Часть первая

Глава 1

Стояла прозрачная ночь со звенящими звёздами и нежным воздухом, всё было призрачно, как дыхание спящего человека, но через несколько часов обязательно придёт яркий, взрывающийся день с улыбчивым солнцем и суетными улицами. Этот день поставит сотни препятствий на пути к цели, и только саамы отважные и упрямые смогут взять высоту своей жизни и сложить о ней легенды. Бог задаёт нам планку и ждёт, чтобы мы её обуздали, и, право же, безумно расстраивается, когда мы сдаёмся, когда мы лишаем Его удовольствия зрелища, которое лежит в основе бытия. Он захотел зрелищ и создал землю, населил её людьми и заявил, что жизнь — ТЕАТР.



Было восемь часов утра. На дубовом столе лежало несколько рисунков с моделями одежды, рядом стояла чашка с растекающимися по стенкам, причудливыми узорами, чуть поодаль салфетка с коричневым ободком от кофейной жижи. Из коридора доносился голос молодой женщины, разговаривающей по телефону:

— Инга, что значит кабан, бегущий по облакам? Что? Я тебя не понимаю. Что? Кабан, бегущий по облакам! Я не Вера, а Марина. Да, да. Ладно, Инга, я тебе потом позвоню. Я спешу. Я к тебе приеду на следующей неделе, ПРИЕДУ К ТЕБЕ! Что привезти? Хорошо, хорошо. Пока! Спасибо. До встречи!

Женщина стремительно вбежала в кухню, схватила рисунки, тряхнула белокурой головой и так же стремительно выбежала…



Тем временем неподалёку от квартиры белокурой дамы в комнате с низким потолком на узкой кровати вздымались волны постельного белья. Солнечный луч изо всех сил пытался разогнать сумрак помещения, запертого с четырёх сторон обоями в зелёную ёлку. Раздался пронзительный визг будильника, он, истерично подпрыгивая, упал на тумбочку и, продолжая издавать неприятные звуки, совершил головокружительное сальто-мортале на пол, но и тут его молоточек не перестал биться о металлические чашки. Из-под одеяла вылезла круглая рука, плечо, а потом и женская голова. Наташа взъерошено посмотрела на будильник, который, расположив свои стрелки на девяти часах, судорожно подёргивался на полу, перевела взгляд на едко-зелёную ёлку на обоях, и в этот самый момент раздался звонок в дверь. Что-то ёкнуло внутри, как будто она всю жизнь ждала этого звонка, и уже дождалась, и опять начала ждать, и так бесконечно. Человеческое сердце не может претерпеть счастье, горе понятно и конкретно, а вот счастье — это суповой набор переживаний, нам неведомых, острых, когда-то где-то прочитанных, но не присвоенных. Боль сжимает, а счастье разрывает, в нём мы находим смерть и с улыбкой Гуинплена замираем.

На пути Наташи возникло препятствие в виде грузной женщины в бесформенной ночной рубашке, её матери Зины, которая, решительно отпихнув девушку, не менее решительно открыла дверь. На пороге стояла мелкая особь мужского пола в очках, одна из дужек которых отсутствовала, и её заменял кусок бельевой резинки.

— Чего надо? — осведомилась Зина.

— Прошу прощения, но у меня полетела проводка. Всё может загореться! А вы живёте в непосредственной близости. Это вас, к моему великому огорчению, тоже касается.

— Короче! Пожар? — И крупная дама надвинулась на маленького субъекта, который втянул свою голубую, тощую шею в не менее тощие плечи, и кусок бельевой резинки напрягся до отказа.

— Нет, нет! Что вы! Я, пожалуй, пойду, — начал было он кланяться и пятиться назад.

— Ах ты, крендель очкастый! Ты что же, пакостник, нас разбудил, а теперь даже не расскажешь, в чём дело?!

И незваный гость вмиг очутился за кухонным столом перед огромной чашкой чаю. Судьба свершилась, он оказался в нужном месте, но вовремя ли? Зина начала готовить завтрак, а Наташа сидела и не моргая смотрела на незнакомца, который не смел поднять на неё глаз. От нервного напряжения у него стало подрагивать левое веко, Наташе сделалось неприятно и страшно одновременно, страшно от того, что должно быть неприятно, а на самом деле приятно, приятно до замирания сердца, до безумия и до боли… Потому что впервые Наташа жила полной жизнью, целиком отдавшись чувствам, смывая старые ощущения: одиночество, томление внизу живота, сон, застрявший в зубах, и слёзы. Молодые люди потянулись друг к другу, но замерли, зацепившись за острый взгляд Зины.

Наконец на столе водрузилось десятка два бутербродов с ветчиной, колбасой и котлетами, каждый из которых мог составить суточную норму потребления пищи юноши. Зина, размешав столовой ложкой сахар в своей чашке-бульоннице, быстро завладела тремя бутербродами.

— Ну, и чего ты сидишь? — спросила она. — Ешь давай, а то вон тощий какой. Даже смотреть жёстко! — И она расхохоталась, широко распахнув рот с блестящими золотыми коронками, которые выглядели нарядно, как новогодние шары на ёлке.

— Не беспокойтесь! — воскликнул сосед и устремил умоляющий взгляд на Наташу. Та почему-то залилась краской. Юноша поспешил встать.

— Куда это ты? — удивилась Зина.

— Мне нужна стремянка! — с отчаянной решимостью выпалил он.

— Ну, так бери. Прямо, с правой стороны за дверью. Только осторожно, там тряпки лежат. — Зина почувствовала вонзившийся в её лицо укор дочери. — Наташины работы! — поправилась женщина.

— Спасибо! Спасибо большое! — И молодой человек засеменил маленькими ногами.

Наташа глубоко вздохнула и начала бить мать по спине — та сильно кашляла, подавившись укором, просыпавшимся хлебными крошками не в то горло.

Когда девушка вышла из дома, непонятного происхождения румянец не покидал её лица. Она шла по Большой Дорогомиловской улице и рассеянно натыкалась на прохожих. Остановившись около хозяйственного магазина, Наташа зачем-то долго смотрела на стремянку.



Примерно в это же время из квартиры № 43 сталинского дома № 78 на той же улице выбежала Наташина тётя Марина, которая за двадцать пять минут до этого гадала на кофейной гуще. Под мышкой она тащила папку с бумагами, а на её голову взгромоздился бархатный берет, который подбирал под себя светлые пушистые волосы. Марину нельзя было назвать красивой, скорее забавной — с длинной шеей, лысыми бровями и ртом, завязанным в бантик. Она обернулась, потянулась к звонку квартиры, которую только что покинула, и зачем-то позвонила три раза.

Спустившись пешком с пятого этажа, она вышла на свежий воздух. Пройдя несколько метров, остановилась, мучительно вспоминая — не забыла ли она выключить плиту, утюг, закрутить краны и закрыть дверь на балкон. Посмотрела вверх и, не обнаружив никаких предосудительных признаков в окнах своей квартиры, махнула рукой и двинулась дальше.

В сентябре по утрам бывает довольно прохладно. От быстрой ходьбы и недавно положенного крема на носу выступили капельки пота. Марина промокнула кончик носа, тонкие с тусклым маникюром пальцы дрожали. Уже несколько дней, как Марину преследовало ощущение, что за ней кто-то неотступно крадётся. Крадётся по ржавым улица сентябрьского города, крадётся в густом воздухе ворчливой погоды, крадётся в ателье, крадётся дома, подглядывая, как она перед сном взбивает подушки. К тому же неприятности на работе — не хватает людей обеспечить заказ на пошив двухсот шерстяных пальто. К тому же не состоявшаяся из-за её нервного срыва сделка. Она опрокинула американский кофе на белоснежные штаны бизнесмена, сделавшего ей весьма лестное во всех отношениях предложение. У него были короткие, выстриженные усы, которые щекотали руку, когда он приветствовал Марину. Сделка не состоялась — ну и чёрт с ней, не такой у Марины характер, чтобы долго о чём-то сожалеть.

Она дошла до угла дома, спустилась в подвал, открыла дверь. Запертый на ночь воздух наваливался на неё всей своей тёмной тяжестью, она сделала шаг и, оступившись, упала, больно стукнувшись копчиком, потерев ушибленное место, вдруг начала плакать. Вспомнилось как-то сразу всё — и крапивница, выступившая на груди, и вспучившийся паркет, и обидная фраза матери, что в тридцать семь лет пора знать, кто такой Гейнсборо. А откуда знать! Целый день в забитом пылью ателье ругаешься с портнихами, которых ненавидишь за то, что они молоды, а твоя неудавшаяся жизнь катится среди одиночества и вечно заливающих тебя соседей.

Марина встала, оправила причёску, одернула собравшийся гармошкой свитер, задержала дыхание и громко, так чтобы слышали пятнистые стены, мотки ниток, кажущиеся в темноте летучими мышами, пузатые манекены, проговорила:

— Я лучше всех! Я самая красивая, сильная, молодая. Большая жопа и целлюлит ещё не повод быть несексуальной!

После провозглашения девиза знаменитой певицы Джафир Попес она почувствовала себя значительно помолодевшей и ринулась в свой кабинет, чтобы начать бороться со скопившимися счетами, образцами тканей, биографиями новых сотрудниц.

В десять часов зашуршали, захихикали, загалдели приходящие закройщицы, портнихи и весь рабочий люд. В кабинет заглянула Наташа, её круглое, неоформившееся лицо улыбалось, обнажая большие с доброй щёлочкой посередине зубы. Девушка протянула книгу.

— Здравствуй, тётя Марина. Какая ты красивая! Должно быть, спала хорошо. Это тебе.

— «В постели с Мадонной». Ну, зачем ты!

— Можно, я сегодня с обеда не вернусь?

— А-а-а, теперь понятно. Куда направляешь свои стопы?

— Очень зуб болит.

— Ты помнишь, что в конце месяца мы должны сдать двести пальто?

— Да.

— Вы сколько пуговиц купили?

— Около двух тысяч.

— А ниток?

— Сто больших бобин. Ткани четыреста метров.

— Сколько стоило?

— Я тебе через полчаса принесу полный отчёт. И кстати, где наш бухгалтер? Она ещё вчера обещала прийти! А с уборщицей что? Мы скоро пылью и грязью зарастём.

— Бухгалтерша запила, наверное. А с грязью придётся бороться собственными силами, Александра Ивановна болеет.

— Опять? Надо уволить!

— Надо, но не люблю я увольнять! Как начнёшь, потом не остановишься. Это как с жалостью, чуть себя пожалеешь, и глядишь — целый день дома лежишь, укрывшись тёплым одеялом, и болеешь. Ведь поводов, чтобы быть недовольной, всегда много, — последнюю фразу они сказали одновременно и расхохотались.

— Всё надо делать разумно. — Наташа взяла тётину руку, посмотрела лукаво в её глаза. — Ты такая рассудительная. Когда же мы сделаем ремонт?

— Денег нет. Денег нет, проклятых бумажек нет, чтобы найти хорошего бухгалтера, не болеющую уборщицу, отремонтировать ателье.

— Ну, хоть хорошую уборщицу! Это же недорого.

— Не умничай! Мне нужно второй парогенератор купить.

— Я пойду?

— Иди, булочка. В кофе увидела большого жирного кабана с клыками. Он бежал по облакам. К чему это?

— Свинью подложат.

Марина погладила Наташу по рыжим волосам, девушка неловко поцеловала тётину руку, смутилась и выбежала из кабинета. Марина посмотрела вслед племяннице, пожала плечами, а потом бережно, как свадебный торт, украшенный пирамидой из безе, взяла книгу. На глянцевой обложке расположилось лицо Мадонны, снимок не льстивый, со всеми признаками возраста. Марине вспомнилось, как вчера по радио какой-то бойкий молодец назвал Мадонну бабушкой попсы. Марина схватила зеркало и уставилась в него, ей показалось, что красота, шипя и ехидничая, ускользает с лица. Для молоденькой Наташи — дочки её родной сестры Зины, она тётя, а не просто Марина. Раньше шутливая приставка «тётя» её веселила, а теперь настораживала, намекая на что-то неприятное. На виске седой волос, пока что робкий, но с каждым годом… Сделалось страшно от того, что нельзя остановить процесс погребения себя в старость, это как с мужчиной, который разлюбил, — можно сколько угодно виснуть на его рукаве и плакать, но он уже не с тобой, и ты уже брошенная женщина с ищущим взглядом. Она взглянула на свой портрет, висящий над рабочим столом. Вспомнилось, как пятилетняя Наташа хватала её за уши и вертела голову в разные стороны, называя кастрюлькой, как, расположившись на коленях, требовала разобрать и собрать мясорубку, как шариковой ручкой рисовала на её животе диковинные цветы и как настырно спрашивала, кто сильнее: лев или тигр… Сравнение! Если бы человеку отрезали этот вредоносный аппендикс, то Каин не убил бы Авеля… Но Каин убил Авеля, а человек, так и не сделав напрашивающийся вывод, продолжает всю жизнь сравнивать себя с кем-то или чем-то. Марина резко встала и провела рукой по шершавому холсту картины.

— Пыль! Везде пыль! — зло сказала она и вышла из кабинета.

В зале на неё смотрели румяные, налитые молодостью, звонкие лица девушек. Она замерла и, поборов слова боли и брани, зудящие в груди, разлила своё лицо в широкую бессмысленную улыбку и почти прокричала:

— Привет, красавицы!

— Здравствуйте! — заколосились голоса.

Марина поймала восхищённый взгляд Наташи, и тепло растеклось по сердцу. От желания наорать, не отпустить с работы не осталось и следа. Она подошла к столу племянницы — девушка была конструктором и работала над новой моделью платья, придуманного Мариной, — помогла ей приколоть выкройку, потом, оттолкнув Наташу, очертила контур мылом, подмигнула сгрудившимся девицам и быстро, словно танцуя, вырезала кусок материи. Наташа внимательно следила за движениями Марины, в них было столько деловитости и грации. Ей так никогда не научиться!

— Ну, что прилипли, как мухи к мёду. Идите, идите работать! Надо успеть — тогда всем премии! Яблочки вы мои налитые! Какие же вы у меня хорошенькие, этак я рядом с вами выгляжу заплесневелым сухофруктом!

Бросив ткань, Марина обняла Наташу, сердце племянницы стучало быстро-быстро, как колёса скоростного поезда. Марина отдёрнула девушку, вгляделась ей в глаза и захохотала, захохотала что есть мочи. Наташа пробно улыбнулась и, не выдержав, тоже начала хохотать. И вот уж двенадцать работниц хохочут неизвестно по какому поводу!



Глава 2

Обед — счастливое время для всех тружеников и тружениц Москвы. Марина отправилась в любимую пиццерию неподалёку от ателье.

Было серо, пасмурно, но она шла по Большой Дорогомиловской улице большой походкой, высоко задрав голову, пружиня на каждом шагу, и краем глаза ловила растревоженные взгляды мужчин. Ведь и теперь при хорошем освещении, свежевыкрашенном лице и бодром настроении она ещё ОГО-ГО. Но вдруг она заметила старуху с вылезшими глазами, под которыми болтались два пожелтевших мешка, из которых расплёскивалось презрение к миру. Она деловито прохаживалась вдоль тротуара и съехавшим ртом пускала клубы дыма, куря сигарету в мундштуке. Старух была одета в драное коричневое пальто и держала в руках портфель с блестящей застёжкой. Больше всего Марину поразило выражение её лица — на нём было отображено невероятное усилие мысли, сосредоточенности и целеустремлённости. О чём она могла думать?

Марина ещё раз обернулась на старуху и прокляла всё на свете — опять появилось смутное ощущение преследования. Она оглянулась и, не найдя никого, кто мог бы заинтересоваться её персоной, направилась дальше, к шоссе.

Перед ней неслись два потока машин — один с белыми огнями спешил в центр, другой, с красными хвостами, улепётывал от него. Брань водителей, мигание поворотников, бегающие дворники — всё сметалось на их пути, всё, что мешало. Марина стояла неподвижно, закололо сердце, закружилась голова, за несколько секунд промчалась вся жизнь с её бессмыслицей, неразрешёнными вопросами, обидами и нежностью, и ей уже стало казаться, что город вымер и по улицам бегают мертвецы с портфелями: кто-то остервенело крутит руль ржавой машины, кто-то пудрит продавленный нос и взбивает выцветшие букли. Она почти перестала дышать. Сделала шаг вперёд. Резкий гудок автомобиля…

Но он пронёсся мимо, а взбешённый водитель, вытащив кулачище, еле просунувшийся в окно, чуть не смазал Марину по носу. Она вздрогнула, посмотрела вслед уезжающему жёлтому такси, машинально перешла дорогу.

Перед большим стекло, сплошь завешанным рекламными плакатами, она заметила пустой столик.

Об ногу потёрлась плешивая кошка. Марина топнула, раздражённо отряхнула брюки, обвела взглядом зал.

На стеклянную крышу террасы редко падали листья. За одним из дубовых столов, покрытым клетчатой красной скатертью, сидела девушка. Не снимая шапки, одетая в мужской плащ с советскими пуговицами, она поедала пышную ПАН-ПИЦЦУ. «Интересно, какая у него подкладка?» — мелькнуло в Марининой голове, на салфетке она нарисовал женскую фигуру, одетую в плащ.

Лицо незнакомки было странным — с припухлыми веками, двумя пельменями вместо ушей и ленивыми губами, она кого-то напоминала. Марина пририсовала к женскому туловищу лицо девушки. Некрасивая незнакомка, прикрывая глаза, старательно пережёвывала каждый кусок. На тарелке осталась четвертинка пиццы, посетительница поднялась и направилась к вешалке, сильно прихрамывая на левую ногу. В горле встал ком — Марине представилась картина несчастного детства — покинутость, мишка с оторванной лапой, злые мальчишки. Девушка вернулась с полиэтиленовым пакетом, бережно вложила в него недоеденный кусок и ушла, не расплатившись. Марина, ожидая погони за хромоножкой, начала ёрзать на стуле, но зал был увлечён комплексным обедом, а официанты медленно плавали в запахе жареной рыбы. Через секунду к её столу приблизился молодой человек и начал убирать. Марина вскочила, ей захотелось догнать незнакомую девушку.

У входа она налетела на официанта, который нёс грязную посуду со стола хромоножки. Он, пройдя наискосок, опередил Марину. Облив его недопитым чаем, Марина машинально взглянула на Табличку, на которой значилось имя Оскар.

— Оскар! — ища глазами девушку, сказала Марина. — Извините, бога ради. Я тут часто бываю…

— Не беспокойтесь. К вашим услугам, — зачем-то сказал молодой человек и оступился, звякнув посудой, но она уже выбежала на улицу, и на беспокойство у неё не было ни секунды. Оскар подошёл к столу, где сидела Марина, и, не глядя, взял оставленную салфетку, хотел было промокнуть пятно на рубашке, но увидел рисунок. По его бледным щекам поползли пятна, тонкие брови двинулись вверх, а губы так и остались на месте, сложенные в чуть горькую усмешку.

Молодой человек сильно ссутулился, его взгляд, пристальный и будто перевёрнутый, обычно так умеют смотреть очень больные дети, на секунду замер. Аккуратно сложив салфетку, он положил её в нагрудный карман. К нему приблизился другой официант, цвет кожи которого напоминал печённую в мундире картошку; он погладил Оскара по плечу и отошёл. Спина Оскара натянулась, он сел, не в состоянии двинуться дальше. Загорелый парень ухмыльнулся — его лицо, ползя вниз, повисло на подбородке, он, как чёрт, покрутился на месте и исчез в кухне.

На улице был всё тот же поток машин, но хромоножки и след простыл. Марина постояла с минуту и побрела на работу.

Вернувшись домой в одиннадцать часов вечера, она опять позвонила в дверной звонок три раза — на счастье. Марина была дамой суеверной — верила в гороскопы, любила гадать на кофейной гуще, несколько раз ей снились вещие сны. У неё была двоюродная тётка Инга — настоящая гадалка, потомственная ведьма, к несчастью недавно перенёсшая инсульт, именно ей Марина звонила утром. Раздевшись, она залезла в душ. Откуда-то доносилась «Лунная соната». Вспомнилось детство, когда мать была по рукам, чтобы девочка в течение шести часов играла гаммы. Марина зажмурилась, заткнула уши, но звуки не прекращались, а становились только сильнее, резонируя в каплях, она знала наизусть каждый пассаж, каждую ноту… Неожиданно всё стихло, и она смогла вылезти из душа. В комнате на столе стояла фотография седого мужчины. Марина вытащила фото и, тщательно изорвав, выкинула в корзину. Той же участил заслужил и голубой пыльный заяц с косыми глазами и раскинутыми лапами, спавший у неё в кровати последние несколько лет. Схватив подушку, она долго взбивала её, гусиное перо, медленно плывя в воздухе, упало на пол, где-то раздался звон разбитого стекла.

Она подошла к телефону, долго водила пальцем по его гладкому чёрному телу. Было так одиноко, что захотелось высунуться в окно и показать первому встречному голую грудь, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание. Она набрала номер телефона. В трубке послышался голос мамы…

Вера Петровна, будучи абсолютно честным человеком, постаралась сразу же вложить всё своё недовольство в интонацию, она рассерженно гудела, злобно причмокивала, но дочь тосковала и не желала всего этого слышать. Она хотела только мягкости и трепета, которые ей мерещились в отдалённых отголосках лета, когда они жили всей семьёй на даче и когда приехала Инга, а маленькая Наташа от радости съела чешскую свечу.

— Сашка, прекрати безобразничать! А ну-ка, лети сюда, корова ты противная!

— Мама, ты с кем говоришь?

— С кем надо. Ты чего так поздно?! Я уже сплю.

— Хотелось услышать твой голос.

— Услышала?

— К чему кабан, бегущий по облакам?

— На кофе гадала?

— Да.

В трубке раздалось сосредоточенное сопение.

— По-моему, ты витаешь в облаках и из-за этого тебе подложат большую свинью. Ты лучше Инге позвони.

— Звонила. Она себя плохо чувствует и ничего не слышит.

— Ладно, я спать хочу. Завтра поговорим.

— Хорошо.

— Ты мне с утра позвони, только не так, как в прошлый раз.

— Мама, ну я же тебе объясняла.

— Надо правильно организовать свой день, дорогая моя, тогда не будет много работы. Ты, Марина, сухарь. Тяжело с тобой, неприятно.

— Ну, пока.

— Пока…

Вера Петровна положила трубку, Марина выключила свет. В темноте пахло розовым маслом и вертелись красны резиновые ангелы, которые висели над входом в пиццерию. Она вспоминала Бориса, с которым прожила восемь лет и который сбежал с молодой закройщицей Нюрой. Сначала было больно, потом стало легче, а потом опять больно.

— Хватит ныть! Завтра суббота, надо выспаться и хорошо выглядеть. Девять часов сна! Театр! Молодые актёры. А потом зайдём выпить! — сказала она, по привычке обращаясь к голубому зайцу, чья блистательная карьера столь неожиданно оборвалась в мусорном ведре. Он обиженно дёрнул ушами.

На следующее утро, вынырнув из многодневного беспокойства, Марина пританцовывала перед зеркалом, доводя свой внешний вид до совершенства. Она надела бордовый длинный пиджак, широкие брюки в тон и блузку лёгкого сиреневого цвета.

— Чудо, как хороша! — сказала она, докрасив губы и нахлобучив свой неизменный бархатный берет.

Было такое ощущение, что её мелкие черты как бы раздвинулись. Маринино лицо обладало поразительной способностью меняться — оно могло быть красивым, красивым до надменности, а уже в следующий момент стать ребячливым и беззащитным, а ещё через секунду превратиться в невзрачную и злую маску. В это мгновенном перевоплощении было что-то от языческих богинь — таинственных, ужасных, пахнущих сыростью, наделённых человеческой нелогичностью и женскими менструальными капризами.

Марина вытащила из чёрной коробки старинную брошь с большими сапфирами, принадлежавшую ещё её прапрапрабабке, приколов к берету, пересчитала оставшиеся драгоценности, хлопнула в ладоши и закрыла ларец. Семейная традиция требовала, чтобы после смерти матери украшения переходили к старшей дочери, другим не доставалось ничего, но и воспитывалась старшая в большей строгости, чем все остальные дети.

Марина потянулась к телефону, но ей почему-то вспомнилось, как однажды мама треснула её по попе, да так сильно, что на маминой ладони вспухли вены, а пятилетняя Марина всё равно продолжала грызть орехи зубами, а не колоть щипцами — Зине можно, а ей нет. Конечно, Зинка послушней и ласковей — она что хочет, то и делает. Утром Зина могла сразу отправиться на кухню завтракать, а Марину загоняли в ванную, где проводили длительную экзекуцию с её зубами, ушами и волосами, и только потом позволяли проникнуть в кухню, откуда шёл умопомрачительный аромат жареных гренок с сахаром. Но лучшие куски уже были съедены толстухой Зинкой, и Марина ненавидела сестру, но всё равно продолжала заступаться за неё перед мальчишками.

Марина никогда не рассчитывала на семейные богатства, зная вздорный характер матери, её атеистическое прошлое коммунистки и нежелание принимать всерьёз нафталинные небылицы, да к тому же она всегда больше любила Зину. Но два года назад мама вдруг отдала все драгоценности Марине. Вера Петровна всё равно никуда не ходит — болезнь Паркинсона, передавшаяся ей по отцовской линии. Вера Петровна родилась в двадцатые годы, её отец был обнищавшим князем, мать — дочь богатого купца родом из Румынии, купившего себе дворянство. Из многомиллионного наследства сохранился только этот ларец с семейными украшениями и красная книга, в которую вносились данные новорожденных девочек. Там же на первой странице было изложено семейное поверье.

Вера Петровна забеременела Мариной в сорок лет и через положенные девять месяцев родила свою первую дочь, родила от неизвестного мужчины, возымевшего непреодолимое желание овладеть ею в ночи. Вера не очень сопротивлялась по причине опьянения и страстного чувства, неожиданно возникшего от прикосновения незнакомца, пахнущего ёлкой…

Марина пришла в себя от воспоминаний, взгляд упал на голубого зайца, сиротски лежащего в мусорном ведре. Вытянув за тощую лапу его замызганное тело, она поместила зверя в пакет, чтобы отнести в химчистку.



Глава 3

Наташа стояла на лестничной клетке и остервенело жала на кнопку лифта, когда сзади раздался оглушительный скрежет. Обернувшись, она увидела вчерашнего гостя, борющегося со стремянкой. Девушка оцепенела, он, кое-как прислонив лестницу к стене, широко улыбнулся.

— Вадик! — крикнул он, но противная стремянка опять начала вытворять немыслимые па.

— Наташа, — представилась девушка и бросилась на помощь Вадику, чьи тонкие руки, облачённые во фланелевую рубашку застиранного цвета, никак не могли удержать алюминиевое чудище.

— Спасибо большое. Вы меня очень, очень выручили. Могло случиться короткое замыкание, — тихо выдохнул Вадик, пряча лохматые манжеты от её взгляда.

— Не за что. — И Наташа смутилась за Вадика.

— Наташа, давайте я вам помогу? — Вадик решительно потянулся к стремянке, и капельки пота выступили на его лбу. Девушка, ничего не ответив, схватила лестницу и, придерживая её одной рукой, второй открыла дверь и быстро спрятала капризную балерину. Повисла пауза, но сбивчивый голос Вадика прорезал её, сообщив, что Вадик в Москве недавно, снимает жильё, что своего хозяйства нет, поэтому приходится попрошайничать. — Заходите на чай, у меня есть свежие конфеты, а ещё я печенье испеку, — закончил Вадик с гордостью, и глаза его голодно заблестели.

Наташа кивнула.

— А сейчас вы, наверное, спешите?

Наташа опять кивнула.

— Ну, тогда до скорого?

Они замерли, и их взгляды сделались синими-синими, как крыло африканской бабочки, и запахло ночью — беспокойной, зовущей. Молодые люди не услышали, как снизу кто-то вызвал лифт, и этот кто-то материализовался в Зину, волокущую огромные сумки с продуктами.

Благополучно извлёкши тело из кабинки лифта, Зина посмотрела на парочку и тоже замерла, а синяя африканская бабочка порхала, касаясь тревожным шелестом крыльев… Но подлый целлофановый пакет, не выказывая никакого трепета к романтике момента, возьми да и прорвись, вследствие чего два десятка яиц ухнули на пол. Зина тут же встрепенулась — и ничто не могло успокоить сердце, терзаемое болью утраты отличнейшего продукта.

— Ах вы, пакостники шелудивые! Чего тут встали! Наташка, в театр опоздаешь. Тебя Марина ждёт. Иди отсюда, кому сказала! А ты куда потащился, ты сейчас мне помогать будешь.

Наташа, войдя в лифт, через сетку увидела, как Вадик, вооружившись детским совком и щёткой, стал соскребать яичную скорлупу в ведёрко, а над ним возвышалась мамина фигура, готовая раздавить его своей мощью. Только почему-то в уголках Зининых глаз притаилось веселье, но этого ни Наташа, ни Вадик не заметили. Потом молодому человеку были вымыты руки, на шею повязана салфетка, и его принудили съесть бадью борща с щедрыми кусками мяса.

После непривычного раблезианского варварства Вадик долго лежал в своей каморке, выбрав достойный объект созерцания — потолок, всё остальное было так ветхо и уродливо, что оскорбляло его нежные чувства к Наташе. Вскоре пищевод, тщетно пытающийся побороть куски мяса, начал мучиться изжогой, отчего появились невыносимые мысли, что и эти прекрасные женщины окажутся миражом в его жизни, что они могут исчезнуть от неловкого движения и его опять обступит тишина не сказанных слов, не сорванных поцелуев. От грусти Вадик смачно срыгнул и уснул сытым послеобеденным сном.



Увиденная Наташей и Мариной пьеса была прилично написана, не лишена нравоучительной интонации и иронии. Актёры играли искренно, почти что чутко, текст говорили внятно, так что не приходилось напрягать слух, а иногда даже начинали петь и танцевать. Но особенно радовало их умение носить костюм — как будто для них было абсолютно привычно надеть чулки и парчовые кафтаны, между прочим, отлично сшитые. Так что в конце представления всем хотелось пить шампанское и бить фужеры.

Марина вскочила и начала кричать:

— Браво! Браво! Бис! Ура!

Когда Марина радовалась, она делала это через край, чтобы даже на галёрке поняли, что она целиком и полностью поддерживает молодые таланты. Наташа потянула её вниз, но тщетно. Отпихнув руку, Марина продолжала трепетать в аплодисментах и кричать так громко, что её пришлось вывести из зала и сопроводить в питейное заведение, которое находилось неподалёку от театра.

Бар был решён в новомодном стиле — везде блестящий металл, официантки раскатывают на роликах, балансируя подносами с напитками и едой. От выражения их лиц становилось жутковато — настолько оно было сосредоточенным, сосредоточенным до укора, но из задней двери то и дело выглядывал менеджер, чьё лицо, напротив, поражало своей гадливой услужливостью.

Марина, взвизгнув от счастья, притянула Наташу к себе.

— Ну, что, кнопка, будем пить?

— Виски с колой!

— Фу, а я розовое шампанское и креветки.

— И я тоже.

— А как же виски?

— Ну, не знаю. У тебя всегда вкуснее.

Наташа улыбнулась своим большим лицом, всё у неё большое — руки большие, попа большая, уши тоже большие. Она была очень стеснительной и только в присутствии тёти чувствовала себя хорошо.

— Нет, дорогая моя, красота — это прежде всего воля! Ленивым и слабохарактерным невозможно стать красивыми. Всё зависит не от внешности, а от умения себя подавать. Быть или казаться. Будешь нестись на парусах собственного величия, все и уверуют, что ты та, для которой утром солнце встаёт, а будешь кидаться в ноги… Опять ты вся ссутулилась! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не надевала эту дурацкую кофту. Я же тебе другую подарила, много других. А ты всё эту дрянь таскаешь! — тараторила подвыпившая Марина.

Наташа следила за ней и не могла понять, что с ней творится — глаза светятся, она то и дело откидывает волосы назад, голос преувеличенно звонок. Девушка огляделась вокруг — неподалёку от их стола сидел молодой мужчина и смотрел на Марину во все глаза.

— Нет, завтра же пойдём в парикмахерскую и сделаем новую причёску, — настаивала та. — Какая у женщины причёска, так она и проводит день, а из маленьких дней складывается жизнь. Знаешь, почему я занимаюсь модой? Потому что хочу, чтобы русские, зашарпанные жизнью женщины стали красивее. Сложно в элегантном платье быть кухаркой. Как я?

— Что?

— Выгляжу как?

— Отлично.

— Тогда следи, как надо завоёвывать сердца мужчин. Главное — улыбайся, а подойти, он сам подойдёт, как миленький приползёт. Ясный пончик!

Началось — Марина, как-то особенно выпятив вперёд губы, свернула их в улыбку, потом медленно подняла на незнакомца глаза и заморгала. Наташа покраснела от неловкости, но мужчина, подпрыгнув и зависнув воздухе, потупился в тарелку. Через некоторое время Марина повторила — та же реакция: молодой человек подпрыгнул, завис и вдруг начал бешено косить глазами.

— Готов! — Марина пнула под столом Наташу, та хохотнула басом. — Главное — никогда не ущемлять их самолюбие! Они должны быть уверены, что сами нас выбирают. Трусливые завоеватели! — Марина встала и прошествовала в туалет.

Всклокочив волосы, она ещё раз оглядела себя и стала вспоминать, какое бельё на ней сегодня — синее или белое, или ещё какое? Улыбнувшись своему отражению, она выпрямила до хруста позвоночник и вышла из уборной. У входа, конечно же, стоял молодой человек.

— Здравствуйте.

— Добрый вечер.

— Михаил. — Он протянул надушенную руку с блестящими здоровыми ногтями.

— Марина.

— Вы прекрасны!

Марина поморщилась от банальности и принялась рассматривать ухажёра — лицо с веснушками, широкие скулы и нежная ямочка на подбородке, красивые лёгкие кисти рук, карие глаза. Она почти влюбилась!

— Мне как-то неловко, но, может быть, я смогу вам оставить номер моего телефона?

Марина стремительно протянула ежедневник. При представлении она так усиленно улыбалась, что забыла запомнить, как зовут незнакомца. Молодой человек вписал телефон и имя. Улыбнувшись, подал свою записную книгу. Марина тоже оставила номер, но имени не написала. Михаил в секундной растерянности посмотрел на цифры и опять протянул книжку, но Марина уже поднималась по лестнице, звеня серебряным браслетом, опоясывающим щиколотку.

— Трам-пам-пам! — сказал он. — Можно я вас провожу.

— Нет.

— Почему?

— Нечего пялиться на мои ноги!

После победоносного триумфа тётиных чар Наташа возвращалась домой в самом приподнятом состоянии духа и образ тонкой рыжей бестии, повально соблазняющей мужчин, не оставлял её в покое. Она то и дело растягивала свои толстые губы в подобие соблазнительной ухмылки, чуть рассерженной, чуть смущённой, обращала взор на невидимого мужчину, который с каждым шагом по мере приближения к дому всё больше принимал черты Вадика, только тоже преображённого — в дорогом костюме, батистовой рубашке, с пристальным бесстыжим взглядом.

