Время текущих кровель

II.

Степью, тюльпанами зацветающей, тянуло из флористических лавок. Самый конец марта, много-много воды – под ней медленно таяли целинные льды тротуаров. Я обходила разлившуюся стихию рынком, незнакомыми малоэтажными улицами. Весенними надорванными голосами лаяли псы, кроме псов в округе одни работяги (район автосервисов и мелкой промышленности), хлопающие дверями подъездов, обгоняющие, удаляющиеся черными и серыми спинами.

– Не ходи больше этой дорогой, – сказала Полина, разглядывая разбухший потолок над моим окном. – Весна, обострение у маньяков. Всякий сброд в этих местах.

Весна в моем кабинете – разводами на потолке: прорвется гипсокартон (а он прорвется, мутной талой водой потекут откосы: куда еще ей деться?) – начнется новая жизнь. Пока не решила – какая, но ею так пахнет из цветочных магазинов.

– Четыре бункера на городском элеваторе – серьезный товарищ, – сказала Полина, когда заехал в ворота (2004-ый год, зерновой кризис – впору первого встречного колхозника называть посланцем судьбы), вдавил ссыпавшуюся с последних тонаров пшеницу в снеговую жижу. Вороны возмущенно кричали в широкую спину, пока шел деревянным настилом, оранжевой курткой отражаясь в разлившихся водах.

Казах. Ядовита и пышна его оранжевая куртка. Кзыл-Ординский тюльпан в наших поволжских широтах.

«Болтун», – решила я сразу, как стал загибать свои толстые пальцы: считал элеваторы и железнодорожные составы с пшеницей. Регионами и целыми федеральными округами. Само собой, пальцев на всё не хватило.

Шеи у пузатого казаха не было вовсе, но головой вертел бойко. Черным сощуренным глазом плавил стальную собачку на узком моем сапоге.

– Берешь зерно? – волшебный у казаха голос, степными частотами звучал в тесном Полинином кабинете.

Пшеница была кубанская, краснозерная, самых твердых сортов – то, что нужно Полине на макароны.

– Сору много, – сказала она и повертела листок с анализом у плоского казахского носа.

– Просеешь. Другого нет.

Если казахи привозят краснодарское зерно, стоит поверить, что другого скоро не будет. Свое уже всё продали или берегут: сидят баи на мешках и ждут, когда поднимется рынок (нынешние баи отлично разбираются в рынке).

– Где ты нашла этого Бориса? – не доверяю я казахам с краснодарским зерном.

Взгляд у Полины блуждающий, в полуулыбке: вот-вот расскажет чужую тайну.

– Соседкин хахаль. Живет у нее, когда бывает на местных элеваторах.

Платила Полина за минусом засора (думала: мордовка обманула казаха), а мука получилась темная и пахла сорной травой.

У самой Полины – не хахаль, а мужчина. Игорь – низкоскулый татарин. Не из волжских тюркских племен: по виду – натуральный потомок Батыя. Как только Полина отличает хахалей от мужчин, особенно когда глаза у них прорезаны почти одинаково? Жена (сгорбленная тень от нее осталась) приходила, кричала на весь Полинин подъезд по-татарски. Полине этих скверных слов не понять, только терпеть она долго не будет: давно бы уже усмирили скандалистку нужные люди, если бы не двое детей Игоря от крикливой татарки.

Уши у Полины маленькие. Красные всю последнюю неделю.

– Татарка проклинает, – вынимает она серьги из отекших мочек.

– Или зэки, – я всего лишь предполагаю: последнюю партию макарон из темной горькой муки увезли в Потьминские лагеря.