Все реки текут

1

Вода поднимается!

Эта радостная весть передавалась из уст в уста, вскоре ее напечатала «Риверайн Геральд», а потом и сама река возвестила о себе: зашумела, забурлила.

С гор устремились вниз потоки грязной талой воды, и Муррей, прозрачный летом, побурел и стал мутным.

Высоко в горах Нового Южного Уэльса и Виктории выпали дожди, и обновленные Муррей, Гулберн и Кэмпасп устремились к месту слияния – Эчуке.

В этом году река «вела себя хорошо» – воды в ней было достаточно и до сентябрьского таяния снега. А в сентябре она повела себя слишком активно, и вода порой оказывалась даже на улицах. Но это никого не огорчало. Здесь боялись только засухи.

Пароходы «Аделаида», «Эдвардс», «Элизабет» и «Успех», простоявшие лето у причала, теперь готовились отправиться привычным маршрутом вверх по реке. Уже были взяты на буксир пустые баржи – каждому пароходу их прицеплялось по три; подняты пары в котлах – вот-вот раздадутся торжественные гудки и суда отправятся за лесом. Некоторым баржам полагалось дожидаться груза неподалеку от лагерей рубщиков эвкалипта; другие достигали вместе с пароходами торговавших мукой Олбери, Хаулонга и Коровы и с белым грузом возвращались обратно.

Дели Гордон сидела в маленькой комнатке в задней половине фотоателье Гамильтона, заваленной рамками для фотографий к паспорту, и не видела ничего: ни сверкающей на солнце пробудившейся реки, ни блуждающих теней от огромных эвкалиптов, что росли по берегам.

В Эчуке дождя не было. Неспешно шествовали один за другим чудесные, солнечные осенние дни; с запада на восток плыла гряда кучевых облаков в светящемся ореоле, но к шести, когда Дели заканчивала работу, солнце уже садилось.

В ее комнату проникали звуки кипящей за окном жизни портового городка; стук лошадиных копыт, завывание паровой пилы, грохот колес и перекрывающий все пронзительный гудок колесного парохода из Кэмпасп Джанкшен.

Дели окинула быстрым взглядом пропыленный задний двор и прилегающий к нему двор гостиницы Шетрока, огороженный серым частоколом, и, вздохнув, вновь взялась за открытку с видом Эчукской пристани, на которой изображалась разгрузка тюков с шерстью с колесных пароходов. В свой первый рабочий день в фотоателье Дели хотелось получше справиться с заданием, но мысли ее витали далеко.

Мистер Гамильтон, небольшого роста, худощавый человек в пенсне, с озабоченным видом вбежал в комнату, держа в руках ворох открыток, которые Дели нарисовала утром. Он положил открытки на стол, снял пенсне и постучал ими по раскрашенной картинке.

– Очень тонкая работа, мисс Гордон, похвально. – На тонких прямых губах – ни тени улыбки, они словно застыли. – Но, к сожалению, гм-м, покупателям не это нужно. Они предпочитают ярко-голубой.

– Вы имеете в виду небо? Но мне хотелось, чтобы оно было похоже на настоящее.

– Конечно, конечно. Только нашим покупателям нужна всего лишь хорошенькая картинка, которую можно послать друзьям. Река-то сейчас как раз такая, да? Серая, скучная.

– Но, мистер Гамильтон, вода в Муррее никогда не была голубой, нисколечко.

– Истинно так, – закивал мистер Гамильтон, – она то зеленая, то бурая. Но люди привыкли к трафаретам. Море голубое, море – это вода, значит, любая вода должна иметь голубой цвет. Так уж у них мозги устроены. Поверьте мне, уж я знаю, что пользуется спросом. Попробуйте переделать.

Дели закусила губы и потянула к себе бутылочку с ярко-голубой краской. Она очень обрадовалась, когда Ангус Макфи нашел для нее эту работу, но теперь уже сомневалась, для нее ли она. Ее художественный вкус явно не совпадал с требованиями общественного.

Тут хотя бы ни от кого не зависишь. И нет косых взглядов тети Эстер, для которой ты «сиротинка» да «неумеха».

– Я никогда не вернусь на ферму, – вдруг громко сказала она.

Миссис Макфи сначала тоже не хотела брать с нее деньги за жилье: ты же мне, как родная, живи так, сколько захочешь, но Дели настояла. Ей важнее были занятия в Художественной школе, чем все домашние дела. И быть обязанной она не хотела. Скоро Макфи всей семьей уедут в Бендиго, и она останется одна в целом мире. Одна в целом мире!

Деньги она потеряла, хотя банк и выплатил кое-какую компенсацию после своего банкротства в девяносто третьем году. Целых два года она живет на проценты со своего капитала. С тетей Эстер, хотя их разделяло не больше пятнадцати миль по реке, она не виделась. В последний раз, когда дядя с тетей были в городе, Дели вышла встретить их бричку и обменялась с тетей ничего не значащими словами. Вежливыми и сухими. «Ни за что не вернусь на эту ферму, – думала про себя Дели, – даже если тетя на коленях умолять будет».

Эчука стала для Дели родным домом. Здесь состоялся ее первый в жизни бал, здесь вместе с Адамом они развлекались на пикниках и вечеринках. Она все еще продолжала играть в теннис с Бесси Григс, ходила вместе с ней и ее друзьями в церковь, каталась вместе с ними по реке, хотя смерть Адама несколько отдалила их друг от друга.

– Ты слишком сентиментальна, – сказала Дели, и Бесси обиделась.

– А ты бесчувственная. Я по Адаму и то больше плакала, чем ты. Ты даже на кладбище ни разу не была. Ведь он твой двоюродный брат. Такой красивый юноша…

Как объяснишь Бесси, что чувствует она, Дели, к этому кладбищу. Там, среди далеких южных скал, среди одиноких дощечек, указывающих, где похоронены члены ее семьи, она не испытывала ничего подобного; кладбище не имело ничего общего с памятью об Адаме, его живом тепле. Адам лежал на большом общественном кладбище на окраине города, каждому похороненному здесь отводилось специальное место – даже среди мертвых сохранялось это придуманное людьми деление на классы. Возле церкви, куда Дели ходила каждое воскресенье, скорее по привычке, чем для очищения, кладбища не было.

Привычкой стало и воскресное общение с преподобным Уильямом Полсоном, который продолжал служить викарием в той же церкви, где Дели впервые увидела его.

Когда-то он был у них на ферме и слушал, как она играла на фортепьяно, заглядывал ей в глаза. (Сколько же ей тогда было? Лет пятнадцать, не больше). А мистер Полсон и сейчас продолжает так же смотреть на нее, встречая в церкви воскресным утром. «Как завороженная курица», – с издевкой думала Дели. После службы мистер Полсон здоровался с прихожанами за руку и, расспрашивая Дели о здоровье тети Эстер, задерживал ее руку в своей дольше положенного.

Глаза у него почти бесцветные и так глубоко сидят под светлыми бровями, что взгляд их подчас кажется фанатическим.

Ну и зануда этот мистер Полсон! Дели сердито намазала яркой краской небо, и оно стало ослепительно голубым. Один его последний визит к миссис Макфи чего стоит.

Он осторожно держал на весу чашку с чаем, оттопырив мизинец, и вел обычную пустую светскую беседу, вставляя свои рассуждения о политике. «В девяносто третьем году мы все объединимся в Федерацию, станем одной нацией. Распространенная в наши дни система, когда государства перерезают друг другу горло, неэкономична и глупа, а таможенные ограничения…»

Дели разглядывала бледное, худое, с выступающими скулами лицо мистера Полсона, его глубоко посаженные глаза, внушительных размеров адамово яблоко и думала об Адаме; вспомнилась его загорелая сильная шея. Нет больше Адама, он умер, утонул.

И теперь перед ней наместник Бога на земле, божий помазанник, олицетворяющий собой величие церкви.

– От таких вкусных пирожных грех отказываться, – услышала Дели его голос. – Это вы приложили свою ручку, мисс Гордон?

– Что вы, мистер Полсон, – отозвалась она, – у меня пирожные либо трескаются, либо горят. Миссис Макфи меня к кухне близко не подпускает, верно миссис Мак? Вы помните, сколько я всего перебила за первые две недели?

– Перестань, Дели, девочка моя, ты вовсе не такая неумеха. В этой жизни каждый должен уметь что-то свое, все не могут быть домохозяйками, ведь правда, мистер Полсон? Разве не сказал Господь, что Мария избрала «лучшую долю», тогда как Марфа…

– Я согласен, миссис Макфи, хотя с трудом понимаю…

– Пусть Дели не умеет печь пирожные, зато рисует, как ангел. – Она с гордостью кивнула на маленькие акварели, которые висели над камином.

Пока мистер Полсон рассыпался в похвалах, Дели не поднимала на него глаз.

Она знала, что акварели написаны грамотно, по всем правилам – молодая и способная женщина может рисовать их сотнями. Она мечтала создавать большие насыщенные полотна, в которых отразилась бы вся богатая палитра красок, присущая этой ни на что не похожей земле, где деревья могут быть любого цвета: янтарного, оливкового, лилового, голубого, но никогда – зеленого; где небо так высоко и прозрачно, что, кажется, никакими красками не передать его истинного цвета.

Дели была начисто лишена честолюбия, и когда слышала чрезмерные похвалы в адрес своих работ или фразы типа «у Филадельфии настоящий талант. Посмотрите как красиво она ретуширует открытки», ей становилось неловко.

Когда мистер Полсон ушел, миссис Макфи начала журить Дели:

– Пойми, девочка, совершенно незачем объявлять, что ты плохая хозяйка. Этот молодой человек так смотрит на тебя, мне кажется, он скоро сделает тебе предложение. С твоей внешностью можно создать себе хорошее будущее, нужно только надлежащим образом себя вести.

– Боже мой, миссис Мак. Послушать вас и тетю, замужество и дети – удел женщины. У меня в жизни другая цель, я хочу стать художницей и замуж выйду лет через сто, если вообще выйду. А что касается мистера Полсона, я не выношу его томного взгляда и белесых ресниц. Когда-нибудь я ему такое скажу, что он здесь больше не появится.

Миссис Макфи вздохнула и подумала, что Небо щедро наградило Дели, ведь такая внешность сродни таланту. Дели по моде забирала волосы в пучок на затылке, отчего казалась выше и стройнее. Из густой темной массы волос выбивались мелкие прядки и мягко падали на шею и высокий белый лоб. Огромные голубые глаза, изящный овал лица.

– И потом, – продолжала развивать свою мысль Дели, – вы забываете, что мне частично принадлежит пароход, который плавает в верховьях Дарлинга. И он может принести мне целое состояние.

– Частично. И какая часть тебе принадлежит? Двадцать пятая! Я понимаю, ты помогла тогда капитану Тому в знак благодарности, но, думается, эти пятьдесят фунтов можно было бы поместить и в более доходное место. Чем скорее ты попросишь вернуть тебе деньги, тем лучше. – Ее желтые, с проседью, кудряшки, негодующе поднялись над маленьким лицом. – Он что, сам не понимал, у кого берет деньги, ведь ты тогда была совсем ребенком?

– Я сделала это вполне сознательно, миссис Мак. И дядя Чарльз одобрил.

– Да, но твой опекун, как мне кажется, человек не очень практичный.

– Ну и пусть. Я знаю, Том вернет мне деньги, как только получит всю прибыль. И на будущий год я смогу учиться в Художественной школе и не работать. Л, может, буду делать и то, и другое.

Дели смотрела на ворох открыток, на которых деревья в результате ее стараний приобрели неестественно зеленый, а небо неестественно голубой цвет, и думала, как совместить работу и учебу. Она хотела попросить у мистера Гамильтона выходной, чтобы можно было посещать уроки живописи, и не решалась: его неулыбчивое лицо и суровый вид не располагали к каким-либо просьбам.

Мистер Гамильтон вбежал в комнату – он всегда спешил – и критическим взглядом окинул работу Дели. Потом выпрямился и качнулся на каблуках. Он был явно доволен, однако его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным.

– Ну вот, теперь то, что надо, – с несвойственным ему воодушевлением проговорил мистер Гамильтон. – Вы поняли, что от вас требуется. Макфи говорил, что вы очень талантливы, настоящий самородок. Гм-м, в самом деле. Жаль, что Макфи уезжает. Такая потеря для города.

– Для меня тоже, я буду скучать по ним обоим. Они первые, с кем я подружилась в Эчуке. Они предлагали мне переехать вместе с ними в Бендиго, но я не захотела из-за реки, не могу с ней расстаться.

– Оба Макфи о вас очень высокого мнения, поверьте.

– Я постараюсь вас не разочаровать, мистер Гамильтон. Я хотела вас попросить…

– Нет, нет, девочка, не надо просьб. Помните: как можно больше ярко-голубого. Эти открытки вышли просто замечательно.

У входной двери звякнул колокольчик и мистер Гамильтон исчез. Дели вздохнула и снова взялась за кисти.

2

Уезжая, миссис Макфи подарила Дели новое платье, вернее, она купила десять ярдов бледно-голубого бомбазина с изящными розовыми бутонами по всему полю, и они с Дели выкроили платье с модной юбкой «принцесса» и легким шлейфом, который крепился на спине; по всему подолу в несколько рядов шли оборки. Когда Дели в первый раз надела платье и, завязав широкий голубой пояс, посмотрела в зеркало, она не узнала себя.

Она будто стала выше, стройней и изящней. Спускаясь по лестнице, она приподняла рукой шлейф, и тут ей в голову пришел план, который могла придумать только женщина. Прежде всего она попросит мистера Гамильтона сфотографировать ее в новом платье.

Каждое утро до начала работы Дели должна была просматривать Книгу записи посетителей и вытирать пыль с кушетки, плюшевого кресла, растущей в кадке пальмы и задника, на котором была нарисована лестница с мраморной балюстрадой.

Мистер Гамильтон не любил снимать детей, и Дели оказалась тут незаменимой помощницей. Она усаживала хнычущего малыша на меховой коврик и снимала ему ботиночки. Коврик щекотал детские пальчики, и довольный малыш начинал улыбаться и гукать. Крохотные девчушки с огромными от испуга глазами и огромными бантами на талии стояли на одной ножке, обутой в черный чулок, а Дели держала в своих руках их ладошки. Мальчики в нарядных бриджах и кружевных воротничках, заметив улыбающуюся из-за маминой спины Дели, тоже расплывались в улыбке.

Дели потихоньку училась ретушировать, стараясь, чтобы на портрете как можно меньше были заметны недостатки лица позирующего: убирала веснушки, делала темнее светлые брови, добавляла световые пятна в волосы и зубы.

Мистер Гамильтон, хотя и скупой на похвалы, был очень доволен помощницей. Подумать только: и как он мог терпеть возле себя тупоголового парня, работавшего у него раньше? Никакого сравнения! Однако он старался не перегружать девочку. Хрупкая Дели казалась ему физически слабой, и если он вдруг находил, что она выглядит уставшей и бледнее обычного, он немедленно отправлял ее домой отдыхать. На самом дело бледность кожи была присуща Дели от природы, а то, что казалось усталостью, было всего лишь проявлением скуки. И Дели, получив освобождение от работы, тут же подхватывала этюдник, бежала на природу и рисовала, пока не исчезал с небосклона последний луч света.

Дели принесла новое платье в комнату, где работала, и оставила его лежать в картонной коробке. Убедившись, что посетителей на сегодняшний день больше нет, она поспешно сияла рабочую блузку с высоким воротником, узкую саржевую юбку и скользнула в волны ласкового, струящегося шелка. Мгновение – и девочка преобразилась. Щеткой и гребешком она красиво уложила на лбу несколько вьющихся прядей и, высоко подняв голову, грациозно прошлась по ателье, сопровождаемая мягким шелестом юбок.

Мистер Гамильтон, который в эту минуту передвигал кушетку, остановился и удивленно заморгал. От волнения щеки Дели порозовели, а глаза стали почти черными. Белый лоб, оттененный черными волосами и темными ниточками бровей, казался мраморным.

– Ну и ну, – удивленно протянул мистер Гамильтон. По лицу Дели скользнула торжествующая улыбка.

– Это здесь не понадобится. – Мистер Гамильтон резко отодвинул диван. – Здесь нужна лестница с итальянской балюстрадой. Сейчас что-нибудь придумаем. – На губах его мелькнуло подобие улыбки.

Мистер Гамильтон засуетился, выбирая Дели место у нарисованной лестницы, – в нем проснулся художник. Он принес подушку и, положив ее на пол, пристроил на ней длинный шлейф. Дели молча наблюдала за его приготовлениями. Мистер Гамильтон вернулся к фотоаппарату, заглянул в объектив и вновь вынырнул. Склонив голову на плечо, он присмотрелся к Дели, что-то прикинул.

– Вот в чем дело! Ваши руки, мисс Гордон. Думаю, вам лучше убрать их за спину. Нет, нет, они должны быть видны, вы только слегка соедините их сзади… Так. Хорошо.

Дели смутилась. Кисти рук у нее и вправду великоваты; они всегда на фотографиях выходят некрасивыми.

– Улыбнитесь! Нет, нет, не так широко, лишь намек на улыбку. Прекрасно. Задержитесь в таком положения.

Образ, удержанный в мимолетном мгновении, переместился на чувствительную пластину.

В своей рабочей комнате Дели, не снимая платья, достала со дна картонной коробки две картины – холст, натянутый на рамку, и прикрепленную к дощечке акварель. На холсте была изображена панорама города, увиденная Дели с дальнего берега; среди деревьев хорошо просматривались церковные шпили и водонапорные башни.

– Отлично, просто замечательно, – воскликнул мистер Гамильтон. – Надо будет сделать снимок в таком ракурсе. Отличная открытка может получиться. Гм-м. Это все ваши работы? Слов нет, хороши.

Он взял акварель, на котором был изображен ялик, застывший среди красных эвкалиптов. В зеленой воде хорошо просматривалось его отражение.

Дели воспользовалась моментом и, прижав к себе холст, умоляюще посмотрела на фотографа.

– Мистер Гамильтон, я вас очень прошу. Позвольте мне два раза в неделю ходить в Художественную школу искусств на занятия по пейзажу.

– Ну уж! Еще немножко и вы выскочите замуж, милая девушка, заведете детей и думать забудете про такую чепуху.

Если молодые люди в наши дни не круглые идиоты, вы в девушках долго не задержитесь. Гм, сколько раз в неделю вы сказали?

– Всего два, мистер Гамильтон. Вторник и четверг, с трех часов. Если хотите, я буду возвращаться сюда после занятий и работать ночью.

В нежно-голубом платье и с дрожащими от возбуждения губами Дели была просто очаровательна.

– Нет, по ночам я вам работать не позволю. Лучше утром приходите пораньше. Будь по-вашему. Только не вздумайте писать портреты – оставите меня без работы.

