Виолончелист

От автора

Приветствую всех на страницах нового романа! Надеюсь, вы успели соскучиться.

ВИОЛОНЧЕЛИСТ (обложка от Натальи Кульбенок)

Это история большой любви к Женщине и к Музыке. 

Талантливый питерский музыкант Максим Ионеску известен среди знакомых как “безумный Макс” благодаря бешеному темпераменту, взрывному характеру, безбашенности и непредсказуемости. Гении невыносимы в быту - это известный факт. 

Его обожают миллионы. Он молод, популярен, чертовски привлекателен, баснословно богат... а ещё бесконечно одинок по жизни и несчастен в любви. 

Потому что единственная цена успеха - это одиночество, а единственная жертва кровожадному богу музыки - разбитое сердце... 

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: 

- очень эмоционально, 

- неидеальные герои, 

- сложные отношения.

Безумно жду вашей поддержки и надеюсь, что вам понравится эта история!

Здесь есть потрясающая картинка всё от той же волшебницы Наташи (если вы не видите эту красоту - настоятельно рекомендую зайти с компьютера, оно того стоит, поверьте):

А справа от аннотации есть великолепный буктрейлер, от души прошу обратить на него ваше внимание!

Лейтмотивом всего романа можно взять стихотворение, прозвучавшее в фильме "Без меня":

Эта женщина проникает в него, словно вирус гриппа,
Располагается в нём, как в своих хоромах.
Эта женщина в его мыслях, кошмарах и криках,
В его клетках, бактериях, хромосомах.
Эта женщина в нём звучит, как удары гонга,
Как мелодия бури, не умолкает.
Эта женщина в нём растёт быстрее ребёнка -
Набирается сил, поднимается, расцветает.
Эта женщина больше любого предмета в мире,
Ближе матери, папы, сестры и брата.
Эта женщина не помещается в его квартире,
Но теряется в складках его халата.
Эта женщина плачет, скандалит, не разбирается в спорте,
Тратит деньги, ужасно готовит.
Эта женщина просто течёт по его аорте,
Упаси её Боже когда-нибудь остановиться.

Пролог

Все персонажи и события - вымышленные. Любые совпадения с реальной жизнью - случайность, за которую автор ответственности не несёт. 

Самое горькое на свете состояние -
одиночество.
Самое длинное на земле расстояние -
то, которое одолеть не хочется.
Самые злые на свете слова:
"Я тебя не люблю".
Самое страшное - если ложь права,
а надежда равна нулю.
Самое трудное - ожиданье конца
любви.
Ты ушла, как улыбка с лица,
и сердце считает шаги твои.
И всё-таки я хочу самого страшного
и самого неистового хочу.
Пусть мне будут беда вчерашняя
и счастье завтрашнее по плечу... 

(Андрей Дементьев, 1983 г.) 

ПРОЛОГ 

С наступлением первых тёплых деньков Питер превратился в огромную концертную площадку. 

Уличные музыканты, очухавшись от затянувшейся зимней спячки, повыползали из своих репетиционных гаражей, чердаков и подвалов на свежий воздух. Щурясь с непривычки на яркий солнечный свет, они бодрыми ручейками растекались по улицам города к своим неофициальным “рабочим местам”. 

Набережная канала Грибоедова напоминала нынче огромный муравейник. Увешанные фотоаппаратами и вооружённые видеокамерами гости северной столицы спешили к Спасу на Крови. Кто-то заныривал в многочисленные магазинчики, охотясь за оригинальными сувенирами на память о посещении Петербурга, кто-то надолго застревал возле художников, которые без устали писали этюды, портреты и шаржи... 

В пик туристического сезона здесь постоянно звучала живая музыка. В основном, конечно, рок-группы с каверами культовых песен "Кино", "Крематория" или "Чижа", но встречались и оригиналы: барды, виолончелисты и скрипачи, этнические коллективы... Иногда концерты на набережной давал сам дядя Гриша, легендарный питерский трубач: с аккуратной седой стрижкой, в неизменном клетчатом пиджаке и со складным стулом, на который он взбирался, как на трибуну, чтобы свысока сражать публику своим искусством. 

Кто-то музицировал прямо у станции метро, многие облюбовали себе местечко возле Итальянского моста, а некоторые обосновались недалеко от входа в Михайловский сад. Уличные музыканты не вели боёв за территорию, предпочитая мирно договариваться и время от времени меняться друг с другом геолокациями. 

В этот ласковый июньский вечер больше всего внимания  доставалось расположившемуся на мосту худому брюнету с виолончелью. Он выглядел странно, если не сказать чудаковато - вернее, даже не он сам, а выражение его заросшего щетиной лица. Взгляд тёмных глаз был дик, практически безумен, как у психа из кинематографа: играя, виолончелист то и дело залихватски подмигивал прохожим, что-то неслышно бормотал в такт музыке, кривлялся, корчил рожи и вообще существовал как бы отдельно от собственных рук, которые уверенными и отточенными движениями извлекали из инструмента прекрасную мелодию - "Второй вальс" Дмитрия Шостаковича. Правая нога музыканта, возле которой стояла шляпа для денег, отбивала чёткий ритм, но тоже как будто жила своей жизнью, не увязываясь воедино с сумасшедшим блеском в глазах уличного музыканта и его пугаюшими ужимками. 

Впрочем, такого ли уж "уличного"?.. Первыми его узнали культурные и образованные японцы. 

- Макисиму Ионесуку! Макисиму Ионесуку! - возбуждённо загалдели они, тут же нацелившись на музыканта своими объективами. 

Это и в самом деле был он - Максим Ионеску, знаменитый виолончелист, неизвестно каким ветром занесённый на Итальянский мост и запросто играющий сейчас для прохожих, в то время как билеты на его концерты в лучших залах мира со свистом разлетались из касс в считанные часы, а стоили при этом весьма и весьма недёшево. 

Возбуждённый и недоверчивый шепоток пошёл по рядам зевак: быть может, это розыгрыш, съёмки какого-нибудь шоу для телевидения, и где-то притаилась скрытая камера? Вокруг виолончелиста стремительно собиралась толпа - туристы летели на звёздное имя, как мухи на варенье. Кто-то снимал концерт на видеокамеру или телефон, кто-то делал селфи на фоне музыканта, кто-то щедро наполнял подставленную шляпу денежными купюрами и монетами, а кто-то просто тусовался рядом, чтобы быть в центре событий. 

Сам виолончелист едва ли обращал внимание на всё возрастающую вокруг него активность. Продолжая строить глазки (не адресно, а куда-то в пространство), порхать бровями и ухмыляться собственным мыслям, он то ли безостановочно напевал себе под нос, то ли с маньячной одержимостью шептал что-то, не слышное окружающим. 

Наверное, публика была бы шокирована, узнай она, что именно бормотал Максим Ионеску, встряхивая головой в бодром ритме исполняемого им вальса. 

- Сука, - беззвучно, но едко выплёвывали его бескровные губы. - Дрянь, гадина... Стерва косоглазая. Ненавижу тебя, тварь... ненавижу... ненавижу. 

1

ЧАСТЬ 1 

Санкт-Петербург, девяностые. 

- Дура косая! - завопил смуглый вихрастый мальчишка, перегнувшись через перила балкона и отчаянно рискуя свалиться с четвёртого этажа. - Китаёза сраная! Поломойка! 

- Цыган вонючий! - бойко, без запинки, парировала “китаёза”, задрав голову наверх, а затем обидно высунула язык. - Музыкант паршивый! Моцарт доморощенный! 

Собрав во рту побольше слюны, мальчишка смачно харкнул вниз, целясь этой нахалке прямо в макушку. Разумеется, промазал - с такого-то расстояния! - чем вызвал издевательский хохот противной девчонки. 

- Сам ты косой, - торжествующе завопила она. - Потрясающая меткость, ничего не скажешь! Косой, косой, косоглазый, слепошарый, ха-ха-ха! 

Максим пожалел, что под рукой у него не оказалось самодельной “брызгалки” - главного летнего оружия всех дворовых пацанов. Брызгалку легко можно было смастерить из пустой литровой ёмкости от “Белизны”: в пробке пробивалась дырка, а в полученное отверстие вставлялась половина корпуса шариковой ручки и обмазывалась вокруг пластилином для надёжности. Струя получалась тугая и била прицельно, что сейчас ему явно не помешало бы...  

А девчонка, уничижительным смехом как бы окончательно втаптывая противника в грязь, ещё раз показала ему язык и вприпрыжку побежала прочь со двора, весело выкрикивая на ходу: 

- Учи свои гаммы, зануда! До-ре-ми-фа-соль! 

Скоро она скрылась из виду. Эмоционально погрозив ей вслед кулаком и громко выругавшись в пространство, чтобы смягчить вкус собственного поражения, Максим вздохнул и вернулся в комнату. Битва была проиграна - но не сама война, о нет! Он ещё покажет этой наглой выскочке, этой долговязой дылде... Она ещё заплачет у него кровавыми слезами!.. 

Ровно в час дня, как по будильнику, задребезжал старенький телефонный аппарат - это звонила с работы мама, чтобы проверить, не отлынивает ли сын от ежедневных занятий. Как ни обидны были насмешки девчонки, а всё-таки она была права в одном: в то время, как сверстники Максима вовсю наслаждались летними каникулами, его действительно ожидали нудные гаммы и арпеджио. 

Он привык к тотальному материнскому контролю и воспринимал его как досадное, но неизбежное обстоятельство. Максиму и самому никогда не пришло бы в голову сбежать во двор в ущерб занятиям музыкой, чтобы погонять мяч вместе со знакомыми пацанами, или, к примеру, тайком улизнуть на пляж. Он был воспитан иначе: музыка - Бог, а всё остальное подождёт! 

