Возвращение чувств. Машина.

Посвящается любимой бабушке и тёще -

Савченко Ирине Ивановне.

Без её мужества и силы воли

эта книга не была бы написана.

Все имена и события книги вымышлены. Любые совпадения являются случайными.

Возвращение чувств.

Роман.

Часть 1.

Машина.

« …once upon a time …»

(традиционное начало любой сказки)

Она умирала.

Она хорошо осознавала это.

Уже пришла та самая кристальная ясность ума. И отступила боль.

Боль, что так терзала последние месяцы её тело.

Да, она смогла даже усмехнуться внутренне, подумав опять о своём теле. Немного же теперь от него осталось – из крепкого, крупного, и даже, скорее, полноватого, чем стройного, оно меньше чем за год превратилось в костлявое, неуклюжее, почти ничего не весящее бессильное убожество.

И тем не менее, именно эти жалкие остатки вмещали сейчас её так и не смирившуюся до самого неизбежного конца, душу.

Мысли уже не скакали с одного на другое, словно преследуемые гончими, зайцы. Нет, они спокойно и плавно ходили как бы по замкнутому кругу, всё время в итоге возвращаясь к одному: «Ты все ещё здесь? Готова к …?»

Да, она уже ждала. Ждала момента неизбежного перехода – от этой жизни к… к чему? Она не знала. Не понимала. Хотя, когда стало ясно, что чуда не случится, и излечение невозможно, с присущей ей методичностью прочла, изучила всё, что удалось разыскать о переходе, и о той – смешно немного, да? – той стороне…

Она не привыкла доверять полунаучной литературе, и тем более чьим-то непроверенным домыслам. Везде она старалась опираться только на свидетельства очевидцев. Хотя, в общем-то, будет ли что-то на той стороне, или нет – какое сейчас это имело значение? В данный конкретный момент её сознание наслаждалось отсутствием боли и тем странным чувством невероятной свободы, которое даёт ощущение неизбежного близкого конца существования. Она слышала, что и узники-смертники получают от своих тюремщиков некоторые льготы накануне казни…

Всё. Действительно – всё. Теперь не будет ни хлопот, ни обязанностей, ни проблем, ни унижений. Привязанностей, близости, любви тоже не будет. Ничего не будет.

А что же будет?

Она в своё время много думала об этом. Но что толку думать, если нет, да и не может быть достоверных фактов и свидетелей. Из-за той, роковой черты никто ещё не приходил, и не мог утешить: «Не бойтесь, люди! Есть жизнь после жизни! И всем воздастся по заслугам…»

Что ж, вся надежда на Господа – только он смог. И он всем обещал… Да, надежда…

Мысли медленно вращались по замкнутому кругу. Вот снова воспоминания о детстве. Есть ли здесь что-нибудь приятное, что-то, что могло бы удержать её сознание на этой бренной земле ещё хоть на краткий миг – теплом и душевным уютом? Хм-м…

Безотцовщина. Хроническое безденежье. Всё это время казалось ей каким-то тусклым и серым – как свет их «экономных» маловаттных лампочек.

Вечно уставшая, вымученная и худая мать с неулыбчивым лицом землистого цвета, всё время озабоченная только двумя проблемами: не вылететь с работы, и прокормить и одеть троих всё время растущих детей.

Отец бросил их, когда ей ещё не было трёх, а близняшкам, которых он успел заделать матери – полгода. Или это мать пыталась так удержать его – с помощью детей?..

Отец… Возможно, его артистическая натура не смогла примириться с прозой многодетной семьи. Или просто – семьи. Так или иначе, она его не помнила.

Мать и сама редко рассказывала об отце. Разве, только то, что он талантливый музыкант.

Разъезжал с гастролями по всей стране. Весельчак, душа любой компании… Во время этих рассказов её всё время преследовало странное чувство – словно мать и для них, детей, и для себя – повторяет отредактированную и утверждённую раз и навсегда Легенду. Чтобы доказать всем – он был не так уж плох! Но…

Материальных проблем и запаха мочи в крохотной комнатёнке он не выдержал.

Алиментов они не получали, так как он продолжал разъезжать по единому-нерушимо-му, уже с другими женщинами, ещё довольно долгое время. И-таки заехал куда-то. Следы затеряны навсегда… Слишком банальная, скучная и серая история.

Воспитание близняшек и уход за ними, а позднее и ответственность за их учёбу и поведение легли целиком на неё. Мать работала. А она оставалась за Главную.

Возможно, это было и к лучшему. Именно чувство ответственности, осознание того, что не на кого надеяться, или переложить свои обязанности, и сформировало её характер. Дало тот пресловутый «стержень», который её и поддерживал всё это время – да и не только в детстве, и зрелости, а и в… болезни.

Болезнь. Хм. Болезнь… Откуда она взялась на её голову, эта болезнь…

Просмотрев опять-таки массу литературы и перерыв интернет, она так и не выяснила этого. Всё, что писали специалисты, было слишком противоречиво, расплывчато и… ненаучно. Вывод был до крайности прост: отчего возникает и как лечить эту болезнь, до сих пор не известно.

Ведь заразиться ею невозможно. И наследственности такой в её роду нет.

Что ж, остаётся поверить старой присказке, что все болезни – от нервов.

Опять банальность. Да, в общем-то, достаточно банальна и вся её жизнь – да, серая, без сильных страстей, но и без ярких праздников. Невыразительная.

Только однажды она совершила небанальный – как ей тогда казалось! – поступок: вышла замуж против воли матери. Но недаром говорят: если мать воспитала дочь без отца, она все силы приложит, чтобы и дочь повторила её судьбу.

Впрочем, как раз тут её матери почти и не пришлось применять каких-то особенных усилий. Она и сама прекрасно справилась. Муж, коллега по работе, вроде тоже, спокойный и методичный во всём, уже через месяц совместной жизни стал так раздражать её именно этими качествами, что совместная жизнь закончилась меньше, чем за три года. Рекорд матери остался непокорённым – больше она не выдержала бы этого мелочно-педантичного зануду.

К концу третьего года выбор был таким: или убить его, или развестись…

Квартиру его, однако, по суду ей разменяли. Теперь у них с малышкой был свой угол. Всё не коммуналка. Своё. Крепость. Как могла, она вычистила и обустроила её.

Вскоре после этого повыходили замуж и близняшки. Вначале одна, а затем и другая уехали. Одна даже в дальнее зарубежье. К другой, весёлой беззаботной хохотушке, переехала позже и мать. Всё-таки, поближе к столице. Переписывались ни шатко ни валко. Иногда ездили в гости. Словом, всё, как у людей…

Мысли вращаются дальше. Вот и единственное в мире дорогое существо.

Дочь. Может, мало уделяла внимания? Хотя так старалась не повторять ошибок своей матери… Или перестаралась? Или – это были не ошибки?..

Несмотря на неплохие алименты и вполне приличную зарплату, она сама всегда одевалась скромно и практично, и дочь старалась приучить к аккуратности, скромности.

Может, зря старалась? Может, дочь ненавидела скромность и серость?

Поздновато она спохватилась, что всё трудней находить с дочерью общий язык…

Да, отдушиной для души дочь не стала.

Оставалось только уповать на упражнения, возвращавшие мятущийся дух в рамки спокойного, обычного, устойчивого ровного настроения. Поддерживающие здоровье тела.

Гармония с собой?..

Хм-м…

Мужчины, который захотел бы понять её, и принять такой, как есть, тоже не нашлось.

Может, и их отпугивала её «правильность»? Или… Как раз – сила воли и решитель-ность? А, может, все же педантичность-скрупулезность? Неприятие решений «с моста»?..

Что ж, невостребованность тоже банальна.

Единственное, что радует, что её дочь, столь скоропалительно, как ей представлялось, выскочившая замуж (как тут не вспомнить себя: с оглядкой и расчётом!.. Толку-то от него…), достаточно умело ладит и с мужем и со свекровью. Молодец. Нашла-таки правильный подход к ним. Не то, что она тогда…

Но, главное, дочь вовремя оказалась «пристроенной».

Так в сорок с небольшим она стала бабушкой. Однако насладиться этим положением не удалось. Теперь молодые смогут жить в её квартире, а это почти в центре. Проблем у них быть не должно. Игорек для этого слишком умён и порядочен.

В зяте она узнала… себя. Может, его характер так похож на её оттого, что он тоже – старший сын? Спокойный, рассудительный, немного занудный, но с юмором (вот чего ей всегда не хватало!). И с неистребимым чувством ответственности за «своих».

С ним она как-то быстро сошлась. И понимала его даже лучше, чем родную дочь. Наверное, поэтому и согласилась на их брак сразу же. А может, она уже что-то чуяла?..

Они будут счастливы. Она знала, она чувствовала это. Вот, скоро она избавит их от хлопот, связанных с её болезнью и погребением. И всё у них будет отлично. А к ней на могилу пусть ходят пореже. Она им так и сказала. Дочь плакала. Игорь понял.

Вот круг мыслей и вернулся снова к ней самой.

Она, Ирина Петровна Бережная, лежит где-то здесь, в ослепительной белизне реанимационного отделения Первой клинической больницы Ростова-на-Дону, и, несмотря на кошмар химеотерапии и всё остальное, очень быстро умирает от саркомы.

Иссохшие руки, ноги, и внутренние органы, к счастью, уже не причиняют ей мучительную боль. Болезненные уколы, унизительные процедуры оказались напрасны. Мужество и терпение, всегда выручавшие её, на этот раз не помогли. Правда, борьба шла не с внешним врагом, а с… Конец, никуда не денешься, близок.

Наверное, нужно проститься с …? Но она уже простилась. После стольких дней борьбы и неумолимо прогрессирующего ухудшения, когда ей (как, впрочем, и окружающим) всё стало окончательно ясно, она попрощалась и устно, и письменно со своими: дочкой, зятем и остальными родными и близкими. Подписала завещание.

Ну, составила-то и подписала она его задолго до всего этого.

Сразу после первого же обследования, когда бегающие глаза молодой, незакаленной ещё людским горем и смертью, профессорши, сказали ей всё. И родственников приводить было лишним – она поняла правильно, но, как оказалось, слишком поздно.

Они боролись. Она боролась.

Конечно! Чтоб она – да не боролась!..

Сразу согласилась на операцию. Жалко, что нельзя прооперировать мозги. Сейчас она попросила бы убрать тот самый стержень, который не даёт расслабиться, опустить руки, безвольно поникнуть в объятиях близких, разрыдаться, забиться в истерике, окунувшись в пучину отчаянной, безысходной тоски – по той жизни, где она недолюбила, недоучила, недовоспитывала, недоделала, недо… Так много всего…

Что это? Звук?

Нет, ЭТО не было звуком.

Какое-то новое ощущение.

Она ничего, совсем ничего не чувствует физически. Словно тела нет. Но что-то не так, совсем не так, как было раньше – вот, буквально секунду назад!..

Может, это и есть Переход?

Словно что-то сдвинулось, и поехало… Нет, не поехало – полетело.

Да, ЭТО началось.

Маленький зловредный наблюдатель в её мозгу тут же подметил, что отчаяние всё же проснулось. Но кричать уже нечем! Остался только внутренний голос. Но что же крикнуть хоть этим голосом в этот, действительно последний, момент?

– Господи! Прости, если что-то делала не так! Прости! Да свершится Воля Твоя!..

Но как бы хотелось ещё пожить! Столько всего в мире осталось прекрасного и непознанного! Такого красивого, мудрого, светлого!..

Белый коридор.

Нет, он не белый. Это яркий свет в его конце делает стены белыми. И он движется. Сам. Слепящий проём в его конце приближается.

Страх. Страх? Нет, это не страх. Мозг, наверное, продолжает работать. Она помнит, что означает этот коридор, и осознаёт, что бояться уже нечего. Хотя, честно говоря, эмоций и ощущений нет вообще никаких. Только виден наплывающий светлый прямоугольник, или квадрат. Совсем, как Малевич наоборот, успевает пронестись где-то на краешке сознания отвлечённо-абстрактная мыслишка, и тут сияние поглощает её, и…

Странно, где же свет?

Где вообще всё? Почему ничего, ну то есть, совсем ничего – нет?!

Может, сознание, «душа», всё же отключилась? Она всё так же ничего не чувствует, но теперь вокруг полная темнота и пустота.

Что, это вот так и должно быть?

Никаких ощущений, никаких движений, наконец, никакого времени?

И так – БЕСКОНЕЧНО?!!!

Не-ет, это невозможно. Она ведь отлично помнит впечатления коматозников: после коридора обязательно куда-то да попадёшь. Луг, сад, облако, наконец.

Ведь не в абсолютную же темноту, пустоту и неподвижность?

Или она уже проскочила ту фазу, откуда никто не возвращался? Если это так, то откуда… Почему…

Да, что это за странные смутные ощущения, словно она вновь что-то… Чувствует?

Причём чувствует как бы… Телом. Что за заноза сидит (и когда она возникла?!) в копчике? Грудь… дышит? А что за неприятный… запах? ЗАПАХ?!

Нужно признаться честно – она несколько подрастерялась.

Она, сомневаясь конечно, чего-то после жизни всё же ждала.

Ведь она христианка – и не по форме (форму соблюла её мать, когда окрестила её, как и она, в свою очередь – свою дочь), а по содержанию, смыслу.

Смыслом свою веру наполняла она сама: в силу полученных от жизни уроков. В силу своих понятий, убеждений и способностей. Может, её вера и несколько отличалась от традиционной – хотя бы в смысле выполнения каких-то общепринятых обрядов. Она не отстаивала служб, никогда не исповедывалась… Но по существу, она действительно крепко и глубоко в Господа верила.

Должна же она была хоть во что-то хорошее и светлое в этой жизни верить!..

Где-то же есть высшая, последняя, справедливость! К кому взывать, когда, кажется, нет уже ни сил, ни терпения, ни…

И вот теперь что-то не так.

Может, это расплата? Может, всё-таки, надо было посещать храмы и молиться там вместе с другими? Но ей всегда казалось… кощунственным, что ли, проявлять или выставлять напоказ те глубочайшие и только личные переживания, те неуловимые и необъяснимые мгновения, когда человек не лжёт (или, хотя бы старается!) самому себе – в людном, публичном месте. И молилась она только в одиночестве.

Может, стоит попытаться что-нибудь изменить? Но где? В себе, или… вокруг?

Попробовать помолиться?

Она прочла про себя молитву.

В ощущениях ничего не изменилось.

