Радужная топь. Ведьма

– Так поведешь ли ты, лентяйка? – грозно проговорила барыня. Только этого сурового оклика Ядзя не испугалась, а улыбнулась широко – из скрытой длинным рукавом барской руки выпала ей под ноги монетка.

– Поведу, матушка, поведу, красавица, – затараторила Ядзя, радуясь, что все обернулось к счастью и прибыли. Не важно, насколько умна и опасна показалась незнакомка. Повезет, так уйдет скоро со двора, и дурного не выйдет. – Госпожа уж верно заждались. Упроси, говорит, Ядзюня, барыню-красавицу на двор прийти, в ноженьки кланяйся…

Незнакомка, посмеиваясь, покачала цветастым платком:

– Лучше б ты, Ядзюня, и дальше выла, а то уж больно скор у тебя язык, а Землица-матушка все больше молчаливых жалует…

Эльжбета ждала у черного крыльца. Отчего-то она уверилась, что, расскажи о незнакомой словнице матушке, Агата выбранит ее, а гостью со двора сгонит. Вот и решилась Элька встретить Ханну у задней двери и сразу укрыть у себя – девки хоть и болтливы, но лишнего не скажут, потому как веры им у матушки да батюшки нет никакой. Что и сболтнут – худа не будет.

Сама себе удивляясь, Эльжбета прошлась по двору, присела на скамейку, задумалась. Кажется, еще с полчаса назад готова она была стать Черной княгиней – для батюшки, послушавшись разумных его речей. И матушка не отговорила. А тут – шепнула словцо словница Ханна, и тотчас показалось Эле, что мало ей воздуха. Грудь теснило от ощущения неминуемой беды. И смерть показалась краше свадьбы с Владиславом Радомировичем, Чернским князем.

Видно, не зря ела свой хлеб словница Ханна, как книгу прочла всю душу княжны. И не посмотришь, что магичка на взгляд – Эльжбетина ровесница. Видно, и силой колдовской, и мудростью Землица не обидела.

– Да как же это? – изумилась Элька, едва Ханна, блестя серыми глазами, поведала, о какой помощи идет речь. – Да разве ж такое можно… Зельем наговорным его поить. Ведь отповедью сердце остановит…

Княжна прижала руку к побледневшим губам, но Ханна, видя, что уж рыбка захватила наживку, ловко подсекла добычу, ласково взяла княжну за другую, повисшую плетью руку, вложила в ладонь залепленный воском глиняный кувшинчик.

– Так то не яд, дражайшая княжна, – проворковала она, – отсрочка. Беды от нее не выйдет. Да и отповеди не страшись: нет здесь ни капли магии, одни травки и корешки. Влей пару капель жениху в вино, как придет он к тебе в день перед свадьбой увидеться – и спать ложись. На два-три денечка свадьба отложится… А тут уж и магии черед… Отвернется от тебя Черный князь, батюшке-Казимежу подарки да подношения понесет, лишь бы свадьбе не бывать. Колдовать сама буду. Дело верное. Чай, словница, не убогая палочница-ворожея. Им сутки плясать и искры сыпать, а мне слово вымолвить…

Ханна улыбнулась, прищурившись. Зубки у словницы были ровные, острые. Лисьи зубки. «Такими зубками горло вырвет», – отчего-то подумалось Эльжбете, и она, перепугавшись, отогнала нечаянную мысль. Снова принялась расспрашивать – не будет ли от магии отповеди, не настигнет ли струсившую невесту ответ матушки-Землицы на злодеяние.

– Если у Землицы силу брать, так настигнет, – шаловливо склонив голову набок, проговорила Ханна. – А если из другого колодца водички черпнуть…

Слышала Элька в детстве страшные сказки, что, дескать, есть такие маги-отступники, что радуги да ветра не боятся. Радужных нежитей в услужение берут да из небесной ткани силу черпают. Но не верила. Слыханное ли дело: ветру душу свою уступить, чтоб ее до скончания времен над облаками носило, без покоя, без утешения.

С ужасом посмотрела княжна на маленькую словницу. Уж и не девочкой она показалась – столетней ведьмой, радужной силой в девочку обратившейся.

– Не бойся, княжна, – шепнула Ханна, по-прежнему улыбаясь. – Твоей бессмертной души мне не надо. Отдашь ее Земле, когда время выйдет. Но для того колдовства, что мы затеяли, одного слова мало. Первое тебе, княжьей дочери, обременительно не будет… Коня мне нужно, да только чтоб конь был чернее ночи. Есть, верно, в батюшкиных конюшнях…

Эльжбета коротко кивнула, ожидая, чего еще попросит страшная гостья. Уж о том, чтобы согнать Ханну со двора долой, не могла Элька и помыслить – сама в дом нечисть пригласила, так уж не гневи, делай, что сказано. А то налетят радужные демоны, откроет око топь – да примется ломать кости, пить колдовскую силу… Братцу, почитай, повезло: не убила, изуродовала да силу забрала. А ей так-то повезет ли?..

– Что ж еще? – заметив, что гостья молчит, словно прислушивается, наконец нетерпеливо спросила Эля.

– Странное ветер говорит. – Ханна огляделась, понизила голос. – Дай, говорит, черного мага, который колдовать не может. Чтоб в глазах у него небо, а в руках – кровь да огонь…

Ханна недоуменно пожала плечами, глядя не на перепуганную Эльжбету, а в сторону, где под стеной дома крутил песчаные воронки залетный ветерок. Видно, ветер ничего не ответил, потому как брови словницы грозно сошлись, а улыбка совсем исчезла из серых глаз.

– Коли знаешь такого мага – твое счастье, княжна. А без него и затевать нечего – не даст ветер силы, чтоб Черного князя от тебя отворотить.

– Знаю, – тихо прошептала Элька. – Только обещай мне, что с ним худого ничего не сделаешь.

– Ни душе, ни телу, – повеселев, ответила словница, – и не вспомнит твой маг, для чего дом родной покидал. Уж мое слово верное…

– И так не вспомнит, – подумала Эля, – беспамятный лежит. Выживет ли…

Эльжбета уж приготовила для гостьи пару монет, да только Ханна торопливо махнула руками, отказываясь. Оскорбилась, глянула надменно, так что Элька отступила, опустила виновато взгляд. Есть силы, при которых и княжьей дочери не зазорно глазки долу держать.

А словница тем временем повернулась и пошла прочь. Только, не пройдя пары шагов, бросила через плечо:

– Вышли людей с конем и магом к северным воротам. Коли все верно исполнишь – пришлю тебе платок с моей головы. Платок сожги, а кувшинчик спрячь, девки у тебя резвы не в меру.

Эльжбета спрятала кувшинчик в рукав и торопливо пошла в дом. Сама беду накликала – сама и отведи. А до вечера день недолог. Коня из стойла свести полдела, а вот выкрасть из-под Юрекова носа мануса Илария – уж не молоденькой княжне с зеленым перстеньком. Тут подмога нужна.

