Винтервуд

Глава вторая

На следующее утро по чистой случайности кузина Мэрион решила посетить одну свою английскую приятельницу, остановившуюся в гостинице в районе Академии. Она сказала, что возьмет с собой Джианетту, а Лавиния может тем временем заняться чем пожелает. Как это часто бывало, решение кузины Мэрион выглядело как проявление заботы, хотя на самом деле ничего похожего не было: просто она опасалась, что ее английская приятельница может узнать Лавинию.

Венеция... Купола базилики святого Марка под покрывалом, сотканным из солнечного света, выцветшие светло-коричневые стены Дворца дожей и старые-престарые ржавого цвета черепицы тесно прижавшихся друг к другу домов, черные гондолы, скользящие по темно-зеленой воде каналов, трепетание и шум крыльев голубей, встревоженных ударами большого колокола Кампанильи... Вся эта красота захватывала Лавинию, хотя она находилась здесь в весьма скромной роли компаньонки кузины Мэрион. Лавиния заставила себя мириться с тем, что кузина третирует ее и всячески пытается унизить по мелочам, — противиться этому она не могла: что бы она делала после суда над Робином, если бы кузина Мэрион не забрала ее к себе? У нее не было ни денег, ни доброго имени.

Кто захотел бы воспользоваться услугами молодой женщины, выступавшей главной свидетельницей по делу об убийстве и замешанной в крайне сомнительной истории? Робин, лишившись всего своего достояния во время очередного безумного увлечения картежной игрой, в конце концов поставил на карту собственную сестру — вернее, пообещал выдать ее замуж, когда сел играть с этим отвратным Джастином Блэйком, который так страстно ее домогался. Джастин выиграл и в пьяном виде явился в комнату Лавинии, чтобы тут же, не сходя с места, востребовать свой выигрыш. К счастью, Робин, протрезвев от сознания, что совершил нечто вопиющее, последовал за ним. Во время завязавшейся схватки Джастин упал, ударился головой о медную подставку для дров возле камина и тут же, на месте, скончался.

Робину поначалу предъявили обвинение в убийстве, но впоследствии формулировка была заменена на «неумышленное убийство». Тем не менее его приговорили к семи годам тюремного заключения, и в настоящее время он находился в Пентонвиллской тюрьме. Бедный, невезучий Робин, запертый в своей убогой камере, в то время как она пребывает в Венеции, хотя и на таких скромных ролях!

Пытаться понять, почему кузина Мэрион решила помочь Лавинии, было бессмысленно: конечно, можно было предположить, что эта женщина, всегда завидовавшая красивой внешности Лавинии и ее популярности, действует так из мелочного желания взять реванш. Но лучше было считать, что ею движет искреннее сочувствие, а ее требования, чтобы Лавиния одевалась как можно скромнее и держалась в тени, продиктованы только опасением, что иначе Лавинию могут узнать, а это было бы катастрофой.

Но, смирившись с убогим, бесцветным платьем компаньонки, Лавиния с нетерпением ждала вечера, который они проведут в опере. Когда кузина Мэрион вдруг почувствовала себя не в силах выйти из дома — у нее часто бывали приступы сильнейшей головной боли на нервной почве, — Лавиния была несказанно обрадована, услыхав, что она может пойти в театр, если Джианетта согласится ее сопровождать.

Вот тогда-то ей внезапно и пришла в голову безумная мысль. Для нее было непереносимо отправиться в чудесный театр Ла Фениче в единственном оставшемся у нее теперь вечернем туалете — ничем не примечательном синем шелковом платье, которое кузина Мэрион всячески одобряла.

Лавинии было всего двадцать два года, и недавние тяжкие переживания не отразились на ее красоте. Она привыкла за свою жизнь, что на нее смотрят и ею восхищаются, — и особенно с тех пор как она впервые убрала волосы в высокую взрослую прическу. Они с Робином приобрели известность как «красивые близнецы», не слишком стремящиеся к скромному уединению. Робин был транжира и игрок. Она же отличалась безрассудной смелостью.

Однако после суда ей хотелось только одного — чтобы ее перестали замечать. Кузина Мэрион была совершенно права, утверждая, что ей следует носить скромную одежду и держаться в тени.

