобрительно улыбнулась.

— В долине, по которой мы едем, уже взошло солнце. Скоро оно пригреет по-настоящему.

— Боюсь, что от него мы устанем больше, чем от всего остального. Я не люблю утомляться, поэтому стараюсь жить по плану — планы редко бывают утомительными, — улыбнулся Гвидо.

— Смотри, как бы тебе когда-нибудь не пришлось сказать: «Я жил по плану и поэтому никогда не жил по-настоящему».

— А у тебя никогда не бывает потребности пойти дальше, чем ты привыкла?

— Если говорить о сегодняшнем дне, то я это уже делала. У меня ощущение, что я когда-то путешествовала здесь. Может быть, пустыня возвращает нам детство?

— Ты чувствуешь, что возвращаешься к своим истокам? — озадаченно спросил Гвидо.

— Нет, потому что идти назад бессмысленно. Просто кончается тем, что делаешь то же самое во второй раз.

— Не понимаю, при чем тут возвращение в детство? Ведь ты выросла далеко отсюда.

— Я думала о гораздо более давнем путешествии, которое совершила еще до рождения. Что я сделала, войдя в этот мир? Переключилась со своей матери на отца. Я покинула тело, которое знала, чтобы искать неведомое. Потому что я не знала, кто он — тот, кого я когда-нибудь назову отцом. Конечно, не я одна пережила это. В такое путешествие отправляется каждый новорожденный. Меня тревожит мысль, что мне скоро предстоит повторить его.

— Когда ты по-настоящему узнала своего отца? — спросил Гвидо.

— Когда потеряла его. Я помню его как человека, который ушел из моей жизни, едва войдя в нее.

— Но когда через несколько дней ты заново познакомишься с ним, это уже не будет повторением прежнего опыта. Только теперь тебе предстоит испытать то, что другие переживают в раннем детстве.

— Я вернусь к тому, с чего мы начали, именно поэтому у меня ощущение, что я в преддверии детства.

— Что ты скажешь своему заново обретенному отцу? «Ты дал мне жизнь, теперь ты должен помочь мне стать совершенной»?

— Не. будь наивным. Зачать нас мог кто угодно, но двигаться к совершенству мы можем только своими силами.

— Не будь неблагодарной! Переданные тебе по наследству гены запрограммированы так, что ты можешь говорить.

— Но я сама выучила языки, на которых говорю, — перебила Вана. — Я не становлюсь неблагодарной, когда пытаюсь избавиться от маниакального стремления кому-то принадлежать, которое превращает нас в ничтожества. Мы так цепляемся за своих родителей из-за отчаянного желания стать похожими на кого-то. Стать людьми определенной категории, с определенными правами и обязанностями и радоваться удаче более упорядоченно, чем если, бы мы жили по воле случая.

Она махнула рукой и прервала разговор, все более тяготивший ее. Гвидо понял это и тоже замолчал.

Прошло несколько часов. Теперь солнце стояло точно над их головами. Дорога растрескалась, как плохо выпеченный хлеб, и Гвидо приходилось резко поворачивать руль, объезжая камни и рытвины. — Пожалуй, я слишком быстро еду, — пробормотал он. — Сейчас тебя сменю, — предложила Ванесса. Она вела машину более мягко. Они проехали мимо гниющих останков верблюда, чуть позже за окном мелькнули обломки старого грузовика. В просвете между барханами появилось несколько развалившихся лачуг, возле которых виднелось какое-то подобие колодца. Разумеется, высохшего много лет назад. С тех пор здесь никто не жил. Но все же Вана остановила машину.

— Это лучше, чем ничего, — улыбнулась она. — Давай передохнем.

Они попытались выбрать себе не слишком ветхую и грязную хибарку, но во всех домишках стоял невыносимый смрад испражнений гнездившихся там птиц. В конце концов они решили спрятаться от зноя в тени наклонившейся стены, которая, казалось, вот-вот развалится.

— Она едва ли выдержит до конца нашей сиесты, — усмехнулась Вана.

— Сиесты? — с негодованием воскликнул Гвидо. — Нам нельзя терять время!

— Как бы то ни было, нужно поесть.

Они быстро расправились с толстыми сандвичами, извлеченными из портативного холодильника, досыта напились, улеглись под стеной и оба мгновенно заснули. Гвидо проснулся от того, что у него сильно заболела спина.

Рычание, которое он издал, вставая на ноги, не помешало блаженному сну Ваны.

— Надеюсь, ты не собираешься торчать здесь до темноты? — проворчал Гвидо, расталкивая ее.

— О, это было бы совсем неплохо, — заметила она, зевая и потягиваясь всем телом. — Говорят, это очень приятно.

— Что ЭТО?

— Заниматься любовью на горячем песке.

— Ты шутишь? Возьмем в компанию еще скорпионов для более полного наслаждения?

— Очень жаль. Не будем больше говорить об этом. — Лицо Вань вытянулось. — Давай возвращаться к нашему драндулету.

Гвидо облизал сухие губы.

— Почему нам было не полететь самолетом прямо в Сивах?

— Почему? Да потому, что мы земные люди и путь наш проложен по земле, и еще потому, что Незрин не оставил нам выбора.

— Ну что поделаешь с этим кретином? Я не просил его оплачивать мой проезд.

— Ты уверен, что мы смогли бы нанять там машину?

— Твой отец одолжил бы нам свою.

— Возвращайся спать, — предложила она, разминая плечи пред тем, как снова сесть за руль.

Гвидо вздохнул и погрузился в молчание. Через час он предупредил ее как раз вовремя, чтобы она успела затормозить:

— Смотри! Дорога разветвляется.

Ванесса удивленно вскинула брови и достала карту. Через минуту улыбнулась.

— В пустыне два направления равны одному. Это наш первый мираж. Будут и другие. В самолете ты никогда бы такого не увидел.

И действительно, это продолжалось все утро. Миражи исчезали не сразу. Они меняли форму и становились блеклыми потере того, как путешественники продвигались вперед.

— Завтра, — сообщила Ванесса, — мы пересечем низменность Квоттара, которая лежит ниже уровня моря. Там солнце палит действительно беспощадно. Мы еще не покончили с миражами, вовсе нет. Ты должен проехать через это место, чтобы научиться видеть.

— Где мы сегодня будем спать?

— В Абу-Маршуке, под настоящими финиковыми пальмами — конечно, при условии, что не собьемся с пути.

Но они все-таки заблудились и к ночи не доехали до нужного селения. Оба восприняли это спокойно, решив, что на рассвете наверстают упущенное. Вана не стала напоминать, что не так уж ошибалась, когда взяла с собой спальные мешки, наполнила термос горячим кофе и набрала побольше еды. Хотя утром эти приготовления вызвали у ее спутника саркастическую улыбку.

Оценив ее деликатность, Гвидо в свою очередь не стал смеяться над навигационными способностями своего штурмана.

В конце концов, если верить карте, Сивах был всего в семистах километрах от Каира, а они покрыли уже треть этого расстояния.

Конечно, по итальянской автостраде Гвидо в своей машине проделал бы весь путь за несколько часов. Но если уж сравнивать — чего стоит ночь с дочерью пустыни после наслаждений, которые дарили ему Майка и Джулия?

В ту ночь он спал поочередно то с одной, то с другой своей женой. Тело Ваны служило лишь для материализации его грез. Он боялся произнести хоть слово, чтобы не вспугнуть их призрачные образы. Гвидо не знал, видит ли Вана в нем мужчину, который раз за разом заставляет ее кончать, или тоже, закрыв глаза, отдается миражам.

Утром они ждали восхода солнца, чтобы определить нужное направление. Вана заметила, что скелеты заблудившихся путешественников иногда находят в каком-нибудь километре от дорожного указателя. Они посмеялись над тупостью людей, способных сбиться с пути в такой простой, просматривающейся во всех направлениях местности. Правда, звучал их смех несколько принужденно.

Пустыня так же опасна, как и море. Но когда путешественнику удается добраться до берега, прежние страхи кажутся ему смешными и постыдными.

Ночью, несмотря на спальные мешки, оба замерзли. Они не привыкли спать на жестком и поэтому не смогли выспаться. Гвидо всю ночь вслушивался в подозрительные шорохи, шаги, шепот призраков и шипение воображаемых змей. Раз сто он пожалел, что не взял оружия. Он клялся себе, что, как только в следующий раз проснется, достанет часы и вооружится монтировкой или молотком. Но так ни разу и не пошевелился.

Утро застало его окоченевшим и сонным, все еще не оправившимся от ночных страхов и готовым сорвать досаду на своей попутчице.

Однако Вана не дала ему такой возможности. Она тоже выглядела усталой, но сохраняла спокойствие и хорошее настроение. Пекло, через которое они прошли в засушливой низменности, не сделало путешественников более разговорчивыми. На закате они встретили небольшой караван верблюдов, шедший, видимо, в Киренику. Потом дорогу пересекли еще два каравана и грузовик с крытым кузовом, из которого им махали руками смуглые бородачи. Гвидо казалось, что селение рядом. Но через несколько минут он понял, что они, как и прежде, отрезаны от мира.

В ту ночь они спали прямо в машине, под бдительным присмотром грифов. Оба слишком устали, чтобы заниматься любовью.

На третий День Вана заметила, что дорога стала получше.

— Мы приближаемся, — уверенно заявила она.

— Наверняка приближаемся, только куда? — неуклюже пошутил Гвидо.

После позавчерашней беседы что-то постоянно тревожило его, и он решил снова заговорить на ту же тему.

— Если я правильно понял твою теорию, с каждым метром, приближающим тебя к отцу, ты удаляешься от матери. Но ты к ней так. близка, что это, должно быть, причиняет тебе боль.

— В пустыне ты заметил, наверное, что расстояние не обязательно стирает образы. Зачастую оно делает их даже более четкими. Известно, что чересчур отчетливый снимок не всегда обеспечивает хорошую фотографию.

— Насколько я понял, отсюда мама Иньез не кажется тебе такой уж привлекательной?

— Разговор с Незрином в тот день, когда ты приехал в Каир, позволил мне понять главное в моих отношениях с родителями: я слишком восхищаюсь ими, чтобы узнать их как следует.

— Незрин объяснил тебе это?

— Нет, я сама поняла, пока рассказывала ему о родителях.

— Значит, ты считаешь, что если хочешь как следует узнать человека, нельзя любить его слишком сильно? — спросил Гвидо.

— Не обязательно. Смотря какого рода любовь. Любовь к родителям связана с самыми примитивными человеческими инстинктами, хранящимися, по мнению специалистов, в нашей общей памяти или подсознании.

— Я, конечно, придерживаюсь другого мнения, но ты специалист, — небрежно заметил Гвидо.

— Во всяком случае, специалистом в популярной биологии меня не назовешь, — примирительно улыбнулась Вана.

— Наверное, твой конек — политическая биология?

— Это неплохая идея.

— Но что именно тебе не нравится в матери сейчас, когда ты стараешься смотреть на нее объективно? — Снобизм и профессиональный жаргон. — Это неизбежный отпечаток ее науки, — заметил Гвидо.

— История искусств — это не наука, а литургия. Храм, где есть священники, но нет верующих. Ее заклинания не просвещают, а оглупляют. Задача этой «науки»-скрыть дремучее невежество своих приверженцев. Чтобы познать ее, ничего не требуется — достаточно лишь знакомиться с образцами, смотреть и слушать.

— А ты не считаешь культом свою собственную профессию, археологию?

— Для других — может быть. Но не для меня.

— Для тебя это игра, — поддразнил ее Гвидо. — Но, нравится тебе это или нет, ты принадлежишь к элите, а элита умеет играть в свои игры. Для элиты искусство — это своеобразный клуб, где можно невзначай поболтать о бизнесе, а художники обслуживают посетителей за стойкой бара.

— Толпа всесильна, она засасывает, как трясина, и все-таки можно оставаться вне ее. Но честность и целостность часто оказываются лишь позой.

— Все на свете сводится к позе, — развил ее мысль Гвидо, — в археологии и истории свои моды, так же, как в прическах. И можно придерживаться определенных эстетических взглядов или отрицать их в зависимости от того, что принято в этом сезоне.

— Я не демонстрирую разбитые кувшины, как другие демонстрируют мини-юбки, — энергично возразила Ванесса. — Я не берусь решать за других и никому не хочу ничего навязывать.

— Просвещать — значит учить людей видеть, — ответил Гвидо. — Точнее, видеть определенным образом. Иными словами, видеть частично.

— Но откуда ты взял, что я собираюсь кого-то просвещать? — воскликнула Вана. — Как только моей матери показалось, что она должна учить людей, я убедила ее, что она ошибается. Каждый педагог, даже если он преподает эстетику, неизбежно движется к абсолютизации. А значит, к обману. Потому что истинное знание всегда относительно.

— Плохой или хороший вкус не определяется восприятием реальности. Вкус не является элементом знания и не появляется в результате специального обучения. Это не какое-то воображаемое открытие. Вкус — решение, принятое за нас другими. И с этим ты ничего не поделаешь.

— Поделаю! Просто не буду выбирать и оценивать.

— И все-таки ты выбираешь. Может быть, не осознаешь этого, только и всего. Ты выбираешь свои древние черепки — и делаешь это очень добросовестно. Точно так же ты отбираешь для себя самых подходящих мужиков, когда тебе случается проводить раскопки в бане у Незрина.

— Уверяю тебя, это под влиянием твоей Майки.

— Она? Ты имеешь в виду, что Майка предпочитает первый класс, а не товар подешевле? Не смеши меня. Смирись с тем, что она тут ни при чём.

— Я никогда не смирюсь с тем, что бессмысленно! — Вана сердито стряхнула с головы песок. — Все, что несовершенно, не имеет для меня никакой ценности.

«Лендровер» вскарабкался на песчаный гребень, и они увидели другую сторону холма, сплошь покрытую яркой зеленью. Встревоженные канюки громкими криками возвестили о вторжении пришельцев. Машина догнала девушку в легком белом платье, несшую на голове большой сверток. Она была удивительно красива — тонкое, с правильными чертами лицо, кожа, более смуглая, чем у обитателей дельты Нила, большие миндалевидные глаза.

Чтобы позлить Ванессу, Гвидо крикнул девушке первый кастильский комплимент:

— Привет, милая! Ты такая же красивая, как твоя мать! Девушка, конечно, не поняла испанских слов, но по интонации догадалась об их смысле и непринужденно рассмеялась. Итальянец не преминул сделать из этого далеко идущий вывод:

— Видишь, она не отрекается от своих предков.

— Никто не расстается со своим безумием до конца, — отозвалась Ванесса.

— Интересно, кто тебе кажется более сумасшедшей — эта девушка или ты сама?

— Я, потому что хочу отличаться от своей матери. И она, потому что хочет быть похожей на свою.

— Однако о твоей Иньез не скажешь, что она подчиняется каким-то нормам.

— Отрицать обычаи и правила одного племени лишь ради того, чтобы перенять нравы другого, — это вовсе не путь к свободе, — возразила Вана. — Какая женщина более независима — та, что демонстрирует свои ноги, или другая, обнажающая свою грудь? Женщина, которая любит девочек, или та, что предпочитает мужчин? Поклоняющаяся Амону или почитающая Магомета?

— Тогда можно ли вообще чему-нибудь отдавать предпочтение?

