Ворожея

Глава 5.

Изба, к которой вел тонкий след зарининых эманаций, стояла у самой околицы места - невысокая, крепко сбитая. Из бревен крупных, сосновых. С крышей, мхом бурым поросшей. А вот поставлена она давно - бревна уж перестали сочиться соком хвойным, став бурыми, словно бы их оставили с корой.

Двор подле избы был ухоженным, пусть и в зиму. Дорожка неширокая вела к самой двери, и, видно, расчищалась она от снега с завидным постоянством. Кругом подворья - забор к небу тянется ровными колышками, на которых висят жбаны глиняные.

Ворожебник вздохнул. Вспомнилось ему, что когда-то и у них так было, пока не ушел отец. Тоже вот стояла избенка небольшая с подворьем ухоженным. С забором частокольным, на котором жбанов в летнюю пору не счесть. Мамка с сестрами в ней украшением. И тятька - защитой. А потом...

Нынче Гай не любил той избы. Словно бы вымерла она, обветшала. И ничто уж не могло вернуть ей ни жизни прежней, ни красоты. Ворожебник вздохнул. Видать, тот, кто жил здесь, с Лесов пришел, потому как такое хозяйство лишь у лесного народа заведено.

Из тонкой трубы, что у острия крыши серела, вился слабый дымок. Значит, огонь в печи разводили давно. И вот поленья уже догорели, отдав последние крохи тепла.

Когда Ворожебник вошел на порог Агафьи, уже светало. Сквозь крошечное оконце у самого крова горницы пробивался первый алый луч. И баба была в исподнем, словно бы спала до этого сном крепким. Да только Гая это не обмануло.

- Знаю, что были тут, - проговорил он с порога, усаживаясь перед высоким столом да отламывая знатный мякиш хлеба с кислинкою, что все больше в Земле Лесов пекли, и не так часто здесь, меж двух Земель великих. - Я запах девкин чую, понимаешь? Как пес. Или навроде того. Я Ворожебник. Меня за нею сила колдовская гонит. Только вот с опозданием...

Он внимательно вгляделся в лицо Агафьи, но та лишь пристально следила за гостем, не сводя синих глаз с усталого лица. А ведь она не стара еще, хоть и платок носит навроде старушачьего. Отчего?

То, что в избе не жилось мужику, Гай понял сразу. Не то чтобы прознал, но чуялось словно бы в доме этом что-то чисто женское, какому не бывать подле мужа.

- Расскажешь?

Хозяйка не гляделась растерянною. Набросила только цветастый широкий платок на плечи, да закуталась в него, понимая, что не пристало мужику чужому глядеть на нее без сарафана. И платок тот - Гай это знал верно - прялся лишь у них, в Камнеграде, за что и славил Город Каменный. Потому как в него можно было укутать не просто голову, но завернуться самому, до самых колен. А вот подол сорочки ночной проглядывал по-за тканиной цветастой, белым облаком завиваясь у босых ног. И как только не мерзнет?

А баба была обыкновенной словно бы, простой. Волосы рассыпаны по плечам русыми лентами, и среди них только-только седина стала видать. Кожа ровная, без морщин почти. Только одна, меж бровей залегла - знать, хозяйка избы горя хлебнула. А вот глаза синие, большие. И, видно, здесь, в Пограничных Землях, многие сватались до нее. Только почему-то одна...

Гай заговорил с бабой спокойно, словно бы не клокотала в нем лютая ненависть что к ней, что к беглецам ночным. Да и егоные девки, которых он оставил одних в Камнеграде, заставляли Ворожебника раз за разом оглядываться: как бы не случилось чего. Вот со Снежаною он уж связь потерял. Осталась только мамка с Цветаной... И ведь душу грызло сомнение, и страх съедал. А воротиться назад не мог. Уж как отбыл, так и вернуться должен с добычею.

Гай откусил свежего хлеба и снова глянул на хозяйку избы, но та лишь указала пальцем на темный зев и повела плечами: дескать, что с меня, немой, взять?

Ворожебник с интересом вгляделся в пустой рот, и, скоро смекнув, что к чему, спросил:

- А если помогу? Я ведь...

От него не укрылось ни выражение недоверия на лице бабы, ни осторожная надежда, зажегшая очи. Но Агафья жила в пограничье долго, отчего и лицом владеть умела.

Снова повела плечами. Ущипнула кислой хлебной мякины и опустила в рот, рассасывая. Зажмурилась от удовольствия. И Гаю показалось, будто бы не верит она ему. А он уж и так устал.

Вены на запястье вскрывались тяжко, не желая отворять живую кровь. И кровь та переливалась в жилах Ворожебника разноколерными лентами. Сила в нем струилась. Не темная и не светлая. Разномастная, цветастая. Какую ленту потянешь - такой и на свет явиться.

И Гай тянул. Одну за другой. Сплетал их меж собою, укладывая узором редким, а потом слепок тот вложил в открытый рот Агафьи. Повел рукою перед самим лицом, отчего бабе показалось, будто бы студеным ветром потянуло. А потом и вовсе произошло немыслимое...

Хлеб, что таял за щекой, вдруг перевернулся на языке, и тот подбросил его к ровному ряду зубов, помогая жевать, перекладывая из стороны в сторону. Агафья уж и забыла, как хорошо это. И теперь вот зажмурилась от удовольствия.

- Ну, теперь веришь? - Голос Ворожебника стал тише. И баба поняла: ворожба отняла у него сил. А он и так...

