Восточные страсти

I

На вершине одного из холмов древнейшего китайского города Кантона окруженное со всех сторон городскими стенами, красовалось имение покойного Сун Чжао, китайского купца и судостроительного магната, умершего в 1841 году, за три года до описываемых событий, во время кровавых столкновений между войсками Срединного Царства и британскими силами; тут, за высокими стенами из камня и кирпича, служившими надежной защитой собственности его обитателей, были воздвигнуты различной высоты и размера постройки, каждую из которых венчала крыша в форме пагоды, — здесь ели и спали, трудились и развлекались нынешние владельцы усадьбы. Соединял эти здания разбитый в английском стиле парк — ручьи и пруды, в которых отражались лилии, заботливо подрезанные деревья и цветы, — изобилие цветов, поражавших воображение.

Было здесь и свободное, выровненное место, поросшее зеленой травой, — и сейчас посреди него стоял, раздвинув ноги, Кай, мажордом покойного Сун Чжао, несший и теперь эту службу при его зяте, Джонатане Рейкхелле. Он подзывал к себе жестами сразу троих детей, с нетерпением ожидавших своей очереди поупражняться с ним в боевом искусстве, и лицо его искажалось гримасами притворной жестокости.

Первым, что неудивительно, стоял мальчик восьми лет, Джулиан Рейкхелл, сын Джонатана и его первой жены Луизы, прямой наследник династии Рейкхеллов, — не знающих себе равных в мире судовладельцев.

Глухое рычание вырвалось из груди Кая. Редкий китаец, услышав его, не содрогнулся бы от ужаса. Кай, один из руководителей тайного «Общества Быка», был известен своей свирепостью и неразборчивостью в средствах и потому считался опасным противником.

Но Джулиан сумел проявить мужество, достойное семьи Рейкхеллов, и бросился, как учили, под ноги своему противнику. Мальчик знал, что стоит ему захватить колени Кая, тот, несмотря на преимущество в весе и размерах, неминуемо будет повержен на землю.

Одним из самых внимательных наблюдателей этой сцены был Дэвид Бойнтон, семилетний сын Чарльза, двоюродного брата Джонатана, его компаньона, и наследник английский ветви коммерческой империи «Рейкхелл и Бойнтон». Дэвид был евразийцем, сыном англичанина и кантонской проститутки; его появление на свет стоило ей жизни. В свои семь лет Дэвид был уже прекрасным мимом, и за Каем следил с тем же интересом, что и за своим троюродным братом. Когда настанет его черед, он изобразит на лице ту же кровожадную гримасу, что искажала черты мажордома, и попробует выдавить из легких звук, подобный рычанию, которое сотрясало необъятную грудь Кая.

Третья позиция была отведена совсем маленькой, четырехлетней девочке, которая, казалось, без всякого интереса дожидалась своей очереди. Джейд была дочерью Джонатана и его страстно любимой покойной жены Лайцзе-лу, дочери Сун Чжао. Обычно женщины не проявляют интереса к военным искусствам, но Джейд Рейкхелл при всем желании нельзя было бы назвать обычной девочкой. Она унаследовала ослепительную красоту своей матери, а острый ум ей достался от обоих родителей. Ее отличала и самостоятельность в принятии решений — все, чего хотелось Джейд, она, как правило, получала. Она настояла на своем, и теперь наравне с мальчиками ей разрешили принять участие в уроке единоборства, и слышать отказа она не желала. Добившись своего, она не баловала своим вниманием происходящие приготовления, а всецело была поглощена играми с черным псом чау-чау по кличке Хармони, который резвился, высоко подпрыгивая и бешено виляя хвостом. Когда подойдет ее очередь, у нее будет достаточно времени, чтобы сосредоточиться на боевых искусствах, а в своей способности распорядиться им в совершенстве она не могла усомниться.

Джонатан Рейкхелл, высокий и стройный мужчина, сохранивший, несмотря на то, что ему давно уже перевалило за тридцать, атлетическое телосложение, показался в дверях главного дома и остановился, чтобы незаметно понаблюдать за детьми. Он с удовлетворением следил за усилиями Джулиана, кивая головой и мягко улыбаясь. Мальчик был стремителен, проворен и бесстрашен, и — что особенно важно — обладал способностью принимать решения в самых затруднительных обстоятельствах. Как отец Джонатан не мог желать большего.

Пришла очередь Дэвида, и улыбка Джонатана сделалась шире. Мальчик был порывистым, как отец Чарльз Бойнтон, и свой маленький рост пытался компенсировать, со всего духу бросаясь в схватку.

Когда же взгляд Джонатана упал на Джейд, улыбка его померкла. Ее сходство с покойной матерью было настолько ярким, что острая боль пронзила его сердце, а рука невольно потянулась, чтобы достать из-под рубашки желтовато-зеленый медальон с изображением Древа Жизни, который Лайцзе-лу подарила ему много лет назад и который постепенно стал олицетворять все то, что они друг для друга значили. Флаг с тем же символом — три растущие в разные стороны ветви — украшал вершину мачты каждого уходившего в плавание корабля компании «Рейкхелл и Бойнтон», и даже простое прикосновение к медальону напомнило Джонатану всю его горькую тоску по умершей жене.

Сегодня у Джонатана не было времени любоваться детскими забавами, и потому он резко повернулся и зашагал по усыпанной галькой дорожке в сторону пагоды, стоявшей позади остальных зданий в окружении маленькой рощицы аккуратно подстриженных деревьев. Задержавшись при входе, он взял две палочки с благовониями, запалил их от пламени лампады, день и ночь горевшей в маленьком храме, а потом вставил в специальные отверстия. Вдыхая душистый аромат курящихся благовоний, Джонатан прошел вперед по гладким мраморным плитам и застыл в молчании перед склепом Лайцзе-лу. В мгновения, подобные этому, он мучительно переживал свое одиночество, будущее казалось ему лишенным всякой надежды и смысла, но он хорошо понимал, что неправ в эти минуты. Лайцзе-лу, умирая, завещала ему оставаться стойким — и для собственного блага, и для блага детей. Он понимал, что это здравый совет: ведь когда-то Джулиан займет его место руководителя компании, а Джейд достанется часть состояния, залогом которого являются корабли «Рейкхелл и Бойнтон».

Джонатан не мог долго оставаться в храме — слишком сильную боль причиняли ему воспоминания. Выйдя, он снова услыхал крики детей и лай Хармони. Как ни хотелось поиграть с ними, образовать пару с Каем и показать пример образцовой схватки в восточных единоборствах, временем для подобных развлечений он сегодня не располагал. Он сразу направился к павильону, который в этом имении служил ему офисом.

Необыкновенной красоты женщина с гладкими ниспадающими волнами волос, с огромными, подведенными тушью глазами поднялась ему навстречу. Она сидела на трехногом стуле с подушечкой и, встав, разглаживала простой индонезийский халат с открытыми плечами, который лишь подчеркивал великолепие ее фигуры. Молинда была дочерью балийской женщины и французского врача, которого никогда не видела. Она служила горничной при обширном штате сотрудников Толстого Голландца — делового партнера Джонатана и Чарльза в Джакарте, столице Голландской Ост-Индии. Обретя в конце концов свободу, она сполна раскрыла свои возможности, став главой дальневосточного отдела «Рейкхелл и Бойнтон». И она тоже недавно овдовела; ее муж, Ша У Вэй, кузен императора, был убит неизвестными, но Джонатан полагал, что удар предназначался ему самому, а не китайцу. Лишь едва заметные тени под глазами Молинды позволяли догадываться, как тяжело она переживает свою утрату.

— Если Чарльз на месте, можем начать прямо сейчас, — сказал Джонатан.

Молинда покачала головой.

— Он отправился посетить клипер, вошедший сегодня в гавань Вам Пу, и до сих пор не возвращался, — сказала она. — Полагаю, что, как обычно, он не принял во внимание, что улицы Кантона в полуденный час кишат толпами людей.

Мимолетная усмешка тронула губы Джонатана, и Молинда, у которой в свое время был с Чарльзом короткий роман, эту усмешку поняла.

— Думаю, он изо всех сил спешит к нам, — сказал Джонатан. — И все же мне не терпится начать совещание и попытаться разрешить наши проблемы.

Он занял место за полированным письменным столом, а Молинда вновь опустилась на подушку и глубоко вздохнула. Она прекрасно понимала, что проблемы, о которых заговорил Джонатан, были связаны как с непомерными расходами средств «Рейкхелл и Бойнтон» на строительство новых клиперов, так и с огромными финансовыми потерями от выдачи ссуды, решение о которой принимала она сама.

— Я чувствую себя полностью ответственной за наши сегодняшние затруднения, — промолвила она, рассматривая узор на полу.

— Пожалуйста, прекрати клеймить себя, — живо откликнулся Джонатан. — Откуда тебе было знать, что этот чертов шотландец Оуэн Брюс ненавидел меня всю жизнь и оказался заодно с моим покойным зятем Брэдфордом Уокером, а тот был и вовсе готов на все, чтобы разорить Рейкхеллов.

— Ты очень добр, Джонатан, — сказала Молинда. — И тем не менее я была наивна, выплатив авансом Брюсу и Уокеру более четверти миллиона долларов, при том, что гарантией возврата ссуды у меня было лишь одно их слово. Я пошла на это только потому, что они обещали очень высокие проценты, и я посчитала, что «Рейкхелл и Бойнтон» может получить огромные прибыли. — Она опять вздохнула и взглянула на Джонатана. — Можем ли мы хоть как-то добиться возврата долга? — спросила она с надеждой в голосе.

Он покачал головой.

— Брюс владеет товарным складом и, как утверждают, на правах компаньона участвует совместно с маркизом де Брага, португальским правителем Макао, в различных судостроительных предприятиях. Боюсь, кроме твоей решимости заявить, что мы действительно выплатили ему в качестве аванса огромную сумму денег, доказательств у нас нет, а потому в суде нам делать нечего. А кроме того, узы дружбы с высокопоставленным португальским сановником делают его почти неприкасаемым. Обратись мы даже в британские суды Гонконга — хотя британское правосудие и считается строгим и непредвзятым, — едва ли найдется судья, который бы решился втянуть в дело генерал-губернатора Макао.

— Да, пожалуй, — отозвалась Молинда и с тоскливым выражением посмотрела в окно, за которым в парковом пруду резвился карп.

Оба собеседника погрузились в свои мысли, и продолжительное молчание было нарушено только ворвавшимся в комнату Чарльзом Бойнтоном. Неотразимо красивый, почти столь же высокий, как кузен, только чуть более коренастый и прибавивший с годами несколько лишних фунтов, Чарльз, казалось, был наделен источником неиссякаемой жизненной энергии. Он был одним из тех удивительных людей, которые могут проработать без перерыва восемнадцать — двадцать часов и в конце изнурительного дня имеют такой же свежий и бодрый вид, как и в начале.

— Простите, я немного опоздал, — сказал он, — но мне понадобилось времени больше, чем я предполагал, чтобы разобраться в декларации груза, который прибыл сегодня в Вам Пу. Его доходы позволят нам недурно подзаработать.

— По моим подсчетам, — сказала Молинда, — на его грузе мы сможем сделать около двадцати тысяч долларов. Это не та сумма, от которой отмахиваются, но при наших нынешних сложностях она мало что поправит.

Думать Чарльз всегда предпочитал на ногах, и теперь, погрузив руки в карманы брюк, он принялся стремительно мерить шагами пространство комнаты.

— Джонни, — сказал он, — я хочу, чтобы ты со мной был предельно откровенен, если не возражаешь. Мне часто приходилось слышать разговоры о том, что Сун Чжао был одним из богатейших людей Востока.

Джонатан кивнул.

— В этом нет никакого сомнения, — мягко ответил он.

Чарльз заговорил в наступательной манере:

— Лайцзе-лу была его единственным ребенком и унаследовала огромные средства своего отца. Теперь, когда ее нет, все состояние перешло к тебе. Мне понятно твое желание оставить как можно больше детям, но «Рейкхелл и Бойнтон» переживает сейчас тяжелые времена, и нам отчаянно не хватает наличных средств. Не сомневаюсь, что, поделившись с компанией частицей своего состояния, ты даже не почувствуешь издержек.

Джонатан обменялся многозначительным взглядом с Молиндой и вздохнул.

— Я думал, тебе известно, Чарльз, — сказал он, — что, когда умерла Лайцзе-лу, я передал полученное ею наследство в дар «Обществу Быка» для помощи китайскому народу.

— Понятно, — сказал Чарльз. — Очень в твоем духе — потрафить собственному идеализму, а в результате компания не знает, как свести концы с концами.

Джонатан собрался было ответить резкостью, но в разговор вмешалась Молинда.

— Джонатан сделал то, что считал наилучшим для блага Китая, — сказала она, — и поскольку я была знакома с Лайцзе-лу, то уверена, что дух ее пребывает в покое после бескорыстного поступка ее супруга.

Чарльз понуро кивнул, но ничего не ответил. Молинда дотянулась до веревочки, на которой висел колокольчик, и появившаяся немолодая служанка сумела без слов угадать ее волю — Молинда прожила в имении достаточно, чтобы слуги могли привыкнуть к ее повадкам. Итак, несколько мгновений спустя в комнату внесли поднос с чаем и Молинда взяла на себя руководство церемонией, неспешно разливая ароматный, дышащий паром напиток в маленькие лакированные чашечки.

— Мне как-то с трудом верится, что мы находимся на грани банкротства, — говорил Джонатан. — С нашей нью-лондонской судоверфи мы спускаем на воду четыре клипера в год, и корабли флотилии «Рейкхелла и Бойнтона» бороздят просторы семи морей. — Он издал глубокий вздох. — Но для жизни большой компании требуются наличные средства, точно так же как для быстрого бега по морям клиперу нужны сильный ветер и ясная погода. Проблема наша проста, и, однако, мы сполна чувствуем на себе ее давление. Мы испытываем недостаток наличных средств.

Чарльз потягивал чай маленькими глоточками, находя его нестерпимо горячим. Наслаждения от чаепития он не испытывал. Он встал и снова зашагал по комнате, — неожиданно он расхохотался, и его компаньоны вздрогнули. Оба не видели ничего забавного в создавшейся ситуации и потому уставились на Чарльза в полном недоумении.

Тот снова хихикнул.

— У вас, у янки, есть одна поговорка, которая замечательно подходит к нашему положению, Джонни, — заявил он. — Полагаю, что звучит она так: «Не все ли равно, как с хорька шкуру драть».

Чарльз был известен своей изобретательностью, и Джонатан нимало не удивился такому началу:

— Я вижу, ты что-то придумал.

— Держу пари, что это так! — ответил Чарльз. — Молинда, ты проработала у Толстого Голландца долгие годы и пользовалась гораздо большим его расположением, чем мы оба когда бы то ни было, а потому слушай внимательно и укажи все шероховатости моего плана. Я считаю, что решение наших проблем следует искать в черном золоте.

— В перце? — удивленно спросила Молинда.

— В перце, — убежденно повторил Чарльз. — К нашему счастью, в этой части света ныне находится шесть кораблей «Рейкхелла и Бойнтона». Два стоят в Вам Пу, три — в нашем гонконгском доке, а последний либо только что прибыл на Яву, либо с минуты на минуту войдет в тамошний док. Я предлагаю постараться и наскрести денег, чтобы нагрузить перцем все шесть кораблей.

Джонатан громко присвистнул.

— Не то чтобы я ставил под сомнение твою мудрость, Чарльз, — сказал он, — и все же я не уверен, что с шести кораблей, груженых перцем, мы сможем сделать такую прибыль, которая окупила бы…

— Слушайте меня внимательно, — перебил его Чарльз. — Незамедлительно после закупки перца и погрузки его на борт наших кораблей Толстый Голландец использует все свои безграничные связи в правительстве Голландской Ост-Индии, чтобы объявить торговлю перцем — для всех и для каждого и под любым предлогом — на какой-то срок незаконной. Разумеется, эмбарго не будет носить постоянного характера, но продлится достаточно долго для того, чтобы мы смогли продиктовать в Лондоне свои цены на перец на мировом рынке и сорвать на этом деле жирный куш.

План был настолько дерзок, что Джонатан даже рассмеялся.

— Идея сама по себе ни с чем не сравнимая. Но мне в голову приходит десяток причин, почему вся схема не будет работать.

— Думай лучше о том, почему она все-таки заработает, Джонни! — заявил Чарльз и повернулся к Молинде. — Ну? — требовательно спросил он.

Когда Молинда сидела, плотно сжав ладони обеих рук и о чем-то напряженно размышляя, она имела некоторое сходство со статуями острова Бали.

— Твоя идея очаровательна, Чарльз, — промолвила она. — Разреши мне задать только один вопрос: почему Голландцу захочется следовать твоим желаниям в этом мероприятии?

— Мы долгое время сотрудничали с ним, — ответил Чарльз, — и он никогда не забудет, что Джонни помог ему стать владельцем клипера в те годы, когда за ними гонялся весь мир. К тому же он купил у нас уже полдюжины кораблей, и мы всегда ставим его интересы во главу угла.

Молинда покачала головой:

— Голландец умеет платить добром за услуги друзей. Он может преподнести девушку-рабыню или попугая. Он подарит индонезийские шелка и слоновую кость, которые дома можно будет отдать женам и матерям. То, что предлагаешь ты, потребует от него совершения гораздо более весомого благодеяния.

— Надеюсь, что тщеславие вынудит его действовать, — сказал Чарльз.

Джонатан быстро подхватил его мысль.

— Ну да, я понимаю, куда ты клонишь. Голландец — очень тщеславный человек, и потому нам надо попросить его о том, на что во всем мире способен лишь он один. Но сомнительно, чтобы одного тщеславия оказалось для этого достаточно. Твоя схема слишком уж безыскусна. Вне всякого сомнения, мы заработаем огромные капиталы, если одни во всем мире будем торговать перцем. Я помню, что единственным источником перца в мире остаются острова Голландской Ост-Индии, и мы могли бы завладеть преимуществом естественной монополии, — но я уже сказал, что не уверен, нашли ли мы ключ к тому, чтобы заставить Голландца действовать в наших интересах.

— Вы не нашли ключа, — отозвалась Молинда, — но вы и не слишком усердно его искали.

Она улыбнулась, отчего красота ее стала еще более пленительной.

— И все же я не могу корить вас. Решение лежит на поверхности, и вы, конечно, просмотрели его.

Джонатан приподнял брови.

— На поверхности?

— Именно так, — уверенно сказала молодая женщина. — Вам ведь Голландец знаком в качестве торгового партнера, щедрого хозяина и друга. Вы не сидели возле него день за днем, месяц за месяцем, не наблюдали, как он ведет свои дела. Я же такую возможность имела, и сейчас я заявляю вам совершенно уверенно, что всеми поступками этого человека движет прежде всего жадность.

Чарльз замедлил шаги и внимательно посмотрел на Молинду. Джонатан также не спускал с нее глаз.

— Голландец, — продолжала она спокойно, — доверяет вам обоим, так что сражение ваше уже наполовину выиграно, ибо на земле найдется немного людей, которым бы он мог довериться настолько, чтобы заключить сделку или войти в долю без подписания контракта, — а случай именно таков. Я, однако, уверена, что вам следует чуточку раззадорить его аппетиты обещанием процентов от прибыли, которую вы рассчитываете получить.

— Каких именно? — немедленно поинтересовался Чарльз.

Молинде опять пришлось задуматься.

— Если вы предложите ему слишком мало, то он с ходу отвергнет идею, зато у него может возникнуть желание самому воплотить ее в жизнь. Если же предложите слишком много, жадность может сыграть с ним дурную шутку, и он будет требовать больше и больше. Я бы, пожалуй, предложила ему десять процентов. Это вполне справедливо. Что бы он ни говорил, ни на шаг не отступайте от этой цифры. Я буду в высшей степени удивлена, если в конце концов он не уступит.

— Я считаю, что вам обоим нужно отправиться со мной в Джакарту, — сказал Чарльз, — и тогда ты сама получишь возможность определять стратегию на каждый новый день, Молинда.

Молодая женщина покачала головой.

— Мое присутствие будет напоминать Голландцу, что когда-то я находилась у него в услужении. Ему покажется, что я желаю использовать его в своих целях, а кроме того, он неминуемо почувствует себя уязвленным, так как будет считать, что его перехитрила женщина. Гораздо предпочтительнее, с моей точки зрения, если я буду оставаться в тени.

— Все, что мне известно о Голландце, — спокойно проговорил Джонатан, — вполне согласуется с тем, что ты сейчас сказала, Молинда. Пусть будет по-твоему.

— А как ты сам, Джонни? — сказал Чарльз. — Ты поплывешь со мною в Джакарту?

— Боюсь, что не смогу в эти дни отлучаться из Кантона, — ответил Джонатан. — Ты забываешь, что сейчас я сам себе не хозяин. Я приехал из Соединенных Штатов, сопровождая мистера Калеба Кашинга, специального посланника президента, который ведет переговоры о торговом соглашении между Америкой и Китаем. Мне придется остаться здесь до завершения переговоров с мистером Кашингом, а затем я должен буду доставить его и членов его делегации домой. Так что, боюсь, придется тебе действовать самостоятельно, Чарльз.

— Если другого выхода нет, — сказал Чарльз, — я готов. Я, естественно, возьму с собой Дэвида, а из Джакарты поплыву в Лондон и напишу вам обоим о результатах нашего небольшого фокуса с перцем. Пожелайте мне удачи.

Но он не успел услышать ответа, ибо в павильон влетела ватага детей, которую по пятам преследовала лающая Хармони.

— Папа, папа! — закричал с порога Джулиан. — Пойдем, ты посмотришь, как я могу повалить Кая!

— И я тоже! — Дэвид решил продемонстрировать всю мощь своих легких. — Идите скорей!

Что касается Джейд, то она, как всегда, мыслила в практической плоскости.

— Я не могу победить Кая, — сказала она, — потому что он мужчина и очень большой, но зато я могу побороть Дэвида и почти поборола Джулиана.

Огромная фигура Кая заслонила собой вход в павильон. Он заговорил на кантонском диалекте и явно был расстроен происшедшим:

— Тысяча извинений, что помешал, но я не мог больше удерживать этих дьяволят. Они заявили, что им необходимо вас видеть.

— Я все понял, Кай, — успокоил его Джонатан, — можешь не переживать из-за этого.

Он подхватил свою Джейд и, крепко удерживая ее одной рукой, другой обнял сына за тоненькие плечи.

Молинда почувствовала, что ей необходимо вмешаться.

— Ведь вы занимались сейчас боевыми искусствами, не так ли?

Шумная реакция детей показала ей, что она была права. Она посмотрела на Джонатана с некоторым неодобрением:

— Если твой сын и сын Чарльза освоят древние системы самозащиты, практиковавшиеся на Востоке, им от этого будет одна польза, но про Джейд такого не скажешь.

Джейд немедленно надула губы.

— Ты ведь должна вырасти настоящей леди, как твоя мать, — твердо сказала ей Молинда. — Не думаю, чтобы ей были известны боевые искусства. Я, конечно, тоже их не изучала. И не знакома ни с одной из представительниц нашего пола, которая занималась бы единоборствами.

Из всех присутствующих Кай единственный знал, что Лайцзе-лу была прекрасным знатоком восточных боевых искусств, поскольку сам был ее учителем, когда состоял на службе у ее отца. Но сейчас мажордом-великан почувствовал, что его вмешательство будет неуместно, и решил промолчать.

Джонатан, однако, счел необходимым прийти на помощь дочери.

— Тем больше смысла для Джейд продолжать заниматься боевыми искусствами, — заметил он. — От этих знаний вреда не будет, зато в жизни они ей, полагаю, пригодятся.

Джейд не понимала, о чем спорят взрослые, и решила разрешить спор на свой манер. Выскользнув из объятий отца, она прокричала:

— Сюда, Дэвид, я вызываю тебя на поединок!

— Ах так?! — завопил в ответ Дэвид. — Отлично, придется показать тебе пару приемчиков!

И внезапно оба ребенка, начисто забыв обо всем на свете, бросились друг на друга. На лице Молинды отразилось глубокое неудовольствие, она даже попыталась восстановить порядок, но ни Джейд, ни Дэвид не обратили на нее никакого внимания. Собака тем временем тоже стала неуправляемой и теперь заливалась яростным лаем, бегая кругами возле детей, которые изо всех сил пытались сбить друг друга с ног. Кай навел порядок самым простым способом: протянув две огромные — каждая величиной с добрый окорок — ручищи, он поднял одной из них в воздух Дэвида, а другой — Джейд и развел их в стороны. Дети, однако, продолжали отчаянно барахтаться, но теперь Молинда действовала решительно.

— Джейд, Дэвид, — сказала она суровым голосом, — сию секунду прекратите безобразие.

Были в этом голосе интонации, которые подсказали малышам, что на сей раз они не могут пренебречь словами Молинды. Они замолчали и прекратили потасовку.

— Вы находитесь в офисе Джонатана Рейкхелла, — строго заявила Молинда. — Это твой отец, Джейд, и твой дядя, Дэвид. Он, помимо этого, старший компаньон в одной из крупнейших и самых процветающих судостроительных фирм в мире. Именно благодаря его усилиям клиперы теперь плавают по всем известным человечеству морям. Вы больше никогда не будете вести себя подобным образом в офисе мистера Джонатана Рейкхелла. Вы будете относиться к нему с тем уважением, которого он заслуживает.

Тон ее был бескомпромиссный. Дети, испуганно примолкнув, уставились на нее, затем взглянули на Чарльза и Кая и едва ли не решили расплакаться. Джонатану хотелось, рассмеявшись, немного успокоить дочку, но он понимал, что Молинда, исповедуя восточный стиль почитания детьми взрослых, была в данном случае права. Вмешайся он, и тот полезный урок, который она хотела им преподать, был бы начисто испорчен. Поэтому он постарался сохранить на лице невозмутимое выражение.

Дэвид был явно смущен.

— Простите меня, дядя Джонни, — прошептал он.

Джонатан потрепал его по голове и, улыбнувшись, немедленно простил мальчугана.

Джейд встала перед отцом и протянула к нему обе руки. Он более не мог противиться своему порыву и, взяв ее на руки, крепко поцеловал.

— Ничего страшного не случилось, дети, — сказал он, — только помните, что сказала вам Молинда, и всегда прислушивайтесь к тому, что она говорит.

У Чарльза мелькнула мысль, что если бы Джонатан вздумал жениться на Молинде, это благотворно сказалось бы на воспитании детей. Подобный союз показался бы диким большей части британской аристократии, ибо до самого последнего времени Запад и Восток, по крайней мере официально, не смешивались друг с другом. Но Чарльз смотрел на жизнь иначе. Он испытывал глубокое восхищение перед Лайцзе-лу и, в свою очередь, был бы не прочь жениться на матери Дэвида, если бы та была жива. Однако, по его глубокому убеждению, каждый человек должен был сам разобраться в своей жизни, и, чем давать советы кузену, лучше просто наблюдать за тем, как развиваются события.

— Итак, я отправляюсь в путь завтрашним утром, — сказал он. — Остановлюсь в Гонконге, чтобы пополнить состав моей флотилии. Я буду постоянно посылать вам сообщения о том, как идут дела.