— Что ты сказал, Гвидо? В конце концов ты заговоришь так же, как я. Мне не нравится выбирать, потому что я не хочу ничего исключать. Не хочу заранее что-то принимать и устанавливать для себя моральные ограничения. Как я могу отделить хорошее от дурного в огромном бурлящем котле Вселенной? Я не ведьма и не пророчица. Не всегда можно запустить сепаратор и отделить сливки от сыворотки, а истину от лжи. Пример этому — моя жизнь…

— Посмотри-ка! — с мальчишеским восторгом закричал Гвидо. — Маки и маргаритки. А вон тополя и абрикосовая роща! Повсюду множество фиг и фиников. А маслин не меньше, чем в окрестностях Дельф. Да, это настоящая страна оракулов. Не удивительно, что Александр Македонский приезжал сюда посоветоваться с крупнейшими авторитетами того времени.

Вана, конечно, не могла промолчать.

— Это был политический жест. Признавая себя сыном Амона, он хотел ублажить египтян, но лишь для того, чтобы легче было завоевать их страну. Акт благочестия, продиктованный стремлением к власти, не должен так умилять тебя, Гвидо.

— Все в этом мире в конечном счете определяется стремлением к власти. Все подчиняются силе. Гораздо обиднее, когда люди покоряются, сами того не осознавая, — как твои предки покорились грекам.

Гвидо стал читать по памяти, словно говоря сам с собой:

— «Это был не остров, но огромное животное, раскинувшееся на поверхности моря… Когда ты вновь обретешь свободу, мои губы заново научатся улыбаться. Предназначение поэта — восставать против власти и заставлять тех, кто подчинился ей, стыдиться своей покорности. Но напрасны его усилия. Казанцакис не боялся, хотя и ни на что не надеялся».

Вана продолжала говорить, словно не слышала слов Гвидо.

— …Эта сестра сирен была на самом деле его сиамским близнецом. Женское тело находилось внутри мужского, и они никогда не разделялись.

— Мне нравится твое описание сотворения мира, — задумчиво проговорил Гвидо. — В конце концов ты обратишь меня в свою веру.

Но Вана по-прежнему не слышала его.

— Может быть, ты приехал в Сивах, чтобы найти ее? Ту сиамскую сестру-близнеца внутри самого себя?

— Мы уже приехали? — спросил Гвидо.

— Нет. — Вана подняла глаза к побелевшему от зноя небу и больше не проронила ни слова.

Они проехали еще одну пальмовую рощу и несколько больших клумб с цветущими розами, прежде чем Гвидо спросил:

— Значит, это не тот оазис, в который мы ехали?

— Не тот, в который мы едем, — поправила его Вана. — Мы все еще движемся к нему. А это — один из его форпостов. Отсюда до Сехет-Ам еще больше двенадцати лиг.

— До чего?

— Сехет-Ам — это древнее название Сиваха. В переводе означает «Страна пальм».

— А где мы сейчас?

— В Джебель-Мута, — ответила Ванесса. — Мы еще вернемся сюда посмотреть гробницы птолемеевского и римского периодов, такие же, как в Агхорне и в храме Ксар-Руми.

— Это христианская или римская крепость?

— А я и не знала, что ты понимаешь по-арабски, — удивилась Вана. — Это что, еще одна тайна?

— Не выдумывай всякую ерунду! Я знаю только то, что почерпнул в детстве из приключенческих романов. Этот храм всегда ассоциировался с могилой, а Руми — это человек, крестоносец или еще кто-нибудь, который по воле судьбы был зарублен ятаганом. Будем надеяться, местные жители отказались от обычая так встречать приезжих.

— Кто знает? — задумчиво ответила Вана. — Может быть, чтобы по-настоящему ввести тебя в эту страну, нужен был бы Цезарь.

— С кем ты говоришь, Вана? Со мной или со своей сиамской сестрой-близнецом?

— Как хорошо ты меня понимаешь, Гвидо! Мы созданы, чтобы путешествовать вместе.

— Стоп!

— Что случилось?

— Смотри!

Рядом с дорогой из сделанной в песчанике ниши на них смотрело странное божество — гермафродит. Они решились коснуться руки, ставшей гладкой и темной после двадцати веков таких приветствий. Вана с трудом разобрала надпись на греческом языке: «Ты, кто явился сюда в поисках Амона, знай, что я есть разум этого бога».

— Примите мои поздравления, — ухмыльнулся Гвидо. — А теперь, месье или мадам, пусть ваш мозг укажет нам дорогу.

— Оставь этот камень наедине с древними воспоминаниями, — остановила его Ванесса. — Мы сами отыщем свой путь. Кажется, уже нашли его. Раз мы добрались сюда, нам уже не придется спрашивать, как проехать к оазису Сивах.

Мимо них по тропинке трусила овца. Немного поодаль за ней шел пастух. Вана его окликнула, но мужчина лишь равнодушно посмотрел на нее и не ответил.

— Первый контакт — первая неудача, — подытожил Гвидо.

— Меня подвела моя речь, — ответила Вана. — Я замечала, что не всем в здешних краях по душе арабский язык. Надо будет еще раз попробовать.

Гвидо с неожиданной теплотой посмотрел на ветви пальм, сомкнувшиеся над дорогой. Он не ожидал, что будет чувствовать себя так свободно в этих местах.

Изредка им навстречу попадались феллахи из окрестных деревень. У всех были черные или седеющие бороды, при виде которых Гвидо вспомнил лица Никоса и Незрина. На некоторых была европейская одежда, другие носили традиционные белые домотканые халаты и восхитившие Вану браслеты на лодыжках.

Они еще раз остановились, чтобы осмотреть маленькие усыпальницы, выстроившиеся в ряд вдоль стены из засохшей грязи. Тощие псы и длинноногие кошки подошли обнюхать незнакомцев.

Среди множества птиц, прыгавших по ветвям, они узнали удодов, зимородков, казавшихся очень дружелюбными, сов и ястребов. Машина объезжала пруды, где в скульптурных позах застыли цапли и ибисы; поля клевера, где Вана опасалась останавливаться, потому что на них любят гнездиться змеи; маисовые поля, по которым бродили маленькие ослики…

— Незаметно, чтобы здесь кого-то беспокоили затраты и экономия, — громко сказал Гвидо.

— Ты чувствуешь, дует прохладный ветер? — ответила Вана. — В этой стране он предвещает благополучие. А кто станет беспокоиться о том, чтобы копить ветер?

Впереди появились два холма или, скорее, утеса, нависших над кронами пальм, словно верблюжьи горбы. В просвете между Холмами виднелась песчаного цвета крепость, из-за знойного марева пустыни казавшаяся больше своих размеров.

— Сивах-эль-Кабир, — произнесла Вана.

— Хат-ан-Шо, — пробормотал Гвидо.

Он старался держаться спокойно, но дрогнувший голос выдал его.

— Ты счастлив, — улыбнулась ему Вана. — Я рада за тебя.

Машина подъехала к древней стене. Перед городскими воротами оказался пропускной пункт.

— Кажется, пропуска нам все-таки пригодятся, — сказал Гвидо.

Вана протянула документы полицейскому, уже издали заметившему приезжих. Тот обошел вокруг машины, бегло взглянул на сидевших в ней людей и, не посмотрев на протянутую ему пачку бумаг, помахал рукой:

— Проезжайте!

— И это все? — воскликнул Гвидо. — Не сложнее, чем на швейцарской границе. Если бы мы заранее это знали, Незрину Адли пришлось бы в одиночестве изображать нудистский пляж у себя в бане.

Улицы были узкими, как аллеи парка. Они круто поворачивали то вправо, то влево без всякой видимой причины и системы, и «лендровер» с трудом пробивался через этот лабиринт.

Затормозив, Вана указала на арку, за которой стоял старинный одноэтажный дом.

— Понте дель Риальто, — воскликнул Гвидо. — Или Палаццо Веккио во Флоренции.

— Или Рим, вилла Джулия, — мягко добавила Вана.

Особенности архитектуры явно повторялись, и Гвидо заметил, что это здание намного древнее, чем любой из существующих в Италии образцов подобного стиля. И более выразительное, потому что контуры его выше и стройнее.

— Какая гармония, — прошептала Вана.

— Куда подевались твои принципы? — съязвил Гвидо— Ты, помнится, отрицала эстетические оценки как признак религиозности и духовной тирании.

Она засмеялась, указывая вдаль на небесно-голубые минареты с позолоченными куполами, украшенные трилистником и геометрическими фигурами, барельефами из дерева и слоновой кости.

— Когда я была маленькой, то умудрялась кончать в христианской церкви. Неужели ты думаешь, что меня может испугать какая-то мечеть или храм Амона?

— Какой большой город, — удивленно воскликнул Гвидо. — А я считал, что это маленький захолустный городишко.

На самом деле Сивах был большим поселком, вытянувшимся вдоль центральной улицы. По улице сновало множество людей, и мало кто обратил внимание на путешественников в запыленной машине. Даже малыши не бежали вслед и не цеплялись за подножки «лендровера». Маленькие тележки жались к обочине, уступая им дорогу. Если ослики или мулы загораживали проезд, хозяева криком отгоняли их прочь.

Мусор и отходы фруктовых лавок сбрасывались прямо в зловонную канаву посреди улицы. Ее испарения смешивались с запахом сладостей и чая, доносившимся из маленьких кафе.

«Не вижу ничего, что отличало бы эту землю», — думал Гвидо.

Ягненок, которого бедуины жарят прямо на асфальте — это еще куда ни шло, хоть какая-то экзотика. Но тут же в стадо коров врезался велосипед, старые тарахтелки-грузовики расталкивали мулов, жавшихся к обочине, люди проходили по пешеходным дорожкам — все это никакие напоминало древнюю цивилизацию, чудом сохранившуюся нетронутой на обочине современности. То же впечатление складывалось и в центре городка, стоило взглянуть на здание викторианской эпохи с двумя башенками по бокам и широкими пролетами лестницы. Эта нелепость, пытавшаяся приноровиться к убогому пейзажу поселения, не вызывала ничего, кроме удивления. Позолоченная надпись на фронтоне здания гласила: «Резиденция губернатора». Очевидно, никто не подумал о том, чтобы сделать надпись по-арабски или хотя бы перевести ее.

— Мне казалось, что египтяне более чувствительны в национальных вопросах, — заметил Гвидо. Явно заинтересованный этой аномалией, он предложил свое объяснение: Наверное, эта надпись просто никого не интересует.

— Возможно, — рассеянно пожала плечами Вана. Она думала о том, что ее отец сидит в одном из кабинетов этого ужасного здания. Зачем ему прятаться там?

— Хочешь зайти? — спросил Гвидо.

— В таком виде?

Она вытянула руки, взглянула на грязные брюки и порванную в нескольких местах рубашку.

— А ты все-таки не свободна от условностей, верно? — шутливо спросил Гвидо.

Девушка не ответила, и они поехали дальше. В Сивахе была только одна главная улица, которая вела к гостинице. Они не ожидали увидеть что-то особенное, но когда подъехали — ахнули.

Перед ними находилось нечто, похожее на курортное казино позднего викторианского стиля, — с лепными фронтонами, сияющее белизной. Его пропорции, однако, были вполне умеренными. Невысокое, в один этаж здание не раздражало глаз. Перед гостиницей раскинулся палисадник с цветущей геранью и хризантемами.

Итак, путешествие окончено! Они вылезли из автомобиля почти смущенно, понимая, что гораздо уместнее здесь был бы грандиозный экипаж.

Взглянув на свою запыленную одежду, Гвидо сделал извиняющийся жест в сторону неведомо откуда вынырнувшего швейцара, подошедшего к ним за багажом. Вана смутилась, когда тот вынул из машины походную печь, грязные спальные мешки и все прочее снаряжение. Интересно, какое впечатление произведут ее кирки и лопатки на обитателей этого райского уголка? Здесь обычно отдыхали удалившиеся от дел чиновники — ветераны бюрократии.

Пять или шесть завезенных когда-то из Америки и Германии лимузинов стояли у входа. Один из них — из Саудовской Аравии — был с дипломатическим номером.

— Уверен, что я встречу здесь моего доброго друга Джанниполо Гатто, щеголяющего своими наградами, — рассмеялся Гвидо. — Местечко, кажется, пользуется успехом.

— Но не у мальтийских рыцарей. Вы будете единственным ревнителем христианской веры в этом замке.

— Чушь! Гостиницы не выбирают своих постояльцев. Министерские тузы, как видно, облюбовали этот уголок и поэтому с таким скрипом дают разрешение на въезд простым смертным. Для них тут достаточно цивилизации.

— Не спеши с выводами, — отозвалась Вана. — Оазис — это часть пустыни, простирающейся от Персии до Атлантики. Может быть, «мерседес» у входа в гостиницу тоже мираж?

К ним подошел темноволосый паренек в ливрее и вежливо спросил на чистом английском:

— Поставить машину в гараж, сэр?

— Конечно, поставь. И не забудь помыть.

— Дайте, пожалуйста, ключи, сэр. На мгновение Гвидо заколебался, но, тут же устыдившись своей подозрительности, протянул ключи и следом за Ваной пошёл в холл. Внутри гостиница оказалась менее привлекательной. Холл был невероятно пыльным.

— Ваши комнаты готовы. Будьте добры, заполните анкеты, — сказал администратор. — Куда отнести багаж, мадам?

Гвидо обернулся к Ванессе и сказал по-французски: — Может, свалим все барахло в одной комнате, а сами будем жить в другой?

— Нет, — резко ответила она. — Я не собираюсь изображать здесь твою жену.

Он взглянул на девушку удивленно и немного грустно.

— Я не хотел обидеть тебя… Я просто…

— Пошли. Я умру, если сейчас же не залезу в ванну.

— Вода у нас идет круглосуточно, без перебоев, — администратор, стараясь угодить приезжим, перешел на безупречный французский.

Гвидо тихо выругался, сообразив, что их маленькая стычка станет достоянием обслуживающего персонала.

— Бутылку мальтийского виски и бутерброды в номер, — сказал он по-итальянски, надеясь озадачить полиглота.

— Prego, — последовал учтивый ответ. Гвидо прошел полкоридора и только тогда сквозь зубы пробормотал:

— Где они берут этих педерастов? Юноша, несший багаж, улыбнулся.

— Он принял твою ругань за сексуальное приглашение, — уколола Гвидо девушка, уже достаточно понимавшая итальянский. — Почему ты не воспользуешься этим? Если ты в Сивахе, поступай, как…

Неподвижно, точно мумия, Гвидо лежал на кровати, утопая в пуховых подушках. Казалось, он спит, но мозг его бодрствовал и работал, словно хорошо отлаженный механизм. Он анализировал, сопоставлял и классифицировал все, что увидел и услышал в оазисе и в самом городе.

Большая часть материалов, касающихся растительного мира и архитектуры, была отброшена за ненадобностью. Другое дело — внешний облик и поведение живых существ, будь то люди или животные. Эта информация тщательно регистрировалась памятью Гвидо. Ни одна мелочь не была упущена.

Ели бы кто-нибудь смог заглянуть в его память, он был бы поражен тем, с какой документальной точностью сознание итальянца за несколько часов собрало и классифицировало огромный объем разнообразной информации. Пастухи и крестьяне, погонщики мулов, шоферы, бродяги, полицейские, повара, официанты и просто зеваки, бесцельно слоняющиеся по улицам, — все, кто попадался Гвидо на глаза, были рассортированы и разложены по полочкам. Вана поразилась бы, узнав, какую гигантскую работу проделывает ее приятель.