Марина шествовала чуть поодаль от племянницы, и её поведение вызывало у неё серьёзные опасения — Наташа продвигалась вперёд не свойственной ей иноходью, придурковато улыбаясь и вперив куда-то оловянный взгляд.

Михаил, оставшись наедине со «Столичным» салатом, чему-то усмехался, и его веснушчатые щёки, поднявшись вверх, образовывали на месте глаз самодовольные щелочки. Вспоминая название Марининых духов, он ещё раз заглянул в записную книгу, пытаясь отыскать её телефон среди множества других.



Глава 4

В воскресенье воздух особенный, солнце особенное, звуки тоже особенные, они лениво льются, словно отдыхая и требуя, чтобы и ты отдыхал. Марина лежала в кровати и представляла, как Михаил будет её целовать, какие цветы принесёт на первое свидание, куда они отправятся ужинать, и ей уже чудился запах рыбы, нет, баранины с жареным луком, а, может быть, просто картошки и сельди — жирной, пахучей сельди под каким-нибудь соусом. Но до этого надо было растормошить Наташу, сходить с ней в музей, в парикмахерскую и что-нибудь купить из одежды — племянница обожает вязаный трикотаж. Как всё успеть?

Марина вскочила и забегала по квартире, одновременно намазывая бутерброд, ставя чайник и заправляя кровать, а потом ещё не мешало бы и себя привести в порядок — выщипать брови, эпиляция, маникюр, педикюр, маска, краска, костюм и хорошее настроение!

В четверть третьего Марина была готова. В музей они, конечно же, не попали, но ничего, терпеливый Гейнсборо подождёт, а вот усовершенствовать Наташу поважнее живописи, поэтому в три часа дня девушка восседала перед зеркалом, в раму которого едва помещалось её лицо, а двое гибких молодых людей суетились рядом. Они были одеты во всё чёрное, их волосы были выкрашены в иссиня-чёрный цвет, руки проворно орудовали расчёсками, ножницами, кисточками для краски — немножко формы, немножко цвета и много денег.

И Марина тоже кружила около племянницы и пела ей в уши, какая ты красивая, какие у неё шелковистые волосы, безукоризненно прямой нос. От всего этого усовершенствования у Наташи перед глазами поплыли разноцветные пузыри, и, когда причёска была готова, она тихо расплакалась. Марина обняла её и расплакалась тоже, но не очень, так, чтобы макияж не потёк.

И вот в пять часов раздался долгожданный звонок от Михаила. Марина вдруг успокоилась, сменила тон на холодно-отчуждённый, даже деловой. Договорились встретиться в восемь около Большого театра.

Марина, расплатившись и одарив стилистов своей широковещательной улыбкой, схватила Наташу и выбежала из парикмахерской.

— Может, в другой раз? — молила племянница, задыхаясь от быстрой ходьбы.

— Нет, всё, что запланировано, надо исполнить. В другой раз пойдём глядеть на Гейнсборо с его лесным пейзажем, а сейчас кофты, юбки, шарфы…

— И зачем ты меня мучишь?

— Женщина должна быть женщиной!

— Я хочу домой, хочу есть, я устала, ну, пожалуйста.

— Тебе спортом надо заниматься. Дышишь, как слон больной.

— Марина, у меня живот крутит.

— Не ныть! — сказала тётя и нырнула в метро. Наташе ничего не оставалось, как последовать за ней. — Я же для твоего блага стараюсь, — донёсся примирительный голос Марины.

Наташины глаза защипало слезами — она неслась куда-то вниз, где одышливо пыхтели поезда, толкались люди, воняло нищетой, а по стенам рассыпалась полувековая, поблёскивающая золотом, мозаика. Наташа сошла с эскалатора, кто-то больно толкнул её в плечо, другой наступил на ногу, третий сказал: «Куда прёшься, толстуха!» Девушка, прерывисто глотнув синтетический воздух подземки, запрокинула голову назад, через несколько секунд она уже рыдала на плече Марины, та испуганно глядела на племянницу и отказывалась что-либо понимать.

— Я же для тебя стараюсь, — повторяла Марина.

— Я не могу за тобой поспеть.

— Я хочу, чтобы ты была счастлива!

— Мне тяжело. И зачем всё это?

— Человек должен быть красивым, от этого он становится лучше и добрее.

— Сомнительная теория!

— Мир полон сомнений, важно только то, во что веришь.

— Да не буду я красивой!

— Будешь! Нет ничего ни уродливого, ни прекрасного. Есть только наше решение быть красивой. Надо сойти от себя с ума, полюбить каждую секунду своей чёртовой жизни.

— Посмотри на себя и на меня.

— Глупости! Если бы я вела себя как ты, то никогда бы не нравилась мужчинам. Да к тому же когда ты распускаешь нюни, то становишься похожа на свою мать.

Наташа подняла скомканное лицо, её припухшие веки покраснели, а плечи, заикаясь, подрагивали. Марина улыбнулась, поцеловала её в глаза.

— Ладно, пошли пить кофе, — предложила она.

— Ну уж нет, давай тратить твои деньги и делать из меня сексапильную Мадонну.

— Вот это другое дело. Вот за это я тебя уважаю. А уважение — это знаешь что?

— Что?

— Это стержень отношений. Вот теперь тебя люблю я.

— Ты меня любишь, когда я по-твоему делаю.

— Но я же старше и мудрее, да к тому же диктатура — это порядок, а свобода — анархия.

— Ты самый немудрый человек, которого я видела в жизни! — Наташа взглянула на тётю и дотронулась до сапфировой броши. — Красивая! — с восхищением сказала она.

— Кто, я или брошь?

— Вы обе.

Но Марина, обворожительно сыпля улыбками, уже неслась по перрону, сшибая на ходу всех мешающих ей людей.

В восемь часов вечера, взмыленная, она появилась около Большого театра. Щёки красные, нос вспотел, шарф набекрень. На скамейке сидит невозмутимый Михаил. Цветов нет…

И вот Марине не хочется свидания, не хочется селёдки с картошкой и запах лука противен.

— Здравствуйте. — Михаил встал ей навстречу и размашисто улыбнулся.

— Привет, — затараторила Марина, одновременно промокая нос и поправляя красный шарф.

— Куда пойдём?

— В «Онегин».

— Отличненько.

— Что?

— Я там каждый день завтракаю, обедаю и ужинаю. Только с музыкой у них не того. На Новый год включили «Hi-Файф», а когда попросили поменять, то поставили «Реквием».

Марина была недовольна всем — конями на портале Большого театра, Пушкиным с его треклятым «Евгением Онегиным», которого она выучила наизусть под бдительным присмотром дражайшей родительницы, правда, назло ей вскоре старательно позабыла роман…

В роскошной машине лежал интеллигентный букет цветов — красны мелки гвоздики и жёлтые, тоже мелкие, хризантемы. Прекрасно! Марина отвернулась к окну, чтобы скрыть радость…

А потом были официанты в белых рубашках, крахмальная салфетка на коленях, которая всё время куда-то уползала, и галантный Михаил, поднимая её, вскидывал русыми волосами, тщательно уложенными в каре. Он громко смеялся, его жесты были вольные, шутки упругие, глаза… Шампанское, ночной город и спальня из красного дерева, ласковые простыни, крепкие плечи. Вот оно, счастье!



Глава 5

Около аллеи притормозило жёлтое чумазое такси, из него вылез великан. Он с явным осуждением посмотрел на сдувшееся колесо, приподнял кепку и вдумчиво почесался, потом наклонился, подобрал опавший листок клёна, другой, третий…

Через четверть часа он перетягивал проволокой рыжий, нахальный букет. Великан поместил в его сердцевину нос и хорошенько втянул в себя воздух, листья задрожали и чуть было не поддались могучему дыханию его лёгких.

Таксист по имени Иван открыл багажник и извлёк оттуда запасное колесо. Втиснув домкрат под брюхо машины, он с лёгкостью оторвал её от земли. Сменив колесо, он вытер руки чистым куском материи и уселся за руль. Иван с нежностью взглянул на огненный букет, пугливо вздрагивающий при каждом толчке машины. Через триста метров стремительно бежавшей ему навстречу дороги, проведённых в полной гармонии с самим собой, Иван был застигнут врасплох юным шалопаем, выросшим неведомо откуда и ринувшимся прямо под колёса.

Ивана прошиб холодный пот, дрожь сотрясла исполинское тело, а правая рука сама собой сложилась во внушительный кулак. С трудом протиснув его в окно, он обрушил такой вдохновенный поток брани, что вряд ли ещё когда-нибудь молодому олуху захочется поиграть в мяч у дороги, где разъезжают жёлтые такси.

Разволновавшись, что позволил себе лишнего, Иван быстро закрыл окно, тряхнул головой, с досадой посмотрел на букет — и опять блаженное выражение проявилось на его лице.

Проехав два квартала, Иван затормозил, чтобы окончательно привести в порядок свои мысли перед тем, как встретиться с дочерью. Из бардачка он вытащил зелёный флакон и два раза спрыснул щёки пахучей жидкостью, потом, немного подумав, опрыскал это же жидкостью и букет. В машине запахло ёлкой. Осмотрев своё лицо в полоске зеркала, он пришёл к удовлетворительному заключению.

Затормозив у изгороди детской площадки, Иван не вышел из машины. Пытаясь отыскать дочь глазами, он разглядывал детей, живо расправляющихся с нервами своих родительниц. Каково же было его удивление, когда в создании, одетом в кроличью шубу, кроличью шапку и кроличьи варежки, он распознал свою дочь. Она одиноко сидела на скамейке и с грустной завистью взирала на детей, резвящихся на площадке. От боли его сердце упало вниз, стукнулось о стенку желудка, замерло — недавно у Маши был первый юбилей, и он прислал с тётей Зиной, их бывшей соседкой, отличное пальто, модную шапку, шарф, перчатки, чтобы маленькая принцесса перестала походить на испуганного зайца, в потёртый мех которого мать упрямо рядила её, как только наступали первые холода. Зина заказала одежду для Маши в ателье своей старшей сестры, вышло совсем недорого, и Иван ещё раз мысленно поблагодарил обеих сестёр.

Высокая женщина с мутной прокуренной кожей устремила взгляд на такси. Её лицо дрогнуло, но тут же вернулось к привычной трансляции брезгливых чувств. Оторвавшись от кудахтающей кучки мамаш, она направилась к Ивану.

— Ну что, гений?

— Ничего.

— Я не разрешаю тебе общаться с дочерью! — на слове тебе её брови грозили покинуть лицо, так высоко они взобрались в своём возмущении.

— Она такая маленькая, хрупкая, ей едва можно дать семь лет.

— Я, кажется, задала тебе вполне конкретный вопрос?

— Я же просто смотрю.

— Спасибо за пальто.

— Понравилось?

— Детдомовскому обосрышу как раз впору.

— Люба!

— Что? Что Люба?

— Это бессмысленно!

— Так жизнь вообще бессмысленна! — закричала женщина и словно выпрыгнула из себя. — Убирайся, убирайся вон! Вон из моей жизни! — Её крик мгновенно сорвался до пронзительного визга, она болезненно покраснела, оскалила прокуренные зубы и потянула к Ивану руку, от которой пахло семечками. Он схватил её и рванул женщину к себе.

— Успокойся! Если ты её хоть пальцем тронешь, я тебя…

— Убьёшь? Ха-ха-ха. Ты думаешь, она тебе расскажет?

Иван кинул букет к ногам Любы, надавил на газ. В открытое окно лез каркающий смех. Он машинально взглянул в зеркало и увидел, как Люба, размахивая огненной метёлкой, мерзко гогочет. Кучка мамаш приблизилась к забору и с некоторым недоумением, впрочем, не лишённым доли наслаждения, переводила взгляд с удаляющегося такси на Любу, выкрикивающую сиплым голосом:

— Молодость сгубил, родителей чуть в гроб не свела, за неудачника замуж вышла!

Она хлестала себя по бокам, потом нагнулась и начала гонять мусор по земле:

— Геркулесова метла! Вымети весь сор из моей избы. Не хочу! Не хочу!

Вдруг она вкопано встала, будто острая боль пронзила всё её существо, лицо сделалось бледным, а глаза словно окаменели. Она посмотрела на дочь и устало побрела к ней. Маша вытащила из волос матери шелуху от семечек, и Любины слёзы потекли по щекам дочери, которая гладила её по голове. Мама слегка отодвинулась и, протянув кулак, разжала его. Сквозь слёзы они улыбались и лузгали семечки. Мамаши, входя в подъезд, неизменно окатывали их взглядом, полным удивления, даже какого-то недоверия, нет, презрения.

А жёлтое такси мчалось по улицам города, и мелькающие, смазанные движением картины доносили обрывки воспоминаний. Он, молодой, подающий надежды химик, влюбился в девушку. Необычайная чувствительность делала Любу особенно притягательной — вся прозрачная, глаза большие, синие, движения, устремлённые вперёд, немного неэкономные, даже суетливые. Они вместе уехали в Сибирь, всю её исколесили. У них родилась дочь, к несчастью, немая. Люба страдала и отгораживалась от него своим горем, Иван ничего не мог поделать, в конце концов бросил работу, чтобы ухаживать за женой и дочерью. А Люба всё больше замыкалась, таяла, у неё начались самые настоящие приступы ярости. Она ругалась, дралась, плакала. Однажды, придя в бешенство из-за того, что муж быстро пачкает воротники рубашек и она должна стоять над тазом, согнувшись в три погибели и стирая руки в кровь, она разбила об его голову бутылку кефира, так что Иван долго лежал в больнице.

Но матерью Люба была хорошей, нежной, заботливой, только иногда от гнева косточки на её пальцах белели, но тогда она выбегала на лестничную клетку и курила, курила, выдыхая сизый дым, а потом возвращалась в квартиру спокойной и бледной.

Иван ушёл от неё, но дочь забрать не решился, понимая, что для Любы Маша единственное, что осталось не затопленным несчастьем. Люба запретила ему общаться с Машей, он не сопротивлялся, просто часами наблюдал за девочкой, как она о чём-то думает. От долгого взгляда и скользящих солнечных зайчиков лицо Маши изменялось, Ивану казалось, что сквозь черты матери проступали его собственные черты, и чем больше он смотрел, тем больше она походила на него. Её нос чуть удлинялся, губы делались суше, глаза становились более спокойными и властными, стремясь по-мужски изучить и подчинить окружающий мир. Иногда Иван натыкался на взгляд Маши, и ему казалось, что она всё понимает и хранит их секрет. Он не пытался ничего изменить, продолжая содержать жену, поэтому у Любы было полно свободного времени, чтобы стеречь дочь от отца и не давать проявляться его чертам.



Глава 6

Марина потянула одеяло, оно осталось неподвижным; дрожа от холода, она прижалась к Михаилу, тот недовольно дёрнул плечом. Марина поцеловала кончики его волос, бесшумно встала, вошла в кухню. Первым делом она всегда выпивала стакан воды — это очень полезно для желудка и способствует хорошему цвету лица.

Стоя под струёй горячей воды, она всё перебирала в памяти подробности вчерашнего вечера. После ужина Миша довёз её до дома, выходить из машины совсем не хотелось, но она прекрасно понимала, что оказаться в постели с малознакомым мужчиной — не самый верный способ найти спутника жизни, хотя мораль обычно не слишком беспокоила её. Но все ненужные пробы и ошибки она совершила за последние тридцать семь лет, теперь пора жить начисто — таково было её наиновейшее убеждение. Предчувствие, что ВРЕМЯ ПРИШЛО, и раньше посещало её, потом, правда, незаметно исчезало, растворяясь в повседневных заботах и неудачах, но Марина не была бы Мариной, если бы со всей страстностью, свойственной её натуре, не кидалась бы во вновь появившееся ощущение «момента истины». С детства её мучили острейшие подозрения на собственный счёт — нелепые мысли об избранности. То ли румынская сказка о женщине из их рода, счастливой жертвенной ослице, которой предстоит невероятная судьба благодаря семейным реликвиям спасти себя и заодно всё оставшееся человечество, то ли присущая ей способность фантазировать и, напротив, полное отсутствие умения анализировать сбивали Марину с пути житейской мудрости. В век кока-колы, Бритни Спирс и высоких технологий вряд ли приходится верить в возложенную на тебя небесную миссию, портрет Бога поистёрся, его влияние на жизнь отдалилось, да и возраст не тот, да и грехи в рай не пустят, поэтому нужно уж точно проверить его и свои чувства, убедиться, тот ли он, кто тебе нужен.

Вчера она дала себе слово, что через секунду после пожелания спокойной ночи выйдет из машины и отправится в свою постель. Но вместо этого порывисто приблизила лицо к Михаилу и поцеловала в губы, вполне скромно, а он, не будь дураком, притянул женщину к себе. Началось! У Марины по телу пробежали мурашки, он нажал на кнопку, блокирующую двери автомобиля, и помчался, неся свою жертву. Переулки, проспекты гостеприимно принимали их, стелясь навстречу горящей дорогой, потом вдруг всё остановилось. Марина не понимала, сколько времени прошло — весь путь она гладила его руку, ладонь которой чуть черствела мозолями.

Войдя в квартиру, в дверь которой Марина тоже позвонила три раза — на счастье, они с ожесточением начали срывать одежду — рубашки и блузы беспомощно махали рукавами, пуговицы сыпались на пол, брюки и юбки без сопротивления сдавались на милость победителя. Его красивое тело, нежная, совсем не мужская кожа, приятный запах и чуть надтреснутый голос будоражили Марину. Михаил любил её и делал это старательно и страстно, но несколько торопливо. Лёгкая небритость колола её, а теперь вот на подбородке и вокруг губ раздражение.

Посмотрев на себя в зеркало, она открыла шкаф, чтобы найти крем.

Косметических следов женщины не обнаружилось — это, конечно, обрадовало её, но и огорчило — идти на работу с красными губами — не слишком разумный и политически верный ход по отношению к собственным работницам. «Дисциплина! Коллектив! Субординация!» — проплыли в её утренней голове слова матери. Мог, балбес, и побриться перед первым свиданием!

Выйдя из ванной, она тихо осмотрела квартиру — большая площадь была обжита со вкусом, но неуютно, чисто, но беспорядочно. В полупустой комнате, где стояли шкафы с книгами, также расположились несколько тренажёров, на стене висели листки с описанием упражнений, кухня, маленькая, совсем не предназначенная для приготовления вкусных воскресных обедов, соединялась с гостиной, спальня с современной, из красного дерева кроватью явно больше походила на лежбище для любовных утех, нежели на степенное семейное ложе. Марина осталась довольна своей экскурсией по квартире, подводившей её к заключению, что сердце Михаила так же пустует, как и шкаф в ванной комнате.

Утром в понедельник она прибыла на работу в отличном расположении духа, хотя и с некоторым раздражением на лице. Сегодня она не злилась на разлёгшуюся по углам пыль, на стены в ржавых потёках, на взгорбившийся линолеум. Ателье открыла Наташа, впервые за последние несколько месяцев Марина опоздала.

Девушки с удивлением разглядывали хозяйку, а та хватала метлу и, больше пыля, чем подметая, начала метаться по цеху, потом, бросив её посередине, захватила недоделанное пальто и давай бешено строчить, да так ровно, что все сгрудились вокруг неё, а она голову поднимает, что-то щебечет и требует, но как-то по-новому, совсем неубедительно, чтобы портнихи немедленно возвращались к машинам. И вот уже пальто дошито, новые выкройки сложены в папку, и сто страниц о Мадонне прочитаны, а долгожданного звонка всё нет. Марина посмотрела в окно, и ей стало мерещиться, что за ней следят. «Должно быть, Михаил!» — загорелась радостная мысль, почти что убеждённость.

Она выбежала на улицу — кирпичная стена, ещё стена, арка, и никого нет, только хмурое небо, кошка жалостно мяучит, и под ложечкой сосёт. Марина постояла немного, вдыхая холодный, царапающий лёгкие воздух, и вернулась в притихшее ателье, работницы давно ушли. Она вдруг вспомнила, что забыла позвонить бухгалтеру, было уже одиннадцать, но она всё же набрала номер телефона:

— Алло, Ира.

— Да, — вытек из трубки счастливый пьяный голос. — Маринка, как я рада тебя видеть, то есть слышать!

— Ты почему на работу не являешься?

— Маринка, запила!

— Честно! Но мне на это наплевать! Чтобы завтра же была, а то уволю!

— Ой, Маринка, завтра буду, но ты меня не пугай. Всё равно тебе без меня никуда — птица небесная живёт в поднебесье, а червяк ползает под землёй.

— Дорогая моя Ира, обычно стадия опьянения с использованием русского фольклора стремительно переходит в буйную драку.

— Доверяй интуиции! Ну, пока, рыбка золотая.

— Дура!

Послышались гудки, Марина злобно посмотрела на трубку, быстро набрала номер телефона, оскорбления так и клокотали, капая с кончика языка. Ей захотелось оплевать Ирину гневными словами, измазать бранью, лишить сна, раздавить эту пьяную гадину, но, подумав секунду, она бросила трубку. Сейчас бухгалтер ей необходим, к тому же Ира — человек в высшей степени добродушный, да и специалист неплохой, только пьёт, а когда пьёт, становится неуправляемой, а пьёт она часто. Сука! Блядь! Циррозная печень! Вошь ядовитая! Склизкая погань! Сдохни!

Чтобы не думать о плохом, она взяла другое пальто и распластала на швейной машине. Сначала её движения были нервными и неуклюжими, потом всё сосредоточеннее и быстрее, внимание сужено до убегающей строчки, она, как поезд, мчится прочь от волнений.

На следующий день Наташа нашла её на полу. Целых два пальто были сшиты аккуратнейшим образом, а бледная, со слинявшим макияжем Марина спала, растянувшись на досках и укрывшись одним из них.

В то же утро, то есть в утро вторника, в то же время, то есть примерно в восемь часов, из подъезда фешенебельной новостройки около Мосфильмовской улицы выбежал брюнет, одетый в спортивную форму и явно довольный собственной дисциплиной. Он трусцой направился к хмурому, ещё не проснувшемуся пруду, чуть поодаль от него трясся другой мужчина — азиатского происхождения, значительно крупнее первого. Азиат имел самый несчастный вид, и его чувство долга боролось с человеческой природой, а поскольку применения профессиональным навыкам в столь ранний час явно не находилось, то природа брала верх, и его голова безвольно покачивалась на бег, а глаза мазали по окрестному пейзажу. Но стоило большому слюнявому догу броситься к брюнету, как казах молниеносно скинул покров сонливости и рванулся наперерез. Казалось, что сейчас его керамические зубы вцепятся в глотку бедной псины. Дог как-то сразу утерял царственную стать, поджал хвост и спрятался за хозяина, всем своим видом требуя защиты. Телохранитель, чьи зубы не раз вынимались и вставлялись, а нос и другие части тела ломались, остался доволен своими успехами. Брюнет не без иронии, но с благодарностью посмотрел на него грустными миндалевидными глазами…



Весь вторник у Марины болело сердце, она хваталась за разные предметы, опускала их и снова бралась. Она слонялась из одного угла цеха в другой, но идти домой не хотела. Марина проклинала себя — старую дуру, что повелась на шашни молодого повесы, уж ей-то куда обманываться! Она осуждала себя за то, что не потянула время, а стремительно влюбилась, как, впрочем, происходило с ней всегда. Она успела придумать подвенечное платье, родить Михаилу двух малышей, которые верхней частью лица походили на него, а нижней на неё, или наоборот. Она уже сделала ремонт в квартире, заказала новые шторы и упорядочила питание супруга — для себя готовить скучно, а вот для гостей или любимого — одно удовольствие. Ну, в общем и частном, круглая дура в тридцать семь лет, с разваливающимся малоперспективным производством, без семейного положения и с плохим характером. Где правда на земле?

В шесть часов вечера в подтверждение всем её тяжёлым мыслям на пороге образовалась Ирина — абсолютно пьяная и весёлая. Её монументальная фигура, большие синюшного цвета руки, глаза с бархатными ресницами и красиво очерченными бровями не вязались во внешность одного человека, она словно была сшита из деталей от разных вещей — рукав от одной куртки, воротник от другой, пуговицы от третьей.

— А вот и я, дебет с кредитом! Обещала, Маринка, пришла! Моё слово — закон, на меня положиться можно! — крикнула она и грузно села на порог.

Марина, облокотившись на спинку стула, с силой сжала деревянные ножки, чтобы не треснуть по морде это наглое существо. Наташа, почувствовав волну ненависти, исходящую от тёти, положила руку на её плечо, подлые работницы же с интересом наблюдали за Ириной, которая начала вертеть большими ступнями.

— Отложение солей! Надо нагонять суставную жидкость!

— Где отчёты? — строго спросила Марина.

— Маринка, здесь! — Ира с деловым видом стала шарить по карманам, достала бумажку, сложенную в четыре раза. — Вот! — с гордостью сказала она.

Марина зло посмотрела на неё.

— Маринка, ты подожди. Сейчас я в себя приду и всё налажу. Всё.

— Мне выручку нужно в банк сдавать, — соврала Марина.

— Ну, так давай сдадим!

Марина вздохнула, встала и пошла в кабинет, племянница проследовала за ней, таща шлейф брани…



Наташа любила большую трёхкомнатную квартиру Марины, находящуюся неподалёку от ателье, она так напоминала её характер — размашистый, немного беспорядочный, но небезразличный и родной, где-то валялся бюстгальтер, где-то отошли обои, где-то сломалась ручка на шкафу, но в лёгкой разрухе была своя элегантность. Марина быстро приготовила омлет — пышный, с тягучим сыром — и достала бутылку водки.

Через два часа Маринина порция омлета так и не была съедена, а зверски расковыряна, она плакала, прижавшись к Наташе, а та робко моргала, рука у неё затекла, но она терпела.

— Наташа, у меня только ты есть. Только ты да работа. Да и та не ладится! А мужчинам не верь, они звери, подлые звери. Я-то ведь старая, всё знаю, а всё равно наступаю на те же грабли, что и двадцать лет назад. Учись на моём примере. Хотя не надо, не учись. Каждый должен прожить свою жизнь со своими ошибками. Ты извини, что я на тебя иногда давлю. Такой уж у меня характер! Мне всё время хочется, как лучше и кратчайшим путём, а иногда надо дать человеку воздух, время и условия, чтобы он сам до всего дошёл. Правда?

— Успокойся. Съешь омлет.

— Но на это нужна мудрость, терпение. А где их взять? Я сама жизни не знаю и мечусь по ней, как дикий гусь по небу, а всё тебя учу. Прости. Ты у меня родная, любимая, единственная. Мне, наверное, потому детей не дано, что я бы их до смерти завоспитывала!

— Ты ещё родишь, бабушка тебя в сорок лет родила, а маму в сорок два.

— Так то бабушка! Ей дано было, а мне нет! Я бы так этих деток запеленала своими советами, что они бы дышать не смогли. Я люблю тебя, и, когда умру, всё перейдёт тебе — и мой ларь, и ателье, и всё, всё, всё. Ты моя кровь, кровинушка. Подожди. — Марина вдруг куда-то вышла. Наташа потёрла онемевшую руку, от усталости на неё навалилось отупение, которое постепенно переросло в безразличие.

— Ты лучше ляг, поспи. А я с тобой останусь. Хорошо?

Марина, что-то нацарапав на клочке бумаги, протянула девушке.

— Ты всё-таки возьми, а то вдруг со мной чего.

— Чего?

— Код от сейфа.

Наташа деревянными глазами посмотрела на бумагу, порвав её на куски, выкинула в ведро.

— Тётя Марина, пошли спать.

— Прекрати называть меня тётей! — крикнула Марина и стукнула кулаком по столу. Наташа, не церемонясь, подняла её на руки и отнесла в спальню, предусмотрительно поставив под кровать таз и стакан кипячёной воды.

Откуда-то доносилась «Лунная соната», но Марина уже спала и была далека от грустных звуков, а Наташа, лёжа на кровати, отбивала толстыми пальцами такт. Она посмотрела на свои руки и поразилась, почему они так уродливы, и вся она уродлива, не то что Марина, словно вылепленная хорошим скульптором — всё у неё пропорционально и законченно, и в свои тридцать семь она выглядит на двадцать пять. Наташа встала, задумалась на секунду и, схватив ларь, бесшумно вышла. В прихожей она снова замерла, а потом порывисто открыла коробку и принялась рассматривать украшения. В её руках даже эти массивные броши с большими камнями казались маленькими и дешёвыми. Она вспомнила семейную легенду о том, что эти драгоценности обладают огромной силой и выкупят одну из старших дочерей их рода из лап демона. Каких лап демона? Может быть, неправильный перевод с румынского. Она так и помнит эту фразу, записанную в маленькую семейную книжку, где указывался вес, рост, час и другие приметы новорожденной, но только старшей дочери.

А она, старшая дочь младшей дочери, никогда не была вписана на заплесневелые страницы бордовой книги, в детстве ей так хотелось, чтобы и её имя там значилось и чтобы её мама была не толстая Зинка, а красавица Марина.

На следующее утро из подъезда дома № 78 по Большой Дорогомиловской улице вышли две молодые женщины. Они шли бодро, бойко глядя на жирные лужи, позолоченные опавшими листьями. Красные кроны деревьев, жухлая трава придавали воздуху оранжевый оттенок. Девушки остановились возле ларька и купли по порции мороженого, не говоря друг другу ни слова, они с жадностью проглотили его, и их лица стали выражать крайнюю степень доброжелательства.

В ателье стояли те же столы, те же стенды с готовым платьем, те же манекены, только всё было не так, как вчера. Луч солнца твердил о вере, о чуде жизни, о доброте, и Марина знала, что наваждение и расстройство ушло, ушло навсегда. Она вся отдалась новому чувству, желанию работать, сдать заказ вовремя. Вспомнился Чехов! Она засмеялась от глупых мыслей, от своего знания, что работа поможет, поможет выйти из любого трудного положения, что работа — это спасение, якорь. И она стояла посреди цеха и никак не могла решиться, за что, собственно, взяться, руки дрожали, но не от нервозности, а от воодушевления.

И вот уже все работницы в сборе и смотрят на Марину, как та остервенело строчит, крича и подбадривая их, что, если они сдадут заказ к сроку, она всем выплатит премии, а особо отличившимся — особую премию. В её движениях было столько азарта, что сначала все завороженно наблюдали за её работой, а потом и сами бросились к закроечным ножам, швейным машинкам, парогенераторам. И вот уже полтора десятка работниц ловкими руками быстро перебирали ткань, не смотрели по сторонам, не считали минут, оставшихся до обеденного перерыва, они все в едином порыве пытались получить особую премию. Стояла тишина женских голосов и приятный гул стрекочущих машинок. Как здорово наблюдать за картиной единого, волевого порыва!

— Ах да Марина, ах да сукина дочь! — кричала она и скрежетала зубами…

Вдруг раздался звонок. Руки опустились, ей что-то послышалось в этом звуке. Марина на секунду застыла, а потом пришло почти физическое ощущение — конечно же, это Миша! Марина не спешила, она подошла к телефону и медленно произнесла: «Алло». Она вся сопротивлялась волнению, мышца около глаза нервно подёргивалась, коленки разболтались и ходили ходуном.

Но в трубке послышался басистый голос Зины — сердце взвизгнуло и рухнуло вниз.

— А, это ты.

— Конечно, я, твоя родная сестра. Особой радости по этому поводу я что-то не слышу?! Опять влюбилась?

— Тебе Наташу?

— Её. А что такая кислая? Бросили уже? — И Зина загоготала так, что в трубке от её смеха начало шипеть.

— Я не кислая, а работаю! Тебе это незнакомо!

— Ладно, ладно, жду в воскресенье на обед — будет свинина с вишней, салат с авокадо и рис с изюмом, а ещё гороховый суп. Вот и попируем! Маму я сам заберу, у тебя работы много. Не волнуйся ни о чём, только приходи и Наташку отпусти. А то она у меня даже по вечерам рисует, весь мой старый гардероб испоганила. Целую.

Марина протянула телефон племяннице, которая стояла неподалёку.

Девушка, быстро поговорив и получив список продуктов, которые она должна купить по дороге домой, разочарованно положила трубку. Но тут же забился повторный звонок. Наташа, зная неугомонный нрав матери, сразу ответила:

— Цугундер слушает. Котлет куплю, кефира тоже. Ещё чего?

В трубке раздался удивлённый мужской голос:

— Мне, пожалуйста, Марину.

— Ой, извините, одну минуту.

Наташа подбежала к двери туалета и начала барабанить.

— Позвонил. Позвонил!

— Миша? — на ходу застёгивая брюки, спросила Марина.

— Ну да!

Рубашка застряла в «молнии», поэтому она вела долгожданную беседу, нервно подёргивая кусок материи, торчащей из застёжки брюк, вследствии чего по стенам кривлялись скабрезны тени, строя уродливые рожи и совершая самые вульгарные телодвижения. Марина краснела, топала, но продолжала теребить край рубашки, отчего хохот поднимался всё сильнее и сильнее. К концу Марининого разговора девушки задыхались от смеха.

Вскоре, уставшая, она вышла из ателье и побрела по пустым улицам. В голову лезли обрывки мыслей, отголоски каких-то предчувствий — о собственном одиночестве, о неуместности компромисса, о жертве и агнце. К чему они? Михаил позвонил, бисер для отделки воротников куплен, горизонты определены, и только надо бороться на пути к счастливому будущему — сдать заказ вовремя! Днём это кажется таким важным, насущным, а ночью беспомощным, несерьёзным, убогим.

От переживаний разболелась голова, захотелось лечь на землю, раскинуть руки и пролежать так до самой смерти, но она продолжила идти… И вот к её ногам выползло притихшее шоссе, где, как обычно, в этот час лениво катятся машины. Она посмотрела им вслед, опять поднялось тошнотворное ощущение слежки. Марина оглянулась по сторонам — ведь что-то конкретное, облечённое в кровь и плоть не так страшно, с ним можно бороться, его можно стукнуть, разорвать на куски, тогда как неясное давит на горло удушливым кольцом подозрений.

Она вбежала на второй этаж своего дома, потом на третий, встала перед дверью и стала ждать, когда на её звонок кто-нибудь ответит, когда кто-нибудь погладит по щеке и возьмёт из рук папки. Марине сделалось мутно, слёзы схватили дыхание, она беспомощно сморгнула капли. Никого там нет последние пять лет, и никто не поставит чайник и не согреет на батарее тапки. Она попыталась открыть дверь, но ключ никак не входил в замок, а холодные щёки сгорали под льющимися слезами.

Наконец дверь поддалась, Марина вошла в прихожую, села на коврик и уткнулась лицом в руки. Она подумала о том, что к ней всегда пристраиваются какие-то проходимцы. Но Миша совсем не похож на обычно достающегося ей мужчину — его не за что жалеть, а всегда всё начиналось с жалости, с заботы, а потом приходилось любить, любить всем сердцем, до конца, до боли.

Где-то капнула вода, она направилась в ванную за тазом. По потолку кухни расползлось отвратительное жёлтое пятно, краска, словно оспяное лицо, вспучилась, и из-под неё, как гной, сочилась вода. В углу была лужа. Марина начала вытирать пол, а мысли её уносились в прошлое — в Волгоград, к Борису.