Он взял за руку сына и быстрыми шагами вышел из павильона. Рассчитывая отправиться в плавание утром, он должен был немедленно вернуться в Вам Пу и распорядиться о том, чтобы корабли были своевременно подготовлены. Сейчас, когда решение, позволяющее пополнить истощенную казну «Рейкхелл и Бойнтон», было найдено, ему не терпелось приступить к осуществлению своего плана.

Полдюжины фарфоровых блюд было подано на стол обеденного павильона, и среди них приправленный имбирем цыпленок и ломтики говядины в фасолевом соусе, сваренные с острым перцем. Это были любимые кушанья Джонатана. Он управлялся с помощью палочек и обнаружил, что впервые после трагической смерти Лайцзе-лу ест с удовольствием. Он взглянул на сидящую напротив Молинду, которая сдержанными, но ловкими движениями колдовала над блюдом собственными палочками из слоновой кости, и улыбнулся ей.

— Ты не перестаешь поражать меня. С твоими первоклассными деловыми качествами иметь такой вкус к делам домашним! Ума не приложу, как ты запомнила те самые блюда, которые я обожаю.

— Не велик секрет, — отозвалась Молинда. — Подготовка, которую я прошла у Голландца, сделала такие навыки моей второй натурой.

Он кивнул и подумал о том, что Ша У Вэй был счастливейшим человеком в то короткое время, что был женат на Молинде. И то, что, сумев взять себя в руки, он избавился от пьянства, было настоящим маленьким чудом.

— Я благодарен тебе за это, — сказал Джонатан, — и благодарен за то влияние, которое ты стараешься оказать на детей. Я всегда проявляю некоторую мягкотелость, особенно по отношению к Джейд. — Он решил переменить тему беседы. — Ты надолго рассчитываешь оставаться в Кантоне после моего отплытия в Штаты?

По длинным, иссиня-черным волосам Молинды пробежали волны, когда она покачала головой.

— Нет, мое присутствие нужнее в конторах, которые я открыла в Гонконге. Видишь ли, город растет настолько быстро, что скоро превратится в торговый центр всего Востока, а я пока плохо ориентируюсь в том, что там происходит.

— Поступай как знаешь, — сказал ей Джонатан. — Ты вольна жить и работать там, где тебе больше нравится.

— Если позволишь, я сохраню здесь наш офис и полный штат людей при этом доме. К счастью, прислуга обходится нам настолько дешево, что компания, уверена, может себе это позволить даже при нынешней нашей стесненности в средствах.

Джонатан кивнул и взял еще кусочек курятины с приправой из имбиря.

— Если ты не будешь возражать, — сказал Джонатан, — я заберу в Америку Кая. Он был так предан Лайцзе-лу, что перенес эту преданность на наших детей, и они очень привязаны к нему. Но Лу Фань, разумеется, останется в твоем распоряжении.

— Не представляю себе, что бы я без него делала, — сказала Молинда, и это была правда. Лу Фань, глава тайного «Общества Быка», служил мажордомом при династии императорских наместников в Кантоне, но порвал с властями во время «опиумной» войны, завершившейся за два года до описываемых событий, в 1842 году, а теперь втянул членов своего «Общества» в партизанскую борьбу против англичан. Джонатан, работавший с Лу Фанем прежде, имел возможность поближе узнать и оценить выдающиеся способности этого человека.

— Если я буду знать, что Лу Фань на месте и всегда готов прийти к тебе на помощь, я буду совершенно спокоен. При таком страже, как Лу Фань, никто не посмеет досаждать тебе.

— Ты очень добр ко мне, — сказала Молинда.

— А ты — ко мне, — вырвалось у него. Взгляды их встретились, и некоторое время они смотрели друг другу в глаза, потом поспешно отвели их в сторону. Наступило неловкое и принужденное молчание, которое им не удалось нарушить до конца обеда.

После его окончания Джонатан предложил немного пройтись. Молинда кивнула, и, одновременно поднявшись из-за стола, они вышли на улицу. Погода стояла мягкая, а сильный ветер с западных гор рассеял туман, так часто обволакивающий Кантон. Они прошлись по усыпанной галькой дорожке, временами останавливаясь, чтобы окинуть взглядом сад, и наконец подошли к каменной скамье на четырех массивных опорах, сделанных в форме драконов. Джонатан изнемогал от пьянящей волны женственности, которую излучала Молинда, и только после продолжительного молчания смог заставить себя заговорить.

— Мне начинает казаться, что между нами установились очень сложные отношения.

Молинда ответила мягкой улыбкой.

— По правде сказать, мы оба, ты и я — весьма привлекательны. Мы проводили долгие часы вместе, этого требуют интересы нашего дела. И совершенно естественно, что мы стали испытывать влечение друг к другу. Смерть твоей жены и моего мужа не смогли истребить в нас этого чувства.

Ни одна американка или англичанка не посмела бы обратиться с такими словами к мужчине, подумалось Джонатану. Только уроженка Востока, воспринимающая мир так, как свойственно лишь людям этой части света, могла увидеть ситуацию столь ясно и отчетливо, — и только такой откровенный человек, как Молинда, был способен заговорить с подобной прямотой и бесстрашием.

— Наверное, ты права, — сказал он. — Я, правда, никогда не пытался взглянуть на свою жизнь с этой точки зрения. Мне всегда казалось, что я предам Лайцзе-лу, память о ней, если не буду верен ей до конца своих дней. Глупости, конечно. Жизнь нужно проживать, а не перемогаться вполсилы.

Она сложила руки на коленях и устремила отрешенный взгляд сквозь сады к тому месту, где отдельными порослями взошли цветы: розовый островок соседствовал с голубым, а за ними виднелось целое море желтых лепестков. Она так и не ответила ему, и затянувшееся молчание становилось все более тягостным.

И Джонатан вдруг понял, что Молинда предоставляет ему полную свободу выбора: он мог вступить с ней в более близкие отношения, если считал это необходимым, а мог, не уронив мужского достоинства, решить дело по-другому. Она не упускала из виду, что он остается ее работодателем, но и не забывала о том, что он — ее близкий друг и наперсник ее тайн. Приходилось признать, что в любом случае он не сможет до конца дней лелеять скорбь по своей жене. Рано или поздно вынужденный переменить свои взгляды на жизнь, он отведет Лайцзе-лу то место, которое она заслужила, и с этого момента начнет жизнь заново. По всей вероятности, стоило попробовать именно сейчас, а не спустя годы.

Набравшись духу, он коснулся плеча Молинды.

Бронзового оттенка рука с готовностью скользнула в капкан мускулистых пальцев. Они взглянули друг на друга. Все, что нужно, было уже сказано. Они поднялись и пошли в павильон, который служил спальной комнатой Молинды. Джонатан вошел вторым и затворил за собою дверь.

Незаметным движением рук она освободила тело от единственного одеяния, которое свободно соскользнуло на пол, и стояла теперь перед ним в гордом великолепии своей наготы.

Времени на раздумье не оставалось.

Джонатан заключил ее в объятия, и они приникли друг к другу в жадном поцелуе. Где-то в отдаленных уголках своей души он ощутил громадное облегчение, потому что этот поцелуй не вызвал у него воспоминаний о бесчисленных поцелуях Лайцзе-лу.

По мере того как любовное действо развивалось, им становилось все более ясно, что происходящее касается только их двоих и не имеет отношения к тем людям, которых они когда-то любили. Было именно так, как предположила Молинда: она — женщина, он — мужчина, и драму, в которую они вступили, они разыгрывали по собственному сценарию. То, что объединяло их в эти мгновения, принадлежало только им и никак не было связано с чувствами, которые они испытывали к своим супругам.

Они нашли облегчение, к которому оба стремились, и потом, когда страсть их начала остывать, все так же крепко прижавшись друг к другу, они обретали покой. Множество мыслей теснилось в голове Джонатана. Молинда была прекрасна, это не нуждалось в лишних доказательствах, но, что гораздо важнее, она была женщиной, которой он мог доверять безоговорочно, — и в не меньшей степени могла доверять ему она. Ни один из них никогда не сможет предать или по доброй воле причинить вред другому, и они смело могли двигаться дальше, не опасаясь, что на этом пути их поджидает страдание.

К великой радости Джонатана, свисающий с его шеи желтовато-зеленый медальон с изображением Древа Жизни оставался холодным на ощупь. А ведь он никогда не сможет забыть, что в тот миг, когда угасла Лайцзе-лу, медальон внезапно обжег его грудь. Ни в коей мере не будучи человеком суеверным, он, проведя долгие годы в самых разных уголках Востока, хорошо осознавал, что многое здесь останется непостижимым для западного человека. Во всяком случае, у него не было сомнений в том, что дух Лайцзе-лу узнал о его близости с Молиндой и не воспротивился ей. Медальон не накалился от гнева.

— Благодарю тебя, моя дорогая, — прошептал он. — Я всегда буду помнить тебя за это.

— И я тоже буду благодарить тебя всю жизнь, — ответила она полушепотом.

Через какое-то время они встали. Для себя Молинда выбрала платье с шелковым шитьем, доходившее ей до лодыжек, а Джонатану протянула рубашку, которая была чуть покороче в длину и принадлежала когда-то Ша у Вэю. Они облачились в новые одежды и перешли в общую гостиную, где Молинда занялась приготовлением чая.

Джонатан вдруг почувствовал, что впервые со дня кончины жены пребывает в мире с самим собой.

Молинда знала, какой он ценитель чая, и, не дожидаясь просьбы, добавила ему в чашку сахара и немного липового отвара. А потом, помешивая собственный чай, она вдруг подняла на него глаза:

— Думаю, для нас обоих лучше, что ты вскоре возвращаешься в Соединенные Штаты.

Джонатан сразу же понял, что было у нее на уме, и утвердительно кивнул.

— Мы оба одиноки, — продолжала она. — Когда мы вместе, мы можем высекать искры из наших сердец. И было бы слишком просто — чересчур просто и чересчур опасно — позволить себе поверить в то, что эти искры и есть любовь.

— Я не вполне уверен в том, что мы сможем во всем и всегда устраивать друг друга, — ответил ей в тон Джонатан. — Может быть, нам будет хорошо, но может статься, мы совершаем непростительную ошибку. Однако я совершенно уверен в том, что делать любые выводы сейчас преждевременно.

Молинда кивнула и улыбнулась.

— Я хочу попросить тебя об одном.

— Ты знаешь, я готов сделать для тебя все, что в моих силах, — быстро ответил он.

— Сделай это не для меня, а для своих детей, это их право. Будь жива Лайцзе-лу, они выросли бы людьми, навсегда впитавшими в себя дух Востока. Восток и сейчас, и потом будет для них не просто красивым словом. Я хочу, чтобы ты пообещал мне привозить их с собою время от времени в Гонконг, где я могла бы видеть их и помочь им разобраться в том, что же такое Восток.

— Я не знаю, как мне выразить тебе свою признательность, — проговорил он, потрясенный ее предложением.

— Не нужно, — ответила она. — Не стоит благодарить меня. Я делаю лишь то, что должно — ради детей, ради общества, ради памяти Лайцзе-лу.

II

Макао, португальская колония, расположенная в устье реки Сицзян[1] чуть ниже Кантона, являл собой странную смесь двух культур, двух стилей жизни. Здесь бок о бок с восточными пагодами стояли домики пастельных цветов, словно бы завезенные сюда с берегов Средиземного моря. Здесь китайские мудрецы в традиционных, прикрывающих икры халатах мирно уживались с европейскими дельцами, одетыми не менее традиционно для своего времени — во фраки с раздвоенными фалдами, шапки из бобрового меха с высоким верхом и плотные, в обтяжку панталоны. По-португальски понимали все, многие даже говорили, но все-таки большинство оказывало предпочтение кантонскому диалекту.

Что же касается порта, где английские и американские клиперы, бриги под французскими, испанскими, голландскими флагами, корабли из стран Скандинавии стояли вперемешку с китайскими джонками и дхау[2] из Аравийского моря, то в нем, разумеется, звучали десятки языков. Здесь, в припортовом районе владельцы таверн, гостиниц и борделей требовали оплаты своих услуг в фунтах стерлингов. В Макао все знали цену деньгам, ведь это был первый европейский плацдарм на берегах Срединного Царства, и он приносил огромные доходы португальской короне.

Но никто в Макао не зарабатывал больше, никто ловчее не использовал щедро предоставляемые городом возможности, чем его генерал-губернатор, коварный и жестокий дон Мануэль Себастьян, маркиз де Брага. Сейчас он находился в своей гостиной во внутренних апартаментах огромного дворца, на который имел право благодаря своему сану, и, потягивая из бокала вино с подмешанными к нему фруктовыми соками, холодно разглядывал своего собеседника. Оуэн Брюс был человеком огромного роста, его отличали свойственные шотландцам яркий румянец и рыжий цвет волос. Те, кто познакомился с ним поближе во время его долгого пребывания на Востоке, поговаривали, что у человека этого не бывает эмоций, он всегда сохраняет хладнокровие. Но его нынешнее состояние опровергало эти утверждения. Краска заливала ему щеки, глаза метали искры, а когда он говорил, его голос содрогался от ярости.

— Ведь мы компаньоны, ваше превосходительство, — говорил он с жаром. — Я правильно выразился?

Дон Мануэль сонно кивнул и сложил короткие ручки на пухлом животике, — алмазные кольца на его пальцах заискрились в потоках солнечного света, врывавшегося в этот полуденный час через дворцовые окна.

— Мне кажется, — заявил Брюс, — что всю работу выполняю я, и я же беру на себя весь риск. Я веду дела с индийскими экспортерами по закупкам громадных партий опиума, который при перевозке мы выдаем за чай. Я обеспечиваю операцию кораблями, которые доставляют наркотики из Индии в Китай; я обговариваю все условия с китайскими дельцами, которые приобретают у меня опиум, и я, наконец, лично наблюдаю за тем, как осуществляется доставка груза на тот или другой остров в дельте Сицзян. И что я получаю за все мои усилия? Сорок процентов от прибыли, тогда как вы, ваше превосходительство, имеете шестьдесят процентов. Мне это не кажется справедливым.

Маркиз де Брага ухмыльнулся.

— Жизнь сама по себе несправедлива, дорогой мой Брюс, и вы провели на этой земле достаточно времени для того, чтобы понять это. Единственная причина, благодаря которой наша опиумная затея удается, состоит в том, что кораблям с наркотиками я предоставляю прибежище здесь, в своей гавани, пока вы улаживаете дела с перевозчиками. Без меня вы потерпели бы полный крах.

Брюс не мог не признать правильности утверждения дона Мануэля, но все равно чувствовал себя уязвленным.

— Положим, в ваших словах есть правда, ваше превосходительство, — заметил он, — но я, тем не менее, считаю, что пятьдесят на пятьдесят было бы гораздо более справедливым разделом.

Маркиз очень тихо вздохнул и сделал маленький глоточек своего прохладного напитка.

— Ах, как скоро мы умеем забывать, — прошептал он. — Ваш американский коллега, Брэдфорд Уокер, был жаден, вспомните это. Он не мог совладать со своей жадностью.

Брюс заерзал на месте. Брэд Уокер был раздавлен насмерть специально обученным слоном генерал-губернатора.

Зловещий огонек сверкнул в зрачках дона Мануэля.

— Ах, так вы все-таки не забыли Уокера! Отлично! Мне приятно сознавать, что вы не стремитесь разделить его участь.

Оуэн Брюс был человеком безжалостным и жестоким, готовым ради выгоды пойти на любую низость, но ему не изменял здравый смысл, если он чувствовал, что зашел слишком далеко. Он понял, что лучше смягчиться.

— У меня не было в мыслях ничего дурного, ваше превосходительство, — сказал он. — Я совершенно удовлетворен нашим сотрудничеством, и мы просто по-дружески обменялись мнениями по ряду вопросов.

На лице маркиза появилась снисходительная улыбка.

— И все же я рад, что вы первым заговорили об этом. Я как раз сам собирался поднять эту тему. Я решил пересмотреть наши доли. С этого момента и впредь я буду брать две трети от наших прибылей, а вам придется довольствоваться оставшимся. — И он улыбнулся страшной, бескровной улыбкой.

Брюс с трудом перевел дыхание. Он понимал, что наказан за собственное безрассудство. Этот горький урок не должен пройти для него даром.

— Очень хорошо, ваше превосходительство, — пробормотал он, — вы высший судия в этом вопросе и во всех других.

Тщеславию дона Мануэля была преподнесена сладкая пилюля. Кошелек его распух пуще прежнего. И, судя по выражению лица, настроение его заметно улучшилось.

— Есть другие дела, требующие нашего внимания, — сказал он. — Удалось ли вам встретиться с Линь Чи?

— Да, — сказал Брюс. — Я потратил немало времени, чтобы организовать эту встречу, но в конечном итоге она состоялась, и я в высшей степени удовлетворен ее результатами.

Линь Чи, один из самых знаменитых пиратов того времени, безнаказанно грабящих суда в Южно-Китайском море, отказался доверять белым людям, и Брюсу пришлось поломать голову над тем, как раздобыть многочисленные рекомендации от посредников. Поэтому он с полным правом мог считать саму эту встречу своей большой удачей.

Маркиз де Брага вновь сложил руки на животике и с нетерпением подался вперед в кресле.

Оуэн Брюс между тем тщательно подбирал слова для детального изложения своей истории.

— Я подробно описал Линь Чи, — сказал он, — американский клипер, известный под названием «Лайцзе-лу». Я сообщил ему, что в настоящее время он стоит в доке в Вам Пу и вскоре отплывает в Соединенные Штаты, как только Калеб Кашинг, представляющий здесь американского президента, завершит свои переговоры с императорскими дипломатами. Я обещал Линь Чи, что ему будет причитаться солидная сумма в том случае, если он сумеет подстеречь клипер, захватить Кашинга и потребовать за него выкуп. Правительство Соединенных Штатов в этом случае будет так напугано, что с готовностью выложит ровно столько, сколько нужно для его освобождения.

— А сообщили вы пирату о моем личном… гм… участии в операции?

— Косвенным образом, — ответил Брюс. — Линь Чи не проявлял горячего желания рассматривать мое предложение, ибо справедливо опасался, что экскадры британских и американских судов, курсирующих в этих водах, в случае такого нападения могут немедленно вмешаться и отправить его ко дну. Но я дал понять, разумеется, без упоминания имени вашего превосходительства, что определенные высокопоставленные лица в Макао были бы заинтересованы в похищении Кашинга, уничтожении клипера и смерти его владельца. В связи с этим я также пообещал ему, что он сможет прибыть на тайную встречу на один из безопасных островов в дельте Сицзян и при этом его корабль будет оставаться в порту Макао в течение сорока восьми часов, а он сам и его люди все это время не будут подвергаться преследованиям со стороны английских и американских военных. Я также посулил ему, что его труды будут щедро оплачены золотом.

— Как он реагировал? — спросил маркиз де Брага.

— Линь Чи, — медленно произнес Оуэн Брюс, — совсем не дурак. Он отлично понимал, что с ним разговаривает непримиримый враг Джонатана Рейкхелла, который хочет убрать его со своего пути. Ему было также совершенно ясно, что безымянные высокопоставленные лица в Макао имеют те же планы в отношении Рейкхелла, что и я. Если бы он и не понял этого сразу, тот факт, что мы не требуем своей доли в выкупе за Кашинга, укрепил бы его в правильном мнении.

Генерал-губернатор потер руки в радостном оживлении.

— Вы абсолютно убеждены в том, что Линь Чи понял наши намерения?

— У меня нет ни тени сомнения, — твердо ответил Брюс.

Самодовольная улыбка медленно расплылась по упитанному лицу дона Мануэля.

— Мне все равно, пострадает ли в этом деле престиж Соединенных Штатов, — произнес он. — Мне нет дела до правительства с их недавно избранным президентом Джеймсом Полком, но смерть Джонатана Рейкхелла имеет для меня первостепенное значение. Я несу очень большие убытки с тех пор, как он появился в Китае со своими проклятыми клиперами, и каждый год убытки эти растут. Вы уверены в том, что его компании придется туго после того, как он выйдет из игры?

— Это совершенно очевидно, ваше превосходительство, — убежденно заявил Брюс. — Я немало говорил об этом с Брэдфордом Уокером, и не сомневаюсь в том, что молодой Рейкхелл — это ось, вокруг которой вертятся все дела «Рейкхелл и Бойнтон». Молодого Бойнтона сбить с толку гораздо легче — будь то приятное личико, вечерние увеселения или роскошный пир. Отцы Рейкхелла и Бойнтона уже немолоды. Джонатан Рейкхелл — вот человек, благодаря которому компания добивается столь грандиозных успехов.

Дон Мануэль благодушно кивнул.

— Это вынуждает нас поднять следующий вопрос, — сказал он. — Что вы собираетесь делать с той большой ссудой, которую Уокер получил от одного из менеджеров «Рейкхелл и Бойнтон» по восточному сектору?

Брюс с безразличным видом пожал плечами.

— Я вовсе ничего не собираюсь с ней делать. Ссуду женщина по имени Молинда дала Уокеру, а не мне. Я, конечно, тоже поставил свою подпись под договором о ссуде, но позаботился о том, чтобы подпись оказалась неразборчивой.

Маркиз де Брага слегка нахмурился.

— Но ведь деньги — более четверти миллиона долларов — в конечном счете оказались в моем и вашем кармане.

— Для того, чтобы стрясти с меня хоть один пенни, — порывисто возразил шотландец, — кое-кому придется доказать, что я лично получил прибыль с этой ссуды; сделать это невозможно. После того как Уокер… гм — исчез по пути в Макао, его личные бумаги неожиданно пропали из нашей гонконгской конторы. Никому на свете не известно, что сталось с этими деньгами.

— Но неужели я что-то путаю? — настаивал дон Мануэль. — Разве вы не получали письмо от женщины по имени Молинда с требованием возврата долга?

На лице Брюса появилась нагловатая усмешка.

— Получал. Но я не обратил на это письмо никакого внимания, постараюсь не замечать его и в дальнейшем. У меня никогда не было желания заниматься благотворительностью, а тот факт, что она дала в долг такую сумму Уокеру, не испросив обеспечения возврата этой ссуды, является исключительно ее проблемой и, возможно, ее работодателей. Меня это никак не касается.

— И вы уверены в том, что движение этих денег никак нельзя будет проследить? — не унимался дон Мануэль. — Я был бы, видите ли, несколько смущен, если бы мне пришлось узнать, что Рейкхелл и Бойнтон заручились поддержкой правительства Соединенных Штатов и отправили жалобу моему начальству в Лиссабон.

— Вы можете навсегда забыть об этих опасениях, ваше превосходительство, — заверил его Брюс. — Ни одно живое существо не в состоянии будет отследить движения этих средств.

Дон Мануэль осушил бокал, вытер рот рукавом своего шелкового манжета, не обращая ни малейшего внимания на пятна, которые оставлял на дорогой ткани. В тот день, когда Джонатан Рейкхелл женился на Лайцзе-лу, генерал-губернатор поклялся отомстить ему, ибо сам мечтал стать мужем прекрасной китаянки. Теперь желание мести превратилось в навязчивую идею: Джонатан Рейкхелл не только одержал победу над женщиной, которой домогался дон Мануэль, но и отобрал у генерал-губернатора значительную часть его торговли, а значит, влияния и власти. Да, более чем когда-либо желал дон Мануэль смерти Джонатана Рейкхелла, и казалось, что он ближе чем когда-либо к исполнению своей мечты. Заново наполнив свой бокал, он взглянул на Брюса и осклабился:

— Я с нетерпением буду ждать развития событий.

Немногочисленные американцы, проживавшие в Китае и у его границ, праздновали заключение окончательного соглашения представителями императора Даогуана и Калебом Кашингом. Условия договора были в высшей степени выгодны обеим сторонам: американцы получали права, которыми уже пользовались англичане и французы, и открывали пять портов для американской торговли. Помимо этого в договоре содержался некий пункт особой важности. Кашинг, от имени правительства Соединенных Штатов, осуждал вместе с представителями императора опиумную торговлю, которая, несмотря на энергичные попытки ее подавления со стороны подчиненных императору сил, продолжала процветать в Китае. Этот пункт рассматривался в дипломатических кругах как пощечина Британии, развязавшей против Китая войну, чтобы сохранить прибыльную торговлю опиумом.

Заявление о неприятии опиумной торговли было включено в договор из-за естественного отвращения американцев к подрывающему здоровье и жизнь человека наркотику. То, что в Соединенных Штатах известно все о зловещих свойствах опиума, было во многом заслугой Джонатана Рейкхелла, который не жалел усилий для того, чтобы разъяснить это президенту и членам конгресса. Джонатан понимал, что включение этой приписки было его настоящим триумфом, и думал, что Лайцзе-лу, когда бы ей довелось об этом узнать, пришла бы в восторг. Она ненавидела опиум за ту всепоглощающую страсть, которую он нередко разжигал в душах ее соотечественников.

Наместник императора в Кантоне давал прощальный прием в честь Кашинга, и Джонатан, получивший приглашение, появился в сопровождении Молинды, которая на сей раз выглядела пленительней обыкновенного. Едва появившись в искрящемся, облегающем платье из серебряной парчи, она завладела всеобщим вниманием — и была довольна произведенным эффектом.

— Сегодня меня взяли на заметку все иностранцы, живущие в Кантоне, — шепнула она Джонатану, — к тому же им всем известно, что я работаю на «Рейкхелл и Бойнтон». Уверена, что в результате наши дела пойдут в гору.

У него не было сомнений в том, что она — самый подходящий представитель его компании на Востоке. И уж конечно, — единственная из женщин, в которой, как и в нем самом, не иссякла потребность заниматься делом.

Затем он провел довольно много времени в Вам Пу, занимаясь приготовлениями к отплытию «Лайцзе-лу» обратно в Соединенные Штаты. И хотя, по обычаю, он как владелец судна не принял на себя командование кораблем, а поручил этот пост Элайдже Уилбору, — только Джонатану, знакомому со Срединным Царством в совершенстве, удалось запастись лучшим мясом, рыбой и овощами, сделав эти приготовления почти незаметными.

Он возвратился в свой дом на кантонских высотах чуть пораньше, чтобы провести последнюю ночь на берегу с Молиндой, и вновь все было так, что он не ощутил вины, — даже на следующее утро, когда отправился в пагоду, служившую мавзолеем Лайцзе-лу, и молился у ее склепа. В этот раз он был не один, а с детьми, и все трое вышли из храма с заплаканными лицами, а Джонатан обнимал обоих.

Молинда благоразумно поджидала несколько поодаль, намереваясь проводить их в Вам Пу и там дождаться отплытия корабля.

Джулиан был печален, а Джейд, которая уже ощущала острую тоску по матери, и вовсе расплакалась.

— Нам будет ужасно не хватать тебя, — провозгласила девочка торжественно.

Молинда, взяв девочку на руки, прижала ее к груди, а затем мягким движением обняла Джулиана за плечи, желая, чтобы он принял участие в беседе.

— Не надо расстраиваться, дети, — сказала она. — Мы скоро встретимся. Ваш отец обещал привозить вас в Срединное Царство, чтобы вы могли меня навестить.

— Это правда, папа? — с жаром переспросил отца Джулиан.

— Обещаешь? — потребовала Джейд немедленного ответа.

Джонатан кивнул, и это вполне устроило его детей. Они знали, что, каких бы усилий это ни стоило, он всегда держит свои обещания.