Его мозг не отдыхал и ночью в гостинице. При этом Гвидо уставал не больше, чем компьютер. Он настолько сконцентрировался на своей задаче, что не слышал звуков, не дававших уснуть Ванессе: поскрипывания половиц, обрывков разговоров, храпа, стонов оргазма и возни крыс. Несмотря на усталость, девушка чувствовала себя еще менее уютно, чем на горячем песчаном ложе.

Но не только ночные звуки мешали ей. Образы отца и любовника попеременно возникали в ее воображении и гнали сон прочь.

Как воспримет Селим ее неожиданный приезд? Что если он вышвырнет Вану из своего офиса так же бесцеремонно, как вычеркнул из жизни двадцать пять лет назад? Вдруг Селим придет в ярость от того, что она потревожила его и здесь, в его убежище? Он сочтет такое вторжение бесцеремонным. И в конце концов, наверное, будет прав. Эта мысль нисколько не утешала ее. А Гвидо? Как он доведет себя теперь, когда цель его путешествия достигнута? Он попал туда, куда так стремился. Нужна ли она ему теперь? Наверное, нет. Их отношения были увлекательной игрой. Захочет ли он продолжать их или займется более серьезными делами?

И что это были за дела? Вана до последнего времени делала вид, что они ее не интересуют, и ни о чем не спрашивала. Но она считала себя не настолько глупой, чтобы поверить в секретную миссию итальянца. Настоящий шпион не стал бы выставлять напоказ свой блестящий ум, даже если бы речь шла о промышленном шпионаже. Скорее интуитивно, чем основываясь на конкретных фактах и выводах, она догадалась, что ее приятель работает на нефтяную компанию. Но в каком качестве? Ищет возможности вложения капитала? Но разве такое дело могли доверить непрофессионалу? К тому же было совершенно очевидно, что в бурении Гвидо разбирается похуже самой Ваны. Даже если допустить, что он прислан на разведку и вслед за ним появятся настоящие изыскатели, все равно он, как минимум, должен установить с кем-то контакты, ознакомиться с местностью. А для этого нужны если не приборы, то хотя бы карты и основная документация, какие-нибудь адреса или знакомства в городе. Но Вана, которая сама паковала в Каире его немудреные пожитки, знала, что там не было никакой аппаратуры.

Все, о чем Гвидо говорил и о чем просил ее, тоже не указывало на какие-либо профессиональные тайны.

Для чего же он предпринял такое неожиданное и рискованное путешествие? Вана не могла найти этому разумное объяснение. Она уже начала подозревать, что Гвидо действительно обычный высокооплачиваемый чиновник, который во время отпуска удовлетворяет странную и претенциозную прихоть: изучает историю и традиции народа не слишком обособленного и не очень дикого, то есть не представляющего большого интереса для исследователя. Почему он не отправился к кочевникам, чтобы разделить с ними их убогий кров? Саму Вану гораздо больше устроил бы рваный шатер, чем этот вонючий отель.

В это время кто-то тихонько постучал в дверь ее комнаты. Девушка улыбнулась.

Конечно, это Гвидо! Он остыл от обиды по поводу изгнания из рая и пришел налаживать отношения.

Вана была тронута. Рывком соскочила с кровати и открыла дверь, соединяющую их комнаты. Но там было темно. Она услышала ровное дыхание итальянца, который даже не повернулся на скрип двери. Без сомнения, он крепко спал. Чувствуя досаду и разочарование, она бесшумно закрыла дверь и вернулась к себе. Стук послышался снова. Теперь он явно доносился из коридора.

— Кто там? — спросила она по-английски, потом по-арабски.

Ответа не последовало, но через несколько минут стук повторился. Она была напугана и хотела уже позвать Гвидо, но гордость не позволила ей этого сделать. Вана сидела на кровати, обхватив руками колени и не спуская глаз с двери. Постукивание продолжалось. Она подумала: что будет, если кто-то вломится в номер и увидит ее обнаженной в такой позе? Надежнее спрятаться под простыней. Но она не двигалась. Надеть что-нибудь? Но что? У нее нет ни пижамы, ни ночной сорочки, а сидеть в платье в такой час просто нелепо.

«Во всяком случае, — подумала она, — меня не собираются грабить или убивать, иначе они не стали бы так шуметь. Может, кто-то хочет насладиться моим телом? Тогда нечего так пугаться!»

Страх улетучился, как только Вана подумала, что ее просто хотят изнасиловать. И она заснула прежде, чем собралась открыть дверь.

Глава вторая БОГИНЯ ИЗ КАМНЯ, БОГ ИЗ ПЫЛИ

Гвидо проснулся в семь, выпил кофе по-турецки и, не оставив Ванессе даже записки, пешком отправился в город. Он вернулся в полдень, и новый, видимо, недавно сменившийся портье сообщил ему, что мадам только что ушла. Она не просила передать, куда идет и когда вернется.

«Если бы я знал, позавтракал бы в арабском бистро», — с сожалением думал Гвидо, сидя один в гостиничном ресторанчике. Он внимательно изучал меню, когда на столик легла чья-то тень. Итальянец поднял глаза и увидел невысокого полного человека лет сорока, с небольшой проплешиной в голосах. На смуглом, чисто выбритом подбородке незнакомца была симпатичная ямочка. Свежевыглаженный шелковый костюм, галстук в косую полоску и начищенные до блеска туфли дополняли портрет. В правой руке, украшенной серебряным браслетом, человек держал тонкую трость с черепаховой рукояткой. Он смотрел на Гвидо, застенчиво улыбаясь.

— По-моему, я имел удовольствие встречаться с вами в Каире, — учтиво сказал он.

В подкупающе мягкой манере не было ничего навязчивого. Он говорил по-английски с легким акцентом, положим на итальянский. Под удивленным взглядом Гвидо человечек смутился и поспешно сказал:

— Должно быть, я ошибся. Простите, ради Бога! — Он поклонился и сделал шаг назад.

Гвидо добродушно улыбнулся.

— Позвольте представиться, — сказал маленький египтянин. — Меня зовут Мехди Яссерит. Я учитель, но в министерстве часто занимаюсь административными делами.

— Ага, — радостно сказал Гвидо. — Значит, вы тут по делам.

— Совсем нет. У меня отпуск. Как и у вас, мистер…

— Андреотти. Гвидо Андреотти. Инженер. Но я увлекаюсь древними цивилизациями. Что-то вроде хобби.

— Время проходит быстрее, когда погружаешься в прошлое, — сказал учитель. Он явно никуда не спешил…

— Присаживайтесь. Давайте позавтракаем вместе, — предложил Гвидо.

— Я не покажусь навязчивым? Ведь вы ждете кого-то?

— Нет, никого. Та, которую я ждал, покинула меня в поисках своего прошлого.

— Тогда я с удовольствием принимаю приглашение.

Учитель сел, они с Гвидо заказали себе одинаковые блюда и начали завтрак. Утолив первый голод, Мехди Яссерит обратился к итальянцу:

— Вы давно здесь?

— В Сивахе? Со вчерашнего вечера. А вы?

— Только что прибыл.

— На машине?

— О, что вы! Конечно, нет. Самолетом. Сюда раз в неделю летает самолет из Каира. Вы разве не знали?

— Нет. Я думал, сюда никто не ездит и не летает.

— Это правда, — кивнул Мехди. — Я был единственным человеком на борту. Кроме пилота, конечно. Он улыбнулся своей шутке.

— Вы впервые в Сивахе? — спросил Гвидо.

— Конечно, Нет, — человечек снова улыбнулся. — Я приезжаю сюда почти каждый год.

— Правда? Значит, вам здесь нравится? Но что вы находите в этом городке?

— Ничего особенного, уверяю вас. Но здесь для меня подходящий климат, и после поездок сюда я чувствую себя гораздо лучше. Не знаю, где еще можно так хорошо отдохнуть. А зарплата не позволяет среднему египтянину ездить за границу, — заключил он извиняющимся тоном.

— Однако, готов побиться об заклад, вы бывали в Италии, — Гвидо неожиданно перешел на родной язык.

— Что вы, по-итальянски я говорю очень слабо. Если не возражаете, давайте продолжим нашу беседу по-английски.

— Пожалуйста. А что вы делали в Италии? Тоже отдыхали.? — вызывающе спросил Гвидо.

— Увы, нет. Я бывал там только по делам. Видите ли, я занимаюсь тем, что изыскиваю для нашей молодежи возможности учебы за рубежом. К несчастью, мои боссы считают, что для этого вполне достаточно переписки. А выезжать из Каира совсем не обязательно. Поэтому я прикован к своему письменному столу, хотя когда устраивался на эту работу, мечтал объездить весь мир.

— Всему свое время под солнцем, — сказал Гвидо, вспомнив любимое изречение Ваны. — Время действовать и время отдыхать. Вы, по крайней мере, отправили хоть несколько сивахских студентов за границу?

Яссерит снова улыбнулся.

— Знаете, Сивах — не то место, откуда подбираются интеллектуальные кадры страны.

— Почему нет? — спросил Гвидо.

— Нельзя сказать, чтобы сивахцы были менее интеллектуальны, чем другие египтяне. Просто они не хотят никуда ехать. Даже в Каир, представьте себе!

— Как вы объясняете такое безразличие?

— Не знаю. Может, им хорошо живется? Здесь, в оазисе, у них есть все. Это благодатная местность.

— У меня сложилось другое впечатление, — сухо сказал Гвидо. — Хотя я здесь недавно, но успел заметить и пыльные улицы, и лачуги. Этот рай не так хорош, как вам кажется. Здесь не меньше больных, слепых и увечных, чем в Каире, столько же грязи, голода и рахитичных детей.

— Но здесь очень плодородная почва, — возразил Мехди. — Разве вы не заметили, какое разнообразие фруктов и овощей? А какой тут скот! Я удивляюсь, где вы могли видеть голодающих детей?

— Дорогой мой, оазис — не единственное место в мире, где почва богата, а жители бедны. Кому принадлежат эти земли? Готов спорить, ими владеют несколько человек. Естественно, они к голодающим не относятся. Думаю, они даже не живут в Сивахе, а лежат кверху брюхом на роскошных виллах в дельте Нила.

— Если вы интересуетесь этой проблемой, то должны понимать, как важна для нашего государства аграрная реформа…

— Поскольку для меня она не представляет интереса, вы можете не беспокоиться, — грубо сказал Гвидо. — Все, что я тут говорил, — обычная застольная болтовня. Если сивахцы рады подставлять кому-то шею, зачем их разочаровывать? Каждому свое.

Мехди был явно расстроен. Но тут же попытался исправить положение.

— Жизнь слишком коротка, чтобы обо всех беспокоиться, — сказал он, жадно доедая сладости, которые они заказали на десерт. — Мы с вами можем позволить себе на время забыть о работе и насладиться отдыхом, отдавшись своим увлечениям.

— Не думаю, чтобы моя фирма еще раз направила меня сюда, — сказал Гвидо. — Я работаю в нефтяной компании.

— Да что вы говорите! — воскликнул Мехди. — Тогда я понимаю, почему в качестве хобби вы избрали историю древних цивилизаций.

— Не вижу никакой связи.

— Нефть положила начало новой цивилизации, — объяснил Мехди. — она играет роль Провидения. Иногда — слава Богу, только иногда — она проклятие, но всегда — неожиданность. Вот почему ее везде так почитают. Люди хотят иметь богов, которых можно ненавидеть, когда дела идут плохо.

— Хорошо говорите, — заметил Гвидо. — Что вы преподаете, когда не заняты административной деятельностью? Литературу? Психологию? Богословие?

— Логику, — ответил египтянин.

— Прекрасно, — внезапно смягчился Гвидо.

Мехди помолчал, прежде чем продолжить разговор.

— Лучше, если здесь не будут знать о вашей профессии, — сказал он наконец.

— Представляете, как засуетятся сивахцы, если пройдет слух о том, что здесь есть нефть.

— Ну и что? Кому это повредит? Вы боитесь, что они проклянут ее?

— Напротив. Но, по-моему, бесчеловечно подавать убогим несбыточную надежду.

— А что если сивахцы никак не отреагируют на это событие?

Мехди скептически нахмурился, давая понять, что их разговор был не более чем шутливой перепалкой и продолжать его не имеет смысла.

— Сигару? — предложил он.

— Спасибо. Я еще раз схожу в город.

— Не хотите отдохнуть? Сейчас самое время. Жара.

— Нет. Я сплю очень мало.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

— Этот кретин появился как раз. Вовремя — пробормотал Гвидо, спускаясь по ступенькам. — Теперь я дам ему прикурить, да еще как!

Он углубился в лабиринт улочек, которые не успел осмотреть утром. Они были пустынны в это время дня, хотя особой жары не было.

Гвидо бродил по городу как беззаботный турист, останавливаясь то там, то здесь.

Он присматривался к каждой мелочи, попадающейся на глаза, словно это была музейная редкость. Он вступал в бесконечные разговоры с базарными торговцами, на удивление сносно говорившими по-английски и иногда вставлявшими и пару французских, итальянских или немецких фраз. Вана, окажись она в это время рядом, не узнала бы в этом внимательном, неутомимом, приветливом и разговорчивом ходоке праздного сноба, которым он старался казаться.

Гвидо было достаточно двух-трех сальных шуток, чтобы торговец чаем или фруктами охотно выложил ему свою нехитрую историю. Его случайные собеседники с энтузиазмом встречали предложение сфотографироваться. Гвидо щелкал фотоаппаратом, не слишком заботясь о том, чтобы навести резкость и установить экспозицию. Он вполне доверял «Олимпиусу», одолженному у Ваны, тем более, что тот был не заряжен.

«Интересно будет взглянуть на физиономии полицейских ищеек, когда они наткнутся на фотоаппарат», — подумал он.

Они бы подивились, как этот исследователь-одиночка обходится без каких-либо записей, карт, путеводителей, дневников, не говоря уже о магнитофоне или любой другой аппаратуре. У него не было ни листка бумаги, ни огрызка карандаша!

Тоненькие рубашки от Гуччи, пояса и брюки с наклейкой «Валентине», ботинки фирмы Баттисони и шелковые носки от Марина Ланте делла Побере — вот и все, что ожидало любителей пошарить по чужим чемоданам. Гвидо представил их реакцию:

— Классического шпиона к нам заслали, ребята! Какой-то безграмотный лопух без всякого оборудования. Да, это не Джеймс Бонд.

— Что ж, ребята, — притворно вздохнул Гвидо, заканчивая этот воображаемый спектакль. — Времена меняются. Даже нефтяные магнаты уже не те, что были когда-то.

Он дружески похлопал по затылку оборванного мальчишку, дергавшего его за штанину.

— Куда ты хочешь повести меня, малыш? Но мальчуган, казалось, не знал другого языка, кроме приветливых улыбок и кивков.

Гвидо последовал за ним. Держась за руки, они подошли к крыльцу старого деревянного дома, украшенному арабесками и вазами с цветущим жасмином. Мальчик провел итальянца через маленькую комнату, где лежали глиняные горшки, верблюжьи седла и большие восьмиугольные подносы, во внутренний дворик с выложенным мозаикой бассейном. По краям его били маленькие фонтаны, освежающие воздух. Бассейн окружали фруктовые деревья и розовые кусты. Во дворе сушились на солнце табачные листья.

