Волчья река

4. Ланни

Я сижу на кровати, скрестив ноги; передо мной стоит открытый ноутбук, и я жду, когда же Далия примет мой звонок по «Скайпу». Сигнал вызова всё гудит и гудит. И я начинаю паниковать, как обычно: «Что, если сегодня утром она проснулась и осознала, что больше не любит меня? Может быть, поэтому она не хочет со мной разговаривать?»

Знаю, что это глупо. Я достаточно долго ходила на терапию, чтобы знать, что у меня есть проблемы, сложности, сценарии – как ни назови. Я всегда боюсь, что мне сделают больно, даже если никто не хочет причинять мне боль, и именно поэтому в первую очередь я отвергаю людей. Я стараюсь больше не делать этого. Я влюбилась в Далию; когда она рядом, мое сердце колотится быстрее, а когда мы врозь, то мне хочется плакать, а это любовь, верно? Я хочу быть с ней все время. Но я достаточно практична, чтобы понимать, что такого не будет.

Завершаю звонок по «Скайпу» и проверяю Далию в соцсетях. Ее страница в «Инстаграме» показывает, что сейчас она на вечеринке в честь чьего-то дня рождения, и в позах на ее фото читается скрытая скука. Но, по крайней мере, я знаю, что она не избегает меня. Во всяком случае, не сегодня. «Не будь навязчивой, – говорю я себе. – Будь спокойной».

Не знаю, как это сделать. Я так долго пыталась научиться безразличию, что это уже кажется невозможным. Но, по крайней мере, я не ревную. Я же не ревную, правда?

Слышу, как открывается входная дверь, сигнализация издает предупреждающий звук, потом слышится быстрое попискивание кнопок на кодовой панели. Дверь закрывается, щелкает замок.

Мама дома. Но я не слышу, чтобы с ней пришел Сэм. Обычно они разговаривают друг с другом, входя в дом.

– Я готовлю курицу с терияки! Кто-нибудь хочет помочь? – зовет мама.

Остаюсь сидеть на месте, глядя в экран. Выглядит ли Далия счастливой, позируя с этой группой девчонок? На следующей фотографии она обнимает одной рукой какого-то парня. Мама Далии сказала – когда думала, что мы не слышим, – что мы двое «просто проходим через эту фазу». Может быть, она и права, но только в отношении Далии. А вот насчет меня – сомнительно. Любить кого-то – это не «фаза».

– Привет, – говорил мама, возникая в дверном проеме. – Что случилось?

– Ничего, – отвечаю я, закрывая ноутбук. – Я собиралась на пробежку.

– Только не в одиночку, – возражает она.

– Мам, еще даже не начало темнеть. Я просто обегу вокруг озера.

– Ты не должна бегать в одиночку. Я пойду с тобой. Мне тоже не помешает размяться.

– Ты будешь задерживать меня, – говорю я ей. Она закатывает глаза. – Нет, серьезно, ты меня замедляешь.

– Ну я уже старая, – отвечает мама. – Но все равно пойду.

– А как же ужин?

– Я им займусь, – говорит мой брат, выходя из своей комнаты по другую сторону коридора. На шее у него болтаются наушники. Мама обнимает его за плечи, и он даже не напрягается. Какое-то время он это делал, но теперь ему лучше. По крайней мере, мне так кажется. Мы мало разговариваем с ним с тех пор, как я обнаружила, что он выбирается из дома, чтобы позвонить нашему отцу. Я не знаю, что с этим делать и как сказать ему об этом. Меня злит, что он вообще это делал. Даже догадаться не могу зачем. И не хочу спрашивать.

– Чеснок и имбирь, зеленый лук, – говорит она ему и приглаживает торчащую прядь на его затылке. – Чеснок и имбирь нашинкуй мелкими кубиками, ладно? И не забудь помыть всё перед тем, как резать.

– Помою, – отвечает он. Наверное, неправильно то, что меня беспокоит его любовь к использованию кухонных ножей. Я имею в виду – он же хочет стать поваром, верно? А повара пользуются ножами.