Но в оперу... Оставшись одна в спальне кузины, Лавиния перебрала весь ее гардероб и остановила свой выбор на розовом атласном туалете. Это было очень красивое платье, и Лавиния знала — ей оно будет как раз впору. Как бы кузина Мэрион себя ни баловала, ей не удавалось пополнеть. При тонкой талии она была плоской как доска. На Лавинии лиф будет сидеть гораздо лучше. А цвет для нее так просто идеальный. Вообще-то дело было здесь не столько в желании отомстить кузине Мэрион, сколько в том, что под влиянием колдовских чар древнего города ею овладело какое-то безумие. Ее одежда должна соответствовать окружающей красоте!

Но раз уж она решила надеть платье, почему бы не воспользоваться и драгоценностями?

После секундного размышления Лавиния решила не снимать свой собственный скромный жемчуг, но, отыскав ключ от шкатулки с драгоценностями кузины Мэрион, извлекла оттуда обворожительные бриллиантовые серьги — длинные изящные подвески, прикрепленные к крошечным дужкам, — и с величайшим удовольствием их надела. Они замечательно оттеняли красоту ее зачесанных вверх белокурых волос, пылающие щеки и мерцающе-розовый цвет платья. Она решила, что так чудесно еще никогда не выглядела.

Глупо, конечно, придавать такое значение платью, да к тому же еще взятому взаймы, но ощущение у нее было такое, словно она вновь воскресла. Лавиния весело кликнула Джианетту и расхохоталась, увидев пораженное лицо девушки.

— Но, синьорина, пардон, миледи, — Джианетта вытянула вперед смуглый палец, — это же платье синьоры!

Лавиния тряхнула пышными юбками:

— Ну не чудесно ли это выглядит, Джианетта? Разве не чудесно я выгляжу?

Девушка восхищенно всплеснула руками:

— Ах, molto bella, molto bella[2]!

Лавиния знала, что мужчина в соседней ложе обратил внимание на ее туалет. Он и смотрел на нее так долго именно потому, что платье подчеркивало ее красоту. Она ничуть не жалела о своем дерзком поступке, хотя долгий взгляд незнакомца в театре не имел никакого значения — разве что поднял на мгновение ее дух.

И все же она радовалась, что кузина Мэрион не хватилась платья, которое утром было благополучно водворено на место. Она также была в восторге от того, что получила возможность провести какое-то время как ей вздумается. Она собралась побродить по Пьяцце, полюбоваться на витрины магазинов — эти маленькие сокровищницы, содержимое коих было для нее совершенно недосягаемо, — и, быть может, позволить себе отчаянное мотовство — выпить утреннюю чашечку шоколада у Флориана.

Лавиния не признавалась самой себе, что надеется снова увидеть вчерашнее семейство. Девочка, кажется, говорила о том, что собирается покормить голубей... Но кто знает, когда она этим займется и оправилась ли неведомая Элиза от желудочного заболевания?

На Пьяцце толпились, как обычно, кучки зевак. Преобладала английская речь. Может, это объяснялось тем, что у англичан особенно громкие голоса? Во всяком случае, джентльмены в твидовых пиджаках и леди в платьях из муслина или органди, прикрывающиеся зонтиками, чтобы защитить свою нежную кожу от свирепого итальянского солнца, выглядели совершенно так же, как гости, собиравшиеся летом на загородные приемы там, на родине. Какая жалость, размышляла Лавиния, что англичане так густо растеклись по всему земному шару!

Но, несмотря на привычный облик людей, площадь Сан-Марко выглядела восхитительно экзотично?

Когда Лавиния устала от созерцания витрин, она позволила официанту усадить ее за один из столиков на улице перед кафе Флориана. Одарив ее соблазнительной улыбкой, официант приветливо сказал: «Bion giorno, signorina[3]! — Затем, желая блеснуть своим английским, добавил: — День сегодня превосходный».

Лавиния согласилась, что это и в самом деле так, и, не ощущая ни малейшего стыда, порадовалась восхищению, которое явно вызывала у официанта. По ее аккуратному строгому платью он, без сомнения, видел, что она не из богатых англичан, тем не менее он не оставлял ее своим вниманием, а день и впрямь был превосходный. Где в Англии увидишь такое синее небо или сможешь наблюдать подобные сцены? Да и вообще, сидеть одной в кафе, не привлекая к себе нежелательного внимания! Можно было не тревожиться: на нее смотрели просто как на одну из полоумных иностранок, разве что очень хорошенькую, и она с удивлением чувствовала себя почти счастливой!