- Что сказать? - Спросила она, вновь удивляясь тому, что может говорить. И голос ее, давно забытый, показался ей пригожим, в меру тонким. - Спрашивай, барин. Все скажу. Только, может, поначалу накормить?

Гай небрежно махнул рукой: до сих пор обходился без еды, и нынче переживу. И Агафья осталась на месте:

- Спрашивай.

Ворожебник внимательно вгляделся в лицо еще молодой бабы и предупреждающе проговорил:

- Коль соврешь...

Но Агафья подняла ладонь:

- Не совру. Спрашивай.

И, в ответ на вопрос Ворожебника, рассказала:

- Те, за кем ты следуешь, всего лишь девка да хлопец. Говорят, в шлюбе. Говорят, по-за запретом семьи. Да только сразу я увидела: не в шлюбе. И не из-за родичей бегут с Лесных Земель. Как разглядела? - Она осторожно вгляделась в лицо Ворожебника. - А так. У меня за плечами - жизнь. Я полюбство вижу. Не было его у них, хоть и спали на одном сеннике. Девкою твоя барыня пока ходит. И тот, что с ней, безгрешен.

Она снова подняла глаза к Гаю, словно бы пробуя на вкус то, что должна казать ему:

- Ты ведь не дурной сам. Не порченный. И ворожба та...

Гай вскочил с места так скоро, что едва не опрокинул глиняный жбан, стоявший на столе аккурат перед ним.

- Знаешь, что оставил позади? Я ведь от нее спасалась, от ворожбы этой...

Но Ворожебник остановил бабу взмахом ладони:

- Не о том интересуюсь. Знаешь, куда отправились беглецы?

Агафья вновь пожала плечами:

- Кто ж их знает... не сказали. Оделись наскоро, схватили скарб свой нехитрый. Да оставили на столе алтын.

- Значит, не ведаешь?

Баба внимательно вгляделась в лицо Ворожебника:

- С Огнеграда - одна дорога, что на Степь идет. Сквозь Пыльный Тракт, да села, что идут на Верхнеград, город-крепость, что стоит на самом высоком холме Пограничья. Другие закрыты по-за снежными буранами, да и лежат многим дальше. И та кобыла, что взяли они у меня, далеко их не увезет. Худая, хилая. Хорошо, если не издохнет по пути.

Агафья призадумалась:

- Дорога к Верхнеграду - часть Торгового Пути, по которому нынче, говаривают, степняк пройти должен. Да и верно: по другим на исходе ледовой поры не проникнуть по-за снегом рыхлым... думаю, ею и отправились твои беглецы.

Гай вмиг оставил расстояние до порога горницы, и уже на ходу бросил через плечо:

- Помни, хозяйка: коль только слово вымолвишь о встрече ночной...

***

Море снова ревело. Выло подобно раненому зверю. Предупреждало: остановись, моряк, сюда входящий. Да подумай, чего стоит твоя жизнь. И если не боишься...

Катергон качало и кренило все больше, и Дар с непривычки держался за деревянные палицы, которыми были выделаны стены длинного коридора. Только теперь он понял, для чего вырезались те широкие выступы, что помогали рукам держать тело ровно.

Тут и там расплескивалось масло из настенных чадящих ламп, и коридор все больше погружался в темноту. Хоть бы Ярослава дождалась его, иначе в этой сизой мгле можно потеряться...

Дар скоро миновал расстояние от каюты до палубы, где быстро сновали моряки, и спросил у первого попавшегося степняка:

- Что сталось?

Он огляделся по сторонам, едва различая пространство на несколько шагов перед собою. Туман плотным покрывалом стлался перед глазами, не позволяя видеть ничего на расстоянии вытянутой руки. Кругом пахло солью.

Белесый воздух висел так плотно, что оседал на грубом ворсе тулупа молочными каплями, которые Дар с отвращением смахивал на палубу. Даже дышать было нелегко в этой соленой мгле. И степняк вспомнил другое место, укрытое солью от людских глаз. И его владыку, Великого Велерада. Дурное предчувствие стянуло горло, и степняк сглотнул вязкую слюну.

- Моряки говорят, мы входим в Северный Пролив - пояснил воин, - место гибельное. То ж самая узкая часть Моря Северного Ветра, сплошь наводненная острыми рифами. Не пройдя ее, мы не попадем в водное пространство...

- Ясно. Позови ко мне кого из деревни, из старожилов, - попросил Дар. - Хотя... нет. Клинки Арна. Пусть объяснит...

Степняк поклонился и мгновенно исчез, а уже спустя минуту появился вновь перед Даром, приведя с собою не только капитана катергона наемного, но и мальчишку его. Стало быть, внука. Малец держался на ногах ровно, словно бы и не кренило корпус корабля то влево, то вправо. И Дар отчего-то уразумел: тот ходил в море не первую зиму. И, знать, мог быть полезным.

- Что сталось? - Спросил он у Арна. - Воины говорят, катергон входит в Пролив Северный, за которым - вся гладь морская. Будто бы место это гиблое, острое пиками риф и завихрениями водными. Ты страшишься чего?

От взора Дара не укрылось волнение капитана. Этот высокий человек с седыми волосами все еще казался статным, и сила в нем еще не готова была угаснуть. А вот страх, что жил в глазах, не вязался с моряком. И, значит, его стоит выслушать.

Старик взглянул на степняка из-под густых белесых бровей и невольно приобнял внука за плечи:

- Знаешь, степняк, моя старуха не пускала меня с тобой. В селах, что у кромки воды стоят, верят, будто бы Море не любит чужаков. Подчиняет их воле своей. Или глотает, кормя жадную пасть. Баба все боялась, что проглотит оно и нас вместе с тобою. Да только я не верю в то. По-за тем и внука взял в плавание. А ведь он-то у меня один остался. Сын не вернулся с похода прошлого. И невестка сгинула в горячке родовой. И если бы мальцу что угрожало...