Как и наш отец.

Мама идет в свою комнату, чтобы переодеться, а я снова открываю ноут и смотрю на себя. Думаю о том, не запостить ли селфи. Мне нравится моя сегодняшняя прическа; у нее классная форма, а сине-зеленые прядки, которые я сделала на черных волосах, все еще яркие. Слегка взбиваю волосы при помощи пенки и пытаюсь принять позу «Заставь Далию Вспомнить, Что Я Еще Жива», однако что-то в этой идее мне не нравится. Я захлопываю крышку и натягиваю спортивный лифчик и здоровенную старую футболку поверх легинсов, по боковым сторонам которых идет узор из кровавых капель. Пока зашнуровываю кроссовки, входит мама. Она бросает взгляд на мои легинсы, и я знаю, что она собирается сказать мне, чтобы я надела другие, но потом спохватывается.

Одно можно сказать о моей маме: она пытается. Она знает, что я пробую справиться с нашим дерьмовым прошлым на свой лад. Я не знаю, каким способом это делает она, – по крайней мере, не всегда знаю. А эти легинсы мне нравятся.

Я поднимаю брови. Мама вздыхает и качает головой.

– Ладно, – говорит она, – пойдем.

Когда мы уходим, Коннор стоит в кухне, с ножом и разделочной доской и всеми ингредиентами, которые ему нужно приготовить. Мама напоминает ему, что не следует отвечать на стук в дверь. Он отмахивается. Эту рутину мы все знаем.

– До встречи, коротышка, – говорю я.

– Эй, чучело, у меня есть нож!

По дороге к двери я показываю ему средний палец. Для нас такие шуточки в порядке вещей. Но какая-то крошечная часть меня все еще не считает это забавным.

Во время пробежки вокруг озера я задаю темп, однако пытаюсь сдерживаться. Я упорно работала над этим. Когда-то мама была быстрее меня, а я была не в форме, но теперь всё иначе. Ноги у меня длиннее, и, когда я набираю скорость, ей приходится потрудиться, чтобы не отстать. Но я милосердна. Я не стану совсем уж унижать ее.

Нам требуется примерно полчаса, чтобы пробежать полный круг, и это идеально. Мы выбрали правильное время дня. Солнце уже скрылось за деревьями и светит сквозь них длинными красивыми лучами, которые падают на воду и отражаются от нее. Когда мы пробегаем старую хижину Сэма, мама замедляет темп, и я тоже придерживаю себя, чтобы не убегать вперед.

– Что-то не так?

Сэм больше не живет в этой хижине. Ее отремонтировали, и теперь тут постоянно сменяются постояльцы – туристы, приезжающие на день-другой. Я от природы подозрительно отношусь к людям, которые не остаются на одном месте, когда могут это сделать. Я вспоминаю все те ночи, когда плакала в подушку, потому что нам снова приходилось переезжать, чтобы найти безопасное место – хотя бы на время.

Теперь я уже не плачу. По крайней мере, не об этом.

– Ты думаешь о чем-то? – спрашиваю я, и мама качает головой, прибавляя скорость и делая более широкие шаги. Я легко успеваю за ней. Мы огибаем следующий поворот, над нами смыкается тень, приходится обойти стороной очередного туриста. Он спускает на воду старую лодку, в которой лежит сумка-холодильник, и я сомневаюсь, что она предназначена для рыбы.

Мама, очевидно, не хочет разговаривать. Мы просто бежим, уравнивая скорость. Я уже чувствую второе дыхание, мое тело работает так, словно создано для бега, мой мозг наслаждается притоком «гормонов счастья». За полчаса обежать озеро нелегко, но мы не сбавляем шага… пока я не замечаю Иезекила Клермонта, сидящего на самодельной прибрежной веранде, которую он сколотил из деревянных поддонов. Это тощий старик с морщинистой кожей, которая немного темнее, чем у его дочери, Кеции. Седые волосы коротко пострижены. Иезекил сидит в раскладном кресле, подставив под ноги скамеечку, – он приходит сюда каждый день, если позволяет погода и если не ноет его искалеченное бедро. По сути, наверное, незаконно строить возле озера такую вот веранду, но, насколько мне известно, никто не тревожит Изи на этот счет. Может быть, потому, что несколько месяцев назад он спас девушку, позвонив в 911, когда ее каноэ перевернулось на неспокойной воде, а она решила – по-дурацки – снять свой спасжилет и доплыть до берега. Если б местный водный патруль не подоспел к ней, потом пришлось бы искать ее тело в озере.