…В маленьком городе живут маленькие мужчины. У него была семья, дочь. Жена пила, истерила, дралась. Марина до этого никогда не имела отношений с женатыми мужчинами, но Борис был такой несчастный, неприкаянный. Когда она впервые подарила ему несессер, он даже не знал, что с ним делать. Зато потом очень вжился в хорошую жизнь, покупал дорогие костюмы, ездил на иностранной машине, стал избирателен в пище и уже сам советовал Марине, какую причёску делать и где и от каких марок покупать одежду и аксессуары. Марину это раздражало, она даже пробовала уйти, но как-то душой приросла, старалась не обращать внимания, терпеть. Борис мог вылить суп, если он недосолен, и, обидевшись, не есть дома целую неделю. В общем-то, она совсем не хотела, чтобы он возвращался, просто уязвлённое самолюбие не давало покоя. Марине даже пришлось уволить всех сотрудниц, чтобы не оставлять свидетелей собственного унижения. Держать фасон — очень важно в бизнесе моды. Тогда-то в её жизни и появилась племянница. Марина заботилась о Наташе, учила её шить, прививала хороший вкус, объясняла, как нужно вести себя с мужчинами. Наташа восхищённо глядела на неё и изо всех сил старалась следовать предписаниям…

Марина плюхнула тряпку в таз, поднялась на шестой этаж, позвонила в дверь. Никто не ответил, но ей показалось, что она слышит какие-то звуки.

— Вы меня заливаете! — на всякий случай крикнула она и позвонила ещё раз, но никакого ответа не последовало.

Умывшись, она намазала лицо жирным кремом, легла в кровать — натруженные руки гудели, ноги сводила судорога, нервная дрожь напоминала о многодневной усталости, перешедшей в привычку. Марина зажгла свет, достала пачку сигарет, вставать было лень, поэтому, вытащив из пачки сигареты, она стряхивала пепел в пустую коробку. Её опять настигли воспоминания — впервые она увидела Бориса, когда он, стоя на перроне, провожал жену и восьмилетнюю дочь. Они уезжали на несколько месяцев: не хватало зарплаты, а в деревне под Вологдой, там жили родители жены, было легче прокормить ребёнка — молоко, огород, поросята, всё свежее и парное. Он устремил свои серые глаза на девочку, которую, наверное, любил и которая такими же серыми глазами отвечала ему взаимностью. В тот момент Марине стало больно, она почувствовала жалость к этому человеку в пшеничном пальто с короткими рукавами. Нищета — привычное состояние в средней полосе России.

Через три дня они встретились на улице. Он сидел на скамейке всё в том же пальто и читал газету. Ветер трепал его волосы, чудесные волосы, пахнущие ржаным хлебом и тоской. Она подошла к нему, ей хотелось говорить с этим человеком, он казался своим, долгожданным, ей хотелось накормить его супом, связать шерстяные носки, а потом выйти замуж и нарожать кучу детей, чтобы неповадно было её бросить, уйти к другой. Она посмотрела вверх и загадала, что, если туча не накроет солнце, они будут вместе. Туча, как трусливый пёс, начала скалиться и пятиться назад, оставив солнце в покое. Марина спросила, как пройти к музею живописи. Мужчина взглянул на неё прозрачными глазами и сказал, что не знает. Она улыбнулась, он тоже. Всё началось. Были ночи, когда двое людей так близки и так одиноки. Ей впервые было хорошо, а ведь ей уже двадцать пять лет. Марине нравился его голос, который чуть пришлёпывал буквы, словно сердясь на них, а родинка над правой губой и маленький волосок… разве есть что-то, чего она не помнила и не знала? Она никогда не задумывалась всерьёз, почему её влечёт к этому человеку. Просто это было так естественно — просыпаться рядом с ним, рядом с ним завтракать, рядом с ним работать, всё рядом с ним. И она всегда запрещала себе вспоминать о другой женщине, о маленькой девочке, которая цеплялась за отца такими любящими глазами.

— Как всё бездумно! — сказала Марина, бросив пачку с окурками под кровать. Перо поднялось в воздух и опустилось. Она перевернулась на другой бок и выключила свет.



Глава 7

В семь часов утра Марину разбудила «Лунная соната», она не могла понять, кто же поселился рядом с ней, кто так любит Бетховена? Она подошла к стене, глубоко вздохнула и начала стучать, стучать что есть мочи. Музыка прекратилась.

Пнув ногой пакет с голубым зайцем, она пришла к твёрдому решению, что сегодня необходимо пойти к врачу. Шесть лет назад у неё была внематочная беременность, тогда ей удалили одну трубу. Две недели она пролежала в больнице, обнимаясь с этим вот голубым зайцем, вытирая его мягкими ушами слёзы. Последнее время её мучили сильные боли, поэтому, при всём легкомыслии, она больше не могла откладывать поход к врачу. Откуда-то извне донёсся телефонный звонок.

— Марина, ты помнишь, что у тебя сегодня приём у гинеколога?

— Да, Зина. Какое неприятное слово — гинеколог.

— Ну, знаешь ли, а у нас ковыряться целый день, думаешь, приятно?

Марина поморщилась.

— Она, между прочим, входит в десяток мировых светил!

— Спасибо, Зина, за заботу. Кстати, как там детское пальто? Подошло?

— Конечно, я же тебе говорила.

— Забыла, прости, дорогая. Ну, пока.

— До воскресенья. Маму я заберу! Будет праздник живота — суп гороховый с корейкой! Как ты думаешь, какой соус в салат добавить?

— Горчичный.

— А в рис что лучше — чёрный изюм или светлый?

— Какой хочешь! Я пойду.



В белом кабинете сидела седая женщина, которая резким, гортанным голосом сообщила, что пациентке Добродушевой Марине Львовне лучше бы не рожать — возраст не тот, да и со второй трубой что-то не так. Нарушена проходимость, само вряд ли восстановится. Сейчас возможно только искусственное оплодотворение. У женщин до двадцати пяти лет шанс на успех невелик — процентов тридцать-сорок, — плохо приживается, отторгается и так далее. Что же говорить о такой взрослой пациентке, как Марина Львовна, вряд ли она сможет выносить ребёнка. В общем, лучше не рожать. Врач безапелляционно кивнула головой в знак того, что споры и слёзы бесполезны.

Всё это Марина уже слышала много раз, но надеялась, что кто-нибудь соврёт, или пропишет ей лекарство, или хотя бы вылезет наружу из-под своей бесстрастной профессиональности.

За окнами медленно падал первый снег, он казался слишком белым и многозначительным. Марина посмотрела на стол, весь заваленный картами пациенток, наверное, таких же несчастных, обездоленных женщин, как и она. Около лампы стоял красный мак. Она дотронулась до него — искусственный шёлк. Доктор вздёрнулась на Марину, продолжая с поразительной скоростью выписывать длинные фразы в карте.

— Не трогайте. Ручная работа. Япония, — отчеканила она. Марине вспомнились мягкие уши зайца, всегда готовые принять хозяйку.

Выйдя от врача, она выкинула рецепт на какие-то специальные свечи от молочницы, вместо них в соседнем универмаге купила две губные помады: одну для себя, другую для Наташи, и духи «Запретный цветок». Это были первые духи, подаренные ей мамой в тринадцатый день рождения. Лёгкий арбузный запах всегда поднимал настроение, напоминая о тех временах, когда нет никакого опыта, только надежда и бесконечная вера в себя. Потом она отправилась на работу, так и не отдав зайца в химчистку.

Ночью Марина прижимала его к себе и плакала, потому что положено было плакать, но глубоко внутри она была покойна. Она свято верила во внушённую мамой детскую истину: чтобы жить — нужна отвага, а отваги ей не занимать. И кому мешала злость в достижении собственных целей? Злость натягивает человеческие возможности до предела, до судорог в ногах, до предательств… Только отважные и рассерженные чего-то добиваются, к чему-то стремятся, а не тону в каждодневных рассуждениях о еде, о купленных на распродаже вещах и тому подобных жизненных формальностях. Добиться, добиться, добиться, — простучало в Марининой голове, унося её в сон.

…Утром следующего дня хромоножка, похожая на ПАН-ПИЦЦУ, которую Марина встретила в любимой пиццерии, стояла на противоположной стороне улицы и пристально следила за ней.

На Марину равнодушно глядели бледные дети, у которых текли сопли, они были неприветливы и злы, не о таком счастье она мечтала. Она обернулась на хромоножку, Свете показалось, что она смотрит ей прямо в глаза. Девушка спряталась за дерево, но Марина так и глядела в одну точку, не сводя остановившихся глаз.

Чуть поодаль от других детей, боязливо прячась за стенкой веранды, стоял мальчик, одетый в пальтишко девчачьей окраски и шапку из той же материи. Зачем его обрядили в эту одежду, сделав всеобщим посмешищем? Ребёнок только что получил огромный ломоть колбасы, и взрослый мужчина в малиновом шарфе, пятясь, манил его за собой. Обнажая белые дёсна, он слащаво улыбался и был похож на непородистую лошадь, гарцующую в провинциальном цирке. Что-то насторожило Свету, она стремительно, как только позволяло её ущербное тело, завернула за угол.

Мужчина пытался поцеловать мальчика, но, кинув на появившуюся незнакомку косой взгляд, обмер, а потом что есть духу побежал. У Светы от нахлынувшей ярости затряслись руки, ей хотелось догнать подлеца, но, сделав несколько шагов, она споткнулась и упала. Очутившись на расстоянии ста метров, мужчина показал кулак, степенно сел в золотистый автомобиль.

Свету душила злость и обида. В этот момент она ненавидела весь мир с его несправедливыми законами, когда пошлый развратник мог безнаказанно совращать мальчика, совсем ещё ребёнка. Её гордость беспомощно лежала на земле и извивалась желанием наказать эту гнусь, злорадствующую в своей машине! Проклятая нога во всём виновата! Она подняла камень и кинула вслед удаляющемуся автомобилю.

Светлана с трудом поднялась и взяла за руку ничему не удивляющегося мальчика, перевела через дорогу, протянула сто рублей. Ребёнок хищной лапкой схватил бумажку, не поблагодарил. Света не обиделась, перекрестила его и поцеловала в лоб. Мальчик на секунду загорелся, поднял на неё подтаявшие надеждой глаза, но кто-то его окликнул, и он побежал к детскому дому.

Света влезла в раскрытые двери троллейбуса. Дети продолжали стоять вдоль забора, они не смеялись и не спешили играть. Бледные, с одним на всех выражением лица, они глядели на улицу, и жухлая листва и снег медленно падали на землю, где лежали скелетики уже сгнивших листов. Она отвернулась от окна и уставилась на красный компостер, женская рука пробила билет…



Глава 8

Наташа старалась не смотреть по сторонам, чтобы не смутить хозяина. Вадик надел светлую, достаточно новую рубашку, зализал волосы на кривой пробор и улыбался так радостно, что, казалось, ещё чуть-чуть и его губы лопнут от напряжения. Наташа тоже улыбалась, но тихо и скромно, девушка стеснялась своего огромного тела, явно не подходящего размером этой несуразной конуре. Новая кофта, причёска, перламутровая помада — от всех этих нововведений она чувствовала себя ещё более застенчивой, чем обычно. Невольно вспомнилась тётя. Наташа прекрасно понимала всю пользу её советов, что в двадцать первом веке нет места для краснеющих барышень, что, когда сексуальная революция подняла женщину до уровня партнёра, она не имеет права возвращаться в Средневековье взглядом, опущенным в пол, что её потные от волнения ладошки наносят оскорбление освобождённой половине человечества. Всё это Наташа понимала и даже принимала, но сил бороться с собой не было. Она проклинала ту минуту, когда согласилась прийти.

А Вадику как раз нравилась Наташина застенчивость и то, что она поминутно краснела. Её робкая полуулыбка делала его в собственных глазах настоящим мужчиной. Конечно, природный ум не позволял Вадику купаться в глупом самодовольстве, но… В каждом мужчине живёт свой туповатый мудак, или мудило, ну или хотя бы мудозвон, в зависимости от размера ему мудизма, поэтому любому обладателю члена приятно чувствовать себя хоть иногда соблазнителем, смущающим своим взглядом женское, рыхлое существо.

Как ни прискорбно сознаться, но и Вадику была понятна природа стеснительности, но причина его робости исходила из тщеславия и гордости, не желающей мириться с положением нищего, незащищённого интеллигента, поэтому он боролся с ней посредством подчёркнутого презрения или чрезмерной любезности, в зависимости от выгоды и необходимости ситуации. Правда, иногда, застигнутый врасплох, он не успевал надеть одну из придуманных масок и тогда оказывался в самом глупом и ничтожном положении, за что себя корил и ненавидел, но в удовольствии пригласить симпатичную соседку на чай он всё же не смог себе отказать. В этом бурлящем городе нет ни одной души, которая относилась бы к нему с нежностью, ну хотя бы хоть с искренним вниманием, нет, за последние два месяца только в глазах Наташи мелькнула искра заинтересованности.

Наташа увидела на комоде бюст Наполеона, а на кухонном столе лежал сборник новелл под общим названием «Смерть в Венеции».

— Это, наверное, ваши вещи?

— Да, Томас Манн — мой любимый писатель. Наполеон — мой кумир.

— Не сотвори себе кумира! — неожиданно для самой себя произнесла девушка и тут же покраснела.

— Кумир определяет рост человеческой жизни. У каждого человека обязательно должен быть идеал, с которого бы он хотел брать пример!

— Может быть, моя тётя — мой кумир? — сказала Наташа и засмеялась.

Вадик попытался налить жасминовый чай, но крышка упала в чашки, и зелёная лужа растеклась по столу. Девушка, кинувшись к раковине за тряпкой, стукнулась о низкую лампу. Свет закачался, лужица чая полилась на пол, а молодые люди молчали, и их улыбки стали искренними и ненапряжёнными, а за окном валил снег, и тени деревьев гуляли по линолеумному полу со стоптанными дырами.

— Откуда вы?

— Из Питера.

— У вас там кто-нибудь остался?

— Да, полуслепая мать на пенсии и сестра — старая дева, учительница по сольфеджио.

— Извините.

— За что?

— Как Питер?

— Вы там были?

— В детстве.

— О, надо обязательно поехать! Там так красиво! — сказал Вадик и вдруг вскочил на ноги, начал ходить по кухне.

— Что с вами?

— Ничего, просто хочется говорить. Меня так давно никто не слушал. Вам не скучно?

— Нет.

Вадик остановился, вздохнул, так что из горла вырвался свист.

— Это совсем другой город!

Наташа с ожиданием посмотрела на него. Вадику показалось, что перед его глазами пролетела синяя бабочка или птица. Он вздрогнул, а потом начал говорить, и его слова стучали по полу, прыгали по столу, отражались от стен.

— После периода адаптации страны к рыночной экономике Петербург изменился.

— Москва тоже, — прошептала Наташа.

— Конечно, у нас, то есть там, начали пробиваться ростки хороших манер, стремление к образованности, но что это за ростки? Что за стремление? Это какие-то уродливые гибриды. Эти люди с их земными, обременёнными и в то же время бездумными лицами, которые позавчера фарцевали солдатскими шапками, вчера возводили финансовые пирамиды, ну а сегодня они бросились слушать Шопена и арендовать на сто лет старинные особняки! Я бежал от этих напудренных дам в дорогих нарядах, которые так участливо, но всё равно с примесью презрения смотрят на мою мать — между прочим, профессора философии. Вам не скучно?

— Нет.

— Я так давно ни с кем не говорил.

— Мне очень интересно.

— Да?

— Да.

— О чём я?

— Вы рассказывали про вашу маму.

— Ах да. Вы ничего не заметили?

— Что?

— Так, показалось. Ладно… Мама — профессор философии… А, вспомнил, что хотел сказать. Удивительно, но вы не чувствуете, что история повторяется. Она прямо-таки упрямо не желает сворачивать с проторённых путей! Мне тошно от фортепьянных вечеров, на которые приглашают мою сестру. Она должна развлекать публику виртуозными пассажами, публику, приходящую в куда более искреннее волнение от мясных кулебяк и блюд с рыбной закуской, сервируемых в соседнем зале.

Вадик обернулся на Наташу, девушка сидела на краешке стула, на её щеке трепетала синяя бабочка. Вадик махнул рукой.

— Комар.

— Они меня не кусают. Расскажите ещё.

— О чём?

— О Питере.

— …Питер — мокрый город, город покорённой воды, она манит своим дыханием, пугает, вдувает за шиворот простуду. Не люблю воду и сквозняки… Фу-ты, о чём это я? Опять забыл. Новое высшее общество тщательно украшает свои суетливые лица злых, повзрослевших детей вымученным восхищением! Это же феномен, что происходит в нашей стране! Ах, если бы вы только могли видеть то тщательно скрываемое чувство облегчения, когда руки сестры опускаются на колени, а двери в соседний холл открываются!

— Но в Москве та же глупость! — Наташа смотрела перед собой, и ей казалось, что каждое его слово превращалось в синюю каплю и падало на дно души, и расходилось кругами.

— Конечно, глупость вообще всегда одна и та же, но тут масштаб настоящий, народу больше! Это не город, а кипящий котёл, в котором никому ни до кого нет дела! Я прожил два месяца в этой дыре и ни разу ни с кем не поговорил!

— А с нами?

— Это не разговор, а бульканье в мыльном будузане. Подождите, вы меня не сбивайте. На чём я остановился?

— На кипящем котле. — Наташа улыбнулась.

— У вас хорошая память.

— Спасибо.

— Тут полно бесстыдства и пошлости, но открытой, убеждённой в своей правоте! Тут нет холодной чопорности и лицемерия Петербурга! Я хочу оказаться в безвыходном, конечном положении, из которого нет возврата в старую жизнь, — он стукнул по томику Манна, — переезд в Москву означает для меня смерть, после которой настанет новая эра моей жизни, другое рождение! Пока я не могу найти перспективную работу, но жизнь сама заботится о человеческих судьбах, только дерзай смелее и держи крепче выпавший шанс!



Примерно в это же время Марина вошла в просторный кабинет, сплошь засиженный яркими полотнами, которые поражали количеством красок, выдавленных на холст, — сразу было видно, что человек, рисующий эти картины, не нуждается в средствах. Перед ней сидел рыжий мужчина семидесяти лет, изуродовавший своими пёстрыми, вылезающими из рам детищами все престижные здания новой Москвы, к тому же он открыл три музея имени себя. Марат Георгиевич носил на голове маленькую шапку, а каждый толстый палец был подпоясан перстнем.

Он широко улыбнулся и поднялся с трона, сделанного из хрусталя. Марина тоже улыбнулась, но чуть вздрогнула.

— Как я рад тебя видеть, дорогая моя! — вскрикнул он и развёл свои короткие лапы крота. От него сильно пахло мятой и цитрусовым одеколоном.

— Я вас тоже!

Марат Георгиевич расцеловал её обе щёки.

— Тебя надо писать! — заявил он.

— Я для вас не слишком важная птица. Так что нечего и стараться!

— Для души.

Марина резко повернулась к стене.

— Новая? — указала она на картину с толстым быком, который не слишком спешил наброситься на тореадора, тоже очень толстого. Казалось, им обоим совсем не хотелось идти в бой, а мечталось о завтраке, плотном завтраке, переходящем в обед, а потом и в ужин с музыкой, вином, вливающим в желудок сытость и прикрывающим глаза. Бык стоял на месте, низко склонив голову, будто в поисках травы, тореадор тоже стоял, и его красная тряпка безвольно висела в руке. Лучше бы усадил их за стол, получилось бы современно, с жирными эклектичными тонами и борьбой за куриную ногу.

— О да! Я недавно был в Испании. В Андалузии. Что за город! Хочешь, подарю?

— Ну что вы! Не люблю испанцев. Когда с ними общаешься, кажется, что тебе под ногти загоняют иголки. Кровожадный народ. — И Марина опять отвернулась к картине. Марат Георгиевич подошёл к ней так близко, что его толстый живот упёрся ей в спину, художник развернул её и проникновенно посмотрел в глаза, оттопырив нижнюю губу, произнёс:

— Я тебе всё подарю. Хочешь квартиру?

— У меня есть.

— «Мерседес»?

— Спасибо, я боюсь водить.

— Хочешь мои полотна?

— Я не могу претендовать на национальное достояние.

— Ты мне очень нравишься, очень. Ты необыкновенная! Твои нежненькие волосики, твой аленький ротик, твой голубенький глазок, я не могу жить без тебя!

До этого они не виделись два с лишним месяца, и Марат Георгиевич только прибавил в весе.

— Помогите мне!

— О да! — сказал он и укрылся за хрустальным столом, уселся в хрустальное кресло и сам стал хрустальным и звенящим на сквозняке.

— Мне нужно сто тысяч долларов на расширение производства.

Художник звякнул глубоким вздохом, застыл, а потом начал быстро перебирать бумаги, словно зарываясь в них с головой.

Марина стояла и не знала, что делать, но вдруг её колени задрожали и пошли камнем вниз, коснулись пола, женщина протянула вперёд руки.

Художник не поднимал головы.

Марина продолжала стоять на коленях, напоминая себе блудного сына, он продолжал смотреть в бумаги и звенеть. Постучали, Марат Георгиевич, вернувшись в плоть и кровь, ринулся к женщине, подняв её на ноги, нарушил всё живописное очарование этой сцены, вторгшись в неё поцелуем, который прилип старческим запахом к Марининой шее.

Секретарь осведомилась, приносить ли шампанское сейчас или чуть позже.

— Дура! Дура! — рассердился Марат Георгиевич и затопал ногами, замахал руками, а потом, откинувшись назад всем своим куцым корпусом, обернулся к Марине: — Я дам тебе деньги, но ты будешь моей!

Марина попыталась раскроить своё лицо в благодарную мину, но в эту минуту подали шампанское и фрукты, и Марат Георгиевич решительно обнял её за талию. Его бледные, слегка смазанные гигиенической помадой губы попытались опять повиснуть на ней. А ещё через десять минут Марина сидела в дежурной машине Марат Георгиевича, к которому приехала зарубежная делегация, и он должен был везти её на Поклонную гору.

Марина доехала до пиццерии, неподалёку от которой находился магазин «Интим». Ей давно хотелось зайти в него, но всё как-то не решалась. Переступив порог узкого, как гроб, помещения, она поразилась необыкновенному разнообразию резиновых гениталий обоих полов — всех цветов, конфигураций и размеров. Полная женщина пятидесяти лет с румяным лицом пристраивала на полку разверзшуюся пластмассовую вагину, а члены, казалось, как сталактиты, свисают с потолка.

— Вам чего? — деликатно осведомилась она.

— Я только посмотреть.

— Смотрите, от нас не убудет, — сказала кустодиевская девушка и подмигнула Марине круглым, как отражение самовара, глазом.

Марина растерянно уставилась на прилавок, потом опустила голову и стала изучать название кассет: «Хот энимал».

— Это в мире животных, — пояснила продавщица.

«Однополая любовь», «Порно из Гамбурга». «Страсть по-русски 2», — прочитала Марина, и вдруг перед её лицом вырос огромный чёрный член. От неожиданности она отпрянула и больно врезалась в косяк двери.

— Вы не пугайтесь! И не стесняйтесь меня. Я тут для того, чтобы помогать людям! — сказала продавщица, и Марина, как загипнотизированная, потянулась к половому органу, взяла его в руку. Продавщица повернула красную кнопку у его основания, и он начал вибрировать. Марина улыбнулась:

— Ах, вот почему вибратор, а я никогда не могла понять! Славная вещь!

Продавщица, обрадованная потеплением в их отношениях, добавила:

— Надо ещё и смазочку взять, а то сухонько будет.

— Спасибо, я в подарок. У вас есть порнография со стариками?

— Надо подумать. — Продавщица заглянула куда-то в тетрадь, полистала её, потом забралась на стул. Из-под плиссированной чёрной юбки показались две толстых ноги, перетянутые резинкой полосатых гольфов. Продавщица грузно спустилась, поправила кружевной воротник и протянула кассету. — После еды не рекомендуется.

Марина дошла до перекрёстка двух дорог и стала ждать Ирму — свою подругу-журналистку, известную в Москве модницу. Она была редактором на «Молодом TV» в программе «Стиль» и женщиной самой замечательной во всех отношениях, начиная от причёски, похожей на стружку для упаковки бьющейся тары, и кончая улыбкой, напоминающей оскал шоколадного зайца из советского детства.

Через двадцать минут от назначенного времени из такси вылезла женщина, одетая в кожаные, песочного цвета штаны и замшевую куртку. Её походка, немного взвинченная и истеричная, в то же время была полна уважения к себе и являлась неким рупором, через который Ирма сообщала миру, что идёт очень важная персона, наверное, так ходили управляющие в русских крепостных хозяйствах, каждый шаг которых грозил обрушиться ударом плети на спины крестьян.

— Опять опоздала! — сказала Марина.

— Извини! Брала интервью у Олёшина.

— Это ещё кто?

— Ты что! Тоже мне швея! Он сейчас в Париже работает. У него свой бутик на rue de Midi или Minuit, не помню, в общем, фешенебельно, там же бутики Gucci, Armani и прочей шелудени.

— Когда же у меня будет свой бутик?

— Никогда! У тебя модели немодные.

— Сама ты немодная! А мои модели красивые. Женщина должна носить то, что ей идёт, а не то, что модно.

— Ну, ты у нас не Коко Шанель!

— Это почему же? Это твоя американская безапелляционность.

Ирма рассыпалась в смехе и вошла в кафе.

— Мир надо спасать красотой. Хочешь, я тебе новые эскизы покажу? — Марина подняла кусок бахромы, слетевший с Ирмы.

Марина с поспешностью достала рисунки, разложила перед Ирмой.

Редактор пробежала их и остановила глаза на приборе с солью и перцем, углубилась в него, казалось, в его блестящей поверхности она видит, как проплывают незнакомые галактики рушатся целые цивилизации. За Марининой спиной раздалось урчащее посапывание, она раздражённо обернулась.

— Красивые! — с замиранием сказал Оскар.

— У вас что, насморк? — спросила Марина.

— Почему?

— Сопите.

— Марина, ну что ты! Видишь, тебя ценят! Ах ты, неблагодарная дива! Одной моей знакомой посчастливилось взять автограф у Мадонны, и знаешь, что та ей написала? «Fuck off». — Ирма осклабилась бесстыжей улыбкой и подмигнула официанту: — Вам, молодой человек, надо изменить причёску! Волосы у вас тусклые и невыразительные. Сделайте что-нибудь модное и в меру вызывающее, и на вас сразу же обратят внимание! Лишь бы был информационный повод! — И Ирма, стукнув по плечу растерявшегося официанта, захохотала. Опять на пол упал кусок бахромы.

— Какая же ты нетактичная! — прошипела Марина и вгляделась в лицо молодого человека. — В прошлый раз я на вас чай опрокинула?

— Ничего страшного…

— Что у вас есть хорошего? — перебила его Ирма.

— Пан-пицца, — ответил официант, продолжая рассматривать рисунки. Он даже отодвинул один из них, чтобы лучше видеть нижний.

— Отлично, мне пиццу и свежевыжатый апельсиновый сок. И сделай милость — не плюй мне в еду и пошевеливайся, дорогуша, а то у меня в животе начались от голода спазмы! А когда я голодная, я, право же, невыносимая!

Оскар ушёл.

— Педик!

— Голубой?

— Аж фиолетовый!

— Откуда ты знаешь? — удивлённо спросила Марина.

— Пять лет замужем за человеком, который сейчас трахает восемнадцатилетних мальчиков, — не шутка! Я даже слышала, что мой бывший повадился в детский дом.

— Зачем?

— Молодая, дешёвая, безропотная натура! Кстати, у меня недавно был день рождения, а ты меня даже не поздравила!

— А ты меня даже не пригласила!

— Я не справляла.

— Врёшь, я в «Неделе» читала, что у тебя была вечеринка в ресторане «Колумб»!

— Ох, и дорого же вышло!

Марина достала из сумки чёрный член.

— Это тебе мой подарок. От педиков до искусственного члена — один шаг. Я твоя подруга, а ты меня на день рождения не позвала. Я для тебя недостаточно известная?

— Ты вообще неизвестная, а там были сплошь нужные люди и никого для души. Нет у меня денег, нет, — с каким-то непонятным азартом сказала Ирма.

— Сколько раз я тебя просила помочь мне. Ты могла бы про меня снять сюжет. Сука ты неблагодарная! Когда тебе нужна моя помощь, ты у меня месяцами живёшь. — Марина встала.

— Маринка, ну постой же! Брось ты эту блажь! Таких, как ты, сотни, и все думают, что они Ив Сен-Лораны. Принесут платюшко, сшитое из целлофановых пакетов Tati, и уверяют, да какой там, точно знают, что о них надо снимать передачу, что человечество заболеет и сильно потеряет в весе, если не увидит ИХ КРАСОТУ. Такого насмотришься, что хочется ходить голой, чтобы всяких идиотов не соблазнять вихлять ножницами тыкать в ткань иголкой.

— Ах ты, гуманистка грёбаная! Выскочка! Подстилка для вышедших в тираж известностей! Провинциалка снобная! Пошла к чёрту. Знать тебя не хочу.

В дверях Марина опять столкнулась с Оскаром, который еле увернулся от неё.

— Вы уже уходите?

— Да!

Марина вышла на улицу, вид у неё был самый довольный — ей давно хотелось высыпать за шиворот Ирме пригоршню гадостей, теперь пройдёт месяца два, и этой профурсетке станет стыдно — и, может быть, она ей поможет.

Придя домой, Марина положила на тарелку кузнецовского сервиза кусок сыра, в бокал налила вина, зажгла свечи. Огонь подрагивал, преломляясь в гранях стекла, и рассыпался по комнате синими бабочками. Марина зажмурилась, ей на щёку села одни из них с бархатными лапками, с запахом лета и жалящим кожу солнцем, она провела рукой, бабочка улетела, спряталась в сухом букете со срезанными головами роз. Марина сделала несколько глотков, вино разлилось по горлу терпким, полным секретов вкусом. Она положила в рот кусок сыра, сыр таял, и на нёбе оставался острый, чуть болезненный вкус. Марина, вздохнув, поднялась на ноги и включила видеомагнитофон.

Она увидела двух стариков с приличной бюргерской внешностью и двух женщин — одну мулатку, вторую — похожую на учащуюся ПТУ. Женщины стали изображать дикое желание овладеть стариками, те тоже не отставали — пучили глаза и сладострастно вздыхали, так, что одного из них чуть не хватил апоплексический удар.

Марина оторвала от бутылки наклейку и нарисовала женскую фигуру, а под ней нацарапала надпись: «ПТУ — путь товарищей ущерба». Зазвонил телефон, она убежала в коридор, а когда вернулась, то половой акт уже свершился — она так и не узнала, как ведёт себя организм в столь преклонном возрасте, изрыгая оргазм. Марина выключила телевизор и налила ещё вина, опять раздался звонок, но уже в дверь. Перед ней стоял молодой человек и держал завёрнутый свёрток. Он был одет в фирменную форму штата Марата Георгиевича.

Марина содрала бумагу, под которой оказалась картина. Она поставила её около телевизора, перемотала кассету.

На экране две голые женщины прыгали на батутах обвислых тел, а внизу стояла картина с толстым тореадором. Марину начало мутить, и она была вынуждена отказаться от позднего ужина в особняке Марата Георгиевича ввиду плохого самочувствия.



Глава 9

Вечером после работы Иван делал зарядку, его не слишком заботила рельефность мышц, просто надо взбодриться перед тем, как сесть за письменный стол. Он глубоко дышал, и каждый вздох успокаивал нервы после длинного трудового дня московского таксиста.

Много лет назад он был молодым вундеркиндом, на которого восхищённо смотрела женская половина профессуры, тогда как мужская относилась с презрительной снисходительностью, смешанной с недоверием. Уж больно хорош студент — высокий, широкоскулый, с белой улыбкой, должно быть, какая-нибудь старая дура пишет за него работы. Иван горевал, хотел было обезобразить собственную внешность бессонными ночами, проводимыми за чтением книг, но вместо этого его русская добротная красота приобрела утончённые черты европейца, что ещё больше усилило положительный эффект, производимый на женщин, и отрицательный на мужчин. В конце концов, устав от бессилия что-либо изменить, он перестал обращать внимание на преследующие женские взгляды и не разрешал себе принимать близко к сердцу мужские насмешки. И постепенно вслед за дамами и мужчины приняли всерьёз парадоксальность научных трудов молодого химика. Как ему это удалось? Одному Богу известно! Он и сам не верил в выпавшее счастье и старался изо всех сил ему соответствовать, его нравственный портрет был верхом порядочности и целомудрия.

И вот в один прекрасный день, когда он разговаривал с Аллой Ивановной — женщиной с вспаханными годами лицом и умными, придавленными веками глазами, которая наставляла его на путь истины, в этот самый момент, когда об стены стукался её низкий голос и, отразившись, проникал в ушные раковины, в этот самый миг в класс вошла высокая девушка. Она была одета в летнее платье китайского кроя, под которым угадывалось стройное, упругое тело. Иван стал следить за движениями её смуглых рук, которые прикрепляли объявление к стенду. Должно быть, почувствовав на себе взгляд, девушка обернулась. Через поднятую вверх руку она посмотрела на Ивана и потёрлась носом о предплечье, виновато улыбнувшись, воткнула последнюю кнопку и вышла из класса.

Иван никак не мог отделаться от Аллы Ивановны. Обычно ему было с ней интересно, но сегодня, в этот звонкий майский день, когда лопнувшие почки, возродившись в зелени наступающего лета, издавали такой пронзительный аромат, ему совсем не хотелось вбирать опыт глубокой, старой жизни. Напротив, всей своей неопытной душой он стремился броситься в прозрачный ручей, только что ворвавшийся в этот угрюмый, даже в такой день, класс. Впервые двадцатилетний мужчина почувствовал непреодолимое влечение к женщине.

Очутившись в коридоре, он не смог найти девушку в голубом платье, долго он бегал по этажам, донимая всех расспросами, потом внимательно осмотрел буфет, двор при институте — её нигде не было.

Перед его глазами стояла длинная шея и поднятый вверх хвостик. Иван обречённо сел на край тротуара около входа в институт. Он стал следить за воробьём, который беззаботно скакал под ногами студентов и клевал крошки на обёртке печенья. Ивана то и дело задевали сумками, слышались шутки, но он сидел неподвижно и глядел на птицу. Иван представлял себя маленьким воробьём, он мечтал, что какой-нибудь студент наступит на него и раздавит неуклюжей ногой, тем самым прервав невероятные муки.

И вдруг ему почудился будто бы знакомый голос. Рядом с деканом стояла девушка в китайском платье. Сергей Анатольевич — бойкий мужчина, который когда-то работал пионервожатым в спецшколе с французским уклоном, а потом каким-то чудом стал деканом химического факультета Московского университета, сохранил всё душевное озорство пионерского прошлого. Он увлечённо разговаривал с подошедшей студенткой в розовой ангоровой кофте, выгодно подчёркивающей объём бюста.

