Все это время

Глава 5

– Кайл, проснись.

Это голос Кимберли. Пронзительная боль простреливает мне лоб, а ладони, спина и ноги покрываются испариной. Быстро протягиваю руку к лампе, щелкаю выключателем, оглядываю комнату и вижу, как на лестнице исчезает какая-то тень.

Судорожно отбрасываю одеяло и так быстро, как только могу, хромаю вверх по лестнице, распахиваю дверь. Зову:

– Кимберли! Ким!

Смотрю по сторонам, но ответом мне становится тишина, в ушах громким эхом отдается темнота.

Я ее слышу, чувствую вес ее руки на моем предплечье. Кимберли была здесь, в этом нет сомнений.

Еще я твердо уверен в том, что верить в такое – чистой воды безумие.

Хромаю по коридору, цепляясь за стену, чтобы не упасть, вхожу в гостиную, включаю свет и вижу…

Ничего.

На диване никого нет. Здесь никого нет.

Как дурак проверяю входную дверь, поворачиваю ручку вправо-влево, но замок прочно стоит на месте. Только теперь я вспоминаю, что у Ким никогда не было своего ключа.

Обессиленно перевожу дух и прижимаюсь лбом к деревянной поверхности двери; в висках стучит, из-за того что я резко вскочил с кровати, в крови бушует адреналин. Пытаюсь дышать медленно, чтобы успокоиться, но из груди вырывается хриплый вздох.

Кимберли.

Она сидит на диване, завернувшись в пушистое белое одеяло. Вот она подтягивает одеяло повыше, укутывается по самые уши, рисунок на одеяле перемещается, и кажется, что синие бабочки машут крылышками, как живые. Кимберли. Совсем рядом, передо мной.

Этого не может быть, я знаю, это иллюзия. Если я ее вижу, это означает лишь одно: моя голова повреждена сильнее, чем думают врачи.

И всё же мне нужно, чтобы это видение было реальностью.

Я бросаюсь к Кимберли так стремительно, что спотыкаюсь о лежащий в коридоре коврик. Судорожно хватаюсь за стену, чтобы не упасть.

К тому времени как я наконец вновь обретаю равновесие и выпрямляюсь, Кимберли уже исчезла, на диване остались только диванные подушки.

Не спуская глаз с дивана, подхожу к креслу, сажусь и, как зачарованный, до утра смотрю на пустой диван, жду, что Ким вернется, машинально поглаживаю подлокотники.

Каждый раз, начиная задремывать, я вспоминаю, что видел Кимберли, и это знание выдергивает меня из объятий сна не хуже целой банки энергетика.

Я даже не замечаю восхода солнца, пока совсем рядом не раздается звук маминых шагов.

– Ну, с добрым утром, – говорит она, спускаясь по лестнице.

Хлопаю глазами, смотрю вверх и вижу черные мамины брюки и блузку, ее волосы аккуратно причесаны.

Заставляю себя встать; больная нога потеряла чувствительность после целой ночи, проведенной в кресле.

Мама прислоняется к перилам и глядит на меня, приподняв бровь.

– Не хочешь объяснить?

– Я… м-м-м… – Потягиваюсь, чтобы выиграть время и придумать сносное оправдание. – Не мог уснуть.

Мама определенно на это не купилась, так что я проскальзываю мимо нее, хромая, ковыляю в подвал и скрываюсь за дверью, пока мне не задали новых вопросов.

Длинно выдыхаю, прижавшись спиной к закрытой двери. Впервые со смерти Кимберли мне есть на чем сосредоточить всё свое внимание.

Я должен снова увидеть Ким.

Следующие три ночи я дожидаюсь, когда мама уйдет наверх и ляжет спать, пробираюсь в гостиную, сажусь в кресло и смотрю на диван, вздрагивая, если мне мерещится вспышка света или малейший скрип в доме. Однако ни Кимберли, ни белое пушистое одеяло, ни синие бабочки так и не появляются.

Когда утром звонит мамин будильник, я уже практически держу глаза открытыми, оттягивая веки, не давая им опуститься, а услышав звонок, крадусь обратно в подвал, дабы избежать допроса с пристрастием.