– Здравствуйте, мистер Кей, – говорю я, и мы переходим с бега на шаг. – Как дела?

Мне нравится Изи. И его дочь Кеция тоже. Его нельзя назвать чересчур веселым, но он умный и легкий в общении, и с ним всегда можно поговорить, когда мне это нужно. Иногда я прихожу сюда и рассказываю о своем отце. А Изи по большей части просто слушает и кивает.

– Говорят, что твоя мать вчера утром влипла в какие-то неприятности на телевидении, – отзывается он. – С тобой всё в порядке, Гвен?

– Конечно, – говорит она. – Просто еще один день в раю, Изи.

– Ты так считаешь? – Он пристально смотрит на нее, потом качает головой. – Та, другая женщина сказала очень многое. И люди могли прислушаться к этому.

– Могли, – соглашается мама. – Такое случалось и раньше.

– Не так, – говорит он. – Эти документальщики – они уже в городе. Остановились в отеле «Бродяга» поблизости от Нортона.

Я делаю резкий вдох. Документальные съемки – это камеры. Это люди, которые задают вопросы. Это люди, которые лезут в нашу жизнь. Я думала, что это всё, может быть, просто… исчезнет после «Шоу Хауи Хэмлина». Я думала, что, может быть, та блондинка, которая так резко обошлась с мамой, перестанет делать то, что делает. Я уже видела ее фотографию раньше. Она – мать одной из жертв отца. И у нее куча денег, которые она может потратить на то, чтобы испортить нам жизнь.

– Они здесь? – Я моргаю от резкого голоса мамы. В нем звучат тревожные ноты. Она сразу же меняет тон, но поздно – я уже расслышала. – Я хочу сказать – я не ожидала, что они приедут так скоро. Если вообще приедут.

– Они тут уже два дня, – говорит Иезекил. – Так сказала моя дочь, а уж она точно знает. Она присматривает за всеми чужаками.

– Забавно, – отвечает мама, – она не упомянула об этом сегодня утром, когда мы разговаривали с ней.

– Ты ездила к Кец? – Я немного удивлена: мама ничего мне не говорила. – Почему?

Она игнорирует мой вопрос и обращается к Изи:

– Вы видели эту съемочную бригаду?

– Они сегодня побывали здесь, – отвечает он и указывает дрожащим узловатым пальцем на ближайший въезд, где находится парковка для посетителей. – Установили камеру и некоторое время снимали озеро.

– С этой стороны? – Мама показывает. Он кивает. – Снимали озеро… и наш дом. – Голос у нее злой, и я не могу винить ее. – Они снимали наш дом!

Я, как и она, испытываю потрясение от того, что в нашу жизнь снова влезли без спроса. Окно моей спальни выходит на озеро. Видели ли они меня? Открывала ли я сегодня окно? Господи, задернула ли я занавески перед тем, как переодеваться на пробежку? Я не могу вспомнить. Я всегда делаю это, так?

Люди снова следят за нами. Полагаю, это не ново, но когда такое происходило прежде, я была ребенком. Ну почти все это время. Теперь я чувствую себя… уязвимой. И мне это совсем не нравится.

– Ну может быть, – говорит Изи. – Не думаю, что вы были дома. Вы с Сэмом уехали до того, как они тут всё установили, а до вашего возвращения они уже свернулись и укатили. – Хмыкает, однако не похоже, чтобы он видел в этом что-то забавное. – Эти дураки пытались расспрашивать меня о вас.

– Что вы им сказали? – спрашиваю я, потому что мама молчит. Изи устремляет на меня взгляд светло-карих глаз и несколько раз моргает.

