Все, что нам дорого

Глава 7

Сэнди сидела на подоконнике, глядя, как занимается рассвет, как темнота рассеивается, сменяясь сначала желтым и наконец нежно-розовым светом, словно цвета на медленно заживающем синяке. Лоб стыл от холодного стекла, к которому она прислонилась, она поежилась, но не двинулась с места. В нескольких шагах от нее мирно посапывал Джон. Его вдохи-выдохи, словно стук метронома, размеренно, неизбежно и одиноко раздавались в пустынном доме. Она оглянулась на него, страстно желая, чтобы он спал так всегда, чтобы утро навечно зависло где-то за горизонтом.

Она еще раз перебрала имеющиеся возможности выбора, прикидывая так и эдак, критически оценивая их, и наконец все отвергла. Несмотря на то, что Тед говорил этим вечером за трибунами на стадионе, она знала, что ее влияние на Джулию ничтожно, или, еще хуже, имеет обратный эффект, что Джулия нарочно сделает именно то, что Сэнди велит ей не делать. Эйли, конечно, более послушна. Но что, собственно, Сэнди могла бы сказать ей? Измени показания, вернись к нему?

Она содрогнулась.

В желудке возникла тошнота, она с трудом сглотнула ком.

Можно было прямо сейчас разбудить Джона – встать, пройти к нему по холодному, ничем не прикрытому полу, растолкать его, рассказать ему.

Потерять его. Потерять все.

Она начертила на затуманенном стекле букву Х, стерла ее. Она думала обо всех девушках, изображавших сердечки, стрелы и инициалы своих дружков на стеклах машин, окнах школы, – она сама никогда не была в их числе.

Джон забормотал во сне, всхрапнул и снова тихо засопел. Она слышала, как на крыльцо шлепнулась газета, как зашевелились наверху девочки, как заворчала и забулькала автоматическая кофеварка, но все равно сидела, с поджатыми ногами, оледеневшим лбом, неспешно.

Судья Карразерс, лечившаяся от очень затяжной зимней простуды, достала бумажную салфетку из пестрой коробочки, которую поставил перед ней пристав, и звучно высморкалась. Еще дважды попытавшись прочистить нос, она запихнула скомканную салфетку подальше и выпрямилась, обводя взглядом зал поверх очков в узкой черной оправе. Присяжные в ожидании молча ерзали на своих местах, нарочито щелкали ручками, выпрямляли ноги. В дальнем конце школьная учительница бросила поправлять растрепавшуюся прическу. Судья Карразерс на минутку отвлеклась, проверяя, в порядке ли ее новая стрижка, потом оглядела остальную часть переполненного помещения, затихшего под ее взглядом. Только Теду не сиделось спокойно, он в последний раз покосился на ряды позади себя. Место, которое с самого начала процесса занимала Сэнди, пустовало. Он повернулся к судье. Она сняла очки и стукнула молотком.

– Защита может вызывать первого свидетеля.

Фиск кивнул в той изысканной манере, которую он напускал на себя в обращении с судьей Карразерс, – легкое движение тщательно причесанной головой, мимолетный взгляд. В прошлом это срабатывало с судьями-женщинами, этакий намек на вежливое, благовоспитанное, завуалированное признание рыцарского благородства, хотя здесь всегда имелась доля риска, и пару раз даже более скромные проявления галантности были восприняты как оскорбление. Пока он был осторожен, каждый раз рассчитывал и приспосабливался заново. Он встал, прочно оперся руками о стол.

– Защита вызывает миссис Элейн Мерфи.

Миссис Мерфи встала в первом ряду и направилась к свидетельскому месту. Новая стрижка ее коротких седых волос сочеталась с большим серебряным браслетом и серьгами. На ней была широкая коричневая бархатная юбка в складку и удобная обувь.

– Миссис Мерфи, – обратился к ней Фиск, – сообщите, пожалуйста, кем вы работаете?

– Последние одиннадцать лет я работаю консультантом в средней школе Хардисона.

– И в чем заключаются обязанности консультанта, миссис Мерфи?

– Я занимаюсь трудными детьми. Учителя направляют их ко мне, и я встречаюсь с ними и с их родителями и стараюсь найти приемлемые решения.

– И именно в качестве консультанта вы познакомились с Джулией Уоринг?

– Да.

– Опишите, пожалуйста, при каких обстоятельствах это произошло.

– За последний год у Джулии возникли в школе некоторые трудности. Ее отметки резко снизились, для способного ребенка это всегда показатель. Были сообщения о неприязненных отношениях с другими учащимися. Она лгала на социологических тестах. И наконец, она швырнула металлическую коробку с карточками в голову учительнице.

– Перечень внушительный.

– Да, – согласилась миссис Мерфи.

Судья Карразерс громко чихнула.

– Будьте здоровы, – сказал Фиск, улыбаясь ей.

Она поджала губы и достала салфетку, чтобы вытереть хлюпающий нос.

– Продолжайте, – резко сказала она.

Фиск кивнул и вернулся к свидетельнице.

– Давайте попробуем разобраться в этом перечне.

– Конечно.

– Не могли бы вы уточнить, что значит «неприязненные отношения с другими учащимися»?

Миссис Мерфи терпеливо пояснила:

– Джулия временами прибегала к словесным оскорблениям. Она насмехалась над своими одноклассниками, дразнила их. Пожалуй, в одном случае я даже могу утверждать, что она преследовала мальчика.

– Преследовала?

– Она так часто обзывала его идиотом, что его родители приходили и рассказывали, как это задевает и угнетает его. Они даже всерьез подумывали перевести его в другую школу, чтобы избавить от нее.

При слове «идиот» в зале прокатились смешки, и миссис Мерфи приняла строгий вид.

– Речь здесь идет не об обыкновенных детских насмешках, – твердо добавила она. – В поведении Джулии просматривалась целеустремленность, выходящая за рамки обычного. Она носила почти навязчивый характер.

– И она лгала на тестах?

– Мне известно об одном подобном случае.

– Вы сказали, что она произвела физическое нападение на одну из учительниц? – Фиск придал своему голосу легкий оттенок потрясения.

– Да, на миссис Барнард, свою классную руководительницу. Она швырнула ей в голову металлическую коробочку для карточек.

– И что послужило причиной?

Миссис Мерфи вздохнула.

– Причины, разумеется, следовало бы рассматривать во всем многообразии с учетом прошлого. Но если вы спрашиваете в более конкретном смысле, то миссис Барнард побранила Джулию за то, что та невнимательна.

– Итак, справедливо ли было бы утверждать, что в случае с Джулией имел место срыв в сочетании с физическим насилием?

– В данном примере, да.

– Вы бы назвали Джулию правдивым ребенком?

– Я бы не стала относить ложь при тестах к признакам правдивости, мистер Фиск.

– В это время вы встречались с Джулией, обсуждали ее проблемы?

– Да.

– Можете ли вы рассказать нам об этом? В частности, как относилась к этим обсуждениям Джулия?

– Джулия чрезвычайно сопротивлялась попыткам повлиять на нее. Поскольку она девочка очень смышленая, она была способна повернуть ситуацию так, как, она чувствовала, ей выгодно.

– Поясните, что вы имеете в виду.

– На определенные вопросы Джулия давала такие ответы, какие, по ее мнению, удовлетворяют вас или с которыми ей выгоднее вывернуться из трудного положения. Самый простой пример: если я спрашивала: «Ты злишься?» – она отвечала «Нет», хотя было совершенно очевидно, что это не так. Кстати, такой тип лжи довольно обычен для пациентов в больницах.

Фиск удовлетворенно улыбнулся.

– У меня больше нет вопросов.

Гэри Риэрдон встал. Как кальвинист он испытывал естественное отвращение к психотерапевтам и их профессиональному жаргону, которое и пытался преодолеть, готовясь к перекрестному допросу. Сейчас он обращался к свидетельнице строго официально, словно в укор охотно принятой миссис Мерфи задушевной манере.

– Миссис Мерфи, в качестве консультанта вам приходится иметь дело с детьми из распавшихся семей?

– К несчастью, все чаще и чаще.

– А случается ли обычно, что они переживают временный кризис, пока приспосабливаются к проблемам в семейной жизни?

– Довольно часто.

– Следовательно, вы бы сочли это нормальным.

– Я бы сочла, что это находится в пределах нормальной реакции.

– Джулия Уоринг когда-нибудь лгала лично вам?

– Мне об этом неизвестно.

– Миссис Мерфи, вы приглашали ее родителей, Энн и Теда Уоринга, чтобы обсудить эти инцидеты?

– Разумеется. Мы всегда стараемся привлечь родителей, когда ребенок попадает в беду.

– И какое впечатление тогда произвели на вас Энн и Тед Уоринг? Вы сочли, что дома не все в порядке?

– У меня действительно возникло такое впечатление.

– Тед Уоринг разговаривал об этом охотно?

– Нет. Я бы сказала, наоборот, он был очень насторожен.

– Последний вопрос, миссис Мерфи. Из вашего профессионального опыта, бывает ли такое поведение, которое вы засвидетельствовали со стороны Джулии, реакцией на насилие дома?

– Такое возможно.

– У меня нет других вопросов.

Судья Карразерс повернулась и посмотрела на миссис Мерфи стеклянным взглядом сверху вниз. Ее собственный младший сын частенько оказывался в кабинете консультанта, совсем недавно – за то, что разбрасывал в спортзале горящие спички, и она не с добрым чувством вспоминала тот день, когда сидела на маленьком школьном стульчике напротив миссис Мерфи, стараясь не рассмеяться прямо в ее озабоченное и понимающее лицо.

– Вы можете идти.

Он не появлялся целую неделю. Как только прозвенел звонок с последнего урока, Джулия торопливо запихнула полупрепарированную лягушку в пластиковый мешок и выскочила из кабинета биологии на центральную лестницу, но его там не было. Она четыре раза звонила ему домой, слушала его энергичный голос на автоответчике: «Пожалуйста, скажите вашу фамилию и номер телефона, и я перезвоню вам, как только смогу. Пока!» – и каждый раз вешала трубку, когда раздавался сигнал. Она размышляла, догадывается ли он, что это звонит она. Смог бы он определить это по звонку, по сигналу, по тому, как вешается трубка? Ничего особенного она не могла ему сказать. Ему нужна была информация, даже она это понимала, но колебалась, что за лакомый кусочек предложить, не знала, что именно удовлетворит любопытство, заинтересует, прельстит. А что, собственно, было нужно ей? Возможно, лишь ощутить его голос, почувствовать вкус его смуглого солоноватого пальца.

Она вернулась в школу и вошла в телефонную будку возле столовой, закрыла старомодную дверь из дерева и стекла, развернула бумажку с его телефоном и набрала номер редакции. Он поднял трубку после второго гудка.

– Алло? Горрик слушает. Алло?

Она проглотила комок.

– Алло? Это Джулия Уоринг.

– Джулия, – в его голосе сразу зазвучало радушие. – Привет.

– Привет.

Один мальчик из класса Джулии прислонился к будке снаружи и прижался лицом к стеклу, так что оно причудливо исказилось, нос и язык превратились в красный бугор, окруженный облачком запотевшего дыхания. Он стукнул в стекло и убежал, громко смеясь. Она нахмурилась и отвернулась.

– Джулия? Ты слушаешь?

– Да.

– Как поживаешь?

– Вы сказали, если у меня будет о чем поговорить, я могу позвонить вам.

– Да, разумеется. Так что?

– Могу я встретиться с вами?

– Конечно. Я могу приехать через пятнадцать минут. Ты в школе?

– Да.

– Хорошо. Подожди меня, ладно, Джулия? Подождешь?

– Да.

– Я сейчас же выхожу. – Он и правда уже стоял с ручкой и блокнотом в руках.

Джулия задержалась в женском туалете на первом этаже и в первый раз при всех аккуратно накрасила пухлые губы украденной помадой. Причесав волосы, она пошла ждать на улице, усевшись на цепь, ограничивавшую школьную территорию. Холодные металлические звенья впивались ей в тело, пока она покачивалась взад-вперед, думая о том, что она может сказать, чтобы не разочаровать его, чтобы удержать его, заставить прийти снова, взять ее с собой. Она наблюдала, как через одиннадцать минут на стоянку въехал белый «Вольво» и из него вылез Питер Горрик. На нем была куртка, какой она раньше не видела, из бежевой ткани с темно-коричневым кожаным воротником. Ее сердце учащенно забилось, когда она встала и пошла ему навстречу, не зная, куда девать глаза, стесняясь его взгляда; он открыто наблюдал, как она проходит разделяющее их расстояние. Когда они встретились, он улыбался.

– Как дела?

– Нормально, – неуверенно ответила она.

– Ты голодная? Хочешь, пойдем съедим по гамбургеру?

– А можно просто покататься?

– Конечно.

Они пошли к его машине, и на этот раз она позволила ему открыть перед ней дверцу. Она скользнула внутрь, в этот его особый мир; пряный запах, присущий только ему, пустая банка из-под кока-колы на полу, груда книг на заднем сиденье, стянутая шерстяным шарфом в черно-белую клетку, – все это было проникнуто каким-то символическим смыслом, который потом, ночью, у себя в комнате она будет бесконечно пытаться расшифровать. Какие книги он читает? Покупал ли он шарф сам или ему подарили? А если подарили, то кто? Он сел рядом и поехал от школы. Снова сухое тепло окутало их, снаружи, за поднятыми окнами все расплывалось и уносилось прочь.

– Что ты хотела мне рассказать? – спросил Питер.

Джулия минуту помолчала.

– Если я вам расскажу, вы напишете об этом в газете?

– А ты хочешь, чтобы я написал?

– Нет.

– Ладно, значит, не буду. Назовем это «задним планом». Это когда кто-то сообщает нам информацию, которой мы не можем воспользоваться прямо, не можем на нее сослаться. Но она поможет расследованию.

– Расследованию? – переспросила Джулия.

Питер откинулся на спинку сиденья.

– Я не буду писать о том, что ты мне расскажешь. Обещаю. – Он свернул на Харкурт авеню и обошел две машины.

– Это насчет Эйли.

– Что же с Эйли?

– Она врет.

Питер глянул на Джулию.

– Что ты хочешь этим сказать – врет?

– Она врет, что была на кухне. Она вышла оттуда как раз перед тем, как все произошло. Она все видела. Видела, как он целился из ружья ей в голову.

Питер сбросил скорость и съехал на обочину. Он выключил зажигание и посмотрел Джулии в лицо.

– Почему же она врет?

Джулия ухватила выбившийся из-под куртки подол своей длинной белой блузки и дергала провисшую нитку, пока она не вытянулась.

– Она не хочет, чтобы он сел в тюрьму. Хочет, чтобы мы снова жили с ним.

– Ты в этом уверена? Ты совершенно уверена, что она лжет?

– Да.

– Откуда ты знаешь? Она тебе говорила?

– Я ее видела. Видела, как она вышла из кухни как раз перед тем, как это произошло.

– Понятно. – Питер отвел глаза, обдумывая услышанное. – Как ты считаешь, она изменит показания? Подтвердит то, о чем ты говорила?

– Не знаю.

Он кивнул.

– Почему ты говоришь мне об этом сейчас?

– Вы сказали, если мне захочется поговорить с вами…

– Конечно. – Он ободряюще улыбнулся ей. – Ты сделала правильно. – Он включил зажигание и выехал на шоссе. Несколько минут они ехали в молчании.

– Вы ездите в Нью-Йорк? – спросила Джулия, когда они развернулись и поехали обратно в сторону школы.

– Иногда.

– Возьмете меня с собой в следующий раз?

Он удивленно взглянул на нее.

– Тебе это нужно, Джулия?

– Да.

Он улыбнулся.

– Посмотрим.

Они въехали на стоянку.

– Она сейчас здесь? – спросил Питер.

– Кто?

– Эйли.

– Нет.

– А где она?

– Она сегодня у подруги.

– Я бы хотел поговорить с ней, – сказал он прямо.

– Нет, – коротко ответила Джулия. – То есть, я хочу сказать, она еще не готова. Я поговорю с ней.

– Ты мне позвонишь?

Она кивнула.

Питер улыбнулся ей, потом протянул руку и осторожно стер с переднего зуба Джулии легкий мазок губной помады.

Джулия смотрела из-за спины Эйли, как та переставляет игрушки на полке над своей кроватью, с глубокой сосредоточенностью передвигает их, медведя сюда, льва – сюда, вот сюда. Больше года назад Эйли, стремясь, в подражание Джулии, избавиться от детства, забросила свои игрушки, запачканные, с вытершимся мехом, тусклыми стеклянными глазками, но недавно заставила Сэнди снова извлечь их на свет, и Джулия теперь часто заставала ее за секретными беседами, которые она шепотом вела то с одной, то с другой игрушкой, и замолкала, как только ей казалось, что их могут подслушать.