Дважды в неделю занятия класса живописи проходили на природе. Молодые художники брали с собой из школы мольберты, раскладные стульчики, этюдники, и, найдя интересную композицию или неожиданный ракурс, принимались рисовать. Но такие занятия, хотя и очень приятные, имели свои трудности, начиная с зудящих комаров, которые садились на свежие краски, и кончая таящими опасность тигровыми змеями и разъяренными быками.

Директор школы Дэниель Уайз был искренне влюблен в пейзаж. На природе он становился необыкновенно разговорчивым и откровенным. Прохаживаясь за спинами рисующих студентов в старой бархатной куртке, заляпанной красками так, словно об нее вытирали кисти, он готов был часами рассказывать о своей студенческой жизни в Мельбурне и поселках художников в Данденонге.

Он был дружен с Томом Робертсом. Прихватив в свою компанию «того самого башковитого паренька» – Артура Стритона, они поселились на холмах близ Хайдельберга в хижине, которая смотрела на бассейн Ярра.

– Уж больше десяти лет прошло, золотые были денечки, – он со вздохом взъерошивал седеющую бороду и застывал, устремив в пространство взгляд своих немного навыкате глаз. – Разве забудешь эти холмы, покрытые выжженной солнцем травой? – продолжал он. – А горы, которые тянутся далеко на северо-восток? Там на всем почать уединенности и загадочности… Славное, замечательное было время!

В эту минуту глаза его обычно увлажнялись и студенты, зная об этом, старались не смотреть на него. Оба друга его юности посвятили себя искусству; он же рано обзавелся семьей и вынужден был прозябать в провинциальном городишке, пробуждая в молодежи художественное чутье и обучая мастерству живописца, в то время как его собственное чутье и мастерство постепенно все больше становились достоянием прошлого.

Дели боготворила Уайза, ведь он был ее наставником, значительно превосходил ее годами и – самое главное – был приобщен к великим Робертсу и Стритону. Она с удивлением и радостью узнала, что Робертс так же, как и она, приехал сюда из Англии ребенком и так же, как она, некоторое время работал у фотографа.

Когда Даниэль Уайз проходил у Дели за спиной, кровь начинала стучать у нее в висках; она крепко сжимала в руке кисть и лишь слегка касалась ею холста, от волнения не в состоянии сделать ни одного сильного мазка. Стоило учителю мимоходом похвалить ее, и она готова была прыгать от радости. Уайз никогда не комментировал незаконченные работы, разве что обращал внимание молодого творца на недостатки композиции или рисунка. Иногда он брал в руки кисть и несколькими ловкими движениями превращал мазню в произведение искусства.

Теперь он все чаще останавливался за спиной Дели, время от времени одобрительно крякая, а возвращаясь с натуры, неизменно шел с нею рядом. Со временем Дели перестала благоговеть перед Уайзом, и они сдружились, что вызвало немалую зависть трех остальных представительниц прекрасного пола в классе.

Но Дели это не трогало; их болтовня о мальчиках и тряпках мало занимала ее; она предпочитала разговаривать с мужчинами. Она знала, что за глаза ее называют «ветреницей», но она была поглощена работой и чувствовала себя вполне счастливой.

Но дома, в своей холодной комнате, наедине с книгой или карандашом, которые она предпочитала общению с пустыми молодыми людьми в гостиной пансиона, ей становилось грустно и одиноко. В мягкую теплую погоду она открывала окно и смотрела на видневшиеся за стеной дома темные купы деревьев, обрамлявшие реку.

И почему она не переехала сюда раньше, когда был жив Адам? Почему так рано пришла за ним смерть? Горькие вопросы роились в ее голове, но на них не было ответа.

Убранство комнаты, где жила Дели, состояло из кровати, возле которой стоял расшатанный умывальник, и туалетного столика с множеством выдвижных ящиков и высоким зеркалом. Зеркало качалось, и под него приходилось подкладывать картон. На зеркало Дели набросила шелковый шарф в яркую полоску – чтобы купить его, она целую неделю ходила без обеда. Но несмотря на все ее старания, комната выглядела неуютной, не спасали даже небольшая библиотечка, репродукция картины Стритона «Золотое лето» над кроватью и цветы герани на подоконнике.

Свои работы: разрисованные холсты и доски, многие из которых еще не были закончены, – Дели расставила по стенам.

В последнее время она увлеклась цветом. Не тратя времени на прорисовывание деталей, она, едва обозначив контуры, бралась за краски. Выдавливала их из тюбиков, наслаждалась чистотой и нежностью цвета. Запах масляных красок волновал ее больше, чем самые изысканные духи. Она настолько пропиталась им, что Бесси Григс как-то даже заметила: «От тебя пахнет, как из красильни». Однако холст и краски стоили дорого. Дели просила у друзей крышки от коробок с сигаретами и все, что имело гладкую деревянную поверхность, и писала на них этюды.

Как-то раз, спускаясь в обеденный час по верхней улице, Дели увидела знакомую бричку, а в ней дядю Чарльза. Дядя остановился, и Дели подошла ближе. Потрепала Барни по упругой шее. Барни поднял хвост и вывалил на дорогу три желтых кругляша. И Дели вдруг увидела себя тринадцатилетней девочкой. Она сидит в бричке и неотрывно смотрит на кучку желтого навоза; навоз облепили черные мухи, а дядя говорит ей, что банк лопнул, и она потеряла все свои деньги.

Дели прогнала видение и улыбнулась Чарльзу.

– Я жду «Филадельфию» с Дарлинга, хочу ее написать. Вчера «Гордость Муррея» с «Непобедимым» вернулись. Думаю, и она не задержится.

Дели была без шляпы. Ее темные волосы глянцевито блестели на солнце, совсем как холка у Барни. Чарльз грустно улыбнулся в ответ. Он выглядел поникшим и потерянным, глаза потускнели, усы понуро висели по щекам. После смерти Адама он заметно постарел.

– Смотри, покажи мне, когда будет готово. Я на следующей неделе еще приеду, тетю привезу доктору показать. Она за последнее время сильно похудела. Я думал, это от того, что она по Адаму сильно убивается, но у нее ведь еще и в спине боль держится, да и бок не проходит, все хуже ей. Доктор считает, дела у нее неважные.

– Бедная тетя Эстер! – проговорила Дели, и тут же подумала, что наконец-то тете можно будет жалеть себя на законном основании. Доктор даст ей на это право.

«Что это я злорадствую?» – снова подумала Дели, но странное чувство отмщенной обиды вдруг нахлынуло на нее: таких людей, как тетя Эстер, трудно прощать по-христиански.

– Хотя, по-моему, кое в чем она лучше стала, – озабоченно глядя на Дели, проговорил дядя Чарльз. – Помнишь, в прошлый-то раз, когда ты к бричке выходила, она тебе обрадовалась, и странности ее прошли, и враждебности к тебе не было, как после смерти Адама.

– Просто она виду не показывала, – заметила Дели, – а сама меня не простила, я знаю. Так и считает меня виноватой неизвестно в чем. Но выглядела она и вправду вполне нормально.

– Вполне, вполне нормально, и я так думаю, – облегченно вздохнул Чарльз.

3

Каждый день в полуденные часы Дели неизменно оказывалась на пристани: не пришла ли «Филадельфия». Расспрашивала о ней только что вернувшихся в порт капитанов, может, знает кто-нибудь новости о пароходе.

Пароходы с Дарлинга возвращались теперь каждый день. Пристань гудела. Скрежетали колеса, грохотали лебедки; шипел выпускаемый пар – с пароходов перегружали на поезд до Мельбурна квадратные тюки с шерстью, на которых стоял штамп далеких от Эчуки западных поселков. И баржи, и пароходы были доверху нагружены шерстью, за год через Эчукскую пристань ее проходило миллиона на два фунтов, а то и побольше.

Ясным июньским днем, когда косые солнечные лучи отливали золотом, создавая иллюзию теплой погоды в разгар зимы, позади швартующихся «Клайда» и «Ротбери» рядом с маленьким «Бантамом» Дели заметила небольшое белое суденышко с боковым колесом. Названия не разглядеть, только… ну, конечно, это она, «Филадельфия», названная в честь Дели полным ее именем.

Вернулась, проделав путь в тысячу миль до самого западного края Нового Южного Уэльса.

Дели ловко пролезла под железными перилами, которыми был огражден грузовой причал, и побежала, перепрыгивая на ходу толстые бухты и железные крюки. Она спустилась по деревянной лесенке к самой воде и очутилась у сходней «Филадельфии».

– Том! – закричала она. – Том, ты здесь? Но никто не отозвался. Пароход как вымер.

Дели подобрала саржевую юбку, обнажив ноги до самых икр, прошла по сходням на пароход и стала подниматься по узкой лесенке над колесным кожухом, собираясь постучать в дверь капитанской каюты: Том наверняка здесь. Она дошла почти до самой верхней ступени, как вдруг снизу раздался негромкий оценивающий свист.

Дели повернулась и непроизвольно выпустила юбки. Внизу, привалившись спиной к паровому котлу и скрестив руки, стоял высокий, широкоплечий парень с копной пьющихся ослепительно медных волос, кепка сдвинута на затылок, в глазах – насмешливый огонек.

– Простите! – Дели неожиданно покраснела. – Я хотела видеть капитана Тома. Он тут?

– В данный момент нет. А я не смогу заменить? Нахальный парень, а голос приятный.

– Боюсь, что нет, – Дели вздернула подбородок и с гордым видом стала спускаться, но на предпоследней ступеньке, как нарочно, зацепила каблуком за подол и чуть не упала.

– Осторожней! – Парень бросился к ней и сильно схватил за локоть, стукнув по косточке, – руку больно закололо.

Дели почти вырвала руку и отошла в сторону.

– Вы кто, новый член команды? – сухо спросила она.

– Так точно. Помощник капитана, если не возражаете.

– Тогда вы мой подчиненный. Я – совладелица этого парохода.

– Значит, это в вашу честь кораблик назвали? Ничего старушка, в порядке.

Как его понимать? На всякий случай Дели промолчала.

– Только я не совсем ваш подчиненный, скорее, компаньон.

– Капитан Том продал вам какую-то долю?

– Точно. Половину.

– Да? – Дели вновь почувствовала, что краснеет. Значит, этому несносному парню известно про ее жалкие двадцать пять процентов от дохода. Он просто смеется над ней! Ей захотелось поскорей уйти.

– Передайте, пожалуйста, капитану Тому… Он, наверное, искал меня по старому адресу. Пожалуйста, скажите ему, чтобы он зашел в фотоателье Гамильтона на Верхней улице, там он сможет меня найти. Спасибо.

– Гамильтон, Верхняя улица. Я запомню, мисс Филадельфия. – Он поднял кепку над медными кудрями.

Дели в скверном настроении быстро прошла по сходням. Поднявшись по темным ступенькам, пошла прочь. Похоже, этот нахал решил, что она сообщила свой адрес для него.

Красавчик. Самодовольный петух! Как он смеет так смотреть на нее? И Дели искренне пожелала себе никогда больше с ним не встречаться.

– Починка нужна, мисс. А где деньги брать? Вот я и нашел компаньона. – Том – большой, нескладный, заполнял собой всю маленькую каюту. Как же они с помощником помещаются в одной рубке? – Этому парню деньги отец в наследство оставил, – продолжал Том, – и ему уж так хотелось вложить их в пароход. Я и продал ему половину. Теперь, если хотите, мисс Филадельфия, мы вам те пятьдесят фунтов обратно вернем.

– Нет, Том, не надо. Я так рада, что владею хотя бы частичкой «Филадельфии». Может, когда-нибудь я куплю собственный пароход и отправлюсь по рекам, все объеду: и Муррей, и Маррамбиджи, и Дарлинг. Вы в этот раз до Верка доплыли? До Уолгетта? Здорово! Как бы мне хотелось тоже с вами поехать! Возьмете меня?

– Что вы, мисс, как-то это… – Том почесал бороду и наморщил лоб, подыскивая слова. – Вы – молодая девушка и все такое… Будь у нас помощник женатый, мы бы его жену к вам приставили, как эту… Как они называются-то, мисс?

– Компаньонки? Вообще-то, конечно, нужно соблюдать приличия. Мне-то все равно, но дядя Чарльз… он все-таки мой опекун. И надо мне было девчонкой родиться? Такая несправедливость!

«Дернуло меня сказать, что я не хочу забирать деньги, – подумала Дели. – Пятьдесят фунтов. С такими деньгами в Мельбурне можно целый год в Художественной школе учиться». Нет, все-таки хорошо, что у нее есть часть парохода, если только этот противный помощник…

– Как зовут этого помощника, твоего компаньона?

– Брентон Эдвардс, если угодно, мисс. Вообще-то на реке его знают, как Тедди Брентона. Классный речник, мисс.

Том пошарил в кармане жилета (в последнее время бывший матрос приоделся и выглядел, как настоящий щеголь: темный костюм-тройка, котелок, который он забыл снять перед Дели, даже ботинки), вытащил пять фунтовых бумажек и одна за другой выложил на стол перед Дели. Дели даже присела от неожиданности. Это же столько красок и холстов!

В субботу Дели отправилась рисовать «Филадельфию». В старом свободном платье, которое она надевала, когда шла на этюды, Дели спустилась к реке. Судно плавало внизу у самого берега. С берега, довольно крутого, сбегала тропинка, на которой была небольшая ровная площадка – как раз, чтобы разместить мольберт и устроиться самой Дели.

Дели немного волновалась. Она спешила. Освещение вполне подходило ее замыслу, однако еще немного – и все может измениться.

Часть парохода находилась под сенью могучего эвкалипта, листья которого свешивались над самой палубой.

Дели не брала с собой сиденья. Она предпочитала рисовать стоя, время от времени отходя в сторону и оценивая впечатление. Прижмурив глаза, она искала оптимальное соотношение света и тени, определяла границы картины, прорисовывала контур и самые темные места.

Незаметно бежало время. Дели вдруг почувствовала, что картина «пошла». Закатное солнце придало освещению желтый оттенок, образ будущей картины сложился.

К ней вдруг пришли сила и уверенность, которых она до сих пор не знала в себе; кисть двигалась быстро и четко, мазки, казалось, безошибочно ложатся в нужное место.

Дели добавила световое пятно в изображение струящейся воды, сделала шаг назад – оценить впечатление – и неожиданно наткнулась на кого-то.

– Ах! – она быстро повернулась, чтобы извиниться. На глаза упала прядь волос. Одна щека вымазана зеленовато-голубой краской, выцветшее, в разноцветных пятнах, платье висит мешком.

Сзади, приобняв ее за талию, стоял Брентон Эдвардс и как-то странно смотрел на нее. Дели вспыхнула.

Брентон неожиданно притянул ее к себе и страстно поцеловал. И она подчинилась ему, сначала нехотя, не отводя согнутых в локтях рук, потом в ней словно разжали скрытую пружину: тело встрепенулось, прильнуло к нему, и она вся отдалась во власть новому, неведомому ощущению.

Казалось, на нее набросилась целая стая хищных тигров. Нет, не выдержать, еще немного – и разорвется сердце… Но он целовал уже по-другому, ласково и нежно, и негодующие слова таяли на ее губах, растворялись в этих упоительных до головокружения поцелуях. И когда он, наконец, разнял руки, она покачнулась и едва удержалась на ногах, словно ее вдруг резко пробудили ото сна и заставили подняться.

Он протянул к ней руки, поддержал, но едва его голова вновь склонилась над ней, Дели словно очнулась. Ну что за нахал! Из-за него она обо всем позабыла, он подчинил ее себе. Она схватила палитру и с размаху опустила ее прямо на отливающие золотом рыжие кудри.

– Наглец!

Он вдруг захохотал, да так громко, что проснулось эхо, будто затеяли перекличку кукабарра. Смех Эдвардса и утрата чудесных масляных красок, расцветивших его голову белым, кобальтом, малиновой и желтой охрой, привели Дели в еще большую ярость.

– Вы-вы-вы, – она задохнулась от возмущения, с силой оттолкнула его; в глазах ее кипели слезы.

– Тише, можно подумать, вы в жизни ни с кем не целовались. – Он снял с головы кусочек краски и, нагнувшись, вытер пальцы о жесткую траву.

– Целовалась, но не так же. Вы прекрасно понимаете.

– Я думал… я вовсе не хотел…

– Вы думали, я не прочь. Если женщина рисует или становится актрисой или… в общем, не такая, как все, вы считаете, она не прочь и поразвлечься.

– Да нет, почему? – Насмешливый огонек исчез, и теперь его глаза смотрели внимательно и серьезно. Оказывается, глаза у него совсем как море у южного побережья: ясные, голубовато-зеленые. – Простите. Я не хотел вас обидеть. Я вообще ничего не думал. Просто вы на меня налетели, а потом… вы были так прелестны в этом чудном старом балахоне, растрепанная, с пятном на щеке…

Дели, пряча улыбку, посмотрела вниз, на свой «чудной старый балахон» и, бросив на Брентона быстрый взгляд из-под бровей-ниточек, вмиг стянула с себя балахон, еще сильнее растрепав при этом волосы, и затолкала его в сумку.

– До свидания, мистер Брентон.

– Постойте, я помогу вам отнести мольберт, мисс Гордон.

– Л вот это уж совсем ни к чему. – И она зашагала прочь.

Слегка пожав плечами, Брентон проводил ее взглядом. Потом развернулся и стал подниматься по сходням на «Филадельфию».

4

Чарльз заказал вторую порцию виски. Невидящими глазами он смотрел на батареи бутылок позади стойки бара при гостинице Шемрок. Ему предстояло войти в следующий подъезд, в ателье Гамильтона и сообщить тягостную новость племяннице, но он не мог заставить себя сделать это, не подкрепившись алкоголем.

Эстер безнадежна! Доктор поставил худший диагноз из всех, какие могли быть: рак в прогрессирующей стадии; операция невозможна.

С запоздалым раскаянием он думал о своем отношении к жене: он был убежден, что все ее боли и все жалобы – лишь удобный предлог, которым она пользовалась, чтобы скрыть раздражение либо вызвать к себе сочувствие.

Его страшила мысль о дежурствах у постели больной, о ее муках в последние часы, которые он будет вынужден видеть… Их брак уже давно был номинальным, но все-таки когда-то она была его невестой.

Жена наотрез отказалась ехать в больницу, и тогда он подумал о Дели. Она, разумеется, не годится в сиделки, если даже Эстер и согласилась бы на это. Надо нанять опытную сиделку, которая будет жить в их доме. И Бэлла останется с ними, не то, что эта проныра Анни, которая месяц тому назад оставила им предупреждение о своем уходе. Почуяла недоброе и сбежала, точно крыса с тонущего корабля.

Дели неподвижно смотрела на медленно вращающиеся крылья ветряной мельницы, на блеск эвкалиптовых листьев, дрожащих за ее окном. Дядя Чарльз только что ушел, и теперь она пыталась осмыслить услышанную от него новость. Тетя Эстер умирает! А у нее, Дели, не нашлось для нее ни единой слезинки.