Напротив, всё больше уверенности возникало в том, что на её дух (дух ли?!) продолжаются какие-то сугубо материальные воздействия.

Ну, ладно, в некотором даже раздражении подумала она, если всё застыло, и не собирается изменяться в этой темноте, может, стоит попробовать пошевелиться самой? Чтоб хотя бы как-то избавиться от этой занозы в копчике…

Эта мысль показалась ей не совсем лишённой смысла. Ведь должно же быть хоть какое-то вместилище у Души и на ТОМ (для неё – уже на этом) свете?..

В конце-то концов, что она теряет, попробовав?

Медленно-медленно она пошевелила руками.

Двигаются. С большим трудом, но двигаются. Это её руки… О, как интересно… Возникло ощущение чего-то шероховатого, влажно-холодного под ладонями.

Что это? Явно что-то из ТОГО, старо-привычного, мира, мира предметов! Отстранённость и раздражение уступили место… любопытству и какому-то беспокойству. Сознание стало ярче, конкретней. А подсознание вообще забилось, затрепетало, оглушая какими-то несбыточными мечтами, надеждами…

Спокойней. Подумаем. Вот, у неё есть руки. Но зачем Душе одни руки? Где же всё остальное? Логичней попробовать узнать про…

Однако попытка пошевелить ногами окончилась гораздо хуже – ноги не ощущались и не двигались. Это довольно странно… А может, так и должно быть ЗДЕСЬ? Только Душа и руки.

Хм. Ну уж нет.

Человек должен быть весь, целиком… Ведь он же – образ и подобие Божье. Для того его и создавали, чтобы он боролся. Боролся за Жизнь!

Надо открыть глаза!

О! Они шевелятся! Она действительно их почувствовала – веки поднимаются и опускаются, зрачки ходят туда-сюда!

Но почему-то ничего всё равно не видно. Хотя – нет. Видно. ВИДНО?!!!

Маленькая, узкая полоска тусклого света, что проходит у самого пола. У пола.

У пола! Она лежит на полу!

Она лежит на полу на спине. Лежит в тёмном помещении. Тёмном, сыром, вонючем и очень холодном помещении. Гнёт замкнутого пространства резко ощутим.

Она очень замёрзла, и всё её тело затекло от неподвижности.

Вот это да! Она всё же существует в комплекте с телом! Но сколько же она тут… ле– жит? И почему?

Да, ноги, наверное, совсем окоченели от холода пола, и оттока крови, поэтому и не слушаются и не ощущаются. Но она видит! И может двигаться… У неё есть тело!

И, что важней, она в каком-то конкретном, вполне материальном, месте! И она видит это. Ну, или чувствует…

А если попробовать встать, осмотреться?

Ох, с этим тяжелее. Руки слушаются, а вот ноги и спина действительно сильно занемели. И что-то ужасно жёсткое впивается в копчик. Плохо.

Ладно, попробуем хотя бы перевернуться на бок. Может, в другом положении будет получше, и приток крови вернёт подвижность ногам…

Это удалось, хотя и со скрипом занемевших суставов, и вернувшейся болью…

Вот, нахлынула та самая «полнота ощущений»! Резкая боль – в боку. Тупая – в голове и спине. Локоть упёрся во что-то острое, соскользнул. Вот блин. Или ругаться нельзя даже про себя?

Ну, тогда извините. Вырвалось… Ох, уж эти рефлексы…

Всё её тело свело от долгого, судя по всему, лежания на жёстком голом камне – да, пол под ней холодный, шероховатый, с острыми, неровными гранями, и отвратительным запахом нечистот и плесени. Липкий, омерзительно склизкий мокрый камень. Пол.

О, Господи! Началось… Что за боль! Это вместе с кровью заструилась по телу, по всей нижней половине, жизнь, со всеми своими проявлениями! О-о-о!..

Как хорошо, что она терпелива, и может, закусив губы, дождаться конца этой пытки. Холодный пот выступает на лбу. Силы терпеть без крика, кажется, больше нет… Ну уж дудки! Она вытерпит!.. Она и не такое…

Ну вот, боль и отступает. Да, стало намного легче. Вот, нормально. Ф-ф-у-у!..

Да, она вновь чувствует своё тело. ВСЁ своё тело. Оно при ней, и, вроде, здоровое.

Кажется. Пожалуй, теперь и правда, ничего не болит. Только холодно и жёстко.

Но что всё это значит? Интересный вопрос.

А есть ещё более интересный: Где она? На больницу это мало похоже. Разве что она в морге. А почему на полу? Скатилась? Тогда – откуда? Ух, сколько мыслей, вопросов, сразу побежало, зароилось в голове. Кстати, что это с ней? В смысле, с головой.

Что это за зуд, или чесотка? И странная тяжесть и скованность?

Поднеся руки к голове, она обнаружила там огромную копну волос. Пусть спутанных, грязных, липких, но несомненно – её! Это не парик… они не снимаются. Точно – её.

Сколько же минуло времени, что они так отросли?! Если судить по длине, прошло не меньше… года (?!), прежде, чем она… Ожила?

Она – ожила! Пожалуй, сомневаться не приходилось – она ожила!

Поудобней усевшись на полу, она снова и снова ощупывала себя, не зная, радоваться, или плакать: тело точно было при ней. С руками, шеей, грудью, талией, бёдрами… всем-всем!

И не было той страшной худобы, что в последние предсмертные дни особенно расстраивала её, и всех, кто сидел с ней в эти страшные дни, или приходил… попрощаться.

Нет, никакой худобы. Напротив, тело прекрасно – оно было стройно, упруго, и приятно отзывалось под ладонями, когда она придирчиво ощупывала себя всю.

Правда, эти приятные ощущения несколько искажались материей одежды, что оказалась на ней одета – какая-то довольно мягкая и ворсистая ткань… И само платье немыслимого фасона…

Фу, как глупо! Обтягивающий жёсткий лиф с глубоким вырезом, а пониже тонкой (Ага, тонкой! Её!) талии – сплошные пышные когда-то, а сейчас слипшиеся, и ломкие от затвердевшей грязи, складки длинной широкой юбки, полностью закрывавшей все ноги.

А туфли? Туфель она не ощущала. А если потрогать? И посмотреть?

Насколько удалось разглядеть в слабом, едва пробивающемся сквозь темноту мерцаю– щем луче, на ней всё же имелись – не туфли, а, скорее, тапочки. Мягкие тапочки, к тому же совсем изодранные, и протёртые на подошвах до дыр. Вот это да!

Что же, нельзя было что ли, дать ей к выздоровевшему телу нормальную одежду и обувь?..

Впрочем, не кощунствует ли она? Ей ли жаловаться?!

Ведь одежду и обувь ничего не стоит заменить, а вот тело…

Да, кстати, о теле. А её ли это тело вообще?! Ох. Ну и мысль!

Если тело… не её, это сразу объясняет и длину волос, и стройность талии, и непривычную упругость груди и бёдер. Но это слишком глубоко шокирующая мысль, чтобы постичь её сразу, в один приём!

С ужасающим чувством страшного (а может, и не такого страшного?!) сна, она провалилась в спасительную пучину обморока.

2

Она не знала, сколько была без сознания на этот раз, но скорее всего, недолго. Во всяком случае, ничего не занемело. И мысли сразу заработали, как надо.

Теперь она лежала на боку, и полоска света оказалась прямо перед лицом.

Что же это за свет, и откуда он? Почему она раньше над этим не задумывалась?

И, наконец, где она находится? Где люди? И что, в конце-концов, происходит?!

Много вопросов. Пришла пора поискать и ответы.

Ну, проще всего оказалось с полосой света. Она пробивалась из-под массивной двери из толстых, окованных железными полосами, некрашеных досок. Эта дверь неплотно прилегала к полу, и к косяку в тех местах, где были петли, и сквозь щели в палец толщиной просачивалось слабое мерцающее сияние. Оно то меркло, то становилось сильнее, словно его давало пламя, пламя, раздуваемое ветром. Света, в принципе, было достаточно, чтобы хоть как-то видеть себя и окружающую обстановку.

Ну что, заняться углублённым самоанализом, или всё же сначала осмотреть место, куда её… Хм. Начнём с задачи попроще, сказала она себе, кряхтя и потягиваясь.

Повторное ощупывание и осмотр тела подтвердили ощущение вполне здорового, и довольно молодого организма: ни морщин, ни жировых складок, ни ран или болячек. Объективно, пожалуй, этому телу было не больше тридцати-тридцати пяти лет. Удивляясь самой себе, она восприняла это довольно спокойно на этот раз, и попыталась встать.

С помощью стены это удалось. Хотя все члены и суставы несколько занемели от довольно продолжительного, судя по всему, неподвижного положения, болеть по-настоящему ничего не болело. Разве что, начинался лёгкий ревматизм от сырости.

Она стояла, опираясь рукой на неровную, шершавую, мокро-липкую поверхность камня.

Ощупав её получше, она поняла, что стена сложена из крупных, размером с приличную почтовую посылку, почти необтёсанных блоков, скреплённых чем-то вроде цемента, который местами выкрошился, образуя глубокие впадины, а местами оказался покрыт противной, белёсой и воняющей, плесенью.

Ничего выдающегося или интересного на поверхности стены она не нащупала. Брезгливо вытерла руку о подол, поморщилась. Цвет каменной кладки стен и пола определить в неверном свете было трудно, но она сразу решила, что он тёмно-серый. Камень таким и должен быть…

Кроме камня, плесени и грязи она обнаружила на стене кое-где и струйки воды, которая сочилась вниз бесшумно и непрерывно. На полу, блоки которого на вид ничем не отличались от стенных, местами стояли лужицы той же, неприятно пахнущей, и покрытой маслянистой плёнкой, радужными разводами поблёскивающей в мерцающем свете, воды.

Глаза уже неплохо приспособились к слабому и неверному освещению, и она рассмотрела, наконец, полностью комнату, в которой находилась.

Вытянутая каморка, размером примерно два на семь шагов, без единого окна, проёма, или выступа. Потолок находился на высоте более четырёх метров, но из чего он сделан, рассмотреть не удалось – всё терялось в темноте. В дальнем от двери углу темнел деревянный лежак, шириной с полметра, и почти на такой же высоте от пола. На нём неровным слоем лежала… прелая солома.

За лежаком, прямо у стены, в полу имелось отверстие, запах из которого не позволял усомниться в его предназначении. Ага, вот почему её до сих пор не затопило, как княжну Тараканову…

Интересно здесь решены проблемы гигиены… Ещё раз – хм!..

Обойдя всё помещение по периметру, и внимательно осмотревшись, она ничего, ну то есть – решительно ничего больше не нашла. Вот разве что в тёмном углу у двери увидела кувшин.

Обычный глиняный кувшин, в котором оставалось ещё литра полтора попахивающей всё той же плесенью, воды. Не придумав ничего лучше, она отхлебнула немного.

Нормально, пить можно.

Грех, конечно, жаловаться, но уж слишком похоже на тюрьму.

Или ещё хуже – на средневековую тюрьму. Этакое жуткое подземелье для особо тяжких преступников. Или, ведьм, что ли… Да и костюмчик у неё как раз подходящий по стилю к интерьерчику – такие она видела только на картинках в учебниках по истории средних веков, ну, и в соответствующих фильмах. Но вот отсутствие нижнего белья…

Опять жутко зачесалась голова. Что это, неужели настоящие вши?! Вот свинство – похоже, что так. Ладно, это неприятно, но не смертельно. Вывести можно, даже легко…

Ну хорошо, обстановку и условия своего быта она изучила. Остаётся самое сложное – осмыслить, что всё это означает.

А этого она пока… побаивалась.

Проблемы, связанные с переездами, переменами, новыми людьми, обстоятельствами, всегда беспокоили, напрягали её. Они требовали каких-то новых решений, действий, знаний и знакомств… Она же по природе, скорее, консервативна в привычках, поведении. Любит размеренность, последовательность и стабильность.

Вводить в свою жизнь что-то новое было тяжеловато и… да, страшновато – надо это признать честно хоть перед самой собой. Но она преодолевала в своём прошлом и это.

А здесь… Что же – здесь?..

Однако к счастью (или к сожалению?) предаться самоанализу и осмыслению обстановки ей не дали. Причём достаточно прозаическим образом.

Откуда-то из-за двери послышались приближающиеся шаги. Сопровождались они каким-то странным постукиванием и металлическим побрякиванием. Стресс мгновенно обострил все ощущения и заставил собраться, сконцентрироваться для встречи с чем-то новым, неизвестным: недаром же она училась этому на тренировках…

После нескольких коротких остановок шаги затихли, наконец, напротив её двери, и чья-то тень замелькала сквозь щели, перекрывая и без того слабое мерцание огня.

Страха, хотя казалось, для него вроде и имелись некоторые основания, не ощущалось.

Побрякивание стало совсем громким, звук шёл прямо от центра двери – словно с неё снимали… железные засовы или замки. Затем что-то звякнуло о камень, и дверь со скрипом и скрежетом распахнулась вовнутрь.

О, Господи!

В открывшемся проёме стоял рослый, крупный молодой мужчина.

Она с первого же взгляда определила, что он не враг ей. Всё, чему учили её, говорило об этом. Да и чисто инстинктивно она ощущала то же.

Уже хорошо. Союзник – это как раз то, что ей сейчас нужно. Особенно, если она и правда в темнице.

В одной руке мужчина держал кувшин – близнец того, что она использовала, в другой – какой-то кирпич и связку ключей. Но не это бросалось в глаза в первое мгновение.

А его одежда!

Чёрный мешковатый кожаный камзол с нашитыми серыми кожаными же полосами и толстым нагрудником, длиной до середины бёдер. Облегающие серые лосины на ногах. Кожаные сапоги с отворотами, повыше колен. И металлическая каска с перьями на голове.

Ох. На этот раз действительно – ох! Вряд ли этот маскарад в её честь. Значит…

Приятное бородатое лицо вошедшего осветилось улыбкой, когда в свете факела, висевшего напротив двери в железном держаке, он увидел её. Губы зашевелились, она услышала голос – хрипловатый приятный баритон:

– Ну слава Богу, ваша милость живы! Не возложили на мою душу такого греха! А я-то, хоть виду и не подал, уж больно за вас опасался: вы были в таком… отчаяньи! Но всё равно – нельзя такое говорить!.. И впредь прошу вашу милость таких речей не вести – все знают, что самоубийцы не попадают в Царствие Небесное!