У Ивана в голове мелькнула мысль, что незнакомка в китайском платье — любовница Сергея Анатольевича, и вся его душа обратилась в пепел и развеялась по ветру. Он хотел было подойти к декану и произнести обличительную речь, но замялся. Собрав остаток благоразумия, стал наблюдать и вскоре заметил: взгляд декана, обращённый на обладательницу пышного бюста, как будто искрился и пенился, Сергей Анатольевич, как жук, шевелил бровями и медленно пожирал девушку, отдуваясь ангоровым пухом. Когда же он смотрел на вторую, его взгляд был незатейлив и полон любви. Она стояла, явно скучая, и вдруг случайно взглянула на Ивана. Он широко улыбнулся. Девушка обернулась и, не обнаружив у себя за спиной никого, кроме прыщавого бурята, пришла в смятение, но глаз не отвела. Иван улыбнулся ещё шире и сделал шаг навстречу к ней, она чуть дёрнула подбородком, и её тёмные, синие глаза сделались ещё темнее, но она продолжала смотреть в лицо Ивана. Он резко рванулся вправо и спрятался за огромным дубом, пронизывающим своим древним стволом далёкие и близкие времена. Постояв несколько секунд, Иван выглянул. Девушка улыбалась, он опять спрятался, а появившись снова, надул щёки, скосил глаза, высунул язык и руками оттопырил уши. Когда он привёл глаза в естественное положение, на него с интересом смотрел декан, его дочь и пышногрудая девица. Иван спрятался за дуб, отогнал от себя синюю бабочку и вышел из укрытия.

— Ну, и что всё это значит, молодой человек?

— Сергей Анатольевич, простите великодушно, это я так, по дурости.

— В этом я нисколько не сомневаюсь. Но стыдно, юноша, стыдно. Вам с вашими способностями следовало быть серьёзнее, много серьёзнее. Любочка, ты иди домой, а то мама ждёт, неудобно. А мне ещё поговорить надо. Ты иди, я позже приду.

Люба нехотя повиновалась. Неожиданно Иван получил толчок в бок, который он при всей своей неискушённости не мог расценить никак иначе, как отцовское дозволение скрасить одинокий путь дочери. Иван благодарно взглянул на Сергея Анатольевича, который превратился в большую мучнистую моль, с самым сосредоточенным видом изучающую розовую кофту.

Через три месяца молодые люди поженились и уехали в Сибирь. Иван не имел ни малейшего желания быть обвинённым в корысти, он женился на дочери декана, на факультете которого учился и где наверняка мог остаться работать, а, зная деятельный характер Сергея Анатольевича, любящего зятя, можно было с лёгкостью представить, сколько связей будет предоставлено в распоряжение молодого и талантливого учёного.

Единственным желанием Любы, таким страстным и совсем неожиданным для мужа, было иметь детей, и как можно больше. Все увещевания Ивана, что они молодые, живут на съёмных квартирах, плохо питаются, не имели никакого воздействия на неё, он всё время на работе, она целый день одна, без профессии, характер замкнутый, плохо сближающийся с людьми, да к тому же частые переезды совсем не способствуют обретению друзей. Люба много читала, была хорошей хозяйкой, но ей хотелось детей со всем максимализмом юности.

Она никак не могла забеременеть. Не раз Иван находил жену сидящей на кухне и вздрагивающей от слёз. Он пытался успокоить её, говоря, что им и вдвоём хорошо, но она не слушала и обвиняла Ивана в мужском эгоизме, что он, мол, боится, что она станет любить его меньше. Муж уносил её в комнату, служившую одновременно и спальней, и кабинетом, и столовой, и долго Люба, трясясь от холода, подсовывала ледяные ноги поближе к Ивану, продолжая упрекать его в мужской чёрствости.

Но прошло шесть лет, Любочка превратилась в красивую женщину — её лицо оформилось, потеряв детскую расплывчатость, взгляд стал более чётким, открытым, голос гуще, и она оказалась в благословенном положении будущей матери. Как она была радостна, она пылала новыми красками и трепетала от счастья! Сколько они сменили квартир, по скольким местам проехали по Сибири с её глухими лесами, могучей природой, но ничто не делало её такой счастливой. Она пела смешные пионерские песни, наверное, отец научил, и гладила себя по животу, а Иван, всерьёз задумавшись о будущем отцовстве, стал всё чаще мысленно возвращаться в Москву. Отца Любы давно сместили, в стране шумит перестройка, и, конечно, в столице будет безопаснее рожать. Ивана беспокоило, что жена так долго не могла забеременеть, значит, что-то не в порядке.

В общем, было решено вернуться в Москву.

— Москва! Москва! — ликовала Люба.

Молодые люди упаковали свой скарб и перебрались в столицу.

Как же поразился Иван, когда они с его заметно округлившейся женой переступили порог квартиры Любиных родителей! К ним навстречу кинулись два старика, хотя от силы им было около шестидесяти лет. Как горько раскаивался Иван в своём поступке, полном ребячливой гордости и эгоизма, — он увёз далеко в Сибирь единственного ребёнка родителей, чей старший сын погиб ещё в детстве от странной болезни — бледный, худой, он весь покрылся слоящимися корками, от боли перестал говорить, только мычал.

Родители стояли на пороге, аккуратные руки были сложены крестом на груди, как будто они причащались небесных таинств, заискивающие глаза разглядывали повзрослевшую Любу и не давали молодым людям пройти в комнаты. Вдруг Софья Владимировна опомнилась и начала бегать между ванной, столовой и кухней, раздавая детям маленькие полотенца и доводя до совершенства сервировку стола. Семейный обед для хозяйки дома был не просто традицией, а незыблемым обрядом, живым таинством, связующим поколения.

Расправившись с закуской — кусочками сайры, подаваемой вместе с помидорами и зелёным салатом, все как будто притихли и замерли. Каждый думал о своём, никто не хотел прерывать паузы. Тишину нарушил жирный, большой гусь, важно выплывший из кухни. Следом бежала Софья Владимировна и очень расстраивалась, что накапала жиром на белый манжет. Гуся разрезали на куски и разложили по тарелкам…

Когда хозяйка принесла цикорий, заменявший кофе (в это время с прилавков магазинов исчез заморский товар), она всё просила мужа не портить праздничный обед рассказами о том, как с ним грубо поступили, вышвырнув вон из университета, часть которого сдали в аренду мебельному салону.

Иван слушал и дивился — за годы, проведённые в Сибири, он не заметил, как изменилась страна. Москва теперь совсем чужая, озабоченная, по улицам шныряет подозрительный люд, тащит клетчатые тюки. Вернётся ли ещё столичная праздничность и осанистость, когда весной в клумбах росли тюльпаны, а на площадях били искрящиеся фонтаны?

Через три месяца после их приезда Люба родила. Все так ждали и спорили, какое первое слово скажет девочка, но Маша молчала и смотрела на мир мамиными синими, но очень грустными глазами. Ей было уже два с половиной года, а она всё ничего не говорила.

Люба не хотела верить в диагноз врачей и мучила Машу, отводя её всё к новым и новым специалистам, пока наконец Иван не устал от этих постоянных сборов, спешки, бесконечных разговоров и не уехал с дочерью к своей маме в деревню под Пущином. Когда они вернулись, Любу словно подменили, она не могла простить Ивану, что он её бросил. Его ежедневно обвиняли в том, что из-за него их девочка навсегда останется немой, ведь именно в эти две недели Люба договорилась с немецким светилом, случайно оказавшимся в Москве, что он осмотрит их дочь…

Иван перевёл глаза со стрелок пластмассового будильника, в центре которого вертелся Микки-Маус, он задорно болтал руками, показывая время — было уже два часа ночи. Иван купил будильник для Маши, когда она пошла в первый класс, но Люба не разрешила подарить его дочери.

Иван попытался сосредоточиться на работе, в течение трёх месяцев он прилагал огромные усилия, чтобы восстановить свой последний труд. Пока дело продвигалось медленно.



Глава 10

Владлен Петрович, являющийся ярым приверженцем утренних пробежек, сидел в дорогом ресторане, вычурная обстановка которого так и дышала хорошими манерами первого поколения хороших манер. Он был один за столом, и его глаза меланхолично осматривали блюдо с омарами. Около него шуршал официант с гадкой улыбкой, беспокоя Владлена Петровича старательной службой и отрывая его от раздумий.

Чуть поодаль расположился телохранитель Сергей, верный и преданный человек, не раз рисковавший ради Владлена собственной жизнью. Он с варварским аппетитом, достойным Александра Македонского, одержавшего победу над персами, отправлял в рот куски мяса и совсем не разделял меланхолии своего хозяина, с которым он был неразлучен с тех пор, как студенческий друг несчастно влюбился и добился на время предмета своего обожания, который так и не смог по-настоящему полюбить и оценить его. Женщина со свойственным ей коварством и вероломством бросила Владлена, и ему, чтобы забыть курносый профиль блондинки, ничего не оставалось, как заняться собственной карьерой. Он стал банкиром.

Сергей со всей энергией, заключённой в огромном мускулистом теле, осознавал необходимость хорошего питания. Полноценный обед — много сил для заботы о друге, поэтому на данный момент весь смысл Сергеевой жизни сводился к тарелке с бараньими отбивными и маленькими морковками. Вот уже пять минут Владлен Петрович с восхищением наблюдал за ним и невольно завидовал его аппетиту. Владлен никогда не мог понять, почему этот честный казах, отец троих детей и муж красавицы жены, живёт в другом городе, ежедневно рискует собой и не проявляет при этом ни малейшей злобы или недовольства. Сергей — молчаливый, достойный, в нём нет холуйских манер, которые Владлен ненавидит, но и в которых, как ни страшно себе признаться, так нуждается. Чем больше появлялось у него денег, тем сильнее он ощущал эфемерность своего положения. Что он производит на свет? Мысль, продукт, может быть, у него дружная большая семья, которую надо прокормить? Нет, ничего подобного. Ничего. Он — пустое место с хорошим образованием, хорошей головой, хорошим здоровьем. Ему давно не хотелось ходить на работу, решать бессмысленные вопросы, которые и без него отлично решались. Производство денег отлажено, хобби у него нет, оставалась только лесть, которая лилась на него из рога изобилия. Владлен Петрович давно привык к самым изощрённым похвалам, но только добрые слова немногих, действительно любящих и искренно восхищающихся им людей на время успокаивали сердце.



Но вернёмся к основной героине нашего повествования, которая в этот самый момент ходила около телефона и до крови кусала заусенцы. Марина никак не могла решить: звонить ей Иосифу Борисовичу — бизнесмену в белом костюме, на которого она опрокинула кофе, или нет. Она знала, что достигнет примерно того же результата, что и от встречи с Маратом Георгиевичем, лишь с той разницей, что Иосиф Борисович галантен, щедр и двадцатью годами моложе. Женщина глубоко вздохнула и порывисто приблизилась к телефону.

— Алло, — важно вылилось из трубки. Это был голос, сразу же внушающий уважение и знающий об этом.

— Здравствуйте.

— Марина? Ты где?

— В Москве. А вы где?

— В Париже.

— Как хорошо!

— Приезжай, я тебе завтра же самолёт пришлю.

— Не могу.

— Кошка заболела?

— У меня нет никакой кошки!

— У тебя вообще ничего нет, кроме надежды. Запомни, моя дорогая, женщин делают мужчины.

— По-моему, наоборот. Вы не могли бы мне одолжить денег?

— Сколько?

— Сто тысяч.

— Сумма немаленькая. Под проценты?

— На крайний случай, — недовольно просопела Марина.

— А зачем?

— Мне нужно расширить производство.

— Господи, что за язык! Приезжай в Париж, и тебе вообще ничего не придётся расширять, всё и так будет расширено.

— Так неинтересно. Да и не могу я. Нет, правда.

— Ещё скажи, что ты меня не любишь, что это безнравственно… Какие же вы, женщины, ханжи! Как вы любите прикрываться общими фразами! Тебе бы в Америке жить. Самое лучшее место для ханжей.

— Почему?

— Да потому что это не страна, а большой мираж. Ты никогда не задумывалась, почему Голливуд называют фабрикой грёз? Это очень точно, весь американский кинематограф работает на мечту — никакой воспетой статуи Свободы нет, на любое действие наложен закон: припарковался не там — штраф, пьёшь на улице — штраф, сделал женщине комплимент — тоже штраф, эдакая будничная каноничность. Нигде ты не услышишь Fuck off, и блестящие, нарумяненные калифорнийским солнцем блондинки не расхаживают по улицам, они сидят дома в своих кинофильмах и тонкими пальцами держат тонкие сигареты, которые, кстати, тоже никто не курит. И вообще американские женщины не пахнут, они, как их овощи, без вкуса и аромата. Ни духами не пахнут, ни потом, ни пиздой, ничем. Пустота. Американцы — люди в островной психологией, зарыли головы у себя на континенте и думают, что окружающего мира нет. И счастливых в Америке не больше, чем здесь, и улыбки их прилеплены неумело, наскоро, без французского шарма и английского ехидства. Б-р-р-р-р-р.

— Ух ты, вот так отповедь! Чем вам насолили американцы?

— Сделку мешают заключить. Ханжи проклятые! Прикрываются Священным Писанием, а сами так и шарят, чего бы стащить.

— Вы мне очень симпатичны, но…

— Это уже что-то! Дорогая моя, любить меня не надо. Со мною надо жить. Какая же ты дура, Марина! Я тебе полстраны предлагаю, а ты мне — сто тысяч.

— Так дайте.

— Не дам.

— Почему?

— Потому что это неправильно, содержать женщину, с которой не спишь.

— А как же благотворительность!

— Ну, это другое дело. Для этого мне нужен жалостливый предлог, а ты красивая, молодая — тебя совсем не жалко.

— Хотите, я с вами пересплю?

— Да. Приезжай в Париж. Ты даже не знаешь, какой я хороший. Как я хочу о ком-нибудь заботиться! Ты будешь рисовать, а я постучу в твою комнату и принесу чай с бутербродами. Я очень вкусно готовлю.

— Бутербродов мне не надо, и полететь я никуда не могу, у меня заказ.

— Идиотизм! Какой заказ?

— Двести пальто на утеплённой подкладке.

— Давай я их все куплю, только приезжай.

— Не могу. У меня договор подписан.

— Ты что, Марина, с ума сошла? Ты что, не понимаешь, с кем говоришь?

— Дайте сто тысяч!

— Приезжай — дам.

— Не могу. У меня мама болеет.

— Ну, тогда пока.

— Вы мне не поможете?

— Приеду — помогу.

— Я не могу ждать.

— У тебя есть альтернатива?

— Альтернатива всегда есть.

— Всё, пока. Тут мэр Парижа пришёл, а я с тобой вошкаюсь.

Марина услышала короткие гудки. Задумчиво постояв с минуту, она бросила трубку и пошла в цех. Ей вдруг показалось, что в углу пискнула мышь, она прислушалась — за стрекотом машин ничего не было слышно. Марина посмотрела на край рубашки, он был оторван и неопрятно приколот булавкой, сделалось стыдно, неожиданно она осознала, что всю жизнь о чём-то беспокоится: об оторванном крае, о деньгах, о плохом пищеварении. Единственное состояние, когда она ощущала некоторый покой, — это опьянение, но всё равно рано или поздно сквозь блевотную, мутную пелену она начинала чувствовать беспокойство, поднимающееся с самого низа и постепенно завладевающее всеми мыслями. Ни разу в жизни она не напилась до беспамятства, до совершения по-настоящему безумных, не выверенных разумом поступков. И если бы древние варвары спросили её христианскую душу — верует ли она во Христа, она бы соврала, солгала, чтобы не изжариться на костре, но в душе продолжала бы верить и проливать слёзы искупления. «Может, я и впрямь ханжа?» — подумала она и вдруг успокоилась. Она отстегнула булавку и обвела взглядом зал. Женщины усердно работали, но в воздухе чувствовалось напряжение. Марина прошлась по лицам швей, они были сосредоточенны и злы.

— Что случилось? — тихо спросила она у Наташи.

— Нина.

— В чём дело?

— Ворчит, что не для того окончила техникум, чтобы целый день пришивать рукава.

— Ну, так пусть пуговицы пришивает.

— Они портнихи, а не швеи-мотористки!

— Ах, вот оно что! Нина! — крикнула Марина.

Нина, войдя в кабинет, ссутулилась над столом хозяйки, которая вальяжно расположилась в кресле и пристально смотрела на девушку — она была высокой, с ямочкой-шрамом под левым глазом и редкими зубами, в щели между которых пролезал язык.

— Пиши заявление.

Нина вскинулась на Марину.

— Давай, давай. — Она протянула белый лист бумаги и ручку.

— Я не хочу.

— Не хочешь? Странно, а почему же столько недовольства?

— Я всем довольна.

— Слушай. — Марина встала и вплотную подошла к девушке, та отпрянула. Хоть Нина и смотрела на хозяйку сверху вниз, у неё складывалось полное впечатление, что Марина сейчас её раздавит. — Дорогая моя, везде бывают проблемы и нестандартные ситуации.

Нина вздрогнула, Марина притянула её за воротник.

— Грязный — надо быть аккуратней! Если ты, дрянь, ещё хоть раз откроешь свой поганый рот и что-нибудь скажешь по поводу того, что ты портниха, а не швея-мотористка, — я тебя уничтожу.

— Я думала…

— Тут мозговой центр я! А ты руки, рабочая сила. Понимаешь?

— Простите.

— Иди и помни это!

— Простите.

— Хорошо.

Нина вышла, у неё дрожали руки, она села за свой рабочий стол и расплакалась. Марина тоже села за свой рабочий стол, готовая расплакаться, но сдержалась. В кабинет вошла Наташа.

— Нина плачет.

— Пусть. В этом отличие сильного человека от слабого — одному хочется плакать, но он не плачет, а другому хочется, и он плачет. Сила в подавлении.

— Марина, так нельзя!

— Чего?!

— У неё истерика.

— Это работа, а не благотворительность. Если будет надо, я изобью её собственноручно. Холуи! Иди работай и не вмешивайся в мои дела.

Наташа поспешно вышла.

Через несколько часов Марина позвонила в дверь, как обычно три раза, но сейчас непривычно послышались шаги, и от этого сердце радостно затараторило. К ней выплыла улыбка, следом за ней появился Михаил, который походил на языческое божество — весёлое, беззаботное, полуголое. Вокруг его талии было обвязано полотенце, а в руках он держал букет цветов. Он нетерпеливо протянул его и увлёк Марину в квартиру. Капризным движением стащил с неё берет.

Берет лежал на полу в прихожей, а из комнаты доносились самые характерные для процесса продолжения рода человеческого звуки. Наконец, истязания плоти прекратились, и два перевёрнутых, растерянных лица успокоились на подушках.

— Чем ты занимался эти два дня?

— Поменял колёса, съездил на футбольный матч, встретился кое с кем.

Марина была оскорблена таким будничным набором обязанностей. За два дня, что он не звонил, она чуть не ослепла от слёз, сделала множество дел, а он лежит рядом с ней и ленивым голосом смеет сообщать, что ничего серьёзного с ним не произошло. Какая наглость, низость!

Марина порывисто встала.

— Ты куда?

— Чаю хочу! — гаркнула она.

На кухне Марина молчала, Миша, от нечего делать, начал листать журнал.

— Ты меня журнал позвал почитать? Ну, так давай!

Марина вырвала из Мишиных рук глянцевое издание, на его обложке красовалась рыжая девица в больших кожаных сапогах, на их загнутых носах расположились две жирные божьи коровки.

— В клубе «Мальвина» концерт группы «Козякин и Ко» — приятная музыка для души, еды и спокойных разговоров.

Марина не отвечала, а быстро, быстро оделась, потом подобрала свой берет, и двинулась на улицу.

Идя вдоль дороги, она всё возмущалась вероломством Михаила, как он мог так спокойно заявить, что ничего требующего сверхчеловеческого напряжения сил с ним не стряслось. Хотя возраст Марины, уже совсем не подходящий для восторженной романтики, тщетно пытался отвлечь её от мечтаний, но всё же в голове роились видения невероятных в своей героике картин, и только они могли оправдать поведение Михаила. Ей представлялось, как возлюбленный, стоя на холоде, раздавал нищим бесплатные обеды или, подобрав упавшую в грязь старуху, омывал её дряхлое тело, потом кормил и укладывал в кровать, ей даже послышалось немощное дыхание старухи, которая покоилась в постели Михаила… Но вдруг эта сердобольность напомнила о реальном мире, о Марате Георгиевиче, об обвислых батутах стариковского соития, о мятном запахе, прилипающем к шее, и у неё возникло чувство брезгливости, страстное желание пинцетом вынуть нищенку из кровати. От этого она ещё больше рассердилась на Мишу и принялась считать его бесчеловечным — а потом ещё сел и стал листать этот идиотский журнал с тощей рыжей коровой, для того только, чтобы сделать ей как можно больнее!

— Садист проклятый! — прошептала Марина, из её глаз полились потоки слёз, дыхание вырвалось с бешеным свистом, руки ломались под порывами чувств. — Нет, всё, хватит, это бесперспективно! Этот ненужный роман меня в могилу сведёт! — таково было её окончательное и бесповоротное решение. Маринино разочарование в Мише и в жизни было безмерным. Она стала голосовать.

Около обочины остановилось жёлтое такси, в котором сидел Иван. Женщине показалось, что она уже видела эту большую неприятную физиономию, но её мысли быстро переключились на мелькающие пейзажи, и она позабыла о существовании водителя. Машина притормозила на светофоре рядом с огромной афишей, обещающей рассказать шокирующую историю любви…

— Я здесь выйду. Полтинника хватит?

— Не надо, мне по пути.

Марина пожала плечами, и вышла из такси.

В тёмном кинозале разыгрывались тёмные страсти двух неопрятных и малосимпатичных людей англосаксонского происхождения. Марина наблюдала за небрежной и вполне порнографической вязью сюжета о том, как мужчина и женщина полюбили друг друга, но мужчина возьми да и влюбись в младшего брата своей невесты. При этом все герои — неблагополучные наркоманы, и высокий замысел режиссёра и оператора заключался в том, чтобы снимать субъективной камерой с точки зрения наркомана, вследствие чего она нещадно тряслась и кружилась, вызывая тошнотворные позывы у легкомысленного зрителя, поддавшегося соблазну пойти в кино. Всё это было похоже на дурной сон, из которого Марина не могла выпутаться и призраки которого мучили, истязая ум и душу. Постепенно в перипетиях этой слабосколоченной истории ей начали слышаться отголоски собственной жизни, в главном герое ей уже виделся Михаил, которого трепал по щеке мясистый ребёнок с мокрыми губами, и молодой человек тянулся к нему с поцелуем. У Марины закружилась голова. Совершив над собой отчаянное усилие, она вырвалась из кинозала.

Несколько минут она пыталась прийти в себя. Рядом стояла молоденькая девушка и плакала навзрыд, её старалась успокоить женщина постарше, наверное, мама.

— Ничего себе — сила искусства! — недовольно буркнула Марина.

— Надо же такое придумать! Тоже мне любовный треугольник! — вторила ей растерянная женщина, — В наше время такого бы никогда не позволили! Государство оберегало своих граждан и их нервные клетки! Цензура — вещь полезная!

— Мама, прекрати! — И девушка побежала по широкой лестнице вниз к неработающему фонтану.

«Интересно, что она имела в виду под словами — в наше время? Неужели я так плохо выгляжу?» — мелькнуло в голове у Марины, и она тоже побрела вниз.

Свежий воздух и гул городской жизни постепенно отрезвили её, только вдруг ей стало нестерпимо жалко Мишу, и она бросилась к телефону, но, боясь, что он не возьмёт трубку, побежала в метро.

Больно врезавшись в размашистые двери, она выбила из рук старого интеллигента портфель, который упал в грязь. Старик недоумённо посмотрел на удаляющуюся спину женщины и покачал головой, сокрушаясь, что такие теперь нравы. После некоторой паузы до Марининого сознания дошло — только что она чуть не сбила с ног старика. Она обернулась и, извиняясь, улыбнулась. Тепло разлилось по стариковскому сердце, и он уже мысленно хвалил молодёжь, которая имеет столь миловидное лицо.

Марина позвонила в дверь, потом что есть силы начала барабанить. Рукам было больно, но она не обращала внимания — всё напрасно, никого нет. За спиной она услышала шорох открывающейся соседской двери.

— Бросил, бросил, он ненавидит меня! — прошептала она выглянувшему в щель лицу и выбежала на улицу.

У неё болел живот, так что было трудно стоять на ногах, окна Михаила тёмные — должно быть, уехал…

Выйдя из лифта, Миша увидел спящую Марину. Она была похожа на карлицу с короткими ногами, руками и большой, подрагивающей он неудобной позы головой. Он стянул с Марины берет и хотел было поднять спящую женщину на руки, но вспомнил, что у него грыжа. Михаил дотронулся до её плеча, она открыла глаза и несколько секунд не могла понять, где она, потом уткнулась ему в шею.

Она попыталась объяснить странность своего поведения, но уставший Михаил приготовил ванну и какао, зажёг свечи и выключил свет. Когда он оказался с ней рядом в тёплой воде, ей стало покойно и лениво, она легко отмахнулась от воспоминаний о старухе, которую, должно быть, тоже мыли в этой ванне, а теперь и у самой Марины помятые пальцы, видимо, старость передаётся через воду. Свет свечи расплылся, и она уснула…

Только на следующее утро после продолжительного сна Марина смогла объяснить причину своей истеричности. Михаилу ничего не осталось, как подивиться причудливости женского мышления.

— Конечно, я тебя не бросил. Я же только день не звонил.

— Два, — упрямо заметила она.

— И что с того? Дорогая моя, я не люблю отчитываться.

— А я не люблю волноваться.

— Ну вот и не волнуйся! Это абсурд какой-то, тек себя изводить только из-за того, что я не позвонил. Тебе что, делать нечего? И, кстати, разве я обещал?

Марина положила на Мишину тарелку тост.

— Налей кофе, — попросил он и кокетливо встряхнул волосами.

Она встала за кофейником, но, задержавшись около раковины, схватила журнал с рыжей девицей и швырнула в мусорное ведро. Михаил пожал плечами:

— Вытащи, пожалуйста. Там ещё программа на три дня.

У Марины мелькнула мысль — не купить ли и ей такие же сапоги, как у этой девицы.



Глава 11

Света сидела за круглым столом и вот уже полчаса пила чёрный чай. Мимо неё проносились подносы с вкусно пахнущей едой, и она голодно поводила носом. Оскар перехватил её взгляд, но тут же потупился, чтобы не смутить девушку.

В свою очередь Света начала наблюдать за жизнью в кафе, и её внимание привлекла высокая, сутулая фигура Оскара, венчающаяся экстравагантной причёской, — девушка из Волгограда никак не могла представить, что такое можно соорудить из волосяного покрова. Молодой человек стоял один против группы других официантов, те оживлённо разговаривали и, нисколько не стесняясь, громко обсуждали его новую причёску. Раздался звонок, официанты рванулись к приоткрывшейся на кухню двери, взяв блюда, разбежались по разным концам зала. Оскар с грустью посмотрел на одного из коллег — загорелого и смазливого.

Где-то совсем рядом раскатился хохот и звякнули рюмки. Света обернулась.

Две прелестницы семидесяти лет расположились за соседним столом, попивая шампанское. Та, что сидела вполоборота, была величавой женой советского генерала или даже маршала, на её плече горела бриллиантовая звезда, женщина слушала и светилась красотой — глубокой, какая бывает на полотнах великих живописцев, только с них глядят такие вкрадчивые, смотрящие на ощупь глаза. Она взяла в руки свечу. Светлана вздрогнула — женщина замерла, и свет, подкравшийся к ней, начал смывать с неё годы, в чертах появилась лёгкость и надежда, чёрное платье становилось всё светлее, пока наконец не превратилось в белое. Она повернулась к Светлане, кивнула, посмотрела на Оскара и снова кивнула, а потом поставила на место свечу и стала опять ночью, на плече которой горела звезда.

Другая, в блондинистом парике, с мушкой над красными губами и папиросой в мундштуке, бешено жестикулируя, начала каркать прокуренным голосом — шлюха Тулуз-Лотрека, подумала Светлана.

Глаза Оскара и Светы наконец встретились, он торопливо, неловко загребая ногами, подошёл к ней.

— Кто это? — спросила она.

— С брошью — знаменитая актриса и танцовщица, в прошлом, конечно. Блондинка — страшная вруша, её зовут пани Вроня. Вы что-нибудь хотите?

— Нет.

— А почему вы так грустны?

— А вам какое дело? Вы психиатр или официант?

— Официанты неплохо разбираются в психологии. Я всегда знаю, сколько чаевых мне оставят. Вот вы положите рублей десять.

— Ничего не положу.

— Нет, у вас лицо доброе, глаза печальные, но светлые, как песок в дюнах, когда об него бьёт ветер.

— Вы что, поэт-символист?

— Нет, я только что окончил текстильный институт, хочу стать модельером. Вы из Москвы?

— Нет.

— А откуда?

— От верблюда. Из Волгограда я. Что вы ко мне пристали?

— Что-нибудь закажете?

— У меня денег нет.

— Есть хотите?

— Да.

— Слушайте, моя смена сейчас кончится, не хотите пройтись? Я вам бутербродов принесу, — предложил Оскар.

— Хочу, — неожиданно для себя ответила Светлана.

— Не беспокойтесь, я за чай заплачу.

Оскар отошёл от столика, а Света посмотрела на экран телевизора: какой-то очень худой мужчина средних лет пытался зайти в чью-то квартиру. Хозяйка не пускала его, говоря, что сейчас придёт её муж и будет сильно недоволен. Потом показали гостиничный номер, где на краешек кровати присел тот же герой репортажа. Он радостно огляделся. Вошёл толстяк, герой встал и начал его благодарить, и в его тихих, смиренных глазах было счастье. Затем на экране возникло холёное лицо ведущей, которая объяснила, что мужчина — житель деревни Тарасенко, только что вернувшийся домой. Тринадцать лет назад ему предложили работу, а потом увезли в Чечню, там отобрали документы, и долгие годы он был самым настоящим узником, даже рабом. Пять раз пытался сбежать и пять раз его возвращали. Родная сестра приватизировала его дом, как имущество пропавшего без вести родственника, и теперь не пускает его на порог. Так что властям придётся решать ещё одну жилищную проблему.

— Почему вы так побледнели? — донёсся до Светы голос Оскара, который держал в руках свёрток.

— Это ужасно! Вы не слышали?

— Нет. Опять что-нибудь по телевизору? Вы ещё не привыкли?

— Разве к этому можно привыкнуть!

— Знаете пошлую фразу, что привыкнуть можно ко всему.

— Я хочу быть человеком, а не крысой, и хочу, чтобы у меня были права, и чтобы ни одна сволочь не смела меня обижать. — Света встала и пошла к выходу из пиццерии. Девушка случайно зацепилась за пальто пани Врони. Пальто было коричневого цвета и словно притягивало к себе неприятности, большой портфель с золотой пряжкой гулко упал, по полу растеклась жидкость, пахнущая спиртом. Пани взвизгнула:

— Осторожней, сука хромоногая!

Оскар обхватил Свету за плечи и вывел на улицу.

— Не трогайте меня. Почему она такая злая?

Оскар улыбнулся и посмотрел на девушку.

— Она была нищенкой, а потом какой-то умник откопал её на чердаке, отмыл, одел, сделал модные фотографии — теперь она разъезжает по всему свету. Звезда! А нутро осталось пьяное, шальное, но она не злая. Вроня мне тысячу долларов дала на учёбу и даже слышать не хотела, чтобы я вернул деньги. Сказала, что она на всю жизнь в долгу перед модниками и что, когда я стану известным модельером, она будет моей манекенщицей. Странен человек!

Молодые люди вышли к парку, где-то далеко остались дома, оглушённые рёвом города, деревья тихо гудели медью, синее небо лилось через ветви, всё было сумеречно и протяжно, и не хотелось говорить, опускать себя в банальные фразы. Они встретились — чужие, из разных жизней, не обременённые общими друзьями, врагами, сплетнями.

Света с жадностью жевала бутерброд.

— Как тебя зовут?

— Оскар.

— Сам придумал?

— Ага. Давай сыграем в одну игру. Можно задавать любой вопрос, но отвечающий должен говорить правду и ничего, кроме правды. Или не отвечать вообще. Начинай спрашивать.

— А зачем?

— Это сближает, позволяет быстро и безболезненно узнать друг друга.

— Похудеть за полчаса? А чего спрашивать-то?

— Ну, кто твои родители, например.

— Ну и кто?

— Меня растила мать. Она химик, работает в Институте микробиологии. Отец сбежал, или его вообще никогда не было, не знаю.

— Похожая история.

— А зачем ты в Москве?

— Да так.

— А чего больше всего боишься?

— Одиночества, и когда тебя не принимают за человека, и когда близкие люди страдают, и самого страдания. Это только в книгах страдание очищает душу, на самом деле оно истощает, ожесточает, губит.

— Почему ты хромаешь?

— Мама уронила на ногу утюг. — Света задрала юбку. Оскар увидел ногу вдвое тоньше, чем другая. — Хочешь, я тебе покажу, какого она цвета?

— Нет. Извини, я не люблю голых женщин, — сказал Оскар и тут же покраснел, а потом, нагнувшись, шёпотом добавил: — Я гомосексуалист.

— Ох ты! Никогда не видела педиков.

— Лучше геев.

— А ты всегда был таким?

— О, я настоящий гей — породистый. В детском саду под одеялом мальчики показывали свои отростки девочкам, а я подсматривал в уборной за мальчиками. Однажды мне приснился сон, что мой старший брат занимается со мной любовью. В ту ночь у меня была первая поллюция, и, наверное, тогда я осознал, что со мной не всё в порядке.

— Он к тебе когда-нибудь приставал?

— Нет, что ты! Он трусил, и единственное, на что он был способен, так это заглядывать в ванную, когда я ещё не успевал одеться. Однажды он предложил сделать фотографии. Снял меня на голубом фоне, потом поместил фотографию в компьютер и обработал негатив. В результате по синему перистому небу парил голый ангел. Когда мама увидела эту картину, она страшно разозлилась и выгнала брата из дома.

— А чего ты больше всего боишься?

— Маму и когда не об кого согреться.

— Ты когда-нибудь спал с женщиной?

— Один раз. И это было ужасно. Меня потом часа два тошнило.

— Почему?

— Это всё равно что оплодотворять кусок холодной телятины.

Их обогнала молодая пара — высокая рыжеволосая девушка и маленький юноша. Он восхищённо смотрел на неё своими большими очками, и издалека казалось, что это ороговевшая часть носа. Девушка декламировала строки из «Евгения Онегина».

— Оскар, пойдём за ними. Они такие смешные!

Перед Оскаром и Светой нёсся голос Наташи:


Но я не создан для блаженства;

Ему чужда душа моя;

Напрасны ваши совершенства;

Их вовсе недостоин я.

Поверьте (совесть в том порукой),

Супружество нам будет мукой.

Я, сколько ни любил бы вас,

Привыкнув, разлюблю тотчас…


И лица молодой пары стали погожими, а потом потеряли себя в долгом поцелуе.

— Я всю поэму знаю! — воскликнула Наташа.

— Наизусть?

— Ага, у меня никогда не было записных книжек.

— Ну и память, моя тыквочка!

Вадик, захлопав в ладоши, встал на колени.

— Господи! Как же это банально — быть в кого-нибудь влюблённым! — громко сказала Света.

Оскар увлёк её за собой, а Вадик и Наташа не обратили на них никакого внимания, опять потеряв себя в поцелуе.

— Да отпусти ты!

— Зачем ты злая?

— Я не злая. Как людям не надоест влюбляться?! Испокон века одно и то же, одно и то же. Анахронизм какой-то! Сговор мужчин против женщин!

— Ты ешь каждый день?