Она будто окаменела, все чувства в ней умерли в тот день, когда умер Адам. У нее не осталось сил на эмоции.

Она не сказала Чарльзу, что возьмет отпуск и приедет на ферму, чтобы ходить за тетей. «Я приеду повидаться с ней, если хочешь», – это были ее буквальные слова.

О, как великодушно с ее стороны! Тетя Эстер взяла ее в свою семью, когда она осиротела и оказалась одна в чужой стране. Это – родная сестра ее матери.

Но при всем том Дели знала, что от нее будет там не слишком много пользы. Что, если тетя Эстер, несмотря на ее возросшее расположение, все еще верна своим бредовым подозрениям насчет ее, Дели, и дяди Чарльза? Нет, она не останется там надолго!

Маленькая «Джулия» изо всех сил боролась со встречным течением, держась ближе к берегу. Плавное движение судна, пыхтение трубы и мерный шум колес понемногу успокоили и убаюкали Дели. Она сонно смотрела на проплывающие мимо бревна, на светлые стволы высоченных эвкалиптов, растущих на берегу, на заросли молодняка, на отлого спускающийся к воде берег, пестрый, точно тигриная шкура, от теней, отбрасываемых деревьями.

…Берег, схваченный мощными древесными корнями, имел теплый песочный оттенок, а тени были ярко-синими.

Неожиданно деревья расступились, и открылось чистое пространство, обнесенный серой изгородью овечий загон. Она снова вернулась в прошлое, словно совершив путешествие во времени и пространстве. Каждый куст, излучина за поворотом реки, склонившиеся над водою деревья – все говорило об ушедшем счастье. Проходя садом, она видела своих старых знакомых: беседку, увитую диким виноградом, где они обедали в жаркие дни; сосну, куда она забиралась, чтобы спрятаться от тети с ее докучливыми поручениями; душистые кусты жасмина, закрывающие веранду своими ломкими ветвями, унизанными белыми звездочками цветов.

А вот и крыльцо с потемневшими от времени перилами… Руки Адама с нежным золотистым пушком на запястьях, первые робкие проблески ее чувства к нему… Она подавила нестерпимую боль воспоминаний.

Собаки встретили ее заливистым лаем. Старая Бэлла, все такая же круглая и неунывающая, выбежала из кухни ей навстречу с распростертыми объятиями. Ее черные глаза сняли от радости.

– О, мисс Дельфия! Ты стал совсем взрослый. Настоящий леди!

– Да ведь почти три года прошло, Бэлла. – Дели тепло пожала руку старой кухарке. Бэлла совсем не переменилась, но кухня, надо думать, теперь не блистает чистотой, как это было раньше, когда Эстер следила за всем сама. Дели предприняла эту поездку, чтобы пронаблюдать за приготовлением обеда по случаю приезда священника, которого ожидали на следующий день. Он должен был причастить тетю Эстер.

– А как поживает Джеки? А Луси? Она все еще здесь?

– Луси больше нет. Она спуталась с черным, – презрительно сказала Бэлла. – Теперь в лагере живет.

– А Минна? Слышно о ней что-нибудь?

– Хорошо нет, мисс Дельфия. Минне скоро конец. В миссии она. Джеки сказал, нимония.

Молодая туземка из племени лубра приблизительно в том возрасте, в каком Минна впервые пришла в усадьбу, с такими же жгучими глазами и красивой фигурой украдкой выглянула из кухни.

– Дели! Это ты? – в дверях дома показался Чарльз. – Входи, дорогая!

Дели последовала за ним по знакомому коридору. У нее засосало под ложечкой. Ей предстояло встретиться с тетей Эстер в большой комнате, где она не была со дня смерти Адама. Дели ненавидела болезни и боялась их. Как она должна вести себя по отношению к своему прежнему противнику, сраженному неизлечимым недугом и обреченному на медленную смерть? И как поведет себя сама Эстер?

Однако ее опасения были напрасны: тетя была все та же.

– Входи, входи, дитя мое! Уже целую вечность к нам не приставал ни один пароход. Ради Бога, где ты пропала? Я просила Чарльза встретить тебя, а он сбился с ног: то сменить белье, то поставить цветы… Ума не приложу, где сейчас моя сиделка и чем она занята.

– Она готовит завтрак, – вмешался Чарльз.

– Все они одним миром мазаны! Ты подумай, я научила Анни вести хозяйство, а она возьми да и оставь меня, – как раз тогда, когда ее помощь мне так нужна! Никак не могла утешиться после смерти Илии. Но на что же она рассчитывала, выходя замуж за старика, позвольте спросить? Завтра приедет священник меня причащать. Я знаю, дитя, ты не любишь заниматься хозяйством, но ты, по крайней мере, знаешь, как и что делать. Надо пронаблюдать за Бэллой, чтобы она хоть раз сготовила по-людски. Он приедет издалека, и нужно будет накормить его обедом.

– Хорошо, тетя, – Дели почудилось, что ей снова двенадцать лет и что всего, произошедшего в последние годы, никогда не было. Эстер внешне изменилась не слишком: ее щеки, покрытые сеткой лиловых вен, выглядели румяными, хотя внимательный взгляд замечал, что лицо ее слегка осунулось, а некогда черные глаза потускнели, и радужка покрылась пленкой с краев. В прямых черных волосах лишь кое-где виднелись черные пряди. Дели повеселела: тетя Эстер не походила на умирающую, – доктор, видать, ошибся.

– У тебя бывают сильные боли? – спросила Дели.

– Мне и в самом деле теперь значительно хуже, – сказала она, и в ее тоне прозвучало удовлетворение человека, доказавшего свою правоту. – Я всегда говорила: у меня там что-то есть. Одному Богу известно, сколько я перестрадала. – Обычные для тети капризные, занудные интонации теперь исчезли: Эстер, ставшая центром всеобщего сострадательного внимания, была по-своему счастлива.

В припадке запоздалого раскаяния Дели горячо взялась за дело.

Дели проснулась в своей прежней комнате. Полузабытые звуки кудахтающих кур, лязг водяной помпы, качающей воду из реки, наполнили ее душу блаженным покоем.

Внезапно она осознала, что голова ее занята вовсе не Адамом, а Брентоном Эдвардсом. Эта мысль привела ее в смятение. Они не виделись с ним с того самого памятного дня на берегу реки; Дели старалась держаться подальше от «Филадельфии», хотя несколько раз видела Тома в городе. Она не хотела думать о Брентоне, но изгнанный из ее сознания, он непрошено являлся ей в мечтах; образ энергичного, веселого, полного жизни парня с медными кудрями смущал ее воображение. Когда уже после полудня появился, наконец, в доме господин Полсон, он показался ей бледным привидением – так разительно отличался этот человек во плоти от бесплотного героя ее грез.

Священник рассыпался в бесконечных извинениях: нижняя дорога затоплена, пришлось сделать большой крюк; он очень сожалеет, что заставил бедную страдалицу ждать.

Эстер постилась с утра – мирская пища не должна была коснуться ее уст до того, как она вкусит крови и тела Спасителя. Воздержание не составляло труда для тети, так как аппетита у нее давно уже не было. Она не решилась даже выпить болеутоляющий порошок, вследствие чего постоянная боль, которая усиливалась день ото дня, сразу дала себя знать. Узнав от сиделки о мужественном поведении больной, господин Полсон воскликнул:

– Я готов совершить таинство причастия немедленно! Но в любом случае ей следует дать лекарство, чтобы эта стоическая женщина смогла причаститься, как подобает.

– Оно не подействует сразу, – сказала Эстер, с благодарностью взяв порошок. – Идите пока пообедайте. Я есть не хочу. Меня убивает мысль о том, что зажаренная утка перестаивает в духовке. Идите же!

Дели, вошедшая в спальню со свежим букетом жасмина в хрустальной вазе, впервые уловила нотки усталости и слабости в строгом голосе тети.

– Жаркое уже на столе, – сказала Дели, заметив, что господин Полсон явно оживился при упоминании о жареной утке. – Конечно, она не такая роскошная, какую приготовила бы Анни, но вполне хорошая. Прошу вас! – Она мило улыбнулась священнику, и его бледное лицо вспыхнуло до корней седых волос. Эстер осталась лежать с закрытыми веками, слабая улыбка блуждала на ее губах.

Утка удалась на славу, даже Эстер не могла бы придраться. Чарльз, вдохновенный столь необычным обществом, вел себя как заправский кавалер и сыпал каламбурами. Но когда внесли горячий – прямо с жару – пудинг, все смущенно умолкли. Его края поднялись и покрылись корочкой, а середина провалилась. Пудинг медленно расползался по блюду желтой клейкой массой.

– Бэлла! – воскликнула Дели. Кухарка тотчас поспешила на зов. – Что у тебя с пудингом? Ты следила за ним?

– Да, мисс Дельфия! Он кипел долго, все время кипел. Может, я положила много муки… Сегодня много животов, а пудинг один.

– Хорошо, ступай! Принеси нам варенья и свежего хлеба, – приказала Дели.

Она взглянула на священника, чтобы вместе с ним посмеяться над этой наивной оценкой его аппетита на сладкое. Но он смотрел в окно, не поворачивая головы, уши его горели. Слово «живот», употребленное отнюдь не в библейском значении, вряд ли было уместно при данных обстоятельствах. «Эти туземцы бывают порой несносны», – подумал он.

Чарльз и Дели обменялись понимающей улыбкой. Сиделка равнодушно жевала бутерброд с маслом.

– Отломи мне краешек вот с этого боку, – попросил Чарльз. – Я люблю пудинг с сырцой.

– Только смотри не проговорись тете! – предостерегла его Дели. Чарльз подмигнул ей с видом заговорщика:

– Ни за что на свете!

Сиделка была молчаливая особа не первой молодости, с крупными чертами лица, с темными полукружиями под глазами и плотно сжатым ртом. Похоже, она имела основания обижаться на жизнь. Дели поймала себя на мысли, что не хотела бы оказаться на ее попечении, будучи совершенно беспомощной. Чарльз однако утверждал, что сиделка она превосходная. За столом женщина не проронила лишнего слова и оживилась только при упоминании господином Полсоном церковного хора.

– Одно время я пела в мельбурнской церкви, у меня хорошее контральто, – и она снова погрузилась в молчание.

Чарльз посмотрел на нее с новым интересом.

– А у меня тенор, и говорят, неплохой. Если бы поучиться в свое время… – он глубоко вздохнул.

Пока Дели помогала собирать со стола, священник достал все необходимое для обряда: освященные хлеб и вино, чашу для святых даров; потом он облачился в белую рясу и расшитую столу.[11]

В спальню больной внесли маленький столик, накрытой чистой белой тканью.

Дели преклонила колени, но, молясь вместе со всеми, не могла сосредоточиться на церковной службе. Она рассеянно подумала, что у священника красивые руки и ухоженные ногти; его монотонный немного гнусавый голос воздействовал на нее не более, чем пение сверчка за окном.

– Всемилостивый Отец наш, Всеутешитель и Избавитель от всякой скорби. К тебе прибегаем, ища милости для рабы твоея, лежащей на одре болезни, страждущей Эстер…

После окончания обряда Эстер оставили наедине с исповедником. Дели пошла на кухню и стала помогать намазывать маслом горячие пшеничные лепешки. Потом она вернулась в дом и предложила господину Полсону выпить чаю перед трудной дорогой.

– Ваша тетя – воистину стоическая женщина, мисс Гордон, – сказал священник, принимая от Бэллы большую лепешку, намазанную домашним маслом.

– Да, – согласилась Дели. – Тетя вам сказала, что дни ее сочтены?

– Она знает это, но не ропщет как истинная христианка. Она ждет встречи с сыном на небесах.

Дели, не отрываясь, смотрела на чайник.

– Хотела бы я верить, как верит она.

– А разве вы подвержены сомнениям, мисс Гордон? – он сказал это так, как если бы справлялся, не подвержена ли она заразной болезни.

– Временами у меня не остается никаких сомнений. Напротив, рождается уверенность, что… ничего нет…

– Ах, мисс Гордон, что вы такое говорите! Все сомнения отступают перед светом Веры. Настанет день, когда нам все станет ясно: тот, кто знает все, просветит наш ум…

– Вы хотите сказать, что Бог знает о болезнях и страданиях, но ничего с этим не делает? Или он НЕ МОЖЕТ ничего сделать?

– Смертным не дано постичь волю Всемогущего. Мы можем только молиться и просить.

«Кому молиться? – упрямо подумала она про себя. – И как мы узнаем, что наши молитвы услышаны?»

5

Когда вспыхнула война в Южной Африке, газеты написали об этом скупо, будто речь шла о землетрясении в Японии или о наводнении в Боливии. Впрочем и то, и другое мало интересовало компанию молодых людей, с которой Дели проводила теперь свои выходные.

Она играла в теннис, выезжала на пикники и на речные прогулки, участвовала в балах и чаепитиях. Она знала, что ее считают легкомысленной и что мамаши потенциальных женихов ее не одобряют.

Среди окружения Бесси она была на особом положении. Во-первых, она сама зарабатывала себе на жизнь, во-вторых, она жила одна, что считалось не совсем приличным для молодой девушки; она не имела родителей, и у нее было не слишком много денег.

Иначе говоря, в глазах общества Дели была отмечена тройным клеймом.

Отчасти она была виновата в этом сама, так как не заботилась о соблюдении условностей. Двое молодых людей, соперничающих меж собой за право быть ее кавалером, не преминули этим воспользоваться. И когда один из них изловчился поцеловать ее в укромном уголке, он поспешил похвастаться своей «победой» другому, еще и приукрасив ее, после этого оба стали обращаться с ней все вольнее.

Она не придавала значения этим пустякам, находя их смешными. Ни один из двоих не мог, подобно Адаму, пробудить в ней половодье глубоких чувств или хотя бы по-настоящему раздразнить ее воображение, как Брентон Эдвардс. С холодным безразличием наблюдала она их растущую влюбленность, преклонение. Она относилась к этому как к игре, которой можно положить конец в любой момент, лишь только игра надоест.

Лучшими мгновениями ее жизни были минуты одиночества и занятия живописью. Но она любила и компанию, могла веселиться и дурачиться не хуже других. С молодой бесшабашностью отдавалась она пикникам и балам, всецело погружаясь в вихрь веселья, пока все это вдруг не теряло цену в ее глазах. Тогда она устраивалась где-нибудь в уголке зала, наблюдая за скользящими по паркету танцующими парами, словно за марионетками в кукольном представлении. Ее охватывала грусть, глубокая и беспричинная.

Или же в разгар шумного пикника она уходила на берег реки и становилась у самой кромки воды, чей нескончаемый бег порождал меланхолическую грусть в ее мятущейся душе.

Нежные краски неба и пышные зеленые кроны, отражающиеся в спокойной воде, вызывали в ней невыразимые чувства: она хотела бы объять весь видимый мир; она сама становилась этим нескончаемым потоком, этим ласковым беспредельным небом.

Именно река, а не люди привязывала ее к Эчуке – древняя река, которая, по преданиям аборигенов, спустилась с небес и, следуя за старой волшебницей и ее змеей, проложила свой извилистый путь через полконтинента, к далекому океану.

Не было в городе ни одной живой души, с кем могла бы Дели поделиться сокровенным. С Дэниелем Уайзом было не все ясно, но что касается ухаживающих за ней юных повес, их она всерьез не принимала. Но настал момент и она сделала ошеломившее ее открытие: они – мужчины, им предстоит выполнить в этом мире миссию мужчин. Один из них, Кевин Ходж, пришел однажды к дверям ателье в новенькой, с иголочки военной форме и, стесняясь, сказал, что хочет сфотографироваться перед отправлением в Южную Африку.

Выяснилось, что в течение некоторого времени он проходил обучение в милицейских частях и теперь подлежит отправке с очередным контингентом войск из штата Виктория. С ним отправлялись еще двое: Джордж Баретт и Тони Уисден.

Дели была потрясена: такие юные, беззащитные пойдут сражаться с этими огромными, страшными бурами, о которых она читала с содроганием жуткие истории. Ей казалось несправедливым, чтобы Кевина с его нежным румянцем, с темными глазами, длинными ресницами посылали на войну.

Она обещала подарить ему на прощание свое фото.

Недели две спустя она сидела у себя и делала карандашный набросок своей левой руки, когда раздался стук в дверь. Квартирная хозяйка объявила с неприятной ухмылкой, что ее спрашивает какой-то молодой человек.

Дели сбежала вниз, гадая, кто бы это мог быть: Кевина она видела в минувшее воскресенье, а другой ее воздыхатель, Джон, был в отъезде. Кевин нервно прохаживался по нижней площадке лестницы. Его зрачки были расширены, отчего глаза казались темнее обычного; нежные, как у девушки, щеки пылали.

– Может, пойдем погуляем, Дел?

– Сейчас? Но я так устала, Кев! И мне надо работать…

– Работа не уйдет. Одевайся, я буду ждать!

С минуту она стояла в нерешительности: хозяйка, не одобрявшая такие визиты, конечно, следит за ней из окна. Однако скрытое волнение в его голосе передалось девушке. Усталости как не бывало.

– Постой на улице, я сейчас!

С этими словами она взбежала по лестнице, надела пальто, окутала голову и шею легким кружевным шарфом.

Кевин напряженно ждал. Увидев ее, он порывисто подошел и взял ее под руку, тесно прижав к себе. Он был широкоплеч и невысок ростом. Дели доставляли физическое удовольствие слаженные движения их ног, ритмичные касания бедер. Они прошли всю Верхнюю улицу до красивой арки из эвкалипта, обозначающей вход в парк. Вдруг Дели резко остановилась и повернула назад.

– Только не туда!

– Но куда же? Я хочу проститься с тобой по-настоящему, Дел. Знаешь, почему я вызвал тебя? Послезавтра мы выступаем. Я принес тебе свое фото.

Он неловко сунул ей в руки кусочек твердого картона с вставленной в него фотографией. В смутном свете газового фонаря ей доверчиво улыбалось юное лицо под армейской фуражкой.

– Давай пойдем назад по другому берегу роки.

– К мосту? Хорошо, только мне нельзя опаздывать в часть. Я хочу увести тебя в такое место, где никто не помешает мне поцеловать тебя.

Она легонько прижала к себе его локоть. Его возбуждение передалось ей и на миг затмило рассудок. Что если кто-нибудь увидит, как она идет с молодым человеком по темным улицам, направляясь к уединенному месту на заросшем зеленью берегу реки? Впрочем, чтобы потерять репутацию, надо ее иметь.

Они повернули вниз, мимо бездействующей плавильной печи и вышли к обмелевшей за лето реке выше территории гавани, где пыхтел маневровый паровоз, тянущий за собой длинный ряд товарных платформ. Под обрывистым берегом было теперь широкое сухое пространство, затопляемое в весенний разлив. Река спокойно лежала, украшенная бриллиантами звезд, сверкающих на ее поверхности.