Эйли вертела хвост коричневой обезьянки, дергала и укладывала его, пока он не лег аккуратным завитком, как ей нравилось больше всего. Она знала, что Джулия наблюдает за ней, ждет, чтобы начать вечерний урок. Но Эйли не оборачивалась, не хотела давать Джулии возможность вклиниться к себе в душу. Она больше не хотела слушать ничего, что должна была говорить Джулия; она больше не понимала, кому верить, ей было все равно, кто говорит правду.

– Эйли?

– Я занята, – она снова взялась за льва, его мягкая коричневая бархатистая морда была заляпана старыми пятнами молока.

– Эйли, – строго позвала Джулия.

– Нет.

Джулия как можно громче прошлепала босыми ногами к столу и с грохотом швырнула на него учебник английского, бесцельно листая страницы.

Эйли погладила морду льва, потерлась щекой о ее гладкую пушистую поверхность.

– Сладкий мой, – прошептала она.

Сэнди стояла перед дверью в их комнату, глядя сквозь щелку, наблюдая, прислушиваясь. За последние несколько дней они стали для нее чем-то вроде персонажей театра теней, существующих только как отражения, то четкие, то расплывчатые, они проецировались на пустой экран ее сознания. Она больше не могла осязать их (воспринимать, понимать, чувствовать?). В бессонные, мучительные ночи, рассеянные дни она занималась тем, что двигала их так и эдак, перемешивала и снова разделяла. «Я не шучу», – сказал Тед. Но в конце они всегда ускользали у нее из-под контроля, начинали вдруг двигаться самостоятельно. Она сейчас слышала его слова, слышала их всегда. «Мне плевать, как ты этого добьешься, сделай и все».

Фиск за прошедшую неделю звонил ей дважды, просил привести к нему Эйли, чтобы он мог предварительно побеседовать с ней, прежде чем вызывать ее на свидетельское место. Сэнди пока удавалось отделываться от него, но она знала, что он позвонит снова.

Она видела, как Джулия сердито отошла к столу, Эйли вернулась к своим игрушкам, и тогда заглянула в комнату.

– Эйли?

Эйли подняла голову, сжимая в руке обезьяний хвост.

– Да?

– Могу я поговорить с тобой минутку?

Джулия, притворяясь, что ничего не замечает, что-то яростно строчила в своем блокноте, а Эйли вышла в коридор и вслед за Сэнди отошла на несколько шагов от двери.

Она выжидающе смотрела на Сэнди. Лицо Эйли не утратило своей мягкой округлости, и, глядя на нее сверху вниз, Сэнди подумала, что если бы было достаточно светло, на этом лице наверняка можно было бы разглядеть отпечатки пальцев всех, кто когда-либо прикасался к нему. Она присела перед ней на корточки, их головы оказались друг против друга.

– Детка.

– Да.

Сэнди отвела глаза, подняла с ковра ниточку.

– В тот вечер, когда твоя мама…

Она заметила, как Эйли сжалась, напряглась. Она съежилась, ожидая, когда придут слова, любые слова, но они застряли у нее в горле. Она покачала головой и вздохнула.

– Ничего.

Эйли еще минуту смотрела на нее.

– Можно мне теперь вернуться к себе?

Сэнди кивнула и посмотрела ей вслед. Когда она выпрямлялась, в коленях что-то хрустнуло.

Она пошла в ванную. Собственное лицо, отразившееся в зеркале, показалось ей чужим. Она внимательно разглядывала легкие, но безошибочно угадывавшиеся морщинки, веером разбегавшиеся от уголков глаз, и гадала, прорезались ли они лишь сейчас или проявлялись постепенно, незаметно для нее. Она натянула кожу, потом отпустила. Она слышала, как в спальне звонил телефон, но не сделала к нему ни шагу. Она знала, что это Тед, что это он звонил ей днем в редакцию и не назвал регистратору свое имя, Тед, который хотел знать, что она решила, что сделала, Тед, требовавший обратно своих дочерей. Она придвинулась к зеркалу и поправила отделившийся волосок на бровях. У Эстеллы были брови идеальной формы; одна из тех вещей, которыми она гордилась, естественно очерченные дуги над ясными глазами. «И вы, девочки, унаследовали их», – с улыбкой говорила она. Эстелла придавала значение частям тела. И еще они обе получили ее толстые лодыжки, вздыхала она, словно извиняясь. Телефон замолчал.

Сэнди ополоснула лицо холодной водой и заставила себя спуститься вниз, чтобы приготовить ужин.

Она сидела в гостиной – Джулия и Эйли уже давно ушли из-за стола, от переваренных спагетти и жалких потуг развеселить их, – сидела, уставившись на пять стопок карточек, помеченных разным цветом, кучу записей, разложенных перед ней на журнальном столике. Когда Джон просил разрешения зайти ненадолго, она ссылалась на то, что завалена работой, и в самом деле, она опаздывала со статьей о последних попытках заблокировать строительство завода по переработке отходов в двух милях от города. Она вяло просматривала свои заметки по поводу различных видов отходов: ядовитых, низкорадиоактивных, разлагаемых микроорганизмами. Когда-то все это увлекало ее – отбросы жизнедеятельности и естественное побуждение спихнуть их кому-то другому, куда-нибудь в другое место, но теперь она не могла точно вспомнить, почему это так интересовало ее.

Время близилось к полуночи. Она перемешала карточки, словно колоду карт, и разложила их геометрическими узорами. Телефонный звонок раздался так неожиданно, что она, вздрогнув, смахнула их на пол. Она быстро дотянулась до телефона и отключила его. Нагнулась, сгребла карты, снова разложила в виде звезды и внимательно смотрела на них, словно ожидая, пока они перестроятся сами, но они только крутились, как карусель. Теперь в зыбкие мгновения на грани сна ей часто представлялось лицо Джона, когда он едет на работу, его лицо, когда он узнает правду, его лицо, когда он удаляется от нее, недоступный, подавленный, замкнутый – навсегда. И девочки, их лица тоже – еще хуже. «Я не шучу», – сказал он.

Она все-таки не знала, как это сделать, даже если бы у нее было желание, не знала, как подступиться к тому, чем ей бы заниматься не следовало.

Она разглядывала карты, пока не заснула на диване, и когда на рассвете очнулась, на ее лице отпечатались глубокие красные извилистые линии от блокнота со спиралью, на который опустилась ее голова.

С высоты свидетельского места Карл Фримен взглянул на Теда и доверительно улыбнулся ему, прежде чем снова повернуться к Фиску. Его тщательно подготовили к роли характерного свидетеля, и временами казалось, что он отвечает на вопросы еще до того, как они полностью сформулированы. Беспокоясь о том, как это могло быть воспринято присяжными, Фиск мягко пытался умерить его прыть, но пока ему удавалось только растягивать свои вопросы.

– Мистер Фримен, если не возражаете, позвольте задать вам еще пару вопросов о финансовых делах вашей фирмы. Вы с мистером Уорингом имели одинаковый доступ к денежному фонду?

– Разумеется.

– За те годы, что вы вели совместное дело, возникали когда-нибудь малейшие подозрения на какие-то махинации мистера Уоринга с бухгалтерскими документами?

– Никаких.

– Вы доверяли ему активы фирмы?

– Я бы доверил Теду Уорингу свой последний грош. Он порядочнейший человек.

– А как клиенты относились к мистеру Уорингу?

– Больше всего им нравилось работать с ним. Они знали, что если он руководит строительством, то все будет сделано в срок и по смете. Они знали, что если надо, он для этого будет вкалывать по восемнадцать часов в сутки.

Доносившиеся из задних рядов звуки – треск фисташек и чавканье – создавали устойчивый фон допросу свидетеля. Судья Карразерс, все утро старавшаяся не замечать этого, наконец взглянула на двух седовласых мужчин, которые и раньше множество раз, появляясь в зале суда, шептались, препирались друг с другом, высказывали догадки о том, какое решение она примет, хриплыми, но отчетливыми голосами. Она обратилась к ним с предупреждением.

– Здесь зал суда, а не бейсбольная площадка, – произнесла она. – Позвольте вам напомнить, что на чаше весов лежат людские судьбы. Больше никакого чавканья и разговоров в этом зале. – Она обернулась к Фиску. – Можете продолжать.

– Пойдем дальше, мистер Фримен. Как я понимаю, вам много раз приходилось видеть Теда Уоринга вместе с его семьей.

– Да.

– Как бы вы охарактеризовали его отношения с дочерьми?

– Он был предан им. Я никогда не встречал более счастливого отца.

– Он выглядел любящим отцом?

– Да.

– Вы когда-нибудь замечали, чтобы он бил хоть одну из дочерей?

– Нет. Ничего подобного. Между прочим, однажды он отчитал меня за то, что я отшлепал сына. Не поймите меня превратно, я не колотил его, просто он отвратительно себя вел, ну я и дал ему пару раз по заднице. Знаю, что в наши дни это вышло из моды, но на мой взгляд, иногда только это и помогает. Во всяком случае, вы бы слышали, как Тед мне внушал, как нехорошо бить детей. За все время, что я знаком с ним, кажется, именно тогда я его больше всего огорчил.

– Вы наблюдали какие-нибудь проявления насилия между Энн и Тедом Уорингом?

– Никогда.

– Мистер Фримен, создавалось ли у вас впечатление, что Тед Уоринг все еще любит жену?

Фримен посмотрел на Теда, тот едва заметно кивнул.

– Я уверен, что так оно и было.

Тед опустил глаза на неровно заглаженную складку на брюках, которую он разглядывал все утро, и прикусил нижнюю губу.

– Почему вы так уверены?

– Когда же это было, может, во вторник или в среду перед… перед… – он понизил голос, – ну, понимаете. В то утро, когда он пришел в офис, у него блестели глаза. Мы с Элис, Элис – это моя жена, так вот, мы с Элис видели их накануне вечером на школьном спектакле. Наш Бобби участвовал в нем вместе с их Эйли. Любой бы заметил, что они все еще любят друг друга. Кстати, по-моему, они ушли вместе. Ну, и когда на следующее утро он появляется, насвистывая, как мальчишка, нетрудно догадаться, что произошло. Он не вдавался в подробности, но ясно дал понять, что они собираются снова жить вместе.

– И Тед Уоринг был доволен такой перспективой?

– Да, сэр. Доволен, еще как. Как я сказал, он любил жену. Это и слепой бы заметил.

– А как по-вашему, Энн Уоринг тоже радовала такая перспектива?

– Возражаю. Этот свидетель не имеет никаких оснований показывать, о чем в это время думала Энн Уоринг.

– Протест удовлетворен.

– Позвольте мне поставить вопрос иначе, – сказал Фиск. – В тот вечер, за пять дней до того, как Энн Уоринг умерла, когда вы видели их с мужем вместе, что вы заметили в ее манере поведения?

– Ну, Энн всегда держалась скромно, особенно рядом с Тедом. Но было заметно, что она счастлива. Любой мог это заметить хотя бы по тому, как она смотрела на него. Кстати, мы вышли вслед за ними и видели, как она поцеловала Теда перед тем, как он сел в машину.

– Благодарю вас, мистер Фримен. У меня больше нет вопросов.

Риэрдон приблизился к свидетелю.

– Мистер Фримен, правда ли, что вы старались свести к минимуму переговоры Теда Уоринга с клиентами, потому что он с таким трудом шел даже на незначительные комромиссы, что это ставило под угрозу ваш бизнес?

– Я же сказал, клиенты любили его.

– Как строителя – да. Но как участника переговоров? Разве не правда, что мистер Уоринг несколько, скажем так, непреклонен? Что он выходит из себя, когда не имеет возможности делать все по-своему?

– Мне нравится торговаться, ему – строить. Ну и что?

– Когда Тед Уоринг ушел от жены, он ночевал в офисе?

– Некоторое время – да.

– Можете ли вы утверждать, что он в то время сохранял душевное равновесие?

– Свою работу он делал.

– Разве один из клиентов не попросил заменить мистера Уоринга на посту руководителя строительства, поскольку счел его слишком нервным и вспыльчивым?

– Такие клиенты попадаются всегда. Стоило Теду один раз не побриться, как этот тип уже встал в позу. Вот и результат.

– Освежите мою память. Это ведь мистер Уоринг бросил миссис Уоринг и детей?

– Не знаю, уместно ли слово «бросил». Они переживали тяжелый период.

– Тяжелый период, да, определенно это можно охарактеризовать подобным образом. За этот период, насколько вам известно, предпринимал ли он какие-нибудь попытки помириться с женой?

– Не знаю.

– Вы сказали, что у вас создалось впечатление, будто он все еще любит жену. Он когда-нибудь говорил вам об этом?

– Не в таких выражениях.

– Хоть в каких-нибудь, мистер Фримен?

– Мужчины не говорят друг с другом о таких вещах, – ответил он.

– Он пытался как-то наладить отношения со своими дочерьми?

– Он виделся с ними каждые выходные.

– Когда спал с другими женщинами, вроде Люси Абрамс?

Тед крякнул с отвращением, этот звук на секунду отвлек внимание Фримена.

– Мне ничего об этом не известно, – с облегчением заявил он.

– Вы не знаете о личной жизни Теда Уоринга? Я думал, что как раз об этом вы и давали показания.

Фримен побагровел от смущения и гнева. Он разок потянул массивную серебряную пряжку на своем ковбойском ремне.

– Вы знаете, что я имею в виду.

– Я в этом совершенно не уверен, – ответил Риэрдон. – Больше вопросов не имею.

Вечером в пятницу Тед сидел у себя на кухне за столом со стопкой миллиметровки, новым рапидографом, циркулем и линейкой. Он отодвинул чертежи, сделанные прошлым вечером, и принялся за новые.

Теперь он все больше думал о домах. Во время нескончаемых судебных заседаний в натопленном сверх меры зале суда, когда вся его жизнь, казалось, сводилась к вопросам процедуры, протокола, по утрам, когда, проснувшись в пять часов, он больше не мог заснуть, он ловил себя на том, что руками вычерчивает у себя на бедре линии, углы, прямоугольники, квадраты.

Было время, до того, как они переехали в дом на Сикамор-стрит, когда Энн и Тед мечтали, как мечтают молодожены, о постройке собственного дома – придумывая комнаты, и лестницы, и коридоры, которые устроят их. В конце концов их остановила не просто нехватка времени, или денег, или даже уверенности, а гораздо более сложные причины. Вскоре выяснилось, хотя это никогда не произносилось вслух, что насколько Теда захватывало стремление к новым планам, новым стенам, настолько же Энн тянуло к старым домам, облезлой краске и верандам, к прошлому, если даже оно не было ее собственным. То, что пробуждало в ней фантазию, – как ты думаешь, кто здесь жил до нас? были ли они счастливы? любили ли друг друга? умерли здесь? – у него вызывало спазм отвращения. Он тосковал по дому, который создал бы сам и только сам, о доме, не оскверненном следами чужих жизней.

Он стер южную стену, перенес ее на полдюйма ниже.

Раньше он никогда не испытывал тяги к земле, к собственности или к перспективе ее приобретения, а теперь он замечал, что представляет себе холмы за городом, узкие дороги, по которым так опасно передвигаться зимой и в непогоду, соседей, живущих так далеко, что их домов не видно, границы участков, изгороди и расстояние.

Он снова взялся за первый чертеж – общий вид фасада. Простые, строгие линии. Никаких арочных окон или замысловатых украшений и лепнины.

Он многому научился, изучая архитектурные проекты, в осуществлении которых на практике заключалась его работа – никто не подходит к ним критичнее строителей, – и проникся презрением к выкрутасам, чаще всего не производившим впечатления ни на кого, кроме самого архитектора.

Он также начал испытывать приступ восторга, наблюдая в самый первый день строительства, как бульдозер вгрызался в землю, и неизбежную легкую грусть и обиду, что это не его участок, не его дом, начало не его стройки.

Он сменил лист и начал чертить первый этаж – открытое место, выход на юго-восток, место для лестницы в самом центре помещения. Наверху он разместит две спальни по обе стороны от собственной, комнаты, которые подойдут девочкам, и когда те вырастут, удержат их, светлые и просторные, с большими стенными шкафами и огромными окнами, и все они будут, как собака на трех ногах, заново учиться ходить.

Уже позже часа ночи он откупорил банку пива и отложил чертежи. Он встал, потянулся, вынул другой блокнот и шариковую ручку и принялся составлять список предполагаемых расходов, аккуратно распределяя их по колонкам: стройматериалы, оконные блоки, двери, прокладка труб, электропроводка, цемент для фундамента, затраты на рабочую силу. Под конец он отнял ту сумму, которую мог реально надеяться выручить за дом на Сикамор-стрит.

Превыше всего Тед гордился своей практичностью.