Кай ждал их в Вам Пу, и, как только дети поднялись на палубу корабля, принял заботу о них на себя. Джонатан ожидал появления Калеба Кашинга на берегу. С облегчением он отметил, что сюда уже прибыл гигант Лу Фань, глава тайного «Общества Быка» и старый товарищ по оружию; теперь он заведовал недавно отстроенными в Гонконге складами «Рейкхелла и Бойнтона». Сейчас он стоял неподалеку от Молинды и не спускал с нее глаз. Лучшего телохранителя нельзя было и желать, и Джонатан знал, что может быть спокоен за Молинду, пока она находится под бдительным оком Лу Фаня. Он подошел к великану и крепко сжал его плечо.

— Лу Фань, — сказал он на кантонском диалекте, — я доверяю тебе Молинду. С ней не должно случиться ничего дурного.

Лу Фань медленно склонил голову.

— Она в полной безопасности, — произнес он. — Все будет хорошо. Джонатан может не волноваться за ее благополучие.

Они дружески улыбнулись друг другу, и Джонатан знал, что этот человек дал ему клятву, которой будет верен до конца. Он повернулся к Молинде и промолвил:

— Настало время прощаться.

— Да, — ответила она. — Пусть твой Бог отправится в плавание вместе с тобой, и пусть добрый ветер будет сопровождать тебя в пути.

Джонатан склонил голову.

— Я желаю тебе, чтобы все твои мечты и планы исполнились.

Многое между ними так и осталось несказанным, но им, так хорошо понимавшим друг друга, не было нужды в словах. Джонатан поклонился, Молинда кивнула ему и, повернувшись, не дожидаясь отплытия корабля, стремительно зашагала к расположенным неподалеку от доков конторам «Рейкхелл и Бойнтон», еще не так давно принадлежавшим Сун Чжао. Вслед за нею, зорко поглядывая по сторонам, следовал Лу Фань.

В этот момент на пирсе появился Калеб Кашинг, тощий, обросший густой бородой уроженец Новой Англии, и с ним еще три человека, сопровождавшие его на всем долгом пути из Вашингтона. Они обменялись с Джонатаном приветствиями и пожали друг другу руки.

— Я полагаю, что корзины с деликатесами, а это в основном свежие фрукты, уже доставлены для вас на корабль и отнесены в каюту, мистер Кашинг, — сказал ему Джонатан. — Поэтому, если вы готовы, мы можем отправляться в путь прямо сейчас.

— Я готов, — ответил Кашинг. — И с нетерпением жду часа, когда мы прибудем в Вашингтон и я смогу доложить президенту о том успехе, которого мы здесь добились.

Они поднялись на борт судна, и Джонатан, как всегда, испытал гордость за «Лайцзе-лу», великолепнейший из клиперов, когда-либо построенных «Рейкхеллом и Бойнтоном». Его палубы из тикового дерева сверкали на солнце, медь, которую каждый день доводили до блеска, ослепительно сияла, а высоко над головой, на снастях, готовые подставить себя морскому ветру, были свернуты тысячи квадратных футов парусов, — и при необходимости этот дворец на воде мог превратиться в быстроходное судно, не знающее себе равных. Джонатан отлично понимал, что его клиперы, благодаря которым путешествия через океаны и моря сократились на многие дни, совершили переворот в судостроении. И хотя место для грузов на клипере было сравнительно ограничено — только так их можно было доставить в полной сохранности, — клипер все равно оставался самым удобным судном для международной торговли с портами Срединного Царства. Во многом он повлиял и на развитие судоходных связей Соединенных Штатов и Европы с другими отдаленными местами.

Пока Джонатан не торопясь продвигался к шканцам, раздались команды капитана Уилбора — отдать швартовы, поднять паруса, — и роскошное судно, отойдя от причала гавани Вам Пу, стало понемногу набирать скорость, держа курс к устью Жемчужной реки, в открытые воды Южно-Китайского моря.

И в это мгновение Джонатан вдруг ощутил себя безмерно одиноким человеком. Опираясь на поручни в кормовой части корабля, он не мог отвести глаз от земли, которую покидал. Здесь встретил он женщину, которую любил всем сердцем, которую, назло всем превратностям судьбы, привез к себе домой в Нью-Лондон, штат Коннектикут, и назвал своей невестой. Теперь он оставил ее в усыпальнице рядом с гробом ее отца. Он чувствовал предательское желание отдаться накатывающим на него волнам отчаяния, но не хотел становиться заложником жалости к самому себе. Впереди у него еще много работы, важной работы — его компания столкнулась с кризисом, который надо преодолеть. Он был нужен Джулиану и Джейд — в гораздо большей степени, чем раньше. Каким бы одиноким он себя ни ощущал, каким бы пустым ни казалось ему неразличимое вдали будущее, он должен смотреть вперед с решимостью, мужеством и чистым сердцем. За очень многих людей он был сейчас ответствен, чтобы отдаться естественным чувствам, обуревавшим его.

Теперь он прошел к шканцам, где задержался на некоторое время, стараясь не привлекать внимания Элайджи Уилбора и китайского лоцмана, который вел судно по фарватеру Сицзян. Чувство такта подсказывало ему, что судовладельцу, тем паче такому, который сам имел капитанский диплом и побивал рекорды скорости пересечения Атлантического и Тихого океанов, не следует чересчур часто показываться на глаза капитану судна. Уилбор и без того смущен его присутствием на борту в качестве пассажира, и было бы неразумно причинять ему дополнительную неловкость.

Сознавая, что тоска его лишь усилится, если он будет провожать взглядом землю, Джонатан сумел занять себя заботами о том, чтобы Калеб Кашинг и его помощники устроились поудобнее в своих каютах, а потом отправился в кормовую часть, в кабины, отведенные для детей и Кая. К своему удивлению, он застал всю троицу у поручней вместе с Хармони, сидевшим на страже рядом. День был очень жарким, и пес дышал часто и тяжело; гладя его, Джонатан обратил внимание — в который уже раз, — что язык чау и нёбо были такими же черными, как и его мех. Китайский чау был редкой и необычной породы.

— Что собирается делать молодежь? — осведомился Джонатан.

Джейд хихикнула, а Джулиан взглянул на отца с некоторой неуверенностью.

Кай взял объяснения на себя и указал на прикрепленные к поручням лесы, которые были сброшены вниз и тянулись по воде в нескольких ярдах от лопастей корабельного руля.

— Мы ловим рыбу, — промолвил он, безуспешно стараясь подавить недовольство.

Джонатан посмотрел на него недоверчиво, а затем перевел взгляд на детей.

— Вы шутите, — сказал он.

Все трое покачали головами. Он едва мог сдержать хохот. Хармони со счастливым видом вилял хвостом.

— В лучшем случае вам удастся подцепить со дна реки угря, — сказал он. — Но я не могу себе представить, чтобы какая-нибудь уважающая себя рыба забрела в эти воды.

Кай пожал плечами.

— Детям захотелось поудить, — сказал он.

Джонатан вновь с трудом подавил приступ смеха.

— Насколько я знаю Джулиана, он всегда обдумывает свои решения.

— Я люблю ловить рыбу, папа, — с вызовом ответил мальчик.

Джонатан кивнул.

— Да, и тебе еще не раз во время путешествия представится возможность иметь обильный улов. Но нужно уметь быть терпеливым. Пока мы не выйдем в открытые соленые воды, у тебя клева не будет.

Джулиан попытался скрыть свое разочарование, а Джейд приняла удрученный вид.

— Я думаю, что если вы прямо сейчас отправитесь в кают-компанию, то как раз поспеете к горячему обеду, который приготовил для вас кок. Мне известно, чем он задумал вас угостить, и, надеюсь, вам это придется по душе.

— А что это, папа? — сразу же заинтересовалась Джейд.

Джонатан многозначительно взглянул на нее.

— Это секрет, а если я тебе открою, то весь секрет пропадет.

Казалось, она была удовлетворена ответом, но Джулиан, стоя рядом, переминался с ноги на ногу.

— Можно, Хармони пойдет с нами обедать, папа?

Джонатану пришлось принимать решение, не мешкая ни секунды.

— Да, — ответил он. — Вы можете накормить Хармони, когда будете есть сами, при условии, что в столовой в это время не будет взрослых. Я не знаю, как мистер Кашинг относится к животным, но коль скоро он является личным представителем президента Соединенных Штатов, мы должны вести себя с ним почтительно, и потому каждый раз, когда он будет появляться в столовой, Хармони придется ждать за дверью.

Джейд подбежала к собаке, обвила руками ее шею и прижала к себе.

— Ни о чем не беспокойся, Хармони, — сказала она. — Если придется ждать тебе, значит, подождем и мы с Джулианом.

Вся компания, в сопровождении резвящегося и путающегося под ногами Хармони, спустилась на нижнюю палубу. У Джонатана мелькнула мысль, что за время пути Каю, пожалуй, придется сполна отработать свое жалованье.

К этому моменту, окинув взглядом реющие в синеве неба паруса, Джонатан определил, что клипер развил уже скорость десять узлов в час. Если бы капитаном на судне был он, то, наверное, отдал бы распоряжение еще быстрее разогнать клипер, однако рассуждать о преимуществах такого решения можно было только теоретически: не стоит об этом забывать и ни к чему вмешиваться.

Время летело незаметно, и когда Джонатан услыхал, что помощник боцмана бьет в гонг, то понял, что и ему, и Калебу Кашингу с его подчиненными, и капитану с начальствующим составом судна пора занять места за обеденным столом в кают-компании. Здесь они обнаружили, что кок сумел превзойти самого себя, ибо на столе появились не только жареные цыплята, но и полдюжины самых разнообразных овощных блюд. Каждый, кто ходил хоть раз в жизни в морское плавание, знает, что овощи на корабле не держат, а потому Джонатан смог по достоинству оценить и цветную капусту, и побеги бамбука, и кочаны китайской капусты, и такой деликатес Срединного Царства, как помидор. То были красные плоды, известные в Соединенных Штатах как «яблоко любви» и считавшиеся ядовитыми. Сколько раз ни пробовал их Джонатан, всегда удивлялся тем невеждам, которые были рабами собственных предрассудков. Помидоры были хороши не только вареными, какими зачастую подавал их на стол кок, но и в качестве столь ценимой китайцами подливки — они всегда скрадывали неприятный вкус мяса, если оно было не слишком свежим. Не было случая, чтобы иностранный корабль, зашедший в китайский порт перед обратной дорогой, не загружал свои трюмы бочками диковинного соуса под названием ке-тце-уп.

Пассажиры и двое свободных от вахты помощников капитана уплетали свои обед за милую душу, и Джонатан немного удивился, когда в кают-компании появился и подошел прямо к нему двенадцатилетний Брэд Уокер-младший. Брэд был взят на судно юнгой и ужасно гордился тем, что возвращается домой и несет службу на корабле, на котором находится его дядя.

— Сэр, — обратился он к Джонатану, — капитан Уилбор велел вам кланяться и просил подняться к нему на шканцы.

Просьба показалась Джонатану настолько необычной, что он, поспешно извинившись, быстро поднялся на верхнюю палубу. Элайджа Уилбор, прищурив один глаз, через длинную подзорную трубу внимательно глядел вперед.

— Взгляните, мистер Рейкхелл, и скажите, что вы об этом думаете.

Он протянул трубу Джонатану. Приставив ее к глазу, тот прямо по ходу судна заметил большую, неповоротливую китайскую джонку с изображением человеческого глаза на носу судна с целью дать отпор возможным посягательствам злых духов. Вдоль борта стояло с полдюжины небольших пушек, все были расчехлены и сняты с передков. Более того, на палубе толпились китайцы в пестрых нарядах, у всех при себе были обоюдоострые сабли и другое оружие.

— Не хочу, чтобы меня считали паникером, мистер Рейкхелл, — сказал Элайджа, — но уж больно этот корабль смахивает на пиратский.

— Боюсь, так оно и есть, — согласился с ним Джонатан и бросил взгляд на топ мачты. Там развевался звездно-полосатый стяг, а под ним весело реяло знамя с изображением Древа Жизни, которое украшало мачты всех кораблей «Рейкхелл и Бойнтон». — Есть только один способ удостовериться в этом. Нужно запросить это судно.

Уилбор кивнул, и на мачте «Лайцзе-лу» появились флажки, обозначавшие запрос о принадлежности судна. Ответа с джонки не последовало, хотя было видно, как по палубе торопливо снуют фигурки людей. Вдруг из жерла одной из ее коротких, приземистых пушек вырвалось пламя, и звук выстрела заставил взмыть в небо нескольких перепуганных морских чаек, мирно восседавших до этого на корабельных линях.

— Будь я трижды проклят, — пробормотал Элайджа, — если они целились не в нас.

— Их прицел дает ошибку по меньшей мере в сотню ярдов, — заметил Джонатан с мрачноватой усмешкой, — и если считать, что этот выстрел свидетельствует об уровне их меткости, то нам решительно нечего опасаться.

Уилбор, однако, был обеспокоен не на шутку.

— Вы знакомы с этой частью света в тысячу раз лучше меня, — сказал он. — Что, по-вашему, я должен предпринять?

Джонатан ответил не раздумывая.

— Пошлите ваши оружейные расчеты к пушкам, — сказал он, — и преподайте этим дьяволам урок, который они не скоро смогут забыть. Жемчужная река кишмя кишит пиратами, но я первый раз вижу безумцев, отважившихся атаковать клипер.

Уилбор кивнул и отдал приказ команде занять боевые позиции.

На вооружении у «Лайцзе-лу» находились четыре шестидюймовые пушки, по две на юте и на баке, и два девятидюймовых орудия, которые можно было переставлять с одного места на другое. Оружейные расчеты немедленно принялись за свое дело, и стало ясно, что столкновение неизбежно. Не вызывало сомнения, что неуклюжая джонка намеренно расположилась по курсу клипера, и Джонатан почувствовал, что настал момент, когда владелец судна должен высказать свое мнение.

— Не сбавляйте хода до тех пор, пока это возможно, — сказал он. — Любой ценой продолжайте двигаться. Либо вы заставите их уносить ноги, либо вам придется менять курс, чтобы избежать крушения, но в любом случае не сбавляйте хода.

— Есть, сэр, — ответил Уилбор, автоматически принимая на себя функции подчиненного. — Вы возьмете на себя командование нашими оружейными расчетами, мистер Рейкхелл?

— Конечно, если вы не против, — ответил Джонатан и быстро направился к верхней палубе. Внезапно на его пути вырос Кай.

— Эта джонка, — проговорил он, — принадлежит Линь Чи, страшному пирату, убивающему в этих водах невинных путешественников. Он подстерегал нас.

— Ты думаешь? — переспросил его Джонатан на ходу, приближаясь к месту расположения двух девятидюймовых пушек.

— Я знаю это точно, — сурово ответил Кай. — Я понял это тогда, когда увидел, как джонка выплывает из-за острова, который, я знаю, используется ими как склад для хранения награбленного добра.

— Понятно, — сказал Джонатан, которому не пришло в голову разобраться в том, почему его корабль вызвал интерес у китайских разбойников. Он помнил лишь о своей ответственности за личного представителя президента Соединенных Штатов, а все другие проблемы напрочь вылетели у него из головы.

Орудия на джонке дали залп в унисон, но было совершенно очевидно, что пушки на ней никуда не годные, а сами канониры как следует не обучены стрелять. Ядра попадали в воду далеко от «Лайцзе-лу».

Джонатан отдал приказ расчетам шестидюймовых орудий правого борта произвести пробный залп для определения дальности прицела. Ядра высоко взвились вверх и опустились в реку примерно в семидесяти пяти футах от джонки. Джонатан тотчас же дал указания по изменению траектории, и по его команде все пушки выстрелили одновременно.

Перед отплытием из Нью-Лондона он с огромной тщательностью набирал людей в команду, и теперь эта осмотрительность принесла блистательные результаты. Из двадцати человек, занятых при орудиях, по меньшей мере десять были ветеранами американского флота, знакомыми с артиллерийским делом не понаслышке, и опыт их оказался бесценен. Шестидюймовое ядро попало в левую часть корпуса джонки, а девятидюймовое приземлилось на ее палубу и оставило там глубокую пробоину. Дальность прицела была найдена.

— Беглый огонь! — скомандовал Джонатан, и его люди с охотой и энергией принялись выполнять приказ. Почти все выстрелы достигали цели, прорывая глубокие колеи в деревянной обшивке палубы джонки, буравя ее корпус и разнося в мелкую щепу ее надпалубные сооружения.

Китайцы сражались самоотверженно, но не могли не понимать, что дело их безнадежно. Их устаревшие орудия, которые со всей очевидностью показали свою непригодность уже во время Опиумной войны с англичанами — некоторым из них было по двести, а то и триста лет, — и теперь явно не выдерживали сравнения.

Линь Чи было не занимать доблести. Он не стал уходить от столкновения с более современным судном и его опытными канонирами. Ему посулили щедрое вознаграждение за захват американского посланника, находившегося сейчас на борту клипера, и он был намерен добиваться своего любым способом.

Он решился прибегнуть к дерзкому маневру. Бочонки со смолой, используемые для замазки швов на корпусе джонки, были преданы огню, и скоро пламя охватило паруса, а потом остатки надпалубных сооружений. Относимая течением, джонка стала надвигаться на клипер. Элайджа Уилбор, как зачарованный, смотрел на приближающуюся огненную пирамиду.

Только Джонатан, давно привыкший к китайской манере вести войну, понял, что действовать надо незамедлительно. Он бросился на шканцы и, заняв место капитана, отдал краткие команды рулевому.

«Лайцзе-лу», казалось, переняла остроту чувств у прекрасной женщины, чье имя она носила. Она мягко легла на левый борт, и пылающая джонка прошла рядом, не задев ее и не причинив клиперу никакого вреда.

Недавнее сражение завершилось меньше чем за четверть часа.

Джонатан и вся команда наблюдали, как джонку вынесло на иловую отмель недалеко от берега Жемчужной реки, и здесь огонь охватил ее целиком, по самую ватерлинию. Шлюпки были спущены на воду, и часть команды сумела спастись. Однако многим пришлось прыгать за борт, и те, кто не умел плавать, пошли ко дну. Все большее расстояние разделяло противников, и теперь американское судно находилось вне опасности.

Калеб Кашинг поднялся на шканцы и подошел к Джонатану.

— Мистер Рейкхелл, — сказал он. — Я буду очень вам обязан, если вы объясните мне, что все это значило.

— Мне самому инцидент представляется в высшей степени странным, — сказал Джонатан. — Бандиты, без сомнения, частенько заходят в Жемчужную реку, но они крайне редко нападают на превосходящие по размеру суда, тем более на те, что могут быть вооружены. Я бы сказал, что командир бандитского корабля допустил грубый просчет, за который ему пришлось дорого заплатить. Он потерял свой корабль и большую часть команды.

— Не стану делать вид, что мне его жаль, — ответил Кашинг.

Джонатан заметил, что лоцман что-то горячо обсуждает с Каем на другом конце шканцев. Оба китайца старались говорить вполголоса, даже несмотря на то что из всех присутствующих только Джонатан способен был их понять.

Наконец Калеб Кашинг отправился вниз к своим помощникам, а лоцман вернулся к своим обязанностям, заняв место возле рулевого. Здесь же находился и капитан Уилбор.

Джонатан хотел узнать, о чем беседовал с лоцманом Кай. Его давнее знакомство с Востоком подсказало ему, что мажордом вел не совсем обычный разговор. Большинство людей Запада никогда бы не придали значения жестким складкам, появившимся у его рта, и не заметили бы, как горят, выдавая бурлящие внутри страсти, его узкие глаза.

Не спеша Джонатан подошел к Каю сзади, и они, храня молчание, спустились вместе на палубу и остановились у поручней на юте. Все в том же молчании они стояли и смотрели задумчиво на бело-зеленый след, тянущийся за клипером.

Джонатан знал, что Кай, когда сочтет нужным, сам заговорит о деле, но ему не терпелось начать беседу.

— Мне кажется очень странным, что такой опытный пират, как Линь, решился безо всяких шансов на успех атаковать крупное западное судно. Он мог бы догадаться, что мы неплохо вооружены.

— Это нападение не было случайным, — ответил Кай. — Линь Чи провел в засаде долгие дни, ожидая появления вашего корабля.

— Тем большую осмотрительность он должен был проявить, — заметил Джонатан.

Кай покачал головой.

— Он надеялся застать вас врасплох. Для него в этом заключалась единственная надежда на победу.

Джонатан почувствовал, что ему надо вытянуть из Кая некоторые подробности.

— Какие у него были намерения?

Кай заговорил таким тихим голосом, что Джонатану пришлось напрячь весь слух, чтобы разобрать его слова.

— Он хотел насадить вашу голову на копье, — без обиняков заявил Кай. — И собирался взять в заложники того седого человека, который послан президентом Соединенных Штатов.

Некоторое время Джонатан молча обдумывал услышанное.

— Не пойму, как могло случиться, что какой-то пират с берегов Жемчужной реки мог прослышать о существовании Соединенных Штатов Америки и, сверх того, опознать в Калебе Кашинге посланника президента? Мне также не ясно, зачем ему вдруг понадобилась моя голова? Насколько я помню, мы ни разу с ним не встречались и врагами никогда не были.

На лице Кая появилось зловещее выражение.

— Имя настоящего противника Джонатана — не Линь Чи. Он был нанят другими людьми, у которых были причины желать смерти Джонатана.

Приподняв бровь, Джонатан ожидал дальнейших разъяснений.

— Лоцман на «Лайцзе-лу» — член «Общества Быка».

Джонатан понимал, что мажордом не отклонялся от темы разговора, а просто считал необходимым дать понять собеседнику, что репутация у лоцмана безупречная и к его словам можно отнестись с доверием. Американец кивнул в знак того, что понимает цель объяснений.

— Лоцман приехал к нам из Макао, куда только что привел большое португальское торговое судно. В одной таверне он заметил Линь Чи, который обедал с тем шотландцем, который владеет заводом и складами в Вам Пу и сейчас открывает свои конторы в Гонконге.

— Ты имеешь в виду, — сказал Джонатан, — Оуэна Брюса?

Кай осторожно кивнул.

— Я благодарен своему другу за эти сведения, но они меня вовсе не удивили. Брюс стал моим врагом задолго до того, как у них нашлись общие дела с моим зятем. Он возненавидел меня за то, что я добился большего успеха, чем он в своем деле, и не прибегал при этом к торговле опиумом.

— Это так, — ответил Кай. — Но Брюс — ваш не единственный враг.

Стараясь не выдать напряжения, Джонатан ждал, приподняв бровь и не говоря ни слова.

— Много лет назад, — сказал Кай, — Сун Чжао приобрел несметные богатства благодаря тому, что был одним из немногих купцов в Срединном Царстве, которые получили разрешение на торговлю с Западом. Состояние его было огромно, и нашлось много людей, добивавшихся руки его дочери. Лайцзе-лу была не только богата, она была красива и на редкость умна, и потому имела немало ухажеров. Но все они были ей безразличны и в конце концов получили отказ, потому что она отдала свое сердце одному американцу и ждала его возвращения в Китай, ждала, что он назовет ее своей невестой.

Джонатан не мог понять, к чему клонит Кай.

— Я вернулся, — сказал он. — Я назвал ее своей невестой, и мы поженились. Какая связь…

Кай поднял мозолистую ладонь, призывая к терпению.

— Среди тех, кто жаждал руки Лайцзе-лу, был человек сильный и могущественный, главный хозяин Макао.

— Ты говоришь о маркизе де Брага, — вырвалось у Джонатана.

Мажордом кивнул.

— Было известно, что он готов расстаться со значительной частью собственного громадного состояния, чтобы получить ее в жены. Когда же она сделала другой выбор, он стал смертельным врагом ее мужа, Джонатана Рейкхелла. И теперь он даже более опасный враг Джонатана, чем Брюс.

Джонатану уже было ясно, что маркиз де Брага ненавидит его, и он решил покончить с недоговоренностью, к которой инстинктивно прибегал китаец.

— Ты пытаешься сказать мне, что дон Мануэль Себастьян, правитель Макао, — каким-то образом замешан в том, что произошло сегодня?

Кай продолжал рассказ, не меняя тона.

— Это так, — сказал он. — Все переговоры велись через этого шотландца, Брюса, но золото, полученное Линь Чи как задаток, и еще большая сумма, которая ожидала его в случае, если он представит вашу голову на наконечнике своего копья, принадлежали маркизу де Брага.

У Джонатана не было ни малейшей причины не доверять словам Кая. Все услышанное, вне всякого сомнения, было правдой. Теперь он знал, что у него имелось два злейших, непримиримых врага, которые были готовы на все, чтобы уничтожить его, и он поспешил к себе в каюту, где немедленно принялся за письмо Молинде. Не скрывая ничего, с преданной откровенностью он рассказал ей все, что произошло, и все, что стало ему известно. Он предполагал переслать это послание через лоцмана, который должен был покинуть корабль, прежде чем тот выйдет в открытое море.

III

Оказавшись в городке Нью-Лондон штата Коннектикут, любой, кто имел дела со стопятидесятилетней компанией «Рейкхелл и Бойнтон», удостоившись чести быть принятыми в доме Джеримайи Рейкхелла, нынешнего главы фирмы, неизменно бывал удивлен образом его жизни. В Нью-Йорке, Филадельфии или Чарльстоне человек, которому страна была обязана большинством плавающих под ее флагом клиперов, сам владевший мировой торговой державой, раскинувшейся по семи морям земного шара, вне всякого сомнения, проживал бы в роскошном особняке. В сущности, англичане Бойнтоны, сестра и зять Джеримайи, родители Чарльза, являлись собственниками именно такого дома в одном из самых фешенебельных районов Лондона.

И хотя жители Новой Англии славились скромностью и сдержанностью, однако немногие имели жилище более заурядное, чем то, которое принадлежало Джеримайе Рейкхеллу, пятому из династии управляющих концерном. Правда, дом этот был просторен, к нему то и дело пристраивались новые помещения, но сооружен он был из клинообразных выбеленных досок — и человек, не знакомый с характером его владельца, никогда не смог бы поверить, что такой выдающийся и могущественный человек, как глава империи Рейкхеллов, коротает век в этом строении неподалеку от верфи, у устья Темсы, рядом с тем местом, где река распадалась на несколько рукавов у Лонг-Айленда.

Джеримайя имел привычку возвращаться домой к полднику, и его жена, мисси Сара, с которой они обвенчались лишь годом раньше, старалась в такие минуты находиться рядом. В этот день за столом с ними сидели Джудит Рейкхелл Уокер, дочь Джеримайи, и ее жених, Хомер Эллисон, ранее служивший капитаном на судах «Рейкхелла и Бойнтона», а впоследствии выдвинутый на должность управляющего при верфи.

Джеримайя не любил засиживаться за полдником, когда в конторе его ожидала работа, и сегодняшний день не был исключением.

— Джуди, Хомер, — сказал он, едва они заняли места за столом. — Я просил вас зайти к нам сегодня по причине очень значительной. Сегодня утром с борта клипера мне доставили письмо от Джонни. — Он взглянул на дочь и улыбнулся. — Вы оба проявили колоссальное долготерпение. Вы упорно ждали того дня, когда можно будет считать брак Джуди с Брэдом Уокером расторгнутым. И теперь мне приятно сообщить вам, что в этом более не будет необходимости. Брэд мертв.