По сторонам дворика находились две арки из белого и черного камня. Изящные колонны из темно-красного мрамора поддерживали их. Но местами мрамор раскрошился, и похоже было, что этому чуду осталось жить уже не столетия, а годы. И все же старые арки придавали дворику неизъяснимое очарование. В них было что-то от дворцов сарацинов в Гренаде, которые так притягивают взоры туристов.

Они пересекли дворик и очутились в комнате с разбросанными на ковре мягкими кожаными пуфами и множеством подушек. Слева от входа висело огромное зеркало в красной гипсовой раме. На противоположной стене между окнами располагалась коллекция старинного оружия. Дневной свет, проникая через цветные стекла, окрашивал комнату-музей в розовые тона. Дополнительно комната освещалась большими масляными лампами. На столе, инкрустированном перламутром, стояла шахматная доска с расставленными фигурами. Гвидо увидел огромные бронзовые вазы, голубые бокалы, шелковые шали, валявшиеся на ковре… И в самом темном углу — каменную скульптуру обнаженной девушки в натуральную величину. Волосы, заплетенные в мелкие косы, образовали на голове шлем, прикрывавший щеки и затылок, но оставлявший на виду покатые плечи. Точеные черты лица и прямой нос, чуть раскосые глаза и высокие скулы и эта легкая полуулыбка — сомнений быть не могло! Только Кармен, бессмертная жена Амона, могла быть так прекрасна. Гвидо всего один раз видел ее бронзовое изображение на выставке в Лувре, но забыть уже не смог.

Маленькие каменные груди с набухшими сосками, казалось, только что ласкала чья-то рука. Гвидо чувствовал, что столетия ласк отполировали нежный, гладкий живот. К своему изумлению, итальянец заметил, что из расщелины любовно выточенных половых губ выглядывает фаллос. Не увеличенный клитор, а именно мужской половой орган, которому не хватало только — кто знает, почему? — яичек. И хотя он был опущен, его длина невольно вызывала желание.

В комнату вошел высокий худой человек в тюрбане. Щ темном лице, покрытом густой сетью морщин, выделялись водянисто-зеленые глаза. Он с достоинством поклонился, жестом предложил Гвидо выпить и выкурить трубку. Затем еле слышно спросил, не говорит ли посетитель по-французски. Гвидо кивнул, тогда старик спросил о состоянии дел.

— Каких дел? — удивился Гвидо. Но тут же придал своему лицу прежнее сдержанное выражение.

Хозяин указал на его карман. Гвидо вытащил бумажник и раскрыл его. Старик взял пачку купюр, пересчитал их, взял примерно половину, а остальное аккуратно положил в бумажник. Затем он элегантно поклонился, прижимая руку к сердцу, и исчез, оставив Гвидо с его маленьким проводником.

— Как ты думаешь, что он мне предложит за такую сумму? — весело спросил итальянец у мальчика. — Думаешь, я смогу порезвиться с богиней?

Поскольку в следующие десять минут ничего не произошло, Гвидо заподозрил неладное.

— Эй, — сказал он малышу. — Надеюсь, старый негодяй не хочет предложить мне тебя?

Внезапно портьеры, скрывавшие вторую дверь, раздвинулись, и в комнату вошли два босых юноши в длинных белых туниках. На шее у каждого из них висело золотое ожерелье, головы были украшены цветами. Сколько им лет? Пятнадцать, шестнадцать? Может, и меньше. Как можно было судить об. их возрасте, если даже пол их угадывался с трудом. Кудрявые волосы, белая кожа, ровные блестящие зубы, изящные руки. Карие глаза, скрывавшиеся под густыми томными ресницами. Один из них сел на подушку, вытянув ноги с браслетами. Второй налил в бокал какую-то жидкость из графина и предложил Гвидо. Тот обмакнул в нее губы и вернул бокал, покачав головой.

Легкий запах миндаля не могли заглушить ни вино. ни мел, добавленные в настойку. Это был не известный Гвидо возбудитель. Итальянец не удивился. Он вернул бокал юному Ганимеду, показав, что тот должен выпить это сам.

Юноша улыбнулся, спокойно проглотил половину жидкости и остальное предложил товарищу, который, не моргнув глазом, осушил бокал.

— Теперь дело, кажется, пойдет на лад, — прокомментировал Гвидо.

Молодцы были не из разговорчивых. Они молча встали друг напротив друга и начали кланяться и гримасничать, виляя бедрами и время от времени облизывая красивые губы.

— Тут и у покойника встанет, — сказал Гвидо. Но сам он смотрел на них совершенно хладнокровно. Когда эти педерасты пустыни попытались раздеть его, он вежливо, но твердо отказался и дал понять, что присутствует только в качестве зрителя.

Им не потребовалось объяснять дважды. В следующее мгновение они сцепились, точно одержимые, и стали лихорадочно терзать губы друг друга.

Казалось, это была их единственная и последняя возможность совокупиться. Теперь их туники задрались до пояса, и восставшая у обоих плоть была отнюдь не поддельная.

— Mamma mia, — прошептал итальянец, — вот это размеры!

Он обратился к малышу, по-прежнему державшему его за руку и не отрывавшему глаз от зрелища.

— Ты, видно, парень образованный. Скажи, они прихватили свое снаряжение из музея?

Но «музейные редкости» оправдали себя, когда пошли в ход. Для начала участники спектакля занялись такой неистовой мастурбацией, что Гвидо забеспокоился:

— Эй, ребята, потише, а то останетесь без потомства. Но это были железные парни. Не переводя дыхания, они принялись помогать друг другу губами и руками. Минут через десять Гвидо заскучал.

Юные артисты, точно почувствовавшие перемену в его настроении, немедленно сменили позы. Один встал на четвереньки, подрагивая напряженным задом.

— Очень аппетитно, — оценил Гвидо. Второй юнец немедленно воспользовался предоставленной ему возможностью. Он смазал слюной анальное отверстие приятеля и всадил туда свою огромную пику.

— Что значит практика! — восхищенно причмокнул Гвидо. — Нет предела человеческим возможностям! Но от бездействия даже член ржавеет. Хотя это всего лишь абстрактные рассуждения, а здесь, кажется, практикуются всерьез.

Такой длинный монолог не мог не произвести впечатления на маленького гида. Он звонко расхохотался, запрокинув голову, и этим совершенно покорил Гвидо.

— Лучше и я бы не смог, — продолжал итальянец. — Они, кажется, понимают друг друга.

Тем временем активный педераст продолжал таранить приятеля с той же яростью, с какой только что возбуждал самого себя.

— Эти парни совсем одурели! Тише, ради Бога! Но дуэт не собирался сбавлять темп. Гвидо взял на себя роль дирижера.

— Внимание! Сперва немного помедленнее… Отлично. Теперь вернемся к началу. Вот так! Плавно! Прекрасно. Так, так, продолжайте, но поспокойнее, с чувством, вот так! Идем дальше: глубокий бас, мягче, глубже, с душой. Тихо! Я бы сказал даже тихонечко!.. Он чувствовал, что произведение близится к финалу.

— Я дирижер, поэтому должен руководить до конца, — пояснил он малышу, ускоряя темп. — Теперь поехали! Быстрее! Сильнее! Вернулись в исходное положение — и скорей, скорей к финишу!

Артист кончил с криком издыхающего ишака и припал к инструменту. Тот передернулся, стряхнул его с себя, и актеры поменялись ролями. Теперь музыкант стал в позу. Партнер пристроил к нему свой разбухший смычок, который и на этот раз вошел гладко, как по маслу. Второе отделение проходило так же длительно и живо, как и первое. Но стиль был немного другой. По выражению лица и свистящему звуку, который парень время от времени издавал, чувствовалось, что он действительно наслаждается. Его партнер, только что выразивший себя столь сумбурно, замер с блуждающей улыбкой на губах.

Желая подбодрить его, Гвидо жестом показал, что глоток из фонтана, который вот-вот ударит, помог бы ему восстановить силы. Но юноша не понял и решил, что зритель захотел поучаствовать в спектакле. Он прикрыл глаза и застыл с открытым ртом, из которого капала слюна.

Второй тоже неверно истолковал жест итальянца, но решил во что бы то ни стало довести дело до конца.

— Браво, ребята! — воскликнул Гвидо, когда музыкант извлек свою флейту, почти не уменьшившуюся в размерах. Получив на чай, молодцы поклонились, грациозно приподняв подолы.

— Тебе понравилось? — спросил Гвидо малыша, когда они выходили из комнаты. — Когда начнешь этим заниматься сам? По-моему, ты кое-что уже знаешь.

Мальчуган с обожанием взирал на итальянца, вцепившись в его штанину.

— Что до меня, старик, — продолжал Гвидо, — то мне поздно этим заниматься. Я не выучился в детстве. Если ты не начнешь прямо сейчас, потом будет трудно привыкнуть. Поверь мне, я знаю, что говорю. — Он печально вздохнул и опустил руку на плечо маленького друга. — Вот почему я советую тебе не откладывать учебу, мышонок. Иначе ты вырастешь таким же глупым ублюдком, как и все остальные…

— Ты виделась с отцом? — спросил Гвидо, встретившись с Ваной за обедом.

Она сделала неопределенный жест.

— Все в порядке. Как ты?

— Женщин на улицах почти не видно. А те, что осмеливаются выйти, закутаны по самые глаза, ничего не разберешь. Кажется, свобода не распространяется на женщин в твоем благословенном Сивахе, а, Вана?

— Не более, чем в других местах.

— А где же хваленая сексуальная свобода сивахцев?

— Только в двух случаях здесь можно ею воспользоваться — гомосексуализм и кровосмешение, которые раньше были запрещены почти везде.

— А как же все остальное?

— Здесь действуют суровые законы Корана. Гвидо заметил Мехди Яссерита и поманил его.

— Кто это? — удивленно спросила Вана.

— Специалист по эпистолярной логике.

— Кого только здесь не встретишь, — рассмеялась девушка.

Представив гостя и предложив ему сесть (Мехди не заставил себя долго упрашивать), Гвидо сказал:

— Моя спутница утверждает, что в этом оазисе властвует ислам. А у меня сложилось впечатление, что это место отличается от всего остального Египта моралью и такой степенью эмансипации, которой позавидует любая передовая нация.

— Здесь существует такая поговорка, — ответил Мехди. — не знаю, смогу ли в точности передать ее по-английски: «Любое новшество без религиозной основы есть заблуждение, которому надо сопротивляться и которое надо подавлять всеми возможными способами. Вечная свежесть Корана может вместить бесконечное множество новшеств». Там, где живут по этой поговорке, альтернативы законам ислама нет.

— Вы согласны с этим? — спросил Гвидо.

— Совершенно не согласен! Высказывание принадлежит моему покойному коллеге, профессору Хасану эль-Бана, который в 1929 году основал Исламское братство.

— Вы принадлежите к этому братству?

— Нет, Бог миловал! — воскликнул египтянин.

— Тогда почему цитируете их программу?

— Чтобы вы лучше поняли внутренние противоречия Египта, которому волей-неволей придется становиться современной нацией.

— Но Сивах останется вне времени! — твердо сказала Вана.

— Я не знаю, чего хотят сивахцы, если они вообще чего-нибудь хотят, — вздохнул Мехди. — Иногда я просто удивляюсь, как легко некоторые люди решают, что нужно меньшинству.

— Вы, верно, невысокого мнения об умственных способностях женщин? — раздраженно спросила она.

— Не могу не отметить, — вмешался Гвидо, — что меня разочаровал статус женщины. Здесь, в Сивахе, он не выше, чем в любой другой части Египта.

— Откуда ему взяться? — сказал Мехди. — Амон тут не помощник. Думаете, наша вера уважала матерей, сестер, жен и дочерей больше, чем теперь это делает ислам?

— Некоторые традиции заставили нас поверить в это.

— Как отличить традицию от легенды? — напористо спросил логик.

— Разве жители Сиваха стали бы проявлять такую неизменную приверженность старине, если бы она не казалась им лучше современности?

— Обычное заигрывание с древней культурой. Чтобы отличаться от своих сограждан.

— А почему они так стремятся отличаться от всех именно в этом плане?

— Массовый психоз.

— Но не такой массовый, как у остального человечества, когда все стремятся быть похожими друг на друга.

— Не все. Ведь в мире то и дело проявляется недовольство, вспыхивают восстания, совершаются перевороты. Сивахцы не восстают и не проявляют недовольство. Они счастливы верить, что отличны от других. У вас в стране, — продолжал Мехди, — люди тоже предаются иллюзорным надеждам, уходят в секты, уединяются.

— Да, но сивахцы откололись от остального человечества две тысячи лет назад, — возразил Гвидо. — Такая невероятно длительная бравада не может не заинтересовать.

— Это тревожный симптом? — спросил Мехди.

— Напротив. По-моему, очень обнадеживающий. Вы ведь сами говорили, что сивахцы никогда не восстают.

Мехди в молчании дожевал жестковатое мясо жареного козленка.

— Я не уверен, что твои боги заинтересуют меня, — сказал Гвидо на следующее утро, когда Вана пригласила его в храм Амона.

— Если ты не познакомишься с богами, то не сможешь рассмотреть людей.

— Мои глаза широко открыты. Я не виноват в том, что вижу только то, что вижу.

— Никто не может отгородиться От веры.

— Я знаю, что существуют мифы и ритуалы. Но разве достаточно этого, чтобы поверить в призраков?

— Но твои соотечественники верят, — напомнила Вана. — Если бы все были счастливы, для религии не нашлось бы места на Земле. Но люди несчастны.

— И все же критика религии лежит в основе любой другой критики.

— Эта мысль не пугает меня, потому что я признаю, что в основе всего лежит материя.

Агхорн находится почти в двух милях от Сивах-эль-Кабира. Когда-то он славился своими храмами, колоннадами, форумом, каменными домами и мощеными улицами. Сегодня большая часть древнего Амония, града Амона, обратилась в прах.

От храма Сум Беды, построенного в четвертом веке до нашей эры, и следа не осталось. Когда-то он располагался неподалеку от святилища Амона. Если бы путешественники ожидали увидеть здесь монументальное здание, соперничающее величием и красотой с храмами Карнака, где также чтили Амона, они были бы глубоко разочарованы. Храм многократно ремонтировался, достраивался и перестраивался, что изувечило его не меньше, чем разрушительная работа времени. Вана и Гвидо напрасно искали дорожку со статуей сфинкса, которая вела к ограде из местного кирпича. Эту ограду не раз укрепляли цементом, тоже рассыпавшимся на глазах. Остатки пилонов были окружены каменными плитами в форме маленьких пирамид. На них можно было различить полустертые изображения персонажей древнеегипетской мифологии: буйволов, коров, антилоп, лошадей, собак, деревьев и — обычно в профиль — фараонов, держащих в руках ветку смоковницы и анх — символ бессмертия. Но иероглифы, иерархические символы и более поздние демотические письмена вокруг них были кое-где варварски заляпаны штукатуркой.