На следующее утро, когда в шесть часов зазвонил телефон, он спал на диване, не раздевшись. Он слетел на пол, прежде чем сумел нащупать трубку.

– Папа?

У него запершило в пересохшем горле.

– Папа? Ты где?

Эйли, которая имела некоторое представление о происходящем судебном процессе, но не разбиралась в тонкостях, была уверена, что Теда могут забрать в любую минуту, что, однажды проснувшись, она обнаружит, что и он тоже бесследно исчез. Тюрьма постоянно рисовалась ей в мыслях неопределенным, но громадным сооружением, готовым поглотить его целиком, без предупреждения. Она запомнила номер его телефона, как только он сообщил его ей – даже тогда ее тяга к перестраховке была огромной, – и каждый раз испытывала изумление и облегчение, когда он отвечал: «Я здесь».

– Я здесь, милая. – Он сел возде дивана и откинул волосы со лба. Он тоже испытывал облегчение, когда слышал ее голос, отвечал на эти звонки даже в такое необычное время, как он себе представлял, единственное время, когда она могла незаметно пробраться к телефону, не вызывая подозрений.

Их разговоры, торопливые, тайные, носили успокаивающий характер повтора. Она каждый раз расспрашивала его, во что он одет, что он ел на завтрак, в каком именно месте комнаты он стоит, что он будет делать днем, когда и с кем. А он спрашивал ее, выполняет ли она домашние задания и нравятся ли ей учителя. Они не заговаривали о тюрьме, о суде, о Джулии или об Энн.

– Вот что я тебе скажу, – зашептал Тед, хотя подслушивать было некому, – сделай вот что…

Эйли внимательно слушала и кивала пустому коридору.

В то же утро, позднее, Сэнди сидела на диване, разложив на коленях две газеты. Хотя было уже около полудня, она еще не причесывалась и не умывалась. Эйли стояла перед ней, и, глядя на ее осунувшееся лицо, думала, не заболела ли она – у нее под опухшими глазами лежали темные круги.

– Ничего, если я пойду поиграть к своей подруге, Джеки Джерард?

Сэнди подняла рассеянный взгляд.

– Где она живет?

– В трех кварталах отсюда.

– Ладно. Если подождешь минутку, я тебя провожу.

– Зачем, не надо. Я могу дойти сама.

– К трем часам вернешься?

Эйли кивнула. Она вышла в прихожую, сняла с вешалки свою куртку и тихо покинула дом, прежде чем это заметила Джулия, все еще строчившая что-то наверху в своем новом дневнике, прикрывая его согнутой рукой. Она прошла три квартала и на углу свернула налево.

Тед ждал ее возле светофора, сгорбившись за рулем. Увидев ее лицо, озабоченное и прелестное, исполнившееся облегчения, он быстро открыл дверцу машины. Она скользнула внутрь рядом с ним. Он нагнулся и поцеловал ее в висок, мягко пульсировавший, источая тревожащий клубничный аромат.

– Куда поедем, моя дорогая? В оперу? Или сегодня ты предпочитаешь сходить на балет?

– Папа…

– Па-а-а-апа, – передразнил он, и она засмеялась.

На самом деле выбор у них был невелик: его квартира, рестораны и детские площадки находились слишком на виду, были слишком опасны. С недавних пор Хардисон словно сжимался вокруг него, все сильнее и сильнее тесня его, преследуя своими глазами, языками и предубеждениями. Ему только не хватало попасться на нарушении запрета на свидание с детьми. Хотя Эйли и не знала о требованиях закона, она тоже понимала, что их встреча почему-то запретная, тайная. «Особая, – сказал он ей, – только для нас».

Они выехали за город и направились к окрестным горам. То и дело им попадались автомобили с пристроенными на крыше лыжами, переполненные смеющимися отдыхающими, которым требовался только снег. Проезжая мимо, Тед проклинал их.

Он повернулся к Эйли.

– Загляни под сиденье.

Она нагнулась, с трудом просунула руку под пружины и вытащила плоский сверток в блестящей бумаге в красно-белую полоску.

– Что это?

– Открой и посмотри.

Она осторожно развернула бумагу и нашла три бархатных ленточки – черную, темно-синюю и белую.

– Я подумал, они замечательно подойдут к твоим волосам.

Она прижала их к лицу, мягкие и яркие.

– Спасибо.

– Да на здоровье, моя дорогая. – Эта высокопарная пародия на ухаживание была новой, как будто он понимал, что на самом деле пытается добиться расположения дочери, завоевать ее, но при этом не может обойтись без самоиронии.

Эйли аккуратно разложила ленты на коленях и всю дорогу нежно поглаживала их.

– Ну, как идут дела в «Коррале О. К.»?

– Все в порядке.

– О'кей в «Коррале О. К.»?

Эйли фыркнула.

– Тебя кормят? Поят и выгуливают?

– Пап…

– Я серьезно. Как поживаешь, моя хорошая?

Она не ответила. Он глянул на нее, не останавливая машину. Ему была видна лишь ее голова, склоненная над лентами, она смотрела в окно.

– А Джулия? Как Джулия?

– Нормально.

– Вы с ней разговариваете?

– Конечно, разговариваем.

– Я имею в виду о том, что случилось.

– Нет, – осторожно ответила Эйли.

Тед кивнул.

– Знаешь, если тебе хочется о чем-то спросить, я тебе с удовольствием отвечу. Ты хочешь о чем-нибудь спросить меня?

Она чуть придвинулась к нему.

– Мы когда-нибудь будем снова жить с тобой?

– Надеюсь, дорогая. Но это зависит не от меня.

– А от кого это зависит?

– От суда. Если поверят, что это был несчастный случай, то мы сможем снова быть все вместе. Понимаешь?

Эйли кивнула.

Тед замедлил ход, когда они подъехали к подножию пологого холма. Он мог разглядеть пониже его вершины островерхую крышу укрытого в сосняке дома и дым, исходящий из трубы.

– Тебе хотелось бы жить здесь, наверху? – спросил он.

– Ты хочешь сказать, в этом доме?

– Нет, не в этом. В новом доме. В доме, построенном специально для нас. Разве это было бы плохо?

– А почему мы не можем просто вернуться домой?

– Так будет лучше, вот увидишь. Это будет наш новый дом.

– Когда?

– Как только все это кончится, дорогая.

Когда они отъехали, Эйли прижалась лицом к стеклу.

– Мне нужно возвращаться, – тихо произнесла она. – Я обещала Сэнди.

– Хорошо, дорогая. Только давай сначала сделаем остановку и купим мороженое.

Он развернулся на первой же удобной развилке, направился обратно к Хардисону и остановился возле приземистого невзрачного строения в нескольких милях от города. Они были единственными посетителями в этом захудалом магазинчике. Он купил для обоих мороженое в вафельных стаканчиках, плитку шоколада ей, кофе себе, и они съели все это в душной кабине автомобиля, слишком занятые лакомствами, чтобы разговаривать. Прежде чем ехать, он поплевал на платок и стер с подбородка дочери коричневые пятнышки, точно так же – он видел это тысячу раз, – как это делала Энн.

Только через какое-то время, уже в своей квартире, он наконец определил, что напоминает этот аромат клубники, исходивший от кожи Эйли. Точно так же пахла Сэнди.

Фиск, обычно работавший в Олбани в просторном угловом офисе, откуда открывался прекрасный вид на Капитолий, на время судебного процесса снял помещение на Мейн-стрит, над ювелирным магазином Фаррара. Хотя он провел здесь всего лишь два месяца, ему удалось обставить две небольшие комнатки в духе Старого Света – кругом красное дерево, персидские ковры, книги в кожаных переплетах. Он остановился на этом стиле после недолгого флирта с минимализмом и итальянской мебелью устрашающих конструкций. Тед, оглядывая кабинет из недр бургундского кожаного кресла, размещавшегося напротив громадного стола Фиска, испытывал все большую неловкость, как всегда, оказываясь здесь, в этом убедительном мире призрачной устойчивости и постоянства, созданном с такой легкостью. Фиск, не слишком церемонясь, давал понять, что считает Хардисон несовместимым если уж не лично с собой, то, во всяком случае, со своими тонко развитыми вкусами. Где, в конце концов, ему полагается питаться?

– Попробуйте в следующее воскресенье сходить к лютеранам, – предложил Тед. – Там угощают лучше, чем в епископальной церкви.

Фиск смотрел на него безо всякого выражения. Он до сих пор с трудом разбирался, когда Тед говорил в шутку, а когда – нет. Он всегда гордился собственным умением видеть своих клиентов насквозь, как и тщательностью в отборе присяжных – он читал по их лицам, по тому, как скрещены ноги, по изгибу губ, отыскивая признаки скрытой злонамеренности. Вопрос о виновности или невиновности клиента обычно интересовал его постольку, поскольку имел отношение к тактике защиты, но тот факт, что он не мог с обычной уверенностью раскусить Теда, раздражал его. Словно любовник, наказывающий партнера за те чувства, которых больше не испытывает сам, он замечал, что это недовольство Тедом возникает при самых незначащих замечаниях, и его попытки скрыть это – от самого себя, от Теда, от присяжных – отнимали силы, которые можно было бы с гораздо большей пользой потратить на что-то другое. Он еще раз привел в порядок свои записи и оторвался от светящегося экрана компьютера.

– Вам придется снова пройти через это вместе со мной, Тед.

– Это несложно. Я всего лишь хочу, чтобы Эйли вызвали последней.

– Почему вы не оставите процедурные вопросы на мое усмотрение?

– В последний раз, когда я выписывал чек, это моя жизнь была под угрозой, – парировал Тед.

– Если вы хотите, чтобы я правильно строил защиту, вам придется позволить мне самому делать свое дело.

– Отлично. Но здесь вам придется положиться на меня. Вызовите Эйли последней.

– Могут возникнуть трудности независимо от того, когда мы вызовем ее, – осторожно высказался Фиск.

– Что за трудности?

– На днях я звонил вашей свояченице договориться, когда она приведет ко мне Эйли. – Тед заерзал в кресле. – И она сказала, – продолжал Фиск, – что Эйли отказалась прийти сюда.

Тед ничего не ответил.

– У меня нет никакого права, как вы понимаете, принуждать девочку говорить со мной. Но, каковы бы ни были ваши желания, я не имею привычки выставлять свидетелей перед присяжными, пока не узнаю, что вылетит у них изо рта. Улавливаете мысль?

– Предоставьте мне беспокоиться об этом.

– Как раз за это беспокойство вы мне и платите.

– Я знаю свою дочь лучше всех. Я знаю, что она все сделает правильно, но ей нужно больше времени.

– На что?

– Неважно, – сказал Тед. – Вызовите меня следующим, если нужно, мне все равно, – он резко поднялся. – Только подождите с Эйли.

Фиск поджал губы.

– Прекрасно, – коротко бросил он.

Как только Тед вышел, Фиск водрузил ноги на стол и уставился в свое окно со второго этажа. Жизнь-то под угрозой, положим, Уоринга, но карьера-то его, Фиска. Единственная причина, по которой он с самого начала связался с этим делом, заключалась в известности, которую оно бы непременно принесло. Проиграть дело из-за опрометчивых желаний клиента не входило в его планы. К несчастью, он не был уверен, что у него имелся выбор, когда вызывать девочку в суд. Все равно это был его главный шанс. Сокрушенно постукивая носком начищенного ботинка по оконному стеклу, он увидел, как из здания вышел Тед и в одиночестве пошел по широкой, обрамленной деревьями улице, большими нетерпеливыми шагами, склонив голову, завернул за угол и пропал из виду.

Фиск снял ноги со стола и вернулся к своим материалам. Потрепанный пикап загромыхал по Мейн-стрит и с жалобным скрипом затормозил у светофора.

Теперь часто во время работы, когда спина затекала от сидения за клавиатурой, слова и строчки расплывались у нее перед глазами, теряли смысл. Что еще хуже, она часто ловила себя на том, что неправильно прочитывала слова – «тень «вместо «день», «пробный» вместо «способный» – и потому неверно понимала смысл материала, и ей приходилось перечитывать его много раз, встряхивая головой, чтобы развеять туман. Она хладнокровно думала, не так ли начинают «терять рассудок».

Эстелла однажды призналась ей, что иногда это похоже на прилив жаркой волны, что все перед ее глазами колеблется и мерцает. Рассказывая об этом Сэнди, она улыбалась, словно делилась тайным сокровищем.

Сэнди прикусила губу и снова принялась читать с начала параграфа. «Городской совет Хардисона дал окончательную рекомендацию по кандидатуре нового начальника полиции вместо…»

Стол Горрика пустовал весь день, хотя суд сегодня не заседал.

«…Стэнли Хэнсона, чья отставка вступает в силу со вторника. Ожидается, что мэр Куинн объявит о назначении Дэйва Кайли завтра в полдень».

Она подняла голову и увидела, что Рэй Стинсон наблюдает за ней сквозь открытую дверь. Поймав ее взгляд, он поманил ее к себе.

– Как себя чувствуешь? – спросил он, когда она устроилась в кресле перед его столом.

– Прекрасно. А в чем дело? У тебя есть какие-то причины считать, что я неважно себя чувствую?

– У меня есть причины считать, что любой в твоем положении мог бы чувствовать себя более чем неважно.

– В моем положении?

– Я позвал тебя не для того, чтобы обмениваться колкостями, Сэнди.

– Зачем же ты меня позвал?

– Потому что волнуюсь за тебя.

– Не стоит.

Рэй улыбнулся.

– Тебя это беспокоит, да? Что кто-то может волноваться о тебе?

– Меня это ничуть не беспокоит. Просто для этого нет никаких причин.

– Ладно. Моя ошибка. В таком случае, как продвигается материал по поводу переработки отходов? Я считал, что получу его еще неделю назад.

– Скоро получишь. Дело оказалось более запутанным, чем я сперва предполагала.

Стинсон кивнул и откинулся назад.

– Так. Как вы ладите с Горриком?

– Что это должно означать?

– Только то, что я сказал. Как вы ладите между собой?

– У нас нет никаких причин ладить или не ладить. Мы, как параллельные линии, не пересекаемся, понятно?

Он снова улыбнулся.

– Никогда ведь не уступишь ни на йоту. Ну что ж, я считаю, это может прийтись кстати. Слушай, – сказал он, посерьезнев, – я просто хочу, чтобы ты знала, что я понимаю, как все это тяжело, репортажи о суде в газете, твоя семья. Я не извиняюсь, но знаю, что ситуация далеко не идеальна.

– Не думаю, что это идеальная ситуация для будущего газеты, – сердито буркнула Сэнди.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты задумывался, какое направление принимает «Кроникл» с этим материалом?

– С этим материалом?

– Личностный характер информации, сенсационность. Мы раньше не были газетой такого типа.

Рэй ответил не сразу.

– Между прочим, я задумывался об этом. И считаю, что мы балансируем на грани, но в данный момент нам здорово удается сохранять равновесие. Сэнди, мы обязаны давать отчеты об этом процессе. Это же событие.

– Вы делаете из этого событие.

– Нет, я так не считаю. По-моему, нам удалось, насколько возможно, придерживаться фактов и не терять объективности. Я отверг несколько линий более персонального характера, в которые мы могли бы углубиться.

– Какие именно?

– Неважно.

– Горрик, – выпалила Сэнди. – Могу представить, что бы ему хотелось напечатать.

Рэй наклонился вперед. Ему действительно пришлось временами осаживать Горрика, но его честолюбие оборачивалось на пользу газете, его материалы отличались живостью и остротой наблюдений, и с тех пор, как газета начала освещать процесс, спрос на нее в киосках значительно вырос.

– Как я сказал, если бы ты почувствовала себя здесь неловко, я бы отнесся к этому с пониманием.

– Ты предлагаешь мне снова взять отпуск?

– Только если ты захочешь.

– Я не хочу. Вот так, – в первый раз за все время, что он знал ее, в ее голосе проскользнуло что-то похожее на страх. – Вот так, Рэй, – повторила она.

– Ну тогда ладно.

Она глубоко вздохнула и откинулась в кресле.

– Что это? Ты с недавних пор занялся чтением учебников о мужской чувствительности?

Он рассмеялся.

– Сделай мне одно одолжение, – сказал он, внезапно снова становясь серьезным.

– Если только мне при этом не придется пожимать руки незнакомым людям и делиться с ними своими истинными чувствами.

– Ты доводишь отдел проверки до белого каления. Ты же всегда так аккуратно обращалась с цитатами и датами.

– Я и сейчас так же аккуратна.

– Нет, – сказал он, – не так. Будь повнимательнее.

Она кивнула. Она все еще заливалась краской при малейшем критическом замечании в отношении ее работы, высказывалось ли оно лично или писалось синим карандашом.

– Это все?

– Да.

Она встала и направилась к двери.