Дар слушал капитана внимательно. Не улыбался, чтя поверья его народа. И отдавал дань уважения его жене.

- Только и старуха моя отчасти правду говорит. Потому как среди северян Пролив этот зовется иначе. Не так, как на карте. Мы называем это место Воротами Мертвых Кораблей. - Капитан глядел Дару прямо в глаза, предвидя следующий вопрос: - Отчего? Вы, степняки, станете смеяться над нашими легендами, но моряки знают: каким бы ни было суденышко, а пройти гибельное место - большая удача. Море тут полно острых рифов, меж которыми зачастую образуются завихрения - чертовы воды. Не один корабль потонул здесь. Вот только если пройдем Пролив, дальше Море Северного Ветра откроется как на ладони.

Старый моряк старался говорить спокойно, уверенно. Но Дар ощущал: тот боится. Моря ли, чего другого - а все одно боится. И, когда старик ушел к штурвалу, он остановил мальца, что был с ним рядом:

- Твой дед... он ведь не Моря страшится, верно? Не Пролива самого?

Мальчуган, которому, как теперь видел Дар, минуло зим двенадцать, только-только входил в мужскую пору. Видно, потому и взял его дед с собою. И оттого-то мальцу тому не хотелось говорить, чего боялся дед. Потому как и сам он страшился того же.

Но, как только перед его лицом заискрился на тусклом свете целый алтын, он осторожно проговорил:

- У нас в селении легенда есть об этом месте. Говаривают, много зим назад здесь затонули три катергона, что шли с Лесных Земель. Корабли те несли богатства с самого Белогородского Княжества. Дары щедрые на торговлю. А еше... - малец оглянулся по сторонам, словно бы опасаясь быть услышанным, - а еще говорят, будто главным скарбом тех судов были люди. Невольники. Рабы, верно.

Он тяжело вздохнул. И лицо его осунулось:

- Оно-то и раньше в Море Северного Ветра ходить не многие решались. Страшно. И старики бают, будто бы на разбойный промысел в открытую воду выдвигались другие судна, что и сами людьми торговать могли. Дед помнит те времена, сам едва уцелел в набегах. В ту же ночь... в нашем селении сказывают, как на воде огонь жил - Море злилось. И сожрало оно что катергоны, что людей, живших на нем. А после того стихло все.

Малец остановился, почесав белобрысую макушку. Дар видел, как в нем борется желание рассказать степняку старую легенду со страхом, что, дескать, его, подлетка - почти мужа уже, примут за дитя, сказками балующееся. И все ж таки он продолжил:

- В селе говорят, будто бы Море поглотило корабли те, а смерти им не подарило. И маются они, покоя ища. Высматривают другие катергоны, что несут невольников на продаж. Чтоб проклятье искупить.

Дар задумался. Рассказанное и вправду было похоже на легенду, в которой правды - едва. Вот только и сам Унислав сказывал ему подобное. И если все так, то разгадка его пути близка, и отступиться нынче нельзя. Оттого-то и мальца отпускать не хотелось: чутье подсказывало, что надо расспросить того еще.

И он достал новый алтын:

- Мы не везем невольников на корабле, помнишь? - Дар попытался успокоить капитанского внука: - И, значит, легенде не сбыться в этот раз...

- Дед говорит, будто бы ни один катергон с тех пор не вернулся в селение. Все тонут. Другие суда - плывут, а вот невольничьи... Потому и идти с вами поначалу на таком корабле не хотел. И если б не отсутствие других суден да гора алтынов, что вы оставили... - Он запнулся, словно бы сказал глупость, и поднял виноватые глаза на Дара: - Северный Пролив страшен и по сей день. И лишь такие моряки, как мой дед, отважатся выйти в открытую воду. Он не верит легендам. Говорит, дурные толки все это.

Дар задумался. Он вложил мальцу золотые алтыны в раскрытую ладонь, а сам подошел к парапету. Уж не о тех ли катергонах говорил малец, на которых плыл его брат? И если то были они, тогда что сталось со Здебором? Жив ли он? И можно ли уцелеть что в воде, что в огне, ее пожиравшем?

Дар внимательно вгляделся в открытую воду, пытаясь понять, что из рассказанного - правда. Ведь и Степь полна поверьями. И многое из тех напевов, что шепчут девы с золотой кожей, уж давно кануло в водоворот времен. А многому и случиться не суждено...

Вот только жизнь в Степи научила Дара быть осторожным. Точным к мелочам. И благодарным за то, что открывалось перед ним. А потому он подозвал нескольких воинов и приказал:

- Расставьте степняков по периметру судна. Удвойте силу на веслах, чтоб сменяться каждый оборот часа. Да помогайте морякам, чем сможете. Укрепите мачты, достав из трюма веревки, что покрепче. Прибейте их гвоздями стальными. И не чурайтесь никакой работы, пока мы в Проливе. - Дар и сам бросился к огромному веслу, чтобы сменить уставшего моряка, на ходу выкрикивая: - И... держите луки наготове.

Едва второй сын Хана опустился на дерево узкой лавки, что у кромки корабля, как тот снова качнуло. Заныли мачты, обиженно заскрипели широкие веревки с креплением парусов. И катергон снова накренило. На этот раз сильно, почти до предела.