Она не сразу осознала смысл и всю важность сказанного, так как совсем другое поразило её при первых же словах. Вошедший говорил на… французском.

И она понимала его.

В школе она учила немецкий, да и то – что выучила, благополучно забыла, так же, как и английский из институтского курса. А сейчас она прекрасно ощущала и чувствовала все тонкости и нюансы обращённой к ней речи. Как и то, что смысл сказанного – очень важен.

Однако надо что-то ответить, и ответить правильно и быстро – так сказал расчётливый наблюдатель где-то глубоко в её сознании: этот молодой и симпатичный парень, судя по всему, хорошо к ней относится. Сильно волновался, возможно, даже молился за неё, чего-то «нехорошего» наговорившую. (И – не в этом ли одна из причин её… появления здесь?!).

Неужели предыдущая хозяйка этого тела пыталась наделать глупостей?

Слишком похоже, что не только пыталась, но и наделала…

Только какой же надо быть дурой, чтоб добровольно отказаться от такого тела?!

Впрочем, не судите, как говорят, да и не судимы будете…

А пока такого ценного союзника, как юный бородач нельзя потерять – всё-таки она, похоже, в темнице.

Думать надо быстрее. Ответ готов, но получится ли ответить? Она сконцентрировалась на словах и интонациях молодого человека, стараясь воспроизвести сочный колорит старо-французского. Со скромной и милой полуулыбкой она произнесла:

– Я передумала.

Это прошло легче, чем она опасалась. Оказалось, что говорит она глубоким, приятным, бархатно-певучим голосом, каким она всегда мечтала обладать, глядя на любимых киноактёров. Да и с оформлением мысли в слова тоже проблем нет. Единственное неудобство состояло в том, что она слегка охрипла – перемёрзла-таки, похоже, на полу.

– Ну то-то же! – ещё больше обрадовался бородач, и вошёл в камеру ещё на один шаг. Длинный и тонкий меч, висевший у него на боку задел при этом за косяк с характерным звоном, – А я вашей милости поесть принёс.

Он поставил в угол кувшин и протянул в её сторону подозрительный кирпич:

– Вот, специально выбрал получше, да уж боялся, что придётся… нести назад!

Ей за эти короткие мгновения из их разговора и неизбежных логических выводов, сразу стало ясно так много. Но, с другой стороны, катастрофически мало:

– Во-первых, она – француженка, и она во Франции (или, по-крайней мере, в стране, где французский в ходу). Во-вторых, она отброшена по времени на несколько веков назад, так как на специально организованный к её пробуждению маскарад таких масштабов, да ещё с гипноизучением иностранных языков, шансов никаких нет. В-третьих, без сомнения, она – пленница. В-четвёртых, её симпатичный (да, черты его лица, хоть несколько грубоваты, но мужественны и приятны) страж относится к ней действительно с сочувствием. И, похоже, предыдущая хозяйка этого тела пыталась, и не без успеха, расположить его к себе.

Отлично. Тут она с ней полностью солидарна.

Было и ещё несколько соображений, но сейчас основное значение для её освобождения из этого сырого и крайне неприятного места, имеют третье и четвёртое.

Парень наивен и открыт. Пожалуй, даже слишком открыт – его сочувствие к ней не заметит только слепой. Нужно постараться, разумеется, использовать его. Но – аккуратно и грамотно. Подставить наивного, похоже, деревенского, парня, было бы подло.

Но тогда – какую же выбрать линию поведения? По его обращению (да и по её одежде) похоже, что она какая-то высокородная дама. Следовательно, по-идее, она не может разводить здесь, в эту эпоху, демократию с простым солдатом: барьеры между классами и сословиями здесь ещё сильнее, чем в обществе недоразвитого капитализма, к которому она привыкла там… дома.

С другой стороны…

Есть одно древнее чувство, которое, к счастью, не признаёт классовых барьеров. Да и зачем мудрить – может, в этом солдате её единственный шанс на спасение, ведь, похоже, на другие возможности спасения, типа, помилования, или оправдания, надежды нет – иначе отчаяние не овладело бы бывшей хозяйкой…

Итак, нужно постараться укрепить и развить его сочувствие к ней, не брезгуя для этого никакими (она точно не в таком положении, чтобы особенно выбирать!) средствами. Заодно нужно постараться узнать как можно больше о себе, любимой, и за что её, такую хорошую, мягкую и пушистую, засунули в каменный мешок к гнилой соломе.

Для начала, наверное, стоит попытаться изобразить себя невинной жертвой чужих интриг. Среди высшей знати это добрая традиция. В-смысле, интриги.

Постаравшись улыбнуться попечальней, она с нарочито медленной грацией двинулась к нему навстречу. Сколько веков ни прошло бы, мужчина остаётся мужчиной, а женщина – Женщиной. Никто и ничто не сможет отнять у неё врождённых, данных самой Природой и праматерью Евой, приёмов и способов. Мужчины, значит, глазами?..

Её новое тело в этом смысле подходило идеально: чувственная энергетика и пластичность, отзывчивость на малейшие нюансы мыслей и желаний, поразили её саму. Похоже, сила её обаяния колоссальна, и поистине неизмерима, так как… слабость её не имеет границ!..

Главное теперь – не переборщить бы с этой самой слабостью.

О, бедные, наивные мужчины! Разве могут они устоять…

Ведь дело не в запорах и каменных стенах, а – в них самих!

Пока казематы стерегут существа мужского пола, им, женщинам, никто не запретит… Ну, пусть не совсем так, как описано у Дюма… Но всё же – постараться!

Опершись, как бы от слабости, одной рукой на омерзительно липкую стену, другую она пристроила на груди, прекрасно зная, что так взгляд автоматически устремляется туда, куда ей и надо, печально опустила лучистые честные (стыдно, но – надо!) глаза, и тяжело вздохнула. Так, изгиб тела чуть больше, чтобы подчеркнуть тонкую талию.

Да, чёрт побери (но прости, Господи!), если для освобождения не найдётся других средств, она смело и без колебаний воспользуется этим роскошным телом! Слишком велика жажда жизни, чтобы пренебречь любым оружием, оказавшимся в её распоряжении! Да и не для того, надо думать, ей столь чудесно подарили второй шанс, чтобы позволить себе бездарно сгнить в смрадной темноте подземелий!

Прочь сомнения и страхи. Сейчас, наплевав на условности и всякие моралистские соображения, нужно спасать это великолепное тело. Ну и с ним, понятно, себя.

Хоть тело её и действовало как бы инстинктивно, почти само по себе, подкрепив его движения решением ума, она почувствовала себя гораздо спокойней и уверенней.

Теперь внутри у неё царила полная гармония – гармония жажды жизни.

Она подняла задумчиво-загадочный взгляд яcно-лучистых глаз, устремив его прямо в лицо так и стоявшему с поднятой рукой солдату, и одинокая горючая слезинка скатилась (она знала, что свет факела выделит эту слезинку на грязном фоне) по её щеке. Прекрасной формы грудь часто вздымалась под белой точёной рукой. Света для её мини-спектакля факел давал вполне достаточно. И падал он прямо на неё. Ну, разве она – не примадонна?

Примадонна эксклюзивного спектакля – всего на одного зрителя.

Как бы через силу и душившие её рыдания, которые только гордость не даёт показать, она дрогнувшим голосом произнесла:

– Я благодарна тебе за это. Как и за то сочувствие, с которым ты один относишься к моей печальной участи.

Прошло довольно много времени, прежде чем он закрыл, наконец, рот. Потом, правда, снова открыл, похлопал глазами. Шумно вздохнул.

Да, стрела явно попала в цель. Не напортить бы. Так, спокойней, не переигрывать.

– Ох, ваша милость… Да, вы правы, тысячу раз правы! Я очень сочувствую вам! Вы так молоды и прекрасны – конечно, ваше место не здесь! И это, – он показал чёрствый чёрный кусок хлеба в своей руке, – не еда для вас! Вы достойны роскошных замков, прекрасных нарядов, слуг и всего того, что должно окружать всегда такую даму, как вы! И я просто ума не приложу, как вы, всё это имея, решились на такое… такое чёрное дело, такое преступление!

Ну здрасьте! Значит, она здесь за дело?! И, видать, очень серьёзное… Дело.

Неважно. Она знает, как действовать, так это на самом деле, или не так!

– И ты поверил всем этим россказням? – пора преображаться в невинную, но гордую жертву, – Да ведь меня просто нагло оболгали! Я не совершила ничего из тех мерзостей, в которых меня обвиняют: я всего лишь беспомощная жертва клеветников, которые выше меня и сильней! (наверное, и правда, у неё есть могущественные враги, раз до сих пор такая красавица – она! – в таком месте!) – горячий взор убеждённого в своей правоте невинного ангела. Достаточно. Теперь этот взор надо резко погасить, и глазки опустить к полу. Интонации совсем другие: надлом, самоирония, горечь…

– Впрочем, всё это ни к чему. Все мои оправдания никому не нужны. Ах, всё это слишком хорошо мне понятно. Меня искусно оклеветали, выбрали на место жертвы…

Мои враги, которые всё это замыслили, слишком высоко стоят, чтобы я посмела в этом их обвинить, и слишком могущественны, чтобы я могла хоть как-то защититься. Спастись…

– О, нет! Такая хитрая бестия всегда найдёт способ спасти свою шкуру! – язвительно-злобный голос наполнил коридор, и, отразившись от стен, вплыл в камеру вместе с его обладателем, – Да уж, такая прожжённая интриганка и притворщица может, например, рассказать наивному мальцу красивую байку, как её подставили, бедненькую, и он проглотит эту чушь, потому что слушает больше глазами! – злобный взгляд и кивок на молодого парня сопровождали этот не лишённый сермяжной правды выпад.

Новая угроза. Она мгновенно подобралась, и приняла позу оскорблённой до глубины души благородной Леди. (голову для этого пришлось откинуть так далеко назад, что аж затрещали непривычные к такому обращению шейные позвонки).

Новый враг, который явно являлся начальником «наивного мальца», разумеется, более опасен. Однако – имеет больше власти. Поэтому, раз, похоже, бедного парня использовать уже вряд ли удастся (не стоять ей на этом месте, если не так!), то, может быть, имеет смысл переключится? Если умело использовать слабые стороны этого самого начальника, он может представлять собой и более простой и короткий – в силу той же начальственности! – путь к свободе! Необходимо срочно включить резервы, и пристально изучить его!

Ну а пока «благородная дама» должна что-то быстро ответить наглецу из плебеев.

Она сама поразилась, насколько быстро всё это пронеслось и сформулировалось в её мозгу – видать, он не засорён «продвинутыми» подарками цивилизации, и рафинированным питанием.

Отлично. Пусть цинично, но она не в таком положении, чтоб морализировать.

За доли секунды, пока всё это проносилось в уме, зрение уже сделало своё дело: глаза явно не нуждались в очках, и мельчайшие детали схватывались мгновенно. И запоминались.

Вот его немного гротескная фигура, чётко выделяющаяся на фоне светлого прямоугольника дверного проёма: одежда явно лучшего качества, чем у рядового, но сидит мешковато (выбран размер побольше – чтоб казаться солидней: и себе и подчинённым). Походка нарочито тяжёлая, с претензиями на авторитетность, немного вперевалку. (Значит, кривоватые ноги. То есть – уже большой комплекс.)

При небольшом росте руки несколько длиннее, чем надо. Наглость – наглость плебея перед той, что по социальному статусу явно выше его, но сейчас находится полностью в его власти, и последствий за это хамство и наглость он не опасается (это тревожный факт – он заставляет сильно задуматься о своём будущем. Но – об этом позже!). И, конечно, эта дурацкая манера самовлюблённого чревоугодника: пузо нести впереди себя, словно оно – самое выдающееся достижение его обладателя!

Законченный тип комплексующего туповатого карьериста, к старости мелкими услугами, подхалимажем и выслугой лет выбившегося в начальство промежуточного звена, и теперь бесконечными придирками изводящего подчинённых, которых ненавидит, считая конкурентами (естественно, последнее у них – на взаимной основе). Но – хитрый. Не умный, а именно – хитрый, той самой, мелочной, «бытовой» хитростью. Остаётся удивляться, что за все (интересно – сколько?!) прошедшие века этот тип людей нисколько не изменился.

Да, наверное его можно использовать.

Слабые стороны: чревоугодие, властолюбие, завистливость, глупость (ну, или, скорее, ограниченность интересов), жадность. Последние две черты так и сквозят в маленьких, близко посаженных водянистых, неопределённого цвета глазках.

– Благодарю за изысканные комплименты. Вы – настоящий рыцарь! Как, наверное приятно оскорблять беззащитную женщину – ведь она не мужчина с мечом. Может быть, его светлость приплачивает вам за каждую сказанную гадость дополнительно? – (интересно, правильно ли она сформулировала титул его хозяина?).

Маленькая разведка боем тут же дала довольно буйные плоды:

– Чёртова ведьма! Отродье дьявола! – смотреть на его брызжущий слюной рот и трясу– щееся брюхо было противно, но и смешно. Однако, конечно, внешне она виду не подала, – Я вижу – его высокопреосвященство недаром приказал мне следить за тобой денно и нощно! Коварная змея! – обвиняющий жест пухлой руки с толстыми волосатыми пальцами вскинулся к её груди, рот перекосило от злобы. Он со свистом вдохнул.

– Ты можешь из других вить верёвки! Но со мной – да, со мной! – твои трюки не пройдут! Ты больше никого здесь не окрутишь, и не собьёшь с пути истинного своими дьявольскими речами и ангельской внешностью! Смотри-ка – ишь, «невинная жертва» нашлась!..

Этот болван – снова кивок в сторону застывшего бедняги, – может и не знает о тебе ничего, но я – Я! – я-то всё знаю! Будь моя воля – тебя бы и судили, как ведьму, и сожгли бы – уж можешь не сомневаться! – в тот же день! Скажи ещё спасибо своему мужу – покойнику (Царствие ему, бедняге, Небесное!), – он истово перекрестился, – Если бы не его имя, не видать бы тебе суда и следствия! Просто заживо сгнила бы тут у нас в нижнем подвале, и никто никогда не вспомнил бы…

Надо же, какой красноречивый, подумала она, быстро переваривая новую информацию, – прямо уездный трагик. Он, однако, ещё не закончил.