На мгновение воцарилась тишина. А потом пальцы Хомера и Джуди незаметно переплелись под столом.

— Я отлично понимаю, что нельзя радоваться, когда с другим человеком случается беда, — произнес угрюмо Хомер, — но благодарю Всевышнего за Его бесконечное милосердие. Он дал нам возможность обрести свое счастье.

— Я не стану притворяться, будто скорблю о кончине Брэда, — спокойно сказала Джуди. — Это был грязный преступник и неразборчивый в средствах интриган, который заслуживал самой худшей кары.

— Самое худшее с ним и произошло, смею тебя заверить, — сказал ей отец. — Он был раздавлен насмерть специально обученным слоном в зверинце одного всевластного португальского сановника, гнев которого он на себя навлек.

Джуди непроизвольно вздрогнула.

— Не нужно принимать это близко к сердцу, девочка, — сказала ей мисси Сара. — Все повернулось к лучшему.

— Именно так, — сказал Хомер. — Теперь ничто не помешает нам обвенчаться в ближайшем будущем.

— Вам решать, повремените вы с вашими планами или нет, — сказал Джеримайя, когда вошедшая горничная передала мисси Саре поднос с тушеным мясом и та принялась раскладывать его по тарелкам. — Джонни также сообщает нам, что наши худшие опасения относительно Лайцзе-лу подтвердились. Она скончалась, и он похоронил ее в склепе рядом с ее отцом в их родовом имении в Кантоне.

Руки Сары Рейкхелл, которая в этот момент подкладывала к тушеному мясу картофель и овощи, продолжали повиноваться ей, но глаза наполнились слезами, и она не знала, как их смахнуть.

— Прости меня, дорогая, — мягко проговорил Джеримайя, — я знаю, как вы были с ней близки.

Мисси Сара в силах была только ответить кивком. В молодости лишившись в Китае мужа, морского капитана, а вместе с тем и средств к существованию, она поступила на службу гувернанткой и двадцать лет неотлучно провела рядом с росшей без матери Лайцзе-лу. Она знала, что будет оплакивать эту потерю до конца своих дней. Но она никогда не забывала и о том, как принято вести себя в Новой Англии, и когда она заговорила, голос ее оставался твердым.

— Последние дни недели я готовила себя к этому, после того как получила последнее письмо Лайцзе-лу и прочитала сопроводительную записку Джонатана. Она мучилась страшными болями, страдая от неизлечимого недуга, и Господь смилостивился над ней. А как дети, Джеримайя?

— Джулиан и Джейд выглядят неплохо и, кажется, слишком сильно не горюют. Я дам тебе прочитать письмо Джонни. Он привезет их домой сразу же, как Калеб Кашинг сможет отправиться в обратный путь, и я осмелюсь предположить, что они уже вышли в открытое море. Это означает, что они будут здесь примерно через три месяца, а может быть, и раньше.

Мисси Сара кивнула, и по этому движению можно было догадаться, что теперь ее жизнь наполнится новым смыслом: она возьмет под свою опеку оставшихся без матери детей Лайцзе-лу, так же как в свое время саму китаянку.

— Теперь я понимаю, сэр, что вы имели в виду, предлагая нам не торопиться, — спокойно произнес Хомер. — Новости несколько меняют ситуацию.

Джуди, глотая слезы, утерла глаза платочком и поспешно поднесла ко рту стакан.

— Я была привязана к ней так, будто она была моей сестрой, а не невесткой, — прошептала она.

Мисси Сара сидела, выпрямившись как стрела, и переводила взгляд с Джуди на Хомера.

— Я была настолько близка с Лайцзе-лу, что она казалась мне дочерью, а не подопечной, — наконец медленно заговорила она. — Но теперь ее нет, и произошедшее нельзя считать неожиданностью. Она уже долгое время была больна.

Оба согласно кивнули, и квадратная, грубоватая челюсть Хомера приобрела еще более резкие очертания. Он собирался с духом, ожидая продолжения.

Джудит Уокер была истинной дочерью Рейкхелла. Она имела поразительное сходство со своим отцом и братом; ее внешность скорее можно было бы назвать интересной и привлекательной, но не хорошенькой. Когда она сжимала зубы, подбородок ее выдавался вперед. Она, казалось, тоже была готова с достоинством выслушать все, что собиралась сказать ей мисси Сара.

Сара Рейкхелл подала всем пример, решительно завладев ножом и вилкой и приступив к еде.

— Сколько бы мы ни скорбели, — сказала она, — нам не вернуть Лайцзе-лу. Поэтому предлагаю вам обоим, так долго дожидавшимся собственного счастья, более ничего не ждать. Я не вижу, к чему откладывать вашу женитьбу до возвращения домой Джонатана. Вы только оттянете все еще на три месяца.

— Наверное, это правильно, — ответила взволнованная Джуди, — но я помню и о том, что на борту корабля находится маленький Брэд. Я думаю, не стоит ли нам подождать, чтобы он смог присутствовать на церемонии.

Ее отец пожал плечами.

— Решайте этот вопрос сами, Джуди, — сказал он. — Мы с Сарой не собираемся вмешиваться и что-либо вам советовать.

— Не лучше ли подождать, когда мы останемся вдвоем, и попытаться обдумать все самим? — предложил Хомер.

Джуди покачала головой.

— Я хочу обсудить это сейчас. Что ты скажешь, Хомер?

— Ну что ж, — заговорил он, — я полагаю, что мы нашли взаимопонимание с маленькой Джуди и маленьким Брэдом, и я твердо намерен сделать все, что в моих силах, чтобы стать для них хорошим отчимом. Нужно ли нам ждать, чтобы Брэд смог присутствовать на нашем венчании, представляется мне делом вкуса, а так как ты — мать этих детей, я доверю это решение тебе, Джуди. Я не ухожу от ответа, пойми меня; я просто думаю, что не мне указывать, как в этом случае поступить.

Джуди молча вертела в руках вилку, стараясь привести в порядок мысли.

— Хомер, — произнесла она наконец, — мы часто приходили в отчаяние оттого, что никогда не сможем быть вместе. Каждый раз, когда до нас доходили вести о том, что муж мой жив и здравствует, мы понимали, что связаны по рукам и ногам, что ничего не можем сделать. Теперь, наконец, нашей свадьбе ничто не мешает, ничто не мешает исполнению наших желаний.

Хомер кивнул.

— Да, — сказал он, — это чудо. Так бывает на море, когда ветра после шторма стихают и появляется солнце. И кажется, что произошло чудо. Мне это кажется и сейчас.

— Именно так, — сказала Джудит. — Произошло чудо, и я хочу сполна насладиться им. Если это покажется эгоистичным, что ж, пусть так. Мы отправляемся в город, чтобы переговорить со священником, как только у тебя появится время.

Хомер не в состоянии был сдержать улыбку, глядя на своего будущего тестя.

— Полагаю, что бизнес серьезно не пострадает, если я на часок после обеда отлучусь к священнику и изложу ему суть дела.

Джуди, как и все Рейкхеллы, имела склонность к практическим действиям.

— Это будет очень скромная свадьба, на которую мы пригласим некоторых родственников и самых близких друзей, — сказала она.

— Твой отец и я, — провозгласила мисси Сара, — будем очень огорчены, если не получим возможность дать в вашу честь прием.

— Хорошо, — ответила Джуди, — я с благодарностью принимаю предложение, при условии, что прием не будет шумным. Я ни на мгновение не забываю о том, что Лайцзе-лу больше нет, и представляю, каково у вас на душе, мисси Сара.

Пожилая женщина склонила голову, но промолчала.

— Я хотела бы попросить вас только об одной любезности, — поспешно промолвила Джуди.

Мисси Сара подняла голову.

— Хомер, — спросила Джуди, — сможешь ли ты найти время для свадебного путешествия?

Он широко улыбнулся.

— Ну конечно.

— Я уже плавала в Англию, бывала в континентальной Европе, — сказала со смехом Джуди. — Я посетила с десяток Карибских островов и многие южноамериканские столицы. Боюсь, что особенность семей мореплавателей в том и заключается, что в мире путешествий для них не остается ничего захватывающего. Но я всю жизнь мечтала увидеть Ниагарские водопады…

— И вот туда-то мы и поедем, — закончил за нее фразу Хомер.

Джуди кивнула. У нее было счастливое лицо.

— Единственное, что надо уладить — как быть с Джуди, если мы уедем. Вы посмотрите за ней, когда нас здесь не будет, мисси Сара?

Мисси Сара фыркнула и, кажется, была немного обижена.

— Разумеется, да, — произнесла она недовольным тоном, — мне странно, что ты об этом спрашиваешь.

Итак, будущее Джудит Уокер и Хомера Эллисона было предрешено. После полдника они обговорили все вопросы с англиканским священником, который традиционно проводил обряды венчания Рейкхеллов, и в присутствии немногих гостей тихо обвенчались в следующую субботу. Затем они направились в дом Рейкхеллов, где состоялся скромный прием, а потом — на вокзал, откуда железной дорогой доехали до Хартфорда. Далее они держали путь к Ниагарским водопадам через Олбани, штат Нью-Йорк. Празднества получились тихими и незаметными.

Тем же вечером Джеримайя и мисси Сара сидели за обеденным столом вместе со своей старшей внучкой Джуди Уокер-младшей, которая вскоре готовилась отпраздновать свое двенадцатилетие.

Обычно оживленная и разговорчивая, Джуди казалась подавленной и не выказала воодушевления даже при появлении слоеного шоколадного пирожного с абрикосовой начинкой — ее излюбленного лакомства, приготовленного по требованию бабушки.

Джеримайя изучающе посмотрел на нее со своего места во главе стола.

— Болит животик, Джуди? — спросил он.

Она ответила кивком.

— Кажется, да. Очень похоже, дедушка.

Мисси Сара тоже пристально взглянула на девочку, но от комментариев воздержалась.

— Ну что ж, — сказал Джеримайя, — отлично тебя понимаю. Сегодня был большой день.

— Для одних людей большой, — проговорила Джуди, стараясь тщательно подбирать слова, — а для других не очень.

Джеримайя, казалось, был несколько удивлен.

— Как это понимать?

Внучка заерзала на стуле.

— Я просто так сказала… — прошептала она.

Мисси Сара терпеть не могла глупых недомолвок, и потому, поправив выбившуюся из пучка на затылке седую прядь, строго произнесла:

— Что-то тебя беспокоит, дитя. Расскажи нам в чем дело.

Джуди, смущенная до последней степени, и вовсе потерялась.

— Это… это не важно, бабушка, — пролепетала она.

— Я хочу знать в чем дело, — тоном не терпящим возражений, сказала мисси Сара.

Джеримайя положил нож и вилку и взглянул на внучку так, словно увидел ее первый раз в жизни.

— Ну хорошо, — произнесла Джуди, протяжно и мучительно вздохнув. — Я давно знала, что мама и Хомер нравятся друг другу. Я была бы последней тупицей и дурочкой, если бы не поняла этого, — он ведь обедает у нас каждый вечер вот уже много месяцев. Но вам не кажется, что им следовало бы проявить чуть больше уважения к моему отцу и не жениться сразу после того, как они узнали, что его нет в живых?

В ее тоне звучала глубокая убежденность в своей правоте.

Джеримайя мог легко справиться с взбунтовавшимся советом директоров, с неполадками на заводе, с штормом в открытом море, но он понятия не имел, как в сложившихся обстоятельствах вести себя с внучкой. Пробормотав что-то невнятное, он перевел молящий взгляд на мисси Сару.

У жены уже созрело решение.

— Ты, значит, полагаешь, дитя, что со стороны твоей матери и Хомера Эллисона было неправильно жениться на скорую руку?

Девочка с трудом перевела дыхание и чуть заметно кивнула.

— Что тебе известно об отъезде твоего отца из Нью-Лондона?

— Поосторожней, Сара, — шепнул ей муж. — Я совсем не уверен, что Джуди посвящена в подробности этой истории.

— В этой семье все путешественники, — ответила Джуди с некоторым вызовом. — Дядя Джонатан пропадает где-то на Востоке, дядя Чарльз разъезжает по всему свету, так почему же мой отец не мог отправиться в плавание?

Мисси Сара глубоко вздохнула и со значением посмотрела на мужа, призывая его не вмешиваться, поскольку сама знала, что говорить.

— Твой отец, — сказала она, стараясь четко произносить каждое слово, — проник в день своего отъезда в контору к дедушке и забрал из сейфа пятьдесят две тысячи долларов, которые ему не принадлежали.

Девочка открыла рот и повернулась к деду. Как ни тягостно было Джеримайе это признание, он был прежде всего Рейкхеллом и не мог отрицать правды.

— К сожалению, это так, Джуди, — сказал он. — Вы с братом были тогда еще совсем маленькие, и мы вам ничего не сказали.

— Твой отец, — продолжала невозмутимо мисси Сара, — устроил твоей матери собачью жизнь задолго до этого случая. Он, видишь ли, думал только о наживе и своем благополучии. Его не устраивала должность одного из главных управляющих компании; он хотел занять место Джонатана, чтобы получить в наследство большую часть состояния дедушки, но после успеха клиперов Джонни ему пришлось расстаться с этими надеждами. Тогда он отправился на Восток и там обзавелся знакомством с очень сомнительными людьми, в том числе теми, которые считались врагами «Рейкхелл и Бойнтон».

Джуди Уокер бросила на бабушку пронзительный взгляд и потом уронила на руки голову.

Джеримайя порывался вступить в разговор, но жена усмирила его одним взглядом. Поднявшись со стула, мисси Сара подошла к девочке сзади и обняла за плечи.

— Прости меня, дитя, — сказала она, — за то, что причинила тебе боль, но ты уже достаточно большая и сильная, чтобы узнать правду.

Джуди приникла к ней, зарывшись головкой в складках боббазинового платья.

Сара похлопала ее по затылку, но сочла уместным промолчать, ибо знала, что молчание само способно врачевать раны.

— Я… мне кажется, я почему-то об этом всегда знала, — прошептала наконец Джуди. — Я о чем-то таком догадывалась, и Брэд тоже, но мы не хотели о папе плохо думать, хотя он все время был так занят, что мы никогда его толком не видели. А мама и Хомер рассказали бы нам когда-нибудь правду?

— Думаю, что да, — сказал Джеримайя, — когда решили бы, что вы уже достаточно взрослые.

— А я полагаю, — очень внятно произнесла Сара, — что вы должны об этом узнать сейчас, иначе вы испытали бы неприязнь к матери и возненавидели бы Хомера, хотя они ни в чем не виноваты.

Джуди подняла голову и задумчиво посмотрела на пожилую женщину.

— Я думаю, что плохое иногда оборачивается хорошей стороной. Теперь у меня есть отчим, который, я знаю точно, меня любит. Я это вижу по тому, как он на меня смотрит и как со мной разговаривает, а мама впервые в жизни теперь счастлива. Наверное, плохо, что я говорю об этом сейчас, но когда папа еще жил у нас дома, я часто слышала, как мама по ночам плачет.

— Теперь все позади, — сказала Сара. — Не надо оглядываться, нужно смотреть только вперед. Я часто повторяла Лайцзе-лу: никогда не оглядывайся назад, не думай о том, что могло бы случиться, но не случилось. Лучше сосредоточиться на том, что ждет тебя впереди.

Девочка кивнула с важным видом.

— Я думаю, что мы с Брэдом теперь заживем лучше. У нас есть ты, дедушка, счастливая мама и даже отчим, который всегда будет нам помогать. — Неожиданно она вздернула голову и провозгласила: — А знаете что? Отныне и впредь я не собираюсь более никогда себя жалеть. Я обещаю.

Сара кивнула и похлопала ее по плечу.

— Умница, — сказала она.

— Чем старше я становлюсь, тем больше удивляюсь, как характер Рейкхеллов передается из одного поколения в другое, — сказал Джеримайя. — Джуди, в тебе есть бесценный дар, его не купить ни за какие деньги. Ты обладаешь настоящим мужеством.

Девочка смущенно кивнула, а потом вдруг лукаво улыбнулась.

— Мне страшно захотелось шоколадного пирожного с абрикосовой начинкой. Как ты считаешь, бабушка, я смогу сейчас съесть очень большой кусок?

Не отступая от принятого ритуала, Сара отрезала и подала ей кусочек пирожного средних размеров.

— То, что ты не сможешь съесть сейчас, получишь утром. Все пирожное — твое.

И Джуди с блаженной улыбкой погрузила вилку в роскошное пирожное.

В фешенебельном доме, расположенном на площади Белгрейв-сквер в Лондоне, во всем придерживались традиции. И, подобно тому, как сам дом, украшенный величавыми колоннами в стиле эпохи короля Георга, вполне соответствовал тем великолепным строениям, которые окружали его с обеих сторон, так и его обитатели строго придерживались определенных правил, существование которых представлялось им непреложным.

Одним из главных считался тот час перед обедом, когда все семейство собиралось в гостиной за бокалом белого испанского вина. В этот день первым в гостиной появился сэр Алан Бойнтон, возглавлявший английскую ветвь «Рейкхелл и Бойнтон». Он незамедлительно плеснул в бокал свою обычную — в два пальца — порцию виски и немного добавил воды. Минутой позже показалась Джессика, приходившаяся сестрой Джеримайе Рейкхеллу; она уже облачилась в обеденное платье. И хотя сэр Алан, задержавшись ненадолго в гардеробной, только что ее видел, он учтиво поклонился и подал ей бокал сухого вина.

Джессика приняла из его рук бокал, но, даже не пригубив вина, поставила его на стол рядом со своим стулом. По всему было видно, что она глубоко взволнована.

— Прости, если отгадал твои мысли, Джессика, — сказал ей муж, — но столь долгие переживания из-за смерти Лайцзе-лу бессмысленны. Ты должна постараться взглянуть на эти вещи в перспективе.

— Что ты имеешь в виду под перспективой, Алан? — сказала она, строго посмотрев на него.

— Она скончалась еще за две недели до того, как Джонатан написал об этом Чарльзу в Джакарту, и я осмелюсь предположить, что письмо шло к Чарльзу не меньше недели. Прошло, следовательно, не меньше месяца со дня смерти Лайцзе-лу, прежде чем Чарльз смог отправить нам письмо, а клипер доставил его сюда — дай мне вспомнить — еще через пять месяцев. И поэтому, хотя новости кажутся нам свежими и заставляют нас страдать так, как если бы все это случилось вчера, не надо забывать о том, что после смерти Лайцзе-лу прошло полгода.

— Это именно то, что я постоянно твержу себе, — раздался голос с порога комнаты, и вошла Руфь Бойнтон, жена Чарльза. Не дожидаясь, пока свекор нальет ей бокал сухого вина, она сделала это сама и приподняла свой бокал.

— Насколько я знаю Лайцзе-лу, она бы стала нас презирать, если бы узнала, что мы впали в хандру. Ее жизнь была полной и насыщенной и, хотя она умерла молодой, я не сомневаюсь, не желала, чтобы ее оплакивали.

Сэр Алан, отпивая виски небольшими глотками, с симпатией глядел на невестку. Обладая живым умом, она была и привлекательна, изящная прическа подчеркивала красоту ее карих глаз, — и порою он не мог взять в толк, как его сын, долгое время отличавшийся диковатыми наклонностями, сумел добиться взаимности у такой утонченной девушки.

Ответ на этот вопрос поверг бы его в ужас. Руфь родилась в Нью-Лондоне, и все ее детство было связано с «Рейкхелл и Бойнтон», где отец ее служил главным плотником. Годами вынашивала она свою тайну, свою безнадежную любовь к Джонатану Рейкхеллу, но, поняв наконец, что он никогда не женится на ней, приняла предложение Чарльза. Теперь, по крайней мере, она стала членом этой семьи, и брак обеспечил ей финансовую независимость.

Но он принес с собою и многие тяготы. Ей удалось подавить гордость и смириться с фактом, что маленький Дэвид был сыном другой женщины; она понемногу привязалась к мальчику и стала любить его как собственного сына. Однако его отец продолжал оставаться для нее загадкой. Слишком часто доходили до нее известия о романах Чарльза, и, хотя она старалась оставаться невозмутимой, эти откровения неизменно причиняли ей боль. И вот теперь, казалось, удача наконец обратила на нее свой взор. Сведения, которые в тот прекрасный день содержались в письме от Чарльза, наполнили ее сердце надеждой. Кончина Лайцзе-лу означала, что Джонатан второй раз овдовел и в данный момент свободен. И Руфь, даже против своей воли, не могла не поддаться на соблазн молодости и часто фантазировала, как они с Джонатаном занимаются любовью.

Теперь она даже могла в какой-то степени понять, почему Чарльз заводил романы на стороне. Его увлекала новизна, но к реальной жизни это не имело отношения. Он клялся ей, что любит ее, любит Дэвида, и она не сомневалась в том, что он говорит правду, по крайней мере, когда делал эти заверения. Она же, в свою очередь, воображала, как занимается любовью с Джонатаном, и в каком-то смысле эта «невинная» связь доставляла ей удовольствие, но она ни в коей мере не хотела ни ставить под угрозу прочность своих брачных уз, ни отвернуться от того чистого чувства, которое питала к Чарльзу.

И она отлично понимала, что затевает опасную игру. Ни при каких обстоятельствах ей нельзя отдаваться этой любви — наоборот, следует быть благоразумной и подумать о том, как обуздать свои опасные фантазии.

— Как, по-вашему, Джонатан собирается поступить с детьми? — спросила она свекровь. — Я хочу сказать, что могла бы нанять для них гувернантку.

Джессика покачала головой.

— Насколько я знаю Сару, она не потерпит, чтобы женщина младше ее руководила жизнью Джулиана и Джейд. Или я очень крупно ошибаюсь, или она сама возьмет на себя труды по их воспитанию.

Подумав немного, Руфь вынуждена была согласиться.

— Да, вы, наверное, правы. Сара, конечно, не из тех женщин, которые потерпят чужое вмешательство.

Ни они, ни сэр Алан не замечали, что за ходом их разговора жадно следят. Элизабет Бойнтон, приемная дочь сэра Алана и его жены, застыв в дверном проходе, ловила каждое их слово. Недавно вернувшись после окончания школы в одном из пригородов Парижа, Элизабет из неуклюжего подростка превратилась в чарующе красивую юную леди. Ее прямые, цвета зрелой пшеницы волосы доходили ей до талии, большие голубые глаза были напоены чувственностью; походка была неизменно величава, ибо она сознавала, что фигура ее хрупка, но женственна, что ростом она выше большинства женщин, что ее природная грациозность заставляет иных любоваться каждым ее шагом.

Узнав о смерти Лайцзе-лу, Элизабет сразу же исчезла в своей спальне и долгие часы провела в уединении. И мать, и невестка безо всякого труда догадались о причинах такого поведения. Она внушила себе, что влюблена в Джонатана Рейкхелла, — который не был связан с ней кровным родством, — еще в то время, когда была совсем маленькой девочкой. Больная тема в семье долгое время не обсуждалась, но это, конечно, не означало, что Элизабет рассталась со своими мечтами. Напротив, она не переставая думала о Джонатане.

Здесь, в кругу самых близких ей людей, она наконец решила, что может говорить свободно.

— Подумать только, — произнесла она ясным, высоким сопрано, — сколько есть женщин, которые стремятся заманить Джонатана в свою западню, делая вид, что заботятся о его детях. Этих детей изнежат и избалуют до неузнаваемости.

Все посмотрели в ее сторону. Сэр Алан наполнил свой бокал сухим вином. У леди Бойнтон появилось на лице выражение неодобрения.

— Полагаю, ты в скором времени убедишься в том, что Джонатан достаточно проницателен, чтобы раскусить подобные замыслы. Ведь он человек огромного жизненного опыта и, уверена, без труда заметит уловки любой женщины, которой вздумается начать охоту за его именем.

— Как знать, как знать, мама, — небрежно обронила Элизабет, — ставки чересчур велики, так что нет ничего удивительного в том, что многие женщины начнут действовать и хитро, и осмотрительно. Джонатан — не только самый красивый мужчина в Новой Англии, он, пожалуй, и самый состоятельный.

— Точнее, был когда-то самым состоятельным, — сухо отозвался сэр Алан, — он по глупости расстался с огромным наследством свой покойной жены, отказавшись от него в пользу китайских бедняков, и нынче у компании весьма неопределенное будущее — во многом из-за той политики по расширению рынков сбыта, на которой настаивали Джонатан и Чарльз. Я всегда пытался им возражать, но меня не слушали, а на мои дурные предчувствия никто не хотел обращать внимания.

Джессика не была уверена в том, говорит ли ее муж полную правду или все же преувеличивает. Ей казалось маловероятным, чтобы столь мощная корпорация, как «Рейкхелл и Бойнтон», могла испытывать финансовые затруднения, и в отсутствие Чарльза она думала, не написать ли тайком письмо брату с просьбой объяснить ей действительное положение вещей.

— Думаю, ты сама увидишь, что многие женщины будут вынуждены держаться на почтительном расстоянии от Джонатана Рейкхелла, — сказала Руфь. — Он сумеет, если потребуется, сдержать их натиск, а кроме того, в эти дни у него голова будет занята совсем другими делами.

— Вот и прекрасно, — беззаботно заявила Элизабет. — Но если вдруг объявятся конкурентки, я им все равно не оставлю шансов, хотя это ужасно скучное занятие, отнимающее уйму времени.

У ее матери перехватило дыхание.

— Элизабет, немедленно перестань!

Думы сэра Алана блуждали в хитросплетениях и обстоятельствах финансового кризиса «Рейкхелл и Бойнтон», но он не мог допустить, чтобы возмутительная выходка его дочери осталась без внимания.

— Элизабет, — прорычал он, — я запрещаю тебе вести разговор в такой непристойной манере.

Прекрасная леди взглянула на своего раскрасневшегося отца и, как ни старалась сдержаться, прыснула со смеху. Даже Руфь не смогла справиться с улыбкой, которую успела прикрыть ладонью.

— Когда я была маленькой девочкой, ты всегда учил меня говорить правду, какой бы неприятной и даже горькой она ни была. Именно так я и поступаю. Ни для кого из вас не является секретом, что я многие годы влюблена в Джонатана.

— Это не любовь, а детская глупость, — прогремел сэр Алан. — Неужели ты воображаешь, что взрослые люди могут серьезно отнестись к твоим воздыханиям?

— Я считаю, что все это касается только меня и Джонатана, — хладнокровно заметила Элизабет. — Я признательна вам за то, что он не подозревает о глубине моих чувств к нему, потому что обстоятельства не позволяли мне открыться. Теперь, однако, картина другая, ему ничто не мешает жениться на мне — а мне, в свою очередь, выйти за него.

Сэр Алан, тяжело дыша, уставился на нее, а затем с изумленным лицом повернулся к жене.

— Боже мой, Джессика, — пробормотал он, — этот ребенок, кажется, верит в тот бред, что несет.

Леди Бойнтон казалась невозмутимой.

— Ну разумеется, она во все это верит, — произнесла она с оттенком самодовольства. — Однако меня это отнюдь не беспокоит. Я никогда не поверю в то, что мужчина в возрасте и положении Джонатана позволит втянуть себя в любовную историю с вчерашней школьницей.

Элизабет резко выпрямилась во весь свой немалый рост.

— Никогда не думала, что мои чувства вызывают такой интерес у всех членов моей семьи, — холодно объявила она. — Если вы не против, я бы сменила тему разговора.