Дар мгновенно подскочил со своего места, знаком приказывая степняку сменить его, и мигом подбежал к капитану:

- Рифы? - Он пытался что-то разглядеть в сизой дымке, покрывавшей Море, но ему с трудом удавалось разобрать простор дальше нескольких шагов. Акватория снова бесновалась. Теперь она швыряла корабль, словно мелкую посудину, отчего Дару едва удавалось стоять на ногах. Он взглянул в лицо моряку и поразился его мертвенной бледности.

Старый капитан, видавший многое на своем веку, нынче казался напуганным подобно юнцу. Он тихо бормотал себе под нос на древнем наречии, что звучало среди морского народа, и Дар, как ни силился, не мог разобрать ни слова.

Он ухватил моряка за меховой тулуп, и, встряхнув со всей силой, тут же отпустил, когда тот указал рукой на Море.

- Это не рифы, степняк. Гляди, корабли.

Дар перевел взгляд туда, куда указывал моряк, и с ужасом выдохнул: прямо перед ними, всего в нескольких десятках саженей, высился корабль. И в сизой дымке Моря он казался не просто судном, но злобным монстром, ожившим из старой легенды.

Широкая плоская посудина, увешанная темными парусами - кое-где истрепавшимися, кое-где - новыми. Весельная. Катергон. Неужто, один из тех, о которых говорят легенды?

- Морской дьявол, - шептал старик на понятном Дару языке, - морской дьявол...

Капитан словно бы обезумел от увиденного. Он по-прежнему крепко держал штурвал, но в нем больше не было той сосредоточенности, что жила раньше. И страх...

Дар снова взглянул на корабль. И успел разглядеть, как сизая дымка становилась плотной, почти осязаемой. И уже в следующий миг что-то громыхнуло, а катергон снова качнулся.

И Дар понял: он должен успеть к Ярославе, пока еще не поздно.

За его спиной из плотного тумана выныривали лодки, груженые воинами с белесыми волосами, свистели стрелы и слышался лязг оружия. Те моряки, что стояли на веслах, бросили работу - и палуба судна наполнилась воинами.

А он торопился к своей ворожее. Потому как если ядро, что просвистело с минуту назад, вошло в тот бок посудины, где покоилась их каюта...

Палуба катергона была скользкой. Усеянная кусками льда и мелким крошевом из смолянистого дерева, она представляла нынче собою тысячу препятствий, которые Дару нужно преодолеть. И он шел вперед, пока дорогу ему не преградил высокий человек, облаченный в сизый мех.

Лицо его пересекалось плотными шрамами, что сплетались в грубые светло-розовые клубки рубцов. Один угол рта приподнят, рассечена бровь. В широких ладонях покоится изрытая зубцами секира. Всего один миг - и секирой этой он разрубает торс одного из нанятых моряков. Преграждает вход в коридор, за которым - каюта Ярославы.

Степняк скоро выхватил изогнутую саблю, что висела в ножнах. Замахнулся и с лязгом обрушил ту на изрытую сталь противника. Высеклась искра. А за нею отворилась первая кровь.

Воин грубо ругнулся. И наречие это, что узнал Дар, было почти тем же, что и у прибрежного народа. Стало быть, не легенда, не призрак он. Человек. А человека всегда можно сокрушить.

Дар снова замахнулся и бросился на единственное препятствие, что отделяло его от Ярославы.

***

Крайя вела носом. Запоминала.

Дорога, что вела их в Город Каменный, пахла обозами. Людьми чужими, да лошадиным потом. Околица Камнеграда - иначе. Хуже, зловонней. И к ним, запахам этим, примешивалось другое. Человеческое. Злоба и отчаяние, рожденные нищетой. А еще - страх.

Здесь же пахло и хворью струпной. Отчетливо, едко. И, стало быть, не только Светломесто пылает. А вот нитей силы, что тянулись по земле, в Городе Каменном было немного. И все холодные, отливающие светом болотным...

Закрытый взор обострил чувства, но этого и не требовалось: место, в которое привезли их с Заринкой, пахло сладко, медунично. И запах тот все усиливался.

Девку у нее отняли тут же. И, оставшись одна, Крайя отчего-то поняла: ей, видно, уж не выбраться отсюда.

Шаги отдавали гулким эхом, отбиваясь от каменного пространства, по которому ее вели. И камень тот был мертвым - Крайя чуяла это. Она раз разом, словно бы ненароком, касалась сухими пальцами холодной его поверхности. Снимала скользкую каплю и подносила к носу. Ближе, еще ближе. И... ничего. Все так же пахнет, как и наокол - сладостью, тленом.

Очередное касание закончилось для нее болезненным тычком под ребра, а после силовой кокон накрыл старую знахарку с головой. И за ним голос:

- Остановись, глупая. Это не поможет.

Молодой. Мужчина. И в голосе егоном чуется сила сродни ярославиной. Вот только внучка ее пахнет иначе. Домом и лесом, свежим летним полем. А этот - все так же, как и камень ледяной. Медуницей. И, значит, сила его не в знахарстве. И не в ворожбе. Тогда в чем?

Коридор, по которому вели Крайю, уходил все глубже под землю - уклон становился уж очень явственным, отчего знахарка несколько раз едва не упала, поскальзываясь на липкой жидкости, что тугим маревом стекала со стен. Но ее тут же подхватывали и снова подгоняли. Все тем же тычком, к которому она стала привыкать. И голос снова звучал:

- Вперед.

Слишком ровный, ненастоящий словно бы. Не окрашен эмоциями живыми, что переливаются на языке десятком интонаций. И, значит, его хозяин покрыт мороком, силою чужою. И души своей не слышит.