– Ну, ничего, ничего, – отдуваясь, и несколько поостыв, уже гораздо тише проворчал этот начальственный коротышка, – Недолго тебе здесь издеваться над нами – казнь через четыре дня! Когда, сударыня, ваша прелестная дерзкая головка отделится от тела, – он не удержался, чтоб не показать кистью руки, – вряд ли вы сможете что-то сказать своим медоточивым ротиком, а тем более, кому-то навредить. Мёртвые не кусаются! Ха-ха!

Какая свежая шутка. Язык так и чесался – достойно отбрить хама… Однако внешне она осталась неподвижна.

– Гийом! – офицер резко повернулся к молодому человеку, – ступай на кухню! С сегодняшнего дня ты на неделю отстранён от дежурств в казематах. Будешь помогать толстому Пьеру кашеварить и перетаскивать мешки.

– Но… – робко попытался вставить слово всё ещё протягивавший руку с хлебом вперёд, притихший и растерянный Гийом.

– Немедленно, я сказал! Ступай! Эй, стой! Положи это! – Гийом так и ушёл бы с куском в руке, – Положи, говорю, возле кувшина! Так. Забери старый… А теперь – ступай! Я сам запру. Стой же, балда ты этакая, отдай ключи! – ключи были действительно преогромные, с ладонь! – И не забудь там связку с факелами!..

Когда неровные шаги расстроенного солдата стали удаляться, более-менее отдышавшийся и успевший взять себя в руки мужчина снова повернулся к ней, выйдя из дверного проёма, откуда он следил за уходящим. Его злые прищуренные глазки горели. Только когда звук стих, он повернулся. Глазки снова злобно сощурились:

– Его высокопреосвященство всё верно сказал. Вы – ведьма.

Язык вашей милости – ваше главное оружие. Вам ничего не стоит втоптать человека в грязь, или унизить перед подчинёнными… Ну, ничего! Оставшиеся денёчки я сам буду охранять вас. Уж со мной-то ваши шуры-муры не пройдут! Красивая чертовка! Ничего у тебя не выйдет!

Однако словно в опровержение собственных же слов он как-то бочком, опасливо семеня, упятился в коридор и преувеличенно сильно, так, что даже забившееся пламя факела чуть не погасло, захлопнул дверь. Чертыхаясь, загремел засовами. Удалился он, уже не скрывая своих шагов, а напротив, подчёркнуто звонко топая.

Ого, как много информации, и важнейшей информации, теперь в её распоряжении!

Самая главная, конечно, о казни. Похоже, если она намерена выжить – а она намерена! – рассиживаться и самокопаться не приходится. Да и желания особого нет: не то место и время.

Так, если голову отделят от тела, это значит, что её, скорее всего, отрубят. Гильотиной, мечом, или топором? Нет, явно, однозначно – топором. Гильотина – дочь французской революции, а судя по декорациям и тексту, она в другой, намного более ранней пьесе!

Но способ отделения головы сейчас представляет, так сказать, чисто академический интерес! А стратегически важным фактом является то, что в её распоряжении только трое суток. День казни не в счёт – там будут всякие исповедания, проверки, и т. п.

Жаль, конечно, что этот глупый коварный мужлан испортил всю её (а похоже, и её предшественницы) работу и планы по использованию Гийома. Бедный парень! Остаётся надеяться, что неделю на кухне он как-нибудь переживёт. Ну да оно и к лучшему: останется вне подозрений, если она убежит отсюда.

Нет. Стоп! Не – если! Она убежит отсюда.

Но раз этот путь к свободе отрублен, нужно срочно переключаться на план «Б».

Для начала хотя бы его придумать.

Так на кого же ей ориентироваться, на кого, и с помощью чего, воздействовать на «неблагоприятные» обстоятельства?

Посетит ли её кто-нибудь ещё за эти три дня – неизвестно. Да и крайне маловероятно. Разве что священник накануне казни. Но это уже поздновато… Да и имеет ли реальную возможность священник как-то вывести её отсюда? Тоже маловероятно.

Здесь, в этом подземном каменном мешке всем распоряжаются военные – какой-то гарнизон. Тюрьмы, или замка. Что ж. Всё просто и ясно.

Так как стены долбить, и замки вскрывать (во-всяком случае, изнутри) она не умеет, да и некогда, единственным реальным шансом является Гийомов сердитый начальник.

Однако вести себя с ним в том ключе, что сейчас, или применять такую же тактику, как к молодому парню, было бы довольно глупо. Стимулы не те. Значит, нужно найти те. Тайные стремления, нереализованные амбиции, и прочие потаённые грешки есть у всех.

Думай, Ирина, думай. И быстро!

Времени, отпущенного ей на сохранение второго шанса, осталось чуть-чуть.

И если она хочет сохранить это новое, здоровое и прекрасное тело в одной упряжке со своим сознанием, она должна доказать, что ей не напрасно предоставили такую уникальную возможность. Самое время напрячь интеллект и интуицию. Выход есть. Для человека, уверенного в себе, он есть всегда!

Ведь вокруг всего лишь – люди и обстоятельства. А это – не землетрясение, или … болезнь. Тут можно и нужно справиться.

Ну и главное – она должна доказать: тот, кто дал ей этот шанс – не ошибся!

3

Опустившись на прелую солому лежака, и приняв позу лотоса, она закрыла глаза. Так, теперь дыхательная гимнастика… С телом порядок. А теперь – расслабиться. Хорошо.

Теперь сконцентрироваться. Я всё могу. Я здорова и сильна. Я умна и много знаю. Я знаю то, чего не знают здесь. И я знаю людей. Я знаю слабости людей, я понимаю их. Я понимаю, что нужно людям. Я спокойна. Я уверена в себе. Я придумаю. Да.

Я придумаю.

Ещё до ужина она придумала. Придумала способ и выбрала средства. Проработала детали. Предусмотрела случайности и альтернативные действия…

И придала себе соответствующий вид.

Ужин, как и обещал, угрюмо надутый коротышка принёс сам. Случилось это часов через шесть. Состоял этот ужин-обед из очередного кувшина с водой и миски с полужидким месивом непонятного цвета.

Всё это было с нарочито равнодушным видом поставлено в угол, причём без единого взгляда в её сторону. Похоже, он-таки сильно её боится, наверное, скорее, инстинктивно.

Но тогда бы ему заткнуть уши, а не отводить глаза.

Он так же молча собирался и уйти, когда его догнал её холодный, без каких-либо эмоций голос:

– Мне нужно распятие.

Он так и застыл. Интересно, что его больше поразило? Сама просьба, или нарочито нейтральный, равнодушный тон?

– Заключённым не положены посторонние предметы. – выдавил он из себя наконец, всё ещё избегая смотреть на неё.

– Значит, вы готовы взять на себя ещё и этот грех?

– Какой ещё грех?! – возмущённый, он всё же наконец уставился на неё округлившимися глазами. Тут-то он и получил возможность оценить её консервативную причёску и фанатично горящие глаза.

– Как – какой? Ведь если можно ещё спасти мою Душу (она старательно выделила это слово), а кто-то помешает этому, разве не он будет виновен в том, что она не отправится в Царствие Небесное, как и положено у всех христиан? – голос всё ещё был подчёркнуто спокойным, но внутреннего динамизма она добавила.

Помолчав, чтобы до него лучше дошёл смысл сказанного, она продолжила:

– Разве не грех отнять у Господа то, что могло бы принадлежать Ему, а вынуждено будет провалиться в геенну огненную?

– Э-э… Подождите! Я не понимаю… (а, так он ещё и тугодум! Или он настолько несведущ в вопросах веры? Нет, это вряд ли. Но форсировать или давить всё равно нельзя.), – Какая Душа? У кого её отняли? У вас, что ли? – теперь он презрительно хмыкнул, – Это вообще не в моей компетенции! И не будем больше об этом. Вот придёт послезавтра священник, к нему и обращайтесь со своей «душой»! – он тоже выделил это слово, но уж не без издёвки, – А я – простой солдат, и здесь не помощник!

Медленно выдохнув, она предельно спокойно попробовала ещё раз:

– Не хотите ли вы сказать, что простые солдаты в Бога не верят?

– Что за чушь?! – он возмущённо встрепенулся, – Верят, конечно!

– Ну вот и моей веры у меня тоже никто отнять не сможет! – она агрессивно подалась в его сторону, тут же впрочем, остановившись, – Я не хочу предстать перед Всевышним с отягчённой и нечистой совестью. Я должна постараться вымолить прощение за свои грехи!

Опасаясь переиграть, она замолчала, и повернулась к стене. Ещё рано проявлять какие бы то ни было эмоции. Жертва ещё не заглотнула крючок с наживкой. Хотя, конечно, непорядочно использовать как наживку единственное, что, может быть, осталось святого у этого повидавшего виды прагматичного карьериста, – его, возможно, в глубине души искреннюю веру в единственно непреходящие ценности: в Бога, Высшую Справедливость, и Царствие Небесное…

Впрочем, будем реалистичны – возможна ли, с его-то мировоззрением и циничностью, эта самая искренняя Вера? Ну а если и нет – показать он это (даже самому себе) побоится. Стереотипы поведения и воспитания ставят на такие проявления «циничного неверия» жёсткие ограничения – особенно в эпоху ведьм.

– Ах вот как! Ваша милость решили, что за два дня молитва очистит в вашей душе то, что вы годами там пакостили?! Ха-ха-ха! (до чего наигранный смех – это ясно и ему самому: вот он заткнулся), – Ну, нет! Такие злодеяния так просто не искупить! – издевательский тон говорил о чувстве внутренней правоты. По-крайней мере, для него – она точно была виновна, – Господь-то знает, кто истинно верует, а кто только хочет показать себя верующим! Нас, людей, вы ещё можете обмануть, а вот Его – не выйдет!

Он замолчал, выпятив вперёд подбородок, словно хотел придать больше веса своим (надо признать – довольно справедливым) словам.

Что ж, он готов. Первый этап успешно пройден, нужный настрой у жертвы достигнут.

– Значит, вы отказываете мне? – слегка разочарованный, но спокойный тон.

– Ну, нет! Я нормальный католик, и на себя такой ответственности не возьму, конечно! Пусть ОН – палец в потолок и кивок головой, – вас судит! И хотя его высокопреосвященство и запретил вам что-либо давать, уж против распятия-то, я думаю, он точно возражать не стал бы. Вот только наверняка ему и в голову даже прийти не могло…

По-правде говоря, и мне тоже!.. – он чуть отстранился, взял паузу, но продолжил:

– Да, я дам его вам. И даже скажу, почему, – он перевёл дыхание, и несколько сбавил тон, – Если вы что-то опять задумали, сомневаюсь, что деревянный крестик поможет вам убежать, или навредить кому-нибудь. Ведь кто бы ни пришёл, я-то буду здесь! Ну а если – вдруг! – ваша милость и вправду хочет вымолить прощение у Всевышнего, то моя совесть будет чиста: я не мешал вашему покаянию!

Да, в житейском прагматизме ему отказать нельзя. Молодец. Практически оправдал её расчёты – сказал то, что и должен был сказать надёжный, и набожный охранник.

Теперь дело за ней. Нужный тон и движения давно продуманы. Главное – чтобы не чувствовалась отрепетированность домашней заготовки.

Очень медленно она повернула к нему слегка опущенную голову. Развернулась сама. Брови подняты, взгляд прояснено-удивлённый. Как бы через силу она выдавила:

– Благодарю… вас. – и после тщательно рассчитанной паузы и еле слышного вздоха, – Простите за недостойные мысли о вас. Я думала… Я думала вы побоитесь сделать это.

Ведь наверняка его светлость… Ах, Господь, прости мне… – и после ещё одной паузы, глубоким грудным регистром. – Спасибо. – совсем уже близко сдерживаемые слёзы. Но они не прольются – гордость…

Она опять опустила голову, отвернулась, и сильнее навалилась на стену рукой.

Нужно не играть – нужно действительно ощутить стыд перед ним (таким порядочным!) за своё предыдущее отношение – презрительное и высокомерное.

Теперь – только молчать.

Молчать, чтобы не развеять свой образ и его самоощущения от благородного и, в общем-то, смелого, поступка.

О том, что что-то произошло с его позицией в отношении неё, сказало красноречивей всяких слов, довольно долго сохранявшееся молчание. И даже факел не трещал.

Затем жертва тоже беззвучно вздохнула, как бы сбросив невидимые чары, и неуверенно пробормотав:

– Да ладно, чего уж там… Ведь вам так мало осталось… – затем, словно устыдившись бестактности, он неуверенно как-то развернулся и вышел. Дверь не хлопнула, а медленно, вроде даже с сожалением, закрылась.

Замок запереть он, разумеется, не забыл.

Медленно она пошевелилась, сменила неудобную позу. Атмосфера, столь сильно накалённая ею, разрядилась.

Его шаги уже затихли вдали, когда она, наконец, вдохнула полной грудью.

Получилось. Получилось? То, что она задумала для первого этапа, вроде, получилось. То ли это, что ей нужно? Хочется верить. Нужно верить.

Ну вот, первый этап позади. Тело, голос, метод самонастроя и вживания в образ не подвели. Ладно, теперь главное – действовать методично и придерживаться плана.

Звучит – даже для себя – прямо как в американских боевиках… И они кончаются хорошо… Оптимистичны, в отличии от большинства поделок отечественной киноиндустрии. Нет: она – за хороший конец. Это уж точно.

Сейчас же можно на какое-то время расслабиться и попробовать местную еду. А то привкус от кислого чёрного хлеба держится во рту до сих пор.

Ну вот, всё остыло. И ложка неудобная – из дерева. Но, в-принципе, есть можно, и всё вполне съедобно. Да, вполне. Для восполнения нервных и физических сил похлёбка из гречихи вполне годится. Вроде, и сказано было немного – а вот поди ж ты, ушла уйма сил.

Но главное – нужный настрой, атмосфера, вроде, созданы. Теперь нужно восполнить потерю энергии. Силы ей понадобятся – ещё как понадобятся. И, возможно, очень скоро.

4

Не прошло и получаса, как он вернулся. Возможно, он мог бы прийти и раньше – судя по всему, распятие было его собственным, а жил он явно где-то здесь же. Но по дороге, очевидно, его терзали разные мысли и сомнения.

Да и то правда – кого бы на его месте они не терзали: вверенная преступница вдруг на сто восемьдесят градусов сменила курс: из коварной обольстительницы превратилась в кающуюся грешницу (как не вспомнить снова «Трёх мушкетёров»! – будем надеяться, что их ещё не написали!).

И по здравому размышлению, он придет к мысли, что она ломает комедию.