– Матушка-барыня, – прошептал тонкий испуганный голос. – Это я, Ядзя. Тьфу ты, ветров сын…

Вражко, не желая повиноваться дворовой девке, фыркал и нервно переступал ногами.

– Помолчи, Ядзенка, – шикнул на служанку другой голос, хриплый, старческий. – Язык как помело, да толку мало. Коника держи, а то беду накличешь…

Эко воинство у княжны. Смех, да и только. Болтушка-Ядзя едва сдерживала танцевавшего на месте красавца Вражко. Немного позади, поближе к дремлющим у ворот стражникам, сидела на возу с сеном приземистая бабка в нарядном платке, видно, княженкина нянька. Через плечо ее была переброшена расшитая шелком торба, из которой на ладонь выглядывала старинная, обернутая бархатом книга. Видно, берегла Эльжбетина наставница свою книжицу – старой выучки ведьма, всю жизнь, наверное, этой книжкой и управлялась. Нянька раскраснелась в подбитой мехом душегрейке, всерьез собралась старуха коротать летнюю ночь в лесу. Не страшилась, видно, ни лихих людей, ни диких зверей, ни радужной топи. Небось всего навидалась книжница на своем веку.

Строго смотрела на Ядвигу, от холода и страха выбивавшую дробь зубами так, что, казалось, сыплют на доску сухой горох. Лицо старухи показалось Агнешке смутно знакомым, но память подвела, не пожелала подсказать, где встречались старая нянька княжны и укрытая темным мужским плащом «матушка-барыня».

Пожалев продрогшую служанку, Агнешка откинула капюшон, вышла из тени в лунный свет. Ядзя шарахнулась в сторону, заржал Вражко, старуха охнула, ухватилась за книгу.

– Что, девка, не признала матушку-барыню? – усмехнулась Агнешка, приближаясь. – И тебе почтение мое, нянюшка.

Старуха только фыркнула, пристально глянула в лицо девушке, словно тоже силилась припомнить, не виделись ли когда, но, не удостоив ответом, принялась шумно слезать с воза.

– Все ли тут? – переспросила Агнешка, косясь на стражников. Один уже завозился во сне – видно, отпускало сонное зелье. Немного подмешала Агнешка в воду: усыпить на час-полтора, чтоб разговору не мешали.

Нянька угрюмо разворошила сено на возу, откинула мешковину…

Агнешка едва не вскрикнула – сама не разобрала, от радости или от жалости. Он это был, княжий манус Иларий. Бледный. В перепачканной одежде. Ввалились щеки, залегли глубокие складки по углам рта. Боль и голод обвели серым глазницы. От тряпок, которыми были замотаны ладони мануса, шел тошнотворный кислый запах. Первым порывом Агнешки было размотать гадкие тряпки. Она уж схватилась было за юбку, нащупывая мази да мешочки с травами, но осеклась, заметив пристальный, недоверчивый взгляд старой книжницы, заставила себя опустить руки и отойти от повозки.

– Подойдет, – холодно ответила она на грозный взор няньки. – Вот. Передай госпоже, что Ханна все сделает.

Мнимая словница Ханна вытащила из рукава цветной платок, протянула старухе, но та не шевельнула рукой, отвернулась и пошла прочь, припадая на левую ногу. Мгновение недоуменно хлопавшая глазами Ядзя выхватила платок и, поклонившись едва не до земли, понеслась следом.

Агнешка привязала Вражко к подводе, взобралась на сено и тронула лошадку шагом, а потом и мелкой рысью, слушая, как позади вредная нянька распекает сонных стражей.

– Вот уж не думала, что придется к тебе, матушка, воротиться… Да только куда его теперь, полуживого, повезу. С раненым на новом месте не устроишься. А дома – и место глухое, лесное, и какая-никакая изба цела. Авось спасенной жизнью моя вина перед тобой, матушка, отмолится…

А дорога расстилалась перед ней широкой лентой, серебряной в свете луны, и вела, вела…

Сплошь выстеленное жемчужными облаками небо, до того висевшее на остриях елей, неожиданно сразу за поворотом ухнуло в реку. Растворилось синее в синем. Чайки, осколками облаков рассыпавшиеся по мелководью, всполошились, понеслись не то по воде, не то по небу, запричитали. Отозвались птицы в лесу – кто во что горазд: засвистели, зачирикали.

Усталые лошади бежали медленно, то и дело переходя на шаг. Откуда им было знать, что здесь, за поворотом дороги, где небо сливается с рекой, начинается другая земля – своя, родная, с детства проросшая в душу кривыми сосновыми корнями. Откуда им было знать: тот же светло-желтый песок, выгоревшие до топленого молока стебли травы да запыленные корзинки пижмы. Лошади рысили, понурив головы, даже не скосив черных глаз на пару выбеленных столбов по краям дороги. Третьи сутки мелькали по сторонам березняки да осинники, осинники да сосняки, сосняки да дубравы. Небеленые избы крестьян, источенные дождями да исчерченные молитвами жертвенные камни…

Видно, спешное было дело, раз гнало их – лошадей и седоков – почти без отдыха через три княжества. Да непростое дельце: гнало не прямоезжим путем, а окольным. В стороне оставались городки и большие шумные поселки, сельские ярмарки с крикливыми торговками и бьющими по рукам мужичками. Останавливались на ночь не на постоялых дворах, где хозяин – не мертвяк, а дородный, знающий цену себе и своему гостеприимству ведьмак или палочник, – завидев знатного гостя, так и стелется, так и лебезит. И овса в кормушку чужим лошадкам сыплет щедро, как сыну щей кладет. Ночевали на деревенских дворах: то ли каша наваристей, то ли девки сговорчивей. А с утра снова в путь.

И казалось лошадкам, что пути этому конца не будет. И коли приберет Землица их вместе с непутевым хозяином, то и там, в самой сердцевинке матушки-Земли будет он погонять лошадей, спешить невесть куда сломя голову.

Потому и не торопились лошадки, ступали без спешки, не ведая, что уж вот он, конец пути, за ближней рощицей. Что уж хозяин их почти дома. Мальчик-слуга тоже едва удерживал готовый сорваться с губ радостный крик. Да что там – и хозяин, сам еще мальчик, торопил унылых лошадей.

Почти дома.

И будто не изменилось здесь ничего за четыре года. Подрос на пару локтей веселый красный сосняк – да разве ж по нему, великану, приметишь. Блудный сын подрос не в пример меньше – едва на голову, да только уезжал мальчиком – обратно едет молодцем. Таким, что любой сказке богатырь. И в плечах широк, в кости крепок. Такой дубок не всякому ветру поклонится. А ресницы девичьи. И взгляд из-под этих ресниц не мужской тяжелый, каменный. Светлый взгляд, приветливый, доверчивый. С таким взглядом не в дружину наниматься. По свету идти с полным сердцем да с пустой сумой.