Ни звука не было слышно вокруг, только призывный крик дикой утки или водяной курочки отдавался эхом в зарослях тростника на дальнем берегу. Река скользила мимо, молча, неторопливо.

Кевин взял Дели за руку и повел ее вдаль от города. Когда они прошли под бетонными опорами моста, он свернул в сторону от воды, снял с себя шинель и расстелил ее поверх упругих ветвей стелющегося по земле кустарника. Бережно усадив на нее Дели, он встал перед ней на колени, не отрывая глаз от едва различимого в свете звезд бледного лица.

– Ты простудишься, – запротестовала она.

– Нет, мне жарко… Дай мне твои маленькие ручки. Ей стало смешно.

– Они вовсе не маленькие, а большие и неуклюжие. Он взял ее руки и прижал их к груди. Сквозь рубашку было слышно, как сильно колотится у него сердце.

– Я хотел бы заставить вот так же биться твое сердце. Могу ли я надеяться?..

– Наверное, можешь…

Она и сама не знала, зачем произнесла эти глупые бессмысленные слова! Неужели из пустого кокетства? Ее сердце мертво, оно похоронено в могиле вместе с Адамом.

– Правда?.. Это правда? – шептал он ей в самое ухо, точно в горячке. Она отвернулась, но он настойчиво тянулся к ней, пока его мягкие юношеские губы не закрыли ей рот. Дели вздохнула. Она не чувствовала отвращения, скорее наоборот, однако пульс ее оставался спокойным и ровным…

Будто во сне она чувствовала на своем теле нетерпеливые ищущие руки. Она никогда не казалась себе особенно красивой и не задумывалась над тем, что у нее есть тело. Она обнаружила это только теперь под его нежными, будто вопрошающими пальцами… Наконец, она оттолкнула его от себя и села.

– Дели, я люблю тебя! Дели…

Растроганная его дрожащим от страсти голосом, она тем не менее отодвинулась от него.

– Но я не люблю тебя, Кевин.

– Ты тоже любишь меня… хоть чуть-чуть. Иначе зачем же ты пошла со мной?

– Мне было жаль, что ты уезжаешь. И ты говорил, что хочешь попрощаться. Извини, мне пора, а то хозяйка не пустит меня ночевать.

– Ты не хочешь попрощаться со мной, как следует! – вскричал он. Бросившись на траву, он закрыл лицо руками и застыл в позе обиженного ребенка.

Она была тронута. В полумраке его силуэт, его густые волосы напомнили ей Адама. Острое воспоминание о той лунной ночи, когда она оттолкнула от себя любимого и послала его на смерть, больно отозвалось в сердце. Этого мальчика, возможно, тоже ожидает смерть… Она погладила его по голове. Он схватил ее руку, жадно целуя пальцы, ладонь, запястье… Когда он снова обнял ее, она не противилась.

Оба они были молоды и неопытны: Дели, однако, знала достаточно, чтобы отдавать себе отчет в том, что на самом деле ничего серьезного не случилось и что ей не надо бояться того, что произошло с Минной.

Они возвращались в полном молчании, тесно прижавшись друг к другу, ступая в унисон, точно действовал единый слаженный механизм.

У дверей пансиона он поцеловал ее долгим требовательным поцелуем.

– Впусти меня! – шептал он, точно в бреду. – Я хочу остаться с тобой на всю ночь…

Дели строго покачала головой. Все это казалось ей нереальным, будто происходило не с ней, а с кем-то другим. Она удивлялась самой себе.

– Извини меня, Кевин, но это невозможно. Поднимаясь к себе наверх, Дели почувствовала себя иной, более раскованной что ли. Казалось, металлическая броня, сковывавшая ее сердце, понемногу разжималась.

Она присела на край кровати и размотала шарф, затем подошла к комоду и вынула из ящика небольшое фото, которое она сделала когда-то с портрета, где она была снята в голубом платье. Господин Гамильтон просил ее отретушировать один экземпляр для витрины, и теперь ее изображение красовалось в окне ателье, привлекая внимание клиентов.

Она спрятала фото Кевина в комод и обернула свое в бумагу, чтобы послать ему. Покончив с этим, она бросилась на кровать и стала смотреть в потолок. Суждено ли ей полюбить снова? Она будет писать Кевину на фронт длинные письма, вязать ему солдатские носки и посылать книги. Она будет ему сестрой, но не больше.

Прежде, чем по обмелевшей реке прекратилось всякое сообщение, Дели получила письмо, доставленное в Эчуку последним пароходом. Ему потребовалось десять дней, чтобы добраться сюда из Суон-Хилл, застревая во всех местечках. Письмо пришло из Берка, с дальнего Запада штата Новый Южный Уэльс. Движимая внезапным порывом, она разорвала конверт и, вынув письмо, взглянула на неразборчивую подпись. Почерк был крупный, неряшливый; он выдавал человека, не привыкшего держать в руках перо. Как и следовало ожидать, писал Брентон Эдвардс. Она ощупала листки, будто желая почувствовать написанное пальцами, как если бы слова имели свою, отдельную жизнь. Затем она разгладила листы на столе и начала читать.

«Дорогая мисс Гордон!

Я посылаю это письмо с оказией. Почте я не очень-то доверяю, зато вполне доверяю своему приятелю, шкиперу «Келпи», который доберется до Эчуки, если только это возможно вообще. Боюсь, что я должен сообщить вам плохую новость. Дело касается бедняги Тома. Один раз он осматривал двигатель, вместо захворавшего Чарли, и неосторожно наступил на вал. Его штанина попала в маховик, который мы используем иногда для лебедки, и прежде чем кто-либо из нас успел прийти к нему на помощь, ему оторвало ногу. Мы отвезли его в Берк, где он и умер в больнице. Помнится, он очень боялся, что придется окончить жизнь в доме престарелых, где не разрешается жевать табак и сквернословить. Теперь ему это не грозит…»

Дели пропустила несколько строчек и прочитала:

«Теперь вы – владелица колесного парохода, во всяком случае, его половины».

Похоже, Том всегда думал оставить ей «Филадельфию» и успел перед смертью подписать бумагу, закрепляющую за ней ее долю. Брентон Эдвардс, наверное, принял на себя обязанности шкипера, раз у него было удостоверение Тома. В этом году они должны расплатиться с долгами.

«Вы будете рады узнать, что он не мучился долго перед смертью. Ослабевший от шока и от потери крови, он умер, будто заснул. Я сделал ему крест из мачты с „Филадельфии“, ведь он так гордился за свое судно. Наверное, ему приятно иметь рядом с собой частичку его, хотя оно убило его.»

Еще не вникнув в содержание письма, она машинально отмечала орфографические ошибки, неправильные обороты речи. Но за всем этим Дели уловила чуткость и душевную тонкость автора Брентона Эдвардса. И это приятно удивило ее.

Но вот, наконец, смысл прочитанного ворвался в ее сознание: «Филадельфия» принадлежит ей, а Том – милый, добрый, неотесанный, благородный Том – его больше нет!..

Дели сидела в своей маленькой рабочей комнате, чувствуя, как горячие слезы медленно падают на руку с письмом. Старина Том избежал опасностей моря, чтобы встретить свой конец на реке… Она нашарила в сумочке носовой платок, вечно испачканный красками. В последний раз она плакала, когда уезжали в Мельбурн трое новобранцев из Эчуки. Плакала не о них – о себе. Свистки дрожащего от нетерпения локомотива, крики возбужденной толпы, флаги, будоражащая музыка военного оркестра наполнили сердце девушки горьким сожалением: родись она мужчиной, она не махала бы сейчас платком, а сама спешила бы на другой конец света.

Когда на следующий день появился дядя Чарльз, она вскочила с места, торопясь сообщить ему важную новость: ее пятьдесят фунтов, которые, как он считал, были вложены в сомнительное предприятие, окупились десятикратно. Однако, взглянув в его лицо, она прикусила язык.

– Что случилось? Тетя Эстер…

– Да, родная, скоро придет конец ее страданиям. Видела бы ты, как она мучается! В последние недели у нее помутился рассудок. Кто бы только знал, какая это мука слушать ее бессвязные речи! Это ужасно, это… – Губы у него задрожали, он схватился за упаковочный ящик и сел на него.

Дели почувствовала себя неловко: она почти совсем забыла про тетю Эстер. Чарльз приехал просить ее вернуться на ферму и побыть напоследок с умирающей. Она хочет видеть племянницу, вероятно, опасаясь, что не успеет помириться с ней. Помимо всего, она теперь нуждается в уходе круглые сутки. Сиделка, естественно, не справляется.

Когда дядя ушел, Дели попросила у господина Гамильтона отпуск на неопределенное время.

– Опять тетя, да? – недоверчиво спросил тот, наклонив голову, чтобы лучше видеть ее сквозь пенсне. – Разве у нее нет своих дочерей?

– О, нет, господин Гамильтон! В некотором роде я ее приемная дочь, она растила меня с двенадцати лет, когда я потеряла родителей. А ее единственный сын убит, – Дели сама удивилась, как легко произнесла она эти последние слова, без обычной спазмы в горле. – Кроме меня у нее никого нет. Это – родная сестра моей матери, и…

– Хорошо! – сухо произнес патрон.

6

За стеклянной дверью с ее неплотно задернутыми шторами виднелось идущее к закату солнце. Разомлевшая от жары река лениво двигалась между высокими берегами, отражая голубое небо и клонившиеся к воде деревья во всем богатстве тончайших оттенков. Вода медленно перемещалась вниз по течению, на смену ей приходила другая вода. Так остается неизменной для глаза радуга над водопадом, хотя составляющие ее мельчайшие брызги каждый миг другие.

Не находя себе места, Дели снова вернулась к кровати Эстер, возле которой день и ночь теперь горела лампа. Для больной, чей мир замкнулся в четырех стенах, она значила больше, чем солнце.

В свете лампы ее исхудалое, обтянутое желтой кожей лицо казалось восковым, от него остались лишь нос да лоб; глаза утонули в бездонных глазницах. Она с усилием повернула голову и спросила:

– Ты говоришь, дитя, что сейчас светло, как днем?

– Да, тетя.

Накануне вечером Дели упомянула, что луна вошла в полную фазу. Сейчас, в разгар дня, палило солнце, тени в саду были короткими и густыми. Но какой смысл объяснять ей это?

– Дать тебе воды?

– Да… пожалуй. А когда мне дадут снотворное?

– Ты приняла его совсем недавно. Что, очень болит? – Невыносимо!..

Губы больной были бледны и плотно сжаты, их уголки опущены в горьком смирении. Дели поднесла ей питье. Желтые пальцы женщины беспомощно обхватили стакан, будучи не в состоянии удержать его. Вдруг ее голова начала метаться на подушке, будто она хотела убежать, избавиться от нестерпимой муки. Из ее груди вырвались стоны: – О, Господи! Смилуйся надо мной!

Дели бросилась искать сиделку, которая сидела на кухне и пила чай. Та стремительно прошла по коридору, шурша своим клеенчатым передником и поправляя накрахмаленные манжеты.

– Не так все страшно, как вам кажется, – сказала она. – Больные любят, чтобы с ними носились, только и всего.

Дели посмотрела на ее плотно сжатый рот и тяжелый подбородок, на маленькие глаза, обведенные тенями. Что сделала жизнь с этой женщиной? Она выглядела так, как если бы ее никто ни разу не пожалел, а значит, и она никого не пожалеет.

– О, сестричка! Дайте мне лекарство. Мне очень, очень плохо…

– Вы приняли его полчаса назад, миссис Джемиесон.

– Но мне нужно еще… Еще один порошок! Доктор не мог знать, что одного теперь недостаточно.

– Я не могу взять на себя такую ответственность! Только через три часа!

– Три часа… – Эстер тихонько заплакала.

– Я возьму ответственность на себя, – сказала Дели и направилась к умывальнику, где лежали порошки, содержащие опиум.

– Дайте сюда! – сиделка вырвала у нее лекарство. – Здесь отвечаю я, а не вы, мисс Гордон. – С каменным лицом она опустила коробочку в карман фартука.

К счастью, в тот день доктор нанес им один из нечастых визитов. После инъекции метания и стоны прекратились, и больная погрузилась в беспокойный сон.

Провожая доктора, Дели рассказала ему о том, что произошло утром и попросила его увеличить дозу наркотика.

– Я предлагал поместить ее в больницу, там ей было бы спокойнее, – нетерпеливо возразил тот, натягивая желтые кожаные перчатки. – Тогда она и слушать не хотела об этом, а теперь ее нельзя трогать, она слишком слаба.

– Вы считаете, что ей уже не подняться, доктор? И никакой надежды?

– Ни малейшей.

– Тогда почему бы не облегчить ее муки? Ведь даже бездомной собаке вы не откажете в сострадании, если она мучается!

– Я увеличил дозу, но если делать это слишком быстро, действие наркотика снизится. Так легко дойти до смертельной дозы. Мы не имеем таких прав. С точки зрения закона…

– Закон! Что знает закон о страдании?

Он пожал плечами и втиснул свое плотное тело в пролетку.

– Теперь уже недолго ждать, она дышит на ладан.

В один из дней больной стало лучше. Теперь она, по-видимому, не ощущала боли, сон ее стал спокойнее и просыпалась она с умиротворенным выражением, какого Дели никогда раньше не видела на ее лице. Это было отрешенное, отсутствующее лицо человека, готовящегося отойти в мир иной.

К вечеру Эстер проснулась. Они были одни в комнате. Дели почти испугалась, увидев устремленный на нее кроткий любящий взгляд.

– Шарлотта! – внезапно воскликнула больная, громко и отчетливо.

– Что с тобой, тетечка? Это я, Дели.

– О, дитя! Мне почудилось, что здесь твоя мать… Я, наверное, задремала и увидела сон…

– Ты хорошо поспала?

– Скоро я засну навсегда и снова увижу Лотти и Адама. Они ждут меня там, на другом берегу. Осталось недолго…

Дели молча смотрела в пол.

– Я хочу поговорить с тобой, потому и просила Чарльза привезти тебя. В смерти Адама ты не виновата. Он был упрямый, настойчивый мальчик, и может быть… Впрочем, теперь все равно: было бы лучше, если бы ты никогда не приезжала в наш дом. Я предпочла бы не видеть и не знать тебя вовсе.

Испуганная Дели подняла на нее взор: в затуманенных черных глазах Эстер промелькнул знакомый гневный огонек.

– Я хотела простить тебя, я молилась. Но это сильнее меня. Ты должна понять, Дели: жизнь была слишком жестока ко мне. Теперь уж ничего не изменишь. У меня нет больше сил любить или ненавидеть. В моем сердце нет места для ненависти, но я тебя не простила.

– Так, может, мне уехать? Я только хотела…

– Нет, останься. На Чарльза положиться нельзя, он, видно, боится даже заходить сюда, и по правде говоря, мне не нравится эта сестра.

– Мне тоже! Tcc! Она идет…

Сиделка принесла бульон и начала кормить больную, отламывая маленькие кусочки хлеба. Однако проглотив две-три ложки, Эстер отвернулась.

– Не хочу больше, аппетита нет. Все какое-то безвкусное. Шла бы ты на солнце, Дели. Она у нас очень бледная и худая, правда, сестра?

– Солнце уже село, миссис Джемиесон.

Дели вышла на веранду. Было еще довольно светло, и Чарльз читал газету, сидя у двери, ведущей в гостиную. Река тускло блестела сквозь ветви деревьев, точно отшлифованный металл.

– Почему бы тебе не пойти к ней? – негромко спросила его Дели. – Она сегодня в ясном сознании, но я чувствую, что конец близок.

– Да, разумеется… – Чарльз поспешно сложил газету. Вид у него был виноватый. – Мне иногда кажется, что я только раздражаю ее.

– Я тоже так думала, но она, по-видимому, хочет видеть нас возле себя.

Он поднялся и, ссутулившись, пошел в комнату жены.

Спустя два дня у Эстер начался кашель, который не прекращался ни днем, ни ночью. В субботу с восходом солнца Чарльз заложил кабриолет и поехал за доктором. Вскоре после его отъезда кашель прекратился; она впала в кому. Подбородок у нее отвис, дыхание стало прерывистым, по временам прекращаясь совсем, как если бы легкие выключались. Потом следовали два-три торопливых судорожных вздоха – и снова пауза. Каждый раз Дели замирала в страхе, думая, что наступил конец.

Внезапно больной овладело беспокойство. Ее голова начала метаться на подушке из стороны в сторону, лицо исказилось гримасой боли; она бредила и стонала. Голова ее отворачивалась все дальше и дальше к стене, будто она стремилась уйти, бежать от чего-то, что было выше человеческих сил. В отчаянии Дели принялась тормошить ее.

– Тетя, тетечка!.. Что с тобой? Ты слышишь меня? – кричала она, держа ее за руку.

Голова на мгновение остановилась, веки дрогнули, силясь подняться. На Дели глянули белки закатившихся глаз.

– О, Небо! Почему же не едет доктор? – простонала Эстер.

– Это она во сне, – сказала сиделка.

– Откуда вам знать? – Дели бешено сверкнула на нее глазами. – Почем вы знаете, что она сейчас испытывает?

В эту минуту лай собак возвестил о прибытии экипажа. Дели выбежала на заднее крыльцо и облегченно вздохнула, узнав доктора, высвобождающего свое грузное тело из тесной пролетки. Готовая целовать ему руки, она бережно приняла от него маленькую черную сумку, заключавшую в себе желанное избавление от боли, магическое средство, позволяющее измученной больной спокойно заснуть.

Пощупав у Эстер пульс, доктор поспешно достал из сумки шприц и набрал раствор лекарства.

– Вы не спите, миссис Джемиесон? – громко, с расстановкой спросил он. – Сейчас я сделаю укол, и вам станет легче.

По мере того как лекарство проникало в вену, больная будто поднималась над волнами боли и страдания. Лоб разгладился, губы раскрылись, глаза теперь смотрели прямо, мерцая в провалившихся глазницах.

Доктор начал ее осматривать. Дели остановилась в дверях. Вдруг он издал резкое восклицание, вынул платок и зажал себе нос.

– Вот так история! Где сестра? У больной страшное кровоизлияние. Брр! Извольте выйти из помещения, мисс! – резко сказал он девушке, которая стояла бледная как полотно. Смрадный запах, распространяясь по комнате, достиг ее ноздрей. Дели сбежала по ступеням веранды и кинулась к реке, тяжело и глубоко дыша, чтобы освободить свои легкие от этого кошмарного зловония и заполнить их чистым воздухом, пахнувшим солнцем и травой.

Только когда коляска отъехала, Дели медленно, будто преодолевая внутреннее сопротивление, пошла к дому. Сестра вышла ей навстречу.

– Доктор сказал, что он принял все меры, но спасти ее не удалось: она так и не вышла из коматозного состояния. Теперь это вопрос времени.

– Что могло задержать дядю?.. Она может скончаться в любой момент?