Колонны, устоявшие под натиском времени, напоминали те, что украшали дом губернатора в Сивахе. В заброшенном святилище было пусто. Несколько искусственных цветов, выцветших флажков и жалких остатков украшений были единственными приношениями на алтарь некогда величественного храма. Наос, центральное помещение храма, где обычно устанавливались статуи богов, был закрыт, но Вана знала, что там нет ничего, кроме осколков изваяний. Само каменное изображение божества давно уже было увезено далеко за море и хранилось где-то в музее. В соседней комнате хранился единственный подлинник — низкая платформа, на которой бога выносили глотнуть свежего воздуха. Именно это не замедлили сделать Гвидо с Ваной. Снаружи им легче было представить, как идол выносился на обозрение толпы. Вокруг святилища, должно быть, росли оливковые и шелковичные деревья. И не смолкал птичий гомон. Казалось, одна природа еще помнила древнего бога. Его рабы и богатства давно перешли к другим хозяевам.

— Да, благоденствие Амона кончилось, — вздохнула Вана. — Знаешь ли ты, что его владения были обширнее и богаче владений самого фараона? Необозримые земельные угодья, стада, виноградники, шахты. Может, его утешает мысль о том, что здесь есть еще и нефть?

— Конечно, если он уже достаточно араб.

— Почему нет? Амон — современный бог. Он жил за каких-нибудь две тысячи лет до нашей эры. По сравнению с шестью-семью тысячами — я имею в виду Гора Нефертума — он совсем юный бог.

— Наверное поэтому Хатшепсут была от него без ума, — насмешливо сказал Гвидо.

— Кстати, во многом благодаря ей он стал главным среди богов.

— Значит, она была не просто шлюшка, как ты ее изображала?

— Твои римляне сделали все, чтобы стереть с лица земли Амона и его религию. И все же она жива, как видишь.

— Я лично ничего не вижу. Где верующие?

— Египетские храмы не для публики. За исключением особых случаев и праздничных церемоний. Обычно забота о храме входила в функции жрецов. Они были ответственны за то, чтобы бог был доволен — его слух услаждали пением, его обмывали и умащивали благовониями и, конечно, берегли от разрушения.

— Здесь не больше жрецов, чем верующих, — заметил Гвидо. — Короче говоря, боги похожи на людей — стремления их ничтожны, а финал жалок. Чем ты объясняешь закат его культа?

— Сейчас мы не можем с уверенностью назвать его причины. Важно то, что египетские жрецы всегда очень тщательно следили за соблюдением ритуала. Здесь же, чтобы делать все вовремя, они следили за движением светил. Теперь мы называем таких людей астрологами.

— Мы все в неоплатном долгу перед ними за ежемесячные гороскопы.

— К нам это не относится, — поправила его Вана. — Египтяне не увлекались астрологией. По крайней мере, до тех пор, пока ее не насадили ваши греко-римские завоеватели. Я трижды права, утверждая, что твой народ виновен в оболванивании моих предков.

— Не преувеличивай, Вана. У. твоих предков не было времени советоваться со звездами: они были слишком заняты толкованием снов. Именно они, а не римляне, обогатили мир этим умением. Мы квиты.

— Что мне действительно нравится — это значение, которое они придавали именам.

— Что бы они подумали обо мне, если бы узнали, что я избрал женщину своим гидом? — рассмеялся Гвидо.

— Они были достаточно великодушны, чтобы подумать, будто ты хочешь последовать за мной по пути, ведущему к двум добродетелям, которые они ценили превыше всего: правдивости и справедливости.

— Не слишком ли высоко ты сама оцениваешь их? — с сомнением спросил Гвидо.

— Тогда почитай «Книгу мертвых», главу «Суд сердца». Когда фараон предстал перед высшим судом загробного мира, возглавляемым Осирисом, возле которого стояли Исис, Нефитис, Ра и еще сорок два божества, его сердце положили на одну чашу весов. Кто же еще мог стоять на другой, как не Маат, воплощение правды и справедливости.

Взглянув на девушку, Гвидо тихонько усмехнулся, но она продолжала, устремив вдаль невидящие глаза, точно вглядываясь в картины, проходящие перед ее мысленным взором.

— Бог смерти Тот с птичьей головой следил за чашами весов. И если зло перевесит, то адское чудовище разорвет лживого фараона на части.

— Почему лживого?

— Потому что прежде чем сердце его было брошено на весы, он произнес «Декларацию невинности»:

Тронутый необычными нотками в голосе девушки, Гвидо заглянул ей в глаза. В них стояли слезы.

Глава третья ТАХА И ИЛИТИС

В отеле Гвидо и Вану додала записка от Мехди Яссерита. Учитель приглашал их на чай в дом одного из местных жителей, с которым он познакомился в свой прошлый приезд. За ними пришлют такси.

На чай собралось много гостей, разодетых, словно на посольский прием. Гвидо и Вана были удивлены — они явно не ожидали такого размаха. К ним сразу подошел Мехди Яссерит, и все прояснилось.

— Я хотел сделать вам сюрприз, — сказал он. — Сегодня женится сын моего друга. Я подумал, что вы хотели бы прийти, но если бы я сказал об этом заранее, вы бы засомневались, удобно ли…

Такой такт заслуживал самой высокой оценки. Гвидо спросил, почему многие гости выглядят скорее европейцами, чем египтянами. Мехди растерялся, и Вана ответила за него:

— По той же причине, по которой во мне течет смешанная кровь. Сивахцы отличаются от меня только в одном: им не надо было искать свою белую половину — она была здесь, хотя ее никто не звал. Персидские воины, греческие герои, войска Александра Македонского, римские легионеры, французские моряки, наполеоновская гвардия, гитлеровские солдаты — все они помогли создать новую расу. Знаете ли вы, что этот оазис был заправочной базой африканского корпуса во время последней войны?

— Заправочная база? Замечательно! — рассмеялся Гвидо. — Жаль, не нашлось оракула, чтобы предостеречь Роммеля.

— Предсказать поражение завоевателю — не такая уж сложная задача, — заметила Вана.

Итальянца не оставляло отличное расположение духа:

— Мои недоразвитые мозги так же слабо способны к завоеваниям, как и к ворожбе.

Стоявшие неподалеку гости бессовестно подслушивали и одобрительно кивали. Казалось, никого не интересовала предстоящая церемония. Приглашенные бесцельно слонялись по огромному саду, напоминая своими нарядами экзотических птиц. Гвидо чувствовал себя как дома среди цветущего миндаля и миниатюрных пальм, гигантских кактусов, бугенвиля и олеандров, пышность и пестрота которых казались искусственными. И даже небо походило на итальянское.

— Никогда не видел, как венчаются мусульмане, — пробормотал он.

— Теперь у тебя будет возможность увидеть все воочию.

— Как сказать, — вмешался Мехди. — Наши друзья, конечно, истинные мусульмане, но здесь имеются влиятельные организации, которые придерживаются традиций, позорящих ислам. Наш вчерашний разговор, мистер Андреотти, навел меня на мысль пригласить вас. Мне показалось, что вам будет любопытно взглянуть на эту дикость. Вот почему я посчитал удобным пригласить вас.

— Мехди, да ты просто умница, — улыбнулся Гвидо.

Учитель растерялся, не зная, как отреагировать на такую фамильярность. Сам он держался подчеркнуто официально.

— Вон там хозяин доиа, — сказал он. — Хотите, я вас представлю?

— Еще бы!

Они подошли к группе мужчин в белых и голубых одеждах, богато расшитых золотом и серебром. Те были заняты выбором сладостей, лежавших на огромном подносе посреди стола. Самый младший из них налил подошедшим горячего чая, прежде чем они успели возразить. От чая исходил терпкий аромат мяты.

Яссерит всех представил, и Гвидо понял, что чаем их угостил хозяин — Кхалед Айаддин.

У него были толстые губы и крючковатый нос. Кожа поражала белизной. На лицо были нанесены полосы из глины, оттенявшие его бледность.

— Это мои знаки отличия, — объяснил Айаддин. — В брачной церемонии отец жениха играет более важную роль, чем сам жених. Он расправил на плечах тяжелые складки шерстяного бурнуса и засмеялся. Гвидо удивленно спросил, как сын такого молодого мужчины может быть женихом? Хозяин снова весело расхохотался.

— У меня пятеро детей, — сказал он. — Таха, тот, что женится, самый старший. Ему двадцать один год. Младший родился в прошлом году.

Гвидо хотел было спросить, где его жена, но вовремя заметил, что в саду нет ни одной женщины; Вана тоже куда-то пропала. Он подумал, что гостю, а тем более иностранцу, будет уместно спросить, почему женщины отсутствуют.

— Они все заняты. Готовят невесту, — невозмутимо объяснил Кхалед. — Это серьезное дело. Поймете, когда увидите.

— А где жених? — . Последняя холостяцкая попойка.

— Как у нас. Такие проводы длятся до последней минуты.

— После чего — прощай свобода! — пошутил Кхалед. — Особенно для женщин, да?

— Я мало путешествовал, но знаю, что все люди похожи. Христиане, сивахцы… У нас есть правила, но кто их придерживается?

— У нас в стране их изменили. Раньше прелюбодеяние каралось тюрьмой или смертью. Теперь адюльтер — естественное дополнение семейной жизни.

— Для обоих полов?

— Можно сказать, да. Здесь на неверность — изменяет ли муж с другим мужчиной или жена с другой женщиной — смотрят косо. Но ни одна жена не возражает против того, чтобы ее муж любил мальчиков. И какой муж вздумает сердиться, если его жена поиграет с девочкой?

— Но такие взаимоотношения причиняют людям боль!

— Ничего подобного. Люди любят не для того, чтобы страдать.

— Значит, здесь не знают ревности?

— Никто никого не ревнует. Могут только предпочесть одного другому.

— Что же тогда люди думают о любви?

— О ней мы знаем из песен и от рассказчиков. Те, кто умеет читать, рассказывают о ней. Одно время в городе было кино. Так что многие узнали о любви из фильмов.

Через некоторое время Гвидо снова обратился к Айаддину:

— А политика? Она вас интересует?

— Политика? — удивленно переспросил Кхалед.

— Да, каковы ваши взгляды на политику?

— Никаких взглядов, — снова засмеялся египтянин. — Кому она нужна?

— Но ведь над вами есть правительство в Каире и местный губернатор.

— И что?

— Вы должны принимать их в расчет.

— Зачем?

Настала очередь Гвидо удивляться:

— Ну, я не знаю. Чтобы попросить о чем-нибудь, проголосовать за какой-нибудь закон. Принимать или отвергать правителей. Знать их возможности и способности…

Хозяин хлопнул его по плечу:

— Шутки иностранцев бывает трудно понять. Но эта — превосходна!

Большой черный «остин» как минимум пятнадцатилетней давности въехал в ворота сада. Шофер вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Из нее осторожно, словно боясь рассыпаться, выбрался мужчина в белом полотняном костюме. Он был так худ и высок, что казался больным. Седые волосы были коротко острижены. Черные глаза и смуглая кожа морщинистого лица выдавали арабскую кровь. Когда человек выпрямился, его фигура показалась Гвидо величественной. Он холодно оглядел присутствующих, отыскивая глазами хозяина. Увидев его, не спеша подошел пожать ему руку. Отец Тахи приветливо улыбнулся, но остальные не обратили на вновь прибывшего никакого внимания.

Все же Гвидо заподозрил, что это большая шишка. Он хотел обратиться с вопросом к Мехди, но тот как в воду канул.

Тогда Гвидо обратился к юноше, с которым уже беседовал и который неплохо говорил по-английски.

— Кто этот господин?

Молодой человек помолчал, словно заколебавшись, потом решительно сказал:

— Я думаю, что это губернатор.

— Губернатор Сиваха?

— Ну да.

— А почему его никто не сопровождает? Юноша удивленно уставился на Гвидо:

— Зачем? Разве он не в состоянии ходить сам?

— Я не это имел в виду. Во всем мире люди, занимающие такой высокий пост, появляются на улицах только со свитой. Кроме того, простые смертные стремятся воспользоваться каждой возможностью, чтобы поговорить с ними, попросить о чем-нибудь.

— Серьезно? — молодой человек посмотрел на Гвидо как на сумасшедшего, но итальянец нисколько не смутился и продолжал расспросы:

— Значит, он не пользуется у вас уважением?

— Почему? Его уважают.

— Но не боятся, верно?

— А почему его надо бояться?

Юноше вопросы итальянца явно казались нелепыми, и Гвидо оставил его в покое.

Губернатор неспешно переходил от одной группы людей к другой, пожимая протянутые руки, перебрасывался со знакомыми двумя-тремя словами. Но никто не подходил к нему с почтительными приветствиями, и оживленный разговор при его приближении не смолкал.

Губернатор, по-видимому, считал такое положение вещей абсолютно нормальным, а если и был недоволен, то ничем не выдавал своих чувств.

У Гвидо теперь появилась возможность разглядеть его поближе. Он с трудом подавлял желание подойти и поприветствовать губернатора.

«Всему свое время. Не будем торопиться», — подумал он и отправился на поиски Мехди.

— Здорово, приятель, — он хлопнул Яссерита по плечу, — думаешь, тебя привели сюда поглощать засахаренный инжир?

С юмором у египтянина было туговато.

— О, надеюсь, что нет, — воскликнул он. — После церемонии нас должны угостить на славу: баклажанная икра, тушеный кролик, рис с приправами, ягнята, цыплята, куропатки, сваренные в сахарном сиропе, очищенные креветки, фрикасе из сердец, плоды кактуса, начиненные свежей мятой, салат из агавы, лепешки с розовым вареньем, желе из эглантерии…

— Гранаты в нашатырном спирте и ацетиленовый торт, — насмешливо заключил Гвидо. — Все лучшее, что нашлось в городе? Или тут всегда так едят?

— Что я могу сказать? — вздохнул Мехди. — Вы сами все видите. Этот городок открыт для посторонних глаз.

— Меня не интересуют ни местные секреты, ни мысли о здешних жителях. Гораздо интереснее, как они думают.

— Учитесь у меня. Наблюдайте за поведением людей и делайте выводы. Минуточку! Сейчас вы сможете все увидеть воочию.

В это время в доме послышался нарастающий шум, в котором можно было разобрать только отдельные выкрики и взрывы смеха.

— Сейчас появятся жених с невестой. У вас будет возможность наблюдать брачную церемонию с самого начала, — торжественно провозгласил Мехди.

— В других странах принято, чтобы родители невесты принимали гостей, — заметил Гвидо, — а здесь почему-то все наоборот.

Его слова потонули в реве толпы. Из дома, суетясь и толкаясь, вышли женщины. Среди них была и Вана. Она выделялась скромностью наряда. Все остальные были разодеты в пух и прах: море розового, голубого, желтого и серого муслина, гроздья украшений, сильный запах духов. Ни старые, ни молодые не скрывали лиц под чадрой. Обилие старух, как ни странно, заставило Гвидо задуматься о красоте и юности. Вглядываясь в женские лица, он с удивлением заметил, что не находит ни одного, достойного внимания.

— Теперь ясно, — решил итальянец, — почему мужчины Сиваха предпочитают однополую любовь.

Он хотел было озадачить подобным заключением самоуверенного египтянина, но тот с таким восторгом воспринимал все происходящее, что Гвидо решил не портить ему настроение. Возбуждение толпы достигло апогея. Оркестр, укрытый от глаз в зеленой беседке, заиграл какую-то приторную мелодию. Гвидо попытался разглядеть музыкантов, извлекающих из своих инструментов такие жалобные звуки. Оркестр был составлен из невероятной смеси флейт, скрипок и ксилофонов, приправленных колокольчиками и цимбалами.