— Очень правильное решение, — обрадованно заявила Джессика, — мы обсуждаем в чистом виде гипотетическую ситуацию и только понапрасну тратим время и силы.

И она с улыбкой стала во всех подробностях обсуждать достоинства нового костюма, который недавно заказала своему портному.

Элизабет не проронила ни слова.

Сэр Алан непроизвольно затронул больную тему, когда вся семья уже сидела за обеденным столом:

— Я бы хотел, чтобы Чарльз и Джонатан перестали наконец бить баклуши на Дальнем Востоке и вернулись домой. Нам совершенно необходима их помощь, чтобы выбраться из ужасного финансового тупика.

Руфь немедленно вступилась за мужа.

— Чарльз прекрасно помнит о своих обязательствах, отец, — сказала она, — и если вам будет угодно еще раз перечитать его письмо, то вы увидите, как подробно он описывает свои усилия в заключении сделки с Толстым Голландцем на Яве, которая должна разрешить проблемы «Рейкхелл и Бойнтон».

— Я отлично помню все, что он написал, — ответил сэр Алан, — но я ему не верю. Я не представляю, какая сделка может принести нам ту огромную сумму, в которой мы нуждаемся.

— Я совершенно уверена в Чарльзе, — спокойно произнесла Руфь.

Ее свекровь посмотрела на нее и озарилась счастливой улыбкой. Какая же замечательная у нее невестка, лучшей и желать нельзя! Ведь Джессика Бойнтон прекрасно знала, что быть преданной Чарльзу для Руфи совсем не легко, — если принять во внимание, как часто тот бывал ей неверен. Оставалось лишь надеяться, что Руфь и впредь проявит такое же долготерпение, пока, наконец, Чарльз не сумеет целиком посвятить себя ей, пока не сможет быть ей преданным так, как она того заслужила.

К столу еще не подали сладкого и кофе, а Элизабет попросила извинить ее и встала.

— Я собираюсь пойти на бал, который сегодня вечером дают лорд и леди Уисдейл, — сообщила она, — и хочу нарядиться в какое-нибудь головокружительное платье.

— Ах да, разумеется, — сказала ей мать. — А кто будет тебя сопровождать?

— Ронни Уэйбрайт, — ответила Элизабет голосом столь же невыразительным, каким в эту секунду было ее лицо.

Джессика мгновенно просияла.

— Прекрасно! Сэр Рональд — весьма незаурядный молодой человек и вдобавок очень недурен собой. Как получилось, что вы едете на бал вместе?

Элизабет пожала плечами.

— Насколько я могу догадываться, наша хозяйка закрепила его за мной в качестве кавалера, — сказала она. — Впрочем, я не вижу, какое это может иметь значение. В конце концов, это просто молодой человек, который ведет барышню на вечеринку.

Сэр Алан откашлялся.

— Он, надо сказать, очень небеден. Уэйбрайты владеют угольными шахтами и сталелитейным заводом.

Элизабет преувеличенно глубоко вздохнула, встала из-за стола и направилась в свою комнату.

Когда к столу подали блюдо с персиками, между Руфью и ее свекровью произошел короткий разговор, по окончании которого Руфь сказала:

— Если вы посчитаете это нужным, мама, я могу переговорить с Элизабет с глазу на глаз о Джонатане Рейкхелле.

— О, пожалуйста, прошу тебя! — воскликнула Джессика. — Когда она была малышкой, было забавно слышать от нее, что когда-нибудь она выйдет замуж за Джонатана. Теперь, когда она превратилась в женщину, слушать такие речи просто невыносимо.

— Ну что ж, — сказала Руфь, — не знаю, смогу ли я чем помочь, но хуже от этого разговора, пожалуй, не будет.

Как только они поднялись из-за стола, она тут же отправилась на третий этаж, в комнату в дальнем конце здания, которая примыкала к ее собственной спальне. Гам были покои Элизабет.

Девушка еще не успела облачиться в свои наряды и сидела, смотрясь в зеркало на туалетном столике. Осторожными, но точными движениями наносила она на лицо макияж мягких тонов, который чудесно оттенял и подчеркивал то, что и без него было прекрасно.

Невольно Руфь залюбовалась ею и восхищенным взором окинула всю ее, с головы до ног. Это поистине совершенная фигура, решила она. Немногих женщин природа наградила такой высокой и упругой грудью, такими изящными плечиками, такой необыкновенно тонкой талией. Казалось, у нее вовсе нет живота, а бедра ее были столь же высокими, сколь и пышными.

— Если ты не против, — сказала Руфь, — я задержусь на минутку, чтобы поговорить с тобой наедине.

— Если тебе не помешает, что я буду продолжать готовиться к вечернему балу, — ответила Элизабет, — можешь начинать. Ты, понятное дело, пришла читать мне мораль.

— Как ты можешь?! — воскликнула Руфь с улыбкой, хотя почувствовала некоторое замешательство.

— Это твоя манера общаться с людьми, — ответила Элизабет. — В школе во Франции у нас был учитель, который действовал и вел себя примерно так же.

— Прости меня за то, что я такая предсказуемая, — сказала Руфь, присаживаясь на кушетку рядом с туалетным столиком. — Но я считала себя обязанной предупредить тебя, чтобы ты не натворила глупостей и не сделала из себя дурацкого посмешища.

Теперь настал черед удивляться Элизабет. Ведь дамы в разговоре никогда не употребляют слова «дурацкий», и тем более странно, что им воспользовалась именно Руфь. Впрочем, она так сказала, вероятно, потому, что была американкой и, следовательно, не могла вполне следовать английским обычаям.

— Джонатан Рейкхелл на пятнадцать или шестнадцать лет старше тебя. Он не только отец двоих детей, он дважды уже был женат и потерял обеих своих жен. И более того, он занят настолько, насколько это вообще возможно для мужчины. Он не только активно занимается китайской торговлей на благо компании, он еще строит клиперы, которые и сам проектирует. Он посмотрит на тебя как на глупую и вздорную девицу, если ты вздумаешь открыться ему.

Элизабет была целиком поглощена манипуляциями с коробочкой румян и маленькой кисточкой, и только после того, как вид ее щечек полностью удовлетворил ее, она отложила коробочку и кисточку и пристально взглянула на невестку.

— У меня такое впечатление, Руфь, — сказала она, — что ты полагаешь, будто я намерена первым делом оповестить о своих чувствах Джонатана. Я не так наивна и глупа, как ты думаешь.

— Мне радостно это слышать, — ответила Руфь, — и, признаюсь, я чувствую большое облегчение. Они очень близки с Чарльзом, и Джонатан занимается одним делом с твоим отцом, поэтому я не сомневаюсь, что по отношению к тебе он будет вести себя вежливо в любых обстоятельствах. Но ты поставишь его в неловкое положение, если расскажешь всю правду о своих чувствах.

— Когда придет время, — сказала Элизабет, снимая с вешалки атласное платье жемчужной окраски и легко проскальзывая в него, — правда сама заявит о себе. Честно признаюсь тебе, Руфь, что, когда Джонатан женился на Лайцзе-лу, для меня это была чудовищная неудача. Теперь ее нет, и, хотя он может испытывать благоговение перед ее памятью — а я не сомневаюсь, что так оно и есть, — ей уже не по силам тягаться с живой, осязаемой женщиной. Я не тщеславная пустышка, Руфь, — продолжала она, придирчиво всматриваясь в свое отражение в зеркале над туалетным столиком, — но я успела вскружить голову многим мужчинам и потому уверена, что обладаю некоторыми достоинствами.

— Ты действительно можешь быть в этом уверена, — прошептала Руфь, еще раз с завистью оглядывая пышное великолепие ее молодого тела.

— И я не сомневаюсь, что Джонатан сам обратит на меня внимание, — заключила Элизабет. — Ты не поможешь застегнуть мне платье?

— С удовольствием, — ответила Руфь, и, встав за ее спиной, принялась нанизывать петли на крючки на прекрасном платье с открытыми плечами. — Я как раз хотела объяснить тебе, что Джонатан никогда не обратит на тебя внимания в том смысле, на который ты втайне надеешься и рассчитываешь.

— Ты так думаешь? — быстро проговорила Элизабет, вздернув тонкую бровь.

— Я в этом убеждена, — заверила ее невестка. — Я знаю Джонатана всю свою жизнь. В шесть лет мы вместе пошли в одну школу. Я прекрасно знала обеих его жен, он отлично знает моих мужей — и первого, и второго. Он мой лучший друг — может, он даже заменял мне брата. — Она с трудом удержалась от обидного признания: Джонатан при этом ни разу не взглянул на нее как на женщину. — Я хочу уберечь тебя от разочарования.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — сказала Элизабет. — Ты хочешь доказать мне, что я ужасно испорчена и настолько привыкла потакать себе, что не способна поверить в безнадежность своих притязаний на Джонатана.

— Именно так, — согласилась Руфь.

— Возможно, ты и права, — заметила Элизабет. — Я не поручусь за то, что смогу быть непредвзятым судьей в этом деле. Я не настолько бесстрастна. Смейся, если хочешь, только я уже очень давно люблю его.

— Уверяю тебя, я и не думаю смеяться, — вполне искренне ответила Руфь. — В него очень просто влюбиться.

Девушка бросила на нее испытующий взгляд, и в голове у нее сверкнуло и тут же погасло подозрение. Она вспомнила, как предана Руфь Чарльзу.

— Я знаю цену разочарованиям и готова, если это будет необходимо, достойно встретить неудачу. Я говорю с такой самоуверенностью лишь затем, чтобы не пасть духом, но, между нами говоря, Руфь, я смертельно боюсь, что Джонатан просто никогда не узнает о моем существовании и найдет себе другую жену.

— И это с твоей стороны очень мудро. Слишком малы твои шансы на успех.

— Я сделаю все, что в моих силах, но, кроме этого, еще буду верить в удачу, в удивительное стечение обстоятельств, в нечто такое, что, соединив однажды мужчину и женщину, связывает их навеки. Ты можешь сказать мне, что это такое?

Руфь покачала головой и встала со стула.

— Честно отвечу тебе: я не знаю, что это такое, — сказала она, не в силах удержаться от мысли, что именно этого иллюзорного качества, как его ни назови, явно недоставало в их отношениях с Чарльзом. Уходя, она повернулась к Элизабет и добавила: — Спасибо тебе, дорогая… что ты не попрекнула меня моей грубостью.

Оставшись одна, Элизабет бессильно опустилась на стул у туалетного столика. Руфь была права, вдруг подумалось ей. Если она попытается добиться осуществления своей мечты, ее жизнь превратится в кошмар. Гораздо мудрее было вовсе выбросить из головы Джонатана и жить со спокойной душой. Она пристально всмотрелась в свое отражение в зеркале, затем легкими мазками наложила на веки новый тонкий слой краски, чуть припудрила кончик носа и еще раз покрыла пухлые губы помадой. Снова встав перед зеркалом, она оглядела себя со всей возможной придирчивостью. Сомнений по поводу своей внешности у нее не возникало. Она со временем стала «шикарной женщиной», как сказали бы ее родители, и ей было известно, что многие представители противоположного пола находили ее неотразимой. Ужасно глупо с ее стороны было цепляться за мечту, которой она одержима с раннего детства. Благоразумнее поискать счастья там, где его можно найти. Да, долгие годы самостоятельная жизнь была для нее невозможна. Но она пристально наблюдала за тем, как жили другие люди, и теперь прекрасно сознавала, что в ее силах устроить свою жизнь так, как ей захочется, если приложить к этому необходимые усилия.

Она накинула на плечи украшенную жемчугом пелерину из яркого шелка с опушкой из лисьего меха вокруг шеи и направилась в гостиную пожелать спокойной ночи родителям.

Сэр Алан с хмурым видом просматривал длинные финансовые отчеты, а леди Бойнтон оторвала взор от романа сэра Вальтера Скотта, который в ту минуту читала, и улыбнулась дочери.

— Ну что ж, — сказал сэр Алан, — ты выглядишь чудесно.

В его устах это прозвучало как необычайно лестный комплимент.

— И в самом деле чудесно, — несколько в нос произнесла леди Бойнтон. — Ты выглядишь просто изумительно, я уверена, что сэр Рональд не устоит.

Поцеловав по заведенному ритуалу сначала мать, а потом отца, Элизабет нашла в себе силы промолчать и не сказала, что не испытывает ни малейшего интереса к своему кавалеру. Она осталась ждать его в приемной, и он был безупречно пунктуален, представ перед нею во всем блеске — в бело-синем мундире капитана гренадерской гвардии особого внутреннего полка, созданного для охраны королевы Виктории.

Сэр Рональд принадлежал той категории молодых людей, которая неизменно пользовалась благосклонностью Элизабет. Второй сын английского графа, сам носящий титул барона, он был ослепительно красив, обаятелен и не имел себе равных в роли сопровождающего кавалера на разного рода мероприятиях. Теперь же, заметив его восхищенный взгляд, Элизабет приняла дерзкое решение испытать действие своих чар, насколько это допустимо. Она сотни раз спорила со своими подружками в школе, ей также хорошо было известно, что кокетство не к лицу молодым леди, но на сей раз все ее существо было пронизано каким-то неугомонным волнением, и, пока они с сэром Рональдом покидали дом и садились в поджидавший их экипаж, улыбка не сходила с ее уст, а взор был устремлен прямо в глаза сэра Рональда. В экипаже он оказался к ней несколько ближе, чем того требовали приличия.

Элизабет не выказала признаков недовольства и даже не попыталась отодвинуться в сторону. Она явно поощряла Ронни Уэйбрайта, в чем отдавала себе полный отчет, как и в том, что играла в высшей степени рискованную игру. Стоит ей чуточку поскользнуться, проявить малейшую беспечность, и ее доброе имя будет запятнано на вечные времена. И однако в глубине души ей хотелось вести себя безрассудно — ведь Руфь дала ей прекрасным совет. Она уже не сомневалась в том, что самым мудрым решением будет просто избавить себя от ненужных дум и переживаний. Один из способов преуспеть в этом — точнее, лучший из возможных способов — заключался в том, чтобы вести себя чуть-чуть неправильно.

IV

В то время на Западе люди настолько мало знали о Китае, что очень немногим приходилось слышать о численности населения Пекина. А между тем это был самый крупный город на земле, и число его обитателей значительно превышало количество жителей Лондона, Парижа или Нью-Йорка. Впрочем, и сам Пекин лишь смутно мог догадываться о такой чести; большая часть его жителей, не умея ни читать, ни писать, не могли осознать, в сколь плотно населенном пространстве они обитают.

Расположенный в девяноста милях от городка Тяньцзиня, служившего ему морскими воротами, Пекин был защищен с севера Великой стеной, выстроенной, чтобы сдержать натиск монгольских завоевателей, которые периодически совершали захватнические набеги. Император Даогуан являлся прямым потомком последнего из монгольских ханов, подчинивших себе Срединное Царство: его предки правили здесь с начала семнадцатого столетия. И поскольку Китай всегда был необъятной страной с неисчислимым населением — императорам приходилось в нем нелегко. История Пекина была видна в его архитектуре. На окраинах, раскинувшись на десятки миль по засушливой, холмистой местности под вечно голубым, матовым, как фарфор, небом, тянулись простенькие одноэтажные строения, населенные беднотой. Во всем они были подобны баракам, а их однообразие способны были нарушить разве что храмы, увенчанные изящной пагодообразной крышей, в которых верующие молились душам своих предков.

Преодолев солидное расстояние к центру города, можно было выйти к огромному огороженному кварталу, именуемому Имперским городом. Здесь проживало бесчисленное чиновничество, управлявшее делами Срединного Царства. В огромных каменных зданиях квартировали сборщики налогов и клерки, юристы и блюстители закона, высокопоставленные офицеры флота и еще более старомодной армии. Здесь также находились конторы и жилища тех, кто считались подлинными правителями этой страны. Это был корпус евнухов. Количество их постоянно пополнялось по мере того, как самых одаренных и способных юношей по всей стране уводили из-под крова родного дома, подвергали операции, лишавшей их мужских признаков, а потом на долгие годы отдавали в ученичество, где под строгим надзором постигали они науку управления огромным, рассыпанным по необъятной территории народом, — который многие на Западе считали и вовсе неуправляемым.

Наконец, в самом сердце столицы, отгороженный от всего мира высокими стенами, стоял Запретный город. Здесь жили император Даогуан, его жены и дети. Здесь также проживала его сестра, принцесса Ань Мень, пожалуй, самое энергичное действующее лицо в лагере тех, кто занимался обновлением древнего и, казалось, противящегося обновлению государства. Здесь жили высшие судейские чины, а также начальники отделов и канцелярий, находящиеся в полной зависимости от воли — и от прихоти — всемогущего императора.

Запретный город представлял собой целый замкнутый мир. И никто не знал этого лучше молодой двадцатилетней женщины по имени У Линь. Уроженка кантонских трущоб, она приходилась тетей юному Дэвиду Бойнтону. Ее познания, благодаря длительному знакомству с Лайцзе-лу и Руфью Бойнтон, были поистине впечатляющими. В свое время она жила и в Нью-Лондоне, и в Лондоне, в Англии, и потому умела говорить, писать и читать по-английски. Лайцзе-лу и мисси Сара обучили ее китайскому письму, и теперь она могла изъясняться на мандаринском наречии правящих кругов не хуже, чем на простом кантонском диалекте трущоб.

Благодаря усилиям Лайцзе-лу и Джонатана, У Линь занимала теперь в Запретном городе уникальный и Ответственный пост. Она служила в штате принцессы Ань Мень, и для несметного легиона дворцовых слуг была фавориткой Ань Мень. На самом же деле ее обязанности были велики. Во-первых, как и предполагали Джонатан и Лайцзе-лу, через У Линь император обеспечивался непрерывным потоком литературы и периодики по самым разным вопросам, имевшим отношение к развитию и модернизации Срединного Царства. У Линь должна была переводить эти работы с английского на китайский и пользовалась правом самостоятельно определять приоритеты в выборе книг и статей. Во-вторых, девушка отвечала за обучение английскому языку Ань Мень и ее августейшего брата. Таким образом, ее положение, оставаясь неизвестным большей части дворцовой публики, на деле оказывалось важным и влиятельным при императорском дворе.

И, конечно, она не переставала изумляться сложному внутреннему устройству жизни в Запретном городе. Здесь были расположены просторные дворцы для членов императорской семьи, а также высшего дворянства и сановников. Были здесь и музеи, располагающие бесценными коллекциями шедевров искусства, отбиравшихся веками на всем долгом протяжении китайской истории, и были здесь постоялые дворы для посетителей, которые сумели удостоиться аудиенции императора.

Весь Китай трепетал при упоминании священного имени Даогуана — подданные считали своего императора божеством. Даже самые высокопоставленные чиновники, желая обратиться к нему, вынуждены были пройти процедуру «катоу»[3] и говорить на таком ритуально-многословном языке, что нормальная беседа сразу делалась невозможной. Чтобы перехитрить обычай, император Даогуан, человек мягкий и чуткий, которому было в то время немногим более пятидесяти, изобрел несложный способ, который сам считал безотказным. И в самом деле, покуда другие соблюдали правила игры, он срабатывал вполне эффективно. Императору нравилось прогуливаться по комнатам, где собирались несколько его приближенных. Те делали вид, что не замечают императора. Это позволяло им, не обращая внимания на его августейшее присутствие, высказывать свои суждения, словно ни к кому не обращаясь, на что он отвечал так же.

У Линь, разумеется, давно привыкла к неожиданным посещениям императором ее скромного кабинета, где в высоких стенных шкафах стояли книги, а столы были завалены бумагами. У него сложилась привычка заходить без предупреждения, присаживаться на край письменного или обычного стола и, если в этот момент присутствовала его сестра Ань Мень, заговаривать как бы с ней, на самом деле адресуя эти слова У Линь. Точно так же, во время их ежедневных уроков английского, император обращался только к сестре, когда у него возникал вопрос по грамматике или произношению.

Девушка довольно скоро привыкла к этой странной манере и никогда не выходила за ее рамки. Когда она говорила, то обращалась исключительно к принцессе. Это давало ей возможность вести довольно продолжительные и плодотворные беседы с императором Даогуаном, не прибегая к формальностям, способным загубить все ее старания.

Изо дня в день У Линь с радостью думала о том, какой счастливый ей выпал жребий. Казалось, всю жизнь ей суждено будет прожить в кантонской лачуге, где все члены семьи ютились в одной комнатушке, а теперь у нее были просторные, со вкусом обставленные собственные апартаменты; в ее распоряжении была целая армия слуг, двое из которых прислуживали лично ей. Ее чонсам, традиционное, плотно облегающее фигуру китайское платье с разрезом для свободы движений, было выткано из чистого шелка руками дворцовых ткачей, работавших исключительно на императорский двор. Она пробовала здесь редкие, дивные блюда, о которых не имело представления подавляющее большинство подданных императора. Если не считать регулярных уроков английского языка, она сама распоряжалась своим временем и не имела обязательного расписания часов работы. Будучи, однако, человеком добросовестным, она всегда появлялась в своем кабинете ранним утром после неизменной прогулки по императорским садам.

Ее интересы, впрочем, не были настолько ограничены, как могло показаться на первый взгляд. Разумеется, офицеры дворцовой стражи, несущие пост в садах и у входов во все здания, хорошо знали эту высокую, худощавую девушку с изящной фигуркой, прекрасным, на классический манер, восточным лицом, длинными иссиня-черными волосами, которые удивительно подходили ее ярко светящимся глазам. У Линь, в свою очередь, также не могла не замечать интереса, который она вызывала у офицеров, но ни разу не вспыхнули ее глаза, ни разу она не выдала своих чувств. Она всегда оставалась уравновешенной, внешне бесстрастной и держала себя так, как и должно лицу, удостоенному чести служить наивысшим силам страны.

Этим утром, как обычно, она отправилась на прогулку по садам, любуясь пестрыми лужайками, щедро усеянными благоухающим цветами. Они были рассажены в определенном порядке и представляли все цвета и оттенки радуги. От их стойкого аромата немного кружилась голова. Как только она вошла в свой кабинет, ей немедленно подали чай в чашечке из такого тонкого фарфора, что она казалась почти прозрачной. К чаю был подан пирог со сливками, который заменял У Линь завтрак. Спустя несколько минут она уже углубилась в работу, и перо оживленно забегало по листам бумаги. Она переводила труд по сельскохозяйственным экспериментам, производимым в Соединенных Штатах.

Она была настолько поглощена работой, что не расслышала, как открылась дверь и принцесса Ань Мень тихонько проскользнула в комнату. Среди высших сановников Пекина, да и во всей стране, было немало тех, кто втайне считал, что принцесса имела больше оснований, чем ее брат, восседать на Небесном троне, но они, конечно, держали свое мнение при себе. И тем не менее все сложилось наилучшим для Ань Мень образом. Ей не нужно было терять голову из-за бесчисленных ограничений, которые накладывал дворцовый этикет на властелина Срединного Царства, тогда как вся реальная власть в государстве была сосредоточена в ее руках. Ее брат никогда не принимал важных решений, не посоветовавшись с ней.

Этой немного полноватой женщине было в ту пору около сорока лет. Характер у нее был сильный и целеустремленный. Одевалась она в простой, темный, доходящий до лодыжек чонсам, драгоценные ожерелья и камни мало ее волновали, и очень редко решалась она добавить к своему наряду какую-нибудь вещицу из бесценной своей коллекции. Заботы о народном благе всецело поглощали ее интерес. Она была свидетельницей поражения Китая в унизительной Опиумной войне, но, несмотря на то что вследствие этого поражения Срединное Царство было вынужденно открыть пять портов для зарубежной торговли, такое развитие событий не слишком ее огорчало. Ей слишком хорошо было известно, что стремящийся к обновлению Китай безнадежно отставал в своем развитии от великих мировых держав. Она пыталась делать все, что было в ее силах, чтобы ускорить этот процесс и таким образом преодолеть нищету и невежество, неотступно сопутствующие Китаю на всем его историческом пути.

Лукавый огонек играл в глубине ее темных глаз, пока она наблюдала за У Линь, прилежно водящей пером по бумаге. Не в силах более сдерживать своего порыва, она заговорила:

— Неужели тема и впрямь так увлекательна, как может показаться?

У Линь в то же мгновение отложила перо и попыталась встать.

— Прошу тебя, не вставай, дорогая, — велела ей принцесса.

— Простите меня, ваше императорское высочество, — проговорила У Линь, — я не слышала, как вы входили и…

— Это и так понятно, — прервала ее Ань Мень. — Я не буду тебе долго мешать. Я только собиралась спросить у тебя, не узнала ли ты нового о строительстве сталелитейных заводов. Книга, которую ты перевела, была нам на редкость полезна, но нам необходимо знать, могут ли собственные наши инженеры сконструировать такой завод сами.

У Линь покачала головой.

— Мне известен интерес вашего высочества к этой теме, — ответила она, — поэтому я запросила новый материал. Я написала Джонатану Рейкхеллу, который после кончины своей жены некоторое время еще оставался в Кантоне. Он ответил, что ему такие книги не известны, но он знаком с семьей, члены которой занимались проектированием таких заводов. По возвращении в Соединенные Штаты — а он как раз сейчас находится в пути — он надеется достать планы и схемы строительства нового сталелитейного завода.

На лице Ань Мень появилась широкая улыбка.

— Это было бы чудесно, — сказала она. — Если он сумеет раздобыть планы и схемы, то, возможно, нам удастся самим построить такой завод, не прибегая к помощи иностранных инженеров.

У Линь помедлила, намереваясь задать какой-то вопрос, но потом передумала и промолчала.

— Прошу тебя, милая, — подбодрила ее принцесса.

— Меня не перестает удивлять, ваше императорское высочество, почему в высочайших кабинетах проявляется такая нерешительность в отношении иностранцев, которые могли бы взять под свой контроль проведение в жизнь многих столь необходимых нам проектов. Пожалуйста, не сердитесь на меня за мой вопрос.

— Твой вопрос очень уместен, и я, конечно, не сержусь на тебя, — с готовностью ответила Ань Мень. — Полагаю, что здесь мы сами себе враги. Ксенофобия — наша национальная черта. Мы до такой степени не воспринимаем людей с иным цветом кожи и чуждыми нам традициями, что автоматически отказываем им в доверии и чувствуем к ним неприязнь. Мой брат, мне тяжело в этом признаться, мало чем отличается во взглядах на этот вопрос от самых невежественных крестьян. К моему стыду, я тоже. Я чувствую, что стараюсь избегать контактов с чужестранцами.

— Разве это так, ваше императорское высочество? — запротестовала У Линь. — Вы проявляли особую благосклонность к Джонатану Рейкхеллу и обращались с ним так, словно бы это был представитель самого знатного китайского рода.

— Это правда, — произнесла принцесса с улыбкой, — Джонатана ни я, ни мой брат не считаем иностранцем. Отчасти этому, конечно, способствовала его женитьба на Лайцзе-лу, но он и сам сумел вызвать к себе доверие. Я понимаю, ты сейчас скажешь, что есть много других иностранцев, честных и искренних людей, которым тоже можно довериться.

— Именно так, — ответила У Линь.

— Мне придется научиться доверять им, когда это необходимо, и я должна то же самое порекомендовать своему брату.

У Линь тяжело вздохнула.