– Я сказал им, что у меня свои дела есть. Ланни, что еще я, по-твоему, мог сказать им? Если хотят узнать что-то еще, пусть спрашивают у других.

У мамы недовольный вид.

– Изи, и вы мне не позвонили? Я же знаю, что у вас в кармане мобильник.

– Не надо заставлять меня повторять старую шуточку, которая никому не интересна, – говорит он и медленно улыбается. – Я не позвонил, потому что не хотел, чтобы вы с Сэмом примчались сюда и влипли в неприятности. Киношники были здесь, а потом уехали. Может, вам и было бы приятно выбить из них дурь, но вас обоих арестовали бы, а они получили бы лишний эпизод для своего чертова фильма. Оставьте их в покое, вот мой лучший вам совет.

Он не упомянул о том, что я могла прийти сюда и спихнуть камеру в озеро, но я обязательно это сделала бы. И сделаю, когда они появятся здесь в следующий раз. И не скажу маме об этом заранее, потому что он прав: ее и Сэма могут арестовать. А если это сделаю я – ну и что? Вряд ли меня отправят в тюрьму. Я же просто глупый подросток.

– А что у вас в сумке-холодильнике? – спрашиваю я Изи. Она стоит рядом с его креслом – достаточно маленькая, чтобы он мог нести ее вниз с холма и обратно наверх.

– А что, ты хочешь пива, девочка?

– Я знаю, что вы такого не предложите, а она не возьмет, – говорит мама.

Изи достает маленькую бутылку воды и протягивает мне, потом передает другую моей маме.

– Надо хоть немного доверять мне, – говорит он. – Не горячись, Гвен. Лето будет долгим и жарким.

Мы быстро выпиваем воду, потом еще некоторое время болтаем с Изи. Вполне стоило прервать пробежку, чтобы поговорить с мистером Клермонтом. Он – интересный человек, и мне он очень нравится.

Наконец мама смотрит на горизонт, а потом на свои часы.

– Извините. Нужно идти домой и готовить ужин. С вами здесь все будет в порядке? Через час уже стемнеет.

– Я знаю. Кец скоро приедет домой и поможет мне подняться наверх.

– Хорошо. Если что-то будет нужно, позвоните нам.

– Большое спасибо, – отвечает он. – Ровной вам дороги, девушки.

– Спасибо, мистер Кей, – отвечаю я. И когда мы бежим дальше, я слышу, как он закупоривает пробкой бутылку, в которой уже нет воды. Оглядываюсь и вижу, что он пьет пиво и созерцает озеро. Набирая скорость, я спрашиваю: – Мам, а ты знаешь, что он когда-то был знаменитым?

– Что?

– Мистер Клермонт когда-то был знаменитым.

– Знаменитым чем?

– Он получил кучу наград на Вьетнамской войне, – отвечаю я. – Он давал показания в Конгрессе о некоторых плохих вещах, которые происходили тогда. Многие люди ненавидели его за это, а многие, наоборот, любили. Но, я думаю, он понимает, каково это, когда на тебя охотятся. Как на нас.

Я вижу, что она этого не знала, и, надо сказать, это меня удивляет. Если бы проверка прошлого разных людей была олимпийским видом спорта, мама завоевала бы больше золотых медалей, чем Майкл Фелпс [8]. Мой брат-ботан определенно взял бы «серебро». И мне приятно, что я смогла удивить маму. И для разнообразия, это не было плохим сюрпризом.

От озерного мини-курорта Изи мы берем резкий старт и бежим наперегонки оставшуюся четверть пути. Я чувствую, как мои лодыжки и бедра начинают гореть, по мере того как дорога идет вверх по склону и мы приближаемся к дому. Мама вымоталась; я вижу это и гадаю, достаточно ли она спала. Она настолько устала, по сути, что забывает про почту, или, может быть, думает, что сегодня ее заберет Сэм, – не знаю.

Когда мама понимает, что я не бегу за ней, она останавливается и оглядывается назад.