А сила медуничная начинала гудеть. Под ногами знахаркиными - о нее, видно, Крайя и спотыкалась поначалу. И чем дальше уводил ее тот, что был в мороке, тем сила эта поднималась все выше. Пока не охватила старое тело в тугой плотный кокон, не подчинила воле заемной. А потом и рук не понадобилось, чтоб вести ее. Потому как противиться колдовским эманациям Крайя не могла.

Дорога ее закончилась скоро, словно бы и не начиналась вовсе. Удушье отпустило знахарку, и кругом снова стало тихо, покойно. А повязка, что укрывала глаза, скользнула к ногам.

Крайя огляделась.

Темно. И холод такой, что пробирает до костей. А вот света нет.

Крайя прислушалась. Темнота не пугала ее давным давно - с тех пор, как она превратилась в ночницу. А вот холод...

Тот, что жил здесь, был не простого, естественного толку. Потому как светился нитями темными, зеленоватыми, что все больше отдавали антрацитом. И сияние их тусклое с появлением шагов тихих стало гореть сильнее.

А шаги все усиливались. Да и как шаги?

Мягкое касание чего-то к камню. Ритмичное. И... да, нечеловеческое. Потому как человек ступает дважды. И ритм этот постоянен, здесь же...

Лап было четыре - Крайя поняла это сразу. И касались они пола почти бесшумно. Осторожно. Так движется лишь один зверь...

Рыжая шкура появилась перед глазами знахарки внезапно. И не рыжая вовсе - все такая же серая, как и то, что кругом. А вот Крайя отчего-то разумела: перед нею - рысь. Поджарая, сильная. И грации ее хватит, чтоб отнять жизнь ночницы вмиг. А она вот все тянет, переминаясь с лапы на лапу, да протягивая к ней темно-зеленые эманации. Знакомые. И, верно, знахарка уже встречалась с мощью этой, вот только где?

И тут память услужливо подбросила старой Крайе широкие следы, что изрезали густой капищенский снег. Лапы колдуна-перевертыша. И запах медуницы. Чувство старое: дурно это, неправильно, чтоб зверь такой силы да на землю Светломеста явился.

И раны Анки вспомнились. Да не раны вовсе - гниющая плоть, что спаслась единственно уменьем Ярославы. И коль связать одно с другим...

- Вижу, узнала ты меня, знахарка, - зверь, что стоял перед Крайей, говорил по-человечески. Хоть и шкуру носил звериную. А вот след его - ночница могла поклясться - оставлял замест пальцев шесть следов. Перевертыш, стало быть. А голос женский, тоненький. Звенит колокольчиком, ничуть не изменившись от нутра звериного. И одним богам старым известно, сколько силы на то у ведьмы уходит. - А ведь долго ты водила меня за нос, заставляя раз за разом являться в Светломесто. Вот в последний день по-за дурью твоею я людей подрала. А ведь не хотела поначалу... Да только ты с мое поищи-покружи по завалам снежным, заглядывая под каждый камень могильный. Поймешь тогда. Ведь и сама жизнью балуешься...

Рысь поднесла тонкую морду ближе, втянув воздух подле Крайи:

- Или нет? Дура!

Она отошла в угол, скрывшись в густом мраке, и из мрака этого раздалось глухое посвистывание. Смеется.

- Обмануть решила что природу саму, что богов старых? И зачем тогда принимала проклятье, если в прок его пустить не можешь?

Рыжая морда чуть выглянула из убежища, снова поведя носом:

- Значит, вон оно что. И ты спускалась в Лес Симаргла. Ненадолго, конечно, потому как не отпустил бы старый бог, приняв за свою. А так... Оттуда про руны древние прознала?

Она подошла к знахарке так близко, что ту снова обдало сладким ароматом. Подняла лапу - и перед глазами знахарки полыхнул символ. Старый, запретный. И... знакомый.

Мир кругом Крайи качнулся, и в горле тут же пересохло. И слова словно бы кончились сами собой. А ведьма все поняла верно:

- Узнаешь ведь. Семнадцать зим закрывала мне взор знаком этим. И я ведь не чуяла, обманываясь. Возвращалась раз за разом на старое капище, кровь Маркину ища. И уходила ни с чем, потому как руна эта в самом фермуаре Симаргла покоится. И силы земной против нее не сыскать. Я бы и дальше ходила кругами, если б не расклад. Из позвонков убиенной.

Она снова укрылась в подземном мраке, уже оттуда проговаривая:

- Нашла я ее, девку твою. Одну. И другую. И та, что первой к Симарглу сошла, лежит нынче в чертогах моих. Другая... о другой не скажу, где покоятся кости. Знаю только, что души неприкаянные крови ее отведали. И ответ принесли: мертва та, что связана была с Марой.

Она удовлетворенно усмехнулась:

- А я ведь и не знала, что Ворожебник приведет мне именно тебя. Забавно? Только как ты явилась в подземелье, кругом запахло ею, девкой дурной, Марой прозванной. И мне многое стало ясно. Ты не думай, это ненадолго. Скоро и ты спустишься к Марке своей. А там и дите ее встретишь, что так яро защищала. Силы много не бывает...

И перевертыш выскользнул за дверь.

***

Пыльный Тракт, что уходил из Лесных Земель и стремился в Пограничье, был другим. Не таким, как дома. Наокол него не стояли частоколом деревья хвойные, и трактиров оказывалось с каждой верстой все меньше. Да и те, что встречались, все больше заставляли проезжать мимо. Потому как внутри - одно ворье.