– Когда ты будешь руководить газетой, можешь пересмотреть ее направление, как ты изволила любезно выразиться, – сказал ей вслед Рэй.

Она с любопытством посмотрела на него, но он уже вернулся к макету на столе.

В половине пятого Джулия зашла забрать Эйли с факультатива по рисованию, которые бывали два раза в неделю. Они учились делать коллажи, и Эйли несла большой лист картона, украшенный разнообразными кусочками плотной цветной бумаги.

– Что это такое? – спросила Джулия.

Эйли быстро переложила коллаж в другую руку, подальше от Джулии.

– Ничего.

– Я хочу посмотреть.

Эйли неохотно отдала ей лист, и Джулия остановилась, держа его прямо перед собой. Голубой овал, видимо, обозначал озеро. Возле него сидели четыре фигурки – семья. Волосы матери были сделаны из коричневых вьющихся ленточек, свисавших с картона на руки Джулии.

– Это пикник, на который мы ездили. Мама, папа и мы. Помнишь? Летом, на озере? – сказала Эйли.

– Не помню, – ответила Джулия. Она сунула Эйли работу, и они опять направились к дому. Пройдя всего квартал, они услышали за собой чей-то голос.

– Джулия! – воскликнул Питер Горрик, нагнав их. – Привет. Как поживаешь?

– Прекрасно, – она не остановилась, продолжала идти, глядя прямо перед собой, едва заметно склонив пылающее лицо.

Он пристроился к ним и зашагал с ними в ногу.

– Ты не собираешься познакомить меня со своей сестрой?

– Это Эйли, – буркнула Джулия.

Питер улыбнулся и протянул руку.

– Питер Горрик. Я друг твоей сестры. Она мне много про тебя рассказывала.

Эйли с опаской взглянула на него, подала ему руку, теплую и маленькую по сравнению с его рукой, и быстро ее отдернула.

– Разрешите угостить вас газировкой, барышни?

Эйли посмотрела на Джулию, а та быстро ответила:

– Нет. Нам надо домой. Пошли, Эйли. Мы и так уже опаздываем.

– Ну тогда завтра?

– Не знаю. У нас много дел.

Горрик смотрел, как Джулия обняла Эйли и поспешно повела ее прочь, невнятно попрощавшись. Придется ему сделать еще попытку, подобраться сбоку, по диагонали, окольным путем.

– Кто это был? – спросила Эйли, когда они завернули за угол перед домом Сэнди.

– Никто. Разве ты не помнишь, что говорила мама? Нельзя говорить с незнакомыми людьми.

– Но ты с ним говорила.

– Не обращай внимания, Эйли. Ты должна больше слушаться меня.

Она вынула из ранца ключ и отперла входную дверь. Сэнди, представив себе неприятную картину, как они входят в пустой, темный дом, стала оставлять в прихожей свет для них, и Джулия, недавно проходившая на уроках правила экономии электроэнергии, выключила его. Когда она оглянулась, Эйли уже поднималась по лестнице наверх.

В ту ночь, пока Эйли спала, Джулия осторожно вытащила картонку с коллажем из-под кровати, куда ее припрятала Эйли. При слабом свете она прикоснулась кончиками пальцев к лицам четырех фигурок, задержалась на женщине, вертя и вертя ее коричневые вьющиеся ленточные волосы. Она помнила душистый аромат кокосового лосьона для загара, которым мама намазала им в тот день руки и спины; помнила, как плескалась вокруг ног вода, неожиданно холодная в начале лета; помнила, как один раз, зайдя по пояс в озеро, оглянулась назад и увидела, как мать и отец, стоя возле их полосатого одеяла, разложенного на берегу, на минутку отвернувшись от берега, обнялись и поцеловались, их лица издалека слились в одно, прежде чем Джулия, счастливая, нырнула в воду.

Но это было давно.

Когда она еще вообще ни о чем не знала.

Она вытащила одну прядь из ленточных волос матери и положила коллаж обратно.

А потом на цыпочках прошла к своему потайному ящику и засунула блестящий коричневый завиток в бумажный пакет вместе с трусиками Сэнди, запиской матери и номерами телефонов Питера Горрика.

Хотя Джулия горячо настаивала на том, что они уже достаточно взрослые и могут оставаться дома одни – МЫ ВСЕГДА РАНЬШЕ ОСТАВАЛИСЬ, – Сэнди наняла на вечер приходящую няню, пожилую женщину с туго завитыми седыми волосами, в небесно-голубом кардигане, свободно болтавшемся на ее хрупких плечах.

– Так что все это значит? – спросила Сэнди, когда в половине восьмого Джон заехал за ней.

– Я же сказал, просто я подумал, что нам нужна передышка.

Она смотрела на улыбку, полную нежности, от которой по его коже у глаз и рта разбегались морщинки. Эта улыбка была ненужным даром, незаслуженным, и она не хотела поддаваться ей.

– Я заказал столик в «Колоннаде», – сообщил он, когда она села в его машину.

Сэнди простонала:

– Боже, что за избитая фраза. А какого-нибудь дурацкого букетика ты мне не принес?

Он засмеялся.

– Поиздевайся, раз без этого не можешь. Если серьезно, я слыхал, у них появился новый шеф-повар. Еда непременно должна быть очень хороша. Скажи мне правду. Ты там когда-нибудь бывала?

– А как же. Джонатан и Эстелла водили нас ужинать каждую пятницу.

Он смотрел на нее.

– Ну ладно, не водили.

– Так тебе это принципиально не нравится?

– Разумеется. А что, причина недостаточно веская?

– Ты безнадежна, Сэнди.

– Скажем так, я больше настроена сходить в пиццерию.

Сэнди все еще недовольно хмурилась, когда они вошли в хрустально-красный зал ресторана и их проводили к застеленному алой скатертью столику в углу.

– Ты думаешь, Энн и достойный доктор в тот вечер сидели именно здесь? – сухо спросила она.

– О, Господи, извини. – Джон, видимо, был поражен. – Мне следовало подумать об этом.

– Ничего. Все в порядке.

Они заказали спиртное и, сидя в ожидании коктейлей, поглядывали на других посетителей в костюмах и шелках.

– Меня для чего-то умасливают? – спросила Сэнди.

Джон улыбнулся.

– Вообще-то да.

– Что, откармливаешь меня для заклания?

– Я бы не рассматривал это как заклание.

– Тогда что же?

Они прервали разговор, поскольку им принесли напитки и меню. Когда официант ушел, Джон наклонился вперед через стол и взял ее руки в свои.

– Сэнди, есть кое-что… – он замолчал, опустил глаза, потом снова посмотрел ей в глаза. – Я думаю, нам нужно пожениться.

Сэнди откинулась на спинку стула, на ее губах играла слабая улыбка.

– Только не это снова.

– На этот раз я говорю серьезно.

– А раньше шутил?

– Конечно, нет.

– Как я и говорила, ведешь меня на заклание, – заметила она, пригубив мартини, который, похоже, был единственным напитком, который здесь было принято заказывать.

– Я серьезно. Нам необходимо это обсудить.

– Разве мы уже не обсуждали?

– Нет. Мы шутили насчет этого, ходили вокруг да около, но по-настоящему не говорили об этом. – Он перевел дух. – Я люблю тебя. И, по-моему, ты меня любишь. – Он запнулся. – Так?

– Да, – тихо ответила она.

– Ну?

– Я просто не понимаю, почему А плюс Б непременно должно равняться В.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы счастливы сейчас, – сказала она. – Господи, терпеть не могу это слово, – пробормотала она себе под нос, – «счастливы». – Повернулась к нему. – Почему мы должны все менять?

– Я не чувствую себя счастливым.

– Нет?

– Нет, – произнес он так просто, что она похолодела.

– Я этого не представляла.

– Мне нужно что-то большее, Сэнди. Я словно нахожусь в подвешенном состоянии.

– Боже мой, Джон, но почему именно сейчас? Я хочу сказать, разве и так не достаточно забот? Как ты можешь рассчитывать, что я даже задумаюсь над этим в такой момент? Это нечестно.

– Мне казалось, то, что мы переживаем все это вместе, заставит тебя понять, как важно, чтобы рядом был кто-то. – На самом деле он боялся, что она извлечет для себя как раз противоположный урок, потому что с недавних пор ему не давало покоя ощущение, будто он теряет ее. – Спутник, – добавил он.

Сэнди не отвечала.

– Сэнди, скажи мне, какие у тебя возражения против брака?

– Против брака как института?

– Так вот в чем дело, – ухватился он за ее слова. – Ты настаиваешь на том, чтобы относиться к нему исключительно как к институту. Разве ты не можешь видеть просто нас, тебя и меня?

– Все не так просто. Это действительно институт, социальный и юридический. По крайней мере, хоть это признай.

– Ничего не хочу признавать.

– Я не хочу принадлежать никому, понятно? – сказала она. – Не хочу, чтобы кто-то указывал мне, как жить, и сама никому не хочу указывать.

– По мне полная независимость, пожалуй, слишком одинокий путь, чтобы следовать им по жизни.

– Разве? – переспросила она.

– Да. Кроме того, я вовсе не рассчитываю, что ты совершенно переменишься, если мы поженимся.

– В самом деле?

– Да.

– Почему для тебя это так важно, Джон?

Он ответил не сразу.

– Может быть, я полная противоположность тебе. Я сейчас испытываю скованность. Ты накладываешь всякие ограничения на то, что мне полагается чувствовать, на то, что я могу или не могу планировать в будущем. Ты заставляешь меня ограничивать самого себя. Я буду чувствовать себя с тобой по-настоящему свободно, только если мы полностью повяжем себя обязательствами. Возможно, тогда мы оба сможем дать себе волю.

– Дадим себе волю и что?

– И посмотрим, что получится. Считай это актом доверия.

Она теребила лежавшую на коленях большую льняную салфетку.

– Я не могу продолжать так до бесконечности, – произнес он.

– Ты предъявляешь мне ультиматум?

– Нет, конечно, нет, – произнес он, потом прибавил: – Не знаю.

– Как насчет Джулии и Эйли?

– А что они?

– Как они вписываются в твои планы?

– Не знаю, – признался он. – Тебе не кажется, что надо решить вопрос о нас, прежде чем вообще думать об этом.

– Не так все просто.

Он глубоко вздохнул и перегнулся через стол.

– Послушай, я понимаю, что ты не подарок. Мы просто примем все как есть, хорошо?

– Даже если это означает оставить девочек при себе?

– Да.

Она смотрела на него пристально и долго, чтобы убедиться, что он обдумал это всерьез, потом попросила:

– Дай мне немного подумать, хорошо?

Он встретился с ней взглядом и долго не отводил глаз, потом неторопливо кивнул.

Она с облегчением перевела дух и, обмякнув, откинулась на спинку кресла. – Теперь мы можем заказывать?

Он вздохнул.

– Конечно. Я слышал, здесь стоит попробовать палтуса.

– Откуда это ты узнал?

– Из твоей газеты, – сказал он, улыбаясь. – Некоторые из нас все еще читают ее.

– Я, пожалуй, закажу утку, – сказала она.

Остаток ужина они говорили о еде и о сделках с недвижимостью у друзей, о кинофильмах, по которым они не сошлись во мнениях, так увлекшись разговорами, словно это было их первое свидание. Сэнди пила больше, чем обычно, и к тому времени, как они залезли в машину Джона, чтобы ехать домой, у нее в голове все перемешалось и затуманилось, и она больше не могла говорить. Она щелкала металлической крышкой пепельницы, оттягивая и отпуская ее, снова и снова.

– Перестань, – попросил он.

Они не произнесли ни слова, пока он не вырулил на подъездную дорожку к ее дому.

– Как ты можешь быть так уверен во мне, – тихо спросила она, когда машина остановилась, – в том, что хочешь быть со мной?

– Просто уверен, вот и все.

– Ты даже не знаешь меня. По-настоящему не знаешь.

– По-моему, знаю. Кроме того, насколько вообще один человек может действительно знать другого?

Она не ответила.

От передних фар на стену дома падали расплывчатые круги света.

Она нагнулась и поцеловала его на прощанье. О том, чтобы ему войти в дом вместе с ней, не было и речи.

Няню Сэнди застала на кухне за бокалом вина, что та и не подумала скрывать.

– Сколько я вам должна? – спросила она.

– Не расплатитесь.

Тем не менее Сэнди заплатила ей почасовую ставку, о которой они договаривались, и проводила. Она медленно поднялась по лестнице и пошла в свою комнату, не заглянув к девочкам, и забралась в постель, не раздеваясь.

Ее туфли со стуком упали на пол, когда она подогнула ноги, свернувшись калачиком.

Она никогда не знала первой любви, никогда не испытывала тех приступов душевного подъема и сердечных мук, что могут возникать только в особом возрасте или на особом уровне неопытности – ведь закон о сроках давности несомненно действует, и после определенного возраста, после определенного количества романов это уже невозможно. Возможно, такая любовь – та, напоминала она себе, которой она тогда не хотела, – требует степени невинности, какой она никогда не обладала.

Только в последнее время случались минуты, когда она ощущала печаль утраты этой любви, которой у нее никогда не было, жажду той сладкой боли вместо одних цифр.

Она плотнее прижала подушку к лицу.

Впервые Джон сказал, что любит ее, когда они встречались уже три месяца. В тот вечер они сходили в кино и поужинали, и пока они сидели друг против друга в «Токио Инн», он все время смотрел на нее с такой странной улыбкой, что она в конце концов отлучилась в туалет, чтобы проверить, не застрял ли у нее между зубами кусочек суси или какой-нибудь водоросли. Позднее, после того, как они занимались любовью, обнимая ее, он и сказал: «Я люблю тебя». Слова прозвучали с коротким смешком облегчения и удовольствия.

Ее тело напряглось, сначала она ничего не ответила. Наконец спросила:

– Как ты думаешь, мне стоит в тебя влюбиться?

– Что?

– Я имею в виду, каковы шансы, что это сработает? Если бы ты был на моем месте, ты бы влюбился?

Он засмеялся.

– Разве это было бы так ужасно?

Она снова опустила голову ему на плечо.

Только услышав, как его дыхание начало замедляться и тяжелеть, она прошептала: «Я тебя тоже люблю», и он, засыпая, сжал ее в объятиях.

Сквозь тяжелый, навеянный красным вином сон, она нашарила телефонную трубку.

– Ну? – спросил он.

– Как ты смеешь звонить мне так поздно? – пробормотала она. – Ты разбудишь девочек.

– Ты говорила с ней? Говорила с Эйли?

– Я работаю над этим, Тед. Мне нужно время.

– Время – единственное, чего у меня нет, – сказал он. – Не води меня за нос, Сэнди.

– Ты и сам это можешь сделать.

– Что?

– Ничего. Говорю тебе, я этим занимаюсь.

– Перезвони мне. Не тяни.

Телефонная трубка смолкла.

– Защита вызывает Теодора Уоринга.

Тед сел на свидетельское место и был приведен к присяге. Когда он клялся говорить правду, собственный голос отдавался у него в ушах далеким металлическим эхом, как может случаться при недосыпании или сильном потрясении, когда дыхание, звук и значение слов заглушает постоянный ток адреналина.

– Для протокола, – начал Фиск, – назовите, пожалуйста, ваше полное имя.

– Теодор Лайонел Уоринг.

– Мистер Уоринг, в каких родственных отношениях вы состояли с погибшей, Энн Уоринг?

– Она была моей женой.

– Сколько лет вы были женаты?

– Шестнадцать лет.

– И на момент ее смерти вы жили раздельно?

– Да.

– Мистер Уоринг, я бы хотел получить некоторое представление о ваших взаимоотношениях с женой. Расскажите, пожалуйста, как вы познакомились.

– Мы познакомились в школе.

– Вы поженились очень рано, не так ли?

– Да. Ей было двадцать лет, мне – двадцать один год.

– Не могли бы вы описать нам ваши отношения с ней на раннем этапе?

– Это вообще единственное, что когда-либо имело смысл. – Он посмотрел мимо Фиска на ряды невзрачных лиц, наполнявших зал, потом вниз на свои сложенные углом пальцы, его веки чуть дрогнули. Слышно было, как две женщины из состава присяжных сочувственно цокали языками. – Я это говорю не для красного словца, – тихо продолжал он, – а имею в виду совершенно буквально, без всякого преувеличения. Пока я не встретил Энн, ничто для меня не имело ни малейшего смысла, и мне кажется, она чувствовала то же самое по отношению ко мне. Я это знаю. Может быть, именно это и имеют в виду, когда говорят о поисках своей утраченной половины. А все остальное – взлеты и падения, дурацкие мелочи, даже ссоры, – все это на самом деле ерунда. Во всяком случае, так было, когда мы познакомились. Именно так и было всегда. Мы не могли дождаться, пока поженимся. Конечно, мы были молоды, но, – он улыбнулся, несмотря на предупреждения Фиска не делать этого, поскольку Фиск считал, что улыбки Теда слишком смахивают на ухмылки, – мы, видите ли, оба были людьми не того склада, чтобы ходить на вечеринки или гулянки. – Тед заметил неодобрительный взгляд Фиска и согнал улыбку с лица. – Просто мы… – Его голос смолк. – Ничто с тех пор не имело особого смысла, – прошептал он.