Но в этот раз звонок матери впервые вызвал у него смутное, глухое раздражение. Досаду на её фанатичную одержимость - она непременно желала слепить из Максима великого музыканта - такого же, как и его отец... Мальчику вдруг показалось, что жизнь проходит мимо: настоящая, бурлящая и захватывающая, как книга приключений, нормальная пацанская жизнь, которой живут все его друзья и одноклассники. А он в это время чахнет в четырёх стенах, как узник, и оголтело водит смычком по струнам виолончели... 

Перед глазами всё ещё стояло ехидное лицо этой... косоглазой дуры. Максим и сам не понимал, почему она так его раздражает, но одно было несомненно: в её присутствии он абсолютно терял покой. При виде “китаёзы” мальчишке хотелось одновременно сделать несколько вещей: от души дёрнуть её за косичку, чтобы у неё аж слёзы выступили, толкнуть в спину, чтобы упала и расшибла коленки, плюнуть за шиворот... в общем, как-нибудь нагадить, напакостить исподтишка, чтобы увидеть в этих кошачьих глазах хоть капельку страха или боли. Почему-то очень хотелось, чтобы ей стало больно... 

2

Их вражда длилась почти два года: с момента, когда Максим увидел Леру в самый первый школьный день на торжественной линейке. Впрочем, тогда он ещё не был в курсе, что она - именно Лера, то есть Валерия,  но почему-то интуитивно почувствовал, что такую девчонку не могут звать какой-нибудь банальной Катей, Наташей или Леной.  

За руку её держала грузноватая, не слишком опрятная женщина - позже, когда начались занятия, Максим узнал, что она работает у них в школе техничкой. Видно было, что мать страшно гордится дочерью-первоклашкой и тем, что собрала и приодела её к первому сентябрю не хуже, чем одноклассниц. На дворе стоял девяносто второй год - когда фактически, хоть и не законодательно, уже была отменена школьная форма, и девочки изо всех сил старались как-то выделиться друг перед другом, щеголяя в новых юбочках, блузках, жилетках или пиджаках.  

Первое, на что Максим обратил внимание - это глаза. Миндалевидные, даже слегка раскосые, какого-то невообразимого, волшебного, ускользающего цвета - не то серые, не то голубые, не то зелёные. Он впервые видел такой необычный эффект, обусловленный рисунком радужной оболочки, и уверился в том, что глаза девчонки подобны хамелеонам. 

Они и в самом деле были хамелеонами - даже спустя годы, когда Лера осталась лишь далёким, горько-сладким, невыносимым, мучительным прошлым, Максим прекрасно помнил, когда и как меняются эти странные, завораживающие его глаза. В моменты гнева у них был один оттенок, в мгновения радости - другой, в минуты стресса и волнения - третий... Когда она нетерпеливо целовала его, дрожа от сладостного предвкушения, глаза её превращались в звёзды: невольно хотелось зажмуриться, чтобы не ослепнуть от этого сумасшедшего сияния, и тоже целовать, целовать, целовать... безостановочно и лихорадочно целовать её всюду, куда только он мог дотянуться, точно боясь, что она вот-вот исчезнет. 

Он знал - интуитивно, каким-то первобытным, звериным чутьём догадывался, - что она рано или поздно оставит его. Ускользнёт, утечёт, как песок сквозь пальцы. Знал, что он не заслуживает такого счастья (или такого проклятья?) в её лице. Знал - и подсознательно готовился к расставанию... в итоге бросив её первым. 

В классе Максима посадили позади Леры. Правда, в первый день учёбы он видел преимущественно не затылок девочки, как было положено, а её невообразимые кошачьи глаза: одноклассница постоянно вертелась, оборачивалась, корчила ему рожи и насмешничала.  

- Чё ты уставился? - шепнула она ему, в очередной раз нервно оглянувшись, точно взгляд мальчишки прожигал дыру у неё между лопатками. 

- Не “чё”, а “что”, - машинально поправил Максим, вымуштрованный своей интеллигентной до мозга костей мамой. 

- Чиво-о-о? - обалдело переспросила девчонка. - Да пошёл ты в жопу! - и гордо отвернулась, и больше уж не поворачивалась до самого звонка, подчёркнуто выпрямившись, точно кол проглотила. 

О, знала бы его культурная и воспитанная мама, скольким ругательствам научится вскоре её славный и милый сыночек! И большая часть этих ругательств будет направлена именно в адрес Леры.

3

Некоторое время мальчик с девочкой старательно и даже чуточку подчёркнуто игнорировали друг друга в духе “я тебя не трогаю - и ты меня не трогай!” Однако спустя пару недель у них произошла вторая серьёзная стычка. На этот раз из-за еды. 

Максим не ходил вместе с одноклассниками в школьную столовую. Мама считала, что там царит жуткая антисанитария: оставленная на столах грязная посуда привлекает полчища тараканов, школьницы трясут над тарелками распущенными волосами, еда чаще всего остывшая, неаппетитная, да и вообще - малосъедобная, ведь неизвестно, из каких продуктов всё это приготовлено. Поэтому Максим приходил в школу со своим обедом. Мать делала ему бутерброды с колбасой и сыром, совала яблочко или грушу, пыталась даже заставить брать с собой термос, чтобы можно было в любой момент выпить горячего чая, но сын с негодованием отверг это предложение. 

Он и так чувствовал себя неловко, будучи невольно оторванным от коллектива: в то время, как все его одноклассники вприпрыжку неслись в столовую, перекидываясь шуточками и заливаясь беззаботным хохотом, он в одиночку ел свой сухой паёк, точно отверженный, томился и скучал. Кое-кто из одноклассников, учуяв однажды запах копчёной колбаски из его ранца, успел уже окрестить его “буржуем”, и ребята принялись не то чтобы сторониться Максима - скорее, просто не стремились слишком с ним сближаться, посчитав, что они - не его поля ягоды. К тому же, вскоре стало известно, что мальчик, помимо обычной, посещает ещё и музыкальную школу - что стало предметом дополнительных насмешек и ехидных обсуждений. 

Как-то раз Максим ненадолго отлучился из класса, а когда вернулся, обнаружил, что кто-то рылся в его ранце. Причём, не просто рылся, а вытащил оттуда свёрток с обедом. Это было настолько дико, возмутительно и непривычно, настолько не укладывалось в мировоззрение мальчишки, что в первое мгновение он просто растерялся, не зная, как реагировать, и ошеломлённо переводил взгляд с одного одноклассника на другого. 

- Что, Чащин? Жратва сбежала? - подколол его Серёга Королёв, издевательски ухмыляясь, а затем театрально, с притворным сочувствием, вздохнул. - Вот незадача... Так ты давай, обнюхай всех нас по очереди - от кого пахнет колбасой, а не столовской капустой - тот и спёр!  

- Очень мне надо тебя нюхать, - отозвался Максим, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал от обиды, как у сопливого малыша. - Задохнуться боюсь. 

- Чё ты сказал?! - возмутился Серёга - больше для порядка, чем в реальном стремлении устроить скандал. Просто не хотел ронять авторитет в глазах одноклассников. - А ну, повтори! 

- Ой, да заткнись ты, Королёв, - внезапно вмешалась Лера с явной досадой, даже раздражением. - Так суетишься, как будто сам и есть - вор. Ну-ка, признавайся, ты стырил у Чащина бутерброды? 

- Мне что, больше всех надо? - сразу теряя запал, отозвался одноклассник. - Сдались мне его благородные бутербродики, от них, небось, потом неделю с унитаза не слезешь - это не для наших простых желудков. 

Лера порылась у себя в портфеле и достала припрятанную после столовой сдобную булочку, обсыпанную сахарной пудрой. 

- Чащин! - окликнула она Максима, протягивая булочку ему. - Бери, ешь. Нельзя весь день голодным ходить, ты у нас мальчик музыкальный, нежненький... ещё в обморок грохнешься, не дай бог. Как мы все это переживём? 

Если бы Лера просто предложила ему эту проклятую булочку, он немедленно забыл бы прошлые разногласия и принял угощение с благодарностью. Но уничижительное окончание фразы и насмешливые искорки в странных глазах одноклассницы моментально погасили вспыхнувшее было у Максима чувство горячей признательности за участие, а раздававшиеся вокруг сдержанные хиханьки да хаханьки ещё больше разозлили мальчишку. 

- Иди ты со своей булкой... знаешь, куда? - грубо отозвался он. - У тебя и руки, небось, немытые. Я не знаю, за что ты ими сегодня хваталась. Может, помогала своей матери туалеты драить... - добавил он, непрозрачно намекая на профессию Лериной родительницы. 

Девчонка вспыхнула заревом, а глаза её из тёмно-голубых вдруг резко сделались ярко-зелёными от злости - как Максим ни сердился на неё, а всё же благоговейно замер, будто загипнотизированный подобным эффектом.  

Несколько секунд она пристально, с ненавистью, раздувая ноздри, вглядывалась в его лицо... ему даже показалось на миг, что она собирается его ударить. Однако Лера просто шумно выдохнула, а затем - как бы нехотя - процедила сквозь сжатые зубы: 

- Каз-зёл!.. - и демонстративно отошла к своей парте. 

С этого дня и началась их долголетняя война. 

4

Мама никогда не скрывала, что мечтает сделать из него великого музыканта, не особо-то заботясь мнением самого Максима на этот счёт. Понятное дело, для пацана его возраста занятие музыкой было скорее наказанием, чем удовольствием: ему гораздо интереснее было бегать во дворе с другими мальчишками, драться, орать и беситься, чем  играть на инструменте. Но мама уже мысленно распланировала его будущую блестящую карьеру и даже купила сыну детскую скрипочку - “четвертинку” - с прицелом на дальнейшие занятия. Несмотря на это, сам Максим долгое время не воспринимал её разговоры всерьёз, надеясь, что она перебесится и передумает. 

Но однажды в их дом заглянул с визитом мамин коллега и приятель, пианист Наум  Брагинский. Послушав, как шестилетний мальчуган играет на скрипке “Арию” Перголези, он невероятно растрогался и серьёзно сказал матери: 

- Ниночка, ребёнка нужно немедленно, не теряя времени, отдавать учиться профессионально, у него определённый талант! 