Скарб у молодца и правда был невелик, видно, не в привычке добром обрастать. Так и лошадке веселей, и лихому человеку соблазна меньше. И плащ на нем был простой, дорожный, без гербов – мол, ни ваших, ни наших, а того, у кого кошель толще. Лишь одну ценность путник держал при себе, поближе к правой руке, да подальше от чужих глаз – колдовскую книгу. И книга была не из простых – поправит молодец суму, и блеснет на солнце золотом застежка, сверкнут на ней самоцветы. Дорогая была книга – господская.

И тут уж осторожный да внимательный замечал помимо драгоценной книги, что, хоть и прост у путника плащ, да ткань хороша, с умом выбрана, с толком сшита. Хоть неприметен гнедой конек и седельце на нем неновое, да все: и конь, и седло, и всадник в седле – как из единого бруска искусным резчиком выстрогано. И конек – не простая понурая лошадка. Как девица-невеста, с норовом, с гонором, а на край света за миленьким, не жалея тонких ножек да подковок.

Да какая б за таким не пошла. И высок, и волос русый над бровями в кольца завивается. И весь, хоть и в пыли да в конском поту, а словно светом облитый.

И вокруг будто все к нему тянется, узнает, шепчет приветливо: вот и дома, Тадек, дома. Дома.

И все ему здесь уж родное, знакомое. И Ру́да в среднем течении широка и прекрасна в летней истоме. Разметалась во сне красавица, и выглянуло из зеленого шелка берегов искристое лазурное тело реки. Обманчиво-теплое на вид, изнеженное, в белых капельках чаек.

Рвануть бы с плеч плащ, бросить на руки мальчишке, скинуть все до исподнего – да прямо с желтого песчаного берега в синюю воду. И тут уж припомнит княжьему сыну истинный свой нрав гордая Руда – сдавит в ледяных объятьях, совьет руки-ноги тугими струями, спеленает как беспокойного младенца. Еле вырвешься, отплевываясь и стуча зубами, выберешься на неверных ногах на берег. А Руда смеется за спиной, играет искрами:

– Здравствуй, Тадек. Здравствуй, мой хороший.

– После, Руда, – улыбается молодец, торопит лошадку. – Успеем еще обняться… Сперва батюшка да братец, а уж тебе, ветреной молодухе, и обождать не грех.

Улыбается речка, укрывает озорной синий взор вышитым рукавом березняка. Струится под копытами дорога. Дальше, дальше. К дому.

И Тадеуш смотрит вокруг жадным взглядом, узнает, припоминает. И сердце прыгает от радости.

Роща, в которой дядька Анджесь, батюшкин меньшой братец-книжник, учил их с Лешеком направлять силу, раскручивать ее в книге, учил плести заклинание – сперва словное, а с обложки только посылать в цель, потом – и поворотом рук и книги. Эту расщепленную надвое сосну сгубил братец, отрабатывая удар от корешка. Тадеку он удавался не в пример лучше, зато Лешек на словах любое заклятье плел в одно мгновение, а хорошее заклятье раскрутить можно и по обложке, и на развороте, кто посильней.

Ругался Анджесь. Требовал от наследника Лешека, чтоб книгой заклинал, без слова.

– А как взбунтуются батюшкины дружиннички, захотят тебя силы лишить, вырежут язык да от престола отрешат, потому как что за князь без магии. Посадят братца Тадеуша на престол. Он вон как «Историей княжества» управляется.

Сам князь для сыновей «Историю» повелел писать. Не хотел, чтоб сыновья на молитвенниках да долговых списках колдовали. Наследнику и книга нужна особая – со смыслом, а силу крутить можно и в разделочной доске.

Вот с «Истории» и ударил Лешек в сосну, надвое развалил. Силища у братца – без малого золотник. Не только на книге, на шкатулке колдует. И книги меняет легко.

Сам Тадеуш книгу подбирал, чтоб к душе лежала. А покуда колдовал на «Истории», как батюшка велел. С ней и поехал в воспитанники к князю Казимежу: боевой магии с княжичем Якубом учиться.

Лешека отец от дома не пустил, держал наследника при себе, на княжение натаскивал. А младшего сына не держал: учись, мол, Тадек, да приглядывайся к чужому дому, как князь Казимеж немалые свои земли держит. К дружине приглядись, к торговле, а пристальней – ко княжне Эльжбете. Даром что десятый год пошел, так не вечно ж ей десять будет. Вот и гляди, хорошая ли жена выйдет из бяломястовны для Лешека. Сила у нее материна, перстенечком тебя с твоей книжицей в бараний рог скрутит, да не в силе дело. Гляди, умна ли, степенна, как княжне подобает…

В десять-то лет…

Не умна была Элька и не степенна…

– Бегает по двору с мальчишками? – грозно наступала Агата на няньку. – А ты куда глядишь? Княжне двенадцатый год, а у нее коленки ссажены…

Нянька засопела, нахмурилась, но не удался гордой толстухе покаянный вид, скорее обиженный.

– Так с братцем, княжичем Якубеком, да с молодым Тадеушем к речке изволили убечь. А господин Якуб повелел мне… на двор пойти. – Нянька замялась, подбирая слова, чем, видно, не утруждал себя Казимежев наследник. – А ежели за ними пойду, так они меня в воду бросят.

– Не утонешь. Как гордыня на дно потянет, так ты за глупость хватайся, – отрезала Агата. – А наследничку я сама язык укорочу.

Надвинула на самые брови платок да накинула простенькую кацавейку: за крестьянку-мертвячиху не примут, да и княгини не распознают. Выбрала у огорода хворостину потолще – не коров гонять, сыночка уму-разуму учить. Осмотрела придирчиво прут, бросила – все ж таки князем Кубусю быть после батюшки, а поротый князь и холопов не щадит.

Уродился Якубек в отца – гонору да задору много, ума Землица-матушка полмеры отсыпала, а осторожности и вовсе не дала. Давеча на охоте лошадь понесла, едва головы не лишился, благо Казимеж вовремя подоспел. Отделался наследник Бялого мяста сломанной рукой. Да и то сломал так худо, что Агата восемнадцать заклинаний наложила, покуда срослось.

Бестолков Кубусь, и Элька не умней – даром что баба, а голова отцова: ветер один. Одна надежда – войцеховский Тадек. Умен мальчишка и осторожен по летам – Якубек его не послушает, а Элька за ним пойдет, в рот парню смотрит. Приглядывать надо, как бы не вышло чего между Элькой и дальнегатчинским мальчишкой – второй сын, да и Войцехов удел поменьше Бялого мяста будет. Книжник опять же – не чета золотнице. Хотя хорош мальчишка, честен в неполных четырнадцать лет как младенец, крепок как падуб, а уж в боевой магии даже со своей книжкой Якубека на полголовы превзойдет. Силы в Кубусе больше, да применить ее толком не умеет, перстень носит как золотник, а колдовства на копейку.

Непростые мысли бродили в Агатиной голове. Оттого и шагала она широко, нестепенно. Едва поспевала за своей госпожой полнотелая нянька.