— Да.

— И не надоело?

— Нет, — с вызовом сказала Света и протянула кулёк с оставшимся бутербродом.

— Не надо, они все для тебя. К тому же я не голоден, потому что влюблён!

— В кого? В гея?

— Нет, он натурал. Мы вместе работаем.

— Это такой загорелый с зелёными глазами, который всё время расплёскивает чай на блюдце. Ну и вкус у тебя! У него зубы плохие и рот слюнявый.

— Нет, рот у него сексуальный.

— А он знает, что ты гей?

— Нет, но это неважно. Главное — сама любовь, она нас питает и спасает, это наша гибель и наша осанна Богу. Причём не скучная молитва праведника, а вдохновенная мольба грешника.

— Такое может нести только педик! Ты меня видишь в первый раз в жизни!

— Во второй. Около недели назад ты заказала Пан-пиццу и сразу же расплатилась, а остаток унесла с собой, хотя чаевые дала щедрые. Я за тобой долго наблюдал и всё думал, что только нищие духом могут иметь такие прекрасные глаза. И что с тобой мне бы очень хотелось подружиться! — Оскар замолчал и опять залился краской.

— Что за нищие духом?

— Люди, понимающие суть вещей. Большая часть человечества смотрит и ничего не видит, читает книги, а знание так и не входит внутрь, застревая в сетках их стереотипов, комплексов и лени. Ты знаешь, что среди самураев было абсолютно нормально спать с мужчинами. У греков тоже! Ох, уж мне это христианство, оно так чопорно и извращённо!

Оскар запрыгнул на огромный пень. Света посмотрела на него снизу вверх, лицо Оскара неприятно исказилось, глаза впали, под носом образовалась тень, а из левой ноздри выглядывала большая наглая козявка, она высовывала язык и дразнилась. Света, презрительно фыркнув, сказала:

— А детдомовских мальчиков соблазнять?

— Ты, наверное, девственница?

— Не твоё дело!

— Ты плохо одета. — Оскар рванулся к девушке.

— Во что было, в то и оделась!

— Хочешь, я тебе пальто сошью, — сказал он и обхватил её за плечи.

— Не надо мне твоего пальто! — Света брезгливо отбросила его руку, перебежав дорогу, юркнула в метро.

…В ателье пахло сыростью и уксусом, здесь тоже текли трубы, а уксусом пахла новая партия искусственного шёлка. Марина, не поднимая глаз, прошла в свой кабинет, постояла минуту и вернулась в зал поздороваться с девушками. Её приветствовали яркие, умытые лица работницы. Марина подошла поближе к Наташе — новая кофта, губы с перламутровой помадой, модная причёска. Сердце защемило, Марина глубоко вздохнула, посмотрела в голубые глаза девушки, которые с такой жаждой одобрения и преданностью ловили каждое изменение в лице тёти. Марина улыбнулась и потрепала Наташу по щеке.

— Ты у меня совсем красавица! И вы тоже! Розовый цвет тебе идёт! Ну, девочки, не подведите! Мы должны всё сдать к сроку! Моя швейная честь поставлена на кон! — Марина, предприняв отчаянную попытку сложить лицо в улыбку, пошла в кабинет, на ходу протянув Нине стеклянную амфору с пахучим маслом.

В кабинете Марина села за стол и тяжело задумалась, они опаздывали: двести пальто на толстой подкладке к началу октября — заказ нешуточный для маленького, не приспособленного к шитью массовки ателье! Не хватает машин, мест, рук! Да и портних надо каждый день воодушевлять, они несколько свысока относятся к обязанностям швей-мотористок, они привыкли работать индивидуально, делая заказ от начала и до конца, а не сострачивая отдельные детали. Всё неправильно! Но деваться некуда, платить аренду надо, за коммунальные услуги надо, взятки давать надо. В лучшем случае они успеют к середине, а то и к концу октября! Опять платить неустойку фирме с многообещающим названием «Уютное тепло» или поить чаем и дарить духи её менеджеру — глупейшей из всех глупых женщин.

Марина посмотрела на розу. Цветок с блеклыми лепестками и надменной, но несколько желтеющей осанкой был похож на уставшую балерину. Она взяла с подоконника лейку и хорошенько полила, вода медленно поднималась в поддоне. Марина напряжённо следила — перельётся через край или нет, она загадала: если не перельётся, она сдаст заказ вовремя. Вода, словно став на дыбы, замерла.

Из пошивочного цеха донёсся девичий смех, запахло арбузом, опять в голове затолкались мысли, вспомнился Волгоград. Обед в местном ресторане, первые тепличные огурцы со свежим запахом. Хамкающий, похожий на разгневанного попугая Борис, который изо всех сил ругался с официантом, тот посмел принести вместо требуемого чёрного хлеба — белый. А в окно било помолодевшее солнце, и Марина смотрела на пылинки, бегущие от её дыхания. Ей тогда было хорошо, и не оттого, что рядом Борис, просто так, хорошо и всё. А когда он ушёл, был такой же весенний день, и так же висли пылинки, а потом срывались с места и неслись наперегонки, только всё было не так, тянуло сердце, и боль не проходила. Когда напивались, становилось ещё хуже. Она начинала приставать к незнакомым мужчинам, говорить непотребности и вести себя как вульгарная баба.

Марина встряхнула головой — надо позвонить бухгалтеру, проверить счета, но в следующую секунду она взяла лист бумаги, фломастеры и начала рисовать.

В кабинет постучали. Наташа тихонько приблизилась к Марине и положила голову на колени, ничего не говоря, уткнулась в её руки.

Марина молча гладила племянницу по голове. Девушка потянула воздух, у тёти защекотали ладошки. Марина улыбнулась. Наташа тоже. Девушка встала, отвернулась к окну:

— Марина, ты правда думаешь, что я красивая?

— Конечно, дурында!

— Марина, мне кажется, я влюбилась…

Тётя резко рванулась к двери. В следующую секунду она уже забралась на стул и начала требовать внимания своих работниц, сладко облизывающих арбузные щёки.

— Внимание, внимание! Глашатай её величества королевы швей имеет честь огласить её великий приказ! Если ты, достоуважаемая швейная братия, вовремя сдашь заказ, то не миновать тебе награды и всяческих почестей! Если же нет, то будет тебе позор во веки веков в швейном царстве-государстве! — махая руками, кричала во всё горло Марина.

— Ура! Ура! Ура! — И в воздух полетели арбузные корки.

Наташа посмотрела на листок бумаги, где была нарисована высокая женщина в зелёной юбке, а под ней надпись: «ПТУ». Она, сложив лист, спрятала его в карман, в цеху накинула плащ и вышла. Девушка прижалась к холодной двери, за её спиной были слышны женские крики — никто не заметил, как она ушла.

Поздним вечером Марина разложила по папкам накладные, счета, чеки и что-то вписала в толстую тетрадь с жёлтыми страницами. Сигаретный дым щипал глаза. Так и не найдя рисунок с моделью юбки, Марина заперла ателье.

С неба сыпал снег и прятался в тепле человеческих лиц. Казалось, что маленькие китайские собачонки садятся на щёки, смотрят на тебя своими выпуклыми глазами и тянут крошечный язык, чтобы лизнуть. Они лают, двоятся, кружатся и уползают под кровать, боясь твоего гнева.

Марина брела по тёмным закоулкам Москвы, и спешить ей совсем не хотелось, она вспомнила, что так и не перезвонила маме, хотя обещала… Откуда-то из детства выплыл образ матери — бледное лицо Веры Петровны, сидящей в свете жёлтого абажура. Она склонилась к пятилетней Марине, её чёрные волосы были распущены, глаза горели, высокий, совсем незнакомый голос неожиданно бросился вниз с белых губ:

— Ты думаешь, зачем я вас с Зинкой ращу?

— Не знаю, — пролепетала Марина, и её сердце, как китайская собачонка, поджало облезлый хвост.

— А зачем кормлю?

— Не знаю.

— Чего, глупыха, моргаешь? Смотри.

Мама достал огромный нож, таких же гигантских размеров вилку, мотки верёвки, открыла другой шкаф и указала на большой металлический чан.

— Сначала ты, как старшая, а потом Зинка.

И мама протянула тонкие пальцы-паутины и схватила Марину за шиворот, куда-то поволокла.

— Ты противная, непослушная девчонка, плохо ешь! А вот Зинка — хорошая девочка, упитанная.

Марине стало совсем невесело. Мама вплотную склонила лицо, беззвучно зашевелила губами, блуждающий взгляд чёрных глаз, заточенные брови. У Марины защипало в носу, и от ужаса захотелось в туалет, руки онемели, ноги безвольно подкосились.

И вдруг ворвался запах, запах родных духов «Мадам Роша», и он выдал маму. По этому французскому аромату Марина сразу же узнавала, вернулась ли мама с работы, он умел нашёптывать, в каком она настроении, и от этого запаха в сердце вселилась надежда, но мама почему-то рявкнула и вонзила в бока железные пальцы.

— Я тебя съем, негодная ты девчонка! А сначала разрублю на куски и сварю с укропом и лавровым листом! — И она откинула назад волосы и захохотала, так что концы её волос начали скрежетать по полу.

— И с луковицей? — Маринино сердце не выдержало — клапан был выдернут, и слёзы полились, грозя затопить всю кухню.

Неожиданно опасность рассеялась, жизнь стала приобретать запах ванили и шоколада — мамино лицо сделалось родным, оно открылось привычной улыбкой, перестав щериться хищным оскалом.

— Ты что, Маринка? Я же играюсь!

Марина, всхлипывая, начала смеяться, и мама тоже, и вбежавшая, заспанная Зинка тоже принялась за смех, весело повизгивая, хотя не совсем понимая причину общего веселья. И постепенно хохот заклубился под потолком, улизнул через окно и стал барабанить в соседские квартиры, но соседи, вырванные из сна, не обрадовались и стали стучать со всех сторон, и их стук требовал от счастливого семейства немедленного водворения порядка. Если бы советские граждане знали, что творилось в Марининой груди, какой ураган чувств бушевал, грозя разрушить хлипкие стены грудной клетки!

— А Зинка толще. С неё и надо начинать! — крикнула Марина.

Обиженная Зина засеменила розовыми пятками по направлению к детской. Ночная рубашка грустно белела в тёмном коридоре. Марина догнала сестру и поцеловал сонные щёки, мокрые от слёз.

И вот они уже лежали в своих кроватях, а мама была здесь, совсем рядом. Дети просили её поговорить тоненьким голоском, и мама, кривляясь, начала пищать фальцетом, и девочки постепенно уснули…

За детскими воспоминаниями Марина почти дошла до дома, вдруг сзади послышался подозрительный звук, она обернулась. Её разыгравшемуся воображению представилось, что за ней крадётся человек в чёрном плаще, он держит в руках мамин кухонный нож и хочет замахнуться им. Марина ускорила шаг, снежинки таяли на вспотевшей коже, ей уже что-то мерещилось впереди, слышались скрипы, вскрики, вздохи, которые начали сливаться с тенями длинных, уходящих в небо домов, спутываться с ветками деревьев, стукаться о пустые глазницы окон. Вокруг никого, никого в целом мире, она абсолютно одна.

Марина побежала, кружилась голова, в горле встал ком, который не давал дышать, а спускался всё, ниже, ниже, в живот, в пах, в ноги, и они больше не двигались, ватные, они не давали спастись от погони, которая была совсем близко, уже обжигала и наваливалась своей опасностью. Ноги вязли и не слушались! И всё потаённое, злое, как смрадное дыхание коричневой старухи, обступило Марину. Перед её глазами пронёсся коллаж из портфеля с блестящей пряжкой, сапога с божьей коровкой, красного мака из шёлка, снега, валящего за окном, беретки, сдираемой с её головы каким-то молодым человеком, чьё лицо она никак не могла разглядеть…



…Утром, когда она проснулась, опять звучала «Лунная соната», и опять в окно смотрела луна. Марина подбежала к стене и начала в неё биться. Запястья, казалось, ещё чуть-чуть и треснут, а звуки всё продолжали идти откуда-то не оттуда. Может, сверху? Она подкинула книгу, которая с шумом упала на пол, а побелка сыпалась в глаза, и они чесались, чесались. Наконец мерзкие звуки прекратились, Марина залезла в постель. «Надо позвонить маме! Надо позвонить», — подумала она ещё раз и снова уснула.



Глава 12

Утром, выпив чашку кофе и съев горсть риса, Марина откопала в кладовке старую раскладушку, два одеяла и подушку. Около дома она поймала такси. Водитель был недоволен краткостью маршрута, но всё же протянул огромные руки и взял вещи. Марина вспомнила, что на днях он был так любезен, что бесплатно довёз её до кинотеатра, наверное, и на этот раз денег не возьмёт. Она села на заднее сиденье, в машине пахло бензином и ёлкой. Таксист заботливо протёр боковое окно.

Ведя машину, Иван всё поглядывал на пассажирку в зеркало заднего вида, Марину раздражали его взгляды, так и хотелось закричать — «НЕ ПО РЫЛУ КАРАВАЙ!», но она отвернулась к окну — мимо мелькали те же улицы, что и вчера вечером, только теперь совсем не зловещие, всё было прибрано золотом и ленью.

Как и предполагала Марина, водитель наотрез отказался взять деньги, дотащил багаж до входа в ателье, замешкался. Она с некоторым презрением посмотрела на него. Он опустил взгляд. Откуда-то донеслось бибиканье, неподалёку от входа Марина заметила «шестёрку» «Жигули». Огромный шофёр покраснел, побледнел и начал пятиться назад. В «шестёрке» сидели Наташа и незнакомый субъект мужского пола. Молодые люди вылезли из машины, выровнялись и, синхронно повернув головы, стали следить за странным продвижением Ивана. Он, что-то сказав, с трудом уместился за руль. Марина крикнула ему вслед, что, мол, ещё свидимся, и долго Маринино спасибо бултыхалось и булькало в гулком колодце двора. Такси нырнуло в арку и исчезло. Женщина облегчённо вздохнула и перевела взгляд на спутника племянницы.

— Марина, это Вадик. Вадик, это и есть моя любимая тётя.

— Много о вас слышал.

— Приятно познакомиться, — солгала Марина, ей сразу не понравился этот меленький человек со стоптанным взглядом и радостной, готовой на всё улыбкой. Марина зажмурилась, а когда разжала веки, то на неё смотрели четыре встревоженных глаза. Сказав, что плохо себя чувствует, она ещё раз пристально взглянула на Вадика, которого Наташа вполне могла сложить в сумку и избавить тётю от неприятного знакомства.

Войдя в цех, они направились к Марининому кабинету. Вадик, тащивший раскладушку, по дороге прибил одну из портних, уронил манекен с готовым пальто, зацепился за ручку оверлока. Наташе пришлось отнять раскладушку и самой доставить в кабинет.

Марина приготовила какао, ей совсем не хотелось делиться с незнакомцем этим бодрящим, вкусным напитком. Молодой, человек, пытаясь оправдать своё присутствие, всё время подливал дамам сливки из маленького фарфорового молочника. Марине стало жалко Вадика, и она наконец улыбнулась. У Натали отлегло от сердца.

— А откуда этот замечательный молочник? — заспешил завязать беседу Вадик.

— От мамы достался. Женщины, как кошки, стараются побыстрее обжить помещение и любовь.

Наташа поперхнулась.

— На работе стала много времени проводить! — Марина мотнула головой в сторону раскладушки, подмигнула Наташе и расхохоталась. Вадик съёжился. Марина продолжала хохотать. Молодые люди осторожно посмотрели на неё, а потом тоже начали смеяться, сначала натянуто, потом всё более и более непринуждённо. Когда они вышли из кабинета, оставив тётю шуршать бумагами за большим столом, Наташа почувствовала, как с её души свалился груз — огромный, вцепившийся в неё всеми лапами и зубами, так что больно было повернуться.

На улице Вадик прижался к её руке, улыбка скользнула по его губам и застыла на губах девушки.

В то время, как молодые люди стояли с запертыми глазами и проникали друг в друга, обмениваясь микробами, Марина пыталась дозвониться в офис своего старого друга.

— Я хотела бы поговорить с Владленом. Да, да, с Владленом Петровичем. Хорошо, передайте ему, что звонила Марина, МА-РИ-НА Добродушева, да, да. Я перезвоню. ПЕ-РЕ-ЗВО-НЮ! — кричала она в трубку. — Не могут нормальную линию в банке провести!

Дверь приоткрылась, и в щель заглянула Наташа. Всё её существо как будто переливалось и шелестело, радость была такой большой и острой, что делалось стыдно и хотелось поделиться ею.

— Куда ты подевалась?

— Провожала.

— Закройщица ждёт лекало. А ты шляешься с этим обмылком!

— С кем?

— Девочка моя, ты что, с ума сошла?

— Почему ты так раздражена?

— Ты что, не видишь, кто он?

— А что с ним не так?

— Да всё! Ты что, надо мной смеёшься или издеваешься? Тратишь моё время! Иди работать и не приводи его сюда!

— Картона нет!

— Неправда, его уже привезли.

Наташа стояла напротив Марины и смигивала слёзы.

— Я знаю такой тип мужчин — подлый и мелочный. Ты что, не замечаешь, как у него бегают глаза? Никогда прямо не посмотрит, всё исподтишка! Не сметь общаться с ним! Я тебе запрещаю! Я тебе сама жениха найду!

— Себе ищи! — Наташа двинулась к двери, но, остановившись на пороге, резко развернулась. — Ты знаешь — кто ты есть? Ты, Марина, лицемерка! Жестокая и низкая! Ты думаешь, люди не видят, какая ты высокомерная! Ты только делаешь вид, что добрая! И доброта у тебя неестественная, навязчивая! Ты на всех давишь, всех поучаешь! А сама… Ты такая совершенная, но так и не смогла бросить курить! — Наташа хлопнула дверью.

Марина сжалась, ей хотелось догнать девушку и извиниться за необдуманный выпад, в сущности, какое она имеет право лезть в её жизнь, сама она сколько ошибок сделала и ещё сделает. Но Марина осталась сидеть, не моргая, боясь повернуть голову и поднять руки с колен. Похожая на египетскую скульптуру, она почему-то вспомнила день, когда её бросил Борис и когда пузатая Эльвира с плохой кожей, но добрыми глазами сказала, что он сбежал с Нюрой. Как Марина бесилась, как разбрасывала куски ткани, разматывала нитки, валила швейные машины, и всё это на глазах испуганных баб — её работниц. Как ей потом было стыдно, что к каждой из них она подошла и задала один и тот же бессмысленный вопрос: «И ты тоже?» Ужас словно стекал с их лиц и капал на пол, они заворожённо смотрели и не смели опустить глаз. Многим из них она оказала услуги, кому-то квартиру сняла, за кого-то долг отдала, а Эльвира так вообще прожила у неё целый месяц, выходя из тяжёлого запоя, её тоже муж бросил, Марина вытаскивал из-под неё тряпки с блевотиной и кормила гречишным супом. А теперь она их всех ненавидит, потому что они ей сопереживают своими глупыми, встревоженными лицами, и сочувствие, как обгорелые головешки, трещит в их глазах. У Эльвиры в носу даже волосы видны — так она морщится от сострадания, лучше бы не сострадала, право же, противно! А у тощей Ани трясутся красивые руки. Откуда у неё такие красивые руки? Должно быть, украла!

— Увольняю, всех увольняю! — кричала Марина и топала ногами, так что от её крика воздух становился матовым и ватным и не втягивался в лёгкие.

А потом она месяц пила и не выходила на работу, слонялась по ночным клубам и пыталась найти любовь.

При всей весёлости и общительности временами она чувствовала себя отчуждённой, словно зависшей над людьми с их обыденными разговорами и механически заведёнными событиями. В юности у Марины была мечта сделаться поэтом, избранником времени, но вместо этого она шила пальто и не знала, кто такой Гейнсборо, — а ей уже тридцать семь! Правда, Стендаль, её любимый писатель, начал писать после московских походов — но всё равно даже такое сравнение не могло оправдать её в собственных глазах. И в то же время ей всегда казалось, что она проживёт самую полную жизнь, что Бог заинтересован в ней и вся её судьба определена Им, поэтому в глубине души она никогда не обижалась на людей, причиняющих боль. Чем хуже, тем лучше — был Маринин девиз, унаследованный от матери.

Марина всё сидела неподвижно с прямой спиной и покойными руками. В комнату без стука вошла бухгалтерша. Всё её лицо расплылось в бесформенную массу, левый глаз был красный от лопнувшего сосуда, фиолетовый цвет блуждал всеми оттенками по верхней губе, сегодня Ира казалась угрюмой и не вертела ногой, чтобы нагнать суставную жидкость. Она смотрела на Марину с ожесточением и неприязнью.

— Что с тобой?

— В метро подралась — не хотели пускать.

— Зачем ты пришла в таком виде! На тебя работницы смотрят. Ты же главный бухгалтер!

— Бухгалтера тоже люди. — Она с раздражением бросила на стол папку с отчётом.

Женщины помолчали. Ирина, закрыв глаза, тяжело дышала, где-то в углу пискнула мышь. Марина достала из ящика стола мышеловку, её дужка зацепилась за ствол пистолета, потребовалось некоторое время, чтобы расцепить их.

— Везде бардак! — недовольно буркнула Марина и, положив мышеловку на стол, стала листать отчёт. — Это же за июль. А уже конец сентября. Где отчёт за август?

— Через неделю принесу.

— Ты помнишь, что в конце октября надо сдавать квартальный отчёт?

— Да.

— В прошлый раз ты опоздала, и мне пришлось вручать взятку нашей инспекторше.

— В этот раз не опоздаю.

Марина из-под мышеловки достала кассовую книгу.

— У нас сколько денег здесь оставалось?

— Пять тысяч в сейфе. — Ирина открыла глаза и посмотрела на мышеловку.

— Так, а где ещё пять? Я же тебе десять давала на прошлой неделе.

— Я пожарным заплатила.

— Врёшь, — пожарным платила я.

Ира тупо посмотрела на Марину, взяла в руки мышеловку.

— Не трогать! — вырвала Марина. — Где деньги?

— Ой, Марина, у меня голова болит. Не спрашивай. Можно я за пивом схожу?

— Дура! Если ты за две недели не наведёшь здесь полный порядок, я тебя уволю, дрянь такая. Так и знай. Мне с тобой миндальничать надоело.

— Не уволишь!

— Поставь в углу мышеловку!

Ирина неохотно встала.

— В цеху, около окна.

Бухгалтер зло посмотрела на Марину, но ослушаться не решилась — недавно она запустила в неё тяжёлой мраморной пепельницей, Ирина еле увернулась.



Поджидая Марину, таксист смотрел в лужу, подёрнутую серебристым светом луны, потом поднял голову и увидел её в квадрате стен. Луна ревниво глядела на Ивана, он усмехнулся и послал ей воздушный поцелуй, светило зарделось облаком. Иван улыбнулся, всё ему нравилось: и тёмные кирпичи, и сырые доски, наваленные сбоку, и железная дверь ателье; чувства не давали спокойно дышать, ему хотелось сжать весь мир руками, которыми он мог поднять машину. «Иван-великан» — зовут его в таксомоторном парке. И, вправду, всё его большое тело, кисти рук, широченные плечи говорят о его неземном происхождении, не могла такого родить земная, даже русская женщина, и температура тела у него была выше обычной, и зубы у него до сих пор росли молочные, и любить Ваня мог только очень сильно или ненавидеть, но тоже только очень сильно, а чтобы врать — нет, это не его.

Иван не услышал, как к нему приблизилась Марина, он только почувствовал её прикосновение, и ему вдруг стало больно, больно от сознания, что в его жизнь пришла его женщина, и пора терять свободу, и садиться на цепь, и громко лаять, охраняя её. У Ивана потемнело в глазах, и всё его тело задрожало.

— Подвезти?

Они ехали в тишине. Около Марининого дома Иван осторожно открыл дверь, подал женщине руку, и вдруг она вспомнила — это та же рука, что она видела после встречи с коричневой старухой, только тогда здоровенный кулак чуть не смазал ей по носу, а из окна машины неслись зубастые слова. А теперь он молчит, и его голубые глаза смотрят доверчиво, как глаза китайской собачонки. Иван покраснел, она провела пальцами по его гладковыбритой, пахнущей ёлкой щеке и, неожиданно разозлившись, отдёрнула руку.

Придя домой, Марина аккуратными глотками выпила травяной чай, от сенного, словно басистого запаха ей захотелось спать, откуда-то доносились звуки «Лунной сонаты», только теперь они не раздражали, а убаюкивали. Но всё-таки, кто так настырно может любить именно это грустное произведение Бетховена?

Китайская собачонка лизнула её, Марина уснула, а вокруг летали синие бабочки, и в углу сидела коричневая старуха и что-то шептала, наверное, занималась самовнушением по какой-нибудь новомодной восточной системе.



Глава 13

Наступило следующее воскресенье, оно было такое же охристое, как и прошлое, в небе завис желток солнца, а по земле всё так же лилась листва, и воздух тёк медленно и праздно. Марина встала поздно, плотно позавтракала, всё тело ленилось и не хотело быстро передвигаться. Она решила наконец сходить в музей, маму должна забрать Зина или Наташа, жалко, что они поссорились с племянницей. Марина подошла к окну и отдёрнула занавеску.

Во дворе стояло такси, похожее на африканского бегемота, замершего в дремотной послеобеденной лени, а водитель, как назойливая муха, кидался на его покатые бока и натирал их до блеска. Иван поднял грустное, бездомное лицо с глазами цвета опорожнённой бутылки и вдруг просиял улыбкой. Марина отпрянула от окна.

— Странный человек, может полчаса тереть одно и то же место. О чём он думает? Тоже мне, мудрость пятидесяти поколений школы Юнь, Дзунь, Пунь, — проговорила она вслух…

Они стояли в просторном помещении музея, где-то высоко отдавались звуки людских шагов. Сердце Марины норовило выпрыгнуть наружу, она разглядывала пейзаж Гейнсборо. Иван тоже смотрел, смотрел хорошо, его взгляд стал глубоким, почти безмолвным, а чётко очерченный рот был плотно сжат.

— Тут есть несколько хороших картин в зале эпохи Возрождения, хотите посмотреть? — спросил он.

— Да.

Они перешли в другой зал и встали, Марина слушала голос Ивана, который рассказывал об Эль Греко. Она перебирала звуки и не могла сложить их в слова, и с придурковатой улыбкой болталась между сном и явью своих предчувствий.

Иван, чуть запинаясь, сказал, что его любимый испанский художник — Гойя.

— Откуда такие пристрастия в живописи? — тихо спросила женщина.

Иван, ничего не ответив, прошептал:

— Господи, как же они плохо освещают!

К ним подошла смотрительница музея и включила свет.

— Вот, все ваши желания сбываются, — рассеянно проговорила Марина и дёрнула плечами, в её взгляде было всё — и детская застенчивость, и хитрость, и невыносимая нежность. Он хотел было дотронуться до её руки, но к ним приблизилась всё та же смотрительница и почему-то сказала:

— Руками не трогать.

Они рассмеялись.



В тот же вечер состоялся ужин у Зины, на который Марина постеснялась позвать Ивана. Накрыли в гостиной, представляющей собой неуклюжую комнату. Над большим обеденным столом висела голова кабана, собственноручно подстреленного на охоте Верой Петровной. На столе разместилось блюдо с салатом, глубокий чан дымился свининой, рядом расположились фаянсовая супница и миска риса. Лицо Зины светилось, всего было наготовлено много, значительно больше, чем могли съесть четыре, даже очень прожорливые, женщины.

Марина вышла в прихожую, Зина схватила её за локоть:

— Что сказал доктор?

— Всё хорошо.

— Я же тебе говорила. — Зина обняла сестру за плечи так крепко, что у той что-то хрустнуло внутри. — Надо за это выпить!

— Не говори ничего маме, а то она начнёт расспрашивать, что да как, а у меня нет сил на разговоры, я очень устала.

— Точно всё хорошо?

— Да, да. — Марина вытащила из куртки конверт с деньгами.

Вера Петровна одобрительно окинула взглядом снедь и дотронулась до каждого блюда пальцем. Никто не обратил на это внимания, мама всегда перед тем, как поесть, прикасалась к еде, наверное, боялась, что отравят. Вера Петровна села во главе стола и стала придирчиво осматривать своё потомство.

— Что это с вами? Наташа, почему у тебя такой виноватый вид? Влюбилась, что ли?

Девушка никак не прокомментировала это заявление, только уронила салфетку и полезла под стол.

— Мама, как ты себя чувствуешь? — спросила Марина и передала через Зину конверт.

— С тобой я вообще не разговариваю! Наташа, что ты там копаешься? — Девушка вынырнула из-под стола. — Будь, милочка, осторожней. Не бери с нас пример, особенно с тётки. А что на первое? Зина, наливай. Я зверски проголодалась. Сама для себя не готовлю, ем обезжиренный творог, овсянку, а так хочется всего жирного, сладкого, солёного и ледяной водки, так, чтобы она стала густой и лилась тяжело.

— Мама, ты врача вызывала? — спросила Марина.

— Вызывала! Нет, ты не можешь не напоминать о неприятном, когда я ем! Последняя радость в жизни осталась, так и ту отнимают! Какая ты, право, невоспитанная!

— Ну уж как воспитала!

Вера Петровна зачерпнула и, держа двумя руками прибор, чтобы не расплескать суп, отправила в рот жижицу. Её глаза закатились, она жадными ложками доела похлёбку, потребовала добавку.

— Ещё хочу.

— Мама, будет второе, — осторожно сказала Марина.

— Да ладно — пусть ест. Живём один раз. Слаб человек. — Зина налила маме полную тарелку, посреди которой плавала огромная кость.

— Ну, хоть косточку не ешь, там один жир, соль и копчёность, — не унималась Марина.

— Да остынешь ты, наконец! Ты куришь, а тебе нельзя, у тебя лёгкие с рождения слабые. Так что ешь свой суп и не лезь ко мне в тарелку!

Марина вышла из-за стола, закурила. Почувствовав на себе взгляд, обернулась, Наташа потупилась в тарелку.

— Потом будешь опять «Скорую» вызывать, ты же себя убиваешь! — не сводя глаз с племянницы, проговорила Марина, села обратно за стол.

— Иди на кухню курить! И зачем жить? Не жизнь, а какая-то колея с ухабами, по которой я ползу медленной улиткой, — ответила Вера Петровна и внимательно вгляделась в лица старшей дочери и внучки.

Вера Петровна съёла всё, что ей предложили, на десерт подали мороженое с фруктами, и она проглотила две порции. Марина смотрела на мать и, как всегда, поражалась её аппетиту. Куда всё помещалось? Щёки Веры Петровны ликовали, живот довольно бубнил, глаза слипались. Но через полчаса, сидя на пуфе в прихожей, она начала причитать:

— Зачем вы столько наготовили! Теперь у меня изжога. Зачем вы мне всё подкладывали да подливали? А-а-а, Маринка, всё ты не усмотрела!

— Соды принести? — спросила Зина.

— Не поможет! В гроб меня свести хотите, суки неблагодарные!

Марина, пожав плечами, посмотрела на Наташу, та стояла в дверях своей комнаты.

— Береги себя! Не уставай очень сильно. Наташка, иди тётю поцелуй, — сказала Зина, завладев сестрой и поочерёдно расцеловав её в обе щёки.

— Я занята, — ответила девушка и юркнула в комнату.

Внизу Марину ждал Иван, он сразу бросился навстречу женщинам, помог Вере Петровне сесть в машину и укрыл её ноги припасённым пледом.

— Печка плохо работает! — пояснил он.

— Ты что такси вызвала? Это же дорого. — Вера Петровна перестала ныть, достала красную помаду и попыталась накрасить губы. Не получилось, слишком сильно тряслись руки. — А ну-ка, Марина, помоги. Э-э-э, всё не так. Дай обратно. Настоящую красоту ничем не испортишь.

— Мама, это Иван. Это Вера Петровна.

— Вы друг Мариночки?

— Я в этом доме жил, — ответил Иван.

— А у меня здесь сестра.

— Вы только не лихачьте, — строго сказала Вера Петровна. — Хотя нет, делайте что хотите! — Она открыла окно, нырнула в черноту и прокричала: — Охота, любовь и суп с фрикадельками!

— Мама, закрой окно!

— Как ты с матерью разговариваешь! — Вера Петровна вернулась в машину, она была похожа на морскую птицу с выпуклыми глазами и жадным клювом. — Мне, правда, никогда с мужчинами не везло. В моё время были модны пустоголовые красотки, как Мэрилин Монро, а не такие железные женщины, как я. Но, наверное, у нас на роду написано быть несчастливыми. — И Вера Петровна опять вылетела в окно. — Вот посмотрите на Марину — красавица, умна, а до сих пор не замужем! А вы женаты?

Вера Петровна доверительно наклонилась к Ивану. Ему показалось, что ещё чуть-чуть, и она его клюнет.

— От вас пахнет ёлкой. Это приятно! — сказала Вера Петровна, погладив Ивана по уху.

Он опасливо покосился на неё, птичьи глаза смотрели беспокойно и звали в край ночи.

— Мама, где поворот?

— Сама будто не знаешь! Вон под тем фонарём.

В окно вылетело белое перо и полетело, растворяясь в глухоте улиц.



На следующий день Наташа стояла посреди ванной комнаты Вадика, с потолка капала вода. Девушка смотрела в кастрюлю и никак не могла решить, что ей делать, а серые, потускневшие кафелины не спешили подать совет. Перед ней стояла дилемма, от которой к спине прилипала рубашка, а ноги начинали выворачиваться наизнанку, как у кузнечика. С одной стороны — тётя, которую она нежно любит с тех самых пор, как появилась на свет, с другой стороны — Вадик. И, как Наташа ни отмахивалась от нахлынувшего чувства, её непреодолимо влекло к молодому человеку, и в то же время было обидно за тётю, что своей влюблённостью она предаёт их заговор, ночные посиделки при свечах, когда Марина рассказывала истории, и это была не легкомысленная женщина, а умное, проникновенное существо, от слов которого по телу бежали мурашки, а на голове шевелились волосы. Иногда лицо Марины бледнело, глаза становились большими и зеркальными, и вся она словно таяла. Потом она доставала тетрадку с рисунками, с различными разработками новых моделей и начинала говорить, говорить. Марина могла часами рассказывать о своих идеях — об изменении мира, о новом человеке, о новой женщине, о новой красоте, и, когда Наташа из последних сил старалась не свернуть себе шею, засыпая на табуретке, Марина наконец отпускала её.

Наташа помнила эти минуты, когда её душа начинала звенеть и когда обступившая тишина была громче города.

Как Марина — единственный человек, которого она обожает, которому доверяет, — могла произнести такие оскорбительные слова? Она его совсем не знает, но и не хочет узнать! И ведь не извинится же никогда, гадина! Наташа с досады пнула кастрюлю, капли разбились об пол, она одним вздохом собрала чувства и наконец приняла решение…

Близорукие, серьёзные глаза Вадика смотрели на неё отважно, как на врага — и для него, и для неё это было впервые. За окном висела круглая, похожая на «Голландский» сыр луна, и её свет заполнял убогое жилище. На высокой, похожей на подиум кровати сидели двое, их ноги свисали, не доставая до пола. От этой ли приподнятости или от лунного света всё делалось призрачным, даже Вадик как будто вырос.