Такое положение устраивало её, как ничто другое. Муха должна увязнуть в паутине. А ещё лучше, если сама муха и слепит и укрепит свою паутину – чтоб увязнуть покрепче. Даром, что любой человек – раб своих же привычек и стереотипов…

Разумеется, она ожидала, и подготовилась к его возвращению.

Тем не менее, услышав медленные шаги и поворот ключа, не смогла на какое-то мгновение сдержать нервную дрожь. Ведь люди – не вычисляемые калькулятором однозначные цифры-результаты… В конце-концов, он мог и передумать.

Начихать на все тонкости её психологических построений, и просто напиться вина, или поручить кому-нибудь другому принести ей еду, а про распятие и её религиозное рвение как бы забыть…

Но вот он входит, и так медленно, что она успела справиться с собой.

В руке он действительно держал маленькое – сантиметров тридцать – деревянное распятие. Увидев распятие, и задержав на нём взор, она чаще задышала, и, как бы в изнеможении, села на лежак, не забыв вытянуть в его сторону заметно дрожащую руку.

Тем самым она сразу достигала двух целей: вынуждала его подойти к ней (а вблизи её энергетика давала гремучий эффект, она это знала, и чувствовала), и смотреть на неё сверху вниз. Таким образом он не чувствовал себя ущемлённым своим небольшим ростом. И мог ощущать себя (ну уж тут – ха-ха!) хозяином положения.

Всё верно: он не купился. Это стало ясно, едва он открыл рот:

– Вот распятие для вашей милости, – держа его перед собой, словно бы отгораживаясь от неё, он медленно и довольно спокойно и уверенно подходил, – Я выполнил своё обещание и свой христианский долг! Но вы уж не обессудьте, сударыня, – тут в его голос снова прорвались нотки иронии, – По здравом размышлении я не очень-то верю в ваше раскаяние. Я не первый день слежу за вами, и раньше что-то не замечал в вас каких-то религиозных порывов!

Поэтому я делаю это не для вас, а для себя: чтоб совесть моя была чиста и спокойна -да, я сделал, что должно!.. Остальное – во власти Божьей! – сделав ещё медленный шаг, он встал напротив.

Поколебавшись какое-то едва уловимое мгновение под её лучисто-тёплым, всепрощающим взором, он вложил-таки распятие в её поднятую руку.

Искра всё же пробежала от его руки, когда он невольно коснулся её пальцев.

Хватит, дольше выдерживать драматическую паузу нельзя, а то мистический миг доверительности и единения пройдёт.

Бросив краткий взгляд на распятие, она тут же снова подняла глаза на него:

– Почему вы стараетесь выглядеть более жестоким и зачерствелым, чем на самом деле?

Я же чувствую – всё это только шелуха, корка… Ведь несмотря на строжайший запрет, и свои… сомнения, вы всё же принесли мне ЕГО, – она, чуть вздохнув, снова перевела взор на распятие, которое теперь прижимала к своей груди стиснутой изо всех сил рукой (он должен заметить побелевшие костяшки пальцев), – хотя вы даже не представляете, как это важно сейчас для меня, – против таких глаз, да ещё вблизи, устоять, конечно, не смог бы никто.

Но не их, и не красоту своего тела собиралась она использовать сейчас как оружие.

О, мужчины, боящиеся быть соблазнёнными, или одураченными, как вы… Правы! (впрочем, она не исключала мысли о том, что некоторые женщины, возможно, иногда честны в своих взаимоотношениях и поступках…).

Выдержав очередную паузу, с лёгкой горечью она задумчиво произнесла:

– Вы очень помогли мне. Это распятие, этот могучий символ, и вправду важен для моей души и совести! И пусть Господь простит вам ваше недоверие и вашу иронию – я помолюсь и об этом. Впрочем, вы и не могли относиться ко мне по-другому! Но тут уж простите, – она горько усмехнулась, – я (по привычке, наверное!) – так цеплялась за жизнь…

Ещё простите за Гийома – он ни в чём не виноват. А я… – она опустила голову, – Я постараюсь, чтобы оставшиеся часы моей жизни никому не принесли вреда.

Внешне это проявлялось только в мелочах – подрагивании кончика меча, учащённом, еле слышном дыхании, и напряжении в туловище – но она чувствовала, что теперь он в ещё большем замешательстве, чем вначале. И сейчас здесь не было никого – ни начальства, ни подчинённых, перед которыми нужно было бы сохранять лицо.

Но и совета, что делать, и как вести себя дальше, спросить было не у кого. Кроме того, он явно испытывал стыд. Ну, может, и не стыд – но определённое смущение. (это он-то, забывший, наверное, что значит и само это слово!), за свои – хоть и вполне обоснованные – подозрения насчёт намерений доверенной узницы.

Всё в порядке, грубая честность (по Карнеги) почти всегда ставит в тупик и лишает аргументов. Она не играла – она просто жила своим образом. Похоже, порядок.

Однако нельзя слишком затягивать молчание – иначе чувство неловкости, стыда, и, возможно, возникающей жалости, сменится у него на чувство злости. На себя же – за эти самые стыд и жалость! – а затем эти эмоции будут перенесены на неё, автоматически, в целях самозащиты от уязвлённого самолюбия.

Вновь подняв на него не столь уже горящий, а скорее, умиротворённый взор, она совсем тихо произнесла:

– Благодарю вас ещё раз. – Снова вздох, но уже более оптимистичный (если только может быть оптимистичный вздох!).

– Да ладно уж… Пожалуйста! – смог наконец пробормотать временно выпущенный из-под гипнотического действия кобры-постановщицы спектакля, беззащитный воробей, – Вы тоже… меня простите за… э-э… недоверие. Сами понимаете – работа такая. Да и то сказать – слишком много разных… э… дел числится за вашей милостью, чтобы вот так, сразу, поверить в ваше искреннее раскаяние. Поневоле засомневаешься… – Ага, вот он уже, пусть неловко и криво, но улыбается.

Даже стыдно брать его именно в этот момент.

Но – надо. Тем более он так здорово ей подыгрывает. Она успокоила промелькнувшие угрызения совести обещанием сохранить ему жизнь и свободу – из образа выходить нельзя.

– Из того, что мне приписывают, – так же медленно, тихо и отрешённо, снова уведя взгляд в сторону и вверх, словно бы к небу, начала она, – лишь за ничтожную часть я действительно в ответе… – тут она вскинула кверху и вновь, словно внезапно обессилев, опустила руку с распятием, и позволила части рыданий (но – сдерживаемых) проскользнуть в голосе, – В ответе перед Богом и людьми. Но – нет…

Не это мне предстоит замаливать. Главная вина и беда моя не в этом. И его высокопреосвященство прекрасно об этом знает. Для того-то он и устроил весь этот заговор, чтобы я оказалась здесь, и он без помех вырвал у меня мою тайну! – обличающие и гневные ноты в её крепнущем голосе зазвучали уверенней, – Да! Все эти злодеяния на моей совести, но и на его – тоже!

Она как бы судорожно сглотнула душившую её слезу, и чуть патетичней продолжила:

– И я знаю, что его толкнуло на это: его непомерная алчность, его корыстолюбие! Его дикая жажда власти!.. О, я-то хорошо помню, как он на коленях умолял открыть ему мой секрет, ещё тогда, три года назад, до того, как всё это началось… – она замолчала, откинувшись назад, и закрыла лицо ладонями. Теперь она уже не сдерживала слёз, и они, блестя и капая на платье, потоком текли сквозь пальцы.

Но вставить хоть слово зрителю своего монолога она не дала, продолжив опять тихо:

– Да, глупо так говорить, да и не к месту всё это теперь… Только я понимаю, что ему было нужно. Ведь деньги, золото – это только средство…

Власть – вот цель, к которой все стремятся. Но без него – без золота! – ничего этого не добиться… Нет золота – нет силы, нет почестей, престижа, безнаказанности – всего того, к чему так стремится этот… да, этот низкий человек. И вот, надо же было такому случиться, что он узнал о моём… Так я должна была стать ключом к его восхождению. К его богатству. Этот мерзкий человек готов был погубить – да и погубил! (она горько усмехнулась сквозь слёзы) – меня и близких, чтобы вырвать страшную тайну, это несчастье и проклятие всей моей жизни: вырвать пытками, угрозами, шантажом – способ не имеет для такого человека значения!..

Но он просчитался!

Сейчас, пожалуй, хватит. Её бессвязная гневная речь должна быть покороче. Да и пора снова переходить к смирению и покаянию:

– Да, он просчитался… Он не узнал ничего…

Через три дня меня не станет, и весь его чудовищный, жестокий план не принесёт ему ни-че-го. Ибо моя страшная тайна умрёт вместе со мной. – она задумчиво покачала головой, – Как жаль! Мой дар принёс мне не богатство и радость, а только слёзы, горе и унижения! Я всё время думаю об этом…

Всё же, наверное, это произошло потому, что я всегда в первую очередь думала о себе. Только о себе. Мало, вернее – совсем не помогала другим, тем, кто действительно в этом нуждался… – теперь она говорила медленно, раздумчиво, как бы сама с собой, – Нет, я никому не помогала, даже когда могла. Вот это мне и предстоит замаливать – то, что я, дурочка, имея возможность накормить стольких голодных, и помочь стольким нуждающимся, думала только о роскоши, удовольствиях, и копила всё только для себя… Как глупо…

Она замолчала, не смея показать партнёру, как нужна ей сейчас его реплика, его вопрос – для логического завершения монолога-фарса. Длинновато получилось. Но так и должно было быть – ведь она не подготавливала специально слов: они лились сами, её была только основная идея.

Гнев, раскаяние, недосказанная тайна – фальши допустить было нельзя. Теперь дело за ним. Как жаль, что он не знает своей роли. И суфлёра нет – сейчас брякнет с растерянности что-нибудь не то, и весь сценический эффект – насмарку!..

Он, однако, не подкачал:

– Ваша милость… Простите моё невежество, но никак не пойму, о чём вы речь ведёте? Какой дар, какая тайна? Ведь вы осуждены за заговор против короля!

– Ах, это… Да. Осуждена. – презрительный, но и скорбный смешок, – Осуждена, хотя и не виновна в этом! О, нет, не за это взойду я на эшафот.

А за то, что не пожелала помочь его высокопреосвященству наполнить золотом его мошну – его бездонные сундуки! И разрушила его честолюбивые помыслы!.. – а теперь как бы осознать неуместность гнева, – Впрочем, простите за этот выпад – он совершенно не уместен. Да и поздновато уже мне кого-то обвинять… Нет, никто, кроме меня самой, не виноват…

Вновь повисшая тишина нарушалась только его громким дыханием. Он был захвачен – это чувствовалось по всем признакам. Ещё бы – речь зашла о Богатстве! Пусть пока – для кого-то другого, но… Но ведь можно хотя бы попытаться… Она чуяла – глубоко в его мозгу прагматик уже отдал приказ языку!

– Уж простите меня за неуместное… любопытство, ваша милость… Но как – как вы могли бы дать ему богатство?! Ведь ваша матушка… ваш род так беден! И не для кого не секрет – что вас выдали замуж… э-э… по расчёту?.. – он уже начал. Пока – подготовка. Да и кто бы на его месте не начал?

– Да… – она сверхтяжело и надрывно вздохнула, – Прошу вас… Не будем об этом.

Все эти воспоминания и то, что я могла бы… сделать, но не сделала…

Мне стыдно и больно об этом говорить. Пусть уж моя тайна просто умрёт со мной. Никто больше не должен пострадать… Прошу вас! – она вдруг порывисто вскочила, схватив его обеими руками за руку, и очень крепко пожала (вцепилась в неё, как клещами!), – Нет-нет – умоляю! Не спрашивайте! Не надо!

После ещё одной паузы, она выпустила, как бы поникнув в бессильи, его руку, и опустилась снова на свой лежак:

– Я… благодарна вам за помощь и… это… – она снова печально взглянула на распятие, которое всё ещё было у неё в руке, – Но лучше я буду просто… молиться. Вы же постарайтесь… Да, забыть обо мне, когда всё кончится!

Всё же в нём осталось что-то от обычного человеческого такта – предлагать ему оставить её одну не пришлось, достаточно оказалось чуть отступить назад.

Смена её непредсказуемого (ну так, женского же!) настроения удивила его, конечно, но тактичность пока возобладала над любопытством. Поколебавшись, он поклонился (чего, наверное, до этого не делал никогда!), и всё же выдавил из себя:

– Доброй ночи сударыня.

– Доброй ночи. – И, спустя точно рассчитанную паузу, и тише, – Храни вас Господь…

Он вышел, загремел ключами. Походку его она бы теперь определила, как задумчивую, если так можно сказать о походке.

Ну вот, теперь ему целую ночь предстоит… думать?

А ей – немного поработать.

5

К утру у неё всё было готово – даром что факелы горели почти всё время. Сменяли их примерно раз в час, наверное, в коридоре был-таки постоянный дежурный, и она слышала его шаги и побрякивание с постукиванием. Но к ней он не совался – вероятно, выполнял четко очерченные служебные инструкции. И это просто не входило в его обязанности.

На то, чтобы выточить полукруглую (по форме большого пальца) вмятину в распятии пониже ног резной фигурки Спасителя, ушёл примерно час.

Опилки она спустила в дыру, выступ камня, о который точила дерево, тщательно затёрла плесенью. Труднее оказалось отрыгнуть немного желудочного сока, чтоб он был достаточной концентрации, и обработать им основную впадину, и следы от остальных пальцев, что должны были оставаться при правильном хвате распятия.

Но она, в глубине души надеясь, что не кощунствует, справилась и с этим.

Теперь осталось только натереть эти места частицами глины, добытыми со дна кувшина, и ещё вправить в полученные отметины частицы с нагрудного крестика – благо, золото очень мягкий металл, и мельчайшие его следы на поверхности оставить довольно легко – особенно, если поточить о камень, и втереть ногтем, и тем же золотым крестиком.

Поспать ей удалось часа два. Пришлось встать пораньше, как оказалось, за пару часов до его очередного визита на завтрак, чтобы придать себе снова соответствующий вид. Не привыкшая, вероятно, к такому обращению кожа головы болела после тугого узла, оттягивающего копну её нечёсаных, но всё равно густых волос, на затылок.

Но отдохнуть больше нескольких часов этой коже она не дала – жизнь важнее.