По счастью, народу на улицах было мало. Дорога, что вела за город, к реке, и вовсе была пуста. Стражи у ворот и виду не подали, что узнали хозяйку – как не удивлялись, когда княжич-наследник, переодетый простым барчуком, спешил к реке, а за ним – спокойный молодой господин Тадек, а следом – простоволосая и едва ли не босая княжна в крестьянском платье. Давно не удивлялись стражи у северных ворот слишком вольным порядкам в хозяйском доме – им ли о князе да княгине судить. Знать, в княжеском дому розга не в чести.

Вот и не глядели стражи на раскрасневшуюся, сердитую хозяйку и едва поспевающую за ней няньку. Смотрели на дорогу, пустынную в этот час.

«Землицын день», – подумалось Агате. Знать, молятся мужички, а может, спят, радуясь праздничному дню. Мало кто сейчас молится. Когда была она девочкой, отец на Землицын день со всей семьей в храм шел. И со слуг требовал. А у Казика порядка нет, одна охота. Ходят нынче в Бялом в храм на праздник Земли одни старики. Остальные сменили кроткую молитву на полную чарку. Вот и нет никого.

Ноги увязали в горячей пыли. Воздух дрожал над пустынной дорогой. Только под раскидистым кленом сидела маленькая странница, девочка, по виду – Элькина одногодка. Запыленная с головы до ног, с тощей котомкой через плечо, в полинялой косынке да широкой знахарской юбке, в подоле которой лежало полдюжины мелких зеленых яблок. Еще одно девчонка целиком засунула в рот, отчего ее и без того не особенно красивое перепачканное пылью личико перекосило на сторону. Из угла рта потекла струйка слюны, которую мертвячка вытерла рукавом, еще больше размазывая грязь по подбородку.

Завидев богатую барыню с зеленым перстнем и служанку-книжницу, девчонка вскочила, так что яблоки покатились на дорогу, и хотела было кинуться наутек, но в последний миг передумала и, словно сама себе удивляясь, бросилась под ноги Агате.

– Барыня-красавица, – затараторила она, поминутно кланяясь и утыкаясь лицом в Агатины башмаки, – возьми на службу. Я хорошо лечу, матушка учила. Травы все знаю, как собирать, как сушить, как отвары, мази готовить. На всякие надобности и недуги… Вспоможение при родах… А коли не нужно, так я…

То ли от навернувшихся на глаза слез, то ли от непрожеванного яблока во рту говорила девчонка – ни слова не разберешь. Только и поняла Агата, что просит нищенка-странница нанять ее в лекарки, а коли лекарь уж есть – хоть в работницы, хоть в прачки. Стирает она тоже хорошо, но в лекарки было б лучше.

Девчонка все выла, хватая госпожу за ноги, и нянька уж склонилась, ухватила нищенку за шиворот да за рукав – от княгини отогнать. Только словно екнуло сердце у Агаты. Элькина ровесница, и уж в работницы нанимается.

– Семья есть? – спросила Агата грозно, чтоб нянька не заметила, как задела ее за живое маленькая нищенка.

– Одна я, барыня, – полушепотом отозвалась девочка, подняла глаза. – Были мы вдвоем с матушкой. Матушку Землица прибрала…

– А лет тебе сколько?

– Тринадцать будет. – В серых глазах затеплилась надежда, и Агата поняла, что уж дело решено – возьмет она девчонку, хоть знахаркой при княжеском доме, а коли знахарка из нее плоха – так в дворовые. Все ж таки будет сыта да одета. А еще лучше, подумалось вдруг Агате, приставить девчонку к Эльке, служанкой. Чтоб послушала дочка, что горе и нужда с человеком делают, как людей по свету гонят, и поняла, как хорошо за папенькой да маменькой жить, в теплом тереме, в сытости и довольстве.

Глядишь, сдружится Элька с маленькой служанкой, так послетит с няньки спесь. А девчонка, по глазам видно, как собака: погладь да покорми, и за тебя любому горло вырвет…

«Покормлю, – усмехнулась сама себе Агата, – и поглажу. Такая за добро стократно отдаст».

– Вот что, девочка, – строго сказала она нищенке, собственной ручкой поднимая с земли. – Открою тебе тайну, которую не всякая княжна знает. Коли хочешь увидеть, как перед тобою черви егозят, подними голову. Хуже нет – просить да в пыли валяться. Беру тебя на службу, коли тотчас, на этом месте, дашь мне клятву, что больше ни перед кем – будь то хоть барин, хоть князь – червем в пыли извиваться не станешь. Червей я горстью с земли черпаю, а хороший слуга дороже правой руки. Коли клянешься, беру тебя в услужение к моей дочери…

Нянька задохнулась от негодования, но справилась с собой, отвернулась, отступила на шаг от нищенки.

– Клянусь, – торопливо прошептала девочка, глядя на княгиню с радостным обожанием. – Ни перед кем головы не опущу, ежели вы так велите.

И принялась ловить ручку – поцеловать, отблагодарить новую хозяйку.

– Да яблок впредь в садах не воруй, – со смехом указала Агата на рассыпанный по траве завтрак маленькой странницы. – Не к лицу княжеской служанке по заборам да по чужим садам лазить.

– Не буду, – счастливо улыбаясь, пролепетала девочка, – за вашу доброту… век… Да разве ж я воровка…

– А разве ж нет? – вклинилась в разговор нянька. Видно, от обиды на хозяйку откуда ни возьмись явились и прыть, и ловкость. Толстуха схватила девочку за руку, дернула ворот рубашки, и Агата заметила на грязной шее золотой медальон. Без камня – видно, нужда камень вынула, – но все-таки слишком ценный для маленькой нищенки.

Ярость застлала глаза Агате. Обмануть хотела, воровка, попрошайка. Видно, уж не первой богатой барыньке она так честно в глаза глядит. Обокрала прежнюю хозяйку, вышли денежки, вот и пошла по миру простофилю искать.

– Откуда? – сдавленным от нахлынувшей злости голосом спросила Агата.

– Матушкин, – пискнула девчонка, вырываясь из цепких пальцев няньки, – золотница матушка была.

– Матушкин, – передразнила девчонку нянька, цепко держа за ворот и подол юбки свою вырывающуюся и захлебывающуюся слезами жертву. – Откуда ж у золотницы дочка-мертвячка. Вот как отрубят тебе руку на площади…

Что было дальше, Агата помнила, словно во сне, и потому едва ли могла сказать, как так сделалось, что, когда она протянула руку, чтобы сорвать медальон с шеи маленькой воровки, девчонка вывернулась и вцепилась тонкими загорелыми пальцами в запястье благодетельницы. И в тот же миг колдовское кольцо обожгло палец. И от него по всему телу пошла гулять лихая вьюга, бросился в голову и руки нестерпимый холод. Сила расходилась так, что помимо воли княгини посыпались с кольца белые искры. Нянька отскочила, выпустив воровку, и девчонка зайцем понеслась в сторону леса, падая и подбирая широкую юбку.