Гвидо встал на цыпочки в надежде увидеть виновницу торжества. Но тут его ждало разочарование — невесту плотным кольцом окружили подружки. Тогда он решил добраться до Ваны, и это ему удалось, хотя пришлось потолкаться и отдавить несколько ног. Вана радостно кивнула ему.

— Что ты делала в этом курятнике? — отрывисто спросил Гвидо. — Ни одна из этих образин не стоит твоего внимания.

Девушка загадочно улыбнулась.

— Не торопись с выводами. Малышка совсем недурна. Сейчас сам увидишь.

— Какая малышка?

— Невеста. Ей только недавно исполнилось пятнадцать. Вана вытянула шею, стараясь рассмотреть невесту, которую вырвали, наконец, из дружеских объятий и водрузили на помост, украшенный гирляндами цветов.

Музыканты снова затянули какой-то заунывный мотив. Гвидо скривился, увлекая за собой Вану.

Девушка действительно оказалась прехорошенькой, а наряд и того лучше. Взглянув на него, Гвидо понял, почему два юных гомика, так лихо демонстрировавшие вчера свои способности, носили туники точно такого же покроя. Это были свадебные платья!

— Что, во всем Египте носят такие подвенечные одежды?

— Нет, это стиль Сиваха.

— Он, видимо, очень древний?

— Угадал.

Но вскоре они обнаружили, что белое плиссированное платье без рукавов, изящно ниспадавшее до пола, служило только основой наряда. Подружки невесты брали с подносов украшения и торжественно обряжали молодую. Зрители не спускали глаз с их ловких пальцев. Вот девушки взяли с одного из подносов нечто вроде золотого ремешка. Его застегнули под грудью невесты так, что под натянувшейся материей четко обозначились соски.

Гвидо почувствовал, что поторопился со своими пренебрежительными выводами. И первым сигналом к тому послужили брюки, ставшие вдруг тесными. Он изо всех сил старался сохранить безразличное выражение лица, но провести Вану было невозможно. Она незаметно провела рукой по его ширинке и, убедившись в своей правоте, одобрительно подмигнула. Это воодушевило Гвидо, и он, уже не скрывая интереса, стал следить за юной невестой. Она подняла руки, чтобы подружкам легче было застегнуть на талии золотой пояс в форме змеи. Треугольная голова змеи спустилась до уровня лобка, и Гвидо ощутил, как твердеет его плоть. Потом на невесту надели золотое ожерелье, состоявшее из нескольких гибко сочлененных металлических полос. Это украшение было так велико, что верхнее кольцо туго охватывало шею девушки, а нижнее — самое широкое — достигало сосков, покрывая плечи и частично руки.

После этих приготовлений подружки занялись прической невесты. Они разделили ее черные волосы на несколько равных прядей и с виртуозностью, восхитившей Гвидо, заплели их в косы. Однако потребовалось еще не менее четверти часа, чтобы довершить шедевр и превратить густую гриву в подобие полукруглого шлема.

Сомнений не было: сейчас на глазах у Гвидо шаг за шагом воссоздавался облик богини, являвшейся ему в юношеских снах.

Невеста сидела неподвижно и казалась не более живой, чем ее каменный двойник.

На короткий миг она тоже стала произведением искусства. Правда, черты ее нежного личика не шли ни в какое сравнение с неземной красотой жены Амона и тело ее, по мнению Гвидо, не имело той блистательной двуединой завершенности, которую удалось воплотить в камне древнему скульптору. По мере того как менялся облик невесты, разговоры гостей смолкли. Метаморфозы, происходящие у них на глазах, и завораживающая музыка, скорее похожая на реквием, чем на свадебный марш, действовали гипнотически. Из любопытных зрителей гости превращались в верующих, поглощенных религиозным созерцанием.

Когда идол из плоти был наконец воссоздан, наступила тишина. Весь обряд занял не более часа, но мистическое благоговение толпы перед возрожденной богиней было столь заразительно, что Гвидо и не заметил, как пролетело время.

Пожалуй, единственным человеком, не поддавшимся коллективному трансу, была Вана.

Ее рука попрежнему служила связующим звеном между Гвидо и ожившей статуей — рука такая же нежная, как лоно, скрытое в складках туники, такая же твердая, как каменный фаллос, который так нравился итальянцу.

Благодаря ей Гвидо словно растворился в теле смертной женщины, сидевшей на помосте, и одновременно ощутил двойное прикосновение божества.

Последние лучи солнца, скрывшегося за зубцами Хат-ан-Шо, придавали золотым украшениям какой-то необычный оттенок.

Зазвучали цимбалы, звонко пропел рожок, и вдруг вся толпа начала оглушительно скандировать какое-то короткое слово, за которым следовали целые фразы, звучавшие так слаженно, точно их произносил в громкоговоритель один человек.

— Что они кричат? — спросил Гвидо, постепенно приходя в себя от этого адского шума.

— Сначала они выкрикивали имя невесты, — пояснила Вана, — Ее зовут Илитис. И-ли-тис. Теперь они произносят строфы, положенные по обряду.

— На арабском?

— Нет. Этого языка я не понимаю.

— Может быть, это местный диалект?

— Тоже нет. Слова очень древние.

— Как жаль, что никто не может их перевести, — вздохнул Гвидо.

— Когда-то их мне пересказали, но только приблизительное содержание. Я нахожу в этих строфах некоторое стилистическое сходство с одами в честь фараонов.

— Так расскажи!

Громыхающий речитатив прервался так же внезапно, как начался. Мрачная торжественность сменилась сияющими улыбками. Казалось, сама богиня спустилась с небес. Она весело смеялась, болтала с подружками, вообще вела себя, как проказливая девчонка, только что удачно подшутившая над взрослыми.

— Это все? — спросил Гвидо. — Теперь она замужем?

— Ты с ума сошел! Ведь жених еще не появлялся.

— Я уже ничему не удивляюсь. Судя по тому, что пришлось видеть и слышать, свадьба без жениха была бы здесь вполне естественна. К кому была обращена оратория? К древнему божеству?

— Нет, к нынешнему. К последней девственнице.

— Понятно, — кивнул Гвидо. — С каждым замужеством в мире исчезает частичка невинности. Вот почему так плакали флейты. — И, помолчав, спросил: — Ты уверена, что божественное обязательно должно быть девственным?

— Слава Богу, к смертным это не имеет отношения.

— Да уж, — рассмеялся Гвидо. — Если бы свадебная церемония не могла обойтись без невинности, люди давно бы вымерли.

— Эти священные строки и не пахнут целомудрием.

— В чем же их смысл?

— Вот то, что я услышала от женщин, готовивших Илитис к обряду.

Есть два входа в твой замок. Не стыдись, открой первый. Впусти супруга в свое лоно. Но есть еще одна, потайная дверь. За нею ночь, полная любви. Стань своему мужу братом — Распахни ее.

— Что ж, аборигены Сиваха очень современны.

— Этим строкам пять тысячелетий.

— По-моему, самое время перекусить, — сказал стоявший рядом мужчина.

— Это идея! — одобрил Гвидо. — Хорошо бы еще что-нибудь выпить, — итальянец прикусил губу. А вдруг его слова осквернили чистоту обряда?

И вообще, «выпить» и «пить чай» — это разные вещи. Он успокоился, когда стали разносить пиво и сладкое розовое вино, от которого трудно было оторваться.

— Чем же сейчас занята невеста? — обратился Гвидо к незнакомцу, который, видимо, решил взять их с Ваной под свою опеку.

— Она перебрасывается скабрезными шутками с подружками.

— А где жених?

— Ждут, пока протрезвеет. Ему понадобится много времени, чтобы привести себя в порядок.

Шутливый прогноз мужчины оказался пророческим — ожидание затянулось до поздней ночи. Когда будущий супруг был наконец готов к исполнению своей роли, многие гости были уже в таком же состоянии, как он сам несколько часов назад.

— Если это веселье затянется, — проговорил заплетающимся языком Мехди Яссерит, — будет слишком темно, чтобы разглядеть пятна на простыне — от крови они или от вина. Это все подстроил негодник Айаддин, чтобы покрыть доченьку. Хотя все знают, что двенадцать из своих пятнадцати лет она махается, как ослица.

— Ты спутал, старина, — добродушно возразил Гвидо. — Айаддин — отец жениха.

Мехди сделал какой-то загадочный жест, словно не находя слов для выражения какой-то глубокой мысли, и рухнул на руки итальянцу. Гвидо бережно уложил его в колючие кусты, растущие неподалеку, и отправился на поиски Ваны. Он и не заметил, когда девушка ускользнула. На полпути его застиг невероятный грохот барабанов.

— Сейчас самый торжественный момент? — спросил Гвидо у соседа. Но у того рот был забит лукумом, и он промычал в ответ что-то невразумительное. Людское море заволновалось и неожиданно выбросило итальянца прямо к помосту.

Там выяснилась причина суматохи. Шум, суета, тяжесть украшений и обилие поглощенных пирожных сделали свое дело — невесте стало плохо.

Девушку привели в чувство, и она безучастно наблюдала за приготовлениями, хотя ее они касались больше, чем окружающих. Прежде всего ее усадили на высокий стул, потом водрузили на голову корону в форме усеченного конуса, отчего невеста стала казаться гораздо выше. Конус закрепили на голове длинными эмалированными заколками. На хрупкую шею надели четыре гирлянды цветов: из красного и белого жасмина с кружащим голову запахом, из цветов гардении и из розовато-лиловых и желтых орхидей. Нижняя часть лица полностью утонула в цветах.

— Она погибнет от удушья, не познав любви! — жалостливо воскликнул Гвидо.

Но никого, казалось, не волновала судьба юной жертвы. На нее продолжали громоздить все более тяжелые и объемные ритуальные украшения. Колени несчастной дрогнули под тяжестью золотого подноса, на который поставили в строго определенном порядке глиняные и стеклянные фигурки животных: сову, льва, козла, змей, скорпионов, кота, собаку, верблюда, морского конька, жуков и крыс. За ними последовали хлеб, долька чеснока, семена, кувшины с маслом и вином. Поверх змеи, служившей поясом, талию невесты обмотали несколькими витками пеньковой веревки, которая еще больше подчеркивала ее стройность. Тут Гвидо окончательно утвердился в мысли, что малышка вот-вот задохнется.

На плечи ей установили что-то вроде тяжелого деревянного коромысла с двумя бронзовыми чашами — одна с семенами, другая с шерстью ягненка.

В руках она держала деревянный скипетр и железную цепь. На лодыжки надели деревянный и металлический браслеты. Босые ступни намазали грязью.

На корону посадили огромную живую птицу, которая тут же вцепилась в нее когтями. Это был священный черный орел с металлически поблескивающим клювом. Он постоянно расправлял крылья и порывался взлететь.

Вперед выступил Кхалед Айаддин. В правой руке он держал кривой кинжал с рукоятью из слоновой кости и вращал его над головой, точно турок ятаган. Когда Айаддин опустил оружие, все ахнули. Острие кинжала распороло тонкую ткань, даже не коснувшись кожи девушки. На обнаженное тело упал луч яркого электрического света.

Крепкие маленькие груди девушки оставались зажатыми между ожерельем и высоким поясом.

«Орлу, пожалуй, трудно удержаться, чтобы не склевать такие ягодки», — подумал Гвидо.

Вновь зазвучали рожки, и появился жених, одетый в простое красное платье, сшитое наподобие тоги. Его несли на деревянных носилках, украшенных по краю железными фигурками. Носильщики, по-видимому, одногодки жениха, одетые в голубые туники, опустили носилки у ног Илитис.

— Таха. Таха! — неистовствовала толпа. Затем последовали непонятные выкрики, судя по тону, игривого или даже непристойного характера.

Юноша наклонился, стер руками грязь с ног невесты и освободил ее лодыжки: тонкий деревянный браслет раскрошил пальцами, а серебряный растягивал до тех пор, пока тот не сломался; взял с колен возлюбленной тяжелый поднос и опустил на помост рядом с Илитис. Он снял с плеч девушки коромысло, пригибавшее ее хрупкое тело к земле, развязал на талии веревку и расстегнул змеевидный пояс. Потом сорвал с ее шеи гирлянды цветов и снял роскошное ожерелье.

Илитис спустилась с помоста и стояла перед женихом, расправив плечи и гордо подняв голову. На ней осталась только разрезанная до пояса белая туника. Орел расправил над молодыми огромные крылья.

Таха схватил края разреза и рванул материю. Обнажился гладкий живот, темный треугольник лобка и, наконец, ноги. Невеста вручила ему скипетр и цепь. Плавным движением подняла руки к головному убору.

Священная птица, почувствовав свободу, взлетела с диким клекотом, которому тут же начало вторить тысячеголосое людское эхо. Свет погас. Наступила тишина.

Когда медленно, одна за другой, лампы снова зажглись, молодоженов уже не было.

Измученный Гвидо, протрезвевший Мехди, невозмутимая Вана и вконец расслабившийся Кхалед сидели на траве и пили лимонад. Каждый думал о только что завершившемся ритуале.

Вдруг над ними склонился чей-то гордый профиль.

«Орел прилетел», — сонно подумал Гвидо.

— Это мой друг Андреотти, инженер, — сказал Кхалед, подняв голову. Потом повернулся и указал Гвидо на тонкое горбоносое лицо.

— Селим эль-Фаттах.

Застигнутый врасплох, Гвидо сделал несколько безуспешных попыток проснуться и встать на ноги. Когда это удалось, он увидел перед собой высокого изможденного человека, которого называли губернатором. Гвидо припомнил, как легко и непринужденно губернатор вел себя с гостями, и улыбнулся:

— Чао!

Гвидо взглянул на Вану. Она смотрела на отца спокойно, и в глазах ее невозможно было прочесть ни волнения, ни радости.

Селим сказал Айаддину:

— Когда я буду жениться на своей дочери, мы устроим такой же праздник.

Он наклонился к девушке:

— Верно, Ванесса?

Прежде чем Вана успела ответить, Селим выпрямился и широким жестом попрощался с сидящими:

— Спокойной ночи, друзья!

С этими словами он не спеша направился к своей машине.

Вернувшись в гостиницу, Гвидо решил задать девушке вопрос об отце, но не знал, как это сделать, чтобы не обидеть ее. Наконец он решился:

— Твой отец говорил о свадьбе с дочерью так, словно Кхалед только что женился на своей. Это вторая ошибка подобного рода за сегодняшний вечер.

— Это не ошибка.

— Что? — изумленно протянул Гвидо. — Разве Таха не сын Кхаледа? Вана холодно посмотрела на него:

— Таха и Илитис — дети Кхаледа. Илитис — сестра Тахи.

Глава четвертая ОБОСОБЛЕННОСТЬ ВАРВАРОВ

Весь следующий месяц Гвидо был невероятно деятельным. Он рано вставал и начинал колесить по городу без всякого плана, на каждом перекрестке решая заново, пойти направо или налево. Но ни разу не прошел он дважды по одной улице и ни разу не посетил дважды одних и тех же людей. Первую неделю Вана после долгих уговоров согласилась сопровождать его и переводить, но потом извинилась и отказалась наотрез. Его бесконечные и довольно бестолковые визиты и разговоры стали раздражать девушку. Она напомнила Гвидо, что ее профессия — копаться в земле, а не в чужих душах и она не задавалась целью посетить все лачуги Сиваха.