Лавиния допила свой шоколад прежде, чем успела заметить девочку в инвалидной коляске. Она сидела посредине Пьяццы в окружении машущих крыльями голубей. Кроме голубей, вокруг нее, похоже, никого не было.

Лавиния поискала глазами среди прохожих ее отца, того высокого темноволосого мужчину, или ее мать, или хотя бы какую-нибудь служанку в форменном платье, которая, по-видимому, должна была ее всюду сопровождать. Никого не было. Лавинии даже издали было видно, что ребенок очень напряжен. Девочка вцепилась руками в подлокотники коляски. Ее маленькие плечики неподвижно застыли. Казалось, она вот-вот ударится в слезы.

Поддавшись внезапному порыву, Лавиния вскочила и подошла к ней:

— Простите меня, дорогая, но с вами что-то случилось?

На девочке была розовая панамка из хлопчатобумажной ткани, затенявшая ее лицо. Когда она резко подняла голову, чтобы разглядеть, кто с ней заговорил,

Лавиния вопреки ожиданию увидела не залитое слезами, а злое, как у ведьмы, лицо.

— Кто вы такая? Почему вы заговорили со мной?

— Меня удивило, что вы здесь одна. Вы можете самостоятельно справиться с этой коляской?

— Нет, не могу, — отрезала девочка. — А вам-то какое до этого дело?

— Как вам сказать... — Ребенок был до того сердит, что казался почти смешным: этакая разгневанная маленькая кукла с красным лицом и горящими желтовато-коричневыми глазами! — Разве вам не приятно хотя бы то, что кто-то говорит с вами на вашем родном языке?

— Мне бы следовало сразу же догадаться, что вы англичанка. — Яркие глазки презрительно скользнули по неказистому платью Лавинии. — Вы при ком состоите?

— При весьма пожилой даме, — миролюбиво ответила Лавиния. — Во всяком случае, вам она, вероятно, показалась бы пожилой. Но она ушла к друзьям пить кофе, так что я на это время совершенно свободна. — И лукаво добавила: — А вы тоже отпустили свою служанку?

— Ах, эта несносная Элиза больна! А мой брат, обещавший побыть со мной, убежал. Когда папа узнает, он страшно рассердится.

— Вам не слишком жарко на солнце? Хотите, я передвину куда-нибудь вашу коляску?

— Нет, не трогайте ее. Я себя чувствую совершенно нормально.

— Простите, но я должна вам сказать, что лицо у вас прямо горит. Думаю, что от жары.

Девочка приложила руки к щекам:

— Вас это не касается.

— Но разве вам полезна такая жара? Я бы хотела, чтобы вы позволили мне передвинуть вас в тень. Может быть, мороженое...

Светло-коричневые глаза налились яростью, как у попавшей в капкан лисы.

— Вам что — жалко меня? А я не люблю, когда меня жалеют! Я могу преспокойно дождаться, пока вернется Эдвард.

— Тогда почему вы на меня не глядите, а смотрите куда-то поверх моей головы, как если бы меня здесь не было! Вчера вечером в опере вы вели себя иначе.

— Я никогда раньше вас не видела. Не понимаю, что вы такое говорите.

— О, я знаю, что тогда я выглядела лучше, чем сейчас. Я находилась в соседней ложе.

— Та дама — это были вы?

Лавиния тронула рукой свою серую поплиновую юбку:

— Наверное, я сейчас не слишком на нее похожа...

Враждебность во взгляде девочки сменилась интересом.

— Нет, совсем не походите. Почему у вас теперь такой блеклый вид? Вы прислуга?

— В известном смысле. Впрочем, да, конечно прислуга, хотя мне страшно неприятно в этом признаться. Так же, как вам не хочется признаться, что вы чувствуете себя беспомощной в этой коляске.

Девочка вдруг сказала:

— Я плакала. Терпеть не могу, чтобы меня видели плачущей.

Лавиния прониклась невольным сочувствием к ребенку.

— Я тоже этого не терплю. Меня зовут Лавиния Херст. Знаю, что ваше имя Флора — вчера вечером слышала, что вас так называли, слышала совершенно случайно. А вашего брата зовут Эдвард.

— Мама называет его Тедди, словно он младенец. А платье было чье?

— Платье?

— То, красивое, что было на вас. Вы его украли?