– Иди, – говорю я ей. – Я хочу поговорить с Далией.

– Пять минут, – говорит она.

Я киваю. Когда мама направляется вверх по склону, к дому, усаживаюсь на камень по другую сторону дороги, ближе к озеру, и запускаю «ФейсТайм».

Гудок. Гудок. Гудок.

Далия не отвечает. Снова. Уже третий раз подряд, и это убивает меня. «Почему она не разговаривает со мной? Чем она занята? Что я сделала не так? О боже, а вдруг она с кем-то еще?..»

Я так занята этими переживаниями, что совершенно забываю – я не должна открывать почтовый ящик. Вспоминаю об этом, когда уже откидываю дверцу, а тогда уже слишком поздно, и я отскакиваю назад, на тот случай если там снова змея.

Но змеи нет. Проверяю это, подсвечивая себе телефоном. Мама все равно убьет меня. Она только вчера запретила нам открывать ящик.

Теперь слишком поздно. Я поспешно перебираю почту. Спам, спам, политический спам. Какие-то счета. И еще два отправления – плоский конверт из плотной бумаги с наклейкой, на которой напечатано имя адресата: СЭМЮЕЛ КЕЙД. На конверте куча марок и обратный адрес: Ричмонд, штат Вирджиния. И еще одно простое белое письмо, тоже с маркой, без обратного адреса – на имя мамы.

Я замираю, потому что узнаю́ этот почерк. Это почерк моего отца.

«Отец мертв».

Как он может что-то писать маме? На секунду я чувствую головокружение и тошноту и едва не роняю всю почту прямо на землю… но потом делаю несколько глубоких вдохов и сую письмо под штанину легинсов.

Я знаю, что должна отдать его маме, но… она годами утаивала его письма от нас. От меня. Она принимала все это на себя. Я видела одно из них – правда, только мимолетом. Мама пытается забыть об отце, и это письмо причинит ей боль, я знаю. Что бы ни было в нем, оно предназначено для того, чтобы причинить ей боль.

Я больше не позволю ему мучить ее. Она вынесла слишком много и никогда не давала нам понять, чего ей это стоило. Теперь я это знаю.

Я достаточно взрослая. Я могу сделать это ради нее, особенно после того, как видела, что стало с ней после этой дурацкой телепередачи. Я ненавижу людей, которые продолжают причинять ей боль. Ей это не понравится, но… я достаточно сильная.

Я просто разорву его и выкину. Она даже не узнает.

Остальную почту я кладу на кухонную стойку и говорю маме, которая разговаривает с Коннором, что пойду в душ. Она напоминает мне не сливать всю горячую воду, потому что она тоже взмокла. Коннор говорит что-то, на что я не обращаю внимания, потому что письмо, спрятанное под штаниной легинсов, словно жжет мне ногу. Когда закрываю и запираю дверь своей комнаты, я слышу, как к дому подъезжает пикап. Сэм вернулся. Я достаю письмо и кладу на кровать, потом отхожу назад и смотрю на конверт.

Это невообразимо. Вот письмо, на конверте почерк моего отца. Значит, я либо сошла с ума, либо этот мертвый маньяк раздобыл в аду письменные принадлежности.

И марки.

Я расхаживаю туда-сюда. Проверяю занавески – задернуты – и снимаю пропотевшую одежду для бега, потом бросаю ее в корзину для стирки. Надеваю мягкие хлопковые штаны и толстовку. На ней изображены черепа. Полагаю, это даже уместно.

Собираюсь порвать письмо – и пытаюсь, изо всех сил пытаюсь. Я хватаю его обеими руками и начинаю скручивать, но, едва чувствую, что бумага подается, останавливаюсь.

«А вдруг в нем есть что-то важное?»

Слышу голос мамы: «Ничего из того, что может сказать ваш отец, не будет важным. Только жестоким».

Но… что, если там содержится какой-то ключ к тому, что он замышляет, и если я порву это письмо, то так этого и не узнаю? Нет. Я должна посмотреть. Хотя бы по-быстрому. Просто чтобы убедиться.