Агата, чувствуя, что не совладать ей с нежданной бедой, закричала, выдыхая в крике вспыхнувший страх, отшвырнула с дороги опешившую няньку. Подбежала к одинокому дереву, под которым недавно жевала яблоки проклятая нищенка, обхватила руками ствол и что есть силы вытолкнула из самого нутра яростный колдовской смерч. Посыпались дождем листья, дерево вспыхнуло скоро, как пучок соломы. Агата упала навзничь, раскинув руки. А невидимая вьюга, сорвавшаяся с кольца, плясала вокруг нее, тешилась. Выгорел клен, словно и не было, зато на месте рассыпавшихся яблок поднялись, раскустились, переплелись кронами яблони. Отцвели. Набухли словно капли крови в плотном смешении ветвей яблоки. Одно, тяжелое, переполненное чудесным соком, сорвалось с ветки и упало, раскололось о затаившийся в траве камень. Сок брызнул Агате в висок – и в тот же миг улеглась страшная вьюга. Обессиленная, княгиня поднялась с земли, цепляясь за яблоневые стволы, на неверных ногах побрела к стонущей в пыли няньке.

Несчастная, едва сдерживая злые слезы, пыталась срастить переломленную голень, но – то ли боль мешала ей сосредоточиться, то ли магии книжницы не хватало, но из вывернутой ноги по-прежнему торчали кости.

Агата хотела помочь, но не смогла поднять рук – кольцо тянуло к земле, ладони, словно налитые чугуном, вовсе не слушались. Нянька, заголосив от боли, еще раз с силой бросила белые искры с корешка книги. Рана поддалась, втянулись под кожу, вставая на место, срослись кости, но нога не выпрямилась.

– Ветрова дочь, радугино порожденье! – Плача, нянька погрозила кулаком лесу, где скрылась, затерялась в зелени сероглазая беда. – Не берет, не срастается. Болит…

Агата ощупала нянькину ногу.

Неправа оказалась нянька: срослась нога хорошо, крепко, все было ровно – будто и не лезли еще мгновение назад из-под кожи белые осколки костей. Но, словно на память о том, что обидела нянька маленькую воровку, не желала нога слушаться хозяйку, подворачивалась, заставляя прихрамывать, припадать на сторону, при каждом шаге заставляя гордую нянькину голову склоняться перед болью и судьбой.

Агата, сама обессиленная странной колдовской метелью, мучаясь раскаянием, подала няньке руку. Та поднялась, цепляясь за госпожу, попробовала привстать на ногу – да не тут-то было. Вскрикнула, ухватилась крепче.

– Потерпи, – прошипела княгиня, отцепляя с рукава нянькины пальцы. – Или не видишь, что нездорова я. Не ровен час обе на дорогу завалимся, хороши магички. Как воротимся, отдохну и поправлю тебе ногу…

Нянька приободрилась, попробовала снова наступить и, хоть и вскрикнула, удержалась, сделала шаг, другой.

– Вот и славно, – проговорила Агата.

Вдалеке на петляющей среди гречишного поля дороге показался воз. Пара мужичков, шумно бранясь, сидели на телеге. Третий нахлестывал лошадку. Черноволосый юноша, года на два-три старше Якубека – не мальчик уж, мужчина, – спал, укрывшись плащом с незнакомыми гербами.

Агата хотела уже повернуть назад: мужички могут узнать в прохожей барыне хозяйку Бялого, колдовать сейчас ей было не под силу, и на охромевшую няньку надежды никакой. Вот и решила – пусть нарезвятся дети, дома и потолкуем о княжьем достоинстве, о том, как отца да мать следует почитать.

Она уж повернулась, бросила взгляд на городские ворота. Потом снова на тропку, терявшуюся в зелени леса. И замерла. Сердце ухнуло вниз, в самую середку. По тропинке, растрепанная, босая, бежала Элька. Дышала тяжело, прерывисто, глаза покрасневшие, припухшие – безумные глаза.

Эльжбета замахала руками, попыталась крикнуть, да, видно, горло перехватило от бега.

«К счастью, – в первый миг подумалось Агате, – не хватало еще, чтоб мужички заметили: за полоумную примут, сраму не оберешься».

Элька упала, споткнувшись, но тотчас поднялась, снова рванулась к матери, даже не отряхнув сарафана. Агата пошла ей навстречу, сперва чинно, степенно, а потом, от страха растеряв походку, все быстрее. А там и побежала.

– Что? – вскрикнула она, глядя в бессмысленные от горя и бега глаза Эльки. – Что?..

Княженка шевелила губами, силилась сказать, но не могла – завалилась на обочину дороги, хрипя сухим от пыли горлом. Только махнула рукой в сторону реки, заплакала.

Не помнила Агата, как добежала до реки, как пробиралась к берегу, разгребала локтями камыш. Не чувствовала изрезанных рук, полных колкого песка сапожек. Черной рукавицей сжимала грудь тревога, сердце грохотало в висках – чуяло беду.

Наконец заметила на берегу Тадека. Мальчик, мокрый до нитки, выпачканный глиной и илом, ползал на коленях у самой кромки травы, то припадая к земле, то распрямляясь, занося над собой книгу. Руки горе-волшебника тряслись, и книга не поддавалась, пробегавшие по обложке искры роились, переплетались тонкими белыми ленточками, но не желали складываться в заклинание. Другой маг, повзрослей, покрепче, заставил бы повиноваться вздорную книжицу, сложил бы заклинание на словах, крутанул по корешку да сбросил. Но губы и подбородок юного книжника плясали под дробный отстук зубов – и о словесном заклятии можно было забыть. Вот и бился Тадек с непокорной книгой, стараясь стряхнуть с нее прыткие бледные искорки.

Юноша не заметил княгини – вновь и вновь заносил книгу над головой. По мокрым, сиреневым от холода щекам бежали слезы. Агата оглянулась, отыскивая взглядом Кубуся, но княжича нигде не было, только борющийся с книгой Тадеуш, а перед ним в траве что-то белое, неподвижное как камень или груда тряпья.

Холод рванул по спине и плечам стальными когтями.

Агата подбежала, оттолкнула Тадека, бросилась на колени перед сыном, наклонилась к самому лицу.

Дышит?

Нет.

Агата рванула с плеч кацавейку – колдовать неспоро. Прикрыла глаза и тотчас почуяла в груди медленно шевелящийся клубок ледяных нитей магии. Вдохнула глубоко – закрутила, бросила в голову. Нити собрались в змейки-молнии, закопошились во лбу над бровями, ожидая хозяйского приказа.

– Вернуть, оживить! – грохотало в висках материнское сердце.

Змейки в нерешительности свивались в клубки.

– Немедля! – подхлестнула господская воля.

Молнии и искры рванулись в правую руку, в зеленый перстень. А с перстня – вниз, на примятую траву, на холодную неживую плоть.

Тело Якуба выгнулось, из полуоткрытого рта потекла струйка бурой речной воды.