В зале стояла полная тишина. Даже судья Карразерс обнаружила, что сама выжидательно подалась вперед. Один из стариков на заднем ряду громко прочистил горло.

– Наверняка эти первые годы были очень трудными. Не так много супружеских пар, вступающих в брак в столь раннем возрасте, справляются с этим. И все же вам удалось остаться вместе?

– Да.

– Вам с женой случалось спорить?

– Разумеется. Невозможно, чтобы два человека жили вместе и не спорили, верно? Я никогда не верил тем, кто утверждает, будто у них нет никаких разногласий. Или они лгут, или у них мозги не работают.

– Понятно. – Фиск оставил эту тему. – За все годы, что вы были женаты, не сомневаюсь, что вы переживали и тяжелые времена?

– Да.

– Вы хоть раз били свою жену, мистер Уоринг?

– Никогда.

– Даже когда ссорились с ней?

– Я никогда бы не сделал ничего подобного.

– Мистер Уоринг, к моменту ее смерти вы все еще любили жену?

– Да. Очень, – в его голосе прозвучали виноватые нотки. – Как можно рассчитывать, что любовь исчезнет лишь потому, что какой-то клочок бумаги утверждает, будто так положено с определенного числа?

– Вы хотели воссоединиться с ней?

– Да. Больше всего на свете. И мы бы это сделали. Я в этом уверен.

– Мистер Уоринг, за четыре дня до того, как вы повезли дочерей в горы, виделись ли вы с миссис Уоринг?

– Да.

– Можете рассказать, при каких обстоятельствах?

– Мы встретились на школьном спектакле Эйли.

– Эйли – это ваша младшая дочь?

– Да.

– И что произошло в тот вечер?

– Вы смотрите на ребенка, которого произвели вместе, смотрите друг на друга… – Он помолчал. – Мы отправились домой вместе.

– В дом на Сикамор-стрит, 374?

– Да.

– Что произошло потом, мистер Уоринг?

– Мы занимались любовью.

– Вы принуждали жену, мистер Уоринг?

– Нет. Господи, конечно, нет. Между нами все еще существовала та удивительная связь, вы должны это понять. Она никогда не исчезала. Мы все еще любили друг друга. Это была самая естественная вещь на свете. А то, что мы разъехались, – ужасная ошибка. Нам нужно было всего лишь признать это. И мы были готовы это сделать.

– Оба?

– Да.

– Вы могли бы назвать тот вечер романтическим?

– Да. В некотором роде даже более романтический, чем в молодости. Мы были опытнее.

– Вы ссорились?

– Нет.

– А когда вы увиделись с женой в следующий раз?

– Когда забирал девочек на выходные.

– Днем в пятницу, 20 октября?

– Да.

– Можете ли вы описать суду вашу встречу с женой в тот раз?

– Я сказал ей, что хочу с ней помириться. Сказал, что люблю ее.

– И что она ответила?

– Она обещала подумать о том, чтобы нам снова жить вместе.

– Вы думаете, она говорила серьезно?

– Энн всегда говорила серьезно.

– Итак, вы расстались в хороших отношениях?

– Да, в очень хороших.

– А потом вы повезли дочерей в горы. Мистер Уоринг, как бы вы охарактеризовали ваши отношения с Джулией за прошедший год?

– Джулия очень злилась из-за нашего расставания. Что ж, я полагаю, ни одному ребенку не нравится, когда родители расходятся. Да и с чего? Дети любят порядок. Как бы то ни было, она винила меня, хотя мы с ее матерью оба старались объяснить ей, что, по сути, не виноват никто. Она ведь всего лишь ребенок. Она запуталась. Это можно понять. Но с тех пор она была на меня очень сердита.

– И в чем это проявлялось?

– Мрачное настроение, замкнутость, язвительность. Иногда она пыталась навредить мне.

– Навредить?

– Позже я выяснил, что случалось, я звонил домой поговорить с Энн, а Джулия ей ничего про это не сообщала.

– Она лгала Энн?

– Да. Нас с Энн это беспокоило. Нас обоих огорчали некоторые стороны в поведении Джулии. И ложь, конечно, была одной из них.

– Понятно. – Фиск немного помолчал. Он не смотрел в глаза присяжным, но кивнул в их сторону – дескать, мы вместе слушаем. – Вы пытались поговорить с Джулией во время выходных, на горе Флетчера?

– Да. Я старался еще раз объяснить ей, что в случившемся нет ничьей вины. Я хотел, чтобы она поняла, как сильно я люблю Энн, и ее, и Эйли. Я сказал, что хочу, чтобы мы снова жили одной семьей, безумно этого хочу. Я пообещал ей, что на этот раз все будет иначе.

– Иначе в каком смысле?

Тед опустил голову и вздохнул.

– Между мной и Энн некоторое время были напряженные отношения. Все супружеские пары проходят через подобные периоды, когда все меняется. Гордиться тут нечем, но я не знаю никого, кто бы умер от болезни роста. В общем, мы не слишком старались скрыть это от детей. Если мы в чем и были виноваты, так только в этом. Возможно, они слышали больше, чем следовало бы. Как им было во всем этом разобраться?

– Вы можете ответить на вопрос, мистер Уоринг? – вмешалась судья Карразерс.

– Я сказал Джулии, что никаких криков больше не будет, – сухо проговорил Тед. – Мне не следовало этого делать. Это была ошибка, я признаю. Но именно так я сказал ей.

– Почему же это было ошибкой, мистер Уоринг? – мягко спросил Фиск.

– Потому что когда мы с Энн, к несчастью, повысили голос, это расстроило Джулию. Очень расстроило. Она неправильно восприняла это и, по-моему, запаниковала.

Риэрдон встал из-за стола.

– Возражение. Свидетель не может знать, о чем думала Джулия.

– Возражение принимается. – Судья Карразерс обратилась к присяжным. – Не принимайте во внимание последний ответ.

Фиск перевел дух и начал снова.

– Давайте на минутку вернемся к вашей поездке. Вы приехали домой приблизительно в четыре часа дня в воскресенье, правильно?

– Да.

– А кто нес ружье?

– Я.

– Почему вы внесли ружье в дом, мистер Уоринг?

– Я отдавал его Джулии. Мы так хорошо провели время в те выходные, что я подумал, мы могли бы съездить туда еще раз, прежде чем охотничий сезон кончится. Все вчетвером.

– Как вы считаете, ружье в тот момент находилось на предохранителе?

– Да. Между прочим, в то утро я как раз учил девочек, как проверять предохранитель.

– Что случилось, когда вы вошли в дом?

Темно-серые глаза Теда потемнели еще больше.

– Мы с Энн повздорили, – тихо сказал он. – Лучше бы мы этого не делали, но так получилось. Однако ссора была не серьезнее прежних. Просто мы таким образом снова соединялись друг с другом, это всего лишь одна сторона нашей жизни. Но, видимо, после всех разговоров о том, насколько все изменилось, громкие голоса смутили Джулию.

– И что она сделала?

– Она закричала: «Перестань! Нет!»

– Как вы думаете, почему она так крикнула?

– Потому что хотела, чтобы прекратилась ссора.

– Возможно, она крикнула «Перестань! Нет!», потому что вы вскинули ружье?

– Нет. Ни в коем случае. Она терпеть не могла, когда мы ссорились. Она, знаете ли, может быть очень сурова.

– Когда Джулия крикнула «Перестань! Нет!», как далеко она стояла от вас?

– Примерно на расстоянии шага. Самое большее, двух.

– И что случилось потом?

– Совершенно неожиданно она набросилась на меня. Может, мне бы следовало это предвидеть, но я не сумел. Она просто выскочила ниоткуда и повисла у меня на правой руке.

– На той руке, в которой было ружье?

– Да.

– Можете рассказать, что произошло дальше?

Тед провел рукой по волосам. Черты его лица исказились, словно съежились, запали, и он помедлил, чтобы справиться с собой.

– Ружье выстрелило, – тихо произнес он. – Джулия навалилась на меня в мгновение ока, прямо на предплечье, повисла всей своей тяжестью, и в следующее мгновение я услышал, как ружье выстрелило. Когда я поднял глаза… – он замолк, облизал губы, сглотнул комок в горле, – когда я поднял глаза, Энн привалилась к ступенькам, а ее голова… – Он прикрыл глаза, не в силах продолжать.

– Вы уверены, что ружье выстрелило только после того, как Джулия повисла на вас?

– Да.

– Мистер Уоринг, вы хоть раз вскидывали ружье и целились в голову жене?

– Нет. Я любил ее. Я любил ее больше всего на свете.

– Вы нарочно спустили курок?

– Нет. Ружье выстрелило, когда Джулия повисла на нем. Должно быть, давление ее тела на мою руку каким-то образом ослабило предохранитель.

– Когда прибыла полиция, что вы велели сделать Джулии?

– Я велел ей сказать им правду. Просто сказать правду.

– И она сказала?

– Нет, – тихо сказал он.

– Значит, вы утверждаете, что Джулия солгала полиции?

– Да. Если б я знал, почему. Господи, если бы я знал. Я могу лишь предположить, что она боялась признать, что произошло на самом деле.

Риэрдон встал.

– Возражаю. Это догадка.

– Принято.

– У меня больше нет вопросов, – спокойно сказал Фиск.

Тед глубоко вздохнул, испытывая облегчение, что с ним закончили. Он вытер влажные ладони о брючины и поднял глаза на судью Карразерс. Точно как ее бывший муж, подумалось ей, наиболее заносчивый в минуты наибольшего уничижения. Она подняла молоток.

– Заседание откладывается до завтрашнего утра.

В шесть часов в доме было темно. Джулия слышала за прикрытой дверью бормотание телевизора, там Эйли играла с рисовальной доской и лишь изредка поглядывала на экран. Сэнди еще не вернулась с работы. Теперь она бывала дома гораздо реже, чем когда они только что перебрались сюда. И даже когда находилась дома, ее присутствие было неощутимо, она превратилась в загадку, бродила по коридорам и комнатам, почти не задавая вопросов, почти не разговаривая. Джулия, которая негодовала и возмущалась прежним пристальным надзором и заботой, теперь чувствовала себя одновременно освобожденной и растерянной в пришедшем им на смену молчании. Она стояла в ванной Сэнди перед зеркалом и просматривала содержимое аптечки. Остановилась на черном контурном карандаше для глаз и подвела веки черным. Положив карандаш точно на то же место, откуда брала его, дальше она воспользовалась сухими румянами, потом губной помадой кораллового цвета и черной тушью для ресниц. Закрыла зеркальную дверцу шкафчика и потянулась наверх за стеклянным флаконом с пульверизатором, оросив прохладными брызгами «Шанели № 19» кожу за ушами, как, она помнила это, делала ее мать по особым случаям. Под мини-юбкой на ней уже были надеты кружевные трусики-бикини. Она вернулась в спальню, где Эйли теперь сидела на полу, скрестив ноги, и рисовала цветными карандашами.

– Я ухожу к Молли Кинан, – сказала Джулия, держась подальше от Эйли, чтобы та не заметила ее накрашенного лица.

– Кто эта Молли Кинан?

– Подруга.

Эйли смотрела на нее с подозрением. У Джулии было не так уж много друзей.

– Если Сэнди вернется, скажи ей, что я поужинаю там, ладно?

Эйли кивнула.

Джулия вышла из комнаты и сбежала по лестнице, перескакивая через ступеньку. На темные улицы ложились полосы света от фонарей, и Джулия торопливо бежала, перепрыгивая через них, от одного пучка света к другому.

Добравшись до центра города, она замедлила шаг и решительно двинулась по Филдстон-стрит, пока не оказалась у дома № 54. Задрав голову, она увидела, что это старое желтое трехэтажное деревянное здание. Имя Питера Горрика стояло вторым в списке. Она нажала пластмассовую кнопку.

– Кто там?

– Джулия.

Загудел зуммер.

Он ждал ее на лестничной площадке.

– Джулия, что ты здесь делаешь?

Она, не отвечая, прошла за ним в квартиру.

– Откуда ты узнала, где я живу? – спросил он, остановившись в гостиной.

– Посмотрела в телефонном справочнике.

Он кивнул, с любопытством глядя на нее, ожидая, что же она будет делать.

Она осмотрелась. Большие окна в нише комнаты выходили на улицу, с карниза, словно сброшенные парики, свисали два засыхающих папоротника. Выцветший восточный ковер на полу, бюро с выдвижной крышкой и множеством маленьких ящичков и диван с покрывалом в сине-зеленую полоску. На кофейном столике радом со стопкой книг, блокнотов и бумаг стоял бокал красного вина. Она уселась на диван, не снимая куртки. Он сел в кресло напротив. Смазанный у нее под правым глазом черный контур оттенял бледную кожу.

– Я не разрешала вам разговаривать с сестрой, – сказала она.

– Я просто хотел с ней познакомиться.

– Нет.

– Почему?

Она опустила глаза – ПОТОМУ ЧТО ТЫ МОЙ.

– Она еще не готова разговаривать с вами, – сказала она.

– Я никого не хотел обидеть.

Джулия кивнула.

Питер протянул руку и отпил вина.

– Можно мне немножко? – попросила Джулия.

Он засмеялся.

– Тебе не кажется, что ты еще немного молода для этого?

– Нет.

– Ну, может, в другой раз.

Она окинула комнату взглядом.

– У вас есть подружка?

Питер улыбнулся.

– В данный момент нет.

Она чуть наклонила голову, принимая эту информацию, усваивая ее, сопоставляя.

– У Сэнди много приятелей. Вы с ней спали?

– Нет, – спокойно ответил он.

– Вы считаете, она симпатичная?

– Сэнди?

– Да.

– Пожалуй.

Джулия снова кивнула.

– Как вы думаете, я симпатичная?

– По-моему, не просто симпатичная. По-моему, ты эффектная.

– Почему быть эффектной лучше, чем симпатичной?

– Симпатичным может быть любой. Эффектными бывают только особенные люди.

Джулия скрестила ноги.

– С кем встречается Сэнди, кроме Джона Норвуда? – спросил Питер.

Джулия уклончиво пожала плечами. Глядя на него в упор, она протянула руку и глотнула вино из его бокала. От непривычной горечи у нее на глазах выступили слезы, но она лишь изящно поджала губы и осторожно поставила бокал обратно.

Он с интересом наблюдал за ней.

– А Сэнди знает, где ты?

– Нет. Я не обязана обо всем ей докладывать, – она нахмурилась. – Вы собираетесь оставаться в Хардисоне после суда?

– Пока не знаю.

– Я бы не осталась.

– Понимаю. – Он наклонился вперед. – Наберись терпения, Джулия. Когда немного повзрослеешь, сможешь ездить куда захочешь.

– Вы думали насчет того, о чем я вас просила?

– О чем же?

– О том, чтобы взять меня с собой в Нью-Йорк, – нетерпеливо выпалила она.

– Видишь ли, Джулия, я сейчас очень занят на работе, ты же знаешь, этот процесс, – последнее слово он произнес осторожно, словно пробуя на вкус. – Мне кажется, сейчас не совсем подходящее время, чтобы уезжать.

– Тогда попозже?

– Посмотрим, – сказал он. – Поговорим об этом, когда наступит время, идет?

– Обещаете?

– Обещаю. – Он осмотрел ее длинные скрещенные ноги под мини-юбкой, ее лицо с яркой маской зрелости, размазавшейся только в уголках. – Как ты думаешь, когда Эйли будет готова поговорить со мной?

– Не знаю.

– Мне бы очень этого хотелось, Джулия.

Она молча кивнула в ответ.

– Тебе нужно было со мной еще о чем-нибудь поговорить сегодня вечером? Ты хотела мне что-нибудь сказать?

Она чуть подалась ему навстречу, всего на какую-то четверть дюйма – расстояние между ними она делила на крошечные отрезки, – и покачала головой.

– Тебе не кажется, что Сэнди будет беспокоиться о тебе?

Джулия пожала плечами, снова взяла бокал и глотнула из него.

– Можно мне иногда приходить сюда после школы? – спросила она, поставив бокал на столик. – Просто позаниматься. У Сэнди дома так шумно.

– Но пока что становится слишком поздно. Что, если я отвезу тебя домой? Я тебя высажу за квартал, если ты беспокоишься, чтобы соседи о нас не узнали. – Он послал ей мимолетную кривую улыбку, и она опять не была уверена, что это означает.