На четвертую ночь моя голова раскалывается от боли, и с каждой секундой мне всё труднее бодрствовать. Щурясь, я смотрю на диванную подушку и пытаюсь бороться с усталостью. Ким всегда опаздывала, ей нравилось, что я покорно жду. Цепляюсь за эту единственную надежду, лишь она заставляет меня жить дальше.

Часы в прихожей тикают, только-только миновала полночь, и я кладу больную ногу на журнальный столик, чтобы устроиться немного поудобнее.

Задремываю, как мне кажется, на долю секунды, а когда открываю глаза, на диване сидит…

Моя мама, облаченная в синюю пижаму.

– А теперь не хочешь объяснить, что происходит? – спрашивает она, скрещивая руки на груди.

Ее вопрос вполне закономерен, и мне не положено сердиться, но я мгновенно выхожу из себя.

Хочу ли я объяснить, что вижу призрак своей мертвой девушки? Не особо. Чувствую себя идиотом от одной только мысли об этом, а вслух произнести такое и подавно не могу. Безумие.

Тяжело сглатываю и качаю головой. Не дожидаясь дальнейших расспросов, встаю и хромаю по коридору к двери, ведущей в подвал.

– Кайл.

За спиной слышны тихие мамины шаги, но я закрываю дверь у нее перед носом. Я совершенно не готов объяснять другому человеку то, что не могу толком объяснить самому себе. И всё же я знаю, что видел – по крайней мере, мне так кажется.

Держась за стену, ступаю на первую ступеньку и жду, что мама уйдет. Упираюсь лбом в деревянную дверь, глаза начинают закрываться сами собой, но тихий шепот выдергивает меня из сонливости: голос доносится из-за двери.

Мама.

– Я точно так же потеряла твоего отца, – тихо говорит она. Внимательно слушаю. – Наблюдала, как он погружался в себя и угасал.

Стою очень тихо, прижав ладонь к двери, а мама продолжает говорить. В щель под дверью просачивается приглушенный свет.

– Ох, Кайл.

У мамы такой грустный голос.

Вздохнув, я поворачиваю дверную ручку. Мама сидит на полу, прижавшись спиной к стене, и выглядит очень печальной. Чувствую себя неблагодарным чудовищем.

– Как твои старые кости? – спрашиваю, улыбаясь уголком рта. – Не болят, когда ты вот так сидишь на полу?

Мама поднимает на меня глаза, моя подначка ее совершенно не позабавила.

– Ха-ха.

Наклоняюсь и помогаю ей подняться с пола, она мягко сжимает мое предплечье.

– Ладно, твоя взяла. Сейчас лягу спать… – говорю я, подталкивая маму к лестнице. – Если и ты ляжешь.

– Я тебя люблю. Ты поправишься, – говорит она, пристально вглядывается в мое лицо, потом, очевидно, приняв решение, в последний раз сжимает мою руку и идет к лестнице.

Закрываю за собой дверь и тихо сажусь на верхнюю ступеньку лестницы, ведущей в подвал, затаив дыхание, жду, наверное, около часа. Пожалуй, мама уже заснула, и я не потревожу ее скрипом открывающейся двери или скрипом половиц под моими ногами. Проверяю свой мобильный – экран загорается и показывает 3:30 ночи. До восхода еще есть несколько часов.

Тихонько крадусь в гостиную, собираясь снова устроиться в кресле, но на диване кто-то есть, и я застываю как вкопанный.

Это моя мама: спит, сжавшись в комок, и тихо посапывает. Я беру лежащий на краю дивана плед и укрываю маму; отчего-то чувствую себя еще хуже прежнего.

На память приходят слова мамы «Ты поправишься», и мое сердце срывается в бешеный галоп. Делать нечего, я поворачиваюсь и плетусь обратно к двери в подвал, на ходу касаясь забинтованной головы – возможно, мой мозг оказался поражен сильнее, чем изначально думали врачи. Боюсь, что уже никогда не поправлюсь.

Боюсь, что проведу сотню ночей без сна, а место на диване так и останется пустым.

Потому что Кимберли никогда там не было.