– Еще! – вскрикнуло сердце, подгоняя обессилевшие, поблекшие огоньки.

Зеленый перстень вновь подсветился изумрудным сиянием, пара искорок пробежала по камню, лизнули белые язычки золотую оправу – и сгинули:

«Не можем, хозяйка, сила у тебя не та, чтоб мертвого воротить, душу у матушки-Землицы обратно в мир людской выпросить…»

– Есть, есть сила! – прошептала Агата, умоляя, мучительно выискивая в себе хоть остаточек, хоть малую толику неистраченной магии. – Чувствую, есть что-то…

Бедовая нищенка оставила – отголосок белой вьюги, затаившуюся где-то глубоко поземку чужой странной магии. Странной и страшной, неведомой. Будь другой случай – из опаски, из осторожности позволила б метели стихнуть, поземке – отшептать, чужой силе – истаять, раствориться без следа. Упаси Земля, отведи семицветный грех.

Да только не до опаски, не до раздумья было княгине – вот он, Кубусь, лежит холодный как лед. Неживой лежит.

И самое себя заложила бы, только б вернуть. А нет своей силы – так взаймы попросим…

– Землица-матушка, женская заступница, помоги, – пробормотала Агата, уперлась правой рукой, колдовским кольцом в земную пышную плоть, золотой песок, спутанную гриву травы. А левую, бледную, дрожащую, положила на лоб сыну.

Отозвалась мать-Земля, задышала под рукой, запела, загудела, как большой колокол в праздничный день. И из самой глубины, из щедрого живого чрева вытолкнула, вложила в ладонь пучок белого света.

Агата, обрадованная, что не обманула заступница, ухватила широкий луч, потянула через все тело, раскручивая, – в тело сына. И вдруг, нежданно-негаданно, неведомо как, белый поток – царский подарок матушки-заступницы – взвихрился, плеснул. Тело отозвалось болью, вспыхнул, занялся пламенем страх.

Луч стал шире, разлился светлой рекой – едва вмещается в груди. Плещется, ходит волнами в скрученном болью нутре. Земля зашлась под ладонью мелкой дрожью. Так лошадка дергает блестящей шеей, стараясь согнать овода. Луч – уже не подарок, насильно взятое, без согласия – ударил в тело Якубека, подбросил над землей, выплеснул из груди речную воду. Вскрикнул за спиной Тадек. Не белые искры – радужный сноп огней осыпал и мать, и сына, и его товарища. В одно мгновение пожухла кругом трава, налились сиянием камни…

И стихло.

Агата, перепуганная, измученная, упала Якубу на грудь.

Дышит?

Дышит.

Захрипел, кашляя. Заморгал мутными глазами, где еще плясал, корчился страх.

Жив. Нехотя отпускала тревога, разжимала когти. Да что-то саднило, кровоточило, не позволяло выскочить из сердца штопальной игле дурного предчувствия.

У безносой Погибели глаза цвета радуги, а плащ – небо, в одной руке ее ветер-копье, в другой – щит-облако. Копьем терзает она грудь Земли, а щитом от лесного ее воинства заслоняется.

Вспомнится же иногда…

Еще в детстве рассказывала нянюшка Агате о Смерти-Погибели, небесной воительнице, земной супротивнице. Но не ведала Агата, что самой придется с ней свидеться, против нее выстоять, сына от Цветноглазой оборонить.

Отступила Безносая, провела копьем по вершинам елей. Расщепился ветер о сотню зеленых пик, полетел рваными клочьями во все стороны облачный щит. Расстелилось до самого края небо, чистое, как взгляд младенца.

Якуб приподнялся на локтях. Тадеуш тотчас подхватил его, а Агата размахнулась да от всей души приложила воскресшего по бледной щеке:

– В иной раз, как пожелаешь с Безносой в догонялки бегать – на мать не рассчитывай! Не пастух безродный, не деревенский олух – ты будущий князь. Твоя дурная голова – всему уделу погибель!

Кубусь пустился было в оправдания. И все же держал еще страх, стоял комом в горле – и вышел у княжича лишь сип да хриплое карканье.

Агата поднялась – гордо, по-господски, так что всякий, увидев ее, тотчас понял бы – хозяйка перед ним, владычица, княгиня. Махнула рукой Тадеку, приказывая идти впереди, оставить одного бестолкового княжича. Пошла, степенно ступая по рыжей, вырванной колдовством траве. Не обернулась.

Авось поймет, обидится бестолковый сынок, да от обиды и поумнеет.

В лесу, впереди, виднелся белый Элькин сарафан. Рядом – пестрая душегрейка няньки. Эльжбета и рада была броситься со всех ног к матери, да охромевшая наставница мертвой хваткой вцепилась в ее руку, ковыляла, сжав зубы.

Агата улыбнулась вымученно, успокаивая обеих. Мол, миновала беда, стороной прошла. Хотела махнуть рукой, да не пошевельнула и пальцем. Пусть видит сын, что матушка не на шутку грозна, а то ведь и не поймет, какой беды избежал – отмахнется: жив – и ладно.

Ветер шуршал листвой подлеска, собирал невидимой щепотью семена с метелок травы. Тепло светилась река, шептала в камнях на заплеске. Резко, задорно, как ярмарочные глиняные свистульки, чиркали, вскрикивали звонкими голосами птицы.

И во всем этом летнем гаме была тишина. Благословенная тишина, какая бывает после грозы. Пронеслась беда, и ветер засыпает ее след пылью, песком, семенами трав. И в этой тишине дышится легче, глубже, радостнее.

Вдох! – и раскроется грудь, наполнится светом, птичьим щебетом…

Крик.

Не окрик бедового сынка, молодого княжича, с повинной головой бредущего за матерью вымолить прощение и заступничество от отцовского гнева.

Крик смертельно раненного зверя. Крик страха и такой боли, что раскалывает надвое самую суть, разделяет огненной вспышкой разум и страдающее тело.

Агата обернулась.

Якубек все так же лежал на земле, силясь подняться. А над ним переливалась как слюдяное блюдце, дрожала радужная топь. Словно кот, лениво играющий со встрепанным мышонком, Погибель отпустила было, отошла. А едва поуспокоилось сердце, стихла тревога, так распахнула Безносая радужный глаз, ухватила невидимым когтем, впилась. Тянет, пьет колдовскую силу.

– Отпусти! – крикнула княгиня, от самого нутра взвыла. – Отпусти, окаянная!

И словно услышало семицветное око, моргнуло раз, другой. Недобро моргнуло, сыто. Набухло, созрело гнойной матовой прозеленью.

Крик.

Якуб рухнул на траву, а око, вздувшееся шаром, заколыхалось над ним и лопнуло, плюнуло огнем прямо в лицо своей жертве.

– Да что же это?

Раны – голое мясо.

Глянула – и глаза сами собой зажмурились, отказались смотреть.

Нет, нет, нет. Не может этого быть. Не должно. Не допустит Земля-заступница такого страдания ни для кого из своих детей.