Это и стало точкой невозврата для Максима. Сам он воспринял подобный поворот своей судьбы почти как трагический, однако огорчить мать резким отказом не осмелился, потому что видел, как много это для неё значит.  

Мать никогда не была замужем. Максим ни разу не видел родного отца и даже не знал его имени (в свидетельстве о рождении в соответствующей графе стоял многозначительный прочерк, а сам мальчишка был записан как Максим Максимович Чащин - по материнской фамилии), но мама постоянно ставила его сыну в пример - как талантливейшего скрипача, чуть ли не гения - и, похоже, пророчила Максиму не меньший успех. 

- А он вообще-то существует, мой мифический папаша? - с мрачным сомнением поинтересовался Максим, когда ему было тринадцать. - У меня такое ощущение, что ты его попросту выдумала, чтобы мне было, на кого молиться... 

- Что ты такое говоришь, Максимка! - мама вспыхнула. - Придёт время, и ты всё узнаешь, обещаю. Узнаешь и поймёшь. А пока что... его имя тебе всё равно ни о чём не скажет. 

В начале июня, в тот самый год, когда мальчик должен был пойти в первый класс, мать за руку притащила его на вступительное прослушивание в музыкальную школу. 

Это было одно из старейших учебных заведений Санкт-Петербурга, расположенное на берегу Невы, в бывшем особняке тайного советника Аркадия Головина. Созданное итальянским архитектором Джакомо Бьянки ещё в конце восемнадцатого века, здание представляло собой настоящее произведение искусства. 

Оно выглядело каким-то королевским дворцом, замком из диснеевского мультика, а не учебным заведением! Максима привели в священый трепет главный фасад здания с трёхэтажным фронтоном и белоснежные колоннады по обе стороны, связывающие основной корпус с флигелями. Каменную террасу украшали скульптуры огромных львов. Мальчишка даже заробел, когда впервые поднялся по парадной лестнице и вошёл в заветные двери, точно в музыкальный храм. Хотя, казалось бы, ему, родившемуся в Петербурге, не должны быть в диковинку подобные чудеса архитектуры. 

От набережной к Неве спускались две крутые лестницы, облицованные гранитом: из окон музыкальной школы на них открывалась роскошная панорама. Максим и не представлял тогда, что на целых восемь лет этот вид станет для него практически родным... 

Разумеется, его приняли. В школе в те голодные нищие годы был катастрофический недобор, и преподаватели радовались каждому энтузиасту, добровольно решившему посвятить себя музыке. А уж если этот чудак оказывался ещё и талантливым, они готовы были руки ему целовать. 

Однако всё пошло немного не так, как запланировала мама. Она-то хотела, чтобы Максим играл на скрипке, как и его мифический полупризрачный отец, но кто-то из преподавателей, прослушав мальчишку, посоветовал отдать его на виолончель: дескать, у парня длинные руки и прекрасная растяжка, есть все задатки. Мама засомневалась поначалу, но Максим уже и сам загорелся этой идеей: пиликанье на скрипочке казалось ему чем-то унизительным, девчоночьим, слишком уж слащавым, а виолончель - инструмент солидный, да и звучит, на его слух, не в пример красивее. Завидев оживлённый блеск в глазах своего мальчика, мама сдалась и махнула рукой: ну, пусть будет виолончель... И участь Максима была решена. 

Позже всем стало ясно, что играть на виолончели - главное и единственно возможное для Максима занятие. А он и сам не заметил, не понял, в какой момент и когда это случилось, точно само собой произошло: он навеки неизлечимо заболел сценой... “Музыка - моя единственная любовь, виолончель - моя самая верная возлюбленная, которая никогда не обманет”, - отшучивался он позже в многочисленных интервью в ответ на вопросы о личной жизни, очаровательно улыбаясь. О, он стал настоящим профессионалом не только в игре на виолончели, но и в искусстве лицедейства: сделай глаза поискреннее, улыбнись пошире и смело ври, что только пожелаешь... 

5

Занятия начались одновременно с учёбой в обычной, среднеобразовательной школе - то есть, первого сентября. Отныне четыре дня в неделю у Максима, хочешь или не хочешь, были посвящены музыкалке. Интереснейшие индивидуальные занятия с педагогом по специальности и скучнейшие групповые: сольфеджио, музыкальная литература, хор. 

На первом уроке педагог Максима - некогда довольно известная петербургская виолончелистка Фаина Романовна Дворжецкая - сыграла ему “Элегию” Габриэля Форе. Мальчик был заворожён и покорён глубоким, вибрирующим голосом инструмента. “Неужели и я когда-нибудь смогу так же?” - думал он с восторгом и ужасом. Очевидно, все эти сомнения были написаны на его лице, потому что Дворжецкая рассмеялась и ласково потрепала его по вихрастой голове. 

- Сможешь. Будешь. Уже очень и очень скоро... 

Правда, этот ласковый тон имел свойство трансформироваться в командные окрики, а иногда и в отборную базарную ругань, если мальчик самолично усаживался за инструмент. Преподавательница не церемонилась в выражениях, указывая нерадивому и не слишком опытному ученику на его ошибки. 

- Ну что ты четвёртый палец зажимаешь, бестолочь?! - гудела она иерихонской трубой. - Локоть выше!.. Выше, я сказала! Кисть не перекошена! Освободи её, перенеси нагрузку на пальцы, а то потом сам от боли взвоешь! Не дави большим пальцем на гриф, олух царя небесного! А ноги, ноги назад зачем подгибаешь, горе ты моё?! Где твои колени, я тебя спрашиваю? 

В первое время у Максима немело правое плечо, а пальцы левой руки невыносимо болели. Затем кожа на подушечках загрубела и стало существенно легче, хоть болезненные ощущения и не оставили его окончательно. После интенсивных занятий часто ныло и простреливало левое запястье, поэтому ему пришлось научиться делать себе массаж, а также регулярные ванночки с содой, по совету преподавательницы. (Позже, много позже, уставшую руку нередко массировала ему Лера - и боль волшебным образом моментально отступала под её гибкими пальчиками. Он, понятное дело, не признавался, что ему так скоро становится легче от её прикосновений. Наоборот, всеми силами старался продлить это блаженство, чуть ли не мурлыкал, как довольный, разомлевший на солнышке кот, позволяя Лере и дальше нежить его натруженную руку.) 

Максим занимался специальной гимнастикой, на ночь мазался спортивными мазями и гелями, старался постоянно держать руку в тепле... Советы педагога при сильных болях оставить инструмент на пару дней и просто дать рукам отдых не воспринимались им всерьёз - мальчишку невыносимо тянуло играть. 

Нередко мама просыпалась среди ночи оттого, что из комнаты сына доносились звуки виолончели - заглушив струны сурдиной, он наигрывал какую-нибудь внезапно захватившую его музыкальную пьесу. А по утрам она часто заставала в ванной такую картину: Максим чистил зубы, притопывая ногами и орудуя щёткой, будто смычком, в определённом, только ему известном ритме, и в голове его, вероятно, звучала соответствующая мелодия, которая была слышна только ему одному... 

Эмоциональность Максима в игре была ему одновременно и лучшим другом, и злейшим врагом. Если всё получалось - он буквально душу вкладывал в своё исполнение, а вот когда что-то шло не так... Однажды, психанув на сложном пассаже, который всё никак не хотел получаться, Максим в ярости кулаком проломил в инструменте дыру. А затем ему было очень стыдно, потому что виолончель одолжила для занятий мамина близкая подруга тётя Оля. 

6

Фаина Романовна стала его проводником в мире музыки. Феей-крёстной. Ангелом-хранителем. Практически второй мамой - точнее, скорее, бабушкой. 

“Мой милый, толстый, добрый старый ангел...” - с нежностью думал о своей учительнице Максим. Даже спустя многие, многие, многие годы он мог воспроизвести в памяти её незабвенный, ничуть не поблёкший со временем образ: пожилая, тучная, со старомодной причёской - валик надо лбом, в идеально выглаженном шерстяном платье с кружевным отложным воротничком и белоснежными манжетами... 

Иногда они устраивали чаепития прямо в классе: Фаина Романовна приносила из дома какую-нибудь невообразимую вкусноту, которую пекла сама - орешки с варёной сгущёнкой или вафельные трубочки с кремом. Под чаёк они с Максимом вели серьёзные, долгие и обстоятельные беседы о жизни и об искусстве. 

Дворжецкая сетовала на царившее в стране смутное, переходное, неопределённое время: учиться музыке шли только самые отъявленные фанатики, а уж желающих освоить виолончель можно было пересчитать по пальцам: кому охота всё время таскать на спине огромный ящик? 

- Когда я ездила на гастроли, - вспоминала старая виолончелистка, - мне неизменно приходилось заказывать два билета: для себя и для своего инструмента.  

Как ему не хватало поддержки Дворжецкой, её мягкого густого голоса,  ободряющего слова, ценного совета - особенно в первые месяцы в Лондоне, в период мучительной адаптации к чужбине, болезненной притирки к местному быту и менталитету, невыносимой тоски по Питеру, матери и по своей косоглазой... 

Фаина Романовна оказалась права: вскоре Максим уже запросто исполнял на виолончели “Тоску по весне” Моцарта, в то время как его самого практически не было видно из-за массивного инструмента. Маленькие пальчики уверенно и крепко держали смычок. 

Учился Максим хорошо, но в первые годы панически боялся публики и академических концертов - до дрожи, икоты и слёз. Маму нервировала неожиданно открывшаяся фобия сына, и она всерьёз расстраивалась из-за четвёрок, полученных за эти самые концерты. 

- Понимаешь, Максимка, - говорила она ему, - если музыкант боится сцены - то, считай, грош ему цена как профессионалу. Выступления перед зрителями и есть главный показатель мастерства. Репетиция - это домашняя работа, а концерт - контрольная, чувствуешь разницу? 