Она кивнула:

– Хорошо.

Она неохотно спустилась вслед за ним по лестнице. Его машина стояла напротив дома, и она ждала, пока он отпирал дверь и придерживал ее, чтобы она села. Она дотянулась до двери со стороны водителя и открыла ему – самый незначительный жест, но он каким-то образом вводил ее в мир взрослых женщин; ведь, в конце концов, так поступают женщины. Они выехали из притихшего центра с затемненными витринами магазинов, за исключением книжного на Мейн-стрит да двух ресторанов, и покатили по пустынным улицам Хардисона, безмолвно продвигаясь сквозь ночь. Джулия глубоко дышала, вбирая в себя запах автомобиля, близость его тела.

Он остановил машину возле края тротуара у поворота к дому Сэнди, не выключая двигатель.

– О поездке в Нью-Йорк мы скоро поговорим, – сказал он.

Она слегка улыбнулась, потом вдруг потянулась к нему, поцеловала его в щеку и выскочила из машины.

– Позвольте напомнить, что вы все еще находитесь под присягой, мистер Уоринг, – торжественно предупредила судья Карразерс.

Тед кивнул. Он пришел к выводу, что не нравится судье. Своими аккуратно уложенными, покрытыми лаком волосами, с этим бесконечным множеством шелковых блузок и манерой четко выговаривать слова она напоминала ему некоторых более несговорчивых женщин, с которыми ему приходилось за все годы иметь дело в строительном бизнесе, высокомерных женщин с огромными счетами в банке, гордившихся тем, что им невозможно угодить. Он посмотрел вниз на судебного стенографиста, пальцы которого застыли над клавиатурой компьютера.

Риэрдон медленно поднялся из-за стола, слегка оперся руками о его поверхность и долго в упор смотрел на Теда, прежде чем заговорить.

– Мистер Уоринг, – начал он, его голос и манеры по сравнению с Фиском были медленны и вкрадчивы, – вчера вы показали, что вы с женой часто ссорились, но всегда мирились. Я немного сбит с толку. Это не может быть правдой, не так ли, иначе вы бы не находились в процессе развода к моменту смерти Энн Уоринг?

– Мы собирались снова сойтись.

– Вы сказали, что надеялись на это, но мы не получили никаких доказательств, что таково было и желание миссис Уоринг. Совсем напротив. Я думаю, предыдущее утверждение означает, что она предпринимала шаги, чтобы освободиться от вас, разве это не верно?

– Я так не считаю.

– Должно быть, это происходило очень болезненно?

Тед не ответил.

– Вы считаете себя ревнивым человеком, мистер Уоринг?

– Никогда не желал ничего, что бы не было моим.

– А Энн Уоринг вы считали частью своего имущества?

– Я этого не говорил.

– Вы показали, что провели все выходные на прогулке в горах за раздумьями о примирении и предполагали, что Энн занята тем же. Но когда вы вернулись в воскресенье вечером, разве Энн не сообщила вам, что вместо этого вечером прошедшей пятницы ходила на свидание с доктором Нилом Фредриксоном?

– Да. Но это ничего не значило.

– Вы утверждаете, что для вас ничего не значило то, что ваша жена встречается с другими мужчинами?

– Это ничего не значило для нее.

– Значит, для вас кое-что значило?

– Не знаю.

– Но ведь вчера вы показали, что, придя домой, вы с Энн начали ссориться, разве не так?

– Да.

– Разве вы ссорились не из-за того, что она встречалась с другим мужчиной?

Тед бегло взглянул на Фиска, а потом снова на Риэрдона.

– Мне не понравилось, что она ходила на свидание. Но я ее за это не убивал.

– На самом деле вы пришли в ярость, выяснив, что она встречалась с другим как раз тогда, когда, как вы думали, она размышляет о том, чтобы снова соединиться с вами, разве это не правда, мистер Уоринг?

– Она все равно собиралась соединиться со мной.

– Мы ведь никогда этого не узнаем, не так ли, мистер Уоринг? Разве не правда, что, когда вы пришли домой, Энн заявила вам, что собирается и дальше встречаться с другими мужчинами, что собирается начать строить для себя новую жизнь?

– Нет. Мы собирались строить нашу жизнь заново вместе, – настаивал он.

– А разве не правда также и то, что вы крикнули: «Если ты думаешь, что я собираюсь допустить это, тебе придется об этом пожалеть»?

– Не помню, что я говорил. Мало ли что люди говорят, когда ссорятся. Это ничего не значит.

– Вы не могли смириться с тем, что ваша жена ускользает от вас, не так ли, мистер Уоринг?

– Мы принадлежали друг другу, – он ощутил вскипавший гнев, неистовый и жгучий, и попытался подавить его. Однако его привкус все же прорвался в его голосе. – Возможно, вам этого не понять, но она понимала.

– В тот воскресный день вы останавливались в «Берлз лаундж» по дороге домой и выпили несколько порций спиртного?

– Я выпил одну порцию.

– Разрешите напомнить, что вы находитесь под присягой. Уровень алкоголя в вашей крови в три раза превышал предельно допустимый. Это определенно больше, чем с одной порции, мистер Уоринг.

– Не помню.

– Не помните? Что ж, не удивляюсь, если ваши воспоминания о том вечере несколько ненадежны, с уровнем алкоголя в крови в 300 единиц. Насколько вы способны припомнить, мистер Уоринг, согласны ли вы, что находились в возбужденном состоянии, когда приехали домой?

– Я приехал домой с единственным намерением – повести свою семью ужинать.

– И разве не правда, что, находясь в состоянии опьянения, вы повели себя неразумно, когда поняли, что этому не бывать, когда Энн сообщила вам о своих намерениях?

– Нет, – упорно твердил он.

– Ведь вы вдруг сообразили, что ваш брак, единственное, что имело для вас смысл, как вы сами утверждали, разрушен окончательно и бесповоротно?

– Я говорил вам, он не был разрушен. Вовсе нет.

– Разве вы не поняли, что все, что вам было необходимо, вдруг развалилось, и разве это не привело вас в ярость?

– Возражаю, – заявил Фиск. – Обвинитель давит на свидетеля.

– Возражение отклонено.

Риэрдон продолжал.

– Разве на самом деле Джулия вскрикнула «Перестань! Нет!» не тогда, когда вы вскинули ружье и прицелились прямо в голову своей жене?

– Нет, – лицо Теда побагровело, выступившие на шее толстые жилы заметно дергались. – Нет! Ничего подобного не было.

– И разве она прыгнула на вас не после того, как вы выстрелили, в запоздалой попытке вырвать у вас ружье?

– Нет. Я не понимаю, почему Джулия сделала то, что сделала. Но не потому, что я прицелился. Я бы никогда этого не сделал.

– Вы предпочли убить свою жену, не так ли, мистер Уоринг, чем видеть ее с другим мужчиной?

– Нет. Я же вам сказал, это был несчастный случай. Я любил ее, – вдруг пересохло горло, и слова еле продирались сквозь него.

– Может быть, вы ее слишком любили?

– Я считаю, что невозможно любить слишком сильно, – резко бросил он.

– Даже когда смешиваешь любовь с обладанием?

Тед глянул на него и ничего не ответил.

– Мистер Уоринг, вы показали, что у вас были сложные взаимоотношения с дочерью, Джулией, что она считала вас ответственным за неблагополучие в доме?

– Да.

– Не может ли быть, что она реагировала таким образом, годами наблюдая, как вы жестоко обращаетесь с ее матерью?

– Я не знаю, почему она так реагировала. Если бы я знал. Я никогда не поднимал руки на Энн.

– Последний вопрос. С того момента, как вы приехали домой, и до того, как раздался выстрел, держал ли ружье кто-нибудь, кроме вас?

– Нет.

– Ни на минуту?

– Нет.

– Вопросов больше не имею. – Риэрдон не сделал от стола ни шагу. Спокойно убрал руки и уселся на большой деревянный стул за ним, держась совершенно прямо.

– Можете сесть на место, – разрешила судья Карразерс Теду.

Он не пошевелился и, по-видимому, ничего не слышал. Он все смотрел на Риэрдона с его прямотой, легкими ответами и легкой жизнью.

– Это был несчастный случай, – сердито буркнул он.

– Можете сесть на место, мистер Уоринг, – повторила судья Карразерс.

После долгого сидения в полутемном, выкрашенном в защитный цвет зале суда у Сэнди заслезились глаза от дневного света. Ее пальцы все еще ныли оттого, что, слушая показания Теда, она стискивала кулаки. Она поспешно сбежала по лестнице, подальше от него. Подойдя к своей машине, припаркованной за полквартала от здания суда, она остановилась и, чтобы успокоиться, оперлась одной рукой о капот, пока рылась в кошельке в поисках ключей. Но, только найдя их среди скомканных салфеток и рассыпавшейся мелочи, она вдруг тряхнула головой и снова закинула сумку на плечо. Оттолкнувшись от машины, словно пловец от бортика бассейна, она снова двинулась прочь размашистой, стремительной походкой. Она никогда не любила бродить без цели, без смысла – не совершала прогулок, – но сейчас просто шла, шла быстро, эта быстрота была самоцелью. Она прошла мимо библиотеки, откуда как раз высыпала стайка ребятишек, и направилась к началу Мейн-стрит, перейдя улицу прямо на загоревшийся красный свет.

Она сбавила шаг, лишь когда вышла к последнему большому участку земли в самом дальнем конце улицы, где городские дома начинали редеть. Много лет минуло с тех пор, как здесь снесли старое, бежевого цвета здание школы, где они с Энн учились, чтобы освободить место для супермаркета «Гранд Юнион». До сих пор, проходя мимо, она задавалась вопросом, что стало с выщербленным фасадом, возле которого они обычно встречались с Энн.

Именно там она дожидалась Энн в тот день, когда они сбежали из дома.

Нетерпеливо засигналил автомобиль, и она обнаружила, что стоит на выездной аллее супермаркета.

Разумеется, это была идея Сэнди, выношенная и взлелеянная в тесной душной спальне в доме на Рафферти-стрит, когда им было по восемь и десять лет. Она думала об этом с тех пор, как помнила себя, – жажда побега возникла одновременно с зарождением самосознания, памяти, – но понимала, что ей никогда не удастся убедить Энн присоединиться к ней, Энн, видевшую лишь его романтическую сторону, но никогда – неизбежность. Что же заставило Энн передумать?

Джонатан в тот вечер приготовил ужин, сосиски с картофельным пюре, и выставил на стол разномастные тарелки, приобретенные, когда они только что поженились, и теперь изрядно оббитые. Эстелла утомленно улыбалась ему, благодарная за его заботу, ведь она так уставала. Она ткнула вилку в картофельную массу, которую он положил ей на тарелку. Он смотрел, как она отправляет ее в рот, зажав вилку, словно ребенок, в пухлом кулачке.

Внезапно ее лицо покраснело и скривилось. Она засунула в рот пальцы и вытащила шуруп длиной в дюйм, облепленный студенистой белой массой. «Ты пытаешься убить меня! – крикнула она Джонатану. – Я всегда была для тебя обузой, а теперь ты нашел способ меня убить».

Сначала он просто рассмеялся. «Не глупи. Я понятия не имею, каким образом это оказалось здесь». На самом деле удивляться тут было нечему, учитывая порядки в доме.

Но ее уже захватило и понесло, и разумные объяснения не действовали. «Ты хочешь избавиться от меня! Ты всегда хотел от меня избавиться. Убийца!»

Он подошел к ней, сидевшей с мокрым от слез, искаженным лицом, сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе. «Мне бы никогда не пришло в голову избавиться от тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя», – твердил он снова и снова, пока рыдания не стихли и она не взглянула на него снова, придя в себя, измотанная собственной истерикой. «Для меня в целом свете существуешь только ты», – прошептал он.

Он наклонился, поцеловал ее, и она раскрыла ему губы жадно, бесконечно, а Энн и Сэнди сидели за столом, сложив руки на коленях, и смотрели. Джонатан и Эстелла ни разу не обернулись, не сказали им ни слова, лишь вышли из комнаты, обнявшись, ненасытно поглаживая, тиская и сжимая друг друга, отправились в глубь дома, к себе в спальню. Энн и Сэнди слышали, как плотно закрылась дверь, потом они встали и вывалили все содержимое тарелок в мусорное ведро. Именно в тот вечер Энн наконец согласилась: да, давай уйдем.

На следующее утро они взяли с собой в школу все деньги, что смогли набрать, четыре доллара и тридцать два цента. Свои завтраки они не съели, а оставили на потом, когда понадобятся позже. В три часа дня Сэнди и Энн встретились у школы и пошли из города, мимо заправочной станции и методистской церкви, на шоссе.

– Куда мы идем? – спросила Энн.

– Не знаю.

Они шли по старой 93-й трассе в горы, постепенно взбираясь все выше. Становилось холодно, и вскоре они проголодались. Сделав привал на обочине, они быстро съели сандвичи и снова пошли, и с каждым шагом минувший вечер и его решения отодвигались все дальше и дальше.

Еще не было шести часов, когда Энн спросила:

– Где мы будем ночевать сегодня?

– На земле.

– Холодно.

– Не особенно.

Они шли и шли по неосвещенной дороге.

– По-моему, нам надо вернуться домой, – наконец сказала Энн. Она остановилась и не хотела идти дальше. Внизу, под ними были видны огни города, свет и тени чередовались более равномерно, чем представлялось прежде. Энн решительно развернулась и направилась назад.

И Сэнди последовала за ней, последовала без единого звука. Не пытаясь спорить, убеждать или слабо протестовать. Она просто повернулась и молча пошла за ней назад.

Сэнди давно уже ушла со стоянки супермаркета, не замечая, куда идет. Вот чего она никогда не знала, не знала до сих пор – Энн всерьез считала, так же как Сэнди, что они уходят из дома по-настоящему, или Энн пошла с ней, просто чтобы удовлетворить ее прихоть, и для нее это была просто шалость. В последующие годы она часто задумывалась над этим и однажды даже спросила у Энн. Энн засмеялась: «Боже, я и забыла об этом. Что ж, далеко бы мы ушли на четыре доллара и тридцать два цента, а?»

Но Сэнди никогда не забывала тот день, миллион раз мысленно проигрывала его, потому что в тот день она узнала нечто, так поразившее и испугавшее ее, что эта ослепительная вспышка озарения ни за что не померкла бы до конца. Тогда впервые она лицом к лицу столкнулась с собственной робостью, и привкус ее, привкус собственного малодушия там, где прежде сидела лишь безграничная храбрость, остался у нее во рту предостережением, сомнением, навязчивый отвратительный привкус, от которого ей никогда не избавиться полностью.

Она нарочно пнула камень, отбросив его с пути, и направилась обратно к своей машине.

В тот вечер, когда после ужина Сэнди убирала со стола картонки с остатками китайских блюд, Джулия повернулась к ней и спросила:

– Как по-твоему, что будет?

– С чем?

– С папой. С процессом. Он выйдет на свободу?

Сэнди вздохнула и отвела глаза.

– Не знаю.

– Но он может выйти?

– Может.

– Нам придется жить с ним?

– Не знаю, Джулия.

Джулия ушла с кухни и в тот вечер больше не появлялась.

Джулия прокралась по коридору к комнате Сэнди, заглянула внутрь, посмотрела, как она спит, так тихо и неподвижно. Она сделала еще один шажок, прислушалась к дыханию Сэнди, увидела, что ее тонкая обнаженная рука соскользнула с кровати. Волосы темной массой спадали на лицо и спину. На пальцах ног, высунувшихся из-под одеяла, облупился красный лак. Джулия тихонько отступила и, не отрывая взгляда от Сэнди, прикрыла дверь.

Она вернулась к себе и опять уселась на подоконник, так крепко притянув колени к груди, что заныли суставы. Ночь продолжалась, часы то словно растягивались, расползались, то сжимались, спрессовывались. Раньше она никогда не засиживалась так поздно, но сейчас она ощущала только непрерывное биение собственных мыслей.

В шесть часов утра она встала, скинула длинную белую ночную рубашку и принялась копаться в своей одежде, рубашках, штанах, носках, путаясь в них, выкидывая их из комода. Существовало только одно: вихрь идей, сталкивающихся друг с другом, разлетающихся в стороны, отскакивающих от стен мозга, заглушающих все мысли, кроме одной – «Нет».

Она как раз натягивала через голову тяжелый свитер, когда Эйли открыла глаза.

– Тс-с-с-с, – прошептала Джулия. – Послушай, Эйли. Мне нужно рано выйти. Когда спустишься вниз, скажи Сэнди, что я пошла в школу поработать перед уроками над докладом.

– Но школа не открывается так рано.

– Она не узнает.

– Куда ты идешь?

– На улицу.