– Да. Но это может продлиться и до утра. Хотя вряд ли можно долго продержаться после того, что с ней было сегодня. – И она с мрачным удовлетворением пустилась в детальные описания, едва не доведя девушку до обморока.

Дели села в гостиной. Ей оставалось одно: ждать. Паузы в затрудненном дыхании становились все продолжительнее. Сквозь открытую дверь Дели с замиранием сердца прислушивалась… Однако каждый раз дыхание возобновлялось.

Бэлла принесла им чай. Дели машинально выпила его и пошла сменить сиделку. Лицо Эстер с провалившимися глазами напоминало посмертную маску. Однако нервы продолжали выполнять свою, теперь бесполезную, работу, передавая импульсы в легкие, которые поднимались и опадали почти незаметно для глаз.

В доме зажгли свечи, а Чарльза все не было. Дели вышла в сад: она физически не выносила сиделку с ее тупым равнодушным лицом.

Привезенные краски и кисти лежали без употребления. Подсознание Дели автоматически фиксировало увиденное, точно некий чуткий прибор, настроенный на ритмы природы. Сама же она была точно в трансе: ее душевная гармония была нарушена, все было чуждо и враждебно ей, весь мир, даже звезды, бесстрастно и бессмысленно глядевшие с высоты.

Она вернулась в комнату и предложила сиделке отдохнуть. В половине одиннадцатого все оставалось по-прежнему. Сиделка сменила Дели, и та снова вышла в гостиную.

Сидя в кресле, она задремала. Где-то около полуночи сестра вышла к ней и сказала обыденным голосом:

– Она скончалась, мисс Гордон.

– Что?! – вскричала Дели. – Почему же вы не позвали меня?

– Я не была уверена до последнего момента.

– Господин Джемиесон еще не вернулся?

– Нет еще. Вы хотите, чтобы я одела ее? За дополнительную плату, разумеется.

– Да, конечно, – сказала Дели, потрясенная ее расчетливой деловитостью.

Она подошла к постели умершей, горько раскаиваясь в том, что бросила тетю в ее последние минуты, и она умерла одна, без нее. Впрочем, смерть всегда – дело лишь одного, даже если вокруг рыдают толпы друзей.

Эстер выглядела все так же: рот открыт, глаза мирно закрыты. Казалось, она заснула, но более глубоко и спокойно, чем засыпала раньше. После предсмертных хрипов воцарившаяся в комнате гробовая тишина казалась неестественной. Ни звука не вырывалось из этих губ, которые всегда были плотно и горестно сжаты, а теперь беспомощно разошлись, будто свидетельствуя о ее полной капитуляции.

Около часа ночи, когда сиделка уже сделала почти все, что нужно, залаяли собаки: это возвратился Чарльз. Дели слышала, как открылась задняя дверь, как он шумно протопал по коридору в свою комнату. Она подошла к его двери и постучала. Дядя, шатаясь, встал на пороге:

– О, моя дорогая! Я, кажется, немного припозднился… Ну как она? Как здоровье м-моей жены?

Дели смотрела на него в упор: она никогда еще не видела его таким.

– Она умерла час назад.

– Умерла… Значит, ее нет? Наверно, мне н-надо пойти к ней… – Вид у него был виноватый и жалкий.

– Успеется, она подождет, – сухо сказала Дели и пошла прочь. Теперь она знала наверняка, если их брак не удался, виной тому был не только характер Эстер. Можно было не сомневаться, что дядя Чарльз предал свою жену не в первый раз.

Войдя утром в тетину спальню, Дели отметила, что там нет лампы, которая горела круглые сутки в течение нескольких недель. Сиделка окуривала комнату, а дядя Чарльз, чтобы загладить вчерашнюю вину, вышел в сад и набрал букет белых лилий. В комнате пахло как в церкви; неподвижные очертания застывшего тела напоминали о мире живых не больше, чем высеченная на надгробии мраморная фигура.

Над подоконником вилась оранжевая бабочка: ее, опьяненную солнцем, занес сюда ветер; пчелы дремотно жужжали среди петуний, которые Эстер развела у себя под окном. Легкий утренний бриз шевелил листья эвкалиптов, и они позвякивали на ветру, точно металлические. С заднего двора доносились звуки пилы и стук молотка: это Чарльз и Джеки мастерили гроб из муррейской сосны. Сиделка намекнула, что «в таких случаях» надо поспешить с похоронами, тем более, что погода стоит жаркая.

Дели предложила похоронить тетю на лужайке у дюны, где были могилы троих детей. Но Чарли неожиданно заупрямился.

– Она хотела лежать рядом с Адамом. Мы отвезем ее на кладбище.

В полдень повозка с гробом, усыпанным лилиями и ветками жасмина, выехала из ворот усадьбы. Бэлла и новая служанка Джесси, которая вряд ли любила хозяйку при жизни, проводили покойницу громким плачем и причитаниями. Дели, не имевшая в своем гардеробе ничего темного, надела белое муслиновое платье с оборками и пристроилась на каком-то ящике, тогда как сиделка заняла место рядом с Чарльзом, сохраняя серьезное и печальное выражение лица.

Солнце, стоящее прямо над головой, пекло немилосердно, пока они не въехали под тень эвкалиптов. Прямые солнечные лучи сюда не достигали, однако воздух было горячим и удушливым. Увядающие на гробе цветы испускали дурманящий аромат, сквозь который Дели различила другой запах… Она боялась поверить, но это было так. Заплутавшая зеленая муха прожужжала мимо, потом вернулась, покружила над гробом и села на край повозки. Дели свирепо согнала ее, но она прилетела снова; к ней присоединилась другая.

К тому времени, когда они выехали на улицу, ведущую к мосту, за повозкой летел целый рой мух, а некоторые уже ползали среди цветов, и Чарльз машинально сгонял их. Дели махала длинной веткой жасмина, но мухи назойливо возвращались. У моста заспанный таможенный чиновник вышел к ним из своей будки. Дели уже не владела собой.

– Какой еще сбор?! – истерично кричала она. – Мы везем мертвое тело! Покойники пошлину не платят…

На кладбище случилась непредвиденная задержка. Могильщика не было на месте, и некому было вырыть могилу.

– Я вырою ее сам! – вскричал Чарльз, теряя самообладание: он тоже заметил мух.

– Его сейчас разыщут, – невозмутимо возразил сторож. – Но вы должны предъявить свидетельство о смерти, без него хоронить нельзя.

– Я еще не получил его. Мы живем в деревне. Доктор не мог ведь выдать свидетельство вперед, хотя и знал, что она долго не протянет.

– Вам надо пойти к нему и получить бумагу, а я тем временем распоряжусь насчет могилы. Имейте в виду: в воскресенье – дороже.

– Хорошо, хорошо! Если вы не возражаете, мы оставим гроб здесь в тенечке. Вы поедете с нами, сестра? Возможно, понадобится свидетель.

Доктора они не застали – он был на вызове. Дели с сиделкой остались ждать в приемной, тогда как Чарльз поехал за священником. Однако господин Полсон отдыхал между двумя требами и сначала вообще отказался выйти к посетителю. Потом он сказал, что по воскресеньям не отпевает. Когда Чарльз объяснил ситуацию, он, скрепя сердце, согласился, но потребовал свидетельство о смерти.

Доктор тем временем вернулся домой. Получив нужный документ, Чарльз перевел дух: это какой-то кошмар!

Когда они вышли на раскаленную улицу, Дели вдруг споткнулась и протянула руку, чтобы ухватиться за створку ворот, над которыми раскачивался газовый фонарь в квадратной металлической сетке. В ушах у нее звенело, глаза застилало черным.

Очнулась она в приемной доктора.

– Это у вас от нервного перенапряжения, мисс, – строго сказал тот. – Слишком много всего в один день. Вам не следует возвращаться на кладбище, тем более в такую жару. Если у вас есть в городе друзья, у которых вы можете остановиться, я не советовал бы вам ехать сегодня на ферму.

– Я живу здесь, а не на ферме, – сказала она.

– Отправляйтесь к себе и сразу ложитесь в постель.

– Я отвезу ее, доктор, – сказал Чарльз. – Бедная крошка ничего не ела весь день.

– Но я должна проводить тетю! – запротестовала Дели. – Но стоило ей встать на ноги, как она вновь пошатнулась.

По пути в пансион, они завезли сиделку. Чарльз помог Дели подняться наверх, и она с облегчением забралась в постель. Внутри у нее была пустота, все члены болели, точно ее избили палками.

Когда хозяйка принесла ей обед, Дели с неимоверным трудом заставила себя съесть картофельный салат, запив его чаем. На холодную отбивную она даже не взглянула: во рту у нее был вкус смерти. Никогда больше не прикоснется она к мясной пище!

7

Осенью пришло коротенькое и очень бодрое письмо от Кевина Ходжа. По-видимому, ему нравилась опасная армейская служба, позволившая ему повидать полсвета.

«Мы выступили 3-го января и прибыли в местечко Катал, где и сразились с отрядом из двухсот буров. Мы преследовали их до самой границы; двое наших товарищей ранены. Бедняга Баретт не перенес трудностей пути и через два дня скончался от ран. Вчера нам доставили почту. Я получил письмо от тебя и газеты от отца. Было приятно узнать твои новости и просмотреть старушку „Риверайн Геральд“. Я служу в пулеметной части, пулемет системы „Максим“ делает 700 выстрелов в минуту; его обслуживает расчет из пяти человек. Отличная машина…»

В городе состоялась панихида по Джорджу Баретту, были произнесены речи о тех, кто «отдал жизнь за Империю». Но в письме Кевина не было ложного пафоса, о смерти он упоминал вскользь, как о неизбежных издержках войны.

Военные сводки становились все тревожнее. Мафекинг окружен, положение его защитников безнадежно – эта новость, полученная по электрическому кабелю, всколыхнула весь город. Газета «Геральд» выпустила специальный плакат: МАФЕКИНГ НАШ! Звонили все колокола, церковные и пожарные, горячие головы палили из ружей и пулеметов; в пансионе, где жила Дели, на всех зеркалах было написано мылом: «Мафекинг наш!»

Она навестила Чарльза только один раз. Верная Бэлла, все такая же пухлая и жизнерадостная, готовила ему сносную еду, но по углам кухни висела паутина, а некогда чистейший кухонный стол стал серым от грязи.

В первый же день по приезде, Дели, ковырнув вилкой поданную на завтрак яичницу, заметила темно-зеленые пятна, украшающие ее снизу. Можно было себе представить санитарное состояние сковородки!

Новая служанка Джесси вела себя бесцеремонно и даже нагло. Дели поняла причину такого поведения, когда поднявшись на другой день рано поутру, увидела, как дерзкая девчонка выскользнула из комнаты, где по-прежнему спал Чарльз. Джесси стала неофициальной хозяйкой на ферме.

Дели грустно подумала, что Чарльз примирился с убожеством его теперешней жизни. Ему уже поздно меняться, и он никогда не найдет белую женщину, которая могла бы занять место Эстер. Дели видела, что дядя опустился, и что его внешность не располагает к себе: на лице многодневная щетина, усы запущены, глаза слезятся, веки покраснели. Вероятно, именно жена заставляла этого ленивого от природы человека держать форму и соблюдать аккуратность во всем. А, может быть, процесс распада личности начался уже давно и стал более заметным теперь, когда разрушился привычный уклад.

Она вернулась в Эчуку с твердым намерением не бывать больше на ферме. Разумеется, ей всегда приятно повидать Чарльза, который был когда-то ее единственным союзником в чужом для нее мире; но слишком тяжелые воспоминания будят в душе эти места.

После смерти Или в хозяйстве стали заметны печальные следы упадка: сломанные ворота, шатающиеся заборы, птицы, хозяйничающие там, где раньше радовали глаз аккуратные грядки с овощами и цветочные клумбы.

Первый свежий ветер, задувший с реки, Дели восприняла как вестник от «Филадельфии» и от Брентона Эдвардса. Однако она получила о них известия только в июле. Раз, во время обеденного перерыва она увидела, как к пристани причалил пароход под названием «Уорджери», и окликнув его шкипера, спросила, не знает ли тот что-нибудь про «Джейн Элизу» (старое название судна было морякам привычнее).

– «Джейн Элиза», говорите? Мы обогнали ее у мыса Дохлая Лошадь. Она где-то на подходе. У нее неплохой котел, черт побери! Да и как ему не быть хорошим под присмотром этого тронутого механика? Он едва не рехнулся, когда мы их обошли. Будь его воля, он бы выбросил предохранительный клапан, рискуя взорвать котел… Бедняга Том, не повезло старику.

– Да, я слышала… Он оставил мне в наследство половинную долю.

– Да ну! Теперь там заправляет молодой капитан Эдвардс. Из него выйдет добрый моряк, если он будет помнить, что еще многому должен научиться.

– У него был опытный наставник, старина Том.

– Согласен. Но настоящий опыт приходит только с годами.

Дели гуляла по залитому солнцем берегу, вдыхала свежий воздух и ждала, чутко прислушиваясь, не раздастся ли знакомый гудок. Вдруг ее охватило беспокойство: как она выглядит? Не слишком ли растрепана? Под ногтями у нее скопилась синяя краска, блузку она поленилась утром сменить. Дели повернулась и почти бегом вернулась в ателье. «Лучше увидеться с ним здесь, в своем маленьком кабинете, чем на многолюдной пристани, – решила она. – Сейчас он ставит судно к причалу…»

Она сделала вид, что занята ретушированием фотографии разнаряженной невесты, но знакомое ощущение противной слабости и пустоты уже возникло где-то под ложечкой. Чтобы унять растущее возбуждение, она вскочила и в третий раз поправила перед зеркалом волосы.

Притворившись, что с головой ушла в работу, она услышала в приемной его голос, спрашивающий у господина Гамильтона разрешения пройти. Дели подняла голову: Брентон стоял на пороге, заполнив собой весь дверной проем.

Она порывисто вскочила на ноги, опрокинув при этом банку с краской. На его лице играла сдержанная улыбка.

– Привет, мисс Филадельфия! Вы получили мое письмо?

Он был без головного убора. Пока они обменивались рукопожатием, Дели смотрела на его кудри и думала о том, какая потребуется краска, чтобы их нарисовать.

– Да, спасибо. Было очень любезно с вашей стороны написать мне о бедном Томе и о его великодушном поступке в отношении меня, – ее слова прозвучали несколько высокопарно, хотя она и стремилась быть естественной. – Итак, мы с вами теперь совладельцы?

– Выходит, да. Вы не хотите посмотреть на свою тезку? Я думал, вы придете нас встречать.

– Понимаете, у меня сейчас столько работы!..

– Не буду отвлекать вас, – он повернулся, чтобы уйти.

– У меня скоро перерыв на ланч, – поспешно сказала она. – Тогда я смогу спуститься к вам.

– Отлично! Вы покажете мне приличное кафе, где мы с вами можем позавтракать. Мне осточертел камбуз, видеть больше не могу муррейскую треску. Приходите, как только освободитесь, мисс Филадельфия.

Он остался единственным, кто называл ее полным именем, у него это получалось даже мило… С блузкой теперь уже ничего не поделаешь, подумала она мимоходом, надевая жакет от своего костюма и натягивая на свои темные волосы шляпку наподобие морской фуражки.

Взгляд, брошенный в укрепленное на внутренней стороне двери зеркало, прибавил ей уверенности: она отметила чистую белую кожу лица, пунцовые губы и синие глаза, обрамленные темными ресницами, прямые вразлет брови. Конечно, ей хотелось бы иметь тонкие духи, как у Бесси, но зато у нее, Дели, брови черные и хорошо прорисованные.

Она выскоблила краску из-под ногтей, помыла руки и принялась за работу, с нетерпением ожидая перерыва.

Брентон Эдвардс стоял на верхней палубе и махал ей фуражкой. Она сошла по деревянным ступеням в нижнюю часть пристани и увидела, что он ожидает у узкого трапа. Топкий глинистый берег под дощатым причалом издавал знакомый до боли запах – запах речной воды.

От прикосновения его сильной руки по телу девушки будто пробежал электрический ток – через пальцы к запястью, к предплечью и дальше, в самое сердце и в мозг, вызвав там мгновенную панику. Но теперь они были уже на палубе, и он отпустил ее руку. Дели почувствовала на себе взгляды – одни стеснительные, другие восхищенные: члены судовой команды собрались у колесного кожуха, под которым размещался камбуз. Один из них был китаец – Дели определила это по длинной тугой косичке; рядом с китайцем стоял невысокий мужчина в замасленных рабочих брюках; его потрепанная парусиновая кепочка была темна от машинного масла, голубые проницательные глаза смотрели настороженно из-под нависших бровей.

– Наш механик, Чарли Макбин, – представил его Брентон. – А это помощник капитана Джим Пирс, – он указал на мускулистого парня со смешливыми глазами и обветренным лицом, цвета старой бронзы. – Он иммигрант, как и вы.

– Я – нет! – вспыхнула Дели.

– Я тем более, – сказал помощник капитана.

– Это ваша новая хозяйка, ребята. Ее зовут мисс Филадельфия Гордон.

– Поздоровайся с леди, Бен! – сказал ему капитан.

– Добрый день, – выговорил парень осипшим от волнения голосом.

– Это – палубный матрос и подсобный на камбузе. А вот и сам кок А-Ли.

– Моя ошшень рада, мисси, – сказал китаец и низко поклонился.

– Я счастлива познакомиться со всеми вами, а также увидеть вновь свою тезку, да еще в таком образцовом порядке, – сказала она застенчиво.

Механик проворчал что-то в свои седые усы, из чего можно было разобрать «Джейн Элиза» и «треклятые бабы!» и ушел в котельную.

– Что-то он уж больно сердит сегодня, не иначе к вечеру напьется, – негромко сказал Брентон. – Когда он трезвый, ему цены нет: ни один машинист на реке не может с ним сравниться. Пьянство – его слабость.

– Но почему бы нам не уволить механика, если на него нельзя положиться?

Это «нам» вырвалось у нее непроизвольно, и теперь она была готова провалиться сквозь землю: Эдвардс мог подумать, что Дели вознамерилась диктовать ему.

– Я же вам сказал, что он – лучший механик на всей реке, – твердо возразил Брентон. – А напивается он не так уж и часто.

– Да, конечно… Покажите мне все, пожалуйста. Обойдя судно, начиная с чистенького камбуза и кончая рулевой рубкой и маленькой кают-компанией, они отправились на ланч.

– Не забудь привести ее обратно, Тедди! – крикнул им вслед Джим Пирс.

Дели покоробило столь фамильярное обращение. По-видимому, они называли его так постоянно, выражая этим дружеские чувства к своему капитану. Ну, а почему бы и нет? Главное, чтобы все они помнили, кто есть кто.

Наверное, по своим представлениям я и в самом деле иммигрантка, – подумала она.

Пир удался на славу. Брентон с большим аппетитом съел громадный бифштекс, а потом еще три яйца с чипсами. Приятно было смотреть, как здоровый мужчина расправляется с едой. На этот раз она и сама ела с аппетитом.