— Если окажется целесообразным пригласить западного инженера для строительства сталелитейного завода, я умоляю вас следовать этому подходу.

Ань Мень приветливо кивнула.

— Ты абсолютно права, — ответила она, — и каждый раз, когда ты заметишь мои колебания, пожалуйста, никогда не бойся сказать мне правду и лишить меня внутреннего покоя.

— Я постараюсь, моя госпожа, — прошептала У Линь.

Дверь приоткрылась, и У Линь с трудом поборола желание пасть на колени и растянуться во весь рост по мраморному полу. Не спеша, прогулочным шагом в комнату вошел человек, безраздельно властвующий несметным числом своих подданных, император Даогуан. Он был в очках с толстыми стеклами на бледном лице и с виду больше напоминал ученого мандарина из высших классов. Во внешности его не было ничего примечательного; он любил одеваться в длинное пыльное платье из черного шелка, а ноги его часто бывали обуты в тапочки с войлочными подметками, которые носили самые скромные из его подданных. Голову его украшала усеянная жемчугом шапка, символ его наивысшего сана, копия той, которую прошлым годом в душевном порыве он подарил малолетней дочери Джонатана Рейкхелла. Тысячи жемчужин переливались на ней разными цветами, и самая большая из них была размером с ноготь большого пальца, а верхушка шапки, несомненно, имела стоимость небольшого состояния. Но у него от нее болела голова — но крайней мере так он говорил, — поэтому всегда и сдвигал ее на затылок, где она пребывала в довольно зыбкой позиции. Правда, никто ни разу не видел ее на полу, что считалось дурным предзнаменованием, однако придворные пребывали в постоянной готовности к худшему.

Император Даогуан явился с неформальным и неофициальным визитом — это было очевидно. Не поприветствовав находившихся в комнате женщин, он уселся на уголок письменного стола и, рассеянно покачивая ногой, стал перебирать лежащие на нем книги. Он даже сделал вид, что изучает их, но, не умея читать по-английски, вскоре отложил их в сторону.

— Где ты была этим утром? — проговорил он обиженным голосом. — Я хотел с тобой позавтракать, но ты уже куда-то исчезла.

— Я, как всегда, пила чай в своих комнатах, — ответила Ань Мень. — Если бы ты сказал, что хочешь со мной позавтракать, я бы, естественно, пришла к тебе в столовую.

Она умолчала о том, что вздохнула с облегчением, когда ее не позвали завтракать к брату. Он обожал холодный рис с сахаром и со сливками, она же отказывалась понимать, как это блюдо можно употреблять в качестве пищи.

Император Даогуан не унимался:

— День начался просто ужасно. Одна из моих жен и новенькая наложница из провинции Ганьсу затеяли между собой дикую перебранку и обещали повыдергивать друг у дружки все волосы. С корнем. Это было невыносимо.

Принцесса не в силах была удержать разбирающий ее хохот.

У Линь поспешно отвернула лицо, чтобы император Поднебесной не заметил ее улыбки. Всем во дворце было хорошо известно, что его новая наложница постоянно строила какие-то козни и не могла уразуметь своего положения. Если она позволит себе еще две-три такие выходки, ее, вне всякого сомнения, выпроводят из дворца.

— Никто не знал, где тебя искать, — продолжал император. — Но у меня было подозрение, что ты здесь. — Он испустил жалобный вздох. — Ну что же, может быть, это и неплохо. То, что я собирался с тобой обсудить, касается У Линь.

Девушка не могла скрыть своего недоумения. Она и помыслить не могла, что станет предметом беседы между императором Поднебесной и его сестрой.

Ань Мень тоже была удивлена. Однако вместо ответа она выжидательно глядела на брата.

Казалось, ему стало немного не по себе. Он принялся ощупывать изнутри потертые края своего высокого воротника.

— Хотелось бы знать, — сказал он, — знакома ли, по случаю, У Линь с Чень Ванло?

Система, придуманная императором и позволявшая ему оставаться невидимкой, заработала вовсю. Ответить на этот вопрос могла только сама У Линь, но ей нужно было притворяться, что она отвечает принцессе.

— Я бы не могла утверждать, будто я знакома с Ченем, ваше императорское высочество, — ответила она, — но я как-то раз видела его при дворе. Он довольно высок ростом и носит седые волосы свернутыми в косичку. Если я правильно помню, он слегка сутулится при ходьбе.

Император неожиданно пришел в восторг и даже хлопнул себя по бедру.

— Это он! Тот самый парень!

— И если я не ошибаюсь, ваше высочество, — продолжала У Линь, — он также служит императору Поднебесной в должности министра транспорта.

Император Даогуан потер руки.

— Очень точные наблюдения. Мне это нравится. У Линь не проронила ни слова.

— Случилось так, — сказал император, по-прежнему обращаясь к сестре, — что Чень Ванло заметил присутствие при дворе У Линь и пожелал взять ее в жены.

Девушка оцепенела. Вероятность того, что она когда-то сможет выйти замуж за высокопоставленного и знатного сановника, члена кабинета министров, никогда не приходила ей в голову.

Принцесса, однако, сохраняла полное самообладание, а ее губы растянулись в тонкую прямую линию.

— Я отказываюсь отпустить эту девушку со своей службы ради замужества, — произнесла она решительно.

У Линь до того сильно смутилась, что даже не знала, чувствовать себя разочарованной или нет.

Император, однако, немедленно счел себя уязвленным.

— Ты проповедуешь просвещение как лекарство от всех болезней, сестра моя, — сказал он. — Я думаю, тебе стоит испробовать свои наставления на практике и дать У Линь возможность высказаться самой.

Ань Мень оставалась невозмутимой, но за бесстрастным выражением ее лица таилась железная, непреклонная воля.

— Отлично, — ответила она. — Говори то, что думаешь, девушка.

На обдумывание У Линь были отпущены считанные мгновения. Ее ответ носил выжидательный характер.

— Так случилось, что я очень мало знаю о Чень Ванло, — сказала она.

— Ты одна из немногих в Запретном городе, кто не наслышан о его личной жизни, — сухо промолвила принцесса. — Не секрет, что он долгое время предпочитал компанию красивых молодых людей женщинам, и те, кто бывал в его доме, говорят, что они одеваются как женщины.

Император избавил У Линь от необходимости отвечать.

— У Чена действительно несколько странные вкусы, — сказал он. — Я не буду с этим спорить. Но факт остается фактом — он очень компетентный министр транспорта, лучший из тех, что перебывали у меня более чем за двадцать лет. Армия и флот из-за его личных пристрастий плетут вокруг его имени интриги, и мне пришло в голову, что женитьба на такой очаровательной юной даме, как У Линь, могла бы заставить критиков прикусить язычок и рассеять надвигающуюся бурю.

Сестра взглянула ему прямо в глаза с таким выражением, на какое не осмелился бы ни один житель Срединного Царства.

— Итак, ты готов пожертвовать счастьем красивой молодой женщины, выдав ее замуж за известного всем извращенца? — едко спросила она. — Просто для того, чтобы тебя не беспокоили больше просьбами выгнать его из кабинета министров? Стыдись, Гуан. Наши маньчжурские предки были мужественными людьми, которые без колебаний делали то, что считали правильным. Если ты испытываешь недостаток твердости, то у меня таких проблем нет. И я решительно заявляю, что не позволю тебе ставить на карту счастье У Линь. Это мой ответ!

Она поднялась, подошла к девушке и обняла ее за плечи, показывая, что не даст ее в обиду. Несколько мгновений император переводил взгляд с сестры на У Линь, и всякий раз при этом облизывал губы.

У Линь была уверена, что ее сейчас приговорят к смертной казни, или, по меньшей мере, отправят в какой-нибудь дальний уголок страны на пожизненную ссылку. К ее изумлению, император Даогуан заговорил тихим, кротким голоском.

— Очень хорошо, Ань Мень, — сказал он. — Ты, как обычно, права. Я нашел самый легкий для себя путь решения проблемы.

— Если ты пожелаешь, — заявила принцесса, — этим же утром переговорю со своим главным евнухом и обзаведусь рекомендациями трех лучших кандидатов на пост министра транспорта. Я прикажу ему хранить дело в строжайшей тайне и представить свой доклад твоему вниманию не позже полудня. Далее ты сам выберешь лучшего из троих, имея в виду, что все они компетентные люди, и покончишь с недовольством генералов и адмиралов, разом избавившись от Чень Ванло.

Император вздохнул и кивнул головой.

— Это действительно самое лучшее, — пробормотал он. — Надеюсь, я не слишком расстроил тебя, У Линь.

Девушка, позабыв о том, что отвечать непосредственно императору не положено, энергично закивала головой. Император улыбнулся ей, протянул руку и похлопал ее по ладони.

— Ну, тогда ничего страшного. Ты согласна? — спросил он весело.

У Линь снова кивнула. Император с видимым усилием поставил ноги на пол и направился к двери. Положив руку на дверную задвижку, он обернулся через плечо к сестре и сказал:

— Если я захочу увидеть тебя за завтраком, Ань Мень, потрудись сообщить, где ты находишься.

Он вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь.

У Линь вздохнула не без облегчения.

— Мы были на волосок от пропасти, У Линь, — сказала Ань Мень. — Но будь спокойна, работа, которую ты делаешь, является жизненно необходимой для будущего Срединного Царства, а это означает, что ты находишься под моей защитой. Пока я рядом с троном, никто не посмеет обойтись с тобой дурно!

На другом от Срединного царства конце земли стоял удивительный город, который назывался в ту пору Свободным и Ганзейским Городом Гамбургом, — независимый город-государство, одно из самых значительных немецких княжеств. Морской порт, не имеющий равных себе в Германии и процветанию которого завидовала вся Европа, Гамбург был расположен на реке Эльбе, неподалеку от дельты, где она впадает в Северное море. Другая река, Альстер, была не менее важна для города, и считалось, что именно на ее берегах жили самые преуспевающие и знаменитые моряки.

Неудивительно, что дом, возвышавшийся на берегу озера Бинненальстер, одного из крупнейших городских озер, был хорошо знаком судовладельцам и судостроителям всего мира. Отстроенный в стиле замка времен раннего Ренессанса, этот дом служил головной конторой корабельной корпорации фон Эберлингов, и с его верхних этажей было видно немало стоящих на якоре в порту кораблей, среди которых и бриги, и сверхсовременные суда, приводимые в движение паровой силой.

Хотя фон Эберлинга в Гамбурге знали все, и многие в городе работали на верфях и доках, о деятельности и о руководстве корпорации было известно крайне мало. Объяснялось это тем, что барон Рудольф фон Эберлинг, глава фирмы, избегал любых контактов. В беседах со своим компаньоном и членом правления корпорации полковником Грацем он частенько повторял: «Бобер никогда не рекламирует строительство плотины, а спокойно принимается за работу и доводит дело до конца».

Члены совета директоров знали, что Руди фон Эберлинг на редкость амбициозен, и потому были не слишком удивлены, когда на одном из собраний он посвятил их в детали своего плана.

— Господа, — начал он, — я с интересом наблюдаю, как англосаксы набирают себе самые сочные и нежные плоды со стола дальневосточной торговли. Создается впечатление, будто Америка, и особенно Великобритания, овладели чуть ли не монополией на китайскую торговлю. Увы, мы не можем составить им конкуренции.

— А все потому, — вставил полковник Грац, — что в нашей флотилии нет клиперов, а цены на них просто заоблачные.

— И, однако, — продолжал барон, — я знаком со многими нашими соседями из Голландии и Франции, которые изрядно набили карман на торговле с Востоком. Я даже знаю два-три гигантских состояния, сколоченных в маленькой и бедной Португалии. Я хочу, чтобы компания фон Эберлингов занялась бы наконец столь прибыльным делом. С другой стороны, мы не можем позволить себе расходовать огромные средства, утверждаясь на восточном рынке.

— Это очень важное обстоятельство, и я рад, что вы не обошли его стороной, господин барон, — заметил один из членов правления. — Мы процветаем, несмотря на ограниченность наших средств, и, полагаясь на природную германскую смекалку и проницательность, добиваемся результатов, для достижения которых другие народы тратят огромные суммы в серебре и золоте.

— Совершенно верно, — ответил барон фон Эберлинг. — Итак, при содействии господина Граца я разработал один несложный план.

Напряжение в комнате возрастало по мере того, как члены совета директоров впитывали, слово за словом, план, созревший в голове барона. Когда он закончил, многие из них удовлетворенно закивали головами.

— Предупреждаю вас, господа, что осуществление моего плана потребует расходов. Если мы хотим добиться своего, то все должно быть сработано на совесть, даже с определенным вкусом.

— Однако, — с ледяной улыбкой добавил полковник Грац, — эти расходы — лишь малая часть тех средств, которые нам придется потратить, если мы примем иное решение. Успех же нам фактически гарантирован.

— Я должен попросить совет проголосовать за одобрение плана, — объявил Рудольф фон Эберлинг. — Это, конечно, только формальность, но она необходима.

Без дальнейших обсуждений схема получила единодушное одобрение. Через некоторое время совещание закончилось, и барон в сопровождении полковника Граца направился в свои расположенные в башне апартаменты.

— Леди в скором времени прибудет сюда, — сказал барон. — Мне было ясно, что директора нас поддержат, и я послал за ней.

— Насколько я понимаю, она уже сейчас неплохо здесь устроилась, — пробормотал полковник.

Барон заглянул через плечо компаньона в свой кабинет и снисходительно засмеялся.

— Почему бы и нет? Знаете, я не могу ее всерьез за это винить; она же не совсем чужая в этом доме. Как долго я веду с ней знакомство, полковник?

— Три месяца и одиннадцать дней, господин барон, — осторожно проговорил Грац. — Потом, когда между вами наметился разлад, я… гм-гм… освободил вас от этого бремени, и мое собственное близкое общение с ней продолжалось еще шестьдесят семь дней.

На подушках в кресле кабинета барона фон Эберлинга не то полусидела, не то полулежала совсем юная особа, которая наблюдала за приближением мужчин с выражением неприкрытой иронии, застывшим на пухлых ярко-красных губах и во взгляде зеленых глаз, чей цвет и размер был подчеркнут умелым применением косметики. Ее огненно-рыжие волосы спутанными дебрями покрывали плечи, но то, что казалось небрежностью, па самом деле было тщательно исполненной работой. Ее одеяние давало возможность во всей красе представить достоинства ее роскошной фигуры, — казалось, ее вполне устраивало, что грудь была почти наполовину выставлена на обозрение, а разрез на юбке, позволявший ознакомиться с ее точеными коленками, попирал всяческие нормы.

Ее длинные, острые ногти были покрыты ярко-малиновым лаком, сочетавшимся с цветом губной помады. В тонких, изящных пальцах, форма которых терялась в свечении алмазных и рубиновых колец, она держала кальян слоновой кости, покрытый резьбой. В его отверстие была вставлена сигарета с крепким турецким табаком. Леди была одной из немногих европеек, курящих табак, и ходила молва, что привычку эту она усвоила в Константинополе, где была ни много ни мало фавориткой султана Оттоманской империи.

Нельзя было сказать с определенностью, что из рассказов баронессы Эрики фон Клауснер имело общего с действительностью, а что являлось плодом ее пылкого воображения. В сущности, это было не так важно. Она была восхитительной женщиной, и многие мужчины считали, что перед ее чарами устоять невозможно. Однако далеко не все из тех, кто соблазнился ее прелестями, вполне отдавали себе отчет, что имели дело с первоклассной авантюристкой, которую отличал волчий аппетит к деньгам, власти и положению в обществе. Ее отец был обнищавшим дворянчиком, но она, благодаря собственным усилиям, жила в роскоши и комфорте. Ее суждения о мужчинах всегда бывали безошибочны.

Когда Рудольф фон Эберлинг и полковник Грац появились в кабинете, она лениво улыбнулась и, даже не делая попытки подняться с подушек, протянула им свободную руку для поцелуя. И тот, и другой, послушные обычаю, поочередно склонились над ее рукой и, как было заведено, молодцевато прищелкнули каблуками.

— Как замечательно снова с тобой встретиться, Руди, — протянула она, — и с тобой тоже, Филип. И как привычно опять видеть вас вместе.

Они пропустили колкость мимо ушей.

— Только не надо говорить, что ты послал за мной оттого, что тебе было без меня одиноко, или потому, что ты беспокоился за меня и решил взять меня под свою опеку.

— Мы позвали тебя сюда не для того, чтобы предаваться воспоминаниям, дорогая моя Эрика, — живо отозвался барон фон Эберлинг. — И смею заверить, не намерены тратить попусту время — ни твое, ни наше собственное.

Он прикрыл дверь кабинета и направился прямо к письменному столу.

Пока он говорил, полковник Грац подошел к книжному шкафу, где за тремя книжными полками скрывался наполненный винами и напитками бар. Не дожидаясь, пока его об этом попросят, он разлил по трем фужерам немного сухого вина, а в ответ на повелительный жест Эрики фон Клауснер добавил в ее фужер воды.

— Человек, наделенный такими своеобразными и редкими талантами, как ты, ни в Гамбурге, ни даже в Европе не сможет раскрыться полностью, — продолжал между тем барон. — Поэтому я предоставляю тебе возможность, которую с воодушевлением поддержал мой совет директоров, — расширить размах твоей деятельности до мирового масштаба. Ты прочитала документы, которые я тебе послал?

— С огромным интересом, — ответила Эрика низким, чуть хрипловатым голосом. — Толстый Голландец в Джакарте, по-видимому, с огромными средствами и влиянием, а маркиз де Брага в Макао обладает и властью, и богатством.

— Полагаю, что оба они вполне сгодятся для применения твоих талантов, моя дорогая Эрика, — не смущаясь, ответил барон фон Эберлинг. — Толстый Голландец, согласно информации, за которую нам пришлось выложить кругленькую сумму, окружает себя бесчисленными красавицами из числа уроженок тех мест. Я смею рассчитывать, что он отречется от туземок ради редкой представительницы своей собственной расы. И дон Мануэль Себастьян, в свою очередь, частенько платит приличные деньги, чтобы заполучить какую-нибудь юную прелестницу.

— У меня нет сомнений в том, что я смогу заинтересовать их, — проговорила Эрика с чуть заметным оттенком недовольства. — Но чего ради? Ты почему-то не потрудился упомянуть об этом.

— Ты могла бы понять, — произнес барон с насмешливой укоризной, — что интересы корпорации лежат в сфере установления дружеских связей с Толстым Голландцем и маркизом де Брага. Я бы мог напомнить еще об одном пикантном обстоятельстве, информация о котором также содержится в документах, которые я тебе переслал. Маркиз питает слабость к взяткам, при условии, что они переданы через третьи руки.

Эрика медленно выпрямилась в кресле и спустила на пол ногу, прежде закинутую на другую, — о том, что разрез на ее юбке при этом широко распахнулся, она нимало не заботилась.

— До какой степени хотела бы корпорация сблизиться с этими господами? — спросила она.

— Мы хотели бы войти с ними в самый тесный контакт. Мы до сих пор не проявляли активности на Востоке и теперь отчаянно нуждаемся в том, чтобы обрести там твердые точки опоры.

Светящиеся глаза Эрики вдруг стали узкими как щелки.

— А что обрету я? — спросила она отрывисто.

Барон принял доброжелательный тон.

— Мы, разумеется, оплатим все твои расходы, полностью обновим гардероб, копилку драгоценностей и тому подобное.

— В этом никто не сомневался. — Голос Эрики прозвучал холодно и на редкость высокомерно. — Речь идет о договорных процентах.

— Сколько бы ты хотела? — спросил барон.

Она ответила, не раздумывая ни секунды:

— Десять процентов.

— Я даю тебе пять.

Она помедлила, взвешивая шансы на то, чтобы добиться от него большего.

— Пять процентов, и дело с концом, — повторил он и неожиданно улыбнулся. — Я не упомянул еще об одном обстоятельстве, которое вызовет у тебя живой интерес. Нам стало известно, что жена Джонатана Рейкхелла умерла, и теперь он вдовец. Я уверен, что он одинок, — и как тут не подумать, что с такими чарами, как у тебя…

— Не стоит продолжать, — перебила его Эрика. — Я имею представление о Джонатане Рейкхелле, знаю, чего от него ждать, и уверена в своих силах.

— В качестве его жены, — вкрадчиво проговорил полковник Грац, — ты будешь смотреться совсем неплохо. Ты станешь королевой в царстве судовладельцев, и тебе уже более не придется выполнять поручения, подобные этому.

Она немного надула губки и легонько постучала по краю фужера своими длинными ногтями.

— А где сейчас Джонатан Рейкхелл? — спросила она.

Барон перевернул листок бумаги на письменном столе.

— Согласно нашей информации, в настоящее время он находится в плавании. Он держит путь домой в Новую Англию.

Молодая женщина продолжала о чем-то размышлять.

— Очевидно, — заговорила она наконец, — ты все тщательно обдумал. Не хватает одной детали. Я не сомневаюсь, что мне удастся самой устроить встречу с Толстым Голландцем в Джакарте и маркизом де Брага в Макао. Все это очень несложно. Однако в случае с Джонатаном Рейкхеллом я ввязываюсь в гораздо более крупную и прибыльную игру, а потому мне необходимо принять все меры предосторожности. Есть ли у тебя идея, как устроить мою встречу с Рейкхеллом?

Барон фон Эберлинг хмыкнул.

— А ты плохо подумала, моя милая Эрика, — ответил он. — Ведь ты заканчивала школу во Франции, не так ли?

Она нетерпеливо кивнула головой.

— Ту же школу посещала девушка на два или на три года младше тебя, — продолжал он, вновь опустив глаза к бумаге на своем столе. — Ее зовут Элизабет Бойнтон, и она дочь сэра Алана Бойнтона, главы английской ветви Бойнтонов. Иными словами, она приходится двоюродной сестрой Джонатану Рейкхеллу, или, точнее, приходилась бы, будь она родной дочерью Бойнтонов.

Эрика кивнула, и на лице ее понемногу появилось выражение блаженства и покоя.

— Я помню Элизабет Бойнтон, хотя не думала о ней уже несколько лет. Если не ошибаюсь, она обещала вырасти в весьма недурную леди, но речь сейчас не об этом. Я начну свое путешествие с посещения Англии и сегодня же сяду за письмо к Элизабет.

Фон Эберлинг покачал головой.

— Все это замечательно, дорогая, но главные задачи тебе предстоит решать на Дальнем Востоке. Прежде чем расставлять сети мистеру Рейкхеллу, тебе придется заняться выполнением своих договорных обязательств перед корпорацией фон Эберлингов.

У Эрики, однако, не было желания позволить фон Эберлингу диктовать ей свои условия, и ответ ее был непреклонен.

— Мои договорные обязательства, как ты их называешь, не предусматривают способа и времени совершения действия в пользу вашей корпорации, и, стало быть, я все буду делать так, как посчитаю нужным. — Она самоуверенно усмехнулась. — А это значит, что сначала я немного погощу у Рейкхеллов, а потом отправлюсь на Дальний Восток.

— Что меня всегда приводило в восторг, моя дорогая, так это твой свободолюбивый дух, — сказал барон. — Наблюдать тебя в деле — истинное наслаждение, при условии, правда, что не сам являешься очередной жертвой. — Он усмехнулся. — Ну, разумеется, ты вольна делать все так, как считаешь нужным. И если ты сумеешь втереться в доверие к семейству Рейкхеллов, то корпорации, естественно, от этого хуже не будет.

Полковник Грац кашлянул, деликатно прикрыв рукой рот.

— Прошу вашего прощения, господин барон, — произнес он сладким голосом. — Браун…

— Ах да, конечно. Молоденькой женщине небезопасно путешествовать, а особенно на Дальний Восток. Мы приняли решение отправить с тобой одного из служащих корпорации под видом твоего слуги.

— И кто же он? — поинтересовалась она.

Он сделал еле заметную паузу и произнес:

— Райнхардт Браун.

— Это мелкий и гадкий человек, — сказала Эрика.

— Зато он отлично владеет саблей, пистолетом и ножом, — возразил барон. — Он беззаветно предан корпорации и мне лично, и по моему указанию плодами этой преданности сможешь воспользоваться ты. Если я буду знать, что он находится возле тебя, я буду вполне спокоен за твою безопасность.

Чуть поразмыслив, она пожала плечами.

— Пусть будет по-твоему, — сказала она.

Барон фон Эберлинг скрепил сделку, протянув ей набитый серебряными гамбургскими марками шелковый мешочек.

Некоторое время Эрика очень сосредоточенно проверяла на вес сумму, содержащуюся в мешочке. Судя по всему, она осталась ею довольна, и теперь ее снисходительный кивок означал, что отныне она ожидает от компаньонов регулярного проявления внимания к своим трудам.

Карета, в которой перевозилась печать корпорации фон Эберлингов, доставила Эрику к ее дому в тихом фешенебельном районе на противоположном берегу озера. Перешедший к ней по наследству дом был одним из тех немногочисленных благ, которые, наряду с титулом, смог оставить после себя ее покойный отец, — едва не пришлось продать его в счет уплаты неисчислимых отцовских долгов, но Эрика сумела нажить деньги иными путями, а дом стал надежным оплотом и местом проведения самых разнообразных операций.

Когда она подходила к центральному входу, маленький коренастый человечек выступил из тени раскидистого платана в палисаднике, и она сразу же узнала в нем Райнхардта Брауна. Он снял шляпу, прищелкнул каблуками и поклонился.

— Я уже некоторое время жду фройляйн баронессу. Эрика с трудом преодолела желание расхохотаться.

Руди фон Эберлинг, оказывается, был настолько уверен в ее реакции, что прикомандировал к ней Брауна прежде, чем сумел заручиться ее согласием.

Она пригласила его в дом, и вскоре они оба оказались в приемной.

Эрика нахмурила брови, когда он расположился рядом с нею на набитом конским волосом диванчике, однако он не придал этому значения.

— Я рассчитываю, что мы начнем наше путешествие через две недели, — сказала она. — Первым делом мы отправляемся в Англию, а уже оттуда — на Восток. Сделаем ли мы остановку в Соединенных Штатах — будет видно потом. При любых обстоятельствах вам необходимо иметь с собой две лакейские ливреи, одну черного цвета, а другую, скажем, темно-бордовую с серебряными пуговицами.

Браун нахмурился, лицо его побагровело.

— Я должен обязательно прикидываться вашим слугой? — спросил он.

— Я не представляю, как бы мы смогли путешествовать иначе, — твердо заявила Эрика. — При некоторых обстоятельствах можно будет представить вас на Востоке моим компаньоном, но мой визит в Англию будет носить сугубо светский характер, и единственным оправданием вашего присутствия может послужить амплуа эдакого славного дворецкого.

Он взглянул на нее с нагловатой усмешкой.

— Я могу по-разному приносить пользу, — сказал он, и, запустив руку в нагрудный карман, вынул оттуда маленькую деревянную куклу. Затем, достав складной нож, он раскрыл его и поднес к шее куклы. — Вот этому фокусу я научился в Вест-Индии. Когда мне бывает нужно уничтожить своего врага, я делаю маленькую пометку на кукле, и потом в это же место на теле моей несчастной жертвы входят пуля и лезвие моего ножа.

— Насколько я понимаю, — холодно произнесла Эрика, — вам не придется никого убивать. Возможно, я немного ошибусь, но главная ваша функция будет состоять в защите меня от посягательства злых сил, которых на Востоке с избытком.