Хотя… К чему лукавить – не перед кем-то, перед собой, и то трудно признать правду, взглянуть в пестрые глаза Безносой. Одна она и печется о людях: как бы не зажились, лишнего дня счастья не ухватили. А Земля выродила, да и оставила у Погибели на крыльце. Пригляди, мол, сестрица…

Мясо. Красное, бурое, сизое, почти черное с прозеленью гноя.

Агнешка почувствовала, как от запаха гнилой плоти тошнота подступила к горлу. Лекарка бросила на траву горсть пропитавшихся гноем тряпок. Подложила под руки Илария чистое полотенце.

Сжалившись над своей жертвой, морок не отпускал молодого мага, страшная боль едва пробивалась сквозь панцирь колдовского сна. И в те минуты манус стонал так жалобно, что Агнешка искренне, от всего сердца желала такой же муки громиле-палачу. Чем бы ни провинился перед разбойником-палочником красавец маг, а все не заслужил такой кары.

– Руки спасу – и ему жить.

Агнешка осторожно развернула правую ладонь мага. Подхватила двумя пальцами толстую белую личинку-опарыша. Положила на самый край раны, на темную гниющую плоть. Опарыш замер на мгновение, настороженно сжался уродливой каплей речного жемчуга. Но запах манил. По белому тельцу прошла дрожь. Опарыш принялся за дело.

Покуда первый маленький лекарь с азартом вгрызался в омертвевшую плоть, Агнешка, уже щепотью, положила на рану еще нескольких. А потом усадила добрых полтора десятка на другую ладонь. Жемчужинки зароились, торопясь насытиться, и рана на глазах стала алеть. Открывалось под слоем мертвого живое, жаждущее жизни.

Опарыши копошились, резво очищая раны. И видно, зазевался морок, уж не первый день караулящий у изголовья пленника-мага, засмотрелся на спорую работу жадных жемчужин – ослабил на миг колдовские путы. Ресницы Илария дрогнули, губы приоткрылись, и уже не стон – слабый крик сорвался с них. Жалобно, страдая за хозяина, заржал Вражко.

Агнешка тотчас засуетилась, зашуршала юбками. Извлекла из складок пузырек, приложила к приоткрывшимся губам. Рано еще было просыпаться манусу. Не вынести черноволосому красавцу такой боли. Зеленая капля потекла по губам, нырнула внутрь. Спохватился зевака-морок, стянул паволоки так, что дыхание мага выровнялось, сердце успокоилось, затикало мерно, сонно.

Спи, Иларий. Спи, княжий манус. Пусть течет из-под колес подводы желтая река-дорога. Текут мгновения в золотую чашу минуты, а из нее – в червонный кубок часа, а из кубка – в круговой ковш, которым обносит солнце белый свет. Успеешь испить. А сейчас спи.

И Иларий спал, послушный шепоту морока. Моталась из стороны в сторону темноволосая голова. Шуршали по песку копыта лошадей.

А дорога текла. Текла, становясь все уже. Из широкого тракта в ленту-одноколейку, из нее – в тропку-ручеек, едва разглядишь. Разве что трава не так высока.

Лошадка упрямилась. Не желала сходить с удобного пути. А вот вороной Вражко жадно вглядывался в лесную чащу. Сколько раз скакали они с хозяином, не разбирая дороги. Сколько укрывались в лесах. Читал Вражко звериные тропы, как манус в девичьих глазах. А потому не видел беды в заросшей дороге. Едут нечасто, и все крестьянские лошадки. А от них лихого Вражко не ждал. Сколько останавливался княжий маг у деревенских, кормили досыта и господина, и коня. Как родных привечали.

Лошадка доверилась повесе-вороному, шагнула с дороги в траву. Агнешка погладила ее по крепкой шее.

– Уже скоро, милая, – утешила шепотом. – Уж и до дома недалеко.

«А коли дома нет? – шепнула в ушко Агнешке тревога. – Вон, в Вечорках. Была хороша, так дали лекарке дом, а чуть струхнули – и спалили со всем скарбом».

– Успокойся, девочка, – утешала надежда. – Дом на отшибе, почти в лесу. С деревенскими ты не ссорилась – ушла тихо, чужого не взяла. С чего им с красным петухом заигрывать?

«А если видел кто, как ты матушку хоронила?» – не унималась тревога.

– Не видел, – испуганно ответила ей сама Агнешка, – не видел. И дом цел. А в нем и стены помогут…

Сколько ни скитайся по белу свету, ни смотри на другую жизнь, сколько ни вей гнезд по чужим овинам, а рано или поздно потянет, позовет к себе земля, на которой родился. Давно звала она Тадеуша, но разве мог оставить он свою Эленьку. Другое дело теперь – с такими новостями возвращаться легко.

Что-то батюшка скажет?

Ничего не сказал. Вышел на крыльцо. Сгреб в охапку, обнял, потрепал по русым волосам. Притиснул к широкой груди так, что не вздохнуть. Словно и не было четырех с лишним лет в чужой стороне, при чужом дворе в обучении.

Постарел отец. И в бороде уж больше белого. И в глазах усталость. Только руки крепки – грех на годы жаловаться.

Тадеуш потер плечо. Крепко обнимал князь-батюшка Войцех Дальнегатчинский. Да и братец Лешек не отстает, мнет, как лесной медведь, силой балуется от радости.

Молчат отец и братья – обнимаются, за руки держатся, в глаза смотрят, ни единого слова промеж них не сказано. После будут слова, после новости, рассказы, а где-где, под чарку вина – и россказни. А пока надо бы хоть насмотреться друг на друга, привыкнуть к переменам.

Внимательно глядел князь Войцех на сына, все спрашивая себя, верно ли сделал, что послал мальчика к Казимежу, старому лису? Не зря ли разделил Лешека с братом? А может, права была княгиня, покойный свет, и любовь да родная земля учат лучше чужой мудрости, а батюшкино слово верней дядькиной палки? Дома и стены помогают…

«Нет, прав был, – радостно думалось Войцеху. – Сто раз прав и сто первый. Уезжал мамкин сын, ушастый баловень. Воротился молодец, дай бог каждому отцу такого».

Тадеуш глядел на отца и брата и с тайной радостью думал: «Что скажут, как новость узнают?..» Ведь Лешеку невесту прочили, а счастье выпало ему, Тадеку. Ему отдала свое сердце бяломястовна Эльжбета. И Казимеж с ним прощался тепло, едва ли сыном не называл.

А вдруг рассердится отец, что не по его вышло? Не разгневался бы. Того ли хотел для него и от него строгий князь Войцех, как отправлял сына от дома?

Вот и молчал Тадек – смотрел в глаза отцу.

Только зря тревожился. Не рассердился Войцех, а расхохотался, хлопнул себя по колену, погрозил пальцем сперва меньшому сыну, а потом старшему.

