Витязь в кошачьей шкуре

Глава 10

Вонь одеколона поднялась до окна удушливым сладким облаком — словно закурили вайп — и развеялась. И вместе с этим вдруг спало заклинание, обращавшее Лушу в каменную лягушку.

Она вскочила, покачнулась и резко отбросила руку Кощея, протянутую, чтобы ее поддержать. Красная, с растрепавшимися волосами, Луша с шумом втягивала в себя уже безопасный воздух, опираясь на загривок баюна.

Девушка-детектив прокашлялась, сказала хрипло:

— Как только что-то станет известно об артефакте, я вас извещу.

Не глядя хозяину кабинета в глаза, злая и подтянутая девушка откозыряла и сердито развернулась на каблуках.

И снова оперлась на кота.

Кощей не отсвечивал, из замка их отпустили беспрепятственно. Правда, лошадей не дали. Но Луша бы и не взяла.

Впрочем, ноги до ночи бить не пришлось.

Так устроена была Навь, что в замок Кощея ехали они долго, а назад до Смородины понадобилось всего полкилометра пройти. А может, Кощей их спецом запутывал и по кругу возил.

Василий уже хотел скоком одолеть Калинов мост, когда Луша очнулась и ухватила его за хвост.

— Стой! Нельзя по нему босиком. Лапы сожжешь. По нему только праведник босым может пройти. Давай перенесу.

Но Василий не мог позволить и без того несчастной девушке тащить такой тяжелый груз, как он сам. И потому вспрыгнул на ровненькие гладенькие перила.

Похоже, на перила прикол с грехами не распространялся, и лапы они не жгли. И Василий потек на Явью сторону, стараясь не вспоминать о высоте, об узости перил и о темной бурлящей воде под мостом с тяжелым запахом смородины. Ну хотя бы не приворотная вода была, и то ладно.

Лукерья шла рядом.

— Гад! Гад он, Вася! И примитив…

У нее в глазах кипели слезы.

Они перешли Калинов мост и уселись под кустами на берегу. Луша развернула мешок с припасами. Но ни одному из них есть не хотелось.

И вот теперь Василий недоумевал, как не мог отличить Явь от Нави. Там же все было неживое, склизкое, заплесневелое, запаршивевшее. Кузнечики не стрекотали, птицы не пели! И замок этот дурацкий Кощеев только выглядел пышным и богатым, а на деле был грязной кучей камней. И Кощей тоже. Ну, не камней, а чего-то другого.

Да если б не Севериныч, не дело о пропаже лягушки, которое нужно расследовать — он бы, Василий, туда вообще ни ногой. Надо было запеть Кощея до смерти. Каким-нибудь хитом пострашнее «кабачка». Вдруг в этот раз получилось бы.

Жаль, что колонок нет: Вася бы грянул — весь замок по камешку развалился бы.

Чтобы не смел Лушу обижать! И привораживать.

Баюн испытывал странное. Не жалость, но сочувствие, желание защищать храбрую, но не шарящую в приворотах девушку. Помочь, укрыть от беды, спасти… Как-то не по себе Василию стало, что-то ворочалось, царапало в горле.

Под мостом бежала черная вода, пахла смородиной. Баюн чихнул.

Повернулся и увидел, что Луша плачет. Почти бесшумно, без рыданий и трясущихся плеч, без размазывания слез по щекам. Она изо всех старалась сдерживаться, быть храброй, суровым детективом, но не вышло. А стыд за собственную слабость заставлял расплакаться сильнее.

Баюн кинулся ее утешать. Рокотал и топтался на коленях.

Подушечками лап вытирал ей слезы и даже слизнул слезинку, текшую вдоль носа.

— Одному тебе, Васенька, я нужна. Севериныч меня не понимает. Считает, что я плохой работник. И вообще… я страшненькая!

Посмел бы кто-нибудь сказать, что Луша страшненькая — Василий бы его загрыз, зацарапал. Но тут получил только новую порцию соленых слез. У него даже лапки промокли ее утешать.

Он же не платочек носовой, тканый или бумажный. Он кот!

Василий шлепнул ее лапой, не выпуская когтей: мол, будет. Смотри, что происходит.

Происходило странное. Василий даже головой помотал в изумлении. На обычно пустом берегу Смородины было удивительно многолюдно. Бежали куда-то бабы с дрекольем, ухватами и вилами. И мужики с выпученными глазами. Иногда даже босые и полуодетые.

Кружила, встав на крыло, оглушительно крякала утиная стая. Гвалту добавляли вор о ны. Не говоря уж о пичугах помельче.