– Ты вернешься?

– Да.

– Когда?

– Не знаю.

– Ты не бросишь меня, нет?

– Нет, Эйли.

– Пожалуйста, скажи хотя бы, куда ты идешь?

– Не могу. Потом узнаешь.

– Можно мне с тобой?

– Нет.

Джулия тихонько прокралась мимо комнаты Сэнди, заглянув туда в последний раз, а потом осторожно спустилась по лестнице и вышла из дома.

На пустынных улицах занималось промозглое утро. На первых этажах домов, мимо которых проходила Джулия, только начинал вспыхивать свет в кухонных окнах; то тут, то там на подъездные дорожки нехотя выползала машина, а Джулия бежала, останавливалась перевести дух и снова бежала. Когда она добралась до центра, ей попалась пожилая супружеская пара в спортивных костюмах и пуховых куртках, выходившая из магазина с утренней газетой в руках. Она свернула за угол на Филдстон-стрит.

Он как раз выходил из душа, когда услышал, как она постучала.

– Джулия.

Она разглядывала его худое, но мускулистое тело, гладкое и безволосое, он начал застегивать рубашку.

– Разве тебе не нужно идти в школу?

– Мне нужно кое-что сказать вам.

– Хорошо. – Он всмотрелся в ее взволнованное лицо, ее лоб был усеян каплями пота. – Садись.

Она пристроилась на краешке стула за кухонным столом, пока он наливал себе кофе и усаживался напротив.

– Что случилось?

Джулия почувствовала, как ее лицо вспыхнуло, загорелось. Она глянула мимо него на кухонную тумбочку, где стояла початая коробка глазированных хлопьев. Она долго не отводила от нее глаз, прежде чем медленно перевести взгляд на него.

– Мой отец спал с Сэнди.

Питер поставил чашку на стол, расплескав кофе.

– Стоп, полегче. Где ты слышала об этом?

Глаза Джулии заблестели, и она отвела их в сторону, прежде чем ответить.

– Нигде я не слышала. Я их видела, – ее голос срывался, и ему пришлось нагнуться над столом, чтобы разобрать ее слова.

– Ты их видела?

Она подняла голову и посмотрела прямо на него, ее лицо попеременно выражало то страх, то вызов.

– Да.

Он снова устроился на стуле, провел языком по зубам и прищурился.

– Когда?

– Некоторое время назад.

– Когда твоя мама была еще жива?

Джулия кивнула.

– Твой отец тогда еще жил с вами?

У нее чуть дрогнула губа.

– Угу.

– Джулия, – Питер подался вперед, отодвинув чашку с кофе, – как ты их увидела?

– Однажды вечером я возвращалась домой от подруги, Дженни Дефо. Она живет рядом с Сэнди. Пошел дождь, и я подумала, что Сэнди могла бы подбросить меня домой, поэтому и прошла напрямик к черному ходу. – Джулия закусила губы.

– Продолжай.

Она комкала подол юбки.

– Я увидела их через окно на кухне. Они лежали на полу, – она смотрела на Питера, ее глаза расширились, решительные, негодующие. – Голые.

– Ты уверена, что это был твой отец?

– Да.

– Это мог быть кто-нибудь другой.

– Нет. Я говорю правду, – упорствовала она.

Питер в раздумье потер рукой свежевыбритый подбородок.

– Почему ты рассказываешь мне об этом, Джулия?

– Разве это не доказывает, что он это сделал?

– Нет.

– Но он лгал моей маме. Он ей лгал. – Она повысила голос. – Разве вы не можете написать об этом?

– Ты понимаешь, чем это обернется для Сэнди?

– Ну и что?

– Ты никогда никому не рассказывала об этом? Никогда не говорила маме?

Ее мать, такая чувствительная, ранимая. Джулия мотнула головой.

– Ты согласна сделать официальное заявление? – спросил он.

– Что это значит?

– Это значит, что в настоящий момент ты мой единственный источник информации. Мне понадобится сослаться на тебя.

Джулия колебалась, то скрещивала, то вытягивала ноги, и наконец ответила:

– О'кей.

– Сиди здесь, – велел он. – Не вставай.

Он вышел в гостиную и через минуту вернулся с маленьким черным магнитофоном.

Снаружи на улицах кипела утренняя жизнь. Он в последний раз прослушал запись и выключил магнитофон. Несмотря на ранний час, вынул из холодильника пиво. С самого начала он каким-то образом внушил себе, что все будет, как на современной войне, что ему не придется непосредственно сталкиваться со своими жертвами лицом к лицу, что он сумеет нанести удар и исчезнуть до наступления последствий.

Он прошелся к окну, выглянул из-за шторы и рухнул на диван с банкой пива в руках. Она славная девочка, действительно славная. Потом он поможет ей, поможет ей осуществить самое горячее желание – выбраться, бежать, – поможет рекомендациями, связями, советом, всеми нитями, что скрепляли его старый мир, но принесли ему так мало пользы. Он сделает это для нее. Он залпом допил пиво. А сейчас он должен работать.

«Хардисон, штат Нью-Йорк, 24 февраля. «Кроникл» обнаружила новый важный аспект судебного процесса над Теодором Уорингом по обвинению в убийстве. Из эксклюзивного интервью ваш корреспондент узнал о наличии неопровержимых доказательств факта супружеской измены обвиняемого с собственной свояченицей. По утверждению его тринадцатилетней дочери, Джулии Уоринг, у мистера Уоринга в период брака был роман с Сэнди Ледер, сестрой его погибшей жены. Джулия Уоринг, которой тогда было двенадцать лет, стала свидетелем этого романа, когда случайно застала своего отца и тетку во время полового акта. Девочку это потрясло настолько, что она до сих пор не решалась открыться. Давая свидетельские показания в суде, Сэнди Ледер ничем не выдала характер своих отношений с обвиняемым. Многочисленные просьбы к мисс Ледер, а также к мистеру Уорингу дать пояснения остались без ответа. Выступающий в качестве обвинителя на процессе Гэри Риэрдон передал через свой аппарат, что на этот раз он воздержится от комментариев. Представитель защиты Гарри Фиск по поводу этих новых утверждений сказал: «Они неуместны. Это ложные сплетни, не имеющие абсолютно никакого отношения к требованиям закона по данному делу». Слушание завершится в понедельник утром, когда свидетельское место займет младшая дочь, Эйли Уоринг».

Джон зажал газету в руке. Влажные коричневые пятна от пролитого кофе покрывали нижюю часть аршинного заголовка. Он в третий раз разложил ее на столе, пристально вгляделся, а затем сердито скомкал в большой шар и отшвырнул подальше. Хряснул кулаком об стол, больно отбив ребро ладони. Наконец он взялся за висевший на стене телефон и набрал номер Сэнди. Она сняла трубку на четвертом гудке.

– Скажи мне только одно, – произнес он. – Это правда?

– Да, – быстро ответила она.

Она услышала, как он выдохнул, сглотнул.

– Джон? Позволь, я объясню.

Но он уже повесил трубку.

Она медленно опустила трубку на рычаг. С тех пор как она два часа назад проснулась и открыла входную дверь, чтобы забрать газету, – точь-в-точь как делала каждое утро, зевая, когда наклонялась за ней, с еще заспанными глазами, – все вокруг словно утратило вес, силу тяжести. Почва под ногами была зыбкой и неверной, проваливалась и ускользала от нее.

Она поднялась наверх, где девочки только начали вставать и одеваться в выходное платье.

– Джулия, пойди сюда.

Джулия вышла в коридор, нервно шаркая ногами.

Сэнди сунула ей газету.

– Как ты могла сделать это?

Джулия бегло глянула на нее и снова подняла глаза на Сэнди.

– Как ты могла?

Сэнди застыла, потрясенная, лишившись дара речи. Наконец она пробормотала:

– Извини.

Джулия не сводила с нее глаз, и все, что она собиралась сказать с того самого вечера за дверью в кухню, все слова, что она отрепетировала и затвердила, улетучились. Осталось лишь тупое чувство облегчения, которое она испытывала с тех пор, как поговорила с Питером.

– Если бы ты пришла ко мне. Поговорила со мной, – добавила Сэнди, пытаясь смотреть в малахитовые глаза Джулии, но не в силах выдержать их взгляда.

Джулия не двигалась, не отвечала.

Сэнди провела рукой по своим растрепанным волосам.

– Но пойти в газету…

Повисшее между ними молчание сгустилось, и весь гнев – ОНИ ЛЕЖАЛИ ГОЛЫЕ НА ПОЛУ, – копившийся в душе Джулии за последний год, снова вскипел в ней. Она отпрянула и бросилась к себе в комнату, с грохотом захлопнув дверь.

Сэнди долго стояла, слушая доносившиеся из-за закрытой двери приглушенные рыдания Джулии. Дважды она бралась за ручку, дважды принималась стучать, чтобы войти, но не вошла. Не в силах двинуться с места, она могла лишь беспомощно слушать, как отчаянные всхлипы наконец стали стихать.

Она спустилась вниз и взялась за телефон.

– Джон, ты дома? Господи, я не хочу разговаривать с твоим автоматом. Я знаю, что ты здесь. Пожалуйста, Джон. Нам надо поговорить. Я бы дала что угодно, лишь бы ты не узнал таким образом. Я понимаю, что обязана дать тебе объяснение. Не знаю, существует ли оно, но, пожалуйста, хотя бы поговори со мной. Нет? Ну ладно.

Она еще немного вслушивалась в слабый механический шорох на линии, потом повесила трубку. На секунду застыв, не отнимая руки, снова сняла ее, набрала цифры сердитыми, резкими рывками и нетерпеливо выслушала бодро-безжизненный голос Питера Горрика, исходивший от автоответчика. Дождавшись сигнала, она выпалила: «Ты, ничтожный кусок дерьма!» – и с такой силой швырнула трубку, что на верхней ее стороне образовалась тоненькая трещина.

На кухне вдруг воцарилась полная тишина. Пространство сжалось, стены надвигались все ближе и ближе. Она распустила пояс халата, но от этого ей не стало легче дышать. Воздух словно застрял у нее в горле, его накопилось так много, что он не проходил внутрь, а, наоборот, закупоривал пути. Холодная влага покрыла ее лоб и грудь.

Она привалилась к стене и, потеряв сознание, рухнула на пол, широко раскрыв глаза.

Только в два часа дня Сэнди сумела одеться и отправилась в магазин спорттоваров Норвуда.

Магазин наполнял непрерывный поток субботних покупателей, которые хватали товары с одного стеллажа, а клали на другой, разыскивали среди теннисных мячей и лыжных ботинок своих непослушных детей, причитали по поводу непомерно вздутых цен на спортивную обувь. Сквозь свежевымытое стекло витрины Сэнди минуту наблюдала, как Джон оформлял покупку. Когда клиент с хозяйственной сумкой отошел, Сэнди зашла в магазин.

Он поднял голову, какое-то мгновение молча смотрел на нее, потом схватил инвентарную книгу и принялся быстрыми взмахами ручки помечать наименования галочками.

– Пожалуйста, поговори со мной, – сказала она.

– Сдается мне, ты уже поговорила почти со всеми, кроме меня.

– Джон…

– Ты, должно быть, считаешь меня полным идиотом. А, черт, я себя считаю полным идиотом. Ты довольна, Сэнди?

– Довольна? Как ты можешь это говорить? Да ты знаешь, как я себя сейчас чувствую?

– А мне глубоко плевать, что ты там чувствуешь. Я занят. Тебе придется уйти.

– Я хотела тебе сказать, но…

– Я не хочу слушать, Сэнди.

Джон забрал толстую инвентарную книгу и направился в глубь магазина. Остановился и повернулся к ней.

– В одном ты была права, – с горечью произнес он. – Я все же тебя не знаю.

Он ушел.

Сэнди стояла, ухватившись обеими руками за край прилавка, чтобы не упасть, а продавщица, занявшая место Джона у кассы, смотрела на нее, медленно покачивая головой.

В доме было совершенно тихо. Сэнди стояла в прихожей, пытаясь уловить звуки присутствия девочек, но не слышала ничего, кроме нарушавшего тишину потрескивания старых деревянных балок. Она повесила куртку и медленно взошла по лестнице наверх. Дверь в комнату девочек была приоткрыта, и она распахнула ее ногой.

Джулия, лежа на кровати с путеводителем по Будапешту, подняла голову, а потом снова быстро переключилась на книгу, отыскивая нужное место указательным пальцем.

Сэнди разглядывала макушку Джулии, пока та старательно произносила по-венгерски: «Не скажете ли вы, как пройти к ближайшему телефону-автомату?», дважды повторив невнятные звуки, прежде чем перевернуть страницу.

Сэнди переступила с левой ноги на правую.

– Хочешь поговорить? – спросила она.

– О чем?

– О том, что произошло.

Джулия перевела указательный палец на следующую строчку.

– Нет.

– Я понимаю, что причинила тебе боль, – тихо сказала Сэнди. – У тебя есть все причины сердиться на меня. – Она вздохнула. – Я не знаю, что тебе сказать. – Она смотрела вниз, на Джулию, ожидая ответа. – Я люблю тебя и Эйли, – добавила она.

Джулия перевернула следующую страницу, уткнувшись лицом в книгу, чтобы скрыть замешательство.

Сэнди шумно вздохнула.

– Где Эйли?

– Не знаю.

– Как это, не знаешь?

– Куда-то пошла.

– Куда?

– Я же сказала, не знаю.

– Разве ты не спросила? Как ты могла позволить ей уйти из дома, не узнав, куда она собралась?

– Ты мне не мама, – огрызнулась Джулия и снова уткнулась в книгу.

Сэнди еще минуту смотрела на нее, потом вышла из комнаты.

Как только Сэнди ушла, Джулия швырнула книгу на пол. Она свернулась калачиком и, словно кошка, прикрыла глаза согнутой рукой.

Внизу Сэнди соорудила себе сандвич с тунцом. Хотя за весь день у нее во рту не было ни крошки, она только несколько раз надкусила хлеб по краям и снова сунула сандвич в холодильник, сок от тунца уже вытек на тарелку.

В кухне темнело. Сверху не доносилось ни звука. Сэнди шевелилась лишь затем, чтобы взглянуть на часы. Пять часов вечера. Шесть.

К семи часам, когда Эйли все еще не вернулась, Джулия сошла вниз. Она небрежно огляделась, безуспешно пытаясь скрыть любопытство и тревогу.

– Ее здесь нет, – сказала Сэнди.

Джулия подошла к холодильнику и вытащила сандвич, который не доела Сэнди. Она забрала его в гостиную и включила телевизор. Сэнди слышала мрачную электронную музыку, возвещавшую о начале научно-фантастической программы.

Еще через полчаса она вошла в гостиную и требовательно спросила у Джулии:

– Какие у нее есть подруги?

– Не знаю. Джеки Джерард. Может, Сью Хэнсон. – В ее голосе больше не было резких ноток, но она не отводила взгляда от телевизора.

Сэнди снова отправилась на кухню и позвонила домой обеим девочкам. Их матери разговаривали с ней по телефону резко, почти невежливо. Они наверняка тоже прочли газету. ДАЖЕ ПРИСМОТРЕТЬ ЗА МАЛЫШКОЙ НЕ СПОСОБНА! ЧЕГО И ОЖИДАТЬ ОТ ТАКОЙ, КАК ТЫ! «Нет, мы не видели ее», – ответили обе.

Выглянув из кухни, чтобы убедиться, что Джулия еще сидит в гостиной, и, оттащив телефон подальше, насколько позволял провод, она позвонила Теду.

– Она у тебя? – спросила Сэнди.

– Кто?

– Эйли.

– Нет, конечно. Что с ней? Что ты натворила?

– Ничего, – она тут же бросила трубку.

На минуту она прижалась лбом к аппарату, прежде чем снова набрать номер.

– Джон? Не вешай трубку, – заторопилась она. – Я насчет Эйли.

– Что с Эйли? – недоверчиво спросил он.

– Она пропала.

– Что значит «пропала»?

– Не пришла домой. Она ушла, пока меня не было, и я не знаю, где она, а уже темно и поздно, и я не знаю, что делать.

– Ты звонила в полицию?

– Нет.

Джон немного помолчал.

– Я поищу ее. Есть у меня одна мысль.

– Спасибо. – Сэнди опустила трубку.

Она открыла дверцу холодильника и уставилась на его непривлекательное содержимое. Она налила себе стакан белого вина из давно откупоренной бутылки и прихватила с собой в гостиную.

Джулия немного подвинулась, чтобы дать ей место на диване, и они сидели вдвоем, уставившись на экран телевизора, где мешались звуки и цвета и сменяли друг друга рекламные ролики, комедии и выпуски новостей. Ни одна не произнесла ни слова.