Это говорил уже не ребенок, а преждевременно состарившаяся женщина с худым лицом, под кожей которого ясно обозначались кости. Девочка была не по летам развита и наблюдательна.

— Нет, я его не украла. Взяла взаймы.

Флора бросила на нее разочарованный взгляд:

— Ах так...

— В каком-то смысле это было воровство, потому что я не спросила разрешения.

— У своей хозяйки?

— Да.

— Она противная?

Поразительно, каким облегчением было поговорить хоть с кем-нибудь, пусть даже с ребенком.

— Иногда бывает противной.

— А что она скажет, если узнает про платье?

— Не узнает. Я сегодня утром благополучно вернула его на место. Сережки, которые были на мне, тоже ее. Ах ты Господи!..

— Что такое, мисс Херст?

— Я забыла положить назад сережки! Они все еще у меня в комнате. О Боже! Если кузина Мэрион узнает...

— Что тогда будет? — с величайшим интересом спросила Флора.

— Не знаю. Уверена, что она с большим удовольствием заточила бы меня в подземелье.

— Или заставила бы прогуляться по Мосту Вздохов[4].

— Или вздернула бы на ви... — Лавиния не договорила. Игра вдруг перестала быть игрой.

— На виселице? Неужели она такое чудовище? — Флора явно наслаждалась катастрофической ситуацией. — Тогда давайте подумаем, как ее наказать. Я знаю... Ой, папа!

Их разделила тень. Лавиния быстро подняла голову и увидела, что возле них стоит мужчина. Она поняла: направляясь к Флоре, она надеялась, что именно это и произойдет. Ее не так уж сильно обеспокоило бедственное положение ребенка — просто оно оказалось кстати.

У него было крепкое, словно из камня высеченное смуглое лицо, упрямое и слегка мрачноватое, с выпуклым лбом и темными умными глазами.

Поначалу все его внимание сосредоточилось на Флоре.

— Что ты тут делаешь? Где Элиза?

— Ах, она все еще больна. До чего это несносно, правда? Мама сказала, что мне придется остаться дома, но я велела Эдварду привезти меня сюда. Не брани меня, папа. Он вполне мог с этим справиться — ведь он очень сильный. Но ему надоело кормить голубей, и он убежал. Он сделал это нарочно, назло мне. Право же, он прескверный мальчишка! Но так ему и надо — меня угостят мороженым, а его нет.

— Мороженым? — Мужчина перевел взгляд на Лавинию. — Может, ты вспомнишь, Флора, как полагается себя вести, и представишь меня своему другу?

В ответ Флора звонко расхохоталась.

— Она мне вовсе не друг, папа. Она всего лишь прислуга. Это — мисс Херст, и ее хозяйка... — Голос Флоры стал менее уверенным, когда она заметила выражение лица отца. — Я не хочу сказать, что она все время прислуга. Вчера вечером она была в опере. Что скажешь, папа? Это она была той самой дамой в соседней ложе. Ты не удивлен?

— Отнюдь, — ответил ее отец. — Ничуть не удивлен и сразу же узнал ее. — Он слегка поклонился Лавинии. — Здравствуйте, мисс Херст. Меня зовут Дэниел Мерион. Разрешите поблагодарить вас за то, что вы спасли мою капризную дочь. А что это она говорила про мороженое? Доставьте мне удовольствие и позвольте заказать его вам обеим. А я тоже к вам присоединюсь.

— О папа, да ты совсем не сердишься!

— Скажем так: не сержусь на мисс Херст. С тобой и Эдвардом я разберусь позже. Понравилась вам опера, мисс Херст?

— Да, очень, — сдержанно ответила Лавиния, — хотя, должна признаться, из всех произведений Моцарта я больше всего люблю «Cosi fan Jutte»[5]. И все-таки я никогда не слышала лучшей Королевы ночи[6], разве что однажды, в Ковент-Гардене... — В ужасе она умолкла.

Как это на нее похоже... Вместо того чтобы придерживаться роли скромной компаньонки, стоило ей оказаться в обществе привлекательного мужчины, она тут же начала болтать, словно благородная барышня, впервые появившаяся на светском балу.

Он был с ней чрезвычайно учтив.

— Вы любите музыку, мисс Херст?

Она кивнула:

— Да, но, к сожалению, в последнее время мне редко представлялась возможность бывать на концертах. Вчера моя кузина плохо себя чувствовала и осталась дома, так что я пошла вместо нее с нашей служанкой. А вы любите оперу, мистер Мерион?