Однако сама Дворжецкая была спокойна, как удав, и невозмутимо внушала Максиму, что всё у него получится, что он лучше и талантливее всех, хоть это было и не слишком педагогично. Ну, она и не скрывала, что этот обаятельный, подвижный, как ртуть, вечно лохматый мальчишка был её любимцем. 

- Когда ты выходишь на сцену, не думай о том, сколько народу собралось тебя послушать. Выбери из толпы одно лицо, наиболее симпатичное и располагающее к себе, - советовала она мальчику, - и играй только для него. Исключительно для него, не думая об остальных! А ещё лучше: представь среди зрителей в зале какого-нибудь важного и дорогого тебе человека - маму, лучшего друга или ещё кого-то... 

На каких только концертных площадках не приходилось выступать впоследствии Максиму! Ему рукоплескали Альберт-холл и Китайский национальный театр, зрители устраивали виолончелисту овацию в  Аудиторио-де-Тенерифе, окутывали обожанием в Сиднейском оперном театре и осыпали  букетами в Кремлёвском дворце... 

А он среди тысяч и тысяч зрителей неизменно видел одно-единственное лицо - с раскосыми глазами-хамелеонами. 

7

Лера раздражала его до печёнок, до трясучки, до тошноты. 

Он и сам не мог толком объяснить причину этой ненависти. Ну, она что-то когда-то ляпнула, ну, он ответил в тон - но ведь становиться из-за этого заклятыми врагами даже смешно... Однако Максим всякий раз не мог удержаться от того, чтобы не выдать очередную порцию гадостей в её адрес. Девчонка платила ему той же монетой - они постоянно либо переругивались в классе, либо подчёркнуто сторонились друг друга, а если нечаянно сталкивались лицом к лицу - злобно шипели под нос ставшие уже привычными оскорбления: 

- Цыган черномазый... 

- Китаёза косая! 

Лера достаточно спокойно реагировала на обидные слова, относящиеся к ней лично, а вот оскорблений в адрес матери терпеть абсолютно не могла. То, что её мама работает в школе техничкой, ни для кого не было секретом, так что не только Максим, но и остальные одноклассники нет-нет, да и посмеивались над девчонкой. Лера заливалась краской, если встречала мать в школьных коридорах, и старалась поменьше пересекаться с ней во время учёбы, чтобы не привлекать излишнего внимания. Но даже минимальный контакт с родительницей не избавлял её от насмешек. 

- Богданова!.. - то и дело вопрошал какой-нибудь остряк. - Чё-то сегодня в туалет зайти страшно, твоя мамашка забыла помыть унитазы, что ли?.. 

- Да после тебя, Киселёв, хоть мой, хоть дезинфицируй - а всё равно дерьмо останется, - независимо и якобы невозмутимо, скрывая истинные чувства, откликалась она, но красные пятна, моментально выступающие на лице, выдавали её с головой. В такие моменты Максиму в глубине души становилось её даже жаль. Она же не виновата, что у матери такая профессия... в конце концов, родителей не выбирают. Впрочем, жалость эта длилась недолго - ровно до того момента, пока Лера не обрушивала град насмешек и оскорблений уже в его сторону. И всё начиналось сначала... 

До тех пор, пока их конфликт развивался только в стенах школы, с существованием Леры ещё можно было как-то смириться. Забыть о ней. Не замечать. Но к концу второго класса она неожиданно крепко сдружилась с одноклассницей Наденькой Долиной, которая, к сожалению, являлась соседкой Максима по дому и даже по лестничной клетке. 

Теперь Лера постоянно торчала у подружки в гостях, и мальчик отныне был вынужден лицезреть её даже в свободное от учёбы время. Это вызывало у Максима досаду и смятение: Наденька ему нравилась, а Лерку он терпеть не мог... Всякий раз, завидев её в собственном дворе, он кривился и морщился, иногда доходя до дурацких выходок детсадовского уровня: выкрикивал ругательства с балкона, плевался или обливал противную китаёзу водой. Она не оставалась в долгу, напихивая ему всякого мусора в почтовый ящик или исписывая стены подъезда афоризмами из серии “Чащин - урод!”. Короче, войнушка, вспыхнувшая между ними ещё в первом классе, активно продолжалась, причём не только на занятиях, но и во время каникул. 

А Наденька... Наденька была чудом, голубоглазой златокудрой куклой с нежным певучим голоском и добрым, отзывчивым сердечком. Максим цепенел в её присутствии, ощущая себя дурак дураком, пустоголовым Буратинкой с деревянными руками и ногами, абсолютно счастливым, восторженным идиотом. Даже странно было, как это она - ангел небесный - выбрала себе в подруги резкую, хамоватую, заносчивую и вообще абсолютно невыносимую Лерку. 

8

Максим тихо, украдкой, вздыхал по Наденьке класса до шестого, ни на что, впрочем, особо не претендуя - ему достаточно было просто видеть её и изредка по-дружески болтать. Однако, когда ему исполнилось тринадцать лет, формального общения в школе стало катастрофически не хватать. Максиму хотелось большего - гулять вдвоём, держась за руки, и чтобы Наденька восхищённо смотрела в его глаза, пока он будет рассказывать ей что-нибудь интересное. Иногда в своих мечтах он доходил даже до осторожных объятий и нерешительных, вполне невинных поцелуев... однако старался не слишком злоупотреблять этими фантазиями, поскольку ощутимый дискомфорт в штанах приводил его в невероятное смущение - он ещё не слишком привык к сюрпризам, которые с некоторых пор спонтанно стал выкидывать его растущий организм. К тому же, думать о Наденьке в этом ключе было почему-то стыдно, слишком уж она была... чистой и непорочной, к такой и прикоснуться-то страшно. Такую девчонку следовало только возвести на пьедестал да любоваться ею со стороны, благоговейно затаив дыхание. 

- Ты что, влюбился, мальчик?  - мимоходом осведомилась однажды Дворжецкая, когда её ученик, задумавшись о своём, в очередной раз безбожно сфальшивил. - Всё в облаках витаешь! 

Максим густо покраснел и крепче ухватился за смычок. 

- Нет, я серьёзно спрашиваю, а не чтобы посмеяться над тобой, - добавила преподавательница примирительно. - Просто мне не нравится, что твоё большое и светлое чувство заметно мешает учёбе. 

- Извините меня, Фаина Романовна, - пробормотал он в сильнейшем смущении и раскаянии, смешанными со стыдом. - Такого больше не повторится. 

- Ну, вот ещё - не повторится! Глупости! - фыркнула она. - Когда же и влюбляться в первый раз, как не сейчас, в твоём юном и прекрасном возрасте?! Всё так по-настоящему, так отчаянно, так... безнадёжно! 

Максим исподлобья хмуро взглянул на неё. 

- Почему - безнадёжно? 

- Да потому что первая любовь редко бывает счастливой, мой милый. Впрочем, если всё взаимно, могу только порадоваться за тебя, - великодушно добавила она. - Хотя... любовь без страданий - смертельная скука! - глаза её блеснули лукавством, и было непонятно, то ли она шутит, то ли искренне так считает. 

Откровенно говоря, Максим не был с ней согласен, но решил воздержаться от дальнейшей дискуссии и с преувеличенным энтузиазмом принялся водить смычком по струнам, как бы демонстрируя чрезмерное усердие и истовую тягу к учёбе. 

- Пригласи свою девочку на наш новогодний концерт, - предложила вдруг Дворжецкая. - Наверное, ей интересно будет взглянуть, как ты хорош на сцене... Да и у тебя самого будет стимул как следует подготовиться к выступлению и не халтурить на уроках, - добавила она, хитро прищурившись. 

Максим едва не подскочил на стуле от радости. Позвать Наденьку на праздничный концерт - какая простая и замечательная идея! Ничего лишнего, ничего подозрительного, обычное дружеское приглашение, и у него появится возможность блеснуть перед ней во всей красе! Быть может, после концерта Наденька наконец-то “разглядит” его получше?! 

Дворжецкая выдвинула ящик своего стола и, покопавшись там, протянула Максиму два билета на концерт: 

- Вот, держи пригласительные. 

- Два-то зачем? - не понял он. - Меня ведь и так пропустят... 

- Ну, ты даёшь, - покачала головой преподавательница. - По-моему, любовь отшибла тебе память и способность соображать. О матери ты забыл? Она же ни одного нашего концерта не пропускает, ей тоже билет понадобится. 

Максим сконфуженно опустил голову. И в самом деле, он совершенно не подумал о маме... 

Всучить билет Наденьке оказалось не так-то просто. Максим хотел, чтобы это выглядело непринуждённо и естественно с его стороны, однако о какой естественности могла идти речь, если при приближении одноклассницы у него учащался пульс и сбивалось дыхание?.. 

Наконец, набравшись храбрости в очереди за пальто в школьную раздевалку, где они с Наденькой случайно оказались рядом, он спросил как можно рассеяннее, как бы между делом: 

- Слушай, Долина, а ты музыкой, случайно, не увлекаешься? 

Она захлопала своими чистыми ангельскими глазами. 

- Какой именно музыкой? Ну, “Руки Вверх!” я люблю, ещё “Иванушек International”... 

- Да нет, - он с досадой поморщился. - Скорее, классической. 

- Ах, это... - Наденька разочарованно сморщила хорошенький вздёрнутый носик. - Знаешь, если честно, то как-то не особо. Ску-учно, - протянула она. 

Любая другая девчонка, признавшись в подобном, безнадёжно упала бы в глазах Максима до конца жизни. Но только не Наденька! 

- Жаль, - отозвался он преувеличенно спокойным тоном, - а то у меня тут билет пропадает... 

Наденька клюнула моментально. 

- А что за билет? - заинтересованно спросила она. 

- Новогодний концерт в моей музыкалке. Ты не думай, там не только классические произведения, вообще довольно разнообразная программа будет, - добавил он якобы равнодушно. 

- И ты тоже будешь что-то играть? 

9

Максим так и не смог огорчить мать, сказав, что её поход на концерт отменяется: она ведь так долго его ждала!.. 