В Брентоне ощущалась спокойная уверенность и определенность; это был человек, привыкший решать и брать на себя ответственность за решение. Молодые люди, ухаживавшие за ней в последнее время, не выдерживали с ним никакого сравнения. Глаза цвета морской волны, скорее зеленые, чем голубые, казалось, смотрели вам прямо в душу, и вдруг принимали рассеянное выражение, устремляясь куда-то вдаль, вслед за бегущей мимо рекой.

Помимо всего прочего, между ними установилось некое таинственное притяжение; нечаянное касание рук, когда она передавала ему сахарницу, модуляции его голоса – все заставляло ее остро чувствовать, что он мужчина.

– Я вижу, вам удалось смыть краску с волос, – сказала она где-то в середине обеда. В ее тоне содержался скрытый намек.

– Я как раз спрашивал себя, помните ли вы нашу последнюю встречу, – он многозначительно посмотрел на свою собеседницу.

– О, я все помню! – ей неудержимо захотелось потрогать его медные кудри, запустить в них свои пальцы.

– Вы продолжаете заниматься живописью?

– Да, я все еще посещаю Художественную школу, хотя, как мне кажется, я получила там все, что могла. Собственно говоря, мне надо бы ехать в Мельбурн, в училище при Национальной галерее. Здешние студенты… они не воспринимают искусство всерьез, мне не на кого равняться. Я не кажусь вам самонадеянной?

– Я уверен, что вы талантливы, хотя и не видел ваших работ.

– Здешние обыватели предпочитают разрисованные фотографии, которые делает господин Гамильтон.

– Вы ретушируете их весьма удачно.

– Я делаю эту работу с отвращением только потому, что мне за нее платят, – впервые за этот вечер она не согласилась с его мнением. – Хотела бы я, чтобы за мои картины мне платили хотя бы вполовину. Страсть тратить деньги может быть и мелкая, но самая приятная из всех страстей.

– Не знаю. В отношении женщины это может и справедливо. Для меня деньги значат не слишком много, кроме тех случаев, когда они позволяют не заниматься чем-то неприятным. Якорь спасения, так сказать.

– Вам нравится работать на реке?

– Еще как! Я не люблю, когда вокруг много ВЕЩЕЙ.

– Представьте, я тоже! Раньше я этого не сознавала. Разумеется, мне нравятся красивые наряды, новые шляпки, модная обувь, но все остальное… Уютный домик, розы в кадках, безделушки на каминной полке, дорогие вазы, которые все время падают и разбиваются… Нет уж, покорно благодарю!

Он захохотал так громко, что официантка на другом конце зала вздрогнула и оглянулась.

– Однако есть много и таких, которые любят красивые вещи. Иначе, кто покупал бы ваши картины?

Она засмеялась.

– Тоже верно! И я подозреваю, что заднеколесный пароход не что иное, как красивая «вещь».

– Но она движется. Она не привязывает, не порабощает вас, как, скажем, дом. Вещи вещам рознь. Я, например, люблю покупать книги.

– Я тоже. Книги, эстампы…

– Выходит, мы с вами оба старьевщики, сборщики макулатуры.

– Знали бы вы, как я вам завидую! Жить на воде, каждое утро просыпаться в новом месте. Порой мне кажется, что я здесь задыхаюсь. В большом городе мне, наверное, будет одиноко, и все же я хочу уехать в Мельбурн, если даже мне придется там голодать…

– Не забивайте себе голову романтическими бреднями о большом городе. Жизнь в нетопленой мансарде, пустые карманы – это кажется привлекательным лишь издали, когда заботы о куске хлеба, холод и другие напасти остались позади. Это выглядит романтично только в книгах. Очень скоро вам захочется бежать оттуда.

Она бросила на него испытующий взгляд.

– Вы говорите об этом так, как будто сами пережили нечто подобное.

– Вы угадали. Я сбежал из дома подростком, повздорив с дедом. Моя мать умерла, когда мне было двенадцать лет.

– И моя тоже! – Они смотрели друг на друга, пораженные совпадением. – И вы приехали в Мельбурн?

– Да. Я был слишком самолюбив, чтобы вернуться к деду с повинной головой. Пришлось скитаться в поисках работы, браться за любое дело, голодать. Тогда я не мог позволить себе такую «вещь», как новые ботинки. Однажды мне крупно повезло: я увидел объявление, что требуется палубный матрос на речном судне. Когда дед умер, оставив мне малую толику денег, я не захотел расстаться с рекой: это было у меня в крови.

– Я вас понимаю… Но Эчука! Она так далеко от всего. Это не Сидней, но и не степь. Никто не услышит обо мне в этой глуши, и я не смогу получить необходимую мне школу.

– Тогда надо собрать нужную сумму, чтобы прожить в Мельбурне, скажем, год. Мы заработали сто с лишним фунтов за последний рейс, несмотря на вынужденную задержку в Берке. Половина этих денег – ваши, этого хватит для начала. Проклятие! Я ведь собирался обсудить с вами наши дела, но вы совсем выбили меня из колеи.

Он взглянул на нее так пристально, будто хотел запомнить каждую черточку ее лица, будто хотел получить от нее ответ на не заданный им вопрос. Она смущенно потупилась.

– Уже поздно, мне пора идти.

– Пообещайте позавтракать со мной еще раз. А, может, придете сегодня поужинать на «Филадельфию»? А-Ли, правда, по вечерам не работает, но я умею отлично готовить сам, вот увидите.

Она на минуту заколебалась. Ей хотелось спросить, будет ли там острый на язык помощник капитана. Скорее всего нет, в противном случае Брентон не стал бы ее приглашать.

– Ну, что ж, пожалуй, – сказала она наконец. – Можно не сомневаться, что вы готовите лучше, чем я.

Когда они вышли на улицу, он легонько тронул ее за локоть.

– Мне хотелось бы увидеть конечный результат того сеанса живописи, который был прерван мною так некстати. Может, принесете ту картину, если вы ее не продали.

– Я собиралась подарить ее Тому. Теперь вы можете взять ее и повесить в своей…

– В моем салоне, – подсказал он.

По дороге в ателье она улыбалась, гримасничала и жестикулировала, будто продолжая разговор с невидимым собеседником. Он слишком уверен в себе, думала она. И все же временами в нем проглядывает что-то такое милое, детское. Когда смотришь на него, то видишь маленькие глаза и жесткую складку у рта. При всем том он обворожителен.

Подумать только, у нее будут деньги на поездку в Мельбурн! Посещать Национальную галерею, учиться там целый год – что может быть желаннее?

Впереди себя она увидела старую женщину в темном выцветшем платье. С согбенной спиной и беспомощно трясущимися руками, она ковыляла по улице, не поднимая головы. Дели взглянула на нее со страхом и жалостью.

Если я не смогу прыгать от радости, когда мне будет семьдесят лет, я лучше умру, решила она.

8

На реку спустились зимние сумерки. Клубы пара поднимались с поверхности воды, оранжевый диск на западе медленно клонился к горизонту, приглушенный дымчатыми облаками. После шумного и суетливого дня установилась тишина, изредка нарушаемая либо окликом с соседнего судна, либо соленым матросским словцом, пущенным по ветру и вспугнувшим диких уток, что устроились на ночь в прибрежных кустах.

Она надела свой вишневый костюм и небольшую шляпку, украшенную двумя большими серыми перьями, развевающимися с двух сторон над ее бровями, что создавало эффект стремительного движения вперед, как на бюсте Меркурия или на головах наяд, украшающих нос судна.

Пока Дели летела к причалу, холодный ветер окрасил ее щеки нежным румянцем. Добавило краски и возбуждение от необычной ситуации: одна, без спутников, она шла ужинать на судно, приглашенная малознакомым мужчиной.

Брентон стоял, с ленивой грацией прислонившись к кожуху колеса и засунув руки в карманы. Заслышав стук каблуков, он поднял голову и в несколько прыжков сбежал по сходням ей навстречу.

«Он на самом деле боится, что я свалюсь в воду, или это только повод взять меня за руку?» – гадала девушка, пока он бережно вел ее на борт и далее – к камбузу.

– Теперь сидите спокойно и не мешайте мне готовить, я должен сосредоточиться на омлете. А пока заморите червячка, чтобы не умереть с голоду.

С этими словами он поставил перед ней блюдо с аппетитными солеными тартинками, приготовленными из различных видов рыбных консервов.

– Меня научил их делать знакомый капитан из Норвегии. А сейчас я приготовлю омлет по рецепту моей бабушки.

– Какой вы молодец! – восхитилась Дели, хрустя рассыпчатым сырным печеньем и оглядывая миски, пакеты с мукой и корзинку с яйцами, аккуратно расставленные на скамье у плиты. – А я так ничего не смыслю в кулинарии.

– Тогда закройте рот и смотрите!

Он лихо разбил яйца, отмерил нужное количество молока и вылил смесь в шипящее на сковороде масло.

– Как! – воскликнула Дели, увидев, что он принялся чистить луковицу. – Разве в омлет кладут лук?

– Тихо! Кто здесь стряпает: вы или я?

Он поставил на огонь другую сковородку с расплавленным жиром, аккуратно свернул омлет и, разделив его на две части, переложил на подогретые тарелки; потом взял комочки теста и бросил их на горячую сковородку.

– Жареные пончики вам придутся по вкусу. А теперь берите свою тарелку и пойдем!

Дели наслаждалась непринужденной обстановкой, позволившей ей почувствовать себя легко и свободно. Она даже не вспомнила о помощнике капитана, которого не было видно. Брентон усадил ее за стол, стоящий на палубе под тентом.

– Я пригласил бы вас в свою каюту, но там очень тесно.

– Ваш помощник не придет на ужин?

– Нет. У него в городе девушка, считай невеста. Он переночует у ее замужней сестры. А-Ли, без сомнения, отправился в курильню опиума, а старина Чарли, похоже, запил… Боже, я совсем забыл!

– О чем?

– Я положил в омлет последнюю луковицу!

– Это самый вкусный омлет, который я когда-либо пробовала! А причем здесь последняя луковица?

– Чарли будет искать ее завтра утром. С похмелья он не ест ничего, кроме бутербродов с сырым луком, – по его словам, это здорово помогает – нюхать свежий лук, особенно если встать с подветренной стороны.

– Перестаньте! – смеялась она. – Веселенькая же у вас соберется завтра компания на борту: А-Ли, накурившийся опиума, Джим Пирс, пропахший духами невесты. А от Бена, наверное, будет пахнуть книгами. Парнишка на вид смышленый, ему надо учиться.

– Да, он способный, но… Его рано отдали на воспитание, – родители были бедны… Ему приходилось вставать на заре, доить коров, а потом до поздней ночи крутить сепаратор. Спал в курятнике, питался впроголодь. В первое время мы считали его недоумком, а он просто отупел от усталости. Есть у нас такие фермеры, которые готовы вогнать себя и своих домашних в могилу. Всю жизнь надрываются, точно волы, ради куска хлеба.

– У нас тоже была ферма и довольно доходная. Коров было немного, больше овцы. Огород разбили прямо на берегу, а воду для полива брали из реки.

Дели начала рассказывать про то, как она оказалась на ферме, как они с дядей Чарльзом долго добирались по горным дорогам к истокам реки Муррей; как они с Адамом ходили на лыжах по заснеженным склонам близ Кьяндры, как переехав в эти края, полюбила реку.

– Мы часто смотрели на проходившие суда. Вы не можете себе представить, какое это волшебное зрелище: яркие рефлекторы освещают прибрежные кусты, за трубой тянется шлейф искр. Я мечтала отправиться на одном из этих судов. Расскажите мне о реке, господин Эдвардс.

– Я знаю только верховья – до Уэнтворта, – и Брентон поведал ей о долгих часах в рулевой будке, о ночах, когда приходится вести судно наугад и каждая тень кажется отмелью. – Еще мальчонкой мне довелось плавать на паровом катере, который курсировал между Уильямстауном и заливом.[12] На второй вечер моей работы на речном пароходе я принес помощнику капитана чай. «Ты умеешь управлять судном?» – спросил он. А я возьми да ляпни: умею, мол. «Тогда вставай за штурвал, сынок, а я пойду промочу горло.»

Ну я и встал, довольный сверх всякой меры, и гордый оказанным доверием. Каждую минуту я оборачивался назад, чтобы посмотреть, ровный ли остается след на воде. Меж тем начало смеркаться, потом стемнело, а помощник капитана все не приходил. На палубе ни души, позвать некого. Переговорной трубки тоже нет. Я начал кричать, но никто меня не слышал, а может не обратили внимания.

Больше двух часов я управлял треклятым судном на абсолютно незнакомом перегоне и клял помощника капитана на чем свет стоит. Дело кончилось тем, что мы со страшной силой врезались в отмель. Шкипер выбежал из своей каюты и обложил меня матом. А помощник капитана, нализавшись, храпел в каюте. Его потом списали на берег. После этого случая шкипер, добрая душа, начал учить меня своему ремеслу.

– А с отмели вы сами снялись?

– Да, конечно; мы сдернули судно с помощью лебедки. Здесь все зависит от самих себя. Не торчать же полгода в грязи, ожидая, когда поднимется уровень воды. А на реке Дарлинг один пароход затратил без малого три года, чтобы пройти вверх до Берка.

– Наша река удобнее для судоходства?

– Дарлинг удобна тем, что фарватер у нее прямой, а на реке Муррей – извилистый. Но в сухой сезон Дарлинг превращается в узкую цепочку грязных луж.

– Я хотела бы подняться до Берка. Ах, как много мест я хочу повидать, как много дел успеть переделать!

Она наклонилась и посмотрела за борт, где царствовала тьма. Оттуда на свет лампы прилетел мотылек; обжегшись, он упал на скатерть и затрепетал, закрутился на ней.

– Возможно, я опалю себе крылья, но желание летать не оставляет меня, – раздумчиво проговорила Дели.

Брентон осторожно раздавил мотылька.

– Вы имеете в виду Мельбурн?

– Да, я чувствую, что надо ехать. Мой учитель советует мне поступить в художественное училище при Национальной галерее, – она отвела глаза от пятна на скатерти.

– А вы мне что-то обещали…

– О, ваш подарок остался в камбузе! Он принес картину и поставил ее так, чтобы на нее падал свет лампы.

– Очень хорошо! – похвалил он. – Эти солнечные блики на воде, эти пятнистые прозрачные тени очень удачно передают дыхание летнего дня…

– Вы так думаете? – Смущение, испытываемое ею всякий раз при показе своих работ на этот раз усиливалось воспоминаниями об обстоятельствах, при которых он впервые увидел эту картину. Хочет ли она, чтобы он поцеловал ее так, как тогда? Учащенный пульс подсказывал: да, хочет. По его виду было заметно, что он думает о том же.

– Получилось недурно, если принять во внимание, что вам тогда помешали, – его глаза явно смеялись. Она опустила взор, чувствуя, что краснеет.

– Это надо отпраздновать! – вскричал он, вскакивая с места.

Потянув за конец веревки, он вытащил из воды мокрый мешок, в котором звякнуло стекло. На свет появились две бутылки, в которых заиграло темное пиво; вокруг мешка расплывалась на досках темная лужа.

– За успехи мисс Филадельфии Гордон! Пусть сразит она всех мельбурнских критиков!

– Я ставлю под своими картинами имя «Дельфина», – застенчиво уточнила она, потягивая пиво. Оно было очень горькое, и она выпила его быстро, как пьют лекарство.

– Мне больше нравится имя «Филадельфия»: я привык к нему, постоянно видя его начертанным на стене рубки. А вы можете называть меня Тедди. «Господин Эдвардс» звучит чересчур официально.

– Я предпочитаю называть вас Брентоном.

– Брентон так Брентон! Никто еще не называл меня так, кроме моей матери, которую вы мне напоминаете. У нее была такая же гладкая белая кожа, как у вас… будто слоновая кость, но теплая и живая. – Она смешалась от его упорного взгляда. Краска залила ее бледную кожу от шеи до кончиков волос на лбу.

– Кончайте свое пиво и пойдемте вешать картину! Вы мне покажете место для нее, – он достал из коробки проволоку, гвозди и шурупы. – Но, может, вы хотите еще пончиков с вареньем?

– Нет, спасибо. Я чувствую себя камнем, готовым идти ко дну.

– Упаси Бог! Разве они такие тяжелые?

– Нет, но я съела их неимоверное количество. Сейчас я помогу вам помыть посуду.

– Ерунда! А-Ли завтра помоет.

– Но это несправедливо! – Она встала и начала собирать тарелки. Однако с непривычки пиво ударило ей в ноги. Одна тарелка упала на пол и разбилась.

Дели начала было извиняться, но он со смехом напомнил ей, что тарелка наполовину принадлежала ей, и убедил оставить посуду в покое. Вручив ей фонарь, он провел ее по узкой лестнице в маленький салон, который был отделан панелями. Рядом располагались еще две каюты. Брентон приложил картину к узкому простенку.

– Это самое подходящее место, как мне кажется.

– Да, днем здесь будет достаточно света. Повесьте ее не слишком высоко, на уровне глаз.

Он забил гвоздь и аккуратно приладил картину; потом отступил назад, к самому порогу, чтобы полюбоваться на дело своих рук.

– Хорошо! – одобрила Дели, направляя свет фонаря на стену.

– Осторожнее с огнем!

Он отобрал у нее фонарь и, поставив его на пол, взял ее руку в свои. Их лица оказались в тени. Она видела лишь его блестящие глаза, а он стоял, возвышаясь над ее хрупкой фигуркой и смотрел на нее каким-то загадочным взглядом. Сердце у нее заколотилось так, что стало трудно дышать, но она не могла пошевелиться, точно кролик, загипнотизированный удавом. На какие-то мгновения ей показалось: ее больше нет, нечто непонятное захватило и поглотило ее, приподняв над землей…

Наконец, она пришла в себя, но его губы не отпускали ее. В отчаянии она вцепилась в его густые волосы и рывком оттянула его голову назад.

– Что вы делаете! – вскрикнул Брентон. Ему было больно.

– Но я… я чуть не задохнулась.

– О, простите меня, любимая! Я только хотел… – Он прижался щекой к ее волосам и обнял за плечи одной рукой. Пальцами другой руки он нежно провел по мочкам ушей, по бровям и щекам, по дрожащим губам, по теплой шее, где билась над высоким воротником блузки слабая жилка. Казалось, он хочет запомнить ее всю – навсегда.

Это подействовало на девушку сильнее, чем убийственные поцелуи. Она приникла к нему, без мысли, без воли. Ничто больше не имело значения, остальной мир перестал существовать.

– Вы не хотели бы… – голос Брентона звучал хрипло. – Вы не хотели бы покататься на лодке?

Точно утопающий, которому бросили спасательный круг, она благодарно ухватилась за эти спасительные слова:

– О да! Да! Очень хочу.