Он непослушными руками долго расстёгивал Наташину кофту, потом попытался стянуть бюстгальтер, но благочестивый замок не поддавался. Не выдержав, Наташа распустила волосы, чтобы скрыть наготу, и сама расстегнула его. Сделав скачкообразное движение, их лица оказались совсем близко, и в следующее мгновение их дыхание стало одним на двоих. Тихие звуки, как туман, стелились по комнате, ощущение новизны и неудобства пугало молодых людей, но в то же время приятный холодок омывал тело, собираясь внизу живота и оттуда разливаясь волнами. В голове Наташи мелькнула фраза, которую она недавно вычитала в женском журнале, — «Секс и насилие нерасторжимы!». И она попыталась скроить искушённую мину, но из этого вышла зверская морда, так что Вадик отпрянул, а потом расхохотался. После этого их поведение стало более естественным, и удовольствие потекло по телу. В тот момент, когда на секунды теряется связь с миром и человек уносится вверх, откуда-то донёсся стук, он сделался сильнее, потом ещё сильнее, и наконец молодым людям показалось, что ещё чуть-чуть, и входная дверь слетит с петель. Как по команде, они поднялись с постели, и никакие отважные пантомимы Вадика, что, мол, всё беру на себя, не возымели на Наташу ни малейшего действия. Она прямо перед походом к молодому человеку закончила читать «Красное и чёрное» и теперь воспылала самым страстным желанием показать, на что способно героическое женское сердце…



Зина подняла с пола томик Стендаля, положила на стол, и вдруг её охватило смутное предчувствие. Она попыталась засунуть все свои волнения в кастрюлю с борщом, но тщетно. Растревоженная Зина вбежала в Наташину комнату и стала перелистывать страницы романа, где-то мелькали пометки особо понравившихся мест, от нервов у неё закладывало уши, и вдруг из-за стены послышались бесстыдные звуки. Она прильнула ухом, но пакостные стоны неожиданно прервались. Зина рванулась в прихожую, пальто дочери на месте.

И хоть Марина не раз внушала Зине, что сейчас двадцать первый век, и что мир поменялся, и что дети взрослеют с каждым поколением на год раньше… «Что же это — мои правнуки будут девственности лишаться в десятилетнем возрасте?» — мысль о мировой эволюции привела Зину в невероятную решимость, она бросилась вон из квартиры. Притормозив у дверей соседа, прислушалась — тишина. Зина стукнула разок, потом другой, ну а потом начала биться всем своим гигантским телом.

И вот в награду за то, что в шестнадцать лет она сохранила плод, что растила своего ребёнка с такими лишениями, — перед ней предстала полуобнажённая дочь, только что высвободившаяся из объятий этого субъекта, из объятий половинки от нормального мужчины! Ничего более нелепого Зина не могла себе и представить. Её глаза наполнились слезами, но через минуту по лицу побежали не предвещающие ничего хорошего красные пятна. Вадик набрал воздуха и, выпятив вперёд маленький живот, торжественно произнёс:

— Я, как порядочный человек, женюсь на вашей дочери.

Зина, ничего не ответив, сгребла Наташу, так и оставив Вадика белеть в сумерках подъезда. Молодая женщина, старше своей дочери всего на семнадцать лет, презирала её и проклинала тот момент, когда их сосед пришёл за злосчастной стремянкой. Марина обещала Зине присмотреть за Наташей и подыскать хорошего жениха, а то у них, как семейное проклятье, женщины рожают в одиночку, презирая весь род мужской. И вот на тебе, какой-то пигмей может сделать её бабушкой! Зина усадила Наташу на кухне и, нервно теребя край клеёнки, приступила к отрезвлению дочери, прекрасно зная, что всё это бесполезно — не такой у Добродушевых характер, чтобы хоть кому-нибудь уступить свои чувства.

— Ты что же, хочешь, как я, нищенствовать? Добротой Марины жить? Вы где собрались вить любовное гнёздышко — в съёмной квартире? Мне, знаете ли, этакого счастья, как этот моллюск очкастый, не надо! А если забеременеешь? Кто с ребёнком сидеть будет? Я? Марина? Ты? Нет, ты должна работать и обеспечивать семью. Ты хоть посмотри на него повнимательнее, он же хлипкий. Ты его под мышкой носить можешь!

Наташа молчала, только натягивала на колени белую майку. Мама пнула её в бок.

— Я с тобой разговариваю, и прекрати растягивать майку! Хочешь, как я, всю жизнь мучиться? Вот такое чудо, как ты, воспитывать? Он же ненадёжный, сбежит.

Наташа встала.

— Ты хоть любишь его?

Девушка молчала.

— Любовь проходит. Счастье состоит из благополучия. Если бы меня спросили, что бы я предпочла: любовь или обеспеченную, спокойную жизнь, я бы выбрала второе. Ты понимаешь?

— Старо.

— Ты любишь?

Девушка обернулась, в эту минуту она ненавидела мать и была готова кинуться на неё с кулаками, но её расплёсканное лицо с мольбой в глазах…

— Люблю, мама, и ничего поделать не могу.

Они бросились в объятия и ещё добрых полчаса мочили слезами щёки друг друга.

А бедный Вадик лежал, притаившись в постели, переполняемый чувствами. Ему слышались за стеной всхлипы женщин, и от сознания, что он кому-то причиняет боль, он тоже заплакал.

Всю ночь Наташа думала и опять начала злиться на мать и тётю, что им не нравится Вадик, потом, как и полагается в таких случаях, ещё раз добросовестно всплакнула.



Рано утром Наташа стояла у входа и являла собой образ философского раздумья. Она любила Марину, но вдруг поняла, что даже её нечего слушать, даже из-под её крыла надо вылезать. Было морозно, так что в носу стекленели волосы, она переступила с одной ноги на другую, большой палец онемел. Наташа ещё раз подёргала ручку двери в нелепой надежде, что, может быть, она отворится и оттуда выпрыгнет счастье с большими заячьими ушами и заскачет по улицам, разрешая все её проблемы, но вместо счастья за её спиной раздался голос Марины:

— Где твои ключи?

— Забыла.

Марина оглядела Наташу. Её бледное, мучнистое лицо, припухшие веки испугали тётю. Девушка покраснела, только Марина умеет смотреть так откровенно, откровенно до головокружения.

— Что с тобой?

Наташа, ничего не ответив, оттолкнула её руку и протиснулась вперёд. Обрушив в темноте коробку с нитками, рванулась в уборную.

— Осторожно, там мышеловка! — Марина услышала, как щёлкнула дверная задвижка. Она никогда не видела племянницу в таком состоянии. Ей стало грустно — дети взрослеют, и у них появляются секреты.

Марина, собрав мотки ниток, встала около стола Наташи. «Потеряла девственность», — заключила она и так и не поняла, обрадовалась она этому или огорчилась.

Наташа открыла кран с горячей водой и засунула под струю замёрзшие руки, их обожгло, но она продолжала держать руки под водой. Наконец кожа привыкла и покраснела, тогда девушка переключила кран на холодную воду. Впервые в жизни её сердце разрывалось настоящей ненавистью к Марине, а ведь кто, как не она, может дать совет, помочь. Сквозь журчание воды Наташа прислушалась, пытаясь понять, ушла ли тётя в кабинет. Звуки как будто стихли.

Марина машинально раскладывала на тонком картоне кальку для новой модели пальто, и вдруг ей вспомнился красный мак из шёлка, её взгляд потускнел, а внутренности задрожали, и в этот самый момент она почувствовала ледяное прикосновение обычно тёплых рук племянницы, которые отстранили её. Марину поразил взгляд Наташи — злой, впалый.

— Я сама.

Марина пристально посмотрела на девушку, та опустила глаза и вдруг крикнула исподлобья:

— Я не нуждаюсь в твоей опеке!

— Большая уже?!

— Да, большая. Ты на меня всё время давишь! Учишь! А ты услышь меня хоть раз!

— Наташа, пельменчик мой!

— И пельменчику хочется любить.

— А не боишься, что тебя скушают!

— Ты никогда меня не понимала. Ты эгоистка!

— Ты что, беременна? — Марина потянулась к животу племянницы, та сильно толкнула её. Марина наступила на неподобранный моток ниток и упала, больно стукнувшись копчиком.

— Ну, это уж слишком! Опять на то же место. Помоги мне.

— Не помогу! — Наташа подняла Марину на ноги, встряхнула её и ушла.



Света сидела на корточках и лизала конфету так тщательно, что защипало язык. Мимо прошла женщина, одетая во всё красное, на её груди была приколота большая булавка, по которой катались камешки. У красной женщины были изящные, на огромном каблуке сапоги, она шла, свысока глядя на мир, но чуть прихрамывая. Света причмокнула, женщина посмотрела на неё и не заметила. Светлана оглядела своё старое пальто, отсутствие шарфа и съёжившиеся от стыда ботинки. Девушка улыбнулась, ей было приятно, что вокруг неё красивые, душистые люди в хрустящих новизной сапогах.



Посмотрев на часы — время показывало три пополудни, — Марина почувствовала голод. Она старалась во всём придерживаться режима, в день пить не менее двух литров воды, и она внимательно отсчитывала стаканы: ей обязательно нужно было знать, сколько времени она проспала, и уже в зависимости от количества часов решала — выспалась она или нет; есть ей тоже хотелось строго по часам. Правда, такое стремление к порядку скорее объяснялось природной приверженностью к хаосу, но она изо всех сил пыталась совладать с собственной природой. Иногда получалось.

В три пятнадцать Марина отправилась в пиццерию, она надеялась встретить там племянницу.

И впрямь, Наташа и Вадик, сидя за неубранным столом, целовались.

— Ну, это уже открытый протест! — воскликнула Марина проходящей мимо официантке.

— Что?

— Дайте меню! Хотя не надо. Лазанью и бокал красного итальянского.

Марина, постаравшись быть незамеченной, расположилась чуть поодаль, но, садясь за стол, случайно уронила алюминиевую салфетницу. Она испуганно посмотрела на пару, но молодые люди были так крепко связаны поцелуем, что, случись вселенский потоп, они всё равно плыли бы на его волнах, не отрываясь друг от друга.

Лазанья была доедена, счёт оплачен. Марине показалось, что ещё чуть-чуть, и Наташа, как языческое божество, пожрёт маленького мужчину. Хоть он ей и не нравился, но Марина всё же решила подойти к молодым людям, дабы спасти жертву девичьих грёз.

Марина театрально воскликнула: «Ах, это вы!» — и не менее театрально плюхнулась за стол. Наташа хлестанула её взглядом, Вадик поднял на неё глаза, затуманенные страстью и очками, а тётя сидела с самым беззаботным видом. Девушке пришлось выпустить своего возлюбленного. Вадик, наконец очнувшись, пригладил волосы. Покраснел.

— Ну что же вы стесняетесь? Я и сама так могу! — Марина примирительно погладила Наташу по руке. — Как дела, Вадик? Эта юная дама в вас по уши влюблена.

— Марина!

— Прости, дорогая. Если вы её обидите, я вам покажу! — Марина потрясла пальчиком перед носом Вадика, он вздрогнул. — Я жду тебя в офисе, ты мне очень нужна!

Марина встала и пошла к гардеробу, спрятавшись за колонной, она обернулась на молодых людей. Вадик пытался оплатить счёт, но у него не хватало, Наташка, вырвав деньги, спрятала их в его карман, достала кошелёк и расплатилась. Молодой человек сидел красный, как спелая рябина, и девушка впилась в его губы поцелуем. Вадик побледнел, потом покраснел, потом опять стал белый, даже с отливом в синеву.

Марина услышала над ухом:

— Красный — цвет флирта. Белый — страсти. — Она подняла голову, перед ней стоял Оскар. Марина приветливо улыбнулась. Оскар подал пальто.

— Вот и пойми, что ими движет! — тихонечко сказала женщина, полезла в карман. Молодой человек отпрянул от протянутых пятидесяти рублей. Марина поспешно спрятала деньги, провела ладонью по его щеке, он схватил её руки и поцеловал.

— Вы космическая женщина.

— Почему?

— Не знаю. Вы капризная галактика. У вас даже Большая Медведица на щеке.

— Вы что, меня кадрите? — Марина посмотрела в зеркало на свою щёку, по которой и вправду рассыпался узор из родинок.

— Нет. Вы знаете, что слово «матка» произошло от древнегреческого слова «истерика», или наоборот. Это неважно, главное, что любая настоящая женщина чуточку истеричка, и каждый Наполеон ищет свою Жозефину, чтобы залезть ей под каблук и исполнять её капризы. Вы красивы, но живёте только собой, своим настроением и своей любовью к себе, и ищете вы кого-нибудь, кто сможет разделить вашу любовь к себе, но вас много, и на всех хватит.

— Вы меня точно не кадрите?

— Просто хотелось поговорить.

— А с чего вы всё это решили?

— О-о-о, очень многое о человеке можно понять по тому, как он ест. Вы едите жадно, много, с аппетитом. И не дай бог опоздать с вашим заказом, вы съедите самого официанта. И энергия — вы заполняете собой весь зал. Я всегда знаю, когда вы пришли, это сразу чувствуется, воздух будто напрягается, даже как-то гудит.

— Ну, спасибо, вы мне прямо-таки подняли настроение.

— Конечно, нет ничего более для вас приятного, чем разбираться в сложностях собственной природы, причём участвовать в этом должно как можно больше народу.

— До свидания.

— До встречи.

По дороге на работу Марина всё размышляла — она никак не могла понять, с чего он ей всё это наговорил? И какое на это имеет право? И что это значит? Она убеждала себя, что диалог с молодым человеком — полная чушь. И чем больше она себя убеждала, тем менее убеждённой становилась. Когда она подошла к ателье, настроение у неё было самое разболтанное и грустное, хотелось съесть шоколадку и залезть с ногами под плед. Ей навстречу неожиданно отворилась дверь, на пороге стояла Нина, в руках она держала белый букет хризантем.

— Спасибо, дорогая. — Марина постаралась быть как можно любезней и вложила в интонацию всю нежность, на которую была способна в этот момент. Нина испуганно покосилась и быстро начала оправдываться:

— Это не я. Цветы принёс высокий мужчина.

— Иван?

— Кажется, да.

— Даже имени запомнить не может! — гаркнула Марина и скрылась в своём кабинете. Она взяла с подоконника лейку и вылила воду в высокую хрустальную вазу, подаренную им с Борисом на свадьбу, — это один из немногих предметов, оставшихся ей после развода, свою долю в ателье Марине пришлось выкупать, заплатив за неё бывшему мужу тройную цену. Поставив цветы, она достала недавно купленные духи. Перед глазами опять всплыл красный мак из шёлка, ей сделалось страшно от сознания собственной убогости. Безумно захотелось прижать к груди маленького человечка, пожурить его, сшить красивую одежду. Марина потрогала живот, который ворчал, тяжело переваривая лазанью. «Даже в такой драматический момент я всё равно выгляжу нелепо!» — подумала Марина и нырнула с головой в аромат духов. Стало легче.

Когда в кабинет вошла Наташа, Марина пребывала в самом наилучшем расположении духа — она наконец-то дозвонилась до Владлена.

— Откуда цветы?

— Да так.

— Я хотела поговорить с тобой.

— О чём?

— Мне нужны деньги.

— Сколько?

— Сто долларов.

— Зачем?

— Ты можешь мне одолжить деньги, а не спрашивать зачем?

— Хорошо, хорошо, только поцелуй.

Наташа ткнулась холодным носом в щёку Марины, вышла из комнаты.



Глава 14

Марина, схватив тряпку, вытерла на столе пятно от кофе, откопала под грудой модных журналов пульт телевизора, включив, уставилась на экран. Она наблюдала за тем, как по подиуму, закиданному газетами, картонными коробками, пакетами из-под молока, слоняются тени с грязными волосами и размазанным макияжем. В углу сцены остервенелый молодой человек лупил по мусорным бачкам разного калибра. В противоположном углу женщина, запелёнутая, как бабочка, в белый саван, стучала пронзительными молоточками по нервам слушающих, а за кадром голос Ирмы уверял, что это и есть высокая мода из Парижа — кутюрье Олёшин.

Марина переключила канал и швырнула пульт на диван с такой силой, что от него отвалилась крышка. Она ринулась к телефону, чтобы наговорить кучу колкостей, но, подбежав к нему, глубоко вздохнула и уже спокойно набрала номер Ирмы. В трубке послышался автоответчик, Марина лилейным голосом сказала, что ей очень понравился сюжет из Парижа и что Ирма большая молодец, что всё так празднично и неординарно, после чего, спасаясь от собственного лицемерия, вышла на улицу.

Она доехала до станции метро «Библиотека имени Ленина», в переходе стояла неприбранная толпа, везде пахло мочой и пивом. Около урны бомж доедал сосиску, молодые девицы с целлюлитом на голых ногах танцевали под музыку, испражняемую мужчиной, одетым во всё кожаное. Особь женского пола в короткой юбке сидела прямо на слякотном полу, рядом пристроился юнец, который ползал по ней красными руками. Он оторвался от дамы и ощупал Марину бесцветным глазом, кто-то толкнул её, японец ослепил фотовспышкой.

Женщина, с трудом вырвавшись из узилища, побежала по Александровскому саду к Красной площади…

Там притихшие туристы смотрели на старинные стены, дул холодный речной ветер. Всего несколько столетий назад люди с такими же лицами, с такими же руками и душами, только объединённые общей идеей, сложили эти камни. Где-то в вышине таяли колокола и горели советские звёзды, и каждый булыжник дышал значимостью своей истории. Ветер хлестал по лицу, Марина поднималась над площадью, и с высоты, где гудели звоны колоколен и сверкали маковки церквей, она смотрела на город, и оттуда казалось, что красные стены опоясывают всю землю своим зубчатым кольцом, и мир замкнулся в нём, боясь шелохнуться…



Мужчина с приятным цветом лица и чуть торчащими ушами, стоял около окна большого кабинета. Он обернулся на стук, улыбнулся. Его движения, плавные и законченные, выдавали в нём человека, привыкшего быть хозяином положения.

Рассматривая высокую фигуру Владлена, Марина тоже начала улыбаться, её смешила его осанка, правильно посаженная голова, да к тому же он упёрся в неё таким преданным взглядом, что ей ничего не оставалось. Как кинуться к нему на шею.

Прямо перед собой Владлен видел женщину, о которой мечтал последние пять лет. Нельзя сказать, что его чувство к Марине доставляло ему мучительные страдания, нет, скорее оно походило на хроническое заболевание, не приносящее особого вреда организму, Марина совсем не постарела — всё та же забавная чёлка и глаза цвета уставших фиалок, но всё же что-то жалкое появилось в её внешности. Может быть, он просто разлюбил её? Владлен ужаснулся от этой мысли, но потом успокоился, вспомнив, как до появления Марины у него дрожали руки, а на собрании директоров он говорил глупости и выпил десять чашек чая.

Марина посмотрела на него, как в те давние времена, сильно отклоняясь назад так, что отчётливо стали видны её ноздри, потом она щедро улыбнулась и придвинулась к нему. Владлен попытался прижаться к её щеке, но Марина дёрнулась и стукнулась об его подбородок. Свернув губы в капризную подковы, она приложила стакан с виски к ушибленному месту…

А потом по комнате рассыпался смех, и блуждающая от него к ней улыбка не давала глубоко вздохнуть.

— Марина.

— Выпиваешь?

— Давно не виделись.

— Можно и мне, — и она воровато глотнула.

Он смотрел на неё, пытаясь понять, какие она испытывает чувства.

Марина слегка покраснела. Её хитрая беззащитность, смешанная с отвагой, всегда восхищала Владлена. Ведь именно она познакомилась с ним, ведь именно она первая позвонила, потом, правда, выяснилось, что он заинтересовал Марину как друг — сын известных художников, эстет, читающий наизусть Артюра Рембо.

Владлен импульсивно, не обращая внимания на страх, притянул женщину…

В её левый глаз бил луч солнца, он путал мысли и щекотал в носу, от этого она подёргивала верхней губой, но Владлен ничего не замечал и не выпускал Марину. Он был рад хоть на несколько минут оказаться в прежней, беззаботной жизни, когда не было кабинета, когда не нужно было заковываться в костюм и вооружаться еженедельником, когда всё было ясно, без всякой примеси подозрений. Ведь именно ради неё он перестал перетекать из одного кресла в другое, сидя в квартире своих родителей, но, несмотря на все его успехи, она так и не вернулась, а особого удовлетворения от денег он никогда не получал. Они как будто образовывали невидимую плёнку между ним и жизнью. Всё доступно — женщины, машины, лучшие курорты, но всё как-то призрачно, ненатурально, без едких запахов и больной остроты. Поэтому Владлен словно хватался за Марину, за её дерзкие глаза, за не вымученную в салонах внешность, за заусеницы вокруг ногтей, за несовершенство и ярость этой женщины.

Поцелуи поцелуями, но у Марины была вполне конкретная цель визита, поэтому, нетерпеливо высвободившись из объятий, она подкрасила губы. Владлен пытался остановить её, но она раздражённо ответила:

— К чему это? Ведь мы ещё тогда поняли, что не выдержим друг друга.

— Марина!

— Ты домостроевец, дорогой мой, а я независимая! Слишком независимая для тебя женщина! — в каком-то нетерпении сказала она и чуть не топнула ногой.

Марина не любила ждать и тратить много слов, предпочитая идти наикратчайшим путём. Справедливости ради надо отметить, что её кратчайший, но несколько прямолинейный путь не всегда приводил точно к цели, а в данном случае, поскольку она была абсолютно уверена в удаче предприятия, она вообще не заботилась о мудром подходе к столь деликатному, как получение необходимых средств, делу, она лихо расправлялась с самолюбием Владлена.

Он отвернулся и поправил эскиз Гончаровой в резной золотой раме, безукоризненно ровно висевший на стене. Он делал вид, что рассматривает рисунок. Марина помнила эту работу, украшавшую ещё гостиную его родителей, только тогда рама была тоненькой и чёрной.

— А у меня в кабинете висит твой портрет!

— Зачем ты пришла?

— Мне нужна помощь.

Строгая морщина появилась между бровей Владлена, лицо осунулось и постарело, а глаза застыли в ожидании. Через мгновение он посмотрел на неё с осуждением, даже с презрением. Марина, вспыхнув от его взгляда, уронила сумку. Владлен спокойно поднял её. Марина заглянула ему в лицо, теперь его глаза ожили, стали острыми и опасными, а рот скривила еле заметная усмешка.

Марина стояла, низко опустив голову, а Владлен глядел на неё своими миндалевидными, но теперь грустными глазами, в них было раскаяние — ведь всё в его жизни принадлежит ей, он обязан помогать этой женщине.

Наконец, глубоко вздохнув и всё так же не поднимая глаз, Марина попросила проводить её в туалет. Владлен вызвал секретаря. Марина несколько обиделась и посчитала, что это дурной знак, если он сам не хочет отвести её.

На пороге появилась красивая девушка, на ней был аккуратный алый костюм со множеством кармашков, смотрела она на мир двумя удивлёнными кнопками, а улыбалась подтянуто и словно ставя своей улыбкой точку. Она вышла на середину комнаты, кинула на Владлена требовательный, ревнивый взгляд.

«Интересно, любовники они или нет?» — но, вспомнив, что её бывший возлюбленный может любить только женщину, не отвечающую ему взаимностью, Марина успокоилась на этот счёт.

Секретарь проводила гостью до туалетной комнаты, Марина не смогла удержаться и, стоя в дверях, обернула и помахала девушке платком, та пожала плечами и решительно двинулась по коридору.

В хайтековском помещении туалета Марина открыла непропорционально узкую дверь в кабинку, и вдруг её глазам предстало удивительное зрелище — на прозрачном унитазе восседал Марат Георгиевич. Он снял свою шапочку и поклонился, заблеяв смехом. Марина, резко закрыв дверь, подошла к умывальнику, приложила мокрую ладонь ко лбу. Если бы она вышла замуж за Владлена, то у них мог получиться отличный брак — он молод, богат, хорош собой, безумно её любит — в общем, самый джентльменский набор положительных качеств, но пять лет назад, изменяя Борису, она всё равно не любила Владлена, это была увлечённость, не более, к тому же тогда он был бедный, что придавал ему особый шарм! Любить бедного — роскошь, богатого — удобство. Теперь, став его женой, она решила бы все свои проблемы. Марина глубоко вздохнула, прекрасно понимая, что при всей расчётливости она никогда не вышла бы замуж за нелюбимого человека. Из кабинки раздалось блеяние, Марина поспешила выйти.

Секретаря на месте не оказалось, пришлось появиться пред светлые очи Владлена Петровича без доклада.

Как только Марина переступила порог, он обратился к ней со словами:

— Меня всегда восхищала твоя практичность! Ну, давай, переходи к делу! — Он посмотрел на часы. — Могла бы не тратить двадцать минут на нежность, столь не свойственную тебе! Твоя проблема в том, дорогая Марина, что ты ничего не видишь дальше собственного носа. Ты так сосредоточена на себе, что рано или поздно это приведёт тебя к большой беде! Ты останешься одна, совсем одна! — Он устало сел за стол.

Марине стало жалко Владлена, и она прыгнула к нему на колени. Похожая на кошку, она играла прядью своих волос, и от неё пахло теми же духами, что и пять лет назад, у Владлена не хватило сил отказать себе в поцелуе.

— Это «Запретный цветок»?

— Да.

— Поужинаем вместе?

— Сегодня я занята.

— А завтра?

— Пожалуй.

— Чем могу помочь?

— Мне нужна ссуда.

— Сколько?

— Сто тысяч. Я могу в залог оставить свои драгоценности.

— Не смеши меня!

И опять женщина прижалась к щеке Владлена…

Марина отказалась от предложения быть отвезённой водителем, ей хотелось пройтись и всё обдумать, да к тому же она боялась, что Владлен начнёт за ней активно ухаживать и закреплять услугами и подарками их отношения. Пока единственное, что она от него ждала, — это ссуду, необходимую на расширение производства. Марине хотелось прибавить к цеху новые помещения, сделать ремонт, докупить оборудование, нанять больше работниц и платить лучше — ведь так приятно видеть благодарные, сытые лица.

Марина медленно шла по Садовому кольцу, наслаждаясь вечерней Москвой — новые и старые здания, принаряженные освещением, лица людей спокойные, уже везде поспевшие. Марина пнула пустую банку из-под кока-колы, потом ещё и ещё раз, и вот уже тридцатисемилетняя женщина бежит по тротуару, отчаянно лупя по красной жестянке.

Её глаза горели, щёки стали румяными и не каким-нибудь искусственным, положенным кисточкой, румянцем, а самым настоящим. На неё смотрели удивлённые лица полных дам, они, следуя многолетней привычке добывать, волокли домой тяжёлые сумки. В стране давно бушует капитализм, но социализм сдаёт свои позиции в умах и сердцах российских граждан крайне медленно. Марина пнула банку и забила гол социализму.

Усатый милиционер тащил за шиворот молодого парня, под длинными рукавами куртки Марина заметила два серебряных браслета от наручников. Молодой человек посмотрел на банку, а милиционер вскинулся на Марину. Этот снулый взгляд заставил её остановиться. Марина перевела дыхание — от лёгкого настроения не осталось и следа. Справилась! Поддалась!

Женщину прошиб озноб, шерстяная водолазка начала стягивать горло. Она кинула бежать, тротуар стремительно нёс её вперёд. Прохожие постепенно исчезали, и она оказалась одна на совершенно тёмной улице.

За спиной послышался приближающийся шум, она ускорила бег, лёгкие начали гореть от холодного воздуха, она почувствовала неприятный запах вымокшей шерсти, преследователь был готов схватить её, но она втянула голову, и этот кто-то пронёсся мимо, спеша на автобус.

Вернувшись домой, Марина встала у зеркала и начала улыбаться — в течение десяти минут надо не упустить с лица улыбку, таков её метод приведения себя в надлежащее настроение. Ровно через десять минут она схватила телефон и набрала номер Зины.

В трубке послышалось вялое «алло», совсем не вяжущееся с настроением Марины, она бросила трубку. Ей вспомнилось вчерашнее поведение племянницы, женщина начала ходить около телефона, ей захотелось позвонить и забросать Наташу низкими, обидными словами. Она оскалилась, глаз покраснел от лопнувшего сосуда. Марина протянула руку к аппарату, но взгляд наткнулся на детскую фотографию племянницы…

Теперь Марина вспомнила то чувство, которое затопило её, когда она впервые увидела крошечную девочку. Она была похожа на сморщенную сливу — беззащитная, хрупкая, с прозрачными пальцами и ушками. Тогда Марина чуть с ума не сошла от трепета, она даже не могла говорить при ребёнке, боясь навредить ей своим громким голосом.

— Алло, Наташа, приезжай! Да, сейчас! Ты мне нужна! Очень нужна! Не можешь? Я разве часто прошу тебя об одолжении?

Как Наташа ни сопротивлялась, но она прекрасно знала, что ей не избежать появления в тётиной квартире, потому как отказать Марине не имело ни малейшей возможности, особенно когда в её голове появлялись мысли о необходимости прощения, о том, что надо быть доброй и не поддаваться дурному.

Когда девушка переступила порог, Марина была уже сильно навеселе. На верхней губе помада решительно покинула свои берега, тушь на обоих глазах рассыпалась чёрными хлопьями. Она бросалась энергично обнимать племянницу, а потом не мене энергично приступила к её разоблачению.

— Ты прости меня, моя дорогая. Я тебя очень люблю, не могу без тебя. Ты моя девочка, — шептала Марина, и шорох её слов обжигал Наташу.

Вскоре пальто, шапка, сапоги были удалены с тела племянницы, на ноги водрузились уютные тапки, руки были вымыты, а сама Наташа уже распивала чай, сидя на кухне. Через весьма непродолжительное время выражение её лица стало идентичным выражению лица Марины, наверное, к чаю было добавлено несколько горячительных капель. От глаз женщин исходило сияние, заполнявшее всю кухню, даже улица, огибавшая дом Марины, стала светлее. Руки совершали слишком пространные движения, а поток речи был бурен и малопонятен.

— Он даст, представляешь? Не выдержал, вспомнил, понимаешь? Какая же я счастливая. Теперь смогу купить оборудование! Много! Засадить за него сытых работниц с такими толстыми, проворными пальцами! А ты, Наташа, будешь меж рядами ходить, их по чепчикам лупить и командовать. А я буду разъезжать по магазинами и пристраивать возросшую продукцию! Я уже даже название придумала.

— Хорошо! А ты представляешь, Вадик сказал, что любит. Смотрит на меня из-за пазухи, коленками дёргает и вздыхает. Какая же я влюблённая, понимаешь?

— Понимаю, но это твоё дело. А вот машинки и возросшее производство — это наше дело, общее. Это я всё для тебя стараюсь, чтобы тебе жилось хорошо.

— Так уж и для меня?

— А для кого? Я уже старая, ты для меня и дочь, и племянница!

— И конструктор.

— А конструктор ты неопытный, но подающий большие надежды! Нужно тебя ещё многому научить.

— Так учи.

— А ты хочешь? Ура!

И они кинулись обнимать друг друга, а потом закреплять клятвы в вечной любви и верности друг другу, швейному производству, заговору женщин против мужчин рюмкой, другой, потом сбились со счёту, забыли, почему собрались, и уже начали выпивать без всякой причины, ради удовольствия.



Глава 15

Марина проснулась от дикой головной боли, ей было страшно открыть глаза, казалось, что её приковали к подушке тяжёлыми цепями — тяжесть начиналась в области ушей. Она осторожно потянулась к ним и обнаружила огромные серьги. Ликвидировав эту мучительную часть убранства, она испытала временное облегчение, но вскоре на первый план вылезла другая напасть — теперь горел рот, будто кто-то затолкал в него горячего песка и заставил проглотить. Марина, отодравшись от подушки, пошла на кухню. Войдя в продутое ночью помещение, она бросилась к кувшину, позвякивающему серебряными монетами. Втянув в себя жидкость, она вдруг ощутила непреодолимое желание посмотреть в окно, прилипнуть лбом к прохладному стеклу и сквозь похмельную смурь отдаться своим предчувствиям!

На улице стояло такси. Иван, спрятавшись за газетным листом, считал вырученные за ночь деньги.

Марина побежала обратно в комнату. Наташа, придавив кровать, шевелила храпом занавески, кольца которых простодушно поскрипывали. После долгой тряски, способной поднять из гроба и спящую красавицу, девушка наконец приоткрыла один глаз.

— Что случилось? Зачем ты меня будишь в такую рань? — прогудела она и пахнула на Марину сонным, творожно-кислым запахом.

Тётя не дала вразумительного ответа — разыгрывая сложную пантомиму, она указывала куда-то. Девушка, шаркая тапками и недовольством, отправилась в предложенном направлении и, обнаружив Ивана, стоящего под окном, не пришла в ожидаемый восторг. Широко зевнув, она уставила на Марину глаза, полные непонимания.

— Ну?

— Что — ну? Ты что, не видишь?

— А что я должна видеть?

Марина нетерпеливо пододвинула её к окну и показала на жёлтое такси.

— И так каждое утро, — сказала Марина.

— Хлопотно это. Воды.

— На.

Наташа припала к кувшину и допила его, чуть не проглотив монеты.

— Помнишь, он меня до цеха довёз, когда я раскладушку принесла.

— А зачем ты её принесла?

— Дура, чтобы на полу не спать.

— Ты совсем с ума сошла, в таксиста влюбляться, когда по ней банкир с ума сходит!

— Ни в кого я не влюбляюсь!

— А Миша так быстро в отставке? Ай да тётя!

— Ой! Я и забыла совсем. Я же должна…

Через час выйдя на улицу, Марина раздвинула своё лицо в улыбку. Иван, не поднимая глаз, открыл дверцу и усадил женщин на заднее сиденье. В машине стоя привычный запах ёлки, чуть взболтанный с бензиновой вонью. Наташа, жадно дыша в затылок Ивана, тут же уснула. Марина чувствовала себя неудобно, ей казалось, что Иван наблюдает за ней, хотя он угрюмо смотрел на дорогу, она тихонечко гладила Наташу по голове. Около цеха Иван извлёк женщин из машины, утрамбовался обратно и, ничего не говоря, уехал.

— Ну и тип! — сказала Марина.

— Вечно тебе не те нравятся, не прочухай свой шанс — сосредоточься на Владлене.

— Яйца курицу не учат.

— С милым рай не в шалаше! Ты только поначалу всё терпишь, а потом начинаешь требовать, да ещё в твоей беспрекословной манере, и тогда… Тебе тридцать семь! Хватит витать в эмпиреях и зефирах. А то всё сама да сама. Не надоело?

Марина поморщилась.

— Не-а, никогда я не была серьёзной! Всегда мечтательной! А может, Наташка, я просто умею верить?

— Нет, ты просто фантазёрка!

Работа ладилась, швеи строчили целый день, стремясь к премии. В обед Марина позвонила Мише — ни мобильный, ни домашний не отвечал, прошла неделя с их последней встречи.