Мальчишка весь вечер собирался с духом для этого разговора, пытался подобрать убедительные аргументы, но все они выглядели лишь жалкими и неубедительными попытками оправдаться: он профукал мамин билет, опрометчиво пообещав отдать его самой противной девчонке из класса, и этому просто не находилось никакого логического объяснения. Концерты Максима были для матери моментами не только его, но и её триумфа - на каждое выступление она собиралась и наряжалась, как на праздник, и ревностно, пристрастно, с искренней озабоченностью, чтобы публика осталась в восторге, вслушивалась в игру сына. Нет, нет, заявить, что она останется без новогоднего концерта, было немыслимо!.. 

Выпрашивать третий пригласительный у Дворжецкой Максим постеснялся, понимая, что это уже перебор. Тем более, на новогоднем вечере прогнозировался аншлаг: почётным гостем позвали бывшего ученика их музыкальной школы, ныне играющего в симфоническом оркестре Мариинского театра. 

Максим совсем было впал в отчаяние, но спасение пришло, откуда не ждали: свой билет ему уступил скрипач Эдик Скворцов, учащийся выпускного класса. Эдик считался большим талантом, педагоги в один голос пророчили ему великое будущее, но сам Скворцов музыку ненавидел и собирался торжественно и показательно сжечь свою скрипку сразу после выпускного. В школу он поступил только потому, что этого хотели родители - в общем-то, типичная картина, ведь даже Максим поначалу не горел энтузиазмом... Впрочем, он потом всё равно втянулся в эту музыкальную жизнь и всей душой полюбил её, а вот Эдик просто покорно отбывал восьмилетний срок учёбы, как заключённый в тюрьме, считая дни до освобождения. 

- Предки в субботу на новоселье к друзьям приглашены, - сообщил он Максиму скучающим тоном, - поэтому в музыкалку притащится бабушка... а вот второй билет пропадает зря. Забирай, мне не жалко!

На концерте всё сразу же пошло не так, как мечталось Максиму. Наденька не шутила и не лукавила, когда говорила ему, что находит классическую музыку скучной: ей действительно было абсолютно неинтересно. Когда Максим, волнуясь, осторожно выглядывал из-за кулис в зрительный зал, то видел, что одноклассница едва сдерживает зевоту. Она чуть не заснула во время выступления оркестра народных инструментов, незаметно морщилась под хоровое пение и вообще с трудом скрывала досаду при выходе каждого нового скрипача, трубача или пианиста, в нетерпении поглядывая на маленькие наручные часики. При этом он даже не мог всерьёз на неё рассердиться: Наденька была такой хорошенькой в своём нарядном платье, с распущенными по плечам волосами... 

Пару раз он мельком взглянул на Лерку, с удивлением обнаружив, что её, наоборот, по-настоящему захватило представление: она сидела, широко распахнув глаза, приоткрыв в восхищении рот и выпрямившись на стуле, даже чуть подавшись вперёд, точно вся обратилась в слух, чтобы не пропустить ни единой ноты, ни одного исполнителя. 

Свой номер Максим отыграл добросовестно и старательно, изо всех сил избегая смотреть в сторону третьего ряда, чтобы не расстраиваться понапрасну и не тешить себя иллюзией, что Чайковский в его исполнении сразит Наденьку наповал. Только в финале, выслушивая аплодисменты зрителей, он рискнул снова бросить быстрый взгляд в сторону своего божества: оно вежливо хлопало и даже слегка улыбалось. Зато Лерка буквально сияла и изо всех сил била в ладоши, он даже удивился: издевается, что ли?.. Не могла же она вот так, в один момент, позабыть об их многолетней вражде. 

Он еле дождался окончания концерта: ему не терпелось увидеться с Наденькой и поехать вместе домой - благо, они соседи и им всё равно в одну сторону. Вот только косоглазая... надеюсь, она не увяжется за ними, в гости к подружке?.. А маме он как-нибудь объяснит, она поймёт и спокойно доберётся до дома одна. 

Мама, разумеется, поняла. Для неё не осталось незамеченным присутствие в зале их юной соседки, и она лишь многозначительно улыбнулась: вот почему сын был такой шебутной с самого утра, сто раз проверил, хорошо ли выглажен концертный костюм, начищены ли ботинки, а затем проторчал в ванной комнате не меньше часа. Что ж... пусть ухаживает за Наденькой Долиной - это хорошая девочка, из приличной семьи, вряд ли она дурно на него повлияет. 

Да вот только домой с Максимом, несмотря на его грандиозные планы и мечты, Наденька всё равно не поехала. Её вызвался провожать тот самый Эдик Скворцов - скрипач, ненавидящий музыкалку, который уступил для Лерки лишний билетик. 

Это вышло непреднамеренно, почти случайно. Эдик не был знаком с Наденькой до новогоднего концерта, но, в отличие от Максима, не робел и не стеснялся при общении с противоположным полом. Он без обиняков подкатил к самой красивой девчонке в фойе (а Наденька в свои тринадцать уже вполне оформилась), лихо представился и набился в провожатые. Наденьке, несомненно, польстило внимание более взрослого, чем она сама, симпатичного парня - и она с удовольствием приняла его ухаживания, без зазрения совести спихнув подругу на Максима. 

- Макс, ты же проводишь Леру домой, правда? - проворковала она. - Поздно уже, темно, страшно... 

У Максима внутри всё буквально кипело от гнева, обиды, ревности и разочарования, смешанного с желанием набить морду Скворцову, но мальчишка ничем себя не выдал. 

- Провожу, - буркнул он, - не вопрос. 

- Только не переубивайте друг друга, - пошутила Наденька напоследок, и, покраснев от удовольствия, позволила Эдику помочь ей надеть шубку. 

10

Максим и Лера вышли из музыкальной школы вдвоём и, не глядя друг на друга, молча побрели к остановке. Вечером поднялась небольшая метель, поэтому они и сами старались лишний раз не открывать рот, чтобы не наглотаться снега вперемешку с холодным воздухом. 

Пока дождались автобуса, едва не закоченели. Максим боролся с искушением спровоцировать очередную ссору и отправить Лерку домой самостоятельно - охота было тащиться провожать её за тридевять земель!.. Но совесть ему не позволила. Всё-таки, вечер. Всё-таки, девочка. Всё-таки, одна... 

К счастью, в салоне автобуса было тепло и малолюдно, поэтому Максим и Лера с удовольствием плюхнулись на свободные сиденья - бок о бок - и вытянули ноги. 

Он, наконец, решился искоса взглянуть на девчонку. Выражение Леркиного лица несказанно удивило Максима - оно было каким-то... воодушевлённо-потрясённым, словно она пребывала в сильнейшем шоке и никак не могла от него отойти. 

- У тебя всё нормально? - с трудом переборов себя, вежливо поинтересовался Максим, на сто процентов уверенный в том, что Лерка сейчас предсказуемо и привычно огрызнётся в ответ: “Не твоё дело!” 

Она перевела взгляд на мальчишку. Её удивительные кошачьи глаза были сейчас тёмно-голубого цвета, а их выражение... Изумление? Недоверие? Восторг? У Максима никак не получалось это расшифровать. 

- Ты классно играл, - наконец, как бы нехотя, выдавила она из себя. 

Максим с сомнением вздёрнул брови. 

- А ты разве понимаешь... - и тут же поправился, - любишь классическую музыку? 

- Да, а что здесь такого? - Лера спокойно пожала плечами. - Или ты полагал, что дочь уборщицы может слушать только “Мальчик хочет в Тамбов”? - добавила она иронично, и из её глаз словно брызнули в разные стороны озорные искры: Максим буквально кожей ощутил приятное обжигающее покалывание на щеках. 

- Прости, - смутился он, чуть было не добавив машинально, по привычке - “косоглазая”. 

- Прощаю, - легко и беззаботно откликнулась Лера, - за твою прекрасную игру... цыган, - договорила она лукаво, и глаза её снова моментально поменяли цвет - сначала стали язвительно-зелёными, а затем приобрели тёплый, спокойный серый оттенок. Максим, как и всегда, замер, засмотревшись на это волшебное превращение... Лера заметила его пристальное внимание и застеснялась, опустив ресницы. 

Это было удивительно, но, кажется, за все шесть лет знакомства они впервые разговаривали по-человечески, не кривляясь и не обзывая друг друга. Максим понял, что, оказывается, совершенно не знал Леру в школе. Вернее, знал только то, что может знать любой одноклассник. Теперь же она открывалась ему с абсолютно новой, необычной стороны. К примеру, он с изумлением услышал от неё, что она вегетарианка, абсолютно не ест мяса и рыбы, а в будущем планирует отказаться даже от яиц. 

- Я не поощряю убийства и страдания живых существ в любом их проявлении, - сказала Лера спокойно, не рисуясь и не пытаясь что-то доказать, как будто давно приняла это решение и ей было всё равно, что о ней подумают другие. 

Максим уже возле её дома понял, что ему было с Леркой чертовски интересно, и даже немного пожалел, что пора расставаться. А ещё он вдруг сообразил, что пока провожал Лерку, ни разу не вспомнил о прекрасной и ещё более недоступной теперь Наденьке... 

Они остановились возле её парадной. Лера подняла голову, уперевшись взглядом в ярко и приветливо освещённые окна своей квартиры. На её лицо плавно падали крупные снежинки и тут же таяли, оставаясь лишь на бровях и ресницах. Она, казалось, не замечала их, и Максим подавил внезапное странное желание приблизить своё лицо к Леркиному и осторожно подуть. 

- Зайдёшь? - спросила она просто. - Выпьешь чаю, согреешься. Мама пирожков с капустой напекла, они у неё всегда очень вкусные получаются. 

- Н-нет, - с небольшой заминкой отозвался Максим. Он пока не был готов встретиться с мамой-техничкой, которую сам же неоднократно высмеивал в школе в пику Лерке. Теперь ему было ужасно неловко и стыдно за эти насмешки, за своё глупое инфантильное поведение... - Как-нибудь в другой раз. Спасибо. 