По земле разбегались перепелки, куропатки и заиньки. На них даже внимания никто не обращал.

В грязи у брода застряла золотая карета. И сидела в ней барышня красы несказанной. Такой несказанной, что за полкилометра или больше расходилось сияние. Даже солнышко спряталось за тучку, уступив красавице первенство. Куда уж там карете! Пусть себе и из чистого золота.

— Граждане! Разойдитесь! — надрывался Севериныч, бегающий среди селян. — Сейчас мы разберемся…

Но граждане расходиться не торопились.

Мужики ели королевишну глазами, пуская слюни, девицы, которые незамужние, громко восхищались ее убором, туфельками и короной. Или кокошником? В этом Василий разбирался не очень.

Зато видел, как красавица ножку выпятила, бедро округлила, белой рученькой охватила стан.

И одета была вся в зеленое: от этого самого кокошника с висячими жемчугами до длинных узких рукавов, болтающихся хвостами ниже колен, а руки были высунуты в прорези. И аж до туфелек, точно просом, усыпанных зеленым бисером. А может, хризопразами. А может, изумрудами.

Это уж не говоря о бусиках, гривнах и серьгах.

Длинное платье, похожее на халат, с широкой каймой у подола, было колера малахитовой зелени, молодой травы. В зелень отливала гладкая, без единой морщинки, кожа красавицы и вороная коса. А уж глазищи между черными острыми ресницами — такие глазищи, что пол жизни отдашь, чтобы еще хоть раз в эти бирюзовые озера заглянуть.

Малый рост помог Северинычу пролезть у всех под ногами и оказаться в опасной близости от опасного артефакта в женском облике.

— Дозвольте пальчики облобызать, — запрыгал он, всей спиной выражая обожание.

— А-а… — отрицательно повертела головой Василиса свет Витальевна и скорчила недовольную моську.

— Ну хоть подола краешек! Ну хоть из туфельки твоей простоквашки выпить!..

Мужская половина Вертлюжина сердито загудела: словно улей, в который пытался залезть медведь. Мужчины синхронно шагнули вперед. Стали вздыматься над головами палки и кулаки.

Однако мудрая лягушка конфликта не допустила.

— Кони не чесаны! Карета не чищена!

И взмахнула длинным рукавом. Василию отчего-то показалось, что сейчас из него вылетят лебеди и по речке Смородине поплывут. Но лебедей не случилось. А вот мужчины, как один, порскнули горохом: кто чистить коней, выбирать камешки из подков и расчесывать длинные хвосты и гривы. Кто натирать бляшки на упряжи. Кто отчищать от пятен грязи карету, все ее завитушки и ободья. Двое палками выколачивали бархатное, изумрудного колера сиденье для кучера.

А Севериныч ловко забрался по окну наверх и с крыши командовал процессом.

Женщинам такой бесплатный труд на чужую красавицу очень не понравился. Мужчин пытались разгонять метелками, тумаками и вениками, но те лишь старательнее обихаживали коней и драили карету.

Табуны пони, розовые сердечки и стаи бабочек кружили над лугом и рекой уже в промышленных масштабах. Как и бабий сердитый крик.

— Выбрала бы одного кого! Что ты ко всем грабалки-то тянешь! Я их сейчас повыдергаю! — завопила одна из женок, так и не смогши оттянуть миленка за шиворот. И стала действовать радикально, попытавшись вцепиться Василисе в волосы. Еще одна или две, не убоявшись колдовства, последовали ее примеру. Лягушка отскочила к карете, за плечи защитников. Подпрыгнула несколько раз, вытягивая голову.

И пронзительным, отовсюду слышным голосом завопила:

— А того я буду, кто на холм взойдет да стрелу по ветру метнет, а мое сердце расцветет. Тому я и стану законная жена!

Опять метлы и вальки взлетели в женских руках…

— Граждане! Прекратите! — Луша с баюном стали проталкиваться в эпицентр, чтобы обуздать конфликт. Похоже, у Василия к чарам лягушки был иммунитет. Он смотрел на Лушу и понимал, что ни одна другая, хоть самая распрекрасная и распремудрая, не сможет ее заменить.

Он открыл рот и запел, имея целью не погрузить всех в сон, а только накрыть дремой, чтоб утихомирились:

Котик мохнатый

По садику ходит,

А козлик рогатый

За котиком бродит.

Лапкою котик

Помадит свой ротик,

А козлик седою

Трясет бородою.