Все стало на свои места. У их ног, как и вечность назад, горел фонарь. Брентон поднял его, и они вышли под ночное небо. Крупные холодные звезды ярко сияли во тьме, отбрасывая на реку дрожащие пятна. Приглушенные огни судов, стоявших выше по течению, мягко падали на воду.

В полном молчании они прошли на нижнюю палубу, и Брентон подтянул шлюпку к корме. С одного из ближних судов послышался взрыв смеха, потом над водой неожиданно пронесся детский плач.

– Я умею грести, – сказала Дели, усаживаясь в шлюпку.

– Спасибо, я сам, – Брентон налег на весла, и лодка бесшумно вырвалась вперед. Дели опустила руку за корму: вода была теплая, теплее, чем ночной воздух.

– Вам не холодно? – он оглянулся через плечо, чтобы определить направление.

– Нисколько! Прекрасная ночь…

Она посмотрела вверх на искрящиеся мириады Млечного пути и на яркие зубцы Южного Креста, за которые хватались герои Страны грез, взбираясь на небо; темный страус эму, которого однажды показала ей Минна, важно вышагивал по равнинам небесной страны Баями.

– Надо навестить Джорджа Блекни с «Провидения», – сказал Брентон. – Его жена недавно родила, и теперь он будто собака о двух хвостах. Жена живет здесь и плавает с ним по реке…

Двумя-тремя уверенными взмахами весла он подогнал шлюпку к корме судна, где на освещенных окнах небольшого салона виднелись веселенькие занавески, а в ящиках у борта красовались цветы герани.

– Эй, на борту!

– Кто там? – на палубу вышел низкорослый мужчина с трубкой в зубах, в рубашке с закатанными рукавами.

– Эдвардс с «Филадельфии».

– А, Тедди… Это ты, сынок? Давай сюда! Ты приехал, чтобы еще раз взглянуть на мою красавицу-малышку?

– Я уже видел, спасибо.

– Ты только послушай, Мабель, он не хочет смотреть на нашу дочурку! А кто это симпатичная молодая леди?

– Новая владелица судна, мисс Филадельфия Гордон.

– Совладелица, – смутилась и уточнила Дели.

– Добрый вечер и добро пожаловать на «Провидение», мисс Филадельфия. Очень звучное имя. Я тоже решил назвать ребенка именем корабля, но когда родилась девочка, жена сначала никак не соглашалась, пока я не вспомнил, что в низовьях есть судно под названием «Марион».

– Какая разница! – сказала выходя на свет фонаря хорошенькая толстушка с задорными черными глазами. – Анна Мария – это то, что надо. Не хотите ли зайти в салон, мисс Филадельфия? Конечно, там не убрано, но когда у вас маленький ребенок, сами знаете, как это бывает…

Дели, разумеется, ничего такого не знала, но поспешила с ней согласиться.

В углу тесного помещения стояла закрытая деревянная кроватка, в которой спокойно лежала девочка и рассматривала пальчики. Движения ее были нескоординированны и непроизвольны. Она радостно гулила и пускала пузыри.

– Хотите ее подержать? – спросила счастливая мамаша, как если бы это была высшая честь, которой она могла почтить гостью.

Дели смутилась. Она не умела обращаться с такими крошечными младенцами и со страхом смотрела, как мать вынимала девочку из кроватки, в следующую секунду плотный теплый сверток уже оказался у нее на руках.

– Ты чудесная девочка, – Дели с ножной улыбкой наклонилась к малютке.

Девочка смотрела в незнакомое лицо с удивлением, но без испуга. Глаза ее округлились. От младенца сладко пахло материнским молоком. Вдруг девочка засунула в рот кулачки, улыбнулась и засучила ножками. Дели зачарованно смотрела на согнутые розовые ручонки, на малюсенькие пальчики с ноготками, точно крошечные перламутровые раковинки, пока мать мягким, но решительным движением не забрала назад свою собственность. Ребенок повернул головку, продолжая сосредоточенно глядеть на незнакомое лицо.

– Анна Мария уже начинает замечать все предметы. Муж говорит, что она очень смышленая…

– Так оно и есть! – воскликнул Джордж Блекни, входя с Брентоном в каюту. Последнему пришлось наклониться, чтобы не задеть головой о низкую притолоку.

Подойдя к кроватке, он протянул девочке большой палец руки, наблюдая, как она пытается его схватить. На лице его играла легкая улыбка с оттенком изумления.

– Это – лучший ребенок на реке, до самого Уэнтворта, правда, Тедди? – сказал Джордж.

– Тебе хорошо говорить, а возиться с ней целыми ночами, когда она плачет и не спит, приходится мне, – сказала жена, сочтя нужным несколько охладить его восторги.

– Ну, что вы будете пить за здоровье моей дочки? – спросил Джордж.

– Спасибо, старик, нам пора. Я только хотел показать мисс Гордон, как выглядят другие речные суда. Мисс Гордон пора возвращаться.

Зеленые глаза Брентона остановились на Дели и ей снова почудилось, что в этом мире есть только они двое. Она автоматически попрощалась и сошла в шлюпку. Помахав хозяевам на прощание, они двинулись вдоль линии судов. Некоторые из них были темны и молчаливы, другие сияли огнями. С одного корабля послышалось пение и рыдающие всхлипы концертино; с другого – звон перемываемой оловянной посуды; кто-то опрокинул в воду ведро с мусором.

«Чего только не бросают в реку, а она все равно остается чистой», – подумалось Дели. Она смотрела на редкие облака, торжественно проплывающие в звездном небе в сторону юго-запада, и рассеянно думала о круговороте воды: река впадает в море, над ним образуются облака; они плывут над землей, выпадая в виде дождя или снега, и снова потоки воды устремляются к морю. Ей припомнились строчки, которые любил повторять Адам:

Впервые за многие месяцы она заплакала об Адаме. Что с ней происходит? Она была так бездумно весела весь вечер! Сквозь слезы, застилающие ей глаза, она смотрела на звезды, и они то ярко вспыхивали, то расплывались. Чудные звезды, алмазный Южный Крест! Их царственное равнодушие пронзало ее сердце.

Лодка повернула, и небо тоже медленно повернулось вослед. Теперь их несло течением, весла без всяких усилий опускались и поднимались над водой.

Когда они поравнялись с «Филадельфией», Брентон выгреб на середину реки и, положив весла в лодку, сел рядом с Дели.

– Что это? Слезы! – Он сделал вид, что страшно удивился. – Разве в реке мало воды? – он обнял ее и прижался щекой к ее лицу. Она слабо улыбнулась: рядом с ним ей было спокойно и надежно.

– Удивительное вы существо, – сказал он и обнял Дели. Они неотрывно смотрели друг на друга, меж тем как лодка дрейфовала вниз по течению. Из прически у Дели выпала длинная прядь, он обернул волосы вокруг ее шеи, сделав при этом зверскую гримасу. Она легонько укусила его за руку, и он начал осыпать ее лицо поцелуями и не мог оторваться, пока лодку не снесло к излучине ниже устья реки Кэмпасп.

Пока они молча возвращались назад, Брентон не спускал с нее глаз. Придерживая за руку, он помог ей взобраться на палубу. Она была холодна как лед.

– Вам надо согреться! Я сейчас принесу вина.

– Нет, нет, я только возьму шляпку! Она, наверное, осталась под тентом.

– Сейчас принесу.

Дели безуспешно пыталась заколоть свои распустившиеся волосы, а он стоял и смотрел на нее, держа в руках шляпку. На корме горел фонарь, в свете которого четко вырисовывалась ее грациозная фигура с поднятыми вверх руками: тонкая талия, упругая грудь, изящные линии длинной юбки.

Когда они подошли к борту, Брентон вдруг наклонился и стал что-то делать с трапом. Потом он вытянул его наверх и бросил на палубу.

– Теперь мы на острове, а кругом – вода, – сказал он и поднял ее на руки.

9

Когда на другой день Дели вошла в студию и бросила короткое «Доброе утро», господин Гамильтон посмотрел на нее испытующе. Она взглянула на себя в маленькое зеркальце, чтобы узнать, изменилось ли что-нибудь в ее лице, стало ли его выражение более мудрым и зрелым. Прошлой ночью она испытала странное ощущение, будто ее захватила примитивная, безжалостная сила, безликая, неотвратимая. Ее тело было лишь орудием этой слепой силы. Должно быть, это отразилось и на лице…

– Что это с вами сегодня? – пробормотал господин Гамильтон. – Вы чертовски похорошели.

«Я влюблена, – чуть не сказала она. – Я люблю и любима, я буду любить всегда!» Однако она сдержала себя.

– Не знаю… Сегодня такое прелестное утро!

– Разве? По мне так холодновато.

– О нет! Погода чудесная!

Он подвинул кушетку ближе к итальянской балюстраде.

– Сегодня придет мисс Григс, как вы помните. Поставьте, пожалуйста, сюда цветы. Я хочу сделать с нее хороший портрет, он может принести нам кучу заказов.

Сейчас, придет Бесси! Смешно вспомнить, как она, Дели, ревновала ее к Адаму, когда он переехал в город. Бесси Григс с ее смазливым личиком, свободным обращением и неограниченными возможностями в выборе туалетов. Подруги ее любят, молодые люди гоняются за ней, она не отказывает себе ни в чем. В это утро Дели вдруг ощутила, что ей нет никакого дела до успехов Бесси.

Руки Дели работали механически, а услужливая память то и дело вызывала в ней физическое ощущение ласк Брентона, и это заставляло ее сердце биться чаще. Она была во власти этих воспоминаний, когда отворилась дверь и в студию вошла Бесси Григс. Она была одета в шикарный костюм, отделанный мехом, над маленькой шляпкой развевался целый веер из перьев; золотистые волосы были гладко зачесаны назад, губы и щеки алели, как в раннем детстве.

Позади нее шла высокая апатичного вида девушка с черными волосами и удлиненными темными глазами, одетая с тем небрежным изяществом, которое заставляло думать о Мельбурне. Дели не без труда отвела от нее взгляд и сделала вид, что смотрит в книгу заказов.

– Привет, Дели! Ты всегда приходишь так рано? – весело воскликнула Бесси. – А мы еле-еле поднялись, чтобы успеть к назначенному времени. – Она обернулась к своей спутнице. – Знаешь, Неста, Дели сама зарабатывает себе на жизнь, правда, здорово? – Ее восхитительные белые зубы блеснули в улыбке, но голубые, точно китайский фарфор, глаза оставались спокойными.

Не отвечая ей, девушка внимательно взглянула на Дели.

– Бесси не представила нас. Меня зовут Неста Моттерам.

Голос у нее был глубокий, с теплыми интонациями, он сразу расположил Дели к ее владелице.

– Доброе утро! Меня зовут Филадельфия Гордон.

– Какое необычное имя! Вас назвали так в честь города? Или, может быть, судна?

– Разумеется, в честь города. Мой отец мечтал побывать там. Существует и судно, названное в мою честь.

– Ну уж и судно! – съязвила Бесси, раздосадованная тем, что разговор идет помимо ее участия. – Допотопный колесный пароход.

– Как славно! Я очень люблю такие суда. Можно мне взглянуть на него?

– Он сейчас в гавани. Мы можем пойти туда в мой обеденный перерыв, – предложила Дели, сама удивляясь своему внезапному побуждению.

– А я собиралась устроить ленч втроем, – с досадой сказала Бесси. Она сердито отошла от них и приняла эффектную позу перед камерой, почти мгновенно сменив обиженное выражение лица на лучезарную улыбку.

– Идемте, я покажу вам свою рабочую комнату, – Дели взглянула из-под длинных ресниц на стройную фигуру посетительницы, затянутую в шоколадно-белый костюм из шерстяной шотландки, отделанный коричневым бархатом. На голове у нее был коричневый ток, очень подходивший к темно-карим удлиненным, точно у египтянки, глазам. Дели была очарована ею. Она ввела гостью в свою комнатку в задней части ателье. Неста шла ленивой скучающей походкой, однако ее быстрые темные глаза мгновенно все замечали.

– Что это такое? – спросила она, вытаскивая написанный маслом вид Эчуки, стоявший между столом и стеной. – Это вы сами нарисовали?

– Да. По профессии я художница, а здесь работаю из-за денег.

– М-да! – уловив в ее голосе одобрительную интонацию, Дели покраснела от удовольствия.

– Я собираюсь продолжить свое обучение в Мельбурне.

– Вам обязательно надо это сделать. Надеюсь, я еще буду там.

– А я думала, что вы живете в Мельбурне постоянно.

– Я там живу, но в конце августа уеду за границу.

– О! Как я вам завидую. Франция, Италия… Флоренция… Лувр… Уффици, Питти…

– Я собиралась писать путевые заметки. Литература – моя слабость, но у меня не хватает воображения, чтобы выстроить сюжет, – она присела на край стола, устремив взгляд на медленно вращающиеся крылья ветряной мельницы за окном. – Знаете, что мне мешает в жизни больше всего? У меня слишком много денег.

Это признание было сделано так естественно и даже с юмором, что его нельзя было принять за пустую рисовку.

– Слишком много денег! – повторила Дели в глубочайшем изумлении. – Невероятно!

– И тем не менее это так. Отказаться от роскоши неимоверно трудно, для этого нужна большая сила воли. Если я поеду третьим или вторым классом, мои впечатления будут богаче и многообразнее. Стивенсон путешествовал по Франции на осле и написал после этого замечательную книгу. Но я слишком люблю комфорт и кроме того я – женщина. Это часто мешает.

– Разве? – они обменялись быстрыми взглядами и рассмеялись.

– О чем это вы здесь сплетничаете? – Бесси, словно лебедь, подплыла к ним, кокетливо изогнув шею и подняв руку к волосам.

– Разумеется, о нарядах и о сургуче – о чем же еще? – сказала Неста.

Бесси мгновенно зацепилась за последнее слово.

– О, я видела божественный лиловый цвет, никакого сравнения с красным! Это так банально запечатывать письма красным сургучом!

– Мне хочется изобразить вас в этой позе, – внезапно сказала Дели. Она окинула Несту изучающим взглядом: та сидела на краю стола, грациозно уперев длинную руку в бедро; ее взгляд был устремлен вдаль.

Неста перевела глубокие, мерцающие глаза на Дели:

– А вы и портреты пишете?

– Только не говорите об этом моему шефу: господин Гамильтон не любит конкуренции. Если честно, я попробовала себя лишь дважды, в автопортрете, если не считать школьных упражнений, для которых мне позировали мои соученики. О, если бы мольберт был со мной! – Она лихорадочно искала карандаш, чтобы успеть схватить позу, пока Неста не переменит ее.

– Ты никогда не предлагала нарисовать меня, – ревниво заметила Бесси.

– О, тебя может достойно запечатлеть только камера, моя милая! Ты слишком совершенна, – синие глаза Дели блестели радостным возбуждением. – Согласны вы позировать мне? – спросила она Несту.

– А почему бы и нет? Если хотите, я закажу вам свой портрет.

Дели изумленно воззрилась на нее, чувствуя, как краска заливает ей лицо. Ленивое высокомерие, прозвучавшее в тоне Несты, укололо ее больше, чем сами слова.

– Мне не нужны ваши деньги! – презрительно бросила она. – Меня заинтересовало ваше лицо. Если бы не это, я не стала бы тратить на вас время, ни за какой гонорар.

– Извините меня, – Неста сделала непривычный для нее порывистый жест. – Нет, в самом деле! Ну докажите, что вы меня простили. Я вас очень прошу сделать мой портрет.

– Когда вы сможете позировать?

– Приходи к нам, – вмешалась Бесси. – Неста будет гостить у меня две недели.

– Я приду завтра вечером, чтобы сделать первые наброски.

– Я все поняла! Пойдем, Неста, нам еще надо столько всего купить! – Бесси, похоже, наскучил разговор, в котором не упоминались ни туфли, ни мужчины.

…– Какая прелесть! – Неста стояла на пристани, не спуская глаз со сверкающего белой краской стройного корпуса «Филадельфии». Легкая зыбь омывала борта корабля, создавая иллюзию, что он движется навстречу течению.

Из трубы камбуза поднимался дымок. Была видна фигурка А-Ли, в синих брюках и белом пиджаке, снующего между камбузом и столами, стоящими на палубе под тентом. Перегнувшись через борт, зачерпнул ведро воды Бен. Из своей каюты вышел Брентон и помахал девушкам фуражкой. Солнце играло в его волосах. Сердце у Дели забилось часто-часто. Они стали спускаться по темным дощатым ступеням к причалу. Брентон ожидал их у трапа.

– О, благодарю вас! – игриво сказала Бесси, когда он взял ее за руку. – Я чуть не умерла от страха, пока мы спускались сюда.

Неста шла второй. От глаз Дели не укрылся долгий взгляд, которым обменялись Брентон и Неста. Внутренним взором, обостренным любовью, Дели увидела, что они оценили друг друга, и сердце пронзила острая боль. Притяжение противоположностей, брюнетка и блондин, карие глаза и голубые… Как он может засматриваться на другую после того, что произошло вчера!.. Когда он крепко взял Дели за руку своей твердой рукой, она забыла про все на свете.

– О, капитан Эдвардс! Можно нам посмотреть, как вертятся эти симпатичные колесики и все остальное? – щебетала Бесси. – Это моя подруга мисс Неста Моттерам из Мельбурна, она жутко интересуется колесными пароходами.

– Что же вам показать, мисс Григс? Это ведь не часовой механизм, здесь нет ничего хитрого. Установлен котел, как на паровозе, только колеса бегут не по земле, а по воде… Осторожнее, не испачкайтесь… А вот это вал, который вращает колеса…

Когда они проходили по узкому переходу, Брентон вдруг оттеснил Дели за котел и страстно поцеловал.

– Я позвоню тебе сегодня около восьми, любимая… Она едва пришла в себя от неожиданности и испуга. Они поспешили догнать Несту, которая шла обычной для нее медлительной поступью; глаза ее светились вниманием и интересом; Бесси не переставала щебетать с преувеличенным оживлением.

– А вот отсюда загружается топка, – Брентон открыл дверцу кочегарки и указал на аккуратно сложенные эвкалиптовые поленья в четыре фута длиной. – Вот эта штука показывает уровень давления пара. Если стрелка перейдет за отметку семьдесят пять атмосфер, котел может взорваться.

Чтобы этого не случилось, поставлен предохранительный клапан, который выпускает лишний пар. Однако наш механик Чарли умудряется держать давление на отметке восемьдесят. Для этого он прижимает клапан чем-нибудь тяжелым.

– А это не опасно?

– Не слишком. Бывает, правда, что котел взрывается и тогда страдают кочегар и механик. Такое один раз было на «Леди Августе». Но механики – народ ушлый, они научились притормаживать стрелку. Что делать, приходится держать скорость, когда перевозки грузов по железной дороге так вздорожали. В наши дни скорость – это деньги.

Со стороны порта послышалось хриплое пение, и вскоре расхристанная фигура Чарли Макбина в кепочке, съехавшей на ухо, встала, пошатываясь, у сходен.