- Тебе спасибо, что проводил, - и, подавшись вперёд, она быстро - на короткий, секундный миг! - прижалась прохладными нежными губами к его щеке. 

Максим опешил так, что даже не сразу нашёлся, как отреагировать. Просто застыл каменным изванием. Косоглазая поцеловала его?.. Пусть в щёку, но всё же поцеловала?! 

- Отомри, цыган, - пошутила она, засмеявшись. - Это тебе поощрительный приз в благодарность за приглашение на концерт. Я и правда чудесно провела время. Давно не получала такого удовольствия... 

Он улыбнулся, с трудом приходя в себя. 

- Не за что, китаёза, - отозвался он снисходительным тоном - беззлобно, почти ласково. - Я рад, что тебе понравилось. 

11

В эту ночь во сне ему впервые явилась не Наденька, а Лерка. Она снова поцеловала его... но теперь уже не невинным поцелуем в щёчку, как младшего братика, а прямо в губы. Это было и неловко, и волнующе одновременно. Проснувшись, Максим подорвался на постели, как ненормальный, не совсем понимая, что с ним происходит, и некоторое время сконфуженно сидел, не зная, как реагировать на случившееся, точно неверный возлюбленный, уличённый в измене. По ощущениям получилось куда ярче, чем в сновидениях с Наденькой - так не должно было быть, и, тем не менее... это оказалось неожиданно приятно: так, что Максим затем невольно думал о Лерке целый день. 

С этого дня их вражда закончилась: постепенно переросла сначала в приятельство, а затем и вовсе, незаметно для них самих, обернулась настоящей крепкой дружбой. Впрочем, дружба эта была весьма своеобразная, густо замешанная на взаимных подколках и язвительности, хотя, справедливости ради, и без малейшего намёка на прежнюю злобу, истаявшую без следа. Они оба словно упражнялись в остроумии, постоянно подшучивая и высмеивая друг друга, но уже без всяких обид и былых претензий - скорее, просто для того, чтобы держать себя в тонусе. 

Мало-помалу они сблизились настолько, что стали доверять друг другу даже самое сокровенное. Лерка оказалась на удивление чутким и деликатным человеком. Так, догадавшись, что Максим влюблён в Наденьку, она ни разу ни намёком, ни полунамёком никому об этом не проболталась и продолжала морально поддерживать друга. Вскоре стало окончательно ясно, что с Наденькой ему ровным счётом ничего не светит: та по уши встрескалась в Эдика Скворцова. Вот так удачно скрипач проводил её после новогоднего концерта в музыкальной школе... 

Между тем, учителя проявляли заметное беспокойство по отношению к Наденьке: девчонка, некогда твёрдая хорошистка, съехала на неуверенные хилые троечки, с упоением погрузившись в свой первый головокружительный роман со “взрослым” парнем. Максим весь буквально извёлся от ревности: он теперь постоянно видел в школе Скворцова, поджидающего Наденьку после уроков... либо саму Наденьку - в музыкалке, когда она дожидалась свего ненаглядного. 

- Ему шестнадцать лет! - укоризненно качали головой некоторые педагоги. - А девочке всего лишь четырнадцатый... И - подумать только - в любовь играют! Куда смотрят родители? Ведь страшно даже представить, до чего у них может дойти!.. 

Впрочем, подобных моралистов было довольно мало, да и те - старой закалки и советского воспитания, в котором романтические отношения между подростками считались чем-то из ряда вон выходящим, даже непристойным. Остальным же - в том числе, и родителям новоиспечённых Ромео и Джульетты - было глубоко наплевать. Мама Наденьки вообще работала акушером-гинекологом в женской консультации и была свято уверена в том, что надёжно и своевременно просветила свою дочь относительно контрацепции и последствий ранних абортов, а также заболеваний, передающихся половым путём. 

А вот Максим мучился и страдал, живо, с мальчишеским пылом, воображая, до чего у этого чёртового гения Скворцова, в самом деле, может дойти с Наденькой. Дико злился, всерьёз переживал, адски ревновал и зверски завидовал. Лерка в ту пору стала ему настоящей жилеткой для того, чтобы он всегда мог выплакаться. Нет, конечно, Максим не ревел, как маленький, но душу подруге изливал регулярно. 

Лерка теперь тоже частенько прибегала к музыкальной школе, чтобы встретить Максима после занятий, и они вдвоём шли гулять. Эти отношения, в отличие от предыдущей пары, ни у кого не вызывали беспокойства. Дворжецкая весьма и весьма поощряла дружбу своего лучшего ученика с одноклассницей, ошибочно полагая, что Лера - и есть та самая особа, в которую он влюблён. 

- Огонь-девка, - одобрительно кивала Фаина Романовна. - Есть в ней и внутренний стержень, и целеустремлённость, и неуёмная фантазия, и море бешеной энергии... а уж красотка какая! 

Максим только недоуменно помалкивал. Красотка? Лерка?! Он так вовсе не считал. Да, глаза у неё необычные, этого не отнять, но в остальном... высоченная, как пожарная каланча, сутулая, худющая - кожа до кости. И в то же время подруга иногда продолжала сниться ему в весьма определённых и недвусмысленных ситуациях, и это был его маленький секрет - постыдная тайна, в которой неловко сознаться даже себе самому. 

А в седьмом классе их отношения сделались ещё более близкими и доверительными: Лерка стала первой и единственной, с кем он поделился правдой о своём отце... 

12

Разговор с матерью назрел давно. Максим просто ожидал подходящего момента и, в конце концов, решил приурочить это событие к получению паспорта. Незадолго до своего четырнадцатого дня рождения он просто подсел к матери на кухне и прямо спросил: 

- Ты не хочешь рассказать мне про папу? Хотя бы основное: кто он, как его зовут, где живёт... да и жив ли он, вообще? 

Мать как раз пила традиционный вечерний чай с мёдом, без которого, как уверяла, просто не сможет заснуть. Вопрос застал её врасплох. Некоторое время она трусливо прятала глаза в своей чашке, не решаясь пересечься вглядом с сыном, а затем, всё так же не поднимая головы, тихо спросила: 

- Ты уверен, что действительно хочешь знать? Но зачем? Что тебе это даст? 

- Мне скоро паспорт получать, - отозвался он, пожав плечами. - Не исключаю тот вариант, что захочу взять отцовскую фамилию... 

Она дёрнулась, как от удара. 

- ...вместе с твоей, конечно, - торопливо добавил он. - Будет двойная фамилия, а что такого? Сейчас это даже модно. Да и отчество должно быть настоящим, а то что я, как дурак. Прямо-таки лермонтовский штабс-капитан Максим Максимыч... Как его на самом деле зовут? Ведь не Максим же? 

- Нет, - сглотнув ком в горле, с трудом отозвалась мать. - Не Максим. Так ты что же... хочешь его разыскать? Увидеться? 

- Смотря, где он живёт, - откликнулся сын, несколько приободрённый её словами: раз она сказала “увидеться”, значит, отец пока ещё не отошёл в мир иной. - На самом деле, у меня нет цели непременно встретиться с ним и с немым укором взглянуть в его подлые глаза, - не удержался Максим от шутки. - Но мне просто интересно, понимаешь? Пока что я вообще с трудом верю в то, что папаша существует. Может, моё реальное имя - Иисус? 

- Тьфу на тебя, богохульник, - поморщилась мать, тем не менее, понемногу приходя в себя. Щёки её снова порозовели, взгляд прояснился. - Сходи-ка, принеси мне подшивку “Кругозора” за восемьдесят третий год. 

Максим поморгал, сбитый с толку резкой сменой темы. 

- На фига? 

- Принеси, я сказала, - настойчиво повторила мать. 

Максиму пришлось идти в спальню и лезть на шкаф, поминутно чихая от застарелой пыли, пока не удалось разыскать среди кип старых журналов выпуски за нужный год. Недоумевая, зачем матери понадобилась эта макулатура (”Кругозор” прекратил своё существование вскоре после развала Союза), он всё-таки выхватил пачку журналов за тысяча девятьсот восемьдесят третий год (самого Максима тогда ещё и на свете-то не было!) и потащил на кухню. 

“Кругозор” позиционировал себя как общественно-политический и литературно-музыкальный звуковой журнал, главной “фишкой” которого были гибкие пластинки, вшитые между страницами. Это были аудиозаписи довольно приличного качества, включающие в себя и советскую эстраду, и классическую музыку, и хиты зарубежных рок-исполнителей... Сейчас, в эпоху аудиокассет и стремительно набирающих популярность компакт-дисков, эти пластинки были никому не нужны. Их с матерью старый проигрыватель грампластинок давно ушёл на помойку за ненадобностью, его заменил двухкассетный магнитофон, который они планировали как можно скорее поменять на настоящий музыкальный центр. 

- Номер за март... шестнадцатая страница, - сказала мать бесцветным голосом. - Открой. 

Злясь на неё за эту непонятную загадочность (вот ещё, интриганка нашлась!), Максим нашёл требуемую страницу. 

- Читай, - приказала она. 

Прежде всего Максим вперился взглядом в фотографию, сопровождающую искомую статью. Это был портрет черноволосого темноглазого мужчины, чем-то отдалённо напоминающего цыгана. “Скрипач Милош Ионеску, - гласила подпись под фото. - Румыния”. 

- И?.. - так и не начиная читать, с заминкой спросил Максим у матери. Глаза успели выхватить лишь обрывки фраз, огрызки предложений:  

“В двенадцать лет Милош получил свою первую скрипку Страдивари - от английской королевы, в знак уважения...” 

“В возрасте пятнадцати лет записал дебютную пластинку...” 

“Лауреат многочисленных международных конкурсов...” 

“Много гастролирует по миру...” 

“Не женат, детей нет”. 

Сердце заколотилось быстрее, ладони невольно вспотели. Ему страшно было озвучить своё предположение вслух, и всё же пребывать в неизвестности тоже больше не оставалось сил. 