— Я смогу справиться и с этой функцией, — проговорил он, — если в полной мере возьму на себя роль вашего защитника.

И, бросив куклу и нож обратно в карман, он внезапно потянулся к ней.

Но Эрика, казалось, ожидала именно такого развития событий. Едва заметным движением она извлекла из просторного рукава своего платья кинжал с рукоятью, украшенной драгоценными камнями, и мигом приставила его к горлу герра Брауна.

— На вашем месте я бы постаралась всегда помнить о своем положении. — Ее голос вдруг сделался почти приторным. — Я плохо переношу фамильярности, особенно со стороны людей, которых считаю своими подчиненными.

Райнхардт Браун кипел от злости. Он был в совершенно беспомощном состоянии.

— Правильно ли я полагаю, что мы теперь понимаем друг друга? — строго спросила Эрика, по-прежнему держа нож под его горлом.

— О, конечно, фройляйн баронесса, — кротко промямлил он.

Умиротворенно улыбаясь, как будто бы ничего из ряда вон выходящего не случилось, она отвела руку от его горла, и лезвие ножа исчезло в том же рукаве, из которого только что явилось.

Браун теперь безропотно вошел в роль слуги. Он поднялся на ноги, прищелкнул каблуками и отвесил церемонный поклон.

— Лакейская ливрея появится у меня в ближайшее время, фройляйн баронесса, — сказал он, — и я полностью буду в вашем распоряжении. Я буду сообщать о своих приготовлениях ежедневно.

— Хорошо, — сказала она, — не стоит появляться здесь раньше полуночи. Я ложусь спать поздно.

Он поклонился еще раз и удалился из дома.

Она достала из-за пояса кошелек, высыпала монеты на маленький столик-секретер и осторожно пересчитала. Ей приятно было отметить, что она ошиблась в расчетах всего на несколько марок. Поместив деньги в сейф за небольшой картиной, Эрика вернулась к столу, обмакнула гусиное перо в чернильницу и стала писать на квадратном листе тяжелого надушенного пергамента.

Дорогая Элизабет,

У меня возникла необходимость по одному семейному делу вскоре приехать в Лондон, и я тут же подумала о тебе. Как было бы замечательно увидеться снова!

Яванский слуга-телохранитель стоял на краю рощицы в буйно цветущем саду при особняке, возвышавшемся над местностью в окрестностях Джакарты, и кивал головой, глядя, как маленький евразийский мальчик посылает один за другим ножи в мишень, висевшую на дереве в двадцати футах от него. Метание легковесных индонезийский ножей особой конструкции было настоящим искусством, но Дэвид Бойнтон, по всей видимости, овладел им без большого труда. После того как он поразил внешние контуры мишени пять раз кряду, слуга, один из немногих работников Толстого Голландца, владевший английским языком, объявил о временном перерыве:

— Ты очень быстро усвоил яванский способ метания ножей, мальчик, — заметил он.

Дэвид посмотрел на него с улыбкой, однако был вынужден сказать правду.

— Я уже метал ножики таким способом, — сказал он. — У моего дяди, Джонатана Рейкхелла, есть целая коллекция индонезийских ножей для метания, и он научил меня ими пользоваться.

Слуга радостно улыбнулся и закивал.

— Я не знал, что ты — племянник мастера Рейкхелла. Это многое объясняет.

Дэвид показал ему на мишень.

— Я рад, что дяди Джонатана нет с нами, — сказал он. — Он задал бы мне взбучку. Ты заметил, что я ни разу не попал в яблочко? Ни разу!

Яванский телохранитель остолбенел. Этот удивительный ребенок не только не был удовлетворен достигнутым, но, казалось, всерьез полагал, что в состоянии регулярно попадать в яблочко!

— Неужели ты считаешь, что способен на это? — вежливо осведомился он.

Отец и дядя Джонатан учили Дэвида никогда не хвастаться, но он все-таки чуточку зазнался.

— Естественно, способен, — сказал он и, подбежав к дереву, вытянул из него несколько ножей. После этого он отошел обратно к линии, которую он сам провел каблуком в пыли, и застыл неподвижно, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Он понимал, что никакие обстоятельства не смогут послужить оправданием его бездарного метания. Оправдываться в его семействе было не принято, и мальчик сызмальства усвоил принцип: «Результаты говорят сами за себя».

Тщательно прицелившись, Дэвид размахнулся и метнул нож. К его неописуемой радости, оружие пронзило нетронутый до этого центр мишени.

Успокоив дыхание, мальчик, целясь с каждым разом все более уверенно, быстро выпустил в цель один за другим подряд три ножа. Все они так же плавно вошли в сокровенный круг. Телохранитель, казалось, потерял дар речи и обрел его только тогда, когда завидел двух служанок Толстого Голландца — девушек, все одеяние которых, по воле хозяина, состояло из длинных юбок, а спины прикрывали ниспадающие, увитые яркими цветами волосы. Почтительно потупя взгляд, мягко ступая босыми ногами по дорожке сада, девушки шли по направлению к роще. Вид утыканной ножами мишени, казалось, не произвел на них никакого впечатления. Поприветствовав их, телохранитель попросил мальчика метнуть оружие еще раз.

Дважды целился Дэвид, и дважды нож вонзился в центр мишени.

— Смотрите, — провозгласил телохранитель, тыча пальцем по направлению мишени, — и хорошенько запомните то, что сейчас видели. Запомните, что не я, а этот ребенок метал ножи.

Пробираясь сквозь густые дебри растительности, которая, казалось, была здесь дикорастущей, у опушки рощи появились Чарльз Бойнтон с девушкой-служанкой, которую Толстый Голландец предоставил Бойнтону, чтобы тот не слишком скучал, находясь под его крышей. Они шли не спеша, рука Чарльза обвила стройный стан девушки, а ладонь укрывала ее обнаженную грудь. Он давно уже привык к порядкам, заведенным в доме у Голландца, и, однако, не переставал восхищаться ими. И, разумеется, те девицы, которым Голландец платил солидные деньги за их службу, никогда не возражали и не жаловались, а, наоборот, с видимым удовольствием становились временными любовницами Чарльза.

Заметив, что в центре собравшейся компании стоит его сын, Чарльз счел за лучшее освободить девушку из своих объятий. Конечно, Дэвид стал более искушенным в жизни, с тех пор как окунулся в экзотический мир и иную культуру, но все равно оставалось нечто, о чем его сыну рано было знать.

Две другие без излишеств одетые девицы и телохранитель заговорили в один голос. Познания Чарльза в яванском наречии находились в зачаточном состоянии, и он внимательно прислушался к быстрому лепету, пытаясь склеить воедино понятные кусочки. Ему вдруг стало ясно, что они восторгаются достижениями его сына. Он усмехнулся и кивнул головой.

— Да, ты все неплохо сделал, мальчик, но я-то знаю, что ты способен на большее. Ножи, торчащие по краям мишени, говорят о том, что некоторое время ты витал в облаках. Запомни навсегда — если хочешь метко бросать нож, тебе нужно полностью сосредоточиться на своих действиях. В другой ситуации тебе будет не до мечтаний.

В это время одна из девушек, цветом кожи чуть побледнее своих подружек — в ее угольно-черные волосы были посажены две белые орхидеи — быстро приблизилась к Чарльзу, тут же приковав к себе его внимание. Он не помнил, видел ли ее раньше. Но она показалась ему еще более привлекательной, чем та, с которой он провел ночь.

— Хозяин хочет вас видеть, — сказала она и, не дожидаясь ответа, повернулась на пятках, как бы предлагая ему последовать за собой через лабиринты сада.

Посреди небольшой поляны возле дома, под ветвями специально посаженных здесь пальм, которые отбрасывали желанную тень, в своем обычном плетеном кресле с массивной спинкой в форме павлина сидел Толстый Голландец. И, как всегда, одет он был в старомодную, с вырезом, рубашку и бриджи из грубой небеленой парусины. Единственное, что изменилось в нем со времени последней встречи — так это размеры: Толстый Голландец заметно раздался. Капельки пота скатывались по его мясистым щекам и увлажняли рубашку, которая оттопыривалась под мощным напором живота. Его перегруженное изрядным весом тело, по-видимому, страдало от нестерпимой жары и повышенной влажности на Яве, но он не проявлял ни малейших признаков неудовольствия и, казалось, сполна наслаждался ласковым ветерком, которым служанки, лениво помахивая огромными веерами из пальмовых ветвей, услаждали своего хозяина.

Как обычно, вовсю галдели попугаи, которые чувствовали себя здесь по-хозяйски. Один их вид раздражал Чарльза. Он сразу вспоминал подаренного ему Голландцем попугая, которого тот прислал в Лондон. Попугай в совершенстве владел всем набором голландских ругательств, что и выяснилось в тот день, когда у Бойнтонов обедал голландский посол. Самому Чарльзу еще предстояло вымаливать прощение сэра Алана и Джессики; попугай же теперь принадлежал Дэвиду. Чарльз пообещал себе, что непременно откажется, если Голландцу придет в голову сделать ему еще один подарок.

Голландец перечитывал какой-то документ, держа его перед самыми глазами. Несмотря на то что он явно нуждался в очках для чтения, он почему-то отказывался носить их. Заметив приближение гостя, он отложил в сторону бумаги, которые просматривал с таким вниманием, а когда Чарльз находился уже рядом, выпятил отвисшие губы в карикатурной попытке усмехнуться.

— Итак, ты с толком проводишь здесь время, а? Хе-хе-хе. — Смех его, как всегда, был не слишком веселым.

— Я отлично себя здесь чувствую, — сказал Чарльз, а подружка села у его ног на землю и приникла головой к его коленям. И вполне естественно, что рука Чарльза стала ласково поглаживать девичье плечико.

Но Голландец, похоже, умел разгадывать чувства и мысли других людей.

— Ты увидел девочку, которая тебе приглянулась больше, чем эта.

— Ну что ж, если ты об этом заговорил, — чуть помешкав, ответил Чарльз, — юная леди, которую ты послал за мной, просто прелестна.

— А, ты имеешь в виду Маргалу, — сказал Голландец. — Хе-хе-хе. Но, к сожалению, она пока для тебя недоступна. Она еще девственница, и я приберегу ее для особого случая. — По тому, как он говорил о девушках, нетрудно было догадаться, что для него они не более чем товар, предмет потребления, точно такой же, как его корабли, с помощью которых он вел столь бойкую торговлю со всем миром.

Внезапно благодушное выражение исчезло с лица Голландца, и в голосе его появились жесткие нотки.

— Ты дал понять, что хотел обсудить дело огромной важности, — сказал он. — О чем же пойдет речь?

Стараясь говорить без спешки и выражать мысли как можно более внятно, Чарльз обрисовал свой план, в соответствии с которым он собирался приобрести значительное количество черного перца, после чего голландские власти должны будут запретить экспорт так называемого черного золота под флагом любого судна, включая голландское. Голландец слушал молодого английского друга, не спуская с него водянистых голубоватых глаз. Он уже не пытался бороться с ручьями пота, струившимися по его полным щекам и скулам. Девушки-рабыни замахали веерами поэнергичнее, но это, казалось, не могло принести ему облегчения.

Чарльз закончил, упомянув, что они с Джонатаном ожидают участия Голландца в операции, и назвал те цифры, которые, как считала Молинда, должны были склонить Голландца к участию в этой выгодной сделке.

В зрачках Голландца сверкнул алчный огонек, и он потер свои пухлые ладони.

— А я ведь всегда говорил, Чарльз, что есть в тебе зачатки гениальности. Хе-хе-хе. Теперь я это знаю точно.

— Значит, ты согласен с нашим планом?

— Считаю его просто блестящим!

— И ты готов стать нашим компаньоном?

Голландец растянулся в своем плетеном кресле и издал ленивый смешок.

— Весьма любопытное дело, хе-хе-хе. Те условия, которые вы мне предлагаете, настолько мне нравятся, что я даже не знаю, стоит ли требовать большего. И я уверен, что тебе об этом было известно заранее. — Он бросил пронзительный взгляд на своего гостя. — У меня странное ощущение, что перед тем как сделать мне это предложение, ты обстоятельно посоветовался с Молиндой. Она одна может знать те условия, против которых я не умею возражать.

Чарльз не видел смысла скрывать от него правду.

— Это так, — сказал он. — У нас была довольно продолжительная беседа с Молиндой, и она посоветовала наилучший способ добиться твоего согласия.

— Будь благословенна ее двуличная душа, — ласково сказал Голландец. — Для меня это невосполнимая потеря, хе-хе-хе. Зря я тогда подарил вам эту красавицу. Вы дали ей свободу, и теперь она приносит «Рейкхелл и Бойнтон» огромные капиталы, те самые, что могла бы приносить мне.

Чарльз еще раз напомнил себе, что ни на секунду не должен забывать об алчности, которая просыпалась в Голландце всякий раз, едва дело доходило до больших барышей, и что тот не замедлит воспользоваться любым случаем, чтобы урвать кусок пожирнее.

— Как ты считаешь, нужно ли нам составить договор на бумаге?

Голландец впервые рассмеялся с неподдельным весельем.

— Ты иногда любишь повалять дурака, дружок. Твой превосходный план потеряет силу, едва сведения о нем просочатся наружу. Мы не можем позволить себе записать наше соглашение на бумагу. В противном случае сразу можно заказывать себе камеры в какой-нибудь вонючей тюрьме под Амстердамом. Нет уж… хе-хе-хе. Боюсь, что придется нам впредь довольствоваться чистым и незапятнанным взаимным доверием.

— Вне всякого сомнения, — быстро отозвался Чарльз. — Мы здесь ничем не рискуем.

Улыбка Толстого Голландца слетела с его губ, и голос вдруг стал металлическим.

— А я никогда не берусь за дело, в котором есть риск, — холодно произнес он. — И всеми своими скромными достижениями, милый мой Чарльз, я обязан тому, что неукоснительно следовал этому правилу.

Голландец незамедлительно приступил к осуществлению плана. Сам же Чарльз отправил послания капитанам тех клиперов «Рейкхелла и Бойнтона», что стояли в различных портах Востока. Всем давалось указание безотлагательно сниматься с якоря и брать курс на Джакарту.

Тем временем Голландец закупил в огромном количестве черный перец у местных яванских плантаторов и заплатил, как всегда, достаточно щедро, если не считать десятипроцентной скидки, которую он потребовал за размеры сделки.

Чарльз наконец-то начал постигать поразительные методы, которыми пользовался этот человек. Десять процентов были совсем не маленькой суммой, и Голландец уже приступил к наращиванию прибылей, которые впоследствии должны достаться ему и его компаньонам.

Через двадцать четыре часа первые фургоны стали появляться на складах Голландца в районе морского порта в Джакарте, и тюки с перцем разгружались под бдительным оком вооруженных ножами охранников.

Семьдесят два часа после того, как схема была запущена в действие, первый из клиперов, бороздящих моря под Древом Жизни — знаменем «Рейкхелл и Бойнтон», — бросил якорь в гавани джакартского порта.

Теперь Голландец был готов к самой деликатной части операции. Трое высокопоставленных голландских чиновников были приглашены на ужин в его имение в окрестностях Джакарты. Это были комиссар по торговым делам Голландской Ост-Индии, его заместитель и личный адъютант генерал-губернатора. Об уважении, которым пользовался Толстый Голландец среди своих соотечественников, свидетельствовало то, что все трое ответили на приглашение утвердительно.

Не составило большого труда расположить почетных гостей к уютному отдыху. Целый легион девушек-рабынь, которые по этому случаю надели шелковые юбки, сделали макияж и даже выкрасили соски, был приведен в боевую готовность. Голландский джин, поставлявшийся на остров крайне нерегулярно, на сей раз лился рекой, угощения были под стать королевскому столу — прислуга Голландца подносила гостям изысканнейшие блюда одно за другим. Были представлены деликатесы фактически всех островов Голландского архипелага, и на то, чтобы разделаться со всем изобилием, у гостей ушло несколько часов.

Наконец, один за другим, гости стали подниматься наверх с теми девушками, которых они себе выбрали.

Чарльз отметил для себя, что Голландец ни словом не обмолвился о той услуге, о которой он собирался просить джакартских чиновников. По-видимому, он решил ничего не предпринимать до завтрашнего утра, до того момента, когда вдоволь отдохнувшие соотечественники смогут умять обильный завтрак. Тогда, и только тогда, он даст им понять, что был бы весьма им признателен за временное эмбарго на продажу и экспорт черного перца.

Толстый Голландец изловчился в благородном искусстве получать желаемое от людей, занимающих высокие кресла. Вся затея удалась на славу. И как предполагал Голландец, чиновники из Джакарты выразили полную готовность содействовать плану. Было признано, что рынок перца сейчас задыхается от переизбытка предложения, и эмбарго будет способствовать умиротворению ценовых потрясений. И в один и тот же день скупщики перца из Англии, нескольких стран Европы и из Соединенных Штатов, находившиеся в то время в Джакарте, были потрясены, узнав, что в соответствии с новым законом, введенным в полдень генерал-губернатором, закупка и приобретение перца строжайшим образом запрещались, а все запасы приправы, которые были востребованы ранее, предписывалось вывезти с Явы в пределах последующих четырнадцати дней. По истечении этого срока правительство намеревалось приступить к конфискации. Отсрочка в две недели, как сообщил Чарльзу в частном порядке Голландец, предоставляла кораблям «Рейкхелл и Бойнтон» возможность без лишней суеты покинуть гавань джакартского порта.

— Какую цену ты думаешь запросить за перец в Англии, Чарльз? — поинтересовался Голландец.

Чарльз задумался.

— Я толком еще не решил, — ответил он. — Но пока склоняюсь к тому, чтобы утроить цену с десяти гиней за сто фунтов до тридцати гиней.

Голландец сокрушенно покачал головой.

— Ты меня разочаровываешь, дружок, — промолвил он. — Я-то думал, что у тебя повадки настоящей акулы, но ты, к моему глубокому сожалению, их, похоже, лишен. Ты можешь требовать и спокойно получить любые деньги за наш товар.

— Вполне возможно, — сказал Чарльз, — но мне не хотелось бы обидеть постоянных клиентов слишком резким повышением цены.

— Чепуха! — взревел Голландец и с такой силой ударил по ручке плетеного кресла, что два оказавшихся поблизости попугая прекратили гоготать и испуганно уставились на него маленькими глазками-бусинками.

— Ты меня не заставишь принять твои условия, Чарльз. Ты выходишь с товаром на свободный рынок, и покупатели вольны принять твое предложение или отвергнуть его. Почему они должны чувствовать себя обиженными и держать на тебя зуб? Я настаиваю на том, чтобы ты поступил благоразумно.

— Что значит «благоразумно»? — спросил Чарльз.

Все лицо Голландца, казалось, избороздили складки и канавки.

— Если бы вместо тебя пришлось действовать мне, я бы, честное слово, назначил бы гинею за фунт.

Чарльз был поражен.

— Боже милосердный! Да ведь это же сто гиней за стофунтовый мешок! Никогда такие деньги не платили за черный перец.

— Это потому, что рынок устоялся, и покупатели начали понемногу сбивать цены. Но теперь ты — единственный поставщик черного перца во всем мире. Будь же умницей и действуй соответственно ситуации.

Чарльз недоверчиво крутил головой, но не мог не согласиться с тем, что коварный Голландец прав. Средства, которые он смог бы в этом случае заработать для «Рейкхелл и Бойнтон», превзошли бы все ожидания, и это, несомненно, предотвратило бы угрозу финансового краха, нависшую над компанией. Он медленно кивнул.

— Полагаю, — сказал он, — ты все же прав. Имеет смысл сыграть в эту игру.

— Ты ничего не понял, — произнес Голландец чуть дребезжащим голосом. — Никакая это не игра. Ты просто делаешь ставки на всех лошадок, заявленных в гонке, и все они приходят к финишу одновременно.

V

Хомер и Джуди Эллисон, необыкновенно счастливые, возвращались домой в Нью-Лондон после медового месяца, проведенного у Ниагарских водопадов. Они твердо решили сразу по приезде погрузиться в решение семейных задач. Главным предметом их беспокойства оставались дети Джудит, в особенности маленькая Джуди, которая не скрывала своего страшного разочарования их женитьбой. По пути домой они заехали к Джеримайе Рейкхеллу, где их приветствовали сам Джеримайя и мисси Сара, которые по этому случаю сидели на ступеньках переднего крыльца и наслаждались благоухающей вечерней прохладой. На крыльцо выбежала из дому маленькая Джуди.

Предвидя какое-нибудь язвительное замечание, се мать непроизвольно расправила плечи. Хомер же, вдруг осознав, что он изо всех сил сжимает кулаки, постарался убрать руки за фалдами своего сюртука. Джуди, однако, поразила и мать, и отчима тем, что без колебаний приблизилась к ним и, звонко расцеловав обоих, воскликнула:

— Добро пожаловать домой!

Такая встреча была для молодоженов полной неожиданностью, и они украдкой обменялись изумленными взорами.

Сара и Джеримайя, заметив их смущение и прекрасно понимая его причину, ласково им улыбнулись.

— Я считаю, — заявила Джуди, — что сейчас самое лучшее время рассказать вам о том, что я обо всем думаю. Ведь я правильно говорю?

Ее мать, казалось, лишилась дара речи.

— Безусловно, — ответил за обоих Хомер.

— Теперь я знаю всю правду, — выпалила девочка на одном дыхании.

К Джудит Эллисон наконец вернулась способность говорить.

— Что ты хочешь сказать этим, Джуди?

Джуди заговорила с таким достоинством, которого, казалось, невозможно было ожидать от девочки ее лет.

— Бабушка рассказала мне о поступках моего отца и о том, как тебе тяжело жилось, мама, — сказала она. — Я всего этого не знала и поэтому надеюсь, что вы простите мое отвратительное поведение.

— Ну, оно не было таким уж отвратительным, — проговорил, усмехаясь, Хомер.

— Нет, было, — настаивала Джуди. — Я хочу, чтобы ты это слышала, мама, — я уверена, что и Брэд будет во всем со мной согласен, когда вернется домой с Востока и я расскажу ему правду. У меня есть теперь только один способ доказать вам, как я раскаиваюсь, и я хотела бы попросить вас об одной услуге.

— Разумеется, мы сделаем для тебя все, что в наших силах, — прошептала Джудит.

— Конечно, ваше право — отказать в этом мне и моему брату, — торжественно провозгласила девочка. — Я прошу изменить мне фамилию на Эллисон, и чем раньше, тем будет лучше.

Хомер привлек ее к себе и крепко обнял, затем наступил черед ее матери.

— Я безотлагательно напишу прошение в суд о признании меня вашим отцом, — сказал Хомер. — Мне гораздо приятней считать вас собственными детьми, а не падчерицей и пасынком.

Джудит с трудом утирала слезы, хлынувшие из ее глаз.

— Не знаю, как вам удалось это, мисси Сара, — прошептала она, — но вы — настоящее чудо.

Сара Рейкхелл покачала головой, а потом твердо сказала:

— Ты ошибаешься, Джудит, я ничего такого не сделала. Я лишь предоставила твоей дочери возможность проявить то благоразумие, которым Господь щедро наградил ее, а все остальное она решила для себя сама.

Джеримайя чувствовал невероятное облегчение. Наконец-то они были избавлены от позорного клейма, оставленного его покойным зятем, и он твердо знал, что дочь и ее семья смогут теперь действительно начать жизнь заново вместе с Хомером.

Этим же вечером маленькая Джуди отправилась вместе с матерью и отчимом в их общий дом.

Никто в Нью-Лондоне не знал, что на следующее утро в балтиморскую гавань войдет «Лайцзе-лу». Калеб Кашинг и его подчиненные, спустившись по трапу на причал, не медля ни минуты, отправились в Вашингтон, чтобы доложить президенту и конгрессу о том, что их миссия в Китае оказалась в высшей степени плодотворной. План миссии составлялся президентом Джоном Тайлером, срок полномочий которого подходил к концу, поэтому доклад принял вновь избранный президент Джеймс Полк. Он и услышал, что император Даогуан подписал договор, согласно которому американские торговые суда получали право захода в пять основных китайских портов для коммерческих целей. В американской экономике наступала новая эра.

Закончив все дела в Балтиморе, Джонатан не стал терять времени понапрасну. Капитан Уилбор получил приказ сняться с якоря и взять курс на Нью-Лондон. На следующий же день о появлении клипера возвестил пушечный выстрел на судоверфи «Рейкхелл и Бойнтон». Эта пушка служила исключительно для того, чтобы приветствовать появление в гавани принадлежащих компании судов, причем для каждого корабля приписывалось свое количество выстрелов. В этот раз залп был дан трижды, и женам и родителям членов команды «Лайцзе-лу» стало известно, что клипер входит в родную гавань после долгого путешествия по портам Срединного Царства.

Джонатан сошел на берег, одной рукой прижимая к груди дочь, а другой ведя сына, а рядом, как обычно, прыгал и резвился пес Хармони. Сгоравшая от нетерпения семья бросилась к нему, но никто ни словом не обмолвился о Лайцзе-лу и ее кончине. И слова действительно были ни к чему. Каждый знал, что сейчас чувствует другой, и семья молча справлялась со своим горем.

Мисси Сара немедленно взяла детей под свое крылышко, всем своим видом давая понять, что ей одной известно, что для детей будет лучше.

Не было на свете человека, которого бы боялся Кай, однако, прослуживший под руководством мисси Сары в кантонском поместье Сун Чжао, он отдал ей при встрече такие почести, словно бы перед ним была сама принцесса Ань Мень.

Радость, которую Сара Рейкхелл испытала при виде мажордома, была сильнее, чем она хотела бы обнаружить.

— А ты накопил лишний жирок, Кай, — сказала она, обращаясь к нему на кантонском диалекте. — Придется поручить тебе какую-нибудь ответственную работу, чтобы ты сбросил десяток-другой фунтов.

То, что юный Брэд Уокер сильно возмужал за время долгого путешествия к другому концу света, проявилось не только внешне. Он внимательно выслушал объяснения сестры, затем стремительно направился к матери и Хомеру, которые все это время ожидали их в семейном экипаже.

— Джуди только что рассказала мне нечто очень важное, — произнес он твердо. — Я и сам давно это подозревал. Не хочу проклинать мертвого, так что оставляю при себе все, что мог бы о нем сказать. Мама, мне жаль, что ты так долго была несчастлива, и жаль, что я ничего об этом не знал. Правда, я не знаю, как бы я мог облегчить твою судьбу. В любом случае я рад, что ты наконец нашла настоящее счастье. Что же касается вас, сэр, — продолжал он, обращаясь теперь к Хомеру, — то вам бы я хотел сказать только одно. Я хотел бы кое-что спросить у вас…

Хомер не имел понятия, что его ждет, но утвердительно кивнул.

— Как вы посмотрите на то… — еле слышно проговорил Брэд. Голос едва слушался его, и вдруг все осознали, какому эмоциональному напряжению подвергались в эти мгновения его чувства. — Как бы вы посмотрели на то, сэр, если я с сегодняшнего дня стану называть вас отцом?

Хомеру пришлось приложить немалые силы, чтобы унять слезы, которые против воли уже навернулись ему на глаза.

— Я бы гордился этим, — сказал он. — Если таково будет твое решение, я буду самым счастливым человеком на свете.