Постукивание, побрякивание и шаги уже не вызвали сильного волнения. Вот и он – вошёл довольно спокойно, но по всем признакам она видела его напряжение, и бессонную, вероятнее всего, ночь. Начали они с обычных фраз:

– Сударыня, вот ваш завтрак.

– Спасибо, я не голодна… (как бы не так!)

– Ну… как? Пригодилось вашей милости… распятие?

– О, да! – благодарный взор вскинут и снова опущен, – Пригодилось… Но вам придётся простить меня – я… немного его… испортила.

– ?! – его взгляд так неподдельно передал всё его удивление, что реплики не требовалось, и она поспешила нарушить нависшую тишину:

– Надеюсь, вы сможете достать себе новое… Если, конечно, не решите, что вред от меня (она смущенно хмыкнула) небольшой. Вот, посмотрите – я… откусила отсюда. – она протянула ему результат своей многочасовой работы, надеясь, что в слабом освещении…

Посмотреть было на что. Там, куда должен бы был приходиться её большой палец, была почти правильной формы вмятина, семи-восьми миллиметров глубиной, и шириной с сам палец.

А в местах касания остальными пальцами проступали заметные светлые следы – словно из пальцев выходило что-то, обесцветившее дерево креста.

Он поднёс распятие к свету – и задохнулся. В главной впадине, от большого пальца, явно видны были следы… золота. И вокруг ореолом расходился светлый круг…

Незаметно боковым зрением она следила, даже не поворачиваясь, словно ей стыдно за содеянное. Его же, спустя некоторое (довольно, впрочем, продолжительное) время прорвало-таки:

– Ваша милость… позвольте… Ущерб, конечно не велик. Я не в претензии… Но вот вы сказали – выгрызли зубами… Я не понимаю – зачем?!

Брехня. И наглая. Уже давно ты всё понял. Хочешь только услышать это от неё…

Что ж. Услышишь. Но – не сразу, конечно. Ведь она, типа, не желает ему зла.

– Зачем? Ну, скорее, не зачем, а почему – у меня слабые пальцы, и я не могла ими… (а вот это очередная ложь – уже с её стороны: пальцы у этого тела – будь здоров!).

Она замолчала, прикусив язык, словно против воли сболтнула лишнего.

Он тоже недаром всю ночь думал, и мог легко докончить за неё, но продолжал свою линию – хотел «подтверждения из первоисточника»:

– Простите меня, пожалуйста, ваша милость, но я всё же христианин! (ага, уже аргумент!) и хотел бы знать, не были ли здесь… какие-нибудь… колдовские…

– Ах, бросьте! Ничего такого здесь не было. Если вас это устроит, отнесите его в собор, и пусть служитель веры снова освятит его… Хотя ничего злого я не делала!

Нет, от него так просто не отвертеться, его натура давно почуяла… наживу!:

– Но всё же, ваша милость… Здесь и следов зубов-то… Что же вы отсюда?..

Нет, она покобенится ещё немного. Но – не слишком долго. Через две-три минуты он-таки услышал. С «недостойным» раздражением она выдавила:

– Надеюсь, золото не противоречит основам христианской морали? Ведь из него делают и утварь, и чаши для богослужения… И нательные кресты… Ну так я просто убрала его оттуда!

– Как – убрали?! И где же оно?!

– Как – где? – недоуменный тон, она небрежным жестом узкой ладони указала, – В яме, конечно! – словно это разумелось само собой.

Ну, для неё, может, и разумелось, но вот для него…

– В яме… – казалось, столь непочтительное обращение с царём металлов повергло его в ступор. Во всяком случае, затянувшееся молчание дало ей понять, что недоверия её слова не вызвали (ура!), – Э-э…То есть, вы хотите сказать… что то, что вы отсюда… выгрызли…

И… выбросили – в эту яму?!

– Ну да! – она передёрнула плечами, словно раздражённая его недопониманием.

– А… Почему?!

Вздох разочарованной дурочки, самой собой загнанной в угол, дался ей легко:

– Потому, что от него-то и все мои беды…От золота. – и, с надрывом! – Ах… нельзя мне этого говорить, – словно спохватилась она, отворачиваясь и передёргивая плечами, словно от сквозняка.

– От… золота? Но… откуда же вы его… И как оно оказалось здесь, внутри моего распятия?! Ведь его же… – было вполне ясно, что ведь не отстанет.

– Ладно! Грех этот останется на мне! Я по недосмотру слишком долго касалась… вашего распятия, и слишком горячо молилась… Это от моих пальцев так получилось. – ну вот, главная фраза шоу произнесена, декорации в виде отпечатков расставлены, – Ещё раз – простите!

Он надолго заткнулся, словно только теперь понял.

Дудки. Ты, милейший, «понял» ещё десять минут назад, и мимика твоего достаточно освещённого лица, сказала ей всё… А сейчас ты ищешь способ, как бы потактичней сказать ей, как выведать…

На его очередную (честно говоря, не очень-то и робкую) попытку, она как-то устало и буднично сказала:

– Ну что вы ещё хотите услышать? Да, я владею этим проклятьем. Этим… легендарным даром. И вот – это погубило и моих близких и меня… Это Прикосновение Мидаса.

Воцарившуюся за этим тишину можно было бы назвать мёртвой, если бы дежурный по коридору не решил заменить давно трещавший и меркнущий факел.

Пока происходила замена, никто не сказал ни слова, но напряжение росло.

– Неужели… (вот дьявол, он всё же сомневается?!) Вы… И вправду отказались рассказать об этом его высокопреосвященству? (ага, к счастью, это – другое сомнение!)

Её ироничный смех прозвучал довольно фальшиво… Ну, словом, так, как и был задуман:

– Может, я и плохая женщина, интриганка, и легкомысленная… Но вот в вопросах золота и церкви… Разве это – не запрещенное золото?! Ведь мы должны «в поте лица зарабатывать себе пропитание», как сказал Господь. А тут – вот, стоит мне только…

Ведь подчас я и сама себя спрашиваю – может, и вправду – я – ведьма?

Всегда… по-настоящему я действительно… боялась. Пользоваться этим.

Я думала так: кто дал мне право судить? Или: дать одним, а другим – не дать?.. Кто нуждается больше? Кто и правда – не может, а кто – просто не хочет заработать?.. «В поте лица»? Кто из нищих и неимущих – действительно такой, а кто – просто недостойно притворяется, пытаясь сыграть на жалости?! И христианском сочувствии.

Кто я такая, чтобы решать такие вещи?..

Церкви я, может быть, и раскрыла бы этот дар, даже боясь быть обвинённой в связи с нечистым… Но он – не Церковь! Ему – ни за что! – гневные нотки прорвались точно дозированным финальным аккордом.

Нужно отдать ему справедливость – он не сразу, и не на коленях стал просить её объяснить (Ха-ха, как же – объяснить!) как это у неё получается.

И совершенно ни к чему её отказы и увёртки не привели: плевать ему было на её «высокие идеалы» и морализаторство о «Душе» и т. п. Но виду он, конечно, не подавал. Молодец. Человек дела.

– Я могу превращать в золото почти всё… – призналась она наконец, с совсем уж траурным видом, – но на разные… материалы… требуются разные усилия. Вот, например, с вашим распятием вышло недоразумение – я просто истово молилась, и даже не заметила, что слишком… ну, увлеклась, что ли.

Хотела вымолить прощение. Увлеклась, да… Но успела всё же остановиться. Если бы распятие было из металла – ну, там, – медь, или серебро…

Оно бы превратилось в золото очень быстро.

Но тогда бы я просто выбросила вниз его всё, и вы бы ничего не узнали… А так – я же хотела сохранить его вам: не вернуть было бы… непорядочно.

О-хо-хо. Есть ему дело до её порядочности. Даже два раза.

– Но как же, всё-таки, у вашей милости это получается? У вас это врождённое, или вы… Или этому можно научиться?..

– Ах, в том-то и дело. Точно я не помню… Врождённое – вряд ли. Тогда мои родители сказали бы мне об этом. Я, хотите верьте, хотите – нет, сама толком не пойму, как у меня открылся… или оказался… этот дар. В детстве, говорят, я на неделю пропадала из нашего родового замка…

Я сама ничего не помню, но кормилица рассказывала, что меня, вроде как похищали цыгане… Правда, никто этих цыган так и не видал… И что меня нашли в деревушке в десяти лье от замка, и я тогда ничего не могла рассказать… Мне было около четырёх.

А первый раз я превратила серебряную монету в золотую случайно, когда очень захотела что-то купить на ярмарке… Это мне было уже где-то семь… Мама тогда сказала, чтобы я больше никогда… – опять самоирония, – Но разве можно удержаться, и не попробовать…

Помолчав, и покачав головой, она закончила:

– Конечно, с годами это делать всё легче – словно учишься… Читать… Или ездить верхом.

Он молчал, но его молчание было красноречивей любых слов, а чуть приподнятые руки как бы тянулись к ней в немой мольбе. Словно почуяв его обращение, она вскинула к нему голову и гневно произнесла:

– Нет! Даже и не думайте, сумасшедший вы человек! Нельзя, грешно смотреть на… такое! Неужели вы не поняли – в этом источник всех моих бед! Я не могу, и не хочу никого втравливать в это… это колдовство! – она сделала упор на этом слове, словно пытаясь хоть этим «испугать» его!

«Испугается» он, как же…

– Но… сударыня. Если… (Он старался быть тактичней, и замаскировать свои меркантильные устремления. И даже слово «колдовство» сразу «правильно» воспринял лишь как её попытку испугать и отвратить его!), – Если такой дар пропадёт, исчезнет вместе с вами, то сколько возможностей, сколько добрых дел и пользы для… неимущих пропадёт навсегда! Сколько бедняков, обездоленных судьбой, могли бы прокормиться – ну, хоть, до созревания урожая – если вдруг выдастся недород, или…

Или сколько больных могло бы купить лекарства… или сколько милостыни можно было бы подать тем, кто уже не в силах работать сам, ведь эти деньги… Можно было бы употребить и во благо!

Вероятно, он продумывал эти и другие аргументы всю ночь, хотя оригинальностью они и не блистали, и могли прийти на ум любому.

– А что – вы думаете, всё это не приходило в голову и мне?! Ещё до того, как я оказалась… здесь?

Да, я несколько раз пыталась. Пыталась помочь страждущим и нуждающимся… А как вы думаете, откуда он узнал о моём даре? – её горечь была неподдельна, она и в самом деле её ощутила, – Нет, шила в мешке не утаишь! И не надо меня уговаривать! (Впрочем, в подтексте обычно такие реплики как раз и означают – ах, уговаривайте, уговаривайте меня!.. Мне так стыдно, так жалко уносить такой секрет с собой! Будьте настойчивей, и, помучившись, я не смогу его удерживать там, в глубине…)

Конечно, он не сдался, но и она ещё держалась.

Побившись ещё минут двадцать, он оставил её, плачущую, и, словно в истерике трясущую головой, и всё ещё отказывающую, одну.

Ничего, явственно читалось на его туповато-упёртом лице, скажешь, голубка, я очень терпелив, у нас ещё обед, ужин, и два дня…

6

Два дня не потребовались. После обеда, «вняв» его аргументам и мольбам хотя бы «показать», она взяла с него торжественную клятву (на его же распятии) никому и никогда… Даже детям своим! (попутно она таким образом выяснила, что их пока нет).

То, что у него нет жены, или ещё кого-то, её устраивало лучше всего. Значит, никто от него не зависит, и не пострадает, если она его… Хм. Скомпрометирует.

А вот того, что он такой настойчивый, она стала потихоньку опасаться – как бы он, выведав то, что его сейчас интересовало больше жизни, не поспособствовал её…

Назовём это – преждевременной кончиной.

Рожа у него уж слишком хитрая.

Однако тут она могла быть спокойна – конец шоу будет не совсем таким, как он, вероятно, своим подленько-практичным умишком рассчитывает. Ведь вначале – он должен увидеть. Понять. Научиться. Закрепить навыки…

Когда часа через два после обеда он опять пришёл, она «в последний раз» попыталась его уговорить и образумить… Но ни имя Господа, ни обращение к Богородице не вразумили его.

Что ж, она «сняла» грех со своей совести, выбор был за ним – она так и сказала.

Радовало только то, что все слова и движения давались ей теперь легко и просто, словно они смогли наконец, слиться в гармонии – она и это… новое тело. Словно договорились – победить общего врага!

О серьёзности же его намерений можно было судить и по факелу – то он довольствовался светом из коридора, не закрывая её дверь. Возможно, что расстояние до дежурного было большим, и он не боялся быть услышанным.

Теперь же он принёс факел с собой, укрепил его в держаке у двери, внутри камеры, а входную дверь притворил – тихо и плотно. Правильно: свидетели ни к чему…

И ей это только на руку.

– Вы принесли, то, что я просила? – она, хоть и несколько отрешённо, но перешла к деловому тону. Раз у него нет сомнений, то и она готова показать. Она предупреждала, но он не внял – следовательно, ответственность за его судьбу и жизнь лежит на нём самом!

– Да, сударыня! – плохо сдерживаемая дрожь в голосе. Он явно боится – ну, как же! Почти колдовство. Да ещё и неизвестные последствия… в будущем.

Впрочем, будущего-то он точно не боится. Он уже всё решил – и про неё, и про себя. Если сейчас не «нейтрализовать» его, без опасения за свою жизнь кушать будет нельзя.

– Покажи. – она протянула белую точёную руку, двигая ею мягко, медленно.

Монету он протягивал на вытянутой руке, глаза горели сдерживаемым лихорадочным блеском, словно у золотоискателя, заглядывающего в чужой промывной лоток. Но он ещё контролировал себя – об этом говорило ритмичное и ровное дыхание.

С видом скорбящей о неразумном дитяте матери, она взяла её кончиками пальцев, аккуратно. Посмотрела. Поводила около лба (пусть удивится), и… Вернула обратно.

Напряжённая пауза.

– Да, подойдёт. Серебро соглашается меняться легче и быстрей всего остального… Только протри её немного. Нужно убрать с поверхности грязь и следы пальцев людей.

Ого, с каким остервенением он принялся тереть её! Лишь бы дыру не протёр. Дышал он теперь прерывисто, с каким-то присвистом. Ну, достаточно – она блестит.

– Довольно. Давай. – она сама протёрла монету ещё раз подолом своего когда-то шикарного, а сейчас, в свете близкого факела, непрезентабельно-обтрепанного по подолу платья. Однако бархат – он бархат и есть: монета сияла – лучше некуда.