- Да, - кивнула мать, отводя глаза, не сумев выдержать требовательного, испытывающего взгляда Максима. - Милош - твой отец. 

13

- Что, серьёзно?! - миндалевидные глаза Лерки стали совсем круглыми, как у совы. - Ты - сын знаменитости? 

Виолончель Максима, убранная в футляр, лежала на земле у их ног. Сами же они сидели плечом к плечу на бортике песочницы, чудом уцелевшей в смутное время нищеты и разрухи. С начала девяностых во дворе не осталось ни одной традиционной “старушачьей” лавочки, не говоря уж о незамысловатых детских радостях вроде турника, горки или качелей. А вот песочница, как ни странно, сохранилась, и теперь вечерами в ней часто можно было видеть компании молодёжи. Играли на гитаре, распивали пиво или дешёвый портвейн, дымили как паровозы и весело гоготали, вызывая возмущение здешних бабок, которые шипели на ребят из окон, бранились, осыпая их головы всевозможными проклятиями, но всё-таки предусмотрительно не рисковали спускаться во двор для открытой схватки. Иногда песочница служила местом встречи местных алкашей, порой в неё испражнялись дворовые собаки и кошки... вот только по прямому назначению её давно никто не использовал. Впрочем, и песок туда не завозили уже несколько лет, с самого развала Союза. 

- Ну, не такая уж он и знаменитость, - буркнул Максим, немного смущаясь. - Самый расцвет его славы пришёлся на шестидесятые-семидесятые. Сейчас о нём почти забыли, - он старательно избегал слов “отец” или “папа”, точно стесняясь обозначить известного скрипача этим приземлённо-бытовым определением. - Ему вообще скоро шестьдесят исполнится, представляешь? Совсем старик... 

Лерка присвистнула. 

- И правда. А ведь мама твоя моложе, чем он. Как же так получилось, что... в общем, где они познакомились? Она бывала в Румынии? 

- Да нет, - Максим мотнул головой. - Он... ну, этот Ионеску... сам приезжал в СССР с гастролями. В Питере был в восемьдесят четвёртом году. А в восемьдесят пятом я родился, - он покраснел. 

- У них был тайный роман? - глаза Лерки алчно полыхнули, меняя цвет. 

- Да какой там роман. Просто переспали разок, и всё, - видно было, что Максиму с трудом даются эти слова, ведь речь шла не об абстрактной чужой тётке, а о его родной матери. - Его постоянный пианист-аккомпаниатор не смог приехать, заболел. А мама тогда как раз работала концертмейстером в Доме Музыки, где у него должен был состояться концерт. Она же тоже очень талантливая, - торопливо добавил Максим, точно оправдывая мать, - может сыграть с листа любую мелодию, вот её и вызвали на подмогу... Они репетировали вместе пьесу Крейслера, потом великолепно отыграли концерт, ну и... он пригласил её вечером поужинать в ресторане в знак признательности. А наутро она проснулась в его гостиничном номере. Как-то так... - ему было дико, страшно неловко делиться с Леркой такими деликатными подробностями из маминой личной жизни, даже ещё более неловко, чем в тот момент, когда он сам выслушивал от матери эти постыдные признания. Но ему больше некому было об этом рассказать. К тому же, Максим был уверен, что подруга не станет над ним смеяться. Так оно и вышло, даже более чем: рассказ произвёл на Лерку воистину потрясающее впечатление. 

- Как романтично! - выдохнула она, восхищённо порхая ресницами. - Настоящая любовь с первого взгляда! 

Откровенно говоря, Максим очень сомневался, что там была именно любовь. Он видел фотографии материи в молодости, она и тогда не блистала красотой: простушка с белобрысой тощей косицей, бесцветными бровями, носом-картошкой и нескладной приземистой фигурой... В год, когда она забеременела, ей исполнилось уже тридцать лет - по тогдашним меркам безбожно, критически поздно для первых родов. Впрочем, отец оказался и того старше, на момент советских гастролей ему было слегка за сорок. 

- В общем, он просто уехал к себе обратно в Румынию, не спросив у мамы ни телефона, ни адреса. Явно не был настроен на продолжение романа, - с затаённой обидой произнёс Максим. - Ну, а мама обнаружила, что забеременела, уже позже... 

- И она даже не пыталась его разыскать, как-то связаться? - ахнула Лерка. 

Он покачал головой: 

- Вообще-то я тоже считаю, что ей надо было это сделать. Но она же упёртая. Гордая, как не знаю кто, - Максим невесело усмехнулся. - Всё сама-сама-сама... вот и меня поднимала сама. Чтобы обеспечить мне счастливое детство, пахала как лошадь. Не гнушалась играть в ресторанах, на свадьбах, брала учеников и давала им уроки музыки на дому, ездила с оркестром на гастроли к чёрту на рога... просто для того, чтобы я мог нормально жить и... и тоже заниматься музыкой. 

- Она молодец, - искренне произнесла подруга. - У моей матери после папиной смерти вообще пропало желание чего-либо добиваться, да и сам вкус к жизни исчез. 

В её голосе звучала застарелая обида. Максим знал, что Леркин отец умер, когда ей было всего четыре года. Нелепая, несправедливая смерть - его сбил неопытный водитель прямо на пешеходном переходе. Подруга уверяла, что очень хорошо его помнит и до сих пор скучает по нему. А вот как перенесла утрату Лерина мать, Максим не был в курсе. 

- Родители же вместе работали, оба были инженерами на одном предприятии, - глухо сказала Лера. - А когда папы не стало... она просто прекратила ходить на работу. Вообще перестала интересоваться тем, что происходит вокруг. Лежала на кровати сутками и молчала, будто окаменев - не открывала на стук в дверь, не ела и не пила... Она и про меня забыла. Я просто стала ей не нужна без отца, понимаешь?.. Мне было очень страшно, что она тоже умрёт, я постоянно пыталась как-то растормошить её, заставить встряхнуться, прийти в себя, говорила: “Мама, я хочу кушать. Мама, я хочу гулять. Мама, отведи меня, пожалуйста, в садик!” Она не реагировала. Целую неделю я провела с ней один на один в квартире... - Лера зажмурилась на миг. - Это была самая страшная неделя в моей жизни. Я даже не могла открыть дверь и выбраться наружу, потому что она была заперта изнутри на ключ, а где находится этот ключ, я понятия не имела. Я целыми днями везде его искала. На полках. В шкафу. В тумбочках. В ящиках комода... Самое ужасное, что меня никто даже не хватился. Ни в детском саду, ни во дворе... Все знали, что я потеряла отца, и решили, что мы с мамой просто куда-то уехали на время, чтобы отвлечься от своего горя. 

14

Лера сама поспешила перевести тему. Успокаивающе тронула его за плечо, улыбнулась и спросила с жадным любопытством: 

- Так что ты теперь собираешься делать? Не хочешь написать отцу письмо? Наверняка раздобыть его адрес - не такая уж проблема... 

Максим не без труда вспомнил, о чём вообще шла речь, прежде чем отозвался: 

- Для начала я хочу получить паспорт с его фамилией. Буду не просто Чащин, а Чащин-Ионеску. Мама одобрила, - торопливо добавил он, заметив, как ошарашенно уставилась на него Лерка. - Говорит, что такая фамилия даже более благозвучна для моей будущей концертной деятельности. Она же свихнулась на идее сделать из меня великого музыканта, - привычно хмыкнул Максим. - Может, в глубине души надеется, что я прославлюсь на весь мир - даже больше, чем мой знаменитый папенька, и тогда она разыщет его и гордо скажет: видишь, какое счастье ты профукал, идиот? 

- Чащин-Ионеску... - задумчиво повторила Лера, словно перекатывая это сочетание слов на языке, пробуя на вкус. - Вообще, конечно, необычно, но очень красиво. Вот только... - она запнулась на миг, - наши олухи в школе засмеют же. Это слишком сложно для их куриных мозгов. 

- А не пошли бы они, - пренебрежительно отмахнулся Максим. - У меня есть отец, я хочу носить его фамилию... и его отчество. Точка. 

- А... его согласие не требуется? 

- Нет, у меня же в свидетельстве о рождении в графе “отец” вообще никто не указан. Так что согласие должна дать только мама, а она, как я уже упоминал, совсем не против... - Максим не договорил фразу, словно внезапно забыл, о чём шла речь, и уставился куда-то за Леркиной спиной, напряжённо закусив губу. 

Обернувшись, она проследила за направлением его взгляда и сразу же обнаружила, что чуть поодаль, возле парадной, остановились Наденька и Эдик. Очевидно, парень провожал подругу до дома. 

Максим следил за парочкой с жадной тоской, досадой и плохо скрываемой ревностью. Те не заметили их в песочнице - стояли, нежно держась за руки, и о чём-то тихо переговаривались. 

- Тебя всё ещё не отпустило? - спросила Лерка участливо. - До сих пор сохнешь по ней? 

- Ничего я не сохну, - Максим быстро отвёл взгляд, как преступник, пойманный с поличным. 

- Ну-ну, рассказывай мне сказки, а то я не вижу, - насмешливо протянула Лерка. - Ты аж трясёшься, когда её видишь. 

- Это не я трясусь, а, наверное, у тебя в глазах всё скачет, - беззлобно огрызнулся он. 

- Хочешь сказать, что разлюбил Наденьку? 

- Я и не любил её никогда, - с заминкой ответил Максим. - Это было простое увлечение. 

Тем временем Эдик за плечи притянул Наденьку к себе и принялся целовать. Делал он это весьма уверенно и умело, явно не в первый раз. Кровь отхлынула от лица Максима. Лерка взглянула на него с искренним сочувствием и смущённо кашлянула, не зная, чем помочь другу, как утешить. 

- Слушай, а ты... целовалась когда-нибудь? - спросил вдруг Максим, нервно усмехнувшись. Однако, к его великому удивлению, Лерка уверенно кивнула: 

- Конечно! 