Получилось! Народ замирал, ронял оружие и прикрывал ладонями зевающие рты. Чтобы душа не убежала.

Севериныч, свесив ноги, присел на крышу кареты. Мужики укладывались штабелями на траву.

Луша потрепала баюна за ухом и шепнула:

— Молодец.

И тут под ноги свет Витальевны упала стрела.

— Ах! — Василиса едва не превратилась в лягушку от волнения. Щеки позеленели. Из груди ее вылетело и воспарило к небесам огромное бирюзовое сердце.

Волшба развеялась.

— Тьфу, — приходя в себя, сказал Севериныч и спрыгнул с кареты. Луша лукаво улыбнулась. Она угодила под чары Кощея, Севериныч — под Василисины. Квиты. Когда она рапорт напишет — начальник не станет насмехаться.

А Василиса все держалась за грудь:

— Приведите его ко мне!

Толпа (кто еще был на ногах) раздвинулась. И в открывшийся проход входил мальчишечка двенадцати лет. Белобрысый, бедно, хотя и опрятно, одетый и с луком на плече. В колчане за спиной длинные стрелы шевелили серым оперением.

Похоже, мальчишечка опоздал к «банкету» и теперь пялился вовсю и на пропускающую его толпу, и на задремавших, и на двенадцать молочных гривастых коней, бьющих копытами от нетерпения, и на золотую сверкающую карету. А девица в зеленом халате, застывшая с ошеломленным выражением лица, ему была не интересна.

— Тут ошибка! — выкрикнула Василиса возмущенным голосом, зеленея на глазах. — Царский сын ту стрелу пустить был должен!

— Так я и есть царский сын, — сказал ребенок с луком, моргнув. — У меня отец — Василий, что с греческого — царь.

Василиса надулась.

— Ну что, баба трехсотлетняя? — осклабился Севериныч. — Жди теперь, пока «царевич» вырастет.

И тогда с красавицей в зеленом стало происходить странное. То, что едва не произошло в Кощеевом замке с Лукерьей Авдеевной.

Василиса свет Витальевна стала каменеть и уменьшаться. Прекрасные глаза выпучились, между лапами отросли перепонки, а восхитительное зеленое платье оборотилось гладкой малахитовой кожей. И каменный артефакт, усыпанный изумрудами и хризопразами, словно просом, упал бочком в изумрудную траву рядом с прорезной коробчонкой из чистого золота.

А двенадцать белых коней — белых мышек с красными глазами — прянули прочь по траве. Бабы завизжали, роняя дреколье и сигая на руки мужикам. Визг поднялся до неба.

Но Василий и это разрулил. Чтобы хоть одна мышь от него сбежала? Да никогда! Тут главное, чтобы не надо было после их есть!

Луша не визжала и не бежала, но брать поднесенных Василием мышей в руки тоже как-то не горела желанием. Учет и контроль расколдованным «коням» вел Севериныч, отмечая каждую мышку и складывая в узелок.

А Василий, принося мышей Луше под ноги, просто пыжился от гордости. Наконец ощущая себя старше, защитником и покровителем слабой прекрасной женщины. Ну или не слабой. Тяжеленную золотую коробчонку с увесистой каменюкой-артефактом Луша подняла без натуги. И понесла за Калинов мост в замок Кощея. Следом тыгдымкал Василий, навьюченный узелком с приходящими в себя мышками. Похоже, заговоренным: они внутри скреблись, но прогрызть ткань и улепетнуть не смогли.

— Это что? — спросил Кощей, глядя на золотую коробку, когда баюна с детективом провели к нему в кабинет.

— Лягушонка в коробчонке, — усмехнулась Луша, ставя Кощеево имущество на край стола.

— А это? — ткнул красавец пальцем в узелок.

— Побочный продукт.

И тут Василий сбросил с себя мешок с мышами. Коварный Севериныч, похоже, нарочно сделал так, чтобы при падении узелок развязался сам собой. Мышки, оказавшись снаружи, на минутку замерли, подняв передние лапки, принюхиваясь и шевеля усами и голыми хвостами — прежде чем юркнуть в укрытия.

Угловатая мебель Кощеева кабинета утратила надменность, истерически заскрипела и шарахнулась. А сам коварный искуситель и соблазнитель чужих барышень заверещал, словно испуганная девица, и одним прыжком очутился на столе. И там топтался, поджимая ноги, отмахиваясь руками, зажмурившись и отчаянно вереща.

Все правильно. Зло должно быть наказано. Или хотя бы загнано на стол.