Вечером, выйдя из дверей ателье, женщина воровато оглянулась, боясь заметить притаившееся такси, но его нигде не было. С одной стороны, ей была приятна деликатная забота Ивана, так как качество это редкое, почти исчезнувшее в наши дни, но, с другой стороны, становилось как-то не по себе. В этой заботе слышалось пока ещё отдалённое, но всё же посягательство на свободу, это внимание грозило обернуться одним из проявлений мужского эгоизма, стать тихой заводью, в которой мужчина заявляет себя центром — и вы крутитесь вокруг него, пока наконец не понимаете, что единственный мир, на который имеете право, это мир безграничного восхищения вашим избранником. И где гарантия, что из этого насильственного рая вас же и не изгонят? Марина обиженно подошла к луже. Лужа имела унылый вид и смотрела на женщину большим голубоглазым лицом. Марина пододвинула листок к кромке, толкнула, он медленно поплыл, кто-то окликнул её. Женщина обернулась, лужа стала пустой с одиноким листом, посреди двора стоял Владлен. Лёгкое раздражение опять зарябило поверхность воды, вновь обретшей лицо Марины.

Но, хорошенько приглядевшись к Владлену, она сменила гнев на милость — на нём было пальто из дорогого сукна, с роговыми пуговицами, явно сшитое на заказ. Марина обежала вокруг мужчины, удостоверилась на ощупь в качестве ткани, подёргала каждую пуговицу, отогнув край, внимательно вгляделась в швы, изучила, как посажена подкладка. Придя в неописуемое воодушевление от мастерства английских портных, она поцеловала Владлена, которого процедура аттестации его верхней одежды очень смешила.

Взяв её под руку, молодой человек проводил Марину до дверей машины, потом, так же взяв под руку, проводил до дверей ресторана. То ли помутнение от восторга по поводу британской швейной промышленности, то ли скачки в атмосфере, то ли ещё какие таинственные явления, но Марина не заметила, как очутилась перед входом в кафе «Онегин». Она замерла около больших дверей и испуганно посмотрела на Владлена.

— Что случилось?

— Ничего. Боюсь встретить одного человека.

— Ну так давай уйдём.

Но к ним навстречу засеменил больными ногами швейцар, одетый в красный, вполне бутафорский костюм. Он старался как можно шире раскрыть перед гостями двери. Глядя на Марину, он дотронулся до полей своего цилиндра, старые глаза слезились. У Марины защемило сердце — швейцар нёс свою службу с гордостью и удовольствие, совершенно не свойственными русскому человеку. Ей показалось, что она его где-то видела… на старых фотографиях… Нет же! При входе в метро, когда она неслась к Михаилу и чуть не сбила старика с ног.

Марина вся ссутулилась и уткнулась в кожаный переплёт меню, её мысли скакали вокруг букв, она попросила Владлена выбрать всё самому.

Время шло, шипучее шампанское и седло барашка делали своё дело, молодые люди, сидя у большого окна, занавешенного тяжёлыми шторами, были оживлены беседой. Марина хихикала и кокетничала, у неё на шее зазывно блестело фальшивое колье, а щёки горели румянцем. Владлен не выдерживал и хватал её за руку.

— Помнишь, я подарил тебе твой портрет?

— Он до сих пор висит над моим столом.

— Ты самая странная женщина, с которой я знаком. Ты, ты… Ты — настоящая глыба.

— Прекрати ерничать.

Вдруг с другого конца зала донёсся женский смех, несколько похожий на треск, Марина обернулась. И что же предстало перед её глазами? Конечно же, с молодой, весьма вульгарного вида особой сидел Михаил и нежно обнимал её взглядом. Накрашенная улыбка, вырез до самого копчика и две лямки, пересекающие грудь, не давали покоя соседям — мужчины беззастенчиво разглядывали полуобнажённое создание, женщины не менее беззастенчиво отвращали их от опасного занятия.

Михаил, победно оглядев зал, заметил Марину. Она сидела на краю стула и, натянув нижнюю губу на верхнюю, дёргала занавеску.

Владлен положил свою большую кисть на руку Марины, женщина не выдержала и вскочила. Больно стукнувшись коленкой о стол, она опрокинула стакан с красным вином, которое растеклось густым пятном по её брюкам. Официант бросился к Марине, но, потеряв равновесие, столкнулся с ней лбом. Она вскрикнула, потёрла ушибленное место и направилась к стеклянному входу. Потом, выпрямив спину, бросила надменный взгляд на Михаила и, убедившись, что её передвижение не осталось не замеченным, спустилась вниз.

На выходе из туалета было пусто, как в склепе, даже туалетная дама в белом переднике и с лоточком, на котором лежали различные причиндалы: прокладки, одноразовые расчёски, несколько флаконов дорогих духов — за небольшую плату вы могли опрыскаться ими, — даже этот страж порядка исчез. Нестерпимо пахло сиренью, из мужского туалета доносилось женское пение. Марину охватило чувство беспокойства, она поспешила подняться, но внезапно кто-то дёрнул её, закрыл глаза и попытался поцеловать в губы. Это было похоже на падение, когда земля на огромной скорости несётся навстречу, чтобы ты, рухнув на неё, разодрала колени в кровь, а потом перевернулась на спину и смотрела в небо — вязкое, серое небо, понемногу приходя в себя, надеясь, что никто не заметил, как ты неуклюжа. Марина дёрнулась и с силой наступила на ногу, нападающий издал жалобный стон и отошёл от женщины. Конечно же, это был Михаил — глаза встревоженные, волосы всклокоченные, улыбка набекрень.

— Что с причёской?

— Марина, я потерял твой номер телефона.

— Ничего страшного.

— Запиши мне его, ПО-ЖА-ЛУЙ-СТА!

— Хороший галстук!

Михаил радостно закивал…

— Давай записную книжку.

Он машинально вытащил блокнот, потом быстро сунул обратно. Марина ухмыльнулась и пошла вверх.

— Марина!

Но Марина уже плыла по залу, а вульгарная особа, изогнув своё тело в немыслимую фигу, боролась с крем-брюле.

Владлен предложил порцию коньяка, от коньяка Марина не отказалась, но в час ночи она всё же лежала в своей постели, обнимаясь с пыльным голубым зайцем. Она смотрела перед собой и отчего-то улыбалась…

Утром следующего дня Марина долго шуршала новенькими купюрами и вдыхала их сырой, словно зелёный, аромат. Обнаружив пять лишних тысяч, она позвонила Владлену, мобильный не отвечал, а в здании банка его нигде не могли найти. Сложив деньги в сумку, Марина отправилась пешком на работу — отказать себе в удовольствии рискнуть всем, что имеешь, было выше её сил. Идя по затопленным светом улицам, она то и дело запускала руку в раздувшуюся сумку и, нащупывая прохладные пачки денег, приходила в детский восторг. Поместив деньги в сейф, она несколько раз подёргала ручку несгораемого шкафа и, убедившись в её абсолютной неподатливости, предалась мечтаниям о том, что наконец-то сможет помогать матери так, чтобы благословенный шёпот денег заглушил злобное ворчание.



Проводив Марину до дверей цеха, Света решила пройтись. В арке она столкнулась с Наташей и Вадиком, перед расставанием на целый день они жадно целовались, словно переливаясь друг в друга. Почему у неё нет никого, в кого бы она могла впиться и выпить до дна, до краёв наполнившись его чувством? Хромоножка глубоко вздохнула и постаралась не думать о плохом, за последние дни она так много переживала, что у неё постоянно болела голова. И Света, подставив своё просторное лицо солнцу, попыталась сообразить, куда ей деваться.

Впервые она в Москве, а города толком не видела, в кино не сходила, в Пушкинском музее не была, хотя в Волгограде так любила разглядывать дешёвые репродукции импрессионистов и могла смотреть один и тот же фильм десятки раз.

После смерти матери Свете жилось хорошо, очень хорошо, нет, покойно. Она любила свою кошку Беатриче, жила медленно и одиноко. Однажды, разбирая мамин комод, она наткнулась на фотографию хорошенькой молодой женщины, фото было завёрнуто в письмо. Светлана долго разглядывала листки, исписанные корявым, косноязычным почерком, потом не удержалась и начала читать.

В письме говорилось, что кто-то хорошо устроился, открыл пошивочный цех, любит другую женщину и просит не поминать его лихом. В некоторых местах на бумаге чернила расползлись, наверное, от слёз, там же лежали деньги — двести рублей старыми купюрами, а рядом в комоде — свёрток с замшевым светлым пальто, потерявшим от времени форму. Света вгляделась в лицо женщины на фото, вспомнила…

Стоял апрельский день, он был в хорошем настроении и увлекал в себя всё живое. Десятилетняя Света сидела на крылечке и, водя веткой по песку, вдыхала вкусный, полный ароматов воздух. Её окликнули, она подняла голову и увидела перед собой красивую пару из кинофильма. Они стояли, прижавшись друг к другу, а за ними светило солнце, слизывая их контуры. Мужчина протянул в щель забора голубого зайца и поманил им. Света, встав на ноги, проворно побежала. И вдруг вихрем налетела мама, схватила дочь и потащила к дому. Она кричала, и изо рта у неё пахло чесноком и больным желудком. Света вздрагивала от её крика: «Будьте вы прокляты! И дети ваши прокляты! И ты, распутная, проклята!», а потом начала плакать и тянуться к голубому зайцу.

Вечером мама гладила бельё, напуганная Света хватала за её юбку. Девочке было жалко маму, которая постоянно всхлипывала и своей опухшей рукой тёрла нос, лоб, щёки. Света боялась отойти от неё, маленькое сердце быстро стучало, а мать сердилась и отпихивала дочь. Неловко повернувшись, Света запуталась в шнуре утюга, дёрнулась. Мама не смогла удержать утюг, и он упал девочке на ногу. Светлана заплакала, но не от боли, а от досады на себя, что она такая нескладёха и ещё больше расстроила маму.

В школе мальчишки дразнились, в областном экономическом институте она никому не нравилась, и Света много читала, ела мучное, а мама умерла от цирроза печени.

Света закрыла комод, отдала соседке кошку Беатриче, купила билет в Москву. В письме был указан адрес, по нему, конечно, уже никто не жил, но ей подсказали, где находится ателье.

А сегодня солнце светило истерично, сыпля лучами со злостью и неряшливо. Лица от этого света делались похожими на красные зловещие рожи, кустарно вымазанные одним цветом. Девушка, пытаясь укрыться, спрятала лицо в воротник пальто…

В «Музее кино» она зачем-то купила два билета. Сеанс уже начался, и в зале раздавался неуклюжий смех чуть подвыпившей молодёжи, откуда-то тянуло запахом прелых ног. Света уставилась в экран, улыбающееся лицо Бельмондо начало раздражать, было больно от того, что оно улыбается не индивидуально ей, а всем сидящим в зале и ещё миллионам таких же никудышных любителей старых фильмов. Светин сосед, хрюкнув, запустил лапу за пазуху подруги, нащупав маленькие прыщики грудей, начал энергично массировать их, а та стонать и сюсюкать. Светлана вскочила и выбежала на улицу.

Около входа в метро стояла старуха с сиреневым шарфом, вокруг никого не было видно, только мятежный ветер нёс обрывки газет, кожуру мандаринов и одиночество, которое заполняло весь город, влезало в дома, разъединяя влюблённых, проникало в души людей, наполняя их карманы деньгами, а глаза поиском наслаждений. Старуха продавала большое дерево в жёлтой кадке, она смотрела ласково, пальто было бедное, и один сапог отличался от другого. Света спросила, сколько стоит растение, протянула деньги и, бережно обхватив кадку, скрылась в метро. Старуха смотрела ей вслед, кивала и желала счастья.

Ночью Света открыла глаза, ей казалось сквозь сон, что её кто-то душит. Сев в постели, она поняла, что это кошачий запах, который она так и не смогла выветрить. Света снимала трёхкомнатную квартиру, где две комнаты были заперты на ключ, там лежал хозяйский хлам и кошачья вонь. Запах прибывал полосами и с яростью накидывался на неё, рвал ноздри и лез внутрь, так что хотелось выблевать его наружу. Девушка отвернулась к стене, потом опять поднялась — теперь на неё кто-то смотрел, смотрел нежно и с тоской. Купленное дерево торчало из кадки и в продырявленной луной темноте было похоже на человека, стоящего с широко раскинутыми руками. Света долго смотрела, а потом подошла к дереву и обняла, ветки гладили её по голове и вытирали слёзы, ей стало хорошо, но, сделав над собой усилие, она припомнила каждую минуту своего и маминого унижения и ещё раз посмотрела на дерево. Среди листвы виднелась белая верёвка — неопрятная, длинная. Она протянула руку, но резко отдёрнула, забралась под одеяло. Начала считать баранов. На пятисотом уснула.

В семь утра ей хотелось уехать в Волгоград. В семь тридцать она поставила пластинку с «Лунной сонатой», которую уже ненавидела. В семь сорок пять в стену начали долбить.



От того, что Марина резко встала, у неё закружилась голова, перед глазами проплыли чёрные лошадки, груженные злостью. Она могла поспать ещё пятнадцать минут, но какой-то мерзавец опять поставил на всю громкость Бетховена. Ничего не видя, она врезалась в стену и начала биться в неё так, что шкаф зазнобило посудой.

Обессиленная женщина рухнула на пол, пойманное в углу солнце попыталось лизнуть ей ногу, сделалось щекотно. Марина пнула луч, он залез под кровать и, застряв под ножкой, начал пищать, мучить совесть обвинениями, что уже несколько недель Марина не ездила к маме…

Вера Петровна жила в небольшой двухкомнатной квартире, расположенной в блочном доме возле Строгинского водоёма. У неё было уютно и прибрано, как звёзды на погонах лейтенанта, только одна муха своим жужжанием нарушала размеренное царство порядка. Прямо перед приходом дочери Вера Петровна велела ей вести себя хорошо и не надоедать Марине. Муха Саша кивнула и улетела под потолок, с удобством расположившись в хрусталиках люстры.

Вера Петровна готовила гренки на молоке с яйцом, когда Марина переступила порог маминой квартиры, её обдало жареным запахом. Она радостно засопела.

— Ну, зачем ты беспокоишься? Я же на минуту, — сказала Марина.

— Я не для тебя, а для себя. Добрый день.

— Здравствуй, мама. Ты что так тихо говоришь?

Мама смотрела на неё с напряжением, а осунувшееся лицо казалось пергаментным. На обеде у Зины румянец на её щеках не был таким официальным и плохо растушеванным, походка не была такой стеклянной, Вера Петровна словно таяла. У Марины перед глазами опять проплыли чёрные лошадки, запахло тиной.

— Плохо себя чувствуешь?

— Устала, — прошептала Вера Петровна.

Марина отвернулась к зеркалу, чтобы причесать волосы, иначе не отведать ей хлебцев с золотистой корочкой. Она заметила мамин взгляд, никогда Вера Петровна не смотрела на неё такими глазами, в них была растерянность и беззащитность человека, которого вот-вот упрячут под тяжёлый камень безвременья и чью плоть отслоят от костей и швырнут червям. Марина резко обернулась и кинулась к матери, но та отошла, и дочь чуть не упала.

— Ты как себя чувствуешь?

— Ты уже спрашивала. Не сори волосами и убери щётку!

— Помирать собралась?

— Не вижу ничего в этом смешного.

— А я и не смеюсь.

— Мне нужны двести долларов, — сказала Вера Петровна.

— Хорошо.

— Тебе неинтересно, зачем?

— Зачем?

— Думаешь, на похороны, ошибаешься. Зубы сточились. Могла бы сама предложить.

— Мама ты несправедлива, я тебе в воскресенье деньги дала.

— Можешь больше не давать. И что за манера не вешать пальто на вешалку. И ботинки поставь на половик, лужа будет.

— Я тебе завтра с Зиной пришлю.

— А сегодня у тебя нет?

— С собой нет.

— Завтра не забудь.

— А когда я забывала?

— Всякое случалось.

— Мама!

— Ну что — мама! Пошли, я тебя покормлю.

— Не хочу, мне пора.

— Тогда всё голубям отдам.

— Я с собой заберу.

— С собой не положено.

— Ну, тогда голубям. Пока.

Марина вышла из квартиры. Муха Саша села на плечо хозяйки, женщина грустно посмотрела на неё.

— Ну что ты зудишь, зудишь мои мысли? — спросила Вера Петровна.

— Опять поссорились?

— Ага, — обречённо ответила старуха.

— И чего ты с ней вечно ругаешься? — поинтересовалась муха.

— Война поколений.

— А у нас никакой войны нет, нам бы только под мухобойку не попасть, — философски заметила муха Саша.

— И больше никаких проблем?

— Ну почему же. Я, например, муха цивильная, городская, должна охранять свои границы от мух навозных. Тебе бы хотелось, чтобы тут летали такие пузатые, переливающиеся всеми цветами радуги вертолёты? Ты меня не слушаешь?

— Слушаю, только нехорошо вышло. Не по-людски.

— Как раз очень даже по-людски, вот мухи со своими мушатами так себя не ведут. Я бы обязательно дала с собой гренки.

— Она всю жизнь предъявляет мне претензии.

— Нет, просто её всегда угнетал твой взгляд, полный недоверия. Она убеждённый оптимист, а ты закоренелый пессимист, — добавила муха Саша.

— Я?

— Ты. И характер у тебя плохой.

— У неё тоже. И с чего мне быть оптимистом?

— Оптимистами не бывают с чего. Ими бывают или нет. У неё, кстати, тоже жизнь нелёгкая.

— А у меня были две маленькие дочки. А до этого детский дом, война, голод, унижения…

— Какая же ты, право, угрюмая! Лучше бы я у Марины жила. Всё веселее. А у нас бывает — целыми днями никто слова не вымолвит.

— Ну, вот и лети к ней. — Вера Петровна открыла входную дверь.

— Ладно, чего ты? Ты, вообще, молодец, всегда тяжело трудилась, спала по четыре-пять часов, бегая с одной работы на другую. Но ты же каждый свой день ненавидишь! Каждый час для тебя мука.

— Я сериалы люблю, «Земля любви».

— Какая земля любви в твоём возрасте?

— Там такой красавец играет, прямо кровь в жилах стынет. Ох, если бы не двадцать лишних лет!

— Размечталась!

— Ну, ладно, может, лишних сорок! Но сериалы я и вправду люблю, они меня разжижают. Всю жизнь надрывалась, теперь настало время закостенеть в быту.

— А Марина — молодая и энергичная, да к тому же любая необходимость для неё быстро становится удовольствием.

— И к чему этот разговор?

— Ты сама начала! Поэтому вы друг с другом не можете находиться дольше чем полчаса.

— А Зинка?

— Тебе тоже с ней нелегко, но она внушаете жалость. А Марину жалеть нечего, и потом тебя унижает, что ты зависишь от неё. Ну, что ты мычишь и мотаешь головой? Зина как бы твоя подопечная, она ведёт хозяйство, а Марина старшая, деньги на всех зарабатывает. Но ты не волнуйся, они тебя не бросят.

— А я и не волнуюсь!

— Последнее слово обязательно должно остаться за тобой! Ну что за характер!

— Отстань!

Вера Петровна выглянула в окно, Марины нигде не было. Муха вспорхнула и облетела круг над старухой. Её голова подёргивалась, руки и ноги не слушались. Вера Петровна оступилась, муха рванула к ней и своим движением помогла не потерять равновесие.

Когда Марина вышла из маминой квартиры, она почувствовала едкий запах кошки, который лип к воздуху и застывал кашицей на небе, боясь потонуть в нём, она стремительно спустилась. Её взгляд привлёк чёрно-белый кот, он развалил своё жирное тело и взирал на мир с презрением.

— И не стыдно тебе?

— Я территорию помечаю.

— А по-другому нельзя?

— Не-а. — И кот сполз со ступеньки, шмякнув брюхом об пол, протиснулся в дыру под лестницей. Прислушавшись, Марина услышала мяуканье, нагнулась. Из дыры высунулась рыжая, кокетливая морда кошки.

— Тебе чего? — спросила кошка.

— Ничего.

— Тогда иди своей дорогой и не смущай чужих мужей.

— А я и не смущала.

Кошка скрылась, у Марины сердце запрыгало бесовской мазуркой — каждой твари — по паре, а ей пары нет, и у мамы пары нет, и у Зинки тоже нет, а у Наташи есть, и поэтому они все на неё злятся.

Марина рванулась, поднялась и встала у двери, которая поспешно отворилась, в неё высунулась голова мамы и начала тикать.

— Забыла чего? — спросила Вера Петровна.

— Нет.

— Ну, тогда пока.

— Пока.

Вера Петровна протянула серебристый свёрток с гренками. Марина прижалась к нему щекой.

— Тёплый.

— Не остыли ещё.

Дверь затворилась, щёлкнуло несколько замков.

— Саша, ты где? Саша… — протянула она своим дряхлым, осыпающимся голосом, в ответ откуда-то из-под потолка раздалось мерное жужжание.



Глава 16

Под солнечным натиском утра Наташа открыла глаза, воздух пах хорошо оттраханной ночью. Девушка не удержалась и заглянула под одеяло — там было душно, как в парнике, в котором укрылись бледные привидения шампиньонов. Наташа погладила себя по животу, он был рыхлый и липкий, так что захотелось вытереть руку. Рядом лежал Вадик, он почему-то смотрел в потолок и хмурился, зелёное пятно некрасиво расползлось вокруг рта, левое веко подёргивалось. Вдруг девушке показалось, ещё чуть-чуть, и этот обвал тишины смоет их с лица земли, засосёт куда-то вглубь, откуда не вырваться. Она, скроив, как ей казалось, безупречно обаятельную мину, спросила:

— Всю ночь не спал?

Вместо ответа Вадик вздрогнул всем телом. Внутри Наташи всё заволокло туманом, сердце рухнуло вниз, потом поднялось вверх и больно стукнулось о передние зубы.

— Доброе утро! — собирая себя, сказала девушка.

— Привет! — Он быстро вскочил и заперся в ванной.

Наташа не могла дышать, она тоже поднялась с постели и прижалась щекой к холодной двери. В ванной ничего не было слышно, только каждый пупырышек масляной краски отдавал ужасом в теле. Вдруг дверь отворилась, на неё снизу вверх смотрело выбеленное ненавистью лицо.

— Что с тобой? — спросила Наташа, её ноги подкашивались, под коленкой билась мышца, девушка почти что падала. Вадик резко закрыл дверь. У Наташи не было сил на обиды. Она немного подождала, потом, сложив руку в кулак, слегка постучалась, потом стукнула ладошкой, потом начала барабанить и бить.

— Наташа, уходи. Я сейчас не могу говорить! — наконец раздался голос Вадика.

— Почему?

— Не сейчас, мне плохо. Уходи.

— Это из-за ребёнка?

— Нет. Просто уходи!

— Поговори со мной!

— Нет!

— Пожалуйста, иначе я с ума сойду, — молила девушка.

— Потом, потом.

Наташа начала плакать, скулить и царапаться в дверь.

— Всё нормально, я люблю тебя, только уйди, ради бога.

— Умоляю тебя!

— Нет!

Наташа отошла от двери, надела юбку и бросилась обратно к ванной.

— Любимый, дорогой, я без тебя с ума сойду! Я не выживу до вечера. Ты вся моя жизнь.

— Успокойся! Мне надо подумать, как нам жить дальше.

— Я что-нибудь придумаю.

— Ещё не хватало, чтобы ТЫ за нас думала! Я мужчина! И я не желаю, чтобы за меня решала женщина!

Вадик нервно расхаживал по ванной.

— Ты боишься из-за денег?

— Нет.

Вадик завыл, бросился на пол и начал кататься из стороны в сторону.

— Вадик, что с тобой?

— Уходи, уходи. Я никчёмный человечишка. Таракан! Я всегда ошибаюсь в людях.

— Вадичка, всё устроится.

— Я гадкое насекомое! У меня больная печень и больные нервы. Зачем я тебе?

— Вчера ты был таким нежным, заботливым, ты гладил мой животик и слушал его. Помнишь?

— Животик! Ты же животное. И любовь твоя животная! Я не могу смотреть в твои глаза! Ни одна женщина в мире не умеет любить так униженно, как ты.

— Я люблю тебя.

— Но ты меня не загонишь под каблук, так и знай, не загонишь! Проклятая нищета! Ненавижу её и тебя вместе с ней! Ну, скажи на милость, что мы будем делать с ребёнком? Мы сами голодные, убогие оборванцы!

— Я могу сделать аборт.

— Нет, ты моя, и ребёнок мой, это моя плоть и кровь. Умойся на кухне и уходи домой, вечером я тебе позвоню. Если ты меня сейчас ослушаешься, я тебя брошу.

— Вадик!

— Ты меня слышала, Наташа, уходи. Я сейчас не контролирую себя. Мне нужно побыть одному, как ты не понимаешь!

Вадик засунул голову под воду и долго о чём-то думал, его глаза темнели, а дыхание делалось всё более прерывистым. Он отхаркнулся, и зелёный сгусток заблестел на эмали раковины, похожий на линялый плод Наташиного чрева, который туда запихала неведомая сила, и теперь он должен растить детей, которые будут сраться, мазаться соплями и требовать внимания, и никогда он не станет великим, там, где живут эти гнойные комочки — алчные, крикливые, взбалмошные, больше никому нет места, вся жизнь принадлежит им, подстроенная под них, и они могут барабанить в ночь своим плачем и требовать, чтобы ты выдрал себя из сна и занялся газами, собравшимися внизу их маленьких животов.



Света шла по городу. Она не обращала внимания на проходивших мимо людей, а ещё вчера ей так нравилось разглядывать их лица и одежду. В Москве причёски другие, обувь другая, запахи другие. Светлана подошла к книжной лавке, взяла в руки сборник под названием «Шесть тысяч бухгалтерских проводок в таблицах перехода к новому плану счетов».

— Этот не берите, — сказал продавец, похожий на общипанную курицу.

— Почему? — поинтересовалась Светлана.

— Потому что ЭТО для продвинутых, — сверкнул он стеклянным глазом.

— А я продвинутая и есть, — сказала девушка и протянула деньги.

Продавец безучастно взял скомканные бумажки и принялся приплясывать под музыку, несущуюся из колонок белого вагончика с надписью «Шаурма, Хот-доги, Куры-гриль, Пицца».

Света подошла к вагончику и купила курицу. Зло смотря на продавца, она с жадностью поедала птицу, получая полное моральное превосходство над обидчиком, посмевшим усмотреть в ней бухгалтерского несмышлёныша.



Марина сидела за столом и следила за танцем умирающей розы, её лепестки опадали, а движения делались всё прозрачнее и прозрачнее. Наконец слетел последний лепесток. Марина вспомнила о Мише — о его русых рассыпчатых волосах, о руках с разбегающимися ручейками вен, о голосе, гудящем колоколом в деревенской церквушке. И вдруг она поняла, что всё это в прошлом, в прошлом звонки — раз в три дня, встречи — раз в неделю. Марину это оскорбляло, но она всё надеялась, что рано или поздно он заметит её, заметит по-настоящему. Она пыталась добиться любви, насилуя Михаила заботой и лаской, а где это видано, чтобы мужчине нравилось быть целью, а не источником домогательства?

Около недели назад она пришла к Мише раньше договоренного времени и нашла в его квартире толстую девушку. Держа швабру в правой руке, она орала в неё, как в микрофон. По телевизору шёл концерт Аллы Пугачёвой — сидя нахохлившимся воробьём на краю сцены, она пела своим непредсказуемым голосом. Вскормленный же на парном молоке голос девицы был густ, а отсутствие музыкального слуха лишало его какой бы то ни было сдержанности. Крича, энергически двигая бровями, руками и ногами, она трясла космами и шваброй так, что Марина, переступив порог комнаты, сразу же получила десант грязных капель, высадившийся на её светлый костюм. От гнева став цвета варёной свеклы, Марина ринулась к ничего не видящей девице и хорошенько дёрнула её за волосы. Инна остановилась, её голос повис оборванной радугой, по которой бегали капли.

— Вы кто?

— А ты кто?

— Я Инна — уборщица.

— Ну вот и убирайся, а не тряси грязной тряпкой и своими волосами.

— Извините.

— Брось швабру и иди за мной. Тоже мне, Ла Скала!

Девушка опустила «микрофон» и проследовала с аренды своего триумфа в кухню. Марина сердито озиралась по сторонам.

— Сначала надо везде пыль протереть, плиту химикатами вымыть, но так, чтобы в воздух не летели. — Марина резко придвинула лицо к Инне, та страдальчески потупилась в пол. Марина, вытолкав её из кухни, завела в ванную, достала из-под унитаза тряпку.

— Этой только сверху протирать, внутрь не лазить. Понятно?

Потом она потащила её в комнаты. В тот момент, когда вернулся Михаил, Инна записывала под диктовку Марины памятку о том, как надо убираться, — это был четвёртый лист бисерного почерка.

— Девочки, вы что?

— Ничего, — сказала Марина и закрыла дверь. Смигивая слёзы, Инна не смотрела на Михаила.

Когда через час он вышел из ванной, Марина, одиноко царствуя на кухне, жарила блины.

— А что с Инной случилось?

— Ничего, милый, я просто учила, как надо вести хозяйство.

— Ты, пожалуйста, её не обижай. Она дочь маминой подруги, а мама, непризнанная поэтесса, дама весьма чувствительная. Не успеешь оглянуться, она тут как тут.

— Вот и отлично, давно хотела с ней познакомиться.

— Марина, не рановато ли чувствуешь себя хозяйкой?

— Я что-то делаю не так?

— Ну, ты девушку до слёз довела, а она у меня пять лет работает, и я всегда был ею доволен.

— А я нет.

— Но это не твой дом!

— Сама знаю! — Марина швырнула сковородкой с блином. Михаил успел пригнуться, так что блин прилип к стене. Он машинально снял его.

— Ну, это уж слишком. Убирайся, истеричка чёртова!

— Ну, вот и отлично!

Она быстро оделась и выбежала на улицу…

Марина полила розу, подула на её голый стебель.

— Хочу, чтобы ты ожила! — Марина села за стол, достала бухгалтерский отчёт, принесённый Ириной. Со скукой перебрав листы, поскорее отложила папку, заперла дверь, задёрнула шторы. Перекрестившись, Марина раскрыла врата сейфа. Женщине показалось, что оттуда на неё кто-то смотрит — снисходительно, как глядят опытные кокетки, которые зовут и предостерегают, так и эти стопки человеческих иллюзий отдавались в руки и брали всё существо, потрошили его и смеялись под раскинутыми наружу кишками и надеждами. Марина глубоко вздохнула, потянулась к сумке, но в этот момент раздался телефонный звонок, где-то в горле забилось сердце.

— Да. Да. Да, — сказала она.

Около ателье стояло жёлтое такси, на капот падал луч солнца, машина млела от тепла и тихо урчала.

— Здравствуйте, — сказал Иван, и его голос укутал шалью Маринины плечи. Она встала на цыпочки и поцеловала, поцеловала чуть слышно.

— Здравствуйте! — крикнула она, скрываясь в темноте арки.

Иван стоял и упирался в облако своими широкими плечами, солнце пошло в обратную сторону. Вдруг его ноги как будто ошпарило кипятком, и он рванулся, побежал. Втиснувшись в чёрный свод арки, остановился, тишина давила, а перед глазами проплывали чёрные лошадки.

— Зачем дана нам жизнь?

Для смерти.

Смерть для жизни…

Небо озарили оранжевые сполохи.

Женщина летела по Большой Дорогомиловской улице, прохожие били её сумками, Маринин охмелевший от страсти взгляд блуждал. Она тоже посмотрела в небо, оно было красное, взвихрённые чёрные тучи зловеще свисали с него.

— В небе тают наши мысли, — прошептала она, её взгляд упал на витрину хозяйственного магазина, там стояла стремянка. На тёмном фоне Марина увидела своё лицо — поблекшее, оно сползло вниз…

— Я могу вас пригласить выпить кофе, — сказал Иван, когда женщина так же неожиданно, как убежала, появилась под сводами арки.

— С удовольствием. Только мне надо позвонить.

— Я вас здесь подожду.

Всё так стремительно развивалось, что она едва отдавала себе отчёт, что происходящее непосредственно касается её. Неужели так творятся судьбы, так незаметно и обыденно, без аплодисментов и ощущения неизбежности, предначертанности? У неё нет таланта отгадать главное, или это так случается со всеми? Марина машинально набрала номер телефона, из трубки послышался самодовольный голос Михаила.

— Знаешь, ты не мой. Я тебя не люблю, просто похоть. Нельзя ждать своего с кем-то. Понимаешь?

— Марина, ты обиделась из-за девушки в ресторане, так это моя двоюродная сестра.

— Я не о том. Я не хочу тебя больше видеть. Никогда. Хорошо?

— Хорошо, — сказал Миша, и лёгкая обида задрожала в его голосе.

— Ключи я положу в почтовый ящик, и извини за ту сковородку с блином и за Инну. Мне всегда надо всё усовершенствовать! Пока.

— Прощай.

Марина поморщилась от мелодраматичной интонации.

Иван, ожидая Марину, одёрнул загнувшуюся брючину, потёр носком ботинка об штаны, пятно исчезло. Он вдруг вспомнил, что не закрыл лабораторию.

— Марина, мы можем в другой раз? — спросил он у появившейся женщины.

— Почему? — расстроилась она.

— Я, кажется, лабораторию не закрыл.

— Что не закрыл?

— Я химик, работаю в Институте микробиологии.

— Химик? А почему ты, извините, вы, мне об этом раньше не говорили?

— Можно на «ты». Стеснялся.

— А можно, я с тобой?

— В лабораторию? Если тебе интересно, я буду только рад.

— Хочу, — сказала женщина и дёрнула дверцу такси.

Через двадцать минут они подъехали к большому зданию, которое было похоже на изъеденный кариесом зуб, его правая часть как будто вспухла, а левая осунулась и обветшала, напротив него стояла блестящая башня Сбербанка — гладкая, хвастливая, горящая сотнями зеркал.

— Тьфу! Знала бы, что мы сюда едем, я бы деньги захватила!

— Что?

— У меня ячейка в Сбербанке.

Снаружи донёсся звук тормозящих о сухой асфальт колёс машины, к институту подъехал «Мерседес», из которого вылез человек с почтенной лысиной и растянутым пивом брюхом. Он сразу не понравился Марине — что это за отглаженные штаны в тонкую полоску и голубая, чуть смятая рубашка, а коричневые туфли? Всё выглядело оскорбительно нормально и безвкусно.

— А это ещё кто?

— Директор ресторана.

Марина, проникнутая высокими чувствами к гибнущей науке, съёжилась от возмущения, но директор улыбнулся, приветственно поднял короткую лапу, открыл багажник, вытащил огромную коробку пива, потом водрузил на неё ещё одну и поднял. Весь красный от усилий, капиталист бережно нёс своё благополучие, Марине сделалось жалко старого человека. Иван обогнал его и подхватил коробки.

— Ты лучше дверь открой, — скомандовал Иван.

— Спасибо, спасибо. — И маленький человек замелькал тучными шагами. Пот заливал его лохматые, похожие на щёточки глаза, а от скачков артериального давления тротуар изгибался и так и норовил уйти из-под ног. Директор ресторана на секунду остановился перевести дыхание, а потом поспешил внутрь здания, где уже навстречу Ивану выпорхнула стайка девушек, официантка из ресторана. Их улыбки и короткие юбки трепетали перед молодым мужчиной, не выдержав, они бросились целовать его. Марина отошла подальше, бурча себе под нос, что белые колготки совсем не идут откормленным женщинам.