– Он свалился в воду! – воскликнула Бесси.

– Ничего с ним не случится, – невозмутимо сказал Брентон. – Ему не впервой.

Чарли вдруг упал на четвереньки и пополз по трапу, продолжая напевать свою песню. Добравшись до палубы, он лег ничком на доски и пробормотал:

– А-Ли, будь д-друг! Принеси мне хлеба с луком. Ничто, как с-свежий лук… для ж-желудка… В нем… ви-витамины.

Брентон подошел и наклонился к распростертому телу.

– Пойдем, Чарли, я уложу тебя в постель. Лук ты получишь потом, сейчас у нас нет ни одной луковицы.

– Н-нет лука? Одну-разъединственную луковку… Моя последняя п-просьба…

– Идем! – Брентон легко поднял его на руки и понес наверх, в каюту.

– Я должна идти, если хочу успеть перекусить, – сказала Дели, остро представившая себе, как вчера ее перенесли эти сильные руки по этим же самым ступенькам.

– Пойдемте!! – поддержала ее Бесси. На лице девушки сквозило отвращение, и она брезгливо подбирала юбки, тогда как Неста с любопытством смотрела наверх, откуда доносились приглушенные ругательства.

– Мне понравился твой капитан, Дели, и я не возражала бы иметь такой пароход.

«Я и сама это вижу», – подумала Дели, чувствуя себя задетой. Несте это не составит труда, она может позволить себе роскошь купить пароход, даже не один, и отправиться в кругосветное путешествие; она могла бы учиться живописи у самых знаменитых мастеров, может покупать любые краски и любые холсты…

Настроение ее еще больше упало, когда она вспомнила, как смотрел Брентон на Несту, пожимая ей на прощание руку.

Их завтрак нельзя было назвать удавшимся. Дели, утратившая веру в себя, потерянно сидела меж своих разодетых соседок и почти физически ощущая, как бедно и неизящно она одета. К тому же Бесси, никогда не отличавшаяся тактом, вдруг обратила внимание на ногти Дели, под которыми скопилась шокировавшая подругу краска.

– У тебя ногти грязные! – во всеуслышание заявила она, чем окончательно доконала Дели.

Да, ногти у нее, действительно, были неухоженные, к тому же спеша и волнуясь, перед посещением судна, Дели не очень чисто выскоблила из-под них эту треклятую краску. Она вспыхнула и спрятала руки под стол. Что подумает о ней Неста? А Брентон? Наверное, он сравнивал ее с этой нарядной, столичной красавицей. Дели поспешно проглотила свой завтрак, не замечая его вкуса.

10

Лежа на колючей ароматной траве, Брентон смотрел в затянутое облаками небо. Непривычно теплая для зимы погода была весьма кстати, потому что они с Дели укрывались только его пиджаком.

– Мне так покойно и хорошо, – сказал он. – А тебе? Дели приподнялась на локте и взъерошила ему волосы.

– Мне тоже.

Она не лукавила, счастливая тем, что доставила ему удовольствие, заставив себя удержать стон, и он даже не догадался, как ей было больно. Она предпочла искусать себе губы, но не показать слез, в то время как он шептал ей ласковые слова. И поскольку высшее удовольствие есть лишь обратная сторона высшего страдания, оба были на высоте блаженства.

– Должно быть, уже поздно, – сказала Дели. На востоке облака скатились ниже к горизонту, и в черном небе открылись яркие звезды. Южные созвездия, когда-то казавшиеся Дели чужими, стали привычными, как лица друзей; их бесконечное передвижение в небе было похоже на перемещение воды в реке, на ощутимый бег Времени.

– Какое мне дело, поздно сейчас или рано, – сказал Брентон, и как раз в эту минуту часы на ратуше пробили двенадцать. Он засмеялся и потянулся губами к ее маленьким упругим грудям. Она наклонилась над ним, удерживая счастливый вздох.

– Но я другое дело, мне пора уходить, а то хозяйка закроет дверь.

– Это будет прекрасно! Ты останешься у меня до утра.

– Но мне завтра на работу, любимый. Отпусти меня.

– Иди, кто тебя держит? – сказал он, лишь крепче сжимая объятия. Желание снова поднималось в его крови, точно морской прилив. У нее хватило догадки не сопротивляться.

– Я так устала…

– Да, конечно. Я – эгоистичное животное.

Они нехотя оторвались друг от друга, чувствуя как их охватывает холодный воздух. От реки поднимался влажный туман. Вода тускло блестела.

– Как насчет завтрашнего вечера, – спросил он у дверей пансиона.

– Боюсь, что не смогу. Я начинаю работу над портретом Несты Моттерам.

– Той черноокой девушки?

– Да. Видишь ли, она будет здесь недолго, недели две…

– Я тоже не намного дольше!

– Но я обещала! У нее такое интересное лицо.

– Ладно! Тогда в субботу.

– В субботу вечером. Днем я буду рисовать.

Они были одни на длинной пустынной улице. Внезапно Брентон положил голову ей на грудь и спрятал лицо, как нашаливший ребенок.

– Прости меня, Дели, – сказал он приглушенно.

– За что же? – удивилась она. – Я не чувствую за тобой вины, в чем же винишь себя ты?

– Ты такая юная! Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Двадцать! А мне уже двадцать восемь. И я сейчас не могу жениться.

– Разве я говорила тебе, что собираюсь замуж?

– У тебя может быть ребенок…

– Иметь от тебя ребенка для меня счастье. Это будет замечательно красивый мальчик. Все будет хорошо, ведь я сделала, как ты хотел.

– Да, все будет хорошо. И все же…

– Почему я не могу иметь от тебя ребенка, если я люблю тебя? Я не вижу каких-либо юридических препятствий, хотя наше общество и оставляет желать лучшего.

– Оно лучше, чем во многих других странах.

– И все-таки оно никуда не годится. Матери-одиночки…

– Это экономическая проблема. Женщина не может содержать ребенка, воспитать его, как должно.

– Они могут делать все и работать наравне с мужчинами, если им предоставить такую возможность.

– Все да не все, – сказал Брентон и засмеялся. – Одна вещь им все-таки не по силам.

– Передай Дели свекольный салат, дорогой, – сказала миссис Григс. Она величественно восседала во главе стола; ее глаза цвета китайского фарфора были как всегда полузакрыты, будто смотреть дальше своей объемистой груди было ей не по силам. Дели пришла к ним вечером с мольбертом и красками, и с нетерпением ожидала окончания ужина.

Господин Григс передал салат и заботливо оглядел стол: может быть, чего-то не хватает? Это был низенький, седовласый мужчина, с живым подвижным лицом, очень суетливый. Он никак не мог усесться за стол: то велит наточить ножи, то потребует с кухни какое-нибудь новое блюдо.

Хотя миссис Григс постоянно разнообразила соусы, подливки и джемы, ее супругу все чего-то не хватало.

– А где же грибной кетчуп, дорогая, – сказал он, бросив торжествующий взгляд на жену.

С видом терпеливой покорности та позвонила.

– Сюзи, есть у нас грибной кетчуп?

Служанка принесла требуемое к немалому разочарованию господина Григса. Ужин, наконец, начался. – Дели так ест глазами Несту, что ей не до еды – съехидничала Бесси.

Все глаза устремились на Дели. Она смутилась: вероятно, в предвкушении долгожданного сеанса она и впрямь слишком уж вперилась в Несту, отмечая теплый оливковый оттенок ее кожи, тени в уголках рта и у крыльев носа, крутой изгиб ноздрей, надменный рот, глубокие карие глаза.

– Как мне сесть? – спросила ее Неста. – Может, вот так? – Она оперлась локтями о стол, сцепила пальцы под подбородком и жеманно закатила глаза.

Все засмеялись, кроме Дели – та была так взбешена этим фиглярством, что пища застряла у нее в горле. До самого окончания ужина она не поднимала глаз от своей тарелки.

Остальные не заметили или сделали вид, что не заметили ее молчания. Но когда все встали из-за стола, Неста взяла ее под руку и прошептала:

– Не сердись, дорогая Филадельфия. Сейчас мы с тобой закроемся ото всех, и я буду паинькой.

Ее магнетическое прикосновение и сказанные слова тут же растопили лед отчуждения – мир был восстановлен. Они удалились в отведенную им небольшую комнату. Неста сдержала свое обещание, и к концу часового сеанса у Дели уже были готовы несколько набросков в карандаше, один из которых годился для будущего портрета. Ей удалось схватить ленивый изгиб руки и линии талии, сосредоточенное и в то же время мечтательное выражение темных глаз, поразившее ее при первой встрече.

В субботу Дели пожертвовала ленчем, чтобы успеть перенести карандашный этюд на холст. По мере того как вырисовывался общий замысел, она чувствовала все большее возбуждение: над бровями и в глазах световые блики, рука в белой перчатке лежит на коленях, книга в светлой обложке, лежащая на столе, уголком касается Несты.

Однако Дели не была довольна тем, как продвигалась работа, в Несте произошла перемена. И хотя она принимала прежнюю позу, выражение глаз уже не было мечтательным: они горели скрытым огнем.

– Что с вами случилось? – недоумевала Дели. – У вас совсем другое лицо. Мне придется временно прекратить работу.

– Понятия не имею, я – все та же, – потупилась Неста. На ее полных губах играла затаенная улыбка.

Дели решила сосредоточиться на ее руках.

– Обратите внимание на то, как выписаны руки на холстах старых мастеров, – любил говорить Дэниел Уайз, – и сравните их с современными портретами. Этого вполне достаточно, чтобы определить истинного художника.

Дели отдавала портрету все свое свободное время. Брентон жаловался, что она совсем его забыла. Он заметно отдалился от нее, и она, испугавшись этой перемены, сама предложила ему позавтракать вместе на следующий день во время перерыва, тем более, что Неста тоже была занята.

– Видишь ли, я уже приглашен на завтрашний обед – сказал ей Брентон. – Ты можешь пока поработать над портретом.

– Он у меня не совсем получается, – сказала Дели. – В Несте чувствуется какое-то скрытое возбуждение, и я не могу верно передать выражение глаз. По-моему, здесь замешан мужчина.

– Глаза у нее и в самом деле необычные, – заметил Брентон.

В следующий вторник Неста позировала в последний раз перед возвращением в Мельбурн. К великой радости, Дели нашла в ней то, чего ей так не хватало в последние дни: мечтательный взгляд вдруг устремился куда-то за горизонт, и невольная полуулыбка тронула полные губы.

– Вот оно! То самое выражение. Мне придется переделывать лицо заново.

Кисть летала между палитрой и холстом. На художницу снизошло вдохновение. Ни одной ошибки, ни одного лишнего мазка! Когда, наконец, она закончила и окинула взглядом дело своих рук, она осталась в целом довольна.

– Превосходно, Дели! – прочувствованно сказала Неста. Я с удовольствием куплю его у тебя.

– Нет, он не продается.

«Филадельфия» готовилась к отплытию, и Дели пожалела, что у нее оставалось так мало времени, чтобы побыть с Брентоном. Однажды вечером она в отсутствие команды пришла на судно, чтобы подписать документы о страховании судна и грузов, после чего, как и в первый раз, оказалась на его койке. Теперь это не было столь мучительно. Дели чувствовала себя обновленной, будто родилась заново; будто они были Адамом и Евой, проснувшимися в Эдеме после первой ночи… Адам!., подумала Дели, испытывая угрызения совести: она его совсем забыла!

Но Брентон – не Адам. Он здесь, он живой, она чувствует, как гулко бьется его сердце. Ей представилось, что это горячее сердце остановилось, что этот теплый человек, который живет, дышит, любит, размышляет, превратился в горстку никчемного праха. Она в страхе уцепилась за него.

– Не умирай, Брентон! Обещай мне, что ты не умрешь!

– Боюсь, что когда-нибудь придется.

– Нет, ты не должен! Нет! Нет! – Она заплакала, встав рядом с ним на колени, раскачиваясь взад и вперед; ее длинные черные волосы упали ей на лицо. Казалось, она и в самом деле оплакивает покойника.

– Глупенькая! – ласково молвил он, намотав длинную прядь ее волос себе на запястье. – Обещаю тебе не умирать по меньшей мере двадцать лет.

– Я боюсь, что ты уедешь на эту ужасную войну в Южной Африке.

– Еще чего! Я давно понял, какая это грязная война. Почему мы должны по приказу отцов империи идти убивать себе подобных только за то, что они отказываются платить несправедливые налоги? Буры хотят одного: чтобы их оставили в покое; они воюют за свою свободу.

– Так значит ты за буров?

– Я за правое дело и против войны. Мои товарищи не должны идти на смерть только потому, что их посылают государственные мужи, называя это благородной миссией.

Дели была немного шокирована – она никогда еще не слышала таких речей. О сторонниках буров всегда говорили с презрением, как о низших, существах, стоящих на одной доске с бурами.

Впервые она отдала себе отчет в том, что у буров тоже есть любимые, которые в этот самый момент провожают воинов в бой и с мучительным страхом заклинают их:

– Тебя не должны убить! Нет! Нет!

Около полуночи, в верхней части пристани послышались громкие голоса. Дели вскочила с койки, сознавая, в каком ложном она оказалась положении, бросив вызов условностям. Она посмотрела на свое поведение глазами покойной матери, миссис Макфи и даже Бесси Григс. Казалось, люди из всех слоев общества выстроились в ряд, указывая на нее обвиняющим перстом.

– Не надо паниковать, – успокаивал ее Брентон, пока она торопливо одевалась и трясущимися руками закалывала непослушные волосы. – Наверное, это какие-нибудь припозднившиеся гуляки пытаются отыскать свое судно.

И действительно, голоса скоро замерли вдали, в другом конце пристани. Успокоившись, Дели прошлась по узенькой каюте, заглянула на небольшие встроенные полки: круглый кожаный футляр с красивыми массажными щетками, книги. Она взяла маленький томик Шелли, машинально открыла и увидела надпись: «Прощальный подарок. Н.».

В этом не было ничего особенного, однако Дели обратила внимание на знакомый почерк: Неста прислала ей однажды в пансион записку с извинениями за то, что не сможет позировать на очередном сеансе.

– «Н»! – вслух прочитала Дели, разглядывая крупные квадратные буквы, напоминающие печатные. И зеленые чернила!.. Кровь зашумела у нее в ушах. – Неста подарила тебе стихи?

– Ах, это! – Он наклонился и небрежно взял книгу у нее из рук. – Да, она.

Дели глядела на него расширившимися глазами.

– Но, Брентон! Я не знала, что ты встречался с ней, помимо того первого раза, когда мы втроем приходили на судно.

– Да, я встречался с ней несколько раз. Как-то мы с ней вместе завтракали. – Он выглядел смущенным, но тем не менее улыбался.

– Почему же ты не сказал мне об этом? И почему она скрыла это от меня, вот что мне не понятно.

– Так ведь она не знала о наших с тобой отношениях, если только ты ей не рассказала. Я, естественно, не говорил.

– Разумеется, я тоже. Но почему ты не сказал об этом мне?

– Наверное, боялся, что ты устроишь мне сцену ревности и можешь рассердиться, что я сорвал тебе сеанс.

– Сцену ревности? Я не думала ревновать! Но ведь ты ее совсем не знаешь, Брентон!

Дели заставила себя улыбнуться. Брентон молчал.

Неста такая привлекательная, в ней столько жизни, тепла, – думала Дели. Она и сама испытала на себе ее притягательную силу. Не мудрено, что и Брентон подпал под ее чары; в них есть что-то схожее. Дели прогнала недобрые чувства, решив не высказывать неоправданных подозрений. В конце концов они с Брентоном так много значат друг для друга. Просто невероятно, чтобы он всерьез заинтересовался кем-то другим.

11

Маленькое зернышко подозрения, упавшее в ее сознание, дало росток, который все увеличивался, пока, наконец, не вырос настолько, что заслонил собой, затенил все ее безоблачное счастье. Ночью Дели, не будучи в состоянии заснуть, встала, зажгла лампу и подошла к портрету Несты, стоявшему на подставке у стены.

На нее глянули удлиненные темные глаза, мечтательные, хранящие некое воспоминание, полные губы изогнулись в затаенной улыбке. Дели сердито повернула портрет к стене.

На следующий день она не в силах сосредоточиться на чем-либо, слонялась по своей рабочей комнате. Наконец, когда пришел почтовый поезд, она отпросилась на почту, чтобы забрать письмо, которого ждала из Мельбурна.

Пока рассортировывали почту, она купила несколько марок, сказав, между прочим, что идет на пристань и может захватить почту на «Филадельфию», если таковая имеется. Клерк знал ее в лицо, ему была известна также ее причастность к делам судна; он принялся неторопливо и внимательно изучать стеллажи с разложенной в гнездах почтой.

Наконец, он положил перед ней три письма: два для помощника капитана и одно для капитана. Дели стоило большого труда не смотреть на адрес, пока она не вышла на улицу. Беглого взгляда было достаточно, чтобы узнать, кому принадлежит почерк на конверте. Письмо было отправлено из Турака.

Первым ее ощущением был гнев, сделавший ее слабой и беспомощной. Вместо того чтобы пойти прямо к причалу, Дели свернула к эвкалиптовой рощице. Она собралась разорвать письмо на мелкие кусочки и выбросить их в воду.

Ей страшно хотелось вскрыть и прочитать письмо, но она не могла дать Брентону право презирать ее; к тому же ее подозрения могли оказаться напрасными. Нет, лучше его сразу уничтожить!

Зажав два остальных конверта под мышкой, она приготовилась было разорвать письмо, но передумала. Лучше будет отдать ему письмо и пронаблюдать за выражением его лица. Ей была невыносима эта неопределенность. Она достала из-за обшлага рукава носовой платок и вытерла вспотевшие ладони.

На пристани Брентон был занят погрузочными работами. Под его присмотром рабочие с особой предусмотрительностью размещали коробки с товаром, который предстояло выгрузить в одном из поселков Дарлинга.

Увидев Дели, Брентон подошел к ней, широко улыбаясь. Его мускулистый торс был обнажен до пояса. Она отвела взгляд от его сильной груди, от блестевшей на солнце белой кожи, не успевшей еще загореть.

Резким движением она выкинула вперед руку с письмом, глядя на него холодным проницательным взглядом. Руки у него были испачканы, но он не попросил ее отнести письмо в каюту. Нахмурившись, он быстро отобрал у нее конверт и сунул в карман брюк.

– Я захватила его по пути, мне надо было зайти на почту, – сказала она, как можно небрежнее. – Есть еще два письма – для твоего помощника.

– Отнеси их в его каюту, он сегодня на берегу. Иди, я скоро приду.

Она неуклюже повернулась и пошла вверх по ступенькам трапа. Положив письма на стол помощника, Дели перешла в каюту Брентона. Она быстро отыскала томик Шелли – он лежал на столе, заваленный какими-то бумагами.

Открыв его, Дели снова взглянула на дарственную надпись и начала поспешно листать страницы. На глаза