— Нет, нисколько, но жена любит, и Флора, надеюсь, тоже будет любить.

— Ах, я обожаю оперу, папа! Когда я смогу иметь туалет вроде того, что украла мисс Херст, то есть, я хочу сказать, взяла взаймы?..

Лавиния с трудом удержалась от желания больно шлепнуть девочку:

— Ваша дочь имеет в виду платье, которое было на мне вчера вечером. Это платье моей кузины. У нее более богатый гардероб, чем у меня. К счастью, размер у нас одинаковый.

Теперь его интерес к ней уже не вызывал сомнений, хотя Лавиния и прежде ощущала это таящееся за внешней любезностью внимание. Сердце у нее учащенно билось. Никогда в жизни она не видела такого яркого солнечного света, такой изумительной архитектуры, таких благовоспитанных туристов и даже таких восхитительных голубей, как эти вот обитатели Пьяццы Сан-Марко! И никогда еще она не испытывала такого пьянящего ощущения жизни и такого острого сознания грозящей опасности и отчаяния. Стоя тогда, во время процесса, перед судьей с его старым, сморщенным как кожа ящерицы лицом, она куда лучше владела собой, чем теперь, стоя перед Дэниелом Мерионом. Это было совершенно неоправданно: ведь Дэниел не собирался приговорить ее горячо любимого брата к смерти или к тюремному заключению, да к тому же после сегодняшней встречи она никогда его больше не увидит.

— Я хотела бы пояснить, что состою в качестве компаньонки при моей кузине, — сказала она, сознательно пытаясь подогреть его любопытство к себе. Ведь даже самого искушенного мужчину не могла не заинтриговать ситуация, при которой оказывалось, что вчерашняя красавица принадлежит к этой особой категории женщин — оплачиваемых компаньонок, чье назначение — быть полезными, но при этом невидимыми. Глаза ее так и плясали. — Флора говорит абсолютную правду, называя меня прислугой, но это вовсе не означает, что я не способна наслаждаться всем тем новым, что вижу и слышу вокруг себя. Я совершала утреннюю прогулку по этой восхитительной площади, когда увидела вашу дочь, явно попавшую в беду. А теперь простите меня — мне надо идти в гостиницу: моя кузина, возможно, вернулась.

— Но вы собирались есть с нами мороженое! — негодующе воскликнула Флора. — Вы что — от папы убегаете? До того, как он подошел, у вас время было.

— Флора — большая блюстительница порядка, — непринужденно обронил Дэниел Мерион. — Боюсь, вам придется ей повиноваться. Кстати, вы действительно хотели убежать от меня?

Какой у него пытливый взгляд! Что-то утаить было бы очень трудно. С другой стороны, до чего же увлекательно все-таки попробовать это сделать! Она до сих пор слышала доносившийся из далекого детства голос гувернантки: «Мне очень жаль, миледи, но я не в силах справиться с мисс Лавинией. Если ей чего-нибудь очень хочется, она стремится добиться этого любой ценой». И ответ смирившейся с судьбой мамы: «Можно только надеяться — сама жизнь ее научит».

Уж конечно, не будет вреда от того, что на ближайшие полчаса она забудет, чему жизнь уже успела ее научить...

Лавиния грациозно присела за столик:

— Конечно, если это доставит Флоре удовольствие, я могу ненадолго задержаться. Охотно съем мороженое. Еще совсем рано, а уже так жарко — ничуть не похоже на наш климат. Вы надолго в Венеции, мистер Мерион?

— Где это вы так наловчились, мисс Херст, отвечать вопросом на вопрос?

Напускать на себя скромность, потупив взгляд, — к этому приему она никогда не прибегала. Вот и сейчас она посмотрела ему прямо в глаза:

— Я не считала вас столь опасным, чтобы мне следовало обратиться в бегство.

От этого обмена репликами удовольствие получила Флора, воспринявшая их как шутку.

— О, папа не опасен. Папа, разве ты опасен? А что, вы подумали, он сделает, мисс Херст? Побьет вас, как иной раз бьет Эдварда? — Затем благодаря удивительной проницательности девочка, как видно, почувствовала, что на ее глазах происходит что-то, к чему она прямого отношения не имеет, и она раздраженно воскликнула: — У меня голова разбаливается. Папа, попроси официанта поскорее принести нам мороженое.