В комнате стояла кромешная тьма, когда Эйли проснулась и какое-то время не могла сообразить, где находится. Постепенно ее глаза привыкали к темноте, следя за тусклым светом, что проникал в комнату сквозь окно и отбрасывал неровные вертикальные тени на пустые полки и комод. Дома.

Она выпростала ноги из-под сбившегося одеяла, истершегося почти до дыр в том месте, которое она всегда прижимала ко рту. У нее затекла правая рука, и она трясла ею, пока не ощутила покалывание. Отведя с глаз выбившуюся прядь волос, она спустила ноги на пол и встала осторожно, словно сомневалась, выдержат ли они ее. Ведя руками по стене, она мелкими шажками прошла из своей комнаты по коридору в спальню родителей. Наконец дома.

Она повернула выключатель у двери и у кровати с той стороны, где спала ее мать, вспыхнула лампа, желтый огонек под гофрированным абажуром. Кровать была гладко застелена, ни единой морщинки. Она забралась на бледно-лиловое покрывало в цветочек и уселась, скрестив ноги, на самой середине. Тумбочка справа была пуста. Она вспомнила, когда отец только ушел от них, все время казалось, что комната может опрокинуться, комод, шкаф, сама кровать были так заполнены с правой стороны и так чисто и голо было слева. Она легла и подложила под голову подушку. От нее словно легкими струйками исходил призрачный сладкий аромат духов матери. Она плотнее прижалась к подушке и закрыла глаза, желая только одного – остаться в этом доме навсегда.

Ей снилась земля.

Земля, которой они накрывали ее мать, когда она смотрела, лопата за лопатой, пока она не исчезла из вида.

Земля, где копошились черви и змеи, извиваясь, пробираясь к ней.

Земля, выраставшая кучками на ее ногах, лодыжках, коленях, талии, выше, выше.

Земля, покрывшая ее глаза, – она ничего не видела.

Но это больше не имело значения.

Громкий шум внизу разбудил ее, мало-помалу вернув к действительности. Она прислушалась к приближавшимся шагам и натянула покрывало на голову. Ее дыхание под плотной тканью было слишком жарким, слишком шумным. Шаги слышались близко, потом остановились.

Он сдвинул покрывало с ее лица.

– Привет, – сказал Джон, улыбаясь.

Она смотрела на него, прищурясь, снизу вверх.

– Что ты здесь делаешь, дорогая?

Она все молчала.

– Ты заставила народ здорово поволноваться.

У нее на лице отпечатались следы от подушки и простыней.

Он присел на край кровати, протянул руку и нежно погладил ее лоб.

– Вставай, Эйли. Нам надо идти.

Она сонно покачала головой.

– Тебе нельзя оставаться здесь, – мягко сказал он.

Она еще минуту смотрела на него, и по губам ее скользнула тихая улыбка. Она не сопротивлялась, когда он поднял ее с кровати на руках, тяжелую и разгоряченную.

Спускаясь по лестнице, он крепко прижимал ее к груди, напрягая мускулы, словно боялся уронить. Мало-помалу тепло ее тела передалось ему, он расслабился. Он осторожно усадил ее в машину на переднее сиденье и, прежде чем обойти машину и сесть за руль, наклонился и поцеловал ее в лоб, закрыв глаза, как она.

Он внес ее, снова заснувшую или притворившуюся, что спит, в дом Сэнди.

– Где она была?

– Дома, – ответил он.

– Как же ей удалось забраться внутрь?

– Разбила окно.

Сэнди понимающе кивнула.

– Как ты догадался, где она?

Он пожал плечами и понес ее наверх, слегка покачиваясь при каждом шаге.

Спустившись вниз, он немедленно направился к выходу.

– Подожди.

Он обернулся к Сэнди.

– Пожалуйста, – прибавила она. – Я сварю кофе. Не уходи еще. Пожалуйста.

Он вдруг почувствовал, что слишком устал, чтобы сопротивляться. Вслед за ней он пошел на кухню.

– Прежде чем что-то говорить, – сказала она, насыпая кофе в конический фильтр, – выслушай меня, хорошо? Я хочу, чтобы ты знал, как я переживаю.

– Из-за чего?

– В каком смысле «из-за чего»?

– Я имею в виду, мне хочется знать, из-за чего именно ты переживаешь. Ты переживаешь из-за того, что трахалась с мужем своей сестры? Переживаешь из-за того, что лгала мне? Переживаешь из-за того, что Джулия видела вас? Переживаешь из-за того, что Горрик – мелкий честолюбивый подонок? Объясни мне, Сэнди, из-за чего конкретно ты переживаешь.

Она заплакала.

– Из-за всего. Из-за всего. Ты даже не представляешь, насколько переживаю.

– Безусловно, я о многом не имею представления. Есть еще что-нибудь, что мне бы следовало знать? Или я должен выразиться иначе, кто-нибудь еще, о ком мне следует знать?

Она с убитым видом смотрела на него, не замечая, что вода в кофеварке давно кипела.

– Как ты могла? – продолжал он с мукой в голосе. – Как ты могла?

– Не знаю. Я сама себе задавала этот вопрос весь прошедший год. Словно это сделал кто-то другой.

– Нет, это сделал не кто-то другой. Это сделала ты. Расскажи мне, как это произошло. Я имею в виду, как именно это было. Расскажи мне, как случилось, что ты спала с мужем своей сестры?

– Ты хочешь разложить жизнь по этаким маленьким аккуратненьким коробочкам и все точно надписать, – горько бросила она.

Он отодвинул свой стул, не сводя с нее глаз.

Когда она вновь заговорила, ее голос звучал отстраненно и глухо.

– У них были трудности…

– Ох, пожалуйста, не морочь мне этим голову.

– Он зашел за книгой. Не знаю, просто одно привело к другому.

– Послушай, вот в этом-то и штука. Вот что до меня не доходит. На мой взгляд, одно и другое не приводят, – он сделал резкий жест, – к этому.

Она разлила кофе по чашкам и села напротив него. Ее голос был ровным, задумчивым.

– Я бы могла привести миллион причин, и все они выглядели бы как оправдания. Может, мне хотелось получить то, что есть у Энн. Может, мне хотелось узнать, нужно ли мне то, что есть у Энн. Доказать себе раз и навсегда, что мне этого не нужно. Казалось, ей все всегда дается так легко. За всю жизнь она ни единого дня не была в одиночестве. Казалось, она всегда все делает правильно. Не знаю. Просто у нее все складывалось так удачно, понимаешь?

– Ты права. Это и в самом деле похоже на ворох оправданий. И притом дерьмовых оправданий.

– Может, это не имело никакого отношения к Энн. Может, просто все дело было в нас.

– В нас?

– Во мне и в Теде.

Джона передернуло.

– Мы все время ненавидели друг друга, – сказала она. – Ненавидели друг друга за то, что делали.

– Предполагается, что это меняет дело?

– Нет.

– И значит, вот что стоит за всем этим? – спросил Джон.

– За всем чем?

– За твоей убежденностью в вине Теда. Ты мстишь ему?

– Нет, – вскинулась она. – Он это сделал, я знаю, что сделал. Джон, он мне угрожал. Сказал, что, если я не заставлю Эйли изменить показания, он обо всем этом расскажет.

– Ты все это время общалась с ним?

– Нет. Да. В некотором роде.

– О, Господи. – Он закатил глаза. – Сэнди, если он угрожал тебе, это означает оказывать давление на свидетеля. Почему ты не обратилась в полицию?

– А как же девочки, Джон? – раздраженно сказала она. – Разве ты не понимаешь, у них, кроме меня, никого не осталось. Я бы все что угодно отдала, лишь бы они не узнали об этом. Я пыталась защитить их. – Она хрипло рассмеялась. – Что за ирония судьбы! Откуда мне было знать, что Джулия нас видела?

– Ты можешь вообразить, каково ей было все это время?

Сэнди не ответила.

– Послушай, – наконец произнесла она, – есть еще один момент. Однажды он пригрозил, что убьет меня. Под конец нашего… – она опустила глаза, – как бы его ни назвать… он сказал, что, если я когда-нибудь хоть как-то обижу Энн, он убьет меня. Джон, в его взгляде было нечто такое…

– Если ты была так уверена, что он способен на насилие, почему не предупредила Энн?

– Если бы я только это сделала…

– Когда ты собиралась рассказать мне об этом, Сэнди? И собиралась ли?

– Я пыталась.

– Нет. Если бы ты хотела, то рассказала бы.

– Ты не всегда облегчаешь задачу, – сказала она, глядя на него.

Он ничего не сказал.

– Джон, это была ошибка, ужасная ошибка. Но это было давно. До тебя.

Он не шелохнулся.

– Что теперь? – тихо спросила она.

– Не знаю, – печально отозвался он. – Я не знаю.

Она кивнула.

– Спасибо, что нашел Эйли.

Он поднялся, чтобы уходить.

Она проводила его к выходу и придержала дверь, глядя на него снизу вверх покрасневшими глазами.

– Пожалуйста, не надо меня ненавидеть.

– Я не ненавижу тебя.

– Ты все еще меня любишь?

– Не искушай судьбу.

Она чуть улыбнулась, кивнула.

Он еще раз взглянул на нее и ушел.

Тед позвонил поздно вечером.

– Эйли нашлась?

– Да.

– Где она была?

– В старом доме, – ответила Сэнди.

– С ней все в порядке?

– Да.

– Она что-нибудь говорила?

– О чем?

– Насчет завтра.

– Нет. Она вообще ни о чем не говорила.

– Значит, ты не знаешь, что она скажет?

– Нет.

Возникла пауза. Имя Джулии вертелось на языке у обоих, но ни один не мог произнести его.

Тед что-то проворчал и повесил трубку.

В его квартире везде горел свет. Все приведено в порядок, протерто от пыли, разложено по местам. За последние долгие часы он почистил кухонную раковину, ванну и туалет, отодвинул холодильник на три дюйма от стены и соскоблил открывшуюся коричневую полоску смазки.

Он все время похлопывал пальцами по стакану, а потом по бедрам, расхаживая взад и вперед по квартире.

Он немного замедлил шаг и извлек чертежи своего будущего дома в горах из пустого ящика бюро, где хранил их в тонкой оберточной бумаге, заботливо оберегая от повреждения и утраты, словно некий талисман. Он разложил их на кухонном столе и принялся неторопливо, методично стирать и заново чертить прекраснейшие из линий в ожидании прихода утра.

Старший из двоих стариков притащился к зданию суда за час до того, как судебный пристав, потягивая сок из желто-коричневой упаковки, появился, чтобы отпереть двери. Старик быстро прошел в пустой зал и занял свое излюбленное место. Ради этого дня он принарядился в блейзер в бело-голубую клетку с бледно-желтыми пятнами на лацканах, его всклокоченные седые волосы сбились, обнажив лысину, которую им полагалась прикрывать, и торчали по бокам, словно крылья. В ночь перед заседанием он слишком волновался, чтобы заснуть. Когда вслед за ним прибыл его приятель, он распечатал коробочку с сушеными абрикосами, и оба принялись потихоньку жевать, пока зал наполнялся и публика рассаживалась по местам.

Ровно в девять тридцать Сэнди провела Эйли, одетую в синюю плиссированную юбку и белый свитер, на передний ряд. Новые туфли натирали Эйли пятку и скользили по мраморному полу, когда она проходила мимо рядов любопытных глаз. Когда они уселись на свои места, Сэнди крепко держала ее за руку, как ради нее, так и ради себя. Тед полуобернулся и взглянул на свою дочь, чистенькую, свежую и напуганную. Он мягко улыбнулся и увидел, как ее губы начали складываться в какую-то гримасу, которую он не сумел разобрать. Заметив это, Сэнди наклонилась и пригладила волосы Эйли, чтобы отвлечь ее, а Тед снова переключился на Фиска, шепча ему на ухо последний совет. Фиск осторожно кивнул. Несмотря на то, что он множество раз звонил Сэнди, ему так и не удалось добиться, чтобы она привела к нему Эйли. Он непроизвольно постукивал ногой по мраморному полу.

Судья Карразерс уже заняла свое место, когда дверь в зал в последний раз открылась. Сэнди обернулась и заметила, как Джон протиснулся в последний ряд. Прямо перед ним сидел Горрик с блокнотом и ручкой в руке. Она смотрела на его бесстрастное лицо, пока открывалось заседание, но он не реагировал.

– Защита вызывает Эйли Уоринг.

Сэнди крепко стиснула руку Эйли и прошептала:

– Только говори правду.

Эйли неуверенным шагом вышла вперед, приняла присягу и взобралась на возвышение, где находилось место для свидетеля.

Судья Карразерс обратилась к ней, ободряюще улыбаясь:

– Здравствуй, Эйли.

– Здравствуйте.

– Скажи, пожалуйста, сколько тебе лет? – спросила судья.

– Одиннадцать.

– Славный возраст, насколько мне помнится. А где ты живешь, Эйли?

– Раньше я жила на Сикамор-стрит. Теперь живу на Келли-лейн.

– С кем ты живешь?

– С моей тетей Сэнди.

– Эйли, ты знаешь, что такое правда?

– То, что происходило на самом деле?

– Очень хорошо. А знаешь ли ты, что такое ложь?

– Когда что-то выдумываешь.

– Хорошо. Ты только что приняла присягу. Ты понимаешь, что это значит?

– Я обещала говорить правду.

Судья Карразерс улыбнулась.

– Очень хорошо, Эйли. – Она повернулась к Фиску. – Можете приступать.

Фиск не спеша приблизился к Эйли, его губы раздвинула улыбка, как он надеялся, успокаивающая, только уголки, подрагивающие уголки губ выдавали некоторую неуверенность.

– Здравствуй, Эйли.

– Здравствуйте.

– Я постараюсь закончить как можно быстрее. Дорогая, ты, твоя сестра и папа 20 октября ездили на гору Флетчера на выходные?

– Да.

– Вы хорошо провели время с папой?

Эйли кивнула.

– Он говорил что-нибудь насчет того, чтобы поехать туда еще раз?

– Да. Он сказал, что в следующий раз мы поедем все вместе.

– И мама тоже?

– Да. Все вместе.

– Вы вернулись в Хардисон с папой и Джулией в воскресенье 22 октября?

– По-моему, да.

– Эйли, когда в тот день вы пришли домой, твои мама и папа начали ссориться?

– Да.

– А что ты делала?

Она взглянула на Теда, подавшегося вперед, к ней.

– Я пошла на кухню выпить стакан апельсинового сока.

– А где была Джулия?

– Она осталась в гостиной.

– Когда ты была на кухне, что ты слышала?

– Я слышала, как они ругаются.

– А прежде ты слышала, чтобы они так ссорились?

– Да.

– Точно так же?

– Думаю, да.

Фиск глянул в свои записи, потом на Теда, но его внимание было целиком поглощено дочерью.

– Эйли, ты слышала, чтобы Джулия что-нибудь говорила?

– Да.

– Что ты слышала?

– Джулия закричала: «Перестань! Нет!»

– И что ты делала потом?

– Я вышла в гостиную.

Эйли говорила так тихо, что судья Карразерс наклонилась вперед и сказала:

– Ты не могла бы говорить чуточку погромче, детка?

– Я вышла в гостиную, – повторила Эйли.

– И что ты увидела?

Эйли играла пальцами, крутя один вокруг другого.

– Что ты увидела? – опять спросил Фиск.

Она положила указательный палец на большой, потом большой – на указательный.

– Я видела, как Джулия набросилась на папу, – прошептала она.

Фиск расправил плечи.

– Это очень важно, Эйли. Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала. Джулия набросилась на отца до или после того, как выстрелило ружье?

Эйли в последний раз покрутила пальцами.

– До того.

– Извини, я тебя не слышу.

– Джулия бросилась на него до того, как ружье выстрелило.

По залу громко пронесся шорох и ропот голосов. Старик на заднем ряду с таким жаром хлопнул приятеля по колену, что тот от неожиданности вскрикнул. Присяжные, вытянувшие шеи в сторону Эйли, на секунду обернулись. Сэнди впилась ногтями себе в бедро, бормоча проклятия, и, глянув на обращенное к ней в профиль лицо Теда, заметила, как на нем медленно проступает улыбка.

– Ты уверена, что ружье выстрелило лишь после того, как Джулия набросилась на отца? – В голосе Фиска появилась уверенность, которую он раньше лишь изображал.

– Да.

– У меня больше нет вопросов.

– Она лжет! – выпалила Сэнди, задыхаясь, чувствуя, как у нее кружится голова.

– Соблюдайте порядок, – сказала судья Карразерс.

– Но ведь она лжет! – крикнула Сэнди, вскочив с места, вцепившись в дубовый барьер перед собой.

– Тихо, – потребовала судья Карразерс. – Я не допущу ничего подобного в этом зале! – Она изо всех сил стукнула молотком.