Придерживая её через материю, она поставила судьбоносный металлический кружок на лежак, прислонив к каменной стене. Чуть повернула. Отошла. Вздохнула.

– Я должна делать всё так, как положено. Чтобы мне было легче, я должна попросить у неё прощения, и настроиться… на её душу. – она опустилась на колени в двух шагах от монеты, поерзала на неровных камнях. Ещё раз вздохнула. – Видишь? Вначале – издали…

– А… мне что делать? – несколько растерянно спросил он, переводя взгляд с неё на монету, и переминаясь с ноги на ногу.

– Ах, не важно. Ну хочешь, стань рядом, – она равнодушно указала на пол рядом с собой, приглашая его опуститься на колени в шаге от лежака, – Я хочу, чтоб ты понял – у всего на свете есть своя… ну, душа, что ли… И прося её, – кивок в сторону монеты, – измениться, я должна прежде всего понять и попросить прощения у её… души.

Похоже, эта мысль оказалась слишком сложна для его отягчённого жаждой обогащения ума, но он, сопя и покряхтывая, опустился на колени рядом с ней.

Её расчёт оказался верным – блеск от монеты отражался почти точно ему в лицо.

Факел горел пока ровно, и можно было начинать. Декорации расставлены, актёры на сцене. Давай, Ирина, ход за тобой.

– Посмотри, – медленно и раздумчиво начала она, – Вот эта монета. Она тоже живая, живёт своей жизнью. Если ты постараешься думать о ней, как о живом существе, и понять её, она ответит тебе взаимностью. Поможет. Сама пойдёт навстречу. Посмотри!

Тон не должен быть слишком напористым. Динамика нарастает постепенно. Давить и наседать сразу нельзя, и действовать словом нужно мягко. И хорошо, что она избавилась от хрипоты, и голос льётся, словно медовый…

– Она желанная… Она красивая и блестящая. Думай о ней, старайся быть к ней ближе.

Пойми её. Смотри. Смотри на неё внимательней. Смотри. Сконцентрируйся на ней, только на ней! Это – богатство. Это – успех. Это – радостное и светлое будущее!

Пойми её! Смотри! Смотри внимательней! Всеми мыслями – приблизься к ней! – её нежный и мягкий голос постепенно крепчал, по мере того, как она замечала нужные ей признаки, но не останавливалась и не форсировала, – Смотри только на неё!

Какая она красивая! Тёплая. Чувствуешь, как от нее идет тепло – прямо к тебе? Тебе тоже становится тепло. Тебе тепло и спокойно. Внимательно смотри на неё. Ты ощущаешь тепло, покой и счастье. – её мягкому, но уверенному и напористому голосу противиться просто невозможно, – Ты расслабляешься. Тебе тепло. Ты полностью спокоен и расслаблен!

Ты спокоен и тебе тепло. Ты полностью расслаблен.

Пожалуй, всё, иначе можно упустить момент его расслабления:

– ТЫ РАССЛАБЛЕН! ВСЕ МЫШЦЫ МЯГКИЕ И РАССЛАБЛЕННЫЕ!

ТЫ СПИШЬ!!!

ТЫ КРЕПКО СПИШЬ! Спать! СПАТЬ! Ты не проснёшься, пока я тебе не прикажу!

Бережно придерживая обмякшее тело, она попыталась было взгромоздить его на лежак. Не тут-то было. Пришлось опустить его тут же, на вонючем полу. Да, тяжело. Килограмм девяносто…

Ладно, будем надеяться, не простудится.

7

Он лежал тихо. Дыхание ровное и спокойное. Тело и правда, так расслаблено, словно в нём и суставов-то нет. Спит, словно ребёнок. «Невинный» такой ребёнок.

Вот она и сделала это. Сделала!

Хотя раньше она никогда не пробовала загипнотизировать человека. Ну, тут он сам ей подыграл – муха сама сплела свою паутину…

Впрочем, разве она его не предупреждала? Предупреждала: нельзя так любить золото…

Нет, она всё же постарается сохранить ему жизнь… и свободу. Но, разумеется, без ущерба для себя. Пусть всё идёт по плану.

Конечно, ей очень повезло. Если бы не совершенное владение языком, голосом и телом, наверное, этот путь освобождения был бы ей заказан.

Ничего, что-нибудь другое нашлось бы – кто хочет, найдёт тысячу способов (а кто не хочет – тысячу причин!).

Как, однако, его высокопреосвященство смог предвидеть, что бояться надо именно её языка? Ничего, даст Бог, она и с ним встретится. И… разберётся.

Ладно, времени в обрез, займёмся делом.

Распустив, наконец, тугой узел волос на затылке, стянутый тряпицей, оторванной от подола, она с большим облегчением потрясла головой. Ф-ф-у-у…

Этот имидж своё дело сделал. Какое наслаждение!

Помассировав затёкшую кожу, она яростно почесалась, шипя сквозь зубы.

Проклятые вши! Как они мешали ей сосредоточиться! Ну, ничего – придёт, даст Бог, время, она избавится и от них. Не может же не быть в любую эпоху какого-то народного средства, типа керосина (впрочем, нет – керосина тут явно нету!)… Ну, или отвара – типа крапивы…

Пусть даже обезьянка на шею – знатная дама может себе позволить и не такое…

Так, стоп. Куда это её понесло. Рано ещё расслабляться и радоваться. Всему своё время.

Ведь не выполнена пока главная задача – освобождение. Вот и займёмся.

Узнать предстоит очень многое, а время поджимает. Продолжим работу.

– Ты крепко спишь! – уверенный и наполненный внутренней силой голос, – Ты слушаешься только меня! Что бы не случилось, ты не можешь проснуться без моего приказа! – он лежал на спине, такой умиротворенный и спокойный, что даже не верилось, что это именно он недавно был таким злобным, циничным и презрительным.

Подозрительный до крайности, и ещё дополнительно предупреждённый и проинструктированный, как же он стал её жертвой? Её будущим послушным орудием? Сможет ли она так манипулировать другими? Или…

За дело: с другими разберёмся, когда дойдёт их черёд.

– А сейчас, не переставая спать, ты честно и подробно, ничего не утаивая, ответишь на мои вопросы. Ты понял, что ты сейчас сделаешь? Отвечай!

– Да, я понял. Я отвечу на все ваши вопросы, – голос тихий, и… безжизненный, – сударыня. Я ничего не скрою и отвечу честно и подробно.

– Кто я? Как меня зовут?

– Вы, ваша милость, графиня Катарина Изабелла де Пуассон, в девичестве графиня де Буа-Трасси. По смерти мужа вы единственная хозяйка и наследница угодий и замка Шато Пуассон в Шампани.

Вот как. Значит, пока она – землевладелица. А после смерти? Кто был бы её наследником? Ладно, не горит.

– Какой сейчас год?

– Одна тысяча триста третий от Рождества Христова, ваша милость.

– Не называй меня больше «ваша милость», просто отвечай на вопросы. Сколько мне лет?

– Тридцать один.

– В какой стране мы находимся?

– Во Франции. – если бы он был не в своём теперешнем состоянии, её вопросы могли бы его просто шокировать, а затем и навести на разные интересные, и крайне для неё нежелательные мысли. Позже нужно будет разузнать про эту эпоху с её спецификой, побольше. Ведь те, с кем ей предстоит встретиться снаружи, не будут загипнотизированы…

Не хотелось бы перед ними выглядеть полной дурой!

Например, янки (который при дворе короля Артура), попав в аналогичную ситуацию, помнил хоть одну важную вещь – позволившую ему и выжить, и занять подобающее положение: затмение.

Пусть это останется на совести Марка Твена. (Как и то, что слэнг америкосов понимали чуть ли не дикари из пятого века, с их еще норманнским произношением, и бриттским словарем…)

А вот она, если говорить честно, про четырнадцатый век не помнит ничего! Да тем более, про четырнадцатый век Франции.

С другой стороны, сейчас расспрашивать его слишком подробно некогда: забеспокоятся подчинённые сердитого начальника – почему это он зачастил к своей пленнице, и проводит с ней так много времени?..

Солдаты тоже не совсем дураки – могут возникнуть (если уже не возникли) подозрения, что она подкупила, заколдовала, или ещё что-нибудь сделала с ним (ну как же, ведь она почти ведьма…). В принципе, на солдат-то наплевать. Но ведь их наверняка будут допрашивать, когда они с… как его зовут? – скроются в неизвестном направлении. Чем меньше будет компромата, тем лучше.

– Как тебя зовут?

– Николя Пулен.

Поторопимся с наиболее важным, остальное – позже.

– Кто правит страной, и кто приказал судить меня и заточить сюда?

– Правит король Филипп четвёртый, прозываемый так же Красивым, это он и велел судить вас. Вердикт о заточении и казни вынес малый королевский Совет.

Это имя ей ничего не говорит. Надо же, как неудачно – никаких ориентиров. Но – ясно, что это феодальная монархия, чистое средневековье. Нужно было всё-таки учить историю в школе: как и что здесь устроено: быт, нравы, традиции… А так – ничего.

– Как фа… э… К какой династии принадлежит этот король, сколько лет они правят?

– К династии Капетингов. Они правят Францией уже лет триста, точнее не знаю.

Вот тебе и здрасьте. А где же Бурбоны? Ну да и Бог с ними. Оставим поиск знакомых мест и фамилий на потом, тем более, что и этот, незнакомый король, похоже, её не любит.

Значит, быстрее надо хотя бы вырваться на свободу, а там – и из Франции…

– Кто ты по должности, и где мы находимся?

– Я – комендант замка Понтуаз, в нём мы и находимся.

– Есть ли здесь, в замке, начальство выше тебя по должности?

– Нет, сейчас нет.

– Сколько солдат у тебя в подчинении? Где все они сейчас размещаются?

– Сто двенадцать человек. В основных казармах замка сейчас находятся около девяноста человек из состава особой караульной роты. Солдат – восемьдесят четыре, шесть сержантов. Остальные двадцать два сейчас на дежурстве: несут караул по своим постам. На стенах, в казематах и кордегардии у главных ворот. На кухне – ещё около пяти, отбывающих наряды.

– Подробней расскажи, где посты часовых, и сколько там человек.

– Десять, по двое, размещаются в башенках на главной стене. Четверо, с сержантом во главе, в караульной у главных ворот, ещё двое – здесь, в подземельях, остальные шестеро во внутренних помещениях замка, по одному. Посты проверяет раз в час мой заместитель, раз за дежурство – я сам. Иногда посылаю для этого сержантов.

– Сюда, в подземелье, твой заместитель тоже спускается?

– Нет, сюда он не заходит, эти посты теперь проверяю я сам.

– Много ли здесь сейчас ещё узников? Они… Мужчины?

– Кроме вас ещё четверо, все они мужчины, и содержатся тут уже более пяти лет.

– Как охраняется этот этаж, и выход из него?

– Наружный выход из казематов во двор охраняет один часоовой. Его пост снаружи, во дворе, у него ключи от внешней двери. Ещё один рядовой охраняет вход в коридор второго подземного этажа. У него ключ от двери коридора. Они впускают меня, или того, кто разносит еду и воду.

– А что с… первым подземным этажом?

– Там сейчас нет узников, и поста тоже нет. Решётку между этажами тоже отпирает солдат, который сейчас здесь, на втором этаже.

Нельзя сказать, что она сильно оскорблена пренебрежением, которое к ней здесь выказывают – всего два стражника, и пара-тройка дверей и решёток. Хм. Вероятнее всего, двери и решётки достаточно надёжны. Да и на постороннюю помощь снаружи ей, похоже, рассчитывать не приходится. А ведь есть ещё и четверо у главных ворот – они-то уж точно молчать в случае чего, не будут.

И убивать никого нельзя – стыдно, грешно, и… рискованно. Шуму много.

Нет, убивать она без самой крайней нужды никого не будет… Поэтому придётся ещё подумать, и лобовой прорыв, как не хочется, заменить на что-то более техничное и эффективное.

Значит, нужно время, чтобы всё обдумать не спеша. Но – не слишком не спеша.

– Когда сменяются часовые на постах?

– Каждые шесть часов. Всего – четыре смены за сутки.

– Когда была последняя смена? И сколько сейчас времени?

– Около пяти часов назад. Сейчас – пять часов вечера.

– Когда у меня… ужин?

– В восемь вечера.

Так. Значит, смена караула будет в шесть, а затем в двенадцать. Бежать, конечно, предпочтительней ночью. Только вот куда. И в какой одежде.

– Какое сегодня число? И какого месяца?

– Десятое. Месяц – август.

Прекрасно, на дворе лето. Значит, тепло. Но плащ не помешает – прикрыться.

– Какие родственники остались у меня на свободе, и где они сейчас?

– Ваша мать, графиня де Буа-Трасси, имя точно не помню… Анриетта, или Генриетта. И ваша золовка, графиня Вероника де Пуассон. Обе сейчас в Париже, в вашем доме.

– Где именно в Париже, знаешь ли точный адрес?

– Да, я был там однажды. Это на улице Сен-Клод.

Для начала просто отлично. Есть место, где можно переодеться и достать средства для дальнейшего бегства (интересно, в каких она отношениях с матерью?!). В том, что ей придётся исчезнуть, и, вероятно, надолго, из страны, она почему-то не сомневалась.

Ориентировочно – планируем на глубокую ночь, чтоб весь гарнизон, кроме дежурных, спал. И – прямо в Париж. А кстати, где он, этот Париж?

– Какое расстояние от Понтуаза до Парижа?

– Около восьми лье.

Значит, примерно тридцать километров. То есть, понадобится лошадь – пешком пройти такое расстояние, да ещё очень быстро, нереально. Наверное, если галопом, часа за два – три доскакать можно. Ничего, её прелестная задница должна это выдержать.

– Есть ли в замке конюшня и лошади?

– Да, в конюшнях Понтуаза сорок лошадей.

Отлично. Если выехать примерно в полчетвёртого утра, к cеми можно доехать до ворот Парижа. И будет как раз уже светло. В город в это время наверняка везут разные фрукты-овощи, для базаров, значит, ворота должны быть открыты, и в толпе на них с Пуленом никто особого внимания не обратит. Пулен же ей нужен обязательно: без него она в буквальном смысле не найдёт отчий дом. Дом… Ладно, об этом – после.

Черновой план побега практически уже сформировался в её голове.

Теперь нужно избежать излишних подозрений со стороны заместителя коменданта, и тех сержантов, что поумней. Им не нужно видеть, что начальник зачастил, и подолгу находится у приговорённой красавицы… Как-то он уж слишком «бдительно» её охраняет!