— Конечно, конечно, детка. А вот и он! — Дэниел сделал заказ и тут же продолжил разговор. — Вы спросили, как долго мы намерены пробыть в Венеции, мисс Херст. Пока еще не ясно. Здесь живет тетка моей жены. У нее больное сердце, и она выразила желание умереть в Англии. Так что, естественно, мы собираемся отвезти ее туда, как только врач скажет, что она может пуститься в дорогу. Надеемся, что это будет через неделю-другую. К сожалению, перед самым нашим приездом сюда она пережила потрясение, которое отнюдь не улучшило ее состояние.

Потрясение. Похороны? Вчера Лавиния слышала, как они говорили о каких-то похоронах. Спросить она не могла, потому что разговор не предназначался для ее ушей.

— Вы только представьте себе, какое это будет зрелище, — сказала Флора своим не по годам взрослым тоном. — Я в инвалидной коляске и бабушка Тэймсон, которая почти не может ходить. Любви к ней я не испытываю, но это, по крайней мере, хоть кто-то, кто не сможет от меня убежать.

Лавиния заметила мелькнувшее на лице Дэниела страдание, прежде чем он невозмутимо сказал:

— Вы, вероятно, не можете понять, что с Флорой, мисс Херст. Она не всегда была в инвалидной коляске. Год назад с ней произошел несчастный случай во время охоты: она повредила себе позвоночник. Врачи говорят, что со временем она наверняка снова сможет ходить, но сказать, когда это произойдет, невозможно. Так что до тех пор ей надо как следует запастись терпением.

Флора весьма нетерпеливо нахмурилась:

— Ах, папа, ты говоришь то же, что все остальные. Ну как я могу быть терпеливой? Я умереть готова — до того мне скучно!

— Но вам, по крайней мере, повезло, что вы очутились в Венеции, — сказала Лавиния. Она вдруг почувствовала, что ей хочется прогнать выражение боли с лица этого совершенно незнакомого ей мужчины.

Флора надулась:

— Не думайте, пожалуйста, что для меня это отдых. Даже здесь мне пришлось показываться специалистам. То же самое было в Париже и в Лозанне.

— Естественно, — сказал ее отец, — мы поехали сюда не только ради тети Тэймсон.

— Мама — только ради нее, — угрюмо возразила Флора. — Она думает об этой ужасной старухе гораздо больше, чем обо мне. И она любит Эдварда больше всех.

— Послушай, Флора...

— Это правда! Ей страшно неприятно иметь дочь-калеку. Она меня стыдится! И она говорит, я сама виновата, что поехала верхом на Хлое.

— Ничего подобного, детка! Она винит меня за то, что я тебе это позволил. И она совершенно права. Я должен был запретить.

Флора судорожно сжимала руки, явно готовясь дать волю крайнему раздражению:

— Я хорошо езжу верхом. Гораздо лучше Эдварда. Я вполне могла справиться с Хлоей. Она споткнулась потому, что угодила ногой в кроличью нору. Она упала вовсе не из-за того, что я плохо правила. Я тебе уже сотни раз это говорила, папа!

— Произошел несчастный случай, детка. Это всем прекрасно известно. А сейчас забудь о нем и ешь мороженое.

Лавиния решила, что ей пора уходить. К тому же она вдруг вспомнила о сережках кузины Мэрион. Их надо вернуть в ее шкатулку с драгоценностями прежде, чем она возвратится домой.

Флора тут же спросила:

— А вам влетит за то, что вас слишком долго не было? Не хотела бы я быть на вашем месте, бедняжка!

— Ничего, я справлюсь, — спокойно возразила Лавиния.

Дэниел встал и поклонился ей:

— В этом Флора, наверное, не сомневается, мисс Херст. Как, впрочем, и я.

Он переоценил ее самообладание. Завтра кузина Мэрион намеревалась отправиться во Флоренцию. Значит, это было прощание. И она уже остро ощущала, как ей не хочется сказать «до свидания».

И снова ее внимание от происходящего отвлекла Флора.

— Да, мисс Херст, не забудьте про сережки! Мы не хотим, чтобы вас посадили в тюрьму. Но не беспокойтесь, мисс Херст, — звучал вслед Лавинии неугомонный голос — Если это случится, мы с папой спасем вас и увезем в Винтервуд. Винтервуд — наше самое любимое место во всем мире.