Он аж опешил. Ничего себе - “конечно”! Скажите на милость, какая опытная... Он сам, к примеру, не мог похвастаться подобными успехами. 

- Когда? С кем? - хмуро поинтересовался Максим. 

- Давно, ещё в детском саду, с Виталькой Фёдоровым. Нам тогда  по шесть лет было, - невозмутимо отозвалась Лерка. Он некоторое время ошеломлённо переваривал услышанное, а потом с облегчением выдохнул и необидно фыркнул: 

- Блин, дура... я же не про такие поцелуи спрашиваю. 

- А чего сразу “не такие”? Мы вполне по-взрослому целовались! - запротестовала Лерка. - Кстати, и не только целовались... - добавила она многозначительно. Максим закрыл уши ладонями и замотал головой, борясь с подступающим к горлу предательским смехом: 

- Не желаю этого слышать! Малолетние развратники. 

- Он, между прочим, предложил мне выгодную сделку, - спокойно продолжала Лерка. - Говорит: Богданова, если ты меня поцелуешь, я тебе письку покажу. 

- Не-е-ет, - застонал Максим, уже почти хрюкая от еле сдерживаемого хохота. - И что, тебе это предложение показалось столь заманчивым, что ты согласилась?! 

- А почему бы и нет, интересно же. Откуда ещё мне было черпать сведения о различии полов, - хихикнула Лерка, пожимая плечами. - У Фёдорова хотя бы младшая сестра имелась, а для меня вся эта анатомия мальчиков представлялась тёмным лесом... 

- Ну и что? - с искренним любопытством спросил Максим. - Показал? 

Она кивнула: 

- Ага. В кустиках за верандой, во время прогулки. 

- Впечатлилась? 

- Да знаешь, как-то... не особо, - призналась Лерка. Они с Максимом застенчиво переглянулись и, не выдержав, взахлёб засмеялись на весь двор. 

Парочка, с упоением целующаяся возле подъезда, заслышала этот смех и с испугом распалась: Наденька и Эдик отпрянули, буквально отпрыгнули друг от друга. 

- Хватит угорать, идиоты! - возмущённо крикнул в их сторону Скворцов, приняв это безудержное веселье на свой с Наденькой счёт. 

15

Начало двухтысячных 

Тем летом, когда Максиму исполнилось пятнадцать, в их с Леркой жизни произошло два знаменательных события: он выпустился из музыкальной школы, а её неожиданно завербовали манекенщицей в одно из модельных агентств Питера. 

Окончание музыкалки вызвало у Максима смешанные чувства: с одной стороны, ощущение лёгкости и свободы, сброшенного с шеи многолетнего ярма, а с другой - зияющая пустота и внезапно образовавшаяся прорва свободного времени, которое непонятно было, куда и девать. 

Разумеется, окончание музыкальной школы не означало прощания с самой Музыкой - Максим уже знал, что это его дальнейший путь, его судьба, и никуда ему от этого не деться. Они с Дворжецкой договорились об индивидуальных занятиях у неё на дому: она пообещала готовить парня к различным музыкальным конкурсам и фестивалям. К тому моменту Максим уже успел немало поездить по стране и имел за плечами несколько престижных побед в городских, региональных и общероссийских состязаниях юных скрипачей и виолончелистов. Однако Дворжецкая (наперебой с матерью) пророчила ему, ни много ни мало, международную славу... а значит, самое интересное в его музыкальной карьере только начиналось. 

Выпускной вечер прошёл на подъёме, очень трогательно и лирично. Сначала ребятам были вручены дипломы (точнее, свидетельства об окончании полного курса по специальности, но всё равно это были самые настоящие “корочки”, а у Максима ещё и красного цвета, что наполняло его душу тайной гордостью), после чего юные музыканты устроили для мам-пап и прочих родственников традиционный праздничный концерт. Затем выпускников ждали дискотека и сладкий стол. 

К Максиму на выпускной пришли мама и Лерка: обе нарядные, красивые, невероятно счастливые. Лерка впервые чуть тронула губы нежно-розовой помадой, её пышные каштановые волосы волнами рассыпались по плечам, а светлое платье с широкой, струящейся по ногам юбкой деликатно и в то же время соблазнительно обхватывало неправдоподобно тонкую талию и подчёркивало уже явно заметную юную грудь. Максим не знал, что платье перешито Леркой самолично из старого материнского, да и не задумывался об этом: главное, оно очень шло подруге, этакий ретро-стиль, девушка из семидесятых. Раскосые глаза подруги сверкали восторгом и неподдельной радостью: поздравляя Максима с дипломом, она прижалась к нему на миг, обхватила руками и расцеловала в обе щёки, обдав смущённого выпускника манящей сладостью своего дыхания и ароматом свежих ландышей. 

- Ну просто Вивьен Ли! - всплеснула руками Дворжецкая, завидев Лерку рядом с Максимом. - Красавица! Настоящая красавица! 

Ему и самому было странно видеть свою китаёзу такой. Он, конечно, давно уже перестал обзывать её уродиной, да в глубине души никогда и не считал ею Лерку, но вот только предположить, что одноклассница может быть настолько привлекательной, он тоже не мог. Никак не мог... 

А она действительно была дивно хороша. Немногочисленные парни, выпускающиеся вместе с  ним из музыкалки в этот торжественный день, невольно сделали охотничью стойку в сторону нежной, как ранняя весна, девушки и распустили слюни. Она охотно принимала приглашения на танец во время дискотеки, и Максим понимал, что самым идиотским образом почему-то ревнует её ко всем этим долговязым прыщавым недоумкам, которые вообразили себе, что имеют право на косоглазую. На его косоглазую... 

В конце концов, он успел перехватить девушку между двумя “медляками”, буквально выхватив её, уведя из-под носа у очередного соперника. 

- “Спляшем, Пегги, спляшем?” - пробормотал он, пряча за ироничной усмешкой и строчками старинной шотландской песенки своё невероятное смущение, даже внезапную робость. 

А Лерка, такая бойкая, радостно оживлённая и раскованная с другими мальчишками, вдруг робко опустила ресницы, тоже смутившись. 

- Спляшем... - тихо отозвалась она, и в тот же миг он почувствовал, как две тонкие девичьи руки легли ему на плечи. Почувствовал - и едва не задохнулся от волнения, возбуждения, её пьянящего весенне-цветочного аромата, от близости этих сумасшедших раскосых глаз, самых красивых, самых притягательных, самых восхитительных глаз в целом мире...

16

Весь июль они вчетвером (Максим, Лерка, её лучшая подруга Наденька и, конечно же, Эдик Скворцов, который таскался за Наденькой, как приклеенный) проторчали на пляже Петропавловской крепости. 

Нежились на золотистом песочке, загорали, иногда даже купались, хотя Наденька ворчала, что вода в Неве грязная и окунаться в неё - всё равно, что совершать самоубийство, обязательно подцепишь какую-нибудь заразу. Сама она ограничивалась лишь тем, что заходила в воду по щиколотки и мыла перепачканные песком ноги. Однако Максим и Лерка лишь посмеивались над её страхами, уверяя, что у невской водицы - особая энергетика, да и лень было тащиться в душном общественном транспорте далеко за город. Не ехать же, в самом деле, в Зеленогорск или Сестрорецк, умирая от жары. А Петропавловка - самый центр, из дома рукой подать, и какой роскошный вид открывается с пляжа... 

В то время как Наденька со Скорцовым валялись на расстеленном на песке покрывале и обжимались, не стесняясь остальных отдыхающих, Максим с Леркой плескались в воде и посмеивались про себя над этой нежной парочкой, которая боялась даже ножки лишний раз замочить. 

Когда они выползали на берег, чтобы немного обсохнуть и перекусить прихваченными из дома бутербродами или фруктами, Максим принимался беззлобно подкалывать Наденьку.  

- Эй, принцесса! - говорил он ей. - Воды бояться - на пляж не ходить. И, между прочим, торчать на открытом солнце несколько часов без перерыва - куда вреднее и опаснее. Смотри, сгоришь... 

- Ай, Макс, - морщилась Наденька, зябко поёживаясь от летящих на неё ледяных брызг, - отвали, встань куда-нибудь подальше, с тебя капает. 

- Боишься, заражу чем-нибудь? - смеялся он и принимался нарочно трясти мокрой головой, что ещё больше выводило Наденьку из себя. Лерка в такие моменты лишь закусывала губу и напряжённо улыбалась: она понимала, что у друга ещё не окончательно пропал интерес к этой златокудрой фарфоровой кукле, и он сейчас просто выделывается, по-пацански пытаясь привлечь внимание своими глупыми выходками. 

- Макс, ты правда достал, как в ясельной группе, честное слово, - Эдик сделал козырёк из ладони и лениво приоткрыл один глаз. Он был  на два года старше их всех и не мог удержаться, чтобы лишний раз не ткнуть этим в Максима. - Надо было тебе совочек, лейку и ведёрко принести с собой из дома. Строил бы куличики, поливал всех водичкой из леечки... - и он по-хозяйски закинул руку Наденьке на плечо, всем своим видом демонстрируя, что сам-то давно вырос из подобных ребячьих забав. 

Максима это отношение “сверху вниз” уязвляло и унижало, хоть он и старался не выдавать своих чувств. А вот не выдавать до сих пор иногда прорывающейся симпатии к Наденьке получалось у него не всегда... Трудно было удержаться, видя вблизи это роскошное, вполне уже созревшее, совершенно не девичье тело, едва прикрытое купальником. Налитое, как сочное спелое яблоко, это было тело настоящей молодой женщины. Худенькая изящная Лерка на фоне подруги смотрелась дистрофиком: у Наденьки были упругие бёдра, чей крутой изгиб сводил Максима с ума, и пышная аппетитная грудь. Этому зазнайке Скворцову невероятно повезло... Когда Наденька шла по пляжу, мужики сворачивали шеи ей вслед. 

В  один из тех июльских дней на пляже к их компании и подошёл модельный агент.