Сажусь на кровать и прежде, чем успеваю передумать, вскрываю верхний край конверта.

Внутри лежит письмо. Несколько листков, сложенных пополам. Я вспоминаю, как мама надевала латексные перчатки, прежде чем взять в руки его письма. Но у меня нет перчаток. Я достаю письмо.

«Дорогая Джина» – так оно начинается, и я чувствую, как у меня пересыхает во рту. Мой отец пытался убить мою маму, и у него почти получилось. Но вместо этого она убила его. И теперь он называет ее по старому имени, по имени, которое она ненавидит.

Как будто ничего не случилось. Вот только случилось всё.

Руки у меня трясутся. Мне холодно. Глядя на его почерк, я почти, почти слышу его голос. Могу представить, как он сидит в камере и пишет это письмо, но уже не могу увидеть его лицо. Это просто размытое пятно, просто общие очертания. В основном я вижу его глаза. У него всегда были такие глаза, способные за секунду из добрых стать жестокими.

Откладываю письмо и вытираю ладони о штаны. Руки кажутся мне мокрыми, и я никак не могу сделать так, чтобы они не дрожали. «А вдруг оно отравлено?» – думаю я, но это глупость, такую чушь только по телевизору показывают: отравленная бумага, которая убивает, когда ее касаешься… Но в каком-то смысле отец отравлял всё, к чему прикасался.

«В последнее время я много думаю о тебе, потому что моя ситуация изменилась», – пишет он. Он имеет в виду – когда удрал из тюрьмы и был в бегах? Я не знаю. Я хочу перестать читать, а ведь я прочла только одну фразу. Я боюсь. Очень боюсь. «Я размышляю о том, как некогда полагал, будто ты можешь спасти меня от себя самого. Не твоя вина, что ты этого не сделала. Этого не мог сделать никто».

Не так уж плохо. Он словно бы почти извиняется. Почти.

Нет, Джина, я виню тебя не за это. Я даже не виню тебя за то, что ты сбежала, забрала наших детей, отказалась от нашей фамилии. Притворилась, будто ты никогда меня не знала. Я понимаю, почему ты это сделала.

Но ты знаешь, чего я не понимаю, неверная сучка?

Я не понимаю, почему ты считаешь себя особенной. Ты не особенная. Ты перестала быть для меня особенной еще до этого случая. Ты была просто удобным реквизитом для этого спектакля. Как и дети.

Мне кажется, что моя кровать проваливается через пол и падает прямо вниз. У меня кружится голова. Меня тошнит. И я не могу перестать читать.

Я думал о том, чтобы убить тебя. Думал об этом каждый раз, когда привозил новую в наш дом. В наше убежище. Я представлял, как приведу тебя туда, когда одна из них будет висеть там на крюке, покажу тебе, увижу, как тебя охватывает ужас, – а потом заставлю тебя занять ее место.

Это развлекало меня в перерывах между гостьями.

Я останавливаюсь. Я просто… останавливаюсь. Листки выпадают у меня из рук и планируют на кровать. «Это твой отец. Вот таким он был. Вот о чем он думал».

Хочу заплакать, но не могу.

Пытаюсь смотреть на обстановку своей комнаты, сосредоточиться на том, что приносило мне радость. Мой пушистый розовый единорог, которого Коннор выиграл для меня в школе в прошлом году. Мои постеры. Краска, которую я выбрала для стен своей собственной, постоянной комнаты.

Но все это сейчас кажется кошмаром. Как будто все это нереально – кроме письма, лежащего передо мной на кровати.

Снова беру его. Не хочу этого делать, но мне кажется, будто я должна дочитать его до конца.

Я не понимаю, как ты оправдываешь свое распутство с братом последней, которую я забрал. Я не понимаю, почему он не придушил тебя во сне, а потом не вышиб себе мозги. Может быть, так когда-нибудь и случится. Может быть – если он побольше узнает о том, как умерла его сестра, как сильно она мучилась, как долго умоляла меня покончить с ней. Надо подумать об этом. Может быть, я пришлю ему кое-что особенное.