Записав Марину в книгу гостей, две вахтёрши уставились на неё, пытливые, недоверчивые взгляды принялись обгладывать Марину, казалось, что от этих стражей науки не утаишь ничего, они точно знали, что ты преступаешь дозволенную черту, откуда не будет возраста. Иван махнул им улыбкой и, взяв Марину за руку, повёл в глубь холла. Там было тихо и стоял колючий, чуть горький воздух. Женщина остановила взгляд на своеобразной витрине — на газете лежал кабачок, белели два пластмассовых стакана с семенами, несколько разноцветных книг, кучка чеснока по рублю за штуку, две пары стареньких туфель и дивного покроя юбка. К каждому из товаров был прикреплён ценник, а к юбке была прицеплена записка с телефоном и фамилией хозяйки.

— Что это?

— Учёные борются за жизнь.

— Это можно купить?

— Конечно.

— А кому деньги?

— Вот сюда в банку.

Марина, отпихнув деньги Ивана, быстро отсчитала положенные сто рублей. Ткань на юбке местами прохудилась, но крой восхитителен!

— Кто это, интересно, шьёт?

— Моя соседка из ртутной, Нина Васильевна.

— Откуда?

— Из ртутной комнаты. Кандидат наук.

Марина вложила в бумажник записку с телефоном кандидата наук.

Они поднялись пешком на пятый этаж, пролёты были длинные, ступеньки чистые, а стены свежевыкрашенные в успокоительно-зелёный цвет, по которому, как цветы, росли фотографии учёных. Марина запыхалась. Только сейчас она заметила, что так и шла, держа Ивана за руку, она с удивлением посмотрела на свою влажную ладонь, странно, что она ничего не почувствовала, как будто так и надо, чтобы они шли вместе, связанные рукопожатием.

— Отдышись. У нас сильно пахнет, — сказал Иван, в его голосе звучала сила, которой охотно подчиняешься, он был добрый и немного влажный. Вдруг Марине пришла в голову мысль, которая быстро переросла в уверенность, что наконец-то она встретила своего… Опять! Сколько можно! Нет, нет, не может быть, своих было так много, а она всё одна. Ей опять захотелось убежать, спрятаться, но Иван уже толкнул дверь, на которой висела табличка «Ответственный за противопожарную безопасность, старший научный сотрудник И. В. Петров». И зачем она всё замечает, будто эта дурацкая надпись может что-то значить? На Марину обрушился резкий запах, защипало в носу, и зачесались щёки.

— Вот забыл закрыть!

— Чем это пахнет?

— Всем понемногу.

— Ой, попугай. А что это у него с клювом?

Волнистый попугай Пеструша читал наизусть Пушкина и вообще был эрудитом и личностью самой незаурядной, но внешность его была до ужаса безобразной. Длинный тонкий клюв спускался до брюшка птицы, оперение неряшливое, а окрас невнятный. Пеструша глядел на мир шалыми глазами и невыносимо страдал.

— Ему чего-то не хватает, — пояснил Иван.

— Может, ему здесь вредно?

— Может, и вредно, но не тоскливо. Пеструша — птица общественная! А клюв начал расти, когда он ещё у меня жил. Мы его ножницами обрезаем. В прошлом году привёз ему красивую жену — Зорю, она была лазоревого цвета, а характер тихий и покладистый. Думал, приживутся. Пеструшка в неё влюбился до безумия, читал стихи, но сердце красавицы так и осталось непреклонным. Пеструша так мучился, что чуть не умер, тогда я его сюда привёз, а Зорю дома оставил. — Иван внимательно посмотрел на Марину, словно пытался отгадать, о чём она думает.

Марина улыбнулась птице, Пеструша важно зашагал. Коричневый ободок вокруг шеи походил на шарф, перекинутый через плечо, глаза смотрели выпукло и лукаво, как будто он знал, что у вас на колготках дырка. Марину рассмешил этот взгляд лакированных бусинок, птица была такой забавной и хитрой, что ей вдруг захотелось посадить попугая на палец и увезти далеко-далеко, где его лилипутский голос смог бы всё время подавать отрепетированные советы и где бы не потели ладони.

— Дорогуша, давай поцелуемся. Сердце ласки просит! — сказал попугай.

— Посмотри, какие жирные цветы. Они обожают химикаты. По весне у нас просто джунгли, лианы разрастаются.

Марина стала глядеть вокруг себя — на столе, заваленном бумагами, графиками, бежал оленёнок, обсыпанный серебристой пылью, в углу валялись лыжные ботинки, на полке лежал старый, гэдээровский фен, на холодильнике проигрыватель «VEF 260-2» стоимостью в двести семьдесят советских рублей. Марине вспомнились швейные машинки её работниц, у каждой была черта свое хозяйки — у кого-то кокетливый бант, у кого-то фотография сына, у кого-то листки с памятками, что надо купить и что сделать. Марина почувствовала себя уютно.

— Мы можем идти, — сказал Иван.

— Нет, давай немножко посидим. Мне так нравятся эти склянки. А зачем они заткнуты марлей?

— Мы там посев делаем.

— Чего сеете?

— В питательной среде микробы.

— А зачем они нужны?

— Как зачем? — задумался Иван. — Ну, допустим, где-то разлилась нефть.

— Танкеры столкнулись?

— Ну да, авария. Пока нефтяная плёнка разложится под воздействием солнечных лучей, пока выветрится, пока микроорганизмы народятся и приспособятся к среде, пройдёт 25–30 лет! Так вот, мы ищем обжору.

— Кого?

— Есть микроорганизмы, которые хорошо выживают под прессом загрязнения, но не едят его, бывают другие, которые могут есть, но выживают только в небольшой концентрации нефти. Так вот, наша задача — взять ДНК у микроба, который может есть и перенести её в микроб, который может жить. Понятно?

— Гибрид. А почему ты начал заниматься именно этой проблемой?

— Долго жил с семьёй в Сибири.

— С семьёй?

— У меня есть дочка и бывшая жена.

Иван достал маленькую фотокарточку Маши, с которой смотрела девочка с взрослым, грустным лицом, в повороте головы, в неспешной гармонии черт была видна порода.

— Какие у неё глаза! Сколько лет?

— Десять.

— А кто жена?

— Просто жена.

— А с дочкой видитесь?

— Да. Она у меня немая.

Повисла долгая пауза. К голове Марины прилила кровь, а дыхание сделалось нечётким, но, к счастью, попугай вдохновенно прочитал строки из Пушкина:


Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы.


Марина расхохоталась:

— Ну, прямо Сирано де Бержерак.

— Подхалим. Он всегда это стихотворение читает, когда яйцо хочет. Завтра получишь. Не ругайся, много желтка вредно для печени. Давай чаю попьём?

Они перешли в другую комнату, где на окне гнулся диковинный цветок, похожий на невесту. Иван включил электрический чайник, достал откуда-то лимонные дольки, ржаной хлеб и сыр. Марине показалось, что вся комната наполнилась звуками, голосами различных предметов, что они идут отовсюду. Один важно бубнил, другой поддакивал, третий, ни на кого не обращая внимания, тянул песню, лишённую всякого смысла.

Иван незаметно следил за Мариной, в первый раз, когда он её подвёз, — был день рождения его мамы, вторая встреча совпала с датой их с отцом свадьбы, третья… Что же было в третью? Ивану совсем не хотелось отпускать Марину от себя, только было немного страшно, в её движениях чувствовала воля, безудержное стремление вперёд и безоговорочная капитуляция перед собственными желаниями. Такие женщины сразу занимают всё помещение — везде их книги, баночки с кремом, бюстгальтеры. Ух! Иван положил лимонную дольку на чёрный хлеб и с блаженством откусил.

— Вкусно?

— А ты попробуй.

Марина последовала его примеру, нёбо заколол вкус ржаных зёрен, смешанный с лимоном. Марина засмеялась:

— А тебе сколько лет?

— Сорок.

— Взрослый уже. А это что?

— Камень. Привёз из Сибири.

— Красивый! А что ты там делал?

— Работал.

— Расскажи про Сибирь.

— Сибирь. Я её всю объездил. Природа там поразительная. Где-то непроходимые леса, они словно лавиной несутся по земле, сметая всё на своём пути, а где-то жидкие, словно выщипанные брови у модницы, деревца. А мох — зелёно-синий, сверху белые камешки, под ногами похрустывает, иногда пищит. Мы жили в метах нефтедобычи, где довольно часто случаются газовые выбросы, и вообще воздух разреженный, люди быстрее устают, а дети медленнее развиваются. Не знаю, что произошло, ведь Машенька родилась в Москве. Может быть, это из-за Любы? Она у меня нервная. Давай лучше чай пить.

— А какой ты меня впервые увидел?

— Ты была растерянной, с глазами маленькой девочки. И я почему-то подумал, что от этой женщины я хотел бы иметь детей.

Марина покраснела и засунула в рот целый кусок чёрного хлеба.

— Что с тобой?

— Ничего. Расскажи ещё что-нибудь.

— Что?

— Всё равно, мне нравится тебя слушать.

— Ты очень молоденькая, поэтому не помнишь времена перестройки. В 95-96-м годах люди испортились. Мы уже в Москве жили, в Сибирь я только в командировки ездил. Раньше там автобусы были бесплатные, любой тебя накормит, напоит, за грибами, за клюквой я на вертолёте летал. И какие это были грибы! Под их шляпками, как под зонтом, можно было от дождя укрыться. А мёд… Однажды мы с моим другом Ильёй — он, к сожалению, потом в Америку уехал, сейчас живёт где-то в Айдахо — отправились на хоту на медведей. Ну, как и полагается русскому человеку, заблудились. Если бы не старик-медовик, нам бы пришлось в лесу ночевать. Сморщенный такой старичок, настоящий хоббит, уши волосатые, ходит босиком, а глаза добрые. У него в доме даже соли не было, он нас водкой угощал, а закусывали мы мёдом. Мёд был прозрачный, ароматный, и казалось, звенит от собственной сладости. Напился я основательно, пришлось, чтобы протрезветь, в речку лечь. Поток ледяной, ершистый, лежу, через меня вода журчит, сверху колют звёзды, воздух холодный, но как будто маслянистый. Мне тогда показалось, что моя душа, как облако, из меня поднялась и понеслась над землёй. Смотрит на жизнь с её мерным дыханием, с огнями городов, с бессмыслицей и высшим разумом. И земля наша маленькая и такая понятная. В ту ночь я придумал формулу жизни. Мы рождаемся цельными и монолитными, только каждая прожитая минута нас засоряет и опустошает, и задача приличного человека опять стать маленьким и чистым. Я тогда за полчаса превратился в младенца. Но вдруг… Вдруг я слышу рёв медведя. Душа моя в меня сразу же вернулась и самым предательским образом скрылась в пятки. Лежу я в потоке, зубами клацаю, весь посинел от страха, лежу и думаю: дёрнусь, он меня и сожрёт, от нечего делать. В общем, пробыл я в воде с полчаса, пока он там какие-то коренья выковыривал.

Пеструша уснул и видел африканские сны с жёлтыми в кофейных зёрнах жирафами, со слонами, на чьих ушах, как на качелях, приятно покачиваться. Марина провела пальцем по клетке. Птица встрепенулась и недовольно сказала:

— Слоны приносят счастье.

Сердце не слушалось и стучало часто, и сильной быть совсем расхотелось.



Глава 17

Света подошла к ателье. Массивная, обшарпанная дверь навалилась на неё тяжестью предстоящей встречи, которую она так долго ждала и слова которой так часто повторяла. Ей казалось, что ещё несколько ступеней, и она упадёт в обморок, руки тряслись, отказываясь слушаться хозяйку. Ей было противно от собственной беспомощности — в конце концов, человек она или тварь дрожащая? Полночи она читала «Преступление и наказание», и теперь в своём сморщенном пальтишке, съехавшей набок шапке, стоптанных, престарелых ботинках она походила сразу на всех униженных и оскорблённых, и Акакий Акакиевич, и Митенька, и Сонечка Мармеладова возродились из мёртвых душ и восстали в Светином протесте против ущербности и несправедливости жизни.

В последний раз она остановилась, волнение натянуло до предела её нервы. Света рванула рукой, позвонила. Дверь, как в сказке, отворилась медленно и многозначительно, пытаясь на что-то намекнуть. Перед ней была просторная комната, сплошь заставленная машинками, издающими монотонный стрекот, казалось, что сами машины управляют портнихами, превращая их в продолжение собственной бездушной механичности, но, как только ноздри женщин прикоснулись к свежему воздуху, они подняли головы и уставили на Свету живые глаза, полные женского любопытства. От смущения девушка покраснела и утино перевалилась с одной ноги на другую.

Около окна стояла высокая рыжеволосая девушка. У неё были грустные глаза, она смотрела на Свету, словно прося помощи.

Наташа медленно перевела взгляд на кальку, склонилась над рабочим столом и дочертила линию. Через секунду она, отложив своё занятие, двинулась навстречу незнакомке. Когда Наташа шла, забавно подпрыгивая, похожая на откормленного зайца, Свете сделалось ужасно симпатично от неё, от нахального луча солнца, запертого в углу комнаты, от огромного манекена, преграждавшего проход солнечному проказнику.

— Что бы вы хотели? — спросила Наташа, — Чёрт! — Она зацепилась за булавку на манекене.

— Юбку.

Света подошла к Наташе, она хромала сильнее, чем обычно.

— Вообще-то сейчас мы не берём частные заказы, швеи очень заняты.

— Жаль… — Света помогла Наташе отделаться от назойливого манекена.

— Спасибо.

— У меня скоро день рождения, хотела сделать себе подарок, — тихо сказала Светлана, сделав лёгкое движение по направлению к двери, но Наташа удержала её, и сквозь перламутровую помаду проступило подобие заинтересованности.

— Подождите. Я поговорю с директором, но она будет чуть позже.

— Спасибо.

Света замолчала, Наташа внимательно посмотрела на неё.

— Мы с вами никогда раньше не виделись?

— Не думаю, я живу в Хабаровске.

— Далеко, — Наташа продолжала смотреть на Свету, — странно, но у меня полное ощущение, что мы с вами где-то встречались.

— Не может быть.

— У вас есть выкройка или образец?

— Нет.

— Ладно, приходите завтра.

У Светы закружилась голова, и она, чтобы не потерять равновесие, схватилась за манекен. Булавка впилась в руку. Светлана вскрикнула и поднесла палец к губам.

— Подождите, я сейчас.

Наташа зашла к тёте в кабинет и попыталась достать из стола пузырёк с духами. От сырости дерево разбухло, и ящик пошёл вкривь. Полетела мелкая труха. Наташа дёрнула ещё раз, ящик не поддался, тогда она нагнулась и увидела в щёлочку пистолет. Она задвинула ящик внутрь, подёргала им в разные стороны, чтобы вернуть в правильное положение, и ещё раз выдвинула. Наташа провела рукой по пистолету, его холодное тело было бесстрастно, и от него веяло абсолютной свободой. Девушка перевела взгляд на портрет Марины. Владлен смог придать ему удивительное сходство, хорошо очерченный подбородок был вздёрнут, глаза смотрели решительно, губы сложились в улыбку, волнуемый ветром плащ, чуть приподнятые плечи, всё это стремилось вперёд, к сдаче двухсот шерстяных пальто на толстой подкладке. Луч солнца упал на холст, образовывая над головой Марины светозарный нимб. Наташа взвела курок и нацелилась в портрет, побледнев, резко положила оружие в стол.

Когда Наташа вернулась в зал, Света так и стояла неподвижно с поднятым вверх пальцем. Наташа была абсолютно уверена, что они где-то виделись, такие лица, как у этой провинциальной девушки, не забываются. Наташа, продолжая разглядывать её, спрыснула ранку духами. Света с отвращением вдохнула аромат, чуть качнулась.

— Вам нехорошо? — спросила Наташа. — Присядьте.

— Я лучше в другой раз.

Девушка выбежала из ателье, а Наташа долго смотрела ей вслед.

Весь оставшийся вечер Светлана бродила по городу, каждая минута несла его в ночь, когда зажгутся огни, от которых станет прохладней и жизнь уснёт в ожидании рассвета. Река под мостом текла и звала куда-то вдаль, где спокойно и безмятежно, где нет ни радостей, ни горя. Сверху смотрел рекламный щит, он убеждал, что надо пить соки только его марки. Света верила и не верила, но денег на сок было жалко, поэтому она купила бутылку пива и залпом, давясь пеной и газом, выпила её. Девушке показалось, что её надули, сделалось больно. Через некоторое время она двинулась дальше по набережной. Света шла и думала, что Москва пересекает всю вселенную своими бесконечными дорогами и, конечно, Волгоград не самый длинный город в мире. Пиво поднялось пьяным туманом, и она успокоилась, потом купила ещё пива, бутылка быстро опустела и поплыла, бултыхаясь на ребристых волнах реки. Свете стало противно от предательства памяти мамы, от забвения собственных обид, и она начала проигрывать, вспоминая в мельчайших деталях сцену, когда мама уронила утюг. Наконец голову сдавило, душа начала рваться, а руки опять задрожали.

Света, ничего не видя перед собой, кроме плаката, предлагающего соки только его марки, тупо сказала:

— Коррида — это бой быка и человека, месть — это бой совести и оскорблённой гордости.

Светлана посмотрела в омут воды, где метались облака, готовые обрушиться на город тяжёлым плачем, потом засмеялась от собственных высокопарных слов и всё-таки купила пакет сока.



Утром следующего дня Марина, обгоняемая своей улыбкой, вошла, нет, ворвалась в зал. Она сильно взбила волосы, так что теперь её голова походила на торт, облепленный безе. Шаткая походка, вывернутый наизнанку взгляд и алые щёки сообщали, что на неё обрушилось счастье, и она всеми силами пытается вылезти из-под обломков своего хилого, съехавшего с рельс разума.

— Наташа, посмотри — я сделала маникюр и подкрасила волосы, — Марина, освободившись от связки ключей, показала свои руки, на каждый палец была наклеена блёстка.

— Для кого стараешься? Для таксиста?

— Он не таксист, а кандидат наук!

— Да-а-а?

— Да, к тому же Иван был вашим соседом.

— Что-то я его не помню!

— Ты ещё маленькая была и много времени проводила у бабушки.

— Как она?

— Плохо себя чувствует.

Зазвонил телефон, Марина резко рванулась к нему, но в этот самый момент раздался звонок в дверь. Женщина замерла в нерешительности и в каком-то протесте против настырной влюблённости, звучащей в трели телефона, побежала к двери. Быстро поздоровавшись с незнакомой ей девушкой, Марина всё же метнулась обратно к молящему телефону.

— Я сейчас! Не берите, я сама!

От неожиданности Светлана не могла переступить порог. Она стояла в проеме, пока кто-то не закричал, чтобы закрыли дверь, а то дует. Света перевела дыхание и ринулась в логово врага. Сегодня она, как зверь, видящий перед собой прямую опасность в виде маленькой белокурой женщины, обострённо вдыхала все запахи ателье, её глаза замечали все детали, она слышала, как где-то в углу пискнула мышь.

За Мариной волочился шлейф её духов, Свете захотелось поднять его и дёрнуть так, чтобы эта самовлюблённая вертихвостка с ловкими движениями, смело рванувшаяся обмерять её талию, упала и свернула свою проклятую шею.

Марина обхватила хромоножку руками, её лицо было совсем близко к лицу Светы, девушка дёрнулась. Марина удержала её.

— У меня холодные руки? — спросила она и, не дождавшись ответа, добавила самым обыкновенным тоном: — Талия — сто, бёдра — сто тридцать, длина — семьдесят.

Наташа аккуратно записала.

Свете стало больно оттого, что её талия такая объёмная и что Марина это знает. По лбу покатилась капелька пота, вокруг глаз обозначились два красных круга, она стала похожа на очковую змею, готовящуюся к нападению. Наташа и Марина внимательно посмотрели на клиентку.

— Не хотите какао? — вдруг спросила Марина.

— Нет.

— Вообще-то мы не занимаемся частным пошивом. Но Наташа сказала, что у вас нет выкройки, и я смогу предложить свою модель.

Света зажмурилась и вспомнила, как вспоминала всякий раз в трудные минуты — лестницу, ведущую к Волге с её разлитыми берегами и вольными, несуетливыми водами; мерцающие, потаённые, не такие навязчивые, как в Москве, огни и крики корабликов; широкая лестница в стиле сталинского ампира; уснувшие ночные аллеи, где не страшно ходить, потому что это хоть и большой, но провинциальный город.

Света полезла в карман плаща, вскинулась на Марину. Та отступила на шаг. Наташа поднялась со своего места.

— Мы с вами знакомы? — спросила Марина охрипшим голосом.

— Нет. — Света сжала в кармане нож, но вдруг ей сделалось смешно от мысли, что такой быстрой и ясной смерти будет недостаточно для этой женщины, её тело обмякло, лицо стало бесформенным и бледным.

— Какой фасон вы хотите?

— Мне всё равно.

— Из какой ткани?

— Недорогой.

— Вот такая юбка вас устроит? — спросила Марина и показала юбку, сшитую кандидатом наук.

— Да.

Марина уронила кусок мела, нагнулась за ним. Света быстро схватила ключи, забытые на столе, положила в карман. Оглянулась — каждый был занят своим делом — кто-то строчил, кто-то утюжил, кто-то вышивал бисером. А рыжая девушка помогала хозяйке искать на полу кусок мела, они о чём-то шептались. Женщины вынырнули из-под стола. Света криво усмехнулась — они были похожи на маленьких заговорщиков. Марина и Наташа переглянулись и засмеялись, но их смех словно раскололся надвое и застыл в уголках раздвинутых губ.

— Как вас зовут?

— Кого? — переспросила Света.

— Вас, — Марина удивлённо посмотрела на неё.

— Меня — Маша. А зачем?

— Фамилия?

— Королёва.

— Через неделю на примерку. С вас восемьсот рублей. — Марина протянула клочок дешёвой бумаги.

Светлана недоверчиво оглядела его.

— Это что, счёт? А где печать?

— Закрыта в сейфе, ключ у бухгалтера.

— А чек?

— Этого достаточно. Видите, тут моя подпись — я директор, — сказала Марина и ласково улыбнулась.

Светлана кивнула, достала целлофановый пакет, отвернувшись к стене, отсчитала восемьсот рублей. Хромая, вышла из ателье.

Марина принялась вписывать в толстую тетрадь имя и мерки клиентки. Опять вспомнился Иван, как они славно пили чай.

— Откуда она? — спросила Наташа.

— Я её купила в Институте микробиологии. Кандидат наук шила. Главное — не бояться привлекать к работе новых людей! Новые идеи! Нестандартный подход!

— Я про девушку, — раздражённо переспросила Наташа.

— Не знаю, но я определённо её где-то видела. — Марина направилась в свой кабинет, там опять звонил телефон. — Это меня. Не трогать!

Но это был Владлен, он звонил каждый день, приглашал в театр, в ресторан и ни на что не претендовал. Ещё четыре дня назад Марина предпринимал отчаянные попытки влюбить себя во Владлена, вчера она окончательно поняла, что это невозможно, просто невозможно, и всё, — и причин никаких не надо, потому что причин, чтобы было возможно, тоже не надо. Ещё четыре дня назад она выписывала на листке в один столбец его положительные качества, в другой отрицательные, и хотя явная победа положительных черт Владлена была налицо, глупое сердце не желало влюбляться. Поэтому, услышав его голос, она несколько расстроилась, сказалась больной и идти ужинать отказалась.

Марина посмотрела на скелет розы. Не много ли мужчин для одной женщины? Не много ли времён для одного человека — есть мужчины прошлого, настоящего и будущего. Телефон опять зазвонил, и там наконец послышался голос Ивана.

— Ты обещал через десять минут, — капризно просверлила Марина.

— Извини, я тут кислоту пролил, пришлось вытирать. Поедем гулять?

Марина молчала, у неё было полное ощущение, что всё это уже происходило в другой жизни, с другими декорациями, но с тем же желанием верности, страхом потери себя и стремлением поглотить другого человека. Она боялась ответить, словно её слова к чему-то обяжут.

— Марина, — позвал он её. — Ты что?

— Из большого рождается малое, из малого большое.

— Что?

— Но из ничего не выйдет ничего.

— Слушай, по-моему, тебя надо проветрить. Поехали гулять?

— Куда? — Марина резко положила ногу на ногу и больно стукнулась о стол, в ящике звякнул пистолет.

— Я знаю красивое место.

— Сегодня?

— Да.

— Но ведь поздно?

— Ну и что.

— Ладно.

Марина положила трубку и стала собираться, перед глазами отчётливо встала картина из пиццерии, когда она впервые увидела хромоножку.

— Наташа, ты не видела мои ключи?

— Нет.

— Странно, куда же я их дела?

Марина долго шарила по ателье, так и не найдя ключи, взяла запасную связку и понеслась навстречу своему счастью. А работницы ещё добрых три часа не могли успокоиться и играли в пинг-понг новостью о хозяйской любви, так что Наташа, с трудом сдерживающая женщин, в конце концов наплевала на них и отправилась домой…



Марина и Иван въехали в широкое поле. Чёрная ночь кралась по земле, омывая своим дыханием все предметы. Воздух плескался и благоухал чем-то пронзительным и грустным, а вокруг были облитые светом серебристо-жёлтые листья, серебристо-жёлтая трава и настроение, похожее на серебристо-жёлтое море.

— Посмотри — какое небо, — сказал Иван.

— Жёлтое и синее. Мне как-то непривычно. Я давно не была за городом.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать семь.

— Ты такая взрослая?

— Это плохо?

— Наоборот, хорошо. Мне сорок, я тебя старше всего на три года, а посмотри, какая ты красавица. Как молода и свежа!

— Правда? — Марина широко улыбнулась, и лёгкие морщинки вокруг глаз напомнили ей о возрасте, она улыбнулась чуть сдержаннее. — А ты кто по гороскопу?

— Весы.

— А я Лев, — сказала Марина и прижалась щекой к плечу мужчины.

Он поднял её на руки и закружил что есть силы. Он кружил её над полем, над деревьями, над миром… И жёлтые листья поднимались к небу серебристым эхом, по которому карабкалась песня влюблённых голосов. И в лесу стало на два градуса теплее, и Маринина улыбка летала, как синяя бабочка, не заботясь о гусиных лапках в уголках глаз. И Иван цеплялся за Марину взглядом, хватал её губами и обнимал всем своим огромным существом. И она тонула в его ласке, в его пьяном взгляде, в ямочках на щеках. И их голоса звенели и вились туманом. Звери вылезли из нор и оторопело смотрели, как два человека несутся по небу. И зверям было хорошо глядеть на них, и не хотелось думать, что скоро зима, холод и голод.

— Будь моей женой?

— Буду.

Впервые в жизни Марине было легко и не хотелось ни во что играть, ничего решать, просто хотелось быть рядом с человеком, который так хорошо улыбается своим квадратным ртом.



Света закрыла дверь Марининой квартиры, в её нагрудном кармане лежало перо, подобранное под кроватью.



Иван приехал к Марине. Время текло вспять, делая их глупыми и беспомощными, но в то же время ярыми и неистовыми. Их тела склонялись друг к другу, а дыхание сплеталось и рвалось прочь, унося все горести и страхи. Марина чувствовала себя здоровой, ей хотелось ребёнка. Всем существом она молила о своём продолжении в маленьком человеке, который бы наполнил её жизнь новым смыслом, она смогла бы стать матерью, зачинательницей жизни, хранящей тайны всего сущего и передающей их из поколения в поколение.

Их стоны тихо стелились туманом, все предметы потеряли свои контуры, стали зыбкими и напоминали о двойственности жизни — она вечна и в то же время молниеносна, за днём приходит ночь, когда вещи становятся собственной тенью и теряют в сумерках своё предметное естество.

Её грудь точно умещалась в его руки, а когда он ложился на её тело, Марины совсем не было видно. Запах Марининой кожи, влажность, лившаяся истомой, всё ему нравилось и было знакомо. От возбуждения у неё болел живот. Он крепко держал её запястья. Боль, судорога в ногах, закатившиеся глаза и голос, который хрипел и надрывался, а Иван был тихим и сосредоточенным, складка на его шее, запах ёлки, смешанный с потом, настырно напирающий пах. Они сжигали своё прошлое, всецело отдавшись настоящему, предчувствуя будущее. Он делал всё то, чего она так боялась, но и чего хотела. Он с силой надавил ей на живот, и она замерла в своём конце, и ей хотелось больше никогда не подниматься с постели.

Они долго молчали, первым заговорил Иван:

— Единственно, в чём человек может обрести ощущение вечности, — это любовь, творчество, вера в Бога, а люди тратят жизнь, чтобы обустроить её, и не замечают, что она уже прошла. Ты любишь свою работу?

— Конечно, я вообще занимаюсь только тем, что мне приносит радость. — Марина положила голову на его грудь. — А ты?

— Что я?

— Я тебе нравлюсь?

— Ты не можешь не нравится.

— А почему ты стал именно химиком?

— Не знаю. Просто стал, и всё. Человек всё время внедряется в природу, прогресс разрушает её, и этот же прогресс с его научными открытиями спасёт землю. Должен спасти. Велик человек и низок. Нет ничего лишённого оборотной стороны. Наверное, совершенно только несчастье.

— В нём всегда можно найти положительную сторону. Только у одних на это хватает мужества, а у других нет.

— За последние сто лет мир стал другим. Все старые устои рухнули… Смешно, но человек не изменился и никогда не изменится. Ты знаешь, что после перестройки наш институт приобрёл только новые компьютеры, чтобы у учёных была возможность общаться с другими странами. Количество информации, обрушивающейся на современного человека, огромно. Ты никогда не задумывалась, что классическое образование перестало существовать? Ни один старый интеллигент, который знал по пять языков, не смог бы переварить информацию из одной сегодняшней газеты.

— Не люблю интеллигентов. Они Россию погубили.

— Давай спать, мне рано вставать.

— Да, настоящие Весы любят порядок, никогда не теряют головы!

— Не верю я в гороскоп.

— И очень зря, это древнейшая наука. Вот ты — форменные Весы!

— А ты форменная женщина!

— Не знаю — обижаться мне или нет.

— Нет.

Утром Иван осторожно сложил с себя Маринины руки и ноги, одних рук ей было мало, она пыталась обнять его всем телом, чтобы, не дай бог, он не сбежал. Иван почему-то перекрестил спящую женщину, а потом поцеловал в лоб. Крадучись, прошёл на кухню, его распирало, хотелось бегать и кричать, он встал на колени и заплакал.

Вскоре с кухни неслись вкусные звуки, когда Маринина качающаяся фигура образовалась в проёме двери, к ней навстречу выпрыгнули два тоста, воздух был перемолот с запахом кофе, в ведре валялось несколько истерзанных кожиц апельсина. Иван смотрел на Марину и не узнавал, где та растерянность, что он видел несколько дней назад? Теперь перед ним булгаковская Маргарита — с растёкшимися русыми волосами, яркими, набухшими губами, — Марина как будто выросла и налилась, и в этом была самая настоящая женская, а не девичья красота, когда хочется жить сейчас, а не стремиться куда-то в неясное будущее своими планами и мечтами.

— Как спала?

— Чудесно. А что мы будем сегодня делать?

— Тебе не надо на работу? — спросил Иван.

— Надо, но так не хочется.

— Тогда поедем, я тебе Машу покажу.

— Что значит — покажу?

— Люба запретила мне с ней общаться.

— Фу, какая злая! — Марина обняла Ивана и прижалась к нему.

— Она не злая, а несчастная. И ни мне, ни себе не хочет простить нашего общего несчастья. — Иван вырвался и сам обнял Марину. — Умываться и за стол!

— Я думала, общее может быть только счастье. Вчера ты говорил, что у тебя дела.

— Я говорил, что мне надо рано вставать. Иди умываться, негодная девчонка!

— Я сначала завтракаю, а потом моюсь.

— Чюмазюра!

Марина забралась на тумбочку и начала болтать ногами, он наклонился и поцеловал её острые колени, щиколотки, пальцы ног с маленькими блестящими ногтями.

— Горе уродливо и безобразно, и люди не хотят в нём разбираться, просто хотят перетерпеть или избавиться от него. Но есть такой редкий тип людей, вроде Любы, который питается собственной неудовлетворённостью и поедает всех остальных. Если бы я продолжал с ней жить, от меня бы ничего не осталось. Она бы меня высосала. Ты не думай, что я предатель. Но это была не жизнь. Я ей помогаю и буду помогать до конца своих дней. Только вот Машу жаль. Какие у тебя пяточки! — Иван поцеловал их — никто в жизни не целовал Марине ноги, а Инга когда-то нагадала, что её мужем станет человек, который после первой ночи поцелует ей пальцы ног. Марина тихо улыбнулась и зажмурилась, Иван снял её с тумбы, она, не раскрывая глаз, обхватила его.

— Ты любишь философствовать — это плохо. Я предпочитаю действовать. Давай её украдём?

— Ты представляешь, что будет с Любой? — спросил он и поцеловал Марину в глаза, в горячие, чуть пахнущие сном, губы, в прозрачные уши.

— Ай, щекотно. Ничего не будет, женщины живучи. — Марина слезла с рук Ивана. Сев за стол, она стала мазать маслом тост. Иван отнял его и сам начал делать бутерброд, а она продолжала говорить: — Столько веков выживали и сейчас выживем. Это вы вымираете, может, мне достался последний из уцелевших мамонтов. — И Марина заглянула в его глаза, мир начал крутиться вокруг своей оси быстро-быстро, было видно, как мелькают в зрачках Ивана кухонные шкафы, холодильник, банки с крупами, настенные часы. Марина дёрнулась и звонко чмокнула его в нос.

— С тобой всё в порядке? — спросил, смущаясь, Иван.

— Жить не хочется от счастья, ещё чуть-чуть, и голова оторвётся.

— Какая ты забавная. Ты моя рыся!

— Почему рыся?

— А почему мамонт?

— Потому что ты в метро обязательно уступишь женщине место.

— На метро я не езжу, а езжу на такси, и не мамонт я вовсе, а химик-неудачник.

— Почему неудачник?

— Все как-то приспособились, а я работаю таксистом, а по ночам вывожу обжору. В прошлом году поехал читать лекции в Айдахо, к моему другу, с которым мы на охоту ходили.

— Илья, кажется? У него ещё уши мохнатые и глаза добрые.

— Не у него, а у медовика. Подожди, рыся, дай я тебе про Айдахо расскажу.

— Айдахо — положи голову на плаху. — Марина соскочила со стула, уселась на колени Ивана и начала запихивать ему в рот бутерброд.

— Рыся, подожди.

— Ну что? Они от тебя обалдели?

— Да, и не могли понять, как мы работаем. Они очень ценят русских учёных, потому что мы не зашорены. У нас есть только лом и мат, а оборудование, кроме компьютеров, с советских времён не покупали.

— Ты это вчера говорил!

— Я тебе и химик, и биолог, и таксист!

— Поедем в Айдахо!

— А они ходят только по своей узкой, проторённой колее. И ничего другого знать не имеют права. Профсоюз! Ну и жизнь!

— Поедем в штат Монтану, вступим в профсоюз.

— Предлагали остаться. А я испугался — если уеду, то тут совсем опустеет. Надо же быть таким дураком!

— Ничего, не боись! Я буду на машинке строчить и деньги зарабатывать, а ты мир от загрязнений очищать.

— А кому это нужно?

— Как кому? Мне.


Загрузка...