Пограничные Земли были пустыми, холодными. И сейчас Заринка еще больше разумела, как рисковал ее отец, когда возил обозы на продаж. Оттого и цена алтынам, что тратились на бусы да ткани на последней выставе, казалась ей непомерно высокой. И так стыдно ей стало за глупость свою...

А сел все не попадалось. И в трактире крупном, торговым домом прозванным, хозяин сказал им:

- В Пограничье нынче неспокойно. Сам Хан великий, Аслан-Лев, войною на Белоград двинулся. А, значит, и мимо нас пройдет. Закрываемся вот, да в лес... отчего? Тут кругом, считай, одни большие города стоят, что ощериваются на Пограничные Земли зубастыми герсами. И герсы те не поднимут для торговца. Как и для странников навроде вашего. Это ж только если в чащу хвойную, к хутору какому прибиться... если есть алтыны, отведу.

Что было сказать Святу? Рискнуть? Пожалуй, тогда и остался бы у них с Заринкой шанс выжить, потому как встретить ханово войско - верная смерть. Особенно для девки молодой. Оттого-то он и выложил на смуглую ладонь хозяина трактира пару золотых алтынов. Да обещался столько же выдать по прибытию.

Отдыхали с дороги здесь же. В крошечной комнатушке, что у самой крыши. А внизу копошилась семья мужика-трактирщика, да раздавались гулкие крики:

- Поторапливайтесь, ночью - в дорогу.

Повозка, груженая скарбом, заработанным на торговле в трактире, ожидала у самого крыльца. И когда Свят с Заринкой спустились к хозяину, тот пояснился:

- Вы леса не бойтесь в ночь. Ночью спокойней. Зверье спит, да и степняку отдых нужен. А что до дороги... малец мой младшой, что едва-то семь зим разменял, с лесом говорить умеет. Юродивый, стало быть. Дороги видит с детства. Мы ж его раньше искали, как пропадал, а потом бросили это дело - дурная затея. Не глядите, что он не шибко умный. Все шепчется под нос с собою. А вот с деревом говорить умеет... со зверьем, видно, тоже, потому как не подрали его ни разу. Готовы?

Заринка кивнула. Она заоборачивалась по сторонам, ища мальца, в котором, видно, сила ворожебная жила. И отчего-то сразу приметила его.

И вправду диковинный. Мелкий, в разы меньше того, каким должен быть мальчуган его зим. И шепчется себе под нос, как трактирщик и сказал. Прислушивается. Улыбается изредка, кося умным глазом на отца, да все ближе к матке держится.

Двое других - обычного ладу дети. И нет-нет, да и тянут ручонки, чтоб ухватить бедолагу за щеку. Ущипнуть больно. А тот терпит, не жалуется. И даже матке, что обороняет птенца своего не горше остальных, слова дурного о братьях не кажет.

А одежонка на нем хилая, дурного свойства. Полушубок вот истрепался. И, знать, носит он его за двумя старшими. Как и шапку с куцего волчьего меху. Из-под убора жалкого выбивает темный волос, а вот глаза - как у нее, синие. Маткины, стало быть.

На руках вздеты рукавички новые. Да не просто вязанные, а с узором пригожим. Красным. Со знаками обережными. И окрашен он так же, как матка: колерами ружовыми.

Заринка улыбнулась - и тут же в ответ поймала робкую улыбку. Цветастую. А ведь шептуха и до того колера кругом людей различать умела, а вот улыбки чтоб...

Эта раскрасилась поначалу сама, а затем - и малец за нею. И колера те разномастными стали. От лалового да лазуревого, и все как один - яркие, переливчатые. И, стало быть, отец не разумеет: настоящий скарб не в повозке, но подле бабы егоной скачет. А он нос воротит...

И девка отвернулась. Не пристало глядеть так пристально на людей. Да еще и в Пограничных Землях. Нет-нет, да и подумают чего. А там - расплата. И тогда взор свой лучше при себе держать...

Шли медленно, потому как снегу намело едва не по колено. И дорога, которой вел обоз малец, одним лишь названием на дорогу была схожа. Все такая ж, как и лес кругом: снежная, холодная. Непролазная почти. И лошадки две, что вели обоз перед собою, то и дело спотыкались. Идти дальше не хотели. И купцу не раз приходилось уговаривать их кнутом прочным, на что малец егоный все чаще взгляд отводил. Темнел. И улыбка сходила с лица детского.

А вот Зарина своей кобылке все шептала, когда семья трактирщика думала о другом. Потому как обоз их со Святом не потянет: на нем вон и так пятеро идут, а еще - скарб. И если животина до места добредет, там на сене отойдет, отдышится. Глядишь, не издохнет.

- Там, за лесом, поляна есть. Небольшая, - говорил купец, выровняв ход лошадей. - Мы ж на ней хутор поставили еще по прошлой весне. В Пограничье неспокойно, и никогда не угадать, что принесет новый день. Там и для хозяйства нехитрого место найдется. А как надолго - лес прокормит. Расстарается для сына.

И снова взгляд отцовский ловит в тусклом свете гаснущего факела тощую фигурку, что раз за разом припадает к земле. Шепчется под насмешки братьев. И ведет обоз за собою. А вот Заринке рядом с мальцом спокойно, тихо даже. И, верно, она бы любила свое дитя, коль оно бы родилось таким. Вот только любую силу разуметь нужно...

Малец остановился. Протянул ручонку тонкую в сторону дороги, что осталась позади, и знаком - палец к губам:

- Тихо.