– Пока ты, Лелек, при папке сидел, Тадусь у тебя девку увел, – все еще смеясь, поддел наследника князь. – Этак задремлешь, он из-под твоего зада княжество вынет. Ай да молодец, Тадек! Где все с батьки заходят, он с девки пролез! В князья выйдешь раньше братнего!

Тадеуш смутился, опустил глаза. Но похвала отца согрела сердце. Самому порой не верилось, что улыбнулась ему такая удача.

– Говорят, Якуб Бяломястовский силу растерял? – подмигнул Войцех.

Тадеуш, не ожидавший вопроса, едва не опрокинул вино. Глянул на отца не то с изумлением, не то с осуждением. Но разве сплетни удержишь. Как ни старался Казимеж держать в тайне, что случилось с наследником Якубом, а не удержал. Сорока на хвост подхватила, с хвоста растрясла.

– Казимеж не дурак чужому дядьке на завидки землю без сильной руки оставлять, – продолжал Войцех. – Элька посильней братца будет, но бабе княжества не оставить. Вот и будешь ты при ней князем. А я помогу… Не оставлю милостью. А ежели Якубек сунется…

Говорил Войцех, смеясь, подмигивая сыновьям да похлопывая рукой по столу, по широкому колену. Шутил князь, веселился. Одни глаза, недавно веселые, добрые, отцовские, на миг, на два ли выдали его – сверкнули сталью. Цепкий стал взгляд, охотничий. Уж не отец с сыновьями за душу разговаривал, государь примеривал чужую землю под свою руку.

Порадовал отца Тадеуш.

Не ждал Войцех от сына такой прыти. С малолетства был Тадек добр, сердечен, горд и задумчив. А задумчивого хваткий всегда обойдет. Болело сердце у отца за младшего сына. Лешеку он княжение оставит, на то и старший. А Тадек при брате не останется, гордость не даст. В дружине ужиться доброе сердце не позволит. В наемниках, что в разбойничках: государь – монета, а добро в кошельке не звенит. Вот и послал Войцех Тадека к старому Бяломястовскому Лису Казимежу поучиться, поднабраться ума-разума. И что ж – обошел лиса толстолапый щенок, вскружил голову Казиковой девчонке, и уж, видно, далеко дело зашло, раз решил отец дочку-золотницу за книжника Тадеуша выдать.

И к добру.

Выйдет через две седмицы Тадеку восемнадцать, и уж к тому дню сваты будут за Казиковым столом сидеть. Быстрее дело сладить нужно. Погода переменчива, а Бялое място – лакомый кусок.

Не стал Войцех говорить сыну, что, по слухам, сам Чернский Влад вот-вот посватается к Эльжбете. Если все умом сделать, пока думает Владислав Радомирович, пока присмотрится, отдаст Казимеж Эльку за Тадеуша. Надо только намекнуть старому лису, что, если будет Эльжбета за Тадеком, Якубу ничего не грозит. А с Черным князем ни в чем уверенности нет, поступит, как небу вздумается.

Небо нахмурилось. Уставилось сизым рыхлым брюхом в самое окно. Заколыхалось, полное влаги, грозное, насупленное. С укором смотрело через распахнутые ставни в дом, в княжеские покои:

– Не стыдно ль тебе? Ужели совести в тебе не больше, чем в печном ухвате? И не прикрывайся общим благом да семьей – жадность одна в тебе говорит. Жадность и глупость. Думаешь, проведешь Черного князя? Вишенку съешь и о косточку зуба не сломишь?

Небо склонилось еще ниже, заглянуло в окно, в самое зеркало.

– Эх, не по руке перчатку тебе Судьба сшила, – дышало небо.

Эльжбета повертелась на скамейке, пощипала бледные от тревоги щечки – порозовели. Отодвинулась, чтоб не видеть сурового небесного взгляда.

– Помоги, матушка-Землица, – прошептала княжна, позволяя суетящейся вокруг Ядзе поправить серьги и височные кольца, расправить по плечам ленты.

– Поможет, матушка-хозяйка, – утешала Ядвига, пряча блестевшие в глазах слезы. – Не так страшен князь, как о том болтают. А что стар, так то навязанному мужу в самый раз – глядишь, и докучать не будет…

От одной мысли об этой «докуке» по спине Эльжбеты прошла волна холода. Готовность покориться отцу, отдать себя Черному князю в обмен на защиту и процветание родного Бялого мяста исчезала с каждой минутой, как исчезает в жаркий день с досок крыльца пролитая вода.

Но не воротишь, не передумаешь, пролитого не соберешь… Вот он, Черный князь Влад, с отцом за столом сидит, беседу ведет, невесту ожидает.

А невеста ни жива ни мертва. Тут сколько щечки ни щипли, а страх выбелит, сколько бровки ни сурьми, а страдающего взгляда не скроешь.

Эльжбета гордо выпрямилась, поднялась со скамеечки. Укоротила взглядом разболтавшуюся Ядзю. Не ее ума дело – княжья «докука». А уж она, княжна Эльжбета, слово и голову держать умеет.

Высокая, стройная, как свеча, в зеленом, шитом золотой нитью платье, Эльжбета себе нравилась. На мгновение захотелось, чтоб посмотрел на нее сейчас Тадек. Взял за руку и уверил, что все она делает как надо. Что крошечное девичье горе – высыхающая под солнцем капля. Что благо людей, которые волей матушки-Земли под твою руку поставлены, чьи судьбы от тебя зависят, – благо людей выше.

Ядзя пошла вперед: сказать старому князю, что дочка готова, к столу выйдет. Мелькнула в дверях толстая русая коса с синей лентой. И Эльжбета осталась одна.

Словно против воли опустились плечи, поникла головка в нарядном уборе. Затрепетали ресницы.

А коли стар Черный князь? Если вино, дурной, жестокий нрав раньше времени превратили его в чудовище? Если он будет с ней жесток?

В приступе жалости к себе Элька прикрыла дверь, сунула руку за сундук, в котором когда-то в детстве хранила игрушки, а теперь – дорогие платья. Вытащила глиняный пузырек, запечатанный воском.

Уж если страшен князь, если невыносима станет мысль о замужестве, пойдет в ход «отсрочка» словницы Ханны.

Трясясь от страха, Эльжбета спрятала пузырек в широком рукаве. Не думала, на что ей три дня «отсрочки» – приведет Землица, станет думать. А сейчас сердце так колотилось в висках, что мысли путались, разбегались. И на смену им лезли из темных щелей страхи: один причудливей другого.

– Батюшка с гостем ожидают, – шепотом напомнила о себе из-за двери Ядзя. – Князь-батюшка благодушный очень, вина много пьет. А тот… все ухмыляется. И на личину не такое уж страшилище…

– Ох, молчала б ты, Ядзя, – шикнула Эльжбета. – Языком метешь, того и гляди наступишь.

Вышла из покоев, и будто схлынуло все. Пусто стало в голове, пусто на сердце. Все заволокло черной тучей. Живая, способная чувствовать Элька осталась там, у зеркала. Там осталось неспокойное сердце, растревоженная земная душа.