Итальянец быстро сориентировался и пригласил на «вакантное место» Мехди Яссерита. Тот, казалось, только и ждал предложения, к тому же имел неограниченный запас свободного времени. То ли его каникулы оказались бесконечными, то ли начальство невероятно уступчивым, но Мехди ни разу не заикнулся о том, что ему пора переступить пыльный порог министерства просвещения.

Привязанность учителя к своему новому другу ни в коей мере не удерживала Гвидо от пренебрежительных замечаний, насмешек и издевок. Гвидо именовал его старым педерастом, провинциальным извращением и представителем пятой колонны платонистов.

Итальянец фактически не нуждался в помощи учителя. Он имел в запасе более тридцати самых ходовых фраз местного диалекта и прекрасно справлялся без переводчика. Возможно, Гвидо обладал особым даром общения и тем покорил жителей городка. А может, они всегда встречали людей так душевно. Во всяком случае, в каждом доме Гвидо ждал радушный прием.

Вскоре он отложил фотоаппарат, с помощью которого надеялся установить контакт с населением.

Ему больше не нужно было разыгрывать туриста, чтобы добиться приглашения в чью-нибудь семью. При его появлении старики начинали улыбаться, а малыши кидались на шею.

Гвидо больше интересовали дети, чем старики, и мужчины, чем женщины.

Иногда, чтобы проверить какие-то свои предположения, он проводил простенькие эксперименты. Детям предлагались на выбор два стеклянных стакана — один маленький, заполненный конфетами доверху, другой большой, в котором сладости едва покрывали дно. Двухлетки безошибочно тянулись к маленькому. Но четырех-пятилетние с настойчивостью дебилов выбирали большой. В остальном они ничем не отличались от других детей: во время так называемого «интервью» потели, заикались и теряли нервные клетки миллионами.

Со взрослыми дело шло хуже. Однако и тут можно было поживиться. Поразительно долго и откровенно они могли говорить о женах, домах, семейных делах, тайных желаниях, развлечениях, сексуальных склонностях, своих личных пороках и добродетелях, мелких грешках и любовных похождениях как в самом Сивахе, так и в округе. Они не уставали рассказывать о деловых встречах, финансовом положении, об отношениях с местным и приезжим начальством, о долге перед обществом, взглядах на экономику и государственную политику, на законы, юристов и полицию.

Наговорившись с горожанами, Гвидо отправлялся в «деревню», то есть в часть оазиса, не подвергшуюся урбанизации. Там он проводил целый день среди кочевников, окруженный ватагой детворы и стариками.

Так же, как и в городе, он задавал сначала вопросы, далекие от его истинной цели. Потом начинал говорить сам и невольно увлекал остальных разговором об отцах и дедах, об обычаях и традициях, о предрассудках и суевериях, незаметно переходил к надеждам и чаяниям молодых. Спрашивал о вкусах и пристрастиях.

Скажем, едят ли они корнеплоды и насекомых, неизвестных в других странах? Нет. Пьют ли жители Сиваха какие-либо особые напитки? Нет. Может, они едят землю? После этого вопроса все, включая Гвидо, хохотали. Иногда он часами сидел, скрестив ноги, в кругу стариков, прислушиваясь к беседе или разделяя их молчаливую задумчивость. Гвидо не уставал и не тяготился таким общением. Он даже радовался ему. А Мехди, глядя на приятеля, тоже был счастлив.

Итальянца неизменно поражала и приводила в восторг одна особенность: вторжение чужака, фактически вмешательство в жизнь племени, никого не удивляло, не смущало и не раздражало. Если бы Гвидо попытался осуществить свой план где-нибудь в Меланезии или среди пигмеев, он очутился бы за решеткой или в психушке, а вероятнее всего — в больнице с перебитым носом и синяками.

Здесь его, правда, встречали без особого дружелюбия, не проявляя порою даже элементарного гостеприимства. Итальянец стал как бы частью их повседневной жизни, и его принимали покорно, как жару и ветер, день и ночь, трахому и детскую смертность.

Проведя некоторое время с племенем, Гвидо и Мехди решились на дальнейшие шаги. Они отправились к соседним оазисам. На востоке они были малы, и больше трех дней на ознакомление не понадобилось. Знакомство с северными племенами не дало ничего нового. Западные, расположившиеся в оазисах вдоль ливийской границы, не были склонны к приему гостей. Скорее даже наоборот.

Путешественники с трудом отбыли там намеченный минимум дней, после чего Гвидо решил, что этот дикий народ ничем не напоминает сивахцев, и они покинули негостеприимный край. Но итальянец не успокоился. Он продолжают куда-то ходить и ездить, с кем-то знакомиться. Ему как будто не требовалось времени на путевые записи. Все увиденное и услышанное автоматически сортировалось на группы, виды, типы и укладывалось в нужные клеточки мозга.

И, как ни странно, по мере увеличения объема информации, число заполненных клеток уменьшалось. Одна за другой исчезали первоначальные категории, уничтожались подгруппы, пересматривалось содержание групп, пока не выстроилась, подобно нитке жемчуга, единая цепочка фактов.

Что их объединяло? Исследователь пока хранил это в тайне. Мехди, со своей стороны, и не пытался ознакомиться с умозаключениями Гвидо. Если мужчины иногда и говорили откровенно, то только о сексе. Оба соглашались, что на эту тему можно говорить бесконечно, и оба имели некоторый опыт. Им не мешало даже то, что их эротические склонности были совершенно различны.

Вскоре после начала их совместных путешествий Мехди признался, что приехал в Сивах в поисках мальчиков, и добавил, что имеет их здесь в неограниченном количестве. И это было правдой. По, словам партнеров, он был настолько же переменчив в любовных связях, насколько постоянен в своей платонической привязанности к итальянцу.

Как оказалось, темперамент юных сивахцев удивительно совпадал с его собственным. Ни один из них не спал с одним и тем же приятелем дважды.

Они проявляли удивительное красноречие, желая соблазнить нового партнера, но оно сразу улетучивалось, стоило им достигнуть цели. Такой юнец мог встретить своего любовника, которому только вчера пылко клялся в вечной преданности, и даже не поздороваться.

Мехди рассказывал о своих похождениях без всякого смущения, словно речь шла о самых обыденных вещах. И в этом он походил на жителей оазиса, полной мерой удовлетворявших ненасытное любопытство итальянца. Гвидо действительно стремился узнать как можно больше о складе ума и взглядах людей, чьи нормы поведения и мораль были далеки от его собственных.

Сам он ни от кого не скрывал своей приверженности однополой любви. Но Гвидо не мог объяснить, в чем крылась ее притягательная сила и почему он сам, тем не менее, избегает мужчин.

Чтобы избавиться от навязчивых мыслей, итальянец часто развлекался, терзая бедного Мехди. Он не уставал спрашивать, как этому толстенькому коротышке удается добиться такого головокружительного успеха у юношей Сиваха, многие из которых были настоящими красавцами.

Желая проверить (а скорее, опровергнуть) способности египтянина, убедиться, что его утверждения, будто он чувствует себя в Сивахе как рыба в воде, действительно справедливы, Гвидо решил подбросить ему заманчивую идею. Однажды, когда они рука об руку возвращались в гостиницу после плотного обеда, итальянец с невинным видом спросил:

— Дружище, можешь сделать мне одолжение?

— Я готов, — заверил его Мехди, — а в чем дело?

— Переспи с сыном своего приятеля.

— Когда угодно. Но какого приятеля?

— Кхаледа Айаддина.

— О Господи! — воскликнул Яссерит, — кого из сыновей ты имеешь в виду?

— Как это «кого»? Того, который недавно женился. Мехди совершенно поник.

— Зачем тебе это? — уже без всякого энтузиазма спросил он.

— Красивый паренек. Он что, тебе не нравится?

— Симпатии тут ни при чем. Просто так не делается.

— Что не делается?

— Ты же сам прекрасно знаешь. Зачем притворяешься?

— Ты хочешь сказать, что после женитьбы сивахец уже никому не позволяет заезжать к себе, но сам пользуется чужими сыновьями?

— Примерно так.

— В чем проблема? — беспечно пожал плечами Гвидо. — Поменяйтесь с ним местами.

— Так тоже не годится, — криво усмехнулся Мехди. — Нельзя подставляться тому, кто младше тебя. И я уже сто раз говорил, что не люблю быть в «пассиве».

— Тем хуже для тебя. Хорошо, оставим этот разговор. Выше головы не прыгнешь!

Мехди страдальчески закатил глаза и вздохнул. Ему невыносимо было видеть разочарование друга.

— Представляешь, какой поднимется шум, если Кхалед узнает! — пытался оправдаться толстяк.

— А откуда он может узнать?

— Здесь ничего невозможно скрыть, особенно такие дела. Все про всех знают все.

— Правда? Что же ты знаешь обо мне?

— Ничего. Потому что ты ничего не делаешь. Гвидо заговорщически улыбнулся.

— У меня есть шикарный план. — Какой?

— Пока ты будешь вставлять Тахе, я займусь его женой.

— Час от часу не легче, — простонал Мехди.

— Опять что-то не так?

Яссерит попытался пуститься на хитрость.

— Что ты находишь привлекательного в этом маленьком глупом создании? Любой пацан даст ей сто очков вперед.

Но Гвидо не поддался на такой дешевый трюк.

— Что нахожу? Об этом я расскажу после того, как попробую.

Учитель попытался воззвать к его здравому смыслу:

— Я же за тебя переживаю. Мне бы не хотелось, чтобы ты имел неприятности.

— Какие там неприятности! Ты всегда поможешь мне выкрутиться. Уж я-то знаю, какой ты ловкач. Только приводи ко мне Илитис, а уж она сообразит, что к чему.

— Почему ты так уверен, что она согласится?

— Знаю по прежнему опыту.

— Но стоило ли проделывать такой путь, чтобы повторить то, чем ты занимался в Италии?

— Верно. Но у меня нет выбора. Насколько я понял из твоих объяснений, сивахцы признают только гомосексуализм и кровосмешение. А я слишком стар, чтобы переучиваться. Мужчины не привлекают меня, даже если ведут себя по-девичьи. Обратный вариант кажется еще менее соблазнительным, что бы я ни говорил. Однажды я дал собой попользоваться, но это не изменило мою сексуальную ориентацию. Что касается инцеста, то объясни, пожалуйста, с кем я могу его совершить? Ужасно, конечно. Но что мне остается? Добрый старый адюльтер. И мне придется пойти на это, независимо от согласия Амона.

— Можешь оставаться при своем мнении, — проворчал Мехди, — но не пытайся увлечь меня вашими европейскими идеями о новом мире.

— Я никогда никого не насилую, — заявил Гвидо, — И, пожалуйста, не путай мои взгляды с утопиями Ваны.

Ванесса между тем тоже не сидела сложа руки. Но ее путешествия по окрестностям оазиса не были столь увлекательны и результативны. Она посетила древние стоянки греков, римлян и египтян и не нашла там ничего интересного для себя. Ни одной подходящей площадки для раскопок, ни одних развалин, достойных внимания. Вана чувствовала, что даром теряет время.

И теперь, лежа на кровати в гостиничном номере, она пыталась разобраться в путанице своих мыслей и чувств. Она разочарована — это ясно. Дни проходят серо и скучно.

На кого обижаться? Сама рвалась в эту поездку. Но причиной тому была отнюдь не страсть к археологии. Вана ехала в Сивах с тайной надеждой вернуть себе отца, и, конечно, из-за Гвидо. Но сейчас она старалась не думать об отце. Что касается Гвидо… тут тоже не все гладко. Может, они постепенно стали уставать друг от друга? Днем они не виделись, потому что итальянец с утра до вечера пропадал в городе или окрестностях, но по вечерам встречались, любили друг друга, и это получалось так же хорошо, как в первый раз.

Но так ли уж хорошо? Почему же их физическая близость все реже сопровождалась долгими задушевными беседами, которые были прекрасны сами по себе и придавали любви изысканный привкус? Даже Гвидо заметил эту перемену.

— Может, я чем-то обидел тебя? — спросил он однажды ночью. — Ты больше не пытаешься шокировать меня Своими парадоксами.

— Просто раньше мы шутили, а теперь стали говорить серьезно.

— Это плохо… Давай предоставим право быть серьезными тем, кому нравится сомневаться.

— Мы стали серьезными помимо своей воли.

— Это еще хуже, — заметил Гвидо. — Чувствую, мы закончим тем, что составим серьезное послание будущим поколениям. Представляю его содержание: древние миражи в современной пустыне.

— Кстати, ты знаешь, почему жители Сиваха кажутся такими современными? — спросила Вана. — Потому что элементы, составляющие их существование, сложнее, чем где бы то ни было. История оставила здесь множество противоречивых следов, которые смогли каким-то образом слиться в единое целое.

— Думаю, противоречия должны были сгладиться за такой долгий срок. Во всяком случае, я их не вижу… или не понимаю.

— Наверное ты просто не способен понять некоторые вещи. — задумчиво сказала Вана. — Конечно, мое сознание тоже не безгранично. Мы с тобой схожи в плотских желаниях, в повседневных потребностях, во взглядах на мораль и общество. Но между нами есть отличие: мы по-разному понимаем смысл жизни.

— Как ты понимаешь его? Скажи!

— Смысл жизни — счастье. Учиться, познавать, зарабатывать деньги и тратить их на приятные вещи, танцевать, путешествовать, выращивать цветы, знакомиться с людьми и учиться уважать их и доставлять им наслаждение — все это для меня путь к счастью. А для тебя — к власти.

Она приложила палец к губам Гвидо, и продолжала:

— Тебе трудно понять, о чем я говорю. Для тебя важны только точность и эффективность. Мысли и поступки интересуют тебя лишь в той мере, в какой они способствуют завершению какого-то предопределенного действия. Они допускаются, если помогают достичь желаемого результата. Как же должны раздражать тебя мои смутные надежды, если ты живешь по плану, в котором нет места ошибке и случайности. Как можешь ты, преклоняющийся только перед силой, постичь мою хрупкую веру?

— Но я не имею отношения к сильным мира сего и не стремлюсь наверх, — возразил Гвидо.

— Возможно, но власть привлекает тебя. Если ты не имеешь возможности сам насладиться ею, то ценишь ее в других.

— Что-то я не узнаю себя в этом портрете. Вана печально улыбнулась:

— Я бы еще могла понять, если бы тобой руководило желание обладать реальной властью. Но тешить себя иллюзиями?

— Ты как-то говорила, что «нефер» означает на древнеегипетском «красивый», — напомнил Гвидо на следующий день после этого разговора. — Я считал, что это значит «хороший».

— Это слово имеет два значения, так же, как греческое «калос». Было время, когда люди не разделяли эти два понятия.

— А что значит «тити»?

— «Та, что явилась» Вана хитро улыбнулась:

— Я действительно не знаю, зачем явилась сюда. Пора бы понять — в этом мире невозможно ничего найти.

— Зачем же мы продолжаем поиски?

— У нас нет выбора. Что еще нам остается?

— Поэтому ты не оставляешь надежды найти отца через много недель после встречи с ним?

— Не знаю. Жизнь — это не задача, которую обязательно нужно решить, а опыт, который мы приобретаем.