Обоз остановился. И лошади, что вели его, вмиг навострили уши. Задергали широкими боками, словно бы отгоняя слепня, а потом заржали. И Заринка кинулась к ним, чтоб у самой холки прошептать, да успокоить. А малец все стоял. Слушал.

И шептуха обернулась. Тихо. Как есть тихо. И, стало быть, бояться нечего, вот только...

- Что? - Она подошла к дитяти близко, опустившись у самых ног того: - Слышишь чего?

Но тот словно бы замер. И взгляд егоный, по-детски хитрый, нынче стал другим. Осторожным, внимательным. Замершим на точке одной, что вдали. Чует что-то, а вот что - не понятно.

- Что там? - Снова спросила Зарина, когда и Свят оказался подле мальца.

А трактирщик запричитал: дескать, дите дурное снова к голосам прислушивается. Дуреет. Выпороть бы...

Но мальчуган не слушал отца. Все вглядывался в темноту ельника, а потом сказал Зарине:

- Ничего, разумеешь?

Она оглянулась на Свята, и снова - на дитя:

- Верно. Только это хорошо, так?

В ответ - ни слова. Замер на минут десять, не откликаясь ни на окрики трактирщика, ни на говор шептухи. А потом потянулся снова к обозу, и, обернувшись на пол-оборота к Заре, прошептал:

- Лес всегда говорит. Он молчать не умеет. А теперь вот тих...

Ночь была на исходе - и лишь сейчас, когда густой подлесок редел, Заринка смогла разглядеть впереди небольшую поляну, о которой говорил мужик. Узкий пятачок земли лесной, кругом которого - одни деревья.

А дитя все шло. И было тихо, да послушно, словно что тревожило его.

- Не знаю, верно ли то, - обернулся хозяин, - но сын сказывал, будто бы о месте этом никто больше не знает. Лес хранит его как зеницу ока. Говорит, деревья ему то рассказали, - мужик смутился слов своих, и тут же крякнул в пушистые усы. - Верно, глупость...

Он почесал голову под шапкой и добавил, уложив ладони горкой поверх плотного живота:

- До избы почти дошли, и если все так, скоро будем в безопасности. Отдохнем.

Малец снова глянул на отца. Тихо, осторожно. Едва вынырнув из-под шапки меховой. И снова улыбнулся Заринке. Не широко, как раньше. Да только всяк уверенней. Знать, верно трактирщик сказывает: скоро конец пути. А там - лес-защитник, что и ее, шептухину, силу чует. И, значит, нынче их таких двое, а это всяк больше, чем один.

И девка тоже тихо улыбнулась ему. А сама снова припала к редкой холке, чтоб проговорить слова святые. Кобыла, что несла их со Святом, скоро выровняла ход. И малец улыбнулся чуть шире, позабыв про тычки братьев. Знать, понял про силу ееную.

Заснеженная поляна раскрылась почти разом, внезапно. И тут же сомкнулась позади гостей своих. Только тут малец выдохнул, расправив плечи.

Кобыл оставили в небольшом хлеву, земля которого была выстлана чистым сеном. И воды растопили. Дали зерна. А сами вошли в избу узкую, что встретила их холодом студеным:

- Это ничего, - заулыбался трактирщик, что, видно, не шибко доверял сыну. А теперь вот расслабился, оказавшись в спасительном коконе бревенчатых стен, - сейчас согреется. Горница небольшая. Как печь затопим, то и надышится...

Свят оставил еще два алтына на невысоком столе, да положил один сверху:

- За еду. Мы ненадолго. Как пройдет войско, так и двинемся дальше в путь.

А купец все кивал: дескать, правильно. Как Хан минует земли эти, так и выходить можно. А там не его дело, куда путники дорогу держать станут, потому как у него и своих трудов полно.

Свят помогал с дровами, а Заринка хлопотала в избе вместе с Кудряной, трактирщиковой женою. И та понемногу привыкла к девке. А как затопилась печь, да позволила снять меховые тулупы, стало и вовсе хорошо. Вот только спать хотелось.

- Нельзя пока, - говорила молодица, понимающе улыбаясь, - ночь в пути. И сил не хватит после сна, коль не поесть. Погоди, я мигом...

Она закружилась вокруг стола, на котором враз появился чугунок высокий, да гора корнеплодов. Доска широкая с ножом острым. И мяса сырого кусок, замерзшего за ночь в дороге.

- Я помогу, - Заринка принялась резать тугую плоть, пока баба готовила овощи, и уже через час в горнице пахло сытным мясным духом.

Ели быстро. Двое мальцов, старших братьев малого, сбились в угол. И оттуда с любопытством поглядывали на гостей. А тот, что юродивым считался, все отщипывал по крошке от высокого каравая, поставленного в центр стола. И в мясную подливу макал то крошево, пока думал, что никто не видит. А сам снова улыбался Заринке.

Сенники постлали тут же: по лавкам, да на печи широкой. И гостей уложили за навесом тканевым, что лежанку глиняную укрывал. А ведь у них давно не было ночи в тепле. И, стало быть, можно забыться.

- Ты спи, давай, - проговорил Свят, - день только начался. Я пока не стану. Если что, подниму.

Заринка кивнула. Она разумела, что заснуть обоим - страшно. И хоть верила она трактирщику, что сын его говорить с лесом умел, а все-таки помнила, кто шел за ними по следу.

Ворожебник.

И, стало быть, силы детской, пусть и такой лучистой, не хватит отвести тому глаза...

Она укрылась покрывалом лоскутным, что пахло тканью слежавшейся, и глубоко вздохнула. Это поначалу печь казалась ей широкой. А как легли рядом, то и оказалось, что места свободного едва хватает.