– Сейчас ты откроешь глаза, не переставая спать. Но ты будешь все видеть и слышать. Открывай глаза! – он так и сделал. Взгляд довольно неприятный, без выражения – как у рыбы. Хм. Нет, лучше не пробовать, с этим вряд ли что-нибудь удастся сделать, не выводя его из… А она пока не собирается – слишком рискованно.

– Теперь ты встанешь на ноги, – он достаточно уверенно встал, – улыбнись. Нет, больше не улыбайся! (О, Господи!).

Главное теперь – правильно его запрограммировать. Вперёд. Уверенней.

– Ты будешь вести себя так, как всегда. Сейчас ты пойдёшь, и будешь выполнять те дела и обязанности, которые ты, как комендант, выполняешь и делаешь всегда. В положенное время проследишь за сменой караула, проверишь посты и тому подобное.

Двигайся и разговаривай так, как ты делаешь это всегда. На ужин принесёшь мне еду и воду, как всегда. После того, как закончишь все дела на сегодня, пойдёшь в свою комнату, и будешь сидеть и ждать там до половины первого ночи.

В половине первого придёшь сюда, ко мне. Об этом ты не скажешь никому. О том, что произошло здесь, ты не скажешь никому, кто бы тебя не расспрашивал. Если будут вопросы о том, почему ты так часто стал ходить ко мне, говори, что я больна, что-то с животом. Ты понял? Отвечай.

– Да, я всё понял. Я буду вести себя как всегда. Я буду выполнять свои обычные обязанности коменданта. Я не буду говорить о том… – он в точности воспроизвёл её приказы и указания. Жаль только, что голос у него такой безжизненный и тихий.

– Всё верно. Молодец. Разговаривай с подчинёнными громче и жёстче. Иди. Не забудь сейчас запереть мою дверь.

Он вышел. Ну вот, программа запущена. Правильно ли она всё сделала? К ужину она это узнает. А пока – будем волноваться. Но – в меру. И думать. Много.

8

Смена караульного прошла благополучно – она, стоя у двери, чутко прислушивалась, но ничего особенного не услыхала. Голоса, вроде, обычные, было слышно. Но слов – не разобрать. Сидя на лежаке, она напряжённо размышляла. Обдумывала детали, прикидывала варианты. Рабочий черновой план есть, но кое-какие детали придётся уточнить после более подробного расспроса Пулена – а с этим придётся подождать.

Конечно, это время – пока он не под её присмотром – самое слабое звено в её плане.

Мало ли что может случиться: вдруг приедет кто из начальства, или пришлют какой-нибудь приказ, или ещё что непредвиденное… Остаётся только надеяться на правильность данных установок и верить в методику гипноза.

Семь веков. Если вдуматься – это жутко. И так позорно – она, вроде, образованная, а действительно ничего об этом времени не знает. Ничего, вот выйдет – узнает.

Даже поза лотоса и усиленный аутотренинг не совсем помогли – доля беспокойства всё же оставалась: люди не компьютеры, да и всех случайностей не предусмотришь…

Поэтому когда он загремел ключом в двери, это прозвучало, как райская музыка. Вид его, к счастью, не изменился: развязная походка начальника, пузо впереди, преувеличено грузные шаги.

Вот только глаза…

Взяв миску с очередной порцией каши (она оказалась из пшеницы, то есть – полба), она с мягким нажимом приказала:

– Выполняй все мои приказы. В половине первого будь здесь. А сейчас – иди.

Он вышел, не задерживаясь, и не сказав ни слова.

Пища была нужна ей. Однако жизнь – нужнее. Поэтому к еде она не притронулась.

И как бы ей не хотелось продолжить расспросы, с этим лучше подождать до ночи. А сейчас все его подчинённые увидят – он не задержался. Значит, всё как обычно.

Она прилегла на прелую солому и приказала себе уснуть.

Как бы не так!

Целый час она ворочалась, то выравнивая под собой комки соломы, то проклиная вшей, которых, конечно, не было видно в темноте, но не считаться с которыми оказалось абсолютно невозможно. Затем она плюнула на это дело, и стала усиленно думать.

Когда он явился, как и было приказано, в полпервого, она успела обдумать почти всё. Можно действовать. Однако пока есть время, и эта смена часовых удивлена его ночным визитом не слишком сильно, нужно порасспросить его о главном – кто знает, будет ли у неё в будущем такая удобная возможность…

Она приказала ему сесть на лежак рядом с собой. Он не изменился. Ни дать, ни взять – живой робот. После всего этого нужно обязательно освободить его. Но – так, чтобы он не рассказал ничего ни о помощи ей, ни о её вопросах… Кстати, о вопросах.

– За что меня приговорили к смерти?

– За заговор против короля и покушение на его жизнь.

– Расскажи всё, что знаешь об этом заговоре.

– Вы наняли четверых английских лучников, чтобы они застрелили Его Величество из засады, когда он должен был возвращаться с охоты в свою летнюю резиденцию Мобюиссон. Вы заплатили…

Её разоблачили, покушение не состоялось. Его Величество жив. – вот основное, что она уловила из его пространного и весьма бестолкового и бессвязного рассказа…

– Лучники. Хм. И как же эти храбрые, – или очень глупые, подумала она про себя, – лучники собирались остаться в живых после… того, как всё сделали бы?..

– Для них были приготовлены подставы из свежих лошадей по пути их бегства, вплоть до самого побережья, а там ждал наёмный корабль. Свита и охрана короля не смогли бы их преследовать – их кони были бы утомлены после охоты. Часть денег лучники получили вперёд, остальную – должны были получить по прибытию в Англию, где их уже ждали бы вы.

– И где же сейчас эти лучники? – ответ она знала.

– Никого не поймали…

– Откуда же узнали о них и всем остальном?!

– Задержан и допрошен под пыткой посредник, через которого вы нанимали англичан, и капитана корабля. Это некий Аарон Ван Димен, фламандский ростовщик. Его показания и послужили основной уликой на суде… Кроме того имелось и ваше собственное признание со всеми подробностями вашего плана.

– Что?! Я сама призналась во всём этом?!

– Да, сами. Под угрозой пытки испанским сапогом и водой, которые Его Высокопреосвященство приказал показать вам на двух других женщинах, ведьмах-простолюдинках.

После этого вы долго плакали, но рассказали всё. Подробно.

Вот это мило. Похоже, она действительно организовала покушение. Но почему?.. Что плохого ей сделал этот… Филипп четвёртый?

– Что было на суде? Я призналась во всём и там?

– Нет, на суде вы кричали, что вас запугали, и вынудили принять на себя то, чего вы не делали. Что вы ни в чём не виноваты. Ещё вы обвиняли судей, что они обещали вас помиловать, если вы признаетесь во всём, а они приговорили вас к смерти.

– А что же говорил этот… посредник? И как он… выглядел на суде?

– Он держался уверенно, подтвердил все свои показания. Его, как сотрудничавшего с Судом, приговорили к десяти годам.

– И где же он сейчас? Тоже сидит здесь? – она забыла, что он не в состоянии сейчас оценить её иронию.

– Нет, простолюдины в этом замке не сидят. Ван Димен скончался в тюрьме Парижа, три дня назад, от желудочных колик.

Надо же, как удобно. Единственный и главный свидетель, с показаниями которого что-то явно нечисто, внезапно скончался, дав показания против неё. И скончался после суда.

Похоже, весь этот фарс – и правда: чистая подстава. А через три дня и её бы не стало.

Какая же тайна связана с её жизнью? Чем она так опасна?

– Кто такой – его высокопреосвященство?

– Его высокопреосвященство – мессир хранитель королевской печати, архиепископ Нарбоннский.

– И как он связан со мной?

– Ваш покойный муж был его приближённым. Как он говорил, правой рукой.

– Расскажи мне подробней о моём… муже. И как он стал… правой рукой. Как… умер.

– Ваш покойный муж, Антуан Винсент де Пуассон, был тридцати четырёх лет, когда он скончался от несчастного случая, полтора года назад, во дворце его высокопреосвященства.

Вы с ним были женаты четырнадцать лет. Детей у вас нет. Впрочем, люди говорят, что бесплодны только вы, а у вашего мужа есть внебрачная дочь от крестьянки, пяти лет. Она и сейчас в его бывшем имении, возле шато Пуассон. Вы с вашим мужем все эти годы жили в самом замке, пока три года назад его высокопреосвященство не посетил вас.

После этого он включил вашего мужа в свою свиту, и вы с ним переехали в Париж. Его высокопреосвященство подарил вам дом, и осыпал подарками и своими милостями. Он часто бывал у вас дома, и со свитой, и без неё. После его смерти вы переехали в Пуассон, а затем вас обвинили в заговоре, арестовали и судили.

Господи, неужели всё так банально? Знатный вельможа возжелал жену своего вассала, щедро одарил его, приблизил к себе, а жена не захотела отдаться? Или отдалась, и уже надоела? Или… Какая разница – она знает, кому будет мстить.

– Живы ли родители моего мужа?

– Нет, его мать умерла восемь лет назад, а отец, граф Рене де Пуассон, ещё через два года, то есть шесть лет назад.

– И, стало быть, теперь все его земли и собственность – мои?

– Нет. Собственность государственных преступников отходит в пользу государства. И теперь её хозяин – король.

Значит, у неё нет ни денег, ни крыши над головой. Получается, вся надежда – на мать. Тем более интересно: в каких они отношениях?

Но спросила она о другом:

– Почему его высокопреосвященство решил приблизить к себе моего мужа?

– Я не знаю. Но ходят слухи, что это вы его уговорили. Кроме того, люди говорят ещё, что его высокопреосвященство – настоящий отец вашего мужа. Он был знаком с его матерью очень близко ещё до её замужества.

Ох и повезло ей – прямо средневековый латино-американский сериал. Все друг другу изменяют, этот – не от мужа, а эта – не от жены… Интриги, яды, ложь – словом, весело. Все развлекаются, как могут. Наверное, нет войны – иначе хоть мужчины были бы при деле.

Ладно. Оставим пока всё это без комментариев. Во всяком случае, пока не найден более компетентный источник, чем комендант заштатного тюремного замка. Хотя в данный момент у него есть очень важное преимущество – он не может соврать.

Получается, что она – героиня авантюрного романа. Весело ей?

Нет.

9

На получение другой полезной информации, но уже связанной непосредственно с освобождением, ушло ещё часа полтора.

Ну, зато теперь она, как наверное, ни одна другая женщина, разбиралась в тонкостях устройства Крепости, и организации караульной службы в королевской тюрьме. Будем всё же надеяться, что больше эта информация ей не потребуется.

Если поймают – казнят, скорее всего, сразу (тьфу-тьфу!).

А не поймают – добровольно она в Понтуаз не вернётся, даже за большие деньги!

Ну, вот и настало время для решительных действий. В первую очередь она… разделась.

Для этого пришлось заставить Пулена разрезать шнурки корсажа. Похоже, пуговиц ещё не изобрели…

Зато теперь ничто не шелестело и не мешало двигаться.

Проинструктировав своего подопечного, она подкралась к двери, и стала прислушиваться… Ага, вот он дошёл до дежурного по коридору. Заговорил. Пора.

Бесшумно она вышла в коридор. Он был высок – метра четыре. Но в ширину едва достигал метра – в таком не спрячешься. Хорошо, что она об этом позаботилась.

Факелы торчали через каждые десять метров, освещая двери камер, таких же, как у неё. Стены из камня, как в камере, только у факелов – здорово закопчены…

Она двигалась в своих тапочках практически бесшумно, не обращая внимания на острые камни пола и стараясь даже не дышать. Глаза хорошо привыкли к полумраку, всё видно.

Вот и первый поворот – она знала, что есть и второй. Пулена слышно гораздо лучше – он ругается.

Она осторожно выглянула, стараясь держаться ближе к полу. Всё хорошо: он стоит перед часовым так, что тому не видно коридора – тот за спиной бедолаги.

– … неаккуратно заправлен! Что это за пояс, я спрашиваю?! Нет, молчать! Слушаться, когда я приказываю! Этот пояс ты больше не наденешь! А почему каска надвинута так низко? Ну-ка, поправить! Сойдёт. Сойдёт, говорю! Я научу вас, олухи бургундские, дисциплине и воинскому ранжиру! Смирно, говорю! Слушать меня!..

Пока он ругался, она зашла сзади, сконцентрировалась, сложила пальцы, как надо.

Боясь перестараться, резко ударила костяшками пальцев точно за ухо бедного солдата, сразу под нижней кромкой каски.

Тот, не издав ни звука, обмяк и повалился на пол. Пришлось поддержать его, чтоб не ушибся. Пулен держался молодцом – продолжал свою выволочку и лежачему.

– Замолчи, и помоги мне донести его до моей камеры, – прокряхтела она (солдат попался не маленький – видать, бургундцев этих неплохо кормили там, на родине…).

Пулен взял бесчувственное тело за плечи, она – за ноги, и через пару минут они были в знакомой обстановке – в её каморке.

Удивляло, что бравый комендант никак не реагировал на её наготу – впрочем, это лишний раз убеждало её в «хорошем качестве» гипноза. Подавая ему короткие команды, она принялась с его помощью быстро и аккуратно, раздевать и часового. Это оказалось нетрудно: пуговиц не было, их заменяли крючочки и петельки… Нормально.

Уже раздетого, она связала часового по рукам и ногам полосами, оторванными от своей шикарной когда-то юбки. Но всё же – не слишком туго. Кусок почище затолкала в рот, закрепила ещё одной полосой. После чего они с Пуленом взгромоздили беднягу на лежак.

Одеться оказалось легче, чем она предполагала. Одежда была простой, без вывертов и сложных деталей. Словом, настоящая армейская.

Камзол, конечно, оказался велик. Сапоги, естественно, тоже. Зато с лосинами проблем не возникло – они налезли, как родные.

Единственное, что смущало – только слепой, или идиот посчитал бы её ноги – мужскими. К счастью, высокие сапоги и длинный камзол хоть как-то скрывали эти пикантные улики.

Нацепив пояс с портупеей, она обнаружила, что длинный меч создаёт проблем больше, чем всё остальное, вместе взятое. Ничего, привыкнуть можно. Хотя пару синяков она себе сразу посадила. Ноги пришлось всё же, опять сняв сапоги, обернуть подобием портянок всё из того же бархата. Теперь она вполне могла ходить.