Ровно через месяц после приезда Селим эль Фаттах пригласил Вану и Гвидо на завтрак.

Гвидо несколько раз встречал губернатора после свадьбы у Айаддина, и они перебросились несколькими фразами по поводу этого события. Гвидо, как всегда, поражался местным обычаям, а Фаттах отделывался обычными формулами вежливости. Поэтому итальянец не ожидал от этой встречи ничего нового. Ему просто любопытно было взглянуть на встречу отца с дочерью.

Селим встретил их без смущения или излишней чопорности. Прохладно, сдержанно, но без высокомерия. Создавалось впечатление, что он думал о чем-то своем, личном, не имевшем отношения к гостям.

Хозяин усадил их за стол и молча наполнил бокалы. Гвидо почувствовал, что должен начать разговор, причем сразу о Ване, без всяких светских условностей.

— Вы хотели увидеться с дочерью?

— Конечно, — ответил Селим. — Я знал, что увлечение археологией рано или поздно приведет ее в Сивах.

— А вам не кажется, что она приехала сюда, чтобы увидеть вас?

— Она не знала, что я здесь.

— Почему вы хранили вашу работу в секрете?

— Секрет? Это не то слово. Просто моя работа не нуждается в огласке.

— Правда ли, что в ваши обязанности входит не допускать в Сивах иностранцев?

— Если бы это было правдой, о такой работе можно было бы только мечтать. У меня масса других забот.

— А вы можете выезжать отсюда?

— Для чего?

— Вам нравится здесь, в оазисе?

— Больше, чем в других местах.

— И все же вы не сивахец?

— Кого вы называете сивахцем?

— Того, кто мыслит по-сивахски.

— Тогда это относится ко мне в полной мере.

— Это невозможно, — сказал Гвидо.

— Почему? — удивленно спросил Селим.

— Потому что вы — прирожденный администратор.

— Это мешает мне быть сивахцем?

— Да.

— Признаюсь, я вас не понимаю.

— Рассказывайте! Вы прекрасно все понимаете.

Селим попытался неодобрительно нахмуриться, но это получилось как-то неуверенно.

— Я думаю, — рассмеялся Гвидо, — что вы всего-навсего вице-губернатор.

— Это верно, — согласился Фаттах, не моргнув глазом. — Здесь нет губернатора как такового.

— С каких пор?

— Его никогда не было.

Гвидо явно обрадовался такому ответу, но больше вопросов не задавал. Ему хотелось услышать Вану. Но жизнерадостная, разговорчивая девушка вела себя, точно глухонемая. Что случилось с ее блестящей речью, с ее веселой самоуверенностью, о которой столько рассказывал Ренато? Неужели она так изменилась с его, Гвидо, появлением? Итальянец чувствовал, что Вана все больше замыкается. А теперь еще Селим. Он, кажется, боится его и пугает ее.

В надежде разговорить Ванессу Гвидо попытался завести разговор о женщинах. Но прекрасный пол совершенно не интересовал Селима. Наверное, поэтому он был так холоден с Ваной. Как может человек, безразличный к женщинам, любить собственную дочь? Пожалуй, она права, что боится отца.

Девушка как-то рассказывала, что когда двадцать пять лет назад Селим узнал о лесбийских наклонностях жены, он не смог преодолеть отвращение и бросил ее. Может, после этого он стал гомосексуалистом? Хотя Гвидо был уверен, что человека старше десяти лет невозможно переделать. Может быть, египтянин возмутился именно потому, что жена невольно заставила его осознать в себе наклонности, которые он старательно подавлял?

Гвидо почувствовал, что пора прекратить психоаналитические упражнения. Он ведь хочет растопить лед между Ваной и отцом. Ему сейчас надо испробовать фамильярность, которую поощряет губернатор в отношениях с жителями Сиваха, и помочь девушке излить на Селима дочерние чувства.

— Начальство может позволить себе быть нелюбимым, — нахально заявил он. — Но не вызывать страха — это оскорбительно.

Впервые за время беседы эль-Фаттах улыбнулся. Он понял итальянца, но дал ему возможность продолжать, не поддерживая разговора. Его гостю надоело ходить вокруг да около, и он пошел напролом. Что ж, пускай.

— Вы, наверное, знаете, что я интересуюсь историей, — храбро продолжал Гвидо.

В ответ на его усилия в глазах Ваны мелькнула насмешка. Все же это лучше, чем выражение тупого безразличия, не сходившее с ее лица с первой минуты встречи.

— Задача историка тем более сложна, что он не видит особой разницы между прошлым и настоящим. Не в мелочах, а по сути, я имею в виду.

Селим кивнул, но не произнес ни звука. Гвидо мысленно поблагодарил его за эту скудную поддержку и продолжал:

— Итак, что же оставалось существенным во все времена? А вот что! На Земле всегда существовал только один тип общества. В нем одни люди стояли у власти, а другие мечтали о ней.

Наградой ему послужил блеск, появившийся в глазах Ваны.

— И такое положение вещей наблюдается везде, за исключением Сиваха.

При этих словах девушка удивленно взглянула на Гвидо.

Человеческая реакция! Наконец-то он добился от нее живой человеческой реакции!

— Ну да! Здесь тоже есть господа и рабы.

— Но эти господа не стремились к власти, — возразил итальянец. — Их заставили выполнять административные функции. В этом нет сомнения!

— Но разве сивахцы им не подчиняются?

— Подчиняются. Пожалуй, они идут еще дальше: подчиняются всем подряд. Сущие ангелы! Но причины их послушания далеко не ангельского характера. Сивахцы безропотно воспринимают любые указания, потому что считают их не заслуживающими внимания. В их глазах любой приказ кажется таким естественным и тривиальным, что даже не стоит обсуждений; возражений или невыполнения. При такой точке зрения послушание легче непослушания.

— Откуда такое спокойное безразличие?

— Это связано с исконным неприятием власти и неуважением к ней. У них это происходит автоматически, но в то же время подкрепляется доводами разума. Что-то вроде тихой забастовки. Сивахцы, по-моему, получают удовольствие в пренебрежении к власти, власть их не интересует.

— Что же, неглупо, — усмехнулась Вана.

— Таким образом, они не борются за власть с теми, кто к ней стремится, и не пытаются разделить ее с теми, кто ею обладает. Любой другой человек втайне сожалеет о том, что не имеет власти, или, по крайней мере, не имеет ее в достаточном количестве. Но не сивахцы! Они уверены, что власти им хватает с лихвой. Короче говоря, с ними пришлось бы бороться, чтобы они перестали делать вам подарки в виде отказа от тех жалких прав, которые они еще обязаны иметь.

— Почему ты так уверен в этом? — не выдержала Вана.

— Они никогда не желали власти. Это безразличие уходит корнями в глубокую древность. Нельзя объяснять их поведение только привычкой к рабству. Напротив — власть ни для кого не бывает так соблазнительна, как для тех, кто ее лишен. Возьмите любую нацию! В каждой из них попеременно были поработители и порабощенные, угнетатели и угнетенные. И тем не менее люди по-прежнему агрессивны в своем стремлении к главенствующей роли в обществе. Уходя со сцены, каждый надеется вернуться и отомстить за свое поражение.

— Но не в Сивахе?

— Да, только не в Сивахе. Здесь вечно длится поражение, так как его приветствуют. И все же, по-моему, сивахцы просто временно отступили, ожидая возвращения им status quo, — так же, как мяч, который, сжимаясь в момент удара, не думает, что через мгновение спружинит и взлетит.

— Но мячу не нравится, когда по нему бьют, — заметила Вана.

— Кто знает? Особенно если ему не больно. Сивахцы не страдают от недостатка прав и даже от нищеты. Они бедны, но не подозревают об этом. Они счастливы, потому что им не приходится кем-то управлять. Во всем остальном они не менее чувствительны и не более подвержены мазохизму, чем остальное человечество.

— У них что, наследственная аллергия к власти?

— Откуда я знаю? — сухо ответил Гвидо, словно своим вопросом Вана нанесла ему личное оскорбление.

С этими словами итальянец повернулся к хозяину дома, приглашая его принять более активное участие в беседе, чем ароматизация воздуха гаванской сигарой.

— Как вы объясните тот факт, Селим, — он впервые обратился к египтянину по имени, — что сивахцы никогда не доставляли беспокойства ни местным, ни центральным властям?

— Правительство заботится о них точно так же, как обо всем остальном населении Египта, — бесстрастно ответил эль-Фатгах.

— Позвольте мне повторить свой вопрос, — терпеливо сказал Гвидо. — Я не спрашиваю, заботится ли правительство Египта о жителях Сиваха, а как раз наоборот — почему не заботится?

— Оно уделяет Сиваху не больше и не меньше внимания, чем другим городам, включая и столицу.

— У меня сложилось другое впечатление, — возразил Гвидо. — По-моему, о Сивахе заботятся гораздо меньше, а точнее — вообще не заботятся. А сивахцев правительство вообще не интересует.

— Это говорит о том, что жители Сиваха довольны своим правительством, — сухо сказал Селим. — Люди по большей части интересуются властями, когда хотят покритиковать их.

— Своим интересом люди доставляют правительству гораздо больше неприятностей, чем критикой. Некоторые устраивают заговоры, восстания, революции, свергают правителей, меняют одних на других, строят демократию на трупах диктаторов, устанавливают республику вместо монархии и так далее. Такие вещи случаются даже в Египте, не так ли? Но сивахцы никогда в этом не участвуют. На протяжении всей истории — а она у Египта немалая — это племя никогда не тревожило государственных мужей — от фараонов до Садата. Оно всегда всем довольно. Разве они когда-нибудь жаловались на низкую зарплату? Или на высокие налоги? Разве их волнует пассивность в общественной жизни страны? Они никогда никого не беспокоили. Возмущались ли когда-нибудь сивахцы решениями, принятыми в верхах через их головы и без их ведома? Никогда. Откровенно говоря, иначе и быть не может: у жителей Сиваха нет своего мнения. Я говорю об общественной жизни, хотя эта жизнь складывается и из их жизней. Нигде больше я не встречал такого безразличия.

— Вы уверены, что действительно столкнулись здесь с подобным безразличием? — мягко спросил Селим.

— У меня есть глаза и уши, господин вице-губернатор, — резко возразил Гвидо. — И в этом смысле пустыне не удастся отделаться миражами. Селим молчал.

— Напрашивается единственное разумное объяснение: сивахцы не интересуются политикой, потому что они вообще ничем не интересуются. Может быть потому, что они от рождения мягкотелы и глупы. Но эту гипотезу я отбросил, когда попал в Сивах и убедился в обратном.

Эль-Фаттах, казалось, был заинтригован.

— Так, значит, вы все знали до того, как предприняли эту поездку? — удивленно спросил он.

Но Гвидо не так-то легко было сбить с толку:

— Я интересуюсь историей слишком серьезно, чтобы не заметить такой особенности. Ведь тысячелетиями в обществе насаждалась мысль о том, что сильный всегда прав.

— Возможно, у жителей этого оазиса имелись свои причины быть удовлетворенными правом сильного, — предположил Селим.

— Вполне возможно, — согласился Гвидо, саркастически усмехнувшись. Но Селим был нечувствителен к дерзостям, а тем более к насмешкам.

— Значит, пребывание здесь, мистер Андреотти, навело вас на мысль о какой-то другой причине миролюбивого нрава сивахцев, чем та, которую вы назвали сначала?

— Нет, — вздохнул Гвидо. — Я не нашел никакой причины. Ее просто нет.

— Вот видите! — любезно завершил беседу хозяин, вставая, чтобы проводить гостей к выходу.

— Почему тебя так волнует равнодушие к политической власти жителей Сиваха? — спросила Вана, когда они снова остались наедине. — Ты что, хочешь всех людей сделать счастливыми?

— Думаешь, у меня может быть другая причина?

— Я не думала, что ты так любишь человечество.

— Ты, видимо, недостаточно меня знаешь.

— Видимо, я совсем тебя не знаю. И это меня пугает.

— Вана, — спросил Гвидо позднее, — почему ты не любишь своего отца? Ведь ты приехала сюда, чтобы научиться любить его.

— Наверное, ты убедил меня, что после десяти лет уже трудно чему-то научиться. Мне слишком поздно учиться быть дочерью.

— А он? Ему тоже не нужно запоздалое отцовство?

— Отец — это человек, в котором нуждаешься. Тот, кто утешает и ободряет маленькую дочь, когда она боится темноты и смерти. Тот, кто не расстается с ней, пока она не научится обходиться без отца. Но это не тот, кто вежливо улыбнется дочери при встрече через двадцать пять лет и скажет: «Как дела, Ванесса?»

— Но все же Селим не дикарь.

— Нет, он варвар!

— Ты безжалостна.

— Я чересчур жалостлива. А с ними надо обращаться пo-варварски. Чтобы те, кто покидает нас после рождения, не пытались потом руководить нами.

— Кого ты относишь к варварам?

— Я называю варварами тех людей, которые молятся на своих предков и не замечают своих детей. Варвару верят, что идеями полутора-двухтысячелетней давности можно руководствоваться и сегодня, и еще через сотни лет. Тех, кто считает, что строители пирамид были выше нас и что шедевры жестокости и точного расчета могут быть бессмертны. Они считают прогресс противоестественным, представляют будущее как идеализированное прошлое. Они уверены, что знают все лучше остальных и всегда будут знать. Они не сомневаются, что постигли истину, но при этом не в состоянии думать иначе, чем их отцы и боги. Они просят священников вести, а философов-.страховать.

Они постоянно ссылаются на историю, гордятся только своей страной или нацией, поддерживают только свою партию. Варвары живут мистическим экстазом или предрассудками и стараются заставить других жить так же. Я называю варварами хранителей обычаев и наследия предков, ревнителей веры. Варвары — те, кто одевается согласно традициям и никогда не устает от своих привычек. Я называю варварами тех, кто собирается в узком кругу избранных, устанавливает знаки различия, изобретает свой секретный язык, отгораживаясь от тех, кто не разделяет их страхи и ненависть, чтобы чужак не мог проникнуть на их сборище, в их мафию. Я называю варварами тех, кто окунает розу в кровь людей, которых они убили ни за что, и кладет ее на трупы убитых. Я называю варварами тех, кто верит в семейные тайны, в то, что нельзя выносить сор из избы и ворошить грязное белье. Варвары — те, кто уверяй в себе и никому не доверяет. Они боятся проиграть, но никогда не выигрывают, потому что не умеют рисковать. Они остаются на месте, точно мертвые. И так же, как мертвые, неспособны измениться.

— Но здесь, в Сивахе, живут мужчины и женщины, изолированные от мира. Они живут замкнуто, одним кланом, но не причиняют никому зла и ничего не скрывают. Их уединенность притягивает нас сильнее, чем их боги. Пустыня не всегда обманывает.

— Я ненавижу все, что тянет человечество назад. Лучше обмануться, двигаясь вперед, чем застыть на месте.

— Ты больше ничего не ждешь от Сиваха?

— Ничего!

И, глядя перед собой широко открытыми глазами, точно мысли ее были уже где-то далеко, Вана добавила:

— Я не стану спрашивать совета ни у отца, ни у нации, как устраивать свою судьбу. Я не стану придумывать оправдания и прятаться от своего одиночества. Я не стану строить свое будущее на чужом прошлом.