И снова близко к Святу - так, что сон в руку нейдет. А сердце колотится, будя воспоминания о поцелуе. И надежда вспыхивает, тут же робко угасая... это ж если бы в другой раз такое приключилось, уж она-то и не дурила от страха. А так...

Вот только сон не шел к девке не только по-за мыслями о друге. Ей все вспоминалась ночь минувшая. Дорога лесная. И малец, что глядит в пустоту.

А ведь и она-то пыталась разобрать, что сталось позади. Да только ничего не выходило. Будто бы мешало что.

Дорога узкая, что возвращалась к Лесным Землям, словно бы задернута пеленою темной. Плотной, отчего сам воздух кажется густым. Виной тому все страх, конечно. Потому как ее, девку дурную, напугать легко. И Ворожебник, что идет по следу, - напоминаньем в голове: тебе не спастись, Заринка...

А вот и сейчас, среди темного леса, ей по-прежнему неспокойно, тревожно. Но как только рука Свята ложится на спину, мысли те обрываются:

- Спи, - шепот друга спокойный. И дыхание ровное: - тебе силы нужны. Не бойся.

Ладонь Свята, горячая и живая, ложится поначалу бережно, осторожно. Готовая вспорхнуть, если она, Заринка, дернет плечом. И девка замирает, отчего пальцы друга обжигают ее теплом желанным, а затем, дрогнув, движутся легко по спине.

И ласка та дивной выходит. Зарка вспоминает, как в детстве так гладил свою дочь купец, возвращаясь с Пыльного Тракта. И тогда, присев у сенника, тоже вот ласкал ее. А она засыпала.

И, стало быть, сейчас тоже заснуть можно, потому как снова ладонь, в которой - тепло. И глаза смыкаются сами собою.

Свят понимал, что после той ночи, когда он целовал Зарину, меж ними повисло неловкое молчание. И, как ни старались они, а всякий раз, когда глаза встречались, оба спешили тут же отвести взор. Глупо это. Взрослые уже. И, раз сталось такое, то принять это можно - все ж таки, не полюбству поддались...

Да и тепла родного не хватало ни одному, ни другому - все, что дорого, осталось позади. А впереди их ждала одна неизвестность. И, стало быть, никому не дано было знать, вернутся ли они в родные земли, к семьям, или голову сложат здесь, средь чужаков. И тогда капля тепла - не грех.

Свят стал обережно гладить девку по спине, словно бы дитя малое. Помнится, Нежег любил вот так. Значит, и ей понравится.

Ладонь друга была теплой, шершавой. Она цеплялась за платье Заринки, отчего он неловко одергивал пальцы. Но, чуя, что к ней возвращается тревога, снова вел рукою по теплым изгибам. Успокаивал. А в самом просыпалась не просто забота. Не только сердечность людская.

Словно бы что-то заставляло душу его подниматься высоко к груди, а там застывать, подрагивая. И невесомо так было душе этой, трепетно, что Свят и сам замирал.

И Заринка, поначалу смущавшаяся тихой ласки, вскоре привыкла к ней. Приняла его раскрытую ладонь, уложив себе под голову. И, глубоко вздохнув, стала дышать ровнее.

Засыпала рвано, муторно. Все боялась снова отца во сне увидеть. Неживым, страшным. И хоть не причинил он ей зла в ту ночь, предупредил только об опасности близкой, а все одно Зарина боялась: уж не каждый день ей приходилось с покойником говаривать. Страшилась она и от матки вестей признать. Да и будут ли то вести? Или все - морок колдовской?

Сон казался серым, подобно смурному зимнему дню. Холодным, промозглым. И не было в нем ни отдохновения, ни живительной неги. А вот место, что наокол, Заринке навроде как известно.

Лес еловый, пограничный. И Пыльный Тракт берет от него в сторону, а она все глубже на дорогу неведомую ступает. И та раскрывается полотном перед нею: иди, девка, за мною. И коль шаг в сторону - шипит, сердится.

Каждая ветка сухая, каждый куст хватает ее за подол платья, что выглядывает из-под тулупа мехового. Рвет грубую тканину и зовет почему-то человечьим голосом:

- Отчего?

Зарина не понимает. О чем ее пытают? Что говорить лесу этому?

И снова ветка цепляется за платье девки, больно полоснув корявым суком по лицу:

- Отчего, Зарина? Не люб?

Голосом Ворожебника, или то он - голосом леса.

- Не люб, - откликается девка. - Не мил. Не ходи за мной.

Ветка снова цепляет платье, отчего холстина трещит, натягиваясь прочной струной.

- А что, если не могу оставить? - Снова вопрос. И она, сколько ни кружится, не ищет голоса живого, все одно: кругом лишь сухие деревья. Знать, сила в Ворожебнике том дивная таится, раз может он такой морок на нее наслать. - С тобою - жив, без тебя не жив словно бы. Сила колдовская гложет. Ты - исцеленьем всему.

Заринка снова оборачивается. Чудится ей, что вот-де он, за спиной ееной стоит. А развернулась - и нет его. Снова морок?

Только девка чует: Ворожебник все ближе. Подбирается к ней, силой колдовскою глаза отводя. Шепчет разговоры, а сам дело темное вершит. И ведь все ближе...

- Заберешь? - Спрашивает она у леса.

- Заберу, - отвечает тот. - Уже скоро.

И снова ветка-хлыст. Снова боль.

- И мне болит, - отвечают ей. - Думал, не почую, а тут вот...

Заринка хватается ладошкой за раненную щеку и шепчет тихо:

- Я ведь исцелить могу. Если позволишь.