Когда некоторое время спустя все собрались в доме Рейкхеллов, чтобы отпраздновать за традиционным обедом возвращение Джонатана, — а теперь еще и юного Брэда, — Эллисоны уже выглядели и вели себя как единая семья. Всеобщее внимание во многом было приковано к Джулиану и Джейд, которые старались во всех деталях пересказать некоторые из своих приключений в Срединном Царстве. С особым азартом рассказывали они о своей поездке в Пекин, где побывали в волшебном саду, остановились на постоялом дворе при императорском дворце, и о пожилом человеке, сделавшем им подарки.

— А человеком этим, — сухо пояснил собравшимся Джонатан, — был не кто иной, как император Даогуан собственной персоной. Мы все были поражены, с какой добротой он относится к детям.

По настоянию Джонатана и мисси Сары, Кай сел за стол вместе со всеми. Впервые в жизни он сидел за одним столом и вкушал одни блюда со своими хозяевами, но Джонатан поддержал его:

— Ты теперь в Америке, а у нас здесь свой образ жизни, свои правила и взгляды. Ты нанес бы нам смертельное оскорбление, если бы ушел обедать на кухню.

Кай почти превозмог свои опасения, но западная пища, которой был уставлен стол, вызвала у него явные затруднения и потребовала от него предельного внимания. С помощью деревянных палочек не так-то легко было управиться с ростбифом, печеными помидорами и овощами.

Едва отобедав, Джонатан уединился в кабинете с отцом и зятем. Началась обстоятельная беседа о делах компании.

— Мы считаем каждую копеечку, — говорил Джеримайя сыну. — Однако на качестве, естественно, экономить не захотели, а это означает, что мы не смогли освободить ни одного человека, занятого на строительстве новых клиперов. А что касается ныне действующего флота, то Хомер тут демонстрирует разные чудеса и фокусы.

— Идея заключалась вот в чем, — вмешался Хомер. — Я снимал клиперы с второстепенных коротких пробегов, вроде североамериканской прибрежной торговли или карибских маршрутов, и перенаправлял их на Восток или к Европе.

— Очень мудрое решение, — сказал Джонатан.

— Я очень буду тебе благодарен, — продолжал его зять, — если ты хотя бы приблизительно укажешь мне, когда те клиперы, что снялись с якоря на Востоке, придут сюда за следующим назначением.

— Это случится не так скоро, как ты рассчитываешь, — ответил Джонатан, — потому что они уже выполняют особое задание для Чарльза.

И он приступил к детальному описанию плана, изобретенного кузеном.

— И ты думаешь, у него это получится? — недоверчиво спросил Хомер. — Ты действительно веришь, что чиновники в Голландской Ост-Индии позволят втянуть себя в такую аферу?

Джонатан улыбнулся и кивнул головой.

— Я отлично знаю, что ты об этом думаешь, Хомер, — сказал он, — но ты не знаешь Толстого Голландца, как знаем его мы с Чарльзом. Он наделен какой-то сверхъестественной способностью ухватить все, на что положил глаз — по крайней мере, на Востоке. За свои методы, разумеется, он будет отвечать только сам. В сущности, незадолго до своего отплытия я получил от него письмо, где он сам спрашивал о возможностях сотрудничества с «Рейкхелл и Бойнтон».

— Мне это не нравится, — решительно заявил Джеримайя, — я не боюсь, что Голландец попытается нас надуть или вообще поведет себя в отношении нас как-нибудь недостойно. Но у него есть склонность прибирать к рукам те предприятия, в которые он влезает, и я предпочитаю держать его на расстоянии вытянутой руки возможно долго.

— Я тоже так думаю, папа, — сказал Джонатан. — Если Чарльзу удастся его затея с перцем, несколько месяцев мы сможем дышать спокойно.

— Это было бы весьма кстати, — ответил Джеримайя. — Видите ли, мы попали не в уникальное положение. Подобного рода неприятности случались с огромным множеством компаний, которые расширялись слишком быстрыми темпами. Никто ведь не мог предвидеть, что весь мир будет требовать твои клиперы, Джонни.

Джонатан кивнул, а потом задумчиво произнес:

— Сегодня, похоже, сделав один шаг, надо уметь делать следующий. Теперь я намереваюсь выкраивать любую свободную минуту для изучения кораблей с паровым двигателем.

Хомер оторопел.

— Ты… полагаешь, что у кораблей, которых приводит в движение пар, есть будущее?

— Ты же капитан, я думаю, ты знаешь ответ не хуже меня, — ответил Джонатан. — Только представь себе корабль, который не зависит ни от ветра, ни от приливов, ни от погоды, но сам в себе имеет источник энергии, сам распоряжается своим ходом. — Его лицо внезапно осветилось. — Вот это будет настоящим чудом, и, насколько я понимаю, британцы продвигаются в этом направлении семимильными шагами — где-то на верфях Шотландии.

— По эту сторону Атлантики их тоже появилось немало, — ответил Джеримайя. — Но до сих пор все ограничивалось сравнительно небольшими судами, которые ходили по озерам.

— Я смогу говорить об этом более компетентно, когда разберусь окончательно, — подвел черту Джонатан. Он не стал говорить о том, что собирался с головой уйти в работу, чтобы ни о чем больше не думать. Он видел, насколько безжизнен этот дом, когда в нем не стало Лайцзе-лу, и понимал, что, лишь отдавшись целиком работе, сможет преодолеть мучительную, навязчивую тоску по умершей жене.

Так он и поступил. И уже со следующего дня был все время настолько занят, что не заметил, как однажды ранним утром в комнату, служившую ему дома офисом, зашла его мачеха и объявила:

— Тебя хочет видеть доктор Мелтон, Джонатан.

Он немедленно вскочил на ноги.

— Вот замечательно! — воскликнул он. — Этот человек способен осуществить мою и Лайцзе-лу давнюю мечту.

Более ничего не объясняя, он натянул на себя камзол и быстро спустился в приемную, где его поджидал скромного вида молодой человек с вьющимися темно-русыми волосами и светло-карими глазами. У ног его на полу стоял чемоданчик.

— Доктор Мелтон? Я — Джонатан Рейкхелл. Добро пожаловать. Не знаю, как мне благодарить вас за то, что вы пришли!

— Ваше письмо, должен сказать, меня заинтриговало, — сказал молодой медик. — Буду вам обязан, если вы подскажете, в какой гостинице я мог бы остановиться. Дело в том, что возница подвез меня сразу к вашему дому.

— Он очень правильно сделал. Вы останетесь здесь и будете моим гостем, — ответил Джонатан. — Вы, наверное, устали с дороги. Вы ведь ехали от самого Кембриджа[4]…

— Не совсем, — прервал его доктор Мелтон. — Я останавливался по пути в Нью-Хейвене[5], у своих друзей. Я ведь учился в Йельском университете… — но вы, конечно, об этом знаете, раз вам меня рекомендовал бывший питомец Йеля.

— И рекомендовал от всей души, — ответил Джонатан. — Это декан Гарвардской медицинской школы, в которой вы, насколько мне известно, совсем недавно стали доктором медицины.

Мелтон улыбнулся по-мальчишески задорно и показался еще моложе, чем был на самом деле.

— Я уже двенадцать дней как доктор медицины.

— Если вы не против, — сказал Джонатан, — мы поговорим прямо сейчас и постараемся еще до ужина понять друг друга настолько хорошо, насколько это возможно. Каковы ваши планы, доктор?

Мелтон неопределенно взмахнул рукой.

— Они и мне не совсем ясны, мистер Рейкхелл. Я всерьез подумывал, не заняться ли мне практикой в родных местах неподалеку от Хартфорда[6]; ну и, кроме того, мне предлагают место помощника диагноста в одной из клиник Нью-Йорка. Я собираюсь поговорить об этом на следующей неделе.

— В любом случае вам стоит это обдумать, — сказал Джонатан. — И я в свою очередь мог бы предложить вам кое-что — но сделаю это только в том случае, если вы будете совершенно убеждены в том, что, кроме него, ничто вас не устроит.

— Почему же, сэр?

— Потому что, приступив к этому делу, — ответил Джонатан, — вы не сможете от него отказаться. У вас не будет времени ни на что сетовать, вы будете слишком заняты, чтобы раздумывать об упущенных возможностях.

— Могу я спросить, в чем суть учреждаемой должности?

— Если быть точным, она вовсе не учреждается, — осторожно ответил Джонатан. — Я лишь способствую ее учреждению, — в сущности, все зависит от доктора, который займет этот пост. Позвольте мне сначала разъяснить вам, что я обеспечиваю бесплатную поездку в Срединное Царство на клипере «Рейкхелла и Бойнтона». При этом я гарантирую, что смогу отправить вас обратно в любой момент в течение пяти лет, если вы поймете, что Восток — не для вас. Я также лично гарантирую вам доход не менее триста долларов в месяц. У меня есть причины не сомневаться в том, что император Даогуан и его сестра захотят сами уладить с вами финансовые вопросы, и в том случае, если они примут решение положить вам жалованье не менее трехсот долларов в месяц, я снимаю с себя в отношении вас все обязательства.

Медик заерзал на диванчике и испытующе посмотрел на Джонатана.

— Простите, что перебиваю вас, мистер Рейкхелл, но это не самое обычное предложение, которое мне делали в жизни.

— Безусловно, — согласился с ним Джонатан. — Моя покойная жена, как я уже написал вам в письме, по происхождению была китаянкой, и оба мы решили посвятить себя открытию Срединного Царства для достижений западной цивилизации середины девятнадцатого века. Эта задача, поверьте, много сложней, чем может показаться на первый взгляд. Ведь Китай был полностью отрезан от внешнего мира в течение тысяч лет, и большинство китайцев никогда в жизни не видели белого человека. Они совершенно не знают ни нашего языка, ни нашей культуры. Сейчас у меня есть свой представитель при дворе императора. Эта девушка родилась в Кантоне, но затем некоторое время жила вместе с нами и теперь умеет читать и писать по-английски. Она занимается переводом всевозможной литературы и статей по вопросам промышленности и сельского хозяйства. Я упомянул ее потому, что контактировать на первых порах вы будете только с ней, так как она свободно говорит по-английски и, разумеется, по-китайски.

Мэтью Мелтон жадно ловил каждое слово Джонатана.

— Теперь мне хотелось бы услышать о самой работе, мистер Рейкхелл. О той работе, которая меня там ожидает.

— Во многом это зависит от того, какое впечатление вы произведете на императора Даогуана и его весьма влиятельную сестру, принцессу Ань Мень. Западная медицина в Срединном Царстве, по сути дела, никому не известна. Сам я был очень болен и едва не умер после ранения во время «опиумной» войны, и могу заявить без обиняков — я обязан своей жизнью только чуду. В Срединном Царстве практикуется несколько разновидностей медицины. В одном случае полагаются на целебные свойства трав и других препаратов, которые изготавливают из растений. Другие прибегают к методу под названием акупунктура — и верят в то, что, вставляя иголки в разные части человеческого тела, можно добиться излечения от всех недугов. И тот и другой способ пестрят таким набором суеверий и глупостей, что образованный человек порою не способен в это верить. Третья же распространенная в Срединном Царстве разновидность медицины является — мне неприятно говорить об этом — не чем иным, как чистым шарлатанством, которое, увы, имеет довольно прочные корни в традиции. Смею вас уверить, что вы встретите очень немногое из того, что изучали в Гарвардской медицинской школе. Во многом ремесло этих людей ничем не отличается от того, чем промышляли знахари, веками врачевавшие североамериканских индейцев.

— А как отнесутся к тому, что я буду пользоваться только собственными методами лечения?

— Я получил заверения императора и его сестры, что на вас никто не будет оказывать давления и вы сможете делать именно то, что считаете необходимым, — ответил Джонатан. — Вот все, что я могу вам сказать. Я, разумеется, не могу гарантировать того, что у вас будут развязаны руки, но мне думается, что многое будет зависеть от вас: сможете ли вы заслужить доверие — в первую очередь, на высшем уровне.

Некоторое время молодой доктор сосредоточенно обдумывал услышанное.

— Перед таким заманчивым предложением трудно устоять. Невозможно.

Их общий знакомый из Йельского университета оказался прав, подумалось Джонатану. Мэтью Мелтон, говорил он, непременно загорится идеей отправиться ко двору пекинского императора.

— Каким образом я смогу обеспечивать себя инструментами и препаратами, мистер Рейкхелл?

— Советую вам запастись всем необходимым заранее и в возможно большем количестве, — сказал Джонатан. — Обещаю снабдить вас лекарствами и всем остальным, только укажите, что вам понадобится. Когда вам потребуются новые препараты, просто напишите мне, и я пришлю их.

Наступило продолжительное молчание. Наконец молодой доктор спросил:

— Когда вам нужно знать, согласен ли я вступить в эту должность, мистер Рейкхелл?

— Я не верю в искусственно установленные сроки, — ответил Джонатан Рейкхелл. — Разумеется, мне хотелось бы как можно быстрее разрешить эту проблему, так как мне не терпится дождаться того времени, когда западный доктор начнет практиковать в Китае. Там работы непочатый край, и дорог каждый день. Но я прекрасно понимаю, какой это ответственный шаг. Вам потребуется все тщательно обдумать.

Казалось, у Мэтью уже готов ответ.

— Я еще не открывал здесь практики, — сказал он. — И не связан ни с кем обязательствами, только с собою самим. Стало быть, по крайней мере теоретически, я могу подняться на борт корабля, как только при мне будут лекарства и инструменты.

Джонатан кивнул, понимая, что молодой человек уже фактически принял решение и что теперь следует незаметно, но достаточно твердо подтолкнуть его в нужном направлении.

— Один из моих клиперов отходит в Гонконг и Вам Пу ровно через неделю. Этого времени больше чем достаточно для того, чтобы снарядить вас в дорогу. Хватит его и на то, чтобы обновить вам гардероб. И вам еще нужно попрощаться со своими родственниками.

— У меня нет родственников. Я один в целом мире.

Для Джонатана становилось все более очевидным, что Мелтон склоняется принять предложение. И он решился еще на один шаг.

— Я зарезервирую для вас кабину на судне. И вручу вам для передачи императору и его сестре книги, статьи из журналов, вырезки из газет. Я также доставлю вам ящик с новейшим медицинским оборудованием, которое, уверен, вас заинтересует.

Доктор улыбнулся и протянул ему руку.

— Не знаю, быть может, я последний глупец, а может быть, и самый разумный человек в христианском мире, — сказал он, — но сдается мне, что, пока я не пробыл в Китае достаточно времени, мне не решить, теряю я зря время или нет. Если вы не возражаете, дайте мне месяц пожить в Китае. Этого мне хватит для того, чтобы решить раз и навсегда, останусь ли я там или вернусь домой в Соединенные Штаты.

— Никаких возражений, доктор, — искренне радуясь, ответил Джонатан. — Даже если Китай вам не понравится, в одном, сэр, смею вас заверить: времени вы зря терять не будете. Напротив, вы приобретете колоссальный опыт и сделаете гораздо больше добра большему количеству людей, чем мечтали у себя в медицинской школе.

Джонатан взял в привычку каждый день после возвращения с работы плавать вдоль берега у дома Рейкхеллов в компании своих детей. Джулиан и Джейд становились опытными пловцами, и Хармони, которому ничего другого не оставалось, кружился в воде рядом. Искусный пловец, он почти не поднимал фонтана брызг и не спускал зорких глаз с детей. Кай также всегда присутствовал на этих увеселениях, и, когда Джонатан успевал вдоволь насладиться купанием и возней с детьми, то сбрасывал с себя напряжение, вступая в яростный поединок с Каем по правилам восточных единоборств.

Когда Кай только лишь начинал давать Джонатану первые уроки по древним воинским искусствам, они обнаружили, что силы их почти равны. С тех пор, и особенно в период длительного пребывания Джонатана в Китае, во время «опиумной» войны, он много преуспел в приемах рукопашной схватки, характерной для китайского боевого искусства. Глядя на двух гигантов, с силой швыряющих друг друга оземь, вовсю орудующих кулаками и локтями, ступнями и коленями, впору было дивиться тому, как после схватки оба остаются в живых.

Они, надо сказать, принимали все меры предосторожности, чтобы не нанести травмы друг другу. Понимая, что последствия могут быть очень серьезными, они прерывали бой всякий раз, когда появлялась угроза увечья.

Такими забавами обеспечено обожание детей. И даже Хармони, окончательно убедившись в том, что эти двое, которых он любил больше всего на свете, сражаются меж собой не всерьез, стал проявлять интерес к их поединкам.

По окончании боя Джонатан и Кай бросились в воду для последнего заплыва. Когда они возвращались, Джулиан с волнением посмотрел на отца.

— Теперь моя очередь, папа, — сказал он. — Давай устроим бой.

Джонатан колебался не больше секунды.

— Ты тренировал детей, Кай. Готов Джулиан к поединку?

— Я предлагаю тебе, — важно ответил Кай, — самому испытать его и решить, на что он способен.

Джонатан повернулся к сыну.

— Отлично, Джулиан. Начинай.

Не успел он закончить фразу, как мальчик набросился на отца, рассекая руками и ногами воздух.

Даже в свои годы он мог нанести чувствительные повреждения, и Джонатану пришлось безотлагательно принять оборонительные меры.

Сдержать мальчика было непросто. Он продолжал вести яростное наступление, демонстрируя на удивление зрелое мастерство. Для восьмилетнего ребенка он обнаружил отличное понимание хитроумных принципов боевого искусства и, как Джонатан с удовлетворением отметил, прекрасно понимал последствия всех своих действий в ходе боя. Время от времени Джонатан заставлял сына вовсю потрудиться, проверяя его в деле, и в конце концов убедился, что мальчик изрядно подготовлен и в защите, и в нападении. Вне всякого сомнения, он вполне мог бы соперничать с любым китайским мальчиком его лет и имел бы солидный перевес, если бы схватился с каким-нибудь американским сверстником. Наконец Джонатан призвал к перемирию. Но Джулиан был настолько поглощен сражением, что, казалось, сам остановиться не в силах.

Джонатан обхватил сына за плечи, прижав его руки к своему телу.

— Ты был великолепен, Джулиан, — сказал он. — На сегодня хватит.

Ребенок угомонился и с надеждой взглянул на него.

— Ты действительно считаешь, что у меня хорошо получается, папа? Ты говоришь это не для того, чтобы сделать мне приятное?

— Ты достаточно хорошо меня знаешь, — ответил Джонатан, — чтобы думать, будто я способен раздавать похвалы только для того, чтобы сделать кому-то приятное. Если я хвалю тебя, сын, значит, ты это заслужил.

Джулиан был на седьмом небе, и в Джейд немедленно пробудилась ревность.

— А теперь моя очередь, — проговорила она.

Джонатан был захвачен врасплох, но постарался это скрыть.

— Боюсь, что пораню тебя, дорогая, — пробормотал он.

Девочка, казалось, была разгневана.

— Испытай меня, и сам поймешь, что у тебя ничего не выйдет.

И не дожидаясь его согласия, она бросилась вперед и атаковала его по всем правилам.

Джонатану ничего не оставалось, как прибегнуть к защите. Он был совершенно ошеломлен отвагой своей маленькой дочери.

Конечно, Джейд была совсем крошкой и обладала совсем небольшой силой, но техника ведения боя была у нее филигранная. К изумлению отца, ей знакомы были все атакующие приемы, все оборонительные маневры. Более того, она знала, в каком положении ими воспользоваться. Если она продолжит занятия с Каем, то со временем сможет добиться очень многого, и, уж во всяком случае, постоит за себя в любой ситуации, которая может представить для нее опасность.

В конце концов Джонатан остановил бой, и, после того как он воздал щедрую хвалу дочери, дети попросили разрешения провести поединок между собой.

Но тут немедленно вмешался Кай, заявив, что это строго запрещено — с ним они могут вступить в бой, как только пожелают, объяснил он, но, если он хотя бы раз увидит, что они ведут поединок друг с другом, их занятия на этом прекратятся.

Джонатан был благодарен мажордому за его благоразумие. Он, видимо, достаточно хорошо изучил детей и понимал, что в единоборстве они не сумеют противостоять духу соперничества и в результате могут окончить бой с серьезной травмой. Они вернулись домой, и брат с сестрой после переодевания были приглашены в детскую ужинать под наблюдением мисси Сары. Джонатан, после такой прогулки чувствующий себя великолепно, тоже переоделся и спустился в библиотеку посидеть с отцом и пропустить стаканчик перед ужином.

Разговор, как всегда, зашел о кораблях, верфях и торговле и был прерван появлением мисси Сары.

— Полагаю, что на сегодня вы наговорились достаточно. Нам очень понравилось наблюдать за вашими поединками, особенно с участием детей.

— Я считаю, что из Джулиана может получиться отличный мастер, — сказал Джонатан. — Но он еще мальчик. А Джейд просто потрясла меня.

— Она поразительно похожа на свою мать. Не знаю, известно ли тебе, что Лайцзе-лу была профессионалом в этой области.

Джонатан уставился на нее.

— Ты разыгрываешь меня! — воскликнул он.

Она покачала головой.

— Ее обучал Кай — с моего одобрения. Точно так же как сейчас он тренирует Джейд. Я считаю такие занятия очень полезными для девочек.

Джонатан недоуменно покачал головой.

— Не представляю, что бы я без тебя делал.

Его мачеха обменялась долгим и многозначительным взглядом со своим мужем.

— Ты уже говорил с ним? — спросила она.

Джеримайя покачал головой:

— Я посчитал, что нам лучше сделать это вдвоем.

Джонатан растерянно посмотрел на них:

— О чем это вы?

Отец откашлялся, однако был заметно смущен.

— Есть одно дело, которое мы бы хотели с тобой обсудить.

Похоже, он был не способен произнести больше ни слова, и мисси Сара взяла на себя бремя объяснений:

— Ты фактически ничем не занимаешься, кроме своей работы, Джонатан. Ты уходишь рано утром, возвращаешься домой, чтобы поиграть с детьми, а затем, после обеда, как правило, спешишь обратно в офис. Мне кажется, ты так ни дня и не отдохнул, с тех пор как вернулся из Китая.

— Нужно проделать огромный объем работы, — пытался защищаться Джонатан, — а компании в эти дни требуются все мои силы без остатка.

— Вздор! — отрезала мисси Сара. — Если бы Лайцзе-лу была жива, ты бы уделял ей часть своего дня, и не вздумай этого отрицать.

— Да-да, я не собираюсь это отрицать, — ответил он. — Но вся штука в том, что я один, а раз так, то пусть я пойду ко всем чертям, но не растрачу по мелочам бесценного времени.

Мисси Сара опять обменялась долгим взором со своим супругом.

— Лучше будет, если я выложу все прямо сейчас, — заявила она. — Джонатан, некоторые мужчины хорошо переносят холостяцкую жизнь. Ты к ним не принадлежишь. Помимо очевидного факта, что двоим маленьким детям нужна мать, а не бабушка, которая бы ими занималась, тебе самому для настоящего счастья необходимо иметь жену.

— Не верю собственным ушам, — промолвил Джонатан. — Не представляю, как вы, не кто-то другой, — вы, знавшая Лайцзе-лу на протяжении всей ее жизни, можете предлагать мне найти для нее замену в этом мире.

— Замену? — повторила мисси Сара и убежденно покачала головой. — Никогда! Такие, как она, рождаются один раз, я знаю это не хуже тебя. Но ты не можешь и не должен до конца своих дней оставаться отшельником. Мир полон замечательных, интересных молодых леди, которые способны разделить твою судьбу, сделать твою жизнь счастливее. Я уж не говорю о том, сколько добра принесет этот шаг Джулиану и Джейд.

— Не стану спорить с тобой о детях, — сказал Джонатан. — Я признаю, что с хорошей мачехой им бы жилось лучше, но я не желаю ни искать, ни в итоге найти ее. Я вполне доволен тем, как живу сейчас.

— Чепуха, — оборвала его мисси Сара. — Ты перегружен работой, ты одинок, ты не в ладах сам с собой. Ты уже даже не знаешь, нужно ли искать счастье.

— Предположим, я соглашусь с тобой. Да, я согласен. Но это не значит, что я смогу найти себе другую жену и что я испытываю желание ее искать.

В первый раз в беседу вмешался отец:

— Я прекрасно понимаю твои чувства и в глубине души разделяю их, Джонни. Я очень любил твою мать, и после ее смерти в моей жизни образовалась пустота. Я был уверен, что никогда не найду женщину, которую смогу полюбить, и упрямо цеплялся за это убеждение, чересчур упрямо. Все это длилось до той поры, пока здесь не появилась Сара и не развеяла в пух и в прах эти покрытые плесенью умозрения, пока она не заставила меня понять, что теряю я гораздо больше, чем приобретаю. Я — живое свидетельство тому, что мужчина может полюбить второй раз и найти свое счастье.

— Я не умею вести умных разговоров, — ответил Джонатан. — Изрекать истины мне нелегко.

Джеримайя, однако, настроился высказаться до конца и не обратил внимания на замечание сына.

— Если бы речь шла не о тебе, а о Чарльзе, мы беспокоились бы куда меньше. Он — человек, у которого может стремительно возникнуть и разгореться интерес к женщине, но стоит ему положить глаз на другую женщину, и прежнего интереса как не бывало.

Джонатан улыбнулся сардонически:

— Ты хочешь напомнить мне, что поскольку я самец, то мне стоит подумать о самках. Должен сказать, что и с этой точки зрения женщины меня не очень занимают. Я вообще слишком занят, чтобы думать о женщинах. Я работаю семь дней и семь ночей в неделю, стараюсь разрешить наши финансовые затруднения, так что за всеми заботами на женщин времени не остается. Получается, что даже если бы я нашел женщину, которая бы вдруг мне понравилась — что само по себе маловероятно, — у меня буквально не было бы времени за ней ухаживать.

Интонация, с которой это было произнесено, позволила предположить, что, вопреки признанию о неумении вести «умные разговоры», Джонатан намеревался выйти из спора победителем, сказав в нем последнее слово.

Но мисси Сара была непреклонна.

— Ты совершенно прав, — произнесла она, — в том, что я действительно очень хорошо знала Лайцзе-лу. Настолько хорошо, что готова отстаивать свою правоту в этом вопросе. Перед отплытием в Срединное Царство Лайцзе-лу сама говорила об этом. И, зная ее хорошо, я не усомнюсь, что она попыталась и до тебя донести свое пожелание и надежду, что ты женишься снова.

Он был явно смущен. Его показное самообладание рассеялось.

— Да, я припоминаю, — пробормотал он, — что-то в этом духе она действительно говорила, но не думаю, что стоит относиться к этому так серьезно. Это был просто один из тех бескорыстных жестов, которые были для нее так естественны.

— Это был бескорыстный жест, — ответила Сара, — но, нравится тебе или нет, она имела в виду именно то, что сказала. Она понимала тебя, Джонатан. Она знала, что тебе нужно. Ей было ясно, что, только имея жену, ты сможешь жить счастливо в этом мире. Так что ее пожелание о том, чтобы ты женился снова, надо понимать буквально.

Он опустил взгляд в пол и повертел носком ботинка.

— Ради блага детей я готов это сделать, — сказал он. — Но мне неведома ни одна женщина, которую я бы мог хотя бы на секунду представить своей будущей женой. Я не могу вообразить себе, что такая женщина существует на свете. Простите, но я не в силах заставить себя чувствовать по-другому.