Сэм. Он говорит о Сэме, боже мой… Я зажимаю себе рот рукой и продолжаю читать, потому что вижу, что конец близко, а я хочу, чтобы это закончилось, господи…

Ты не знаешь, кто он такой, Джина. Ты не знаешь, на что он способен. Я смеюсь при мысли о том, что ты приводишь в свою постель одних только монстров. Ты этого заслуживаешь.

Он говорит, что Сэм – монстр. Это неправда. Этого не может быть.

Когда-нибудь ты получишь то, что тебе уготовано. Может быть, не от меня. Но один из них, один из тех, кому ты доверяешь… это будет красиво.

Передай нашим детям, что я их люблю.

Навеки твой

Мэлвин.

Заканчивая читать, я понимаю, что задыхаюсь; мне приходится вытереть горящие глаза. Это больно, больно, потому что я слышу его в своей голове, и теперь я знаю, что уже не смогу не слышать его. Папа. Мой отец. Монстр.

Вот кем он был. И есть. Навеки.

Я не думала, что у меня еще остались какие-то иллюзии, которые можно разбить. Но сейчас, когда я сижу на кровати, дрожа всем телом, а передо мной разложены страницы письма, я понимаю, что этих иллюзий оставалось еще очень много.

А потом мне в голову приходит мысль: «А вдруг мама солгала? Вдруг он еще жив?»

И это ужасает меня настолько, что я хватаю подушку и прижимаю ее к лицу и кричу в нее, пытаясь прогнать это чувство.

Услышав стук в дверь, громко ахаю. Внезапно у меня возникает ужасное убеждение, что за дверью стоит отец: мертвый, разлагающийся, ухмыляющийся во весь рот. Что он пришел за мной, чтобы забрать меня как свою гостью.

Мама говорит:

– Эй, я думала, что ты принимаешь душ… Ты закончила?

Я не уверена, что вообще могу ответить ей. Слышу, как она слегка дергает ручку двери, сглатываю комок в горле и говорю:

– Я переодеваюсь!

Надеюсь, мой голос не дрожит. Надеюсь, она не услышала, как я кричала в подушку.

– Ладно, – отвечает она. Я знаю, что у нее включился «материнский радар». – Ланни, с тобой всё в порядке?

– Уходи! – кричу я, заставляя себя рассердиться, потому что по-другому сейчас не могу справиться с этим.

Мама не уходит. Я представляю, как она стоит там, встревоженная, прижав ладонь к моей двери. Не понимая, чем вызвано мое настроение.

Потом спрашивает:

– Это из-за Далии?

«О, слава богу…» Я подавляю всхлип, собираю листки и сую их обратно в конверт.

– Да, – лгу я. Мне хочется спросить, жив ли на самом деле мой отец, но если я и спрошу, откуда мне знать, скажет ли она правду?

– Ты не хочешь поговорить об этом?

– Нет! – Я кладу конверт в верхний ящик, под стопку бумаги, и с силой захлопываю его. – Оставь меня в покое!

Она наконец уходит. Я слышу ее удаляющиеся шаги.

Сворачиваюсь в комок, так туго, как только могу, натягиваю одеяло на голову и снова кричу в подушку. И снова, и снова, и снова, пока у меня не начинает болеть голова и ломить все тело, как будто я подхватила грипп. Он довел меня до болезни.

Я говорю себе, что Сэм не стал бы лгать о смерти моего отца, даже если б мама и соврала. Нет, отец мертв. Это точно.

Но, когда закрываю глаза, я по-прежнему представляю, как он стоит возле моей кровати.

И улыбается.

Я знаю, что должна отдать это письмо маме. Должна сознаться ей, что прочитала его. Но я не могу, только не сейчас. Мне приходится прилагать все силы, какие у меня есть, просто для… просто для того, чтобы дышать.

Когда мама приходит сказать мне, что ужин готов, требуется еще больше сил, чтобы притвориться, будто мир остался прежним, нормальным.

Как будто я осталась нормальной.

Но я хорошо умею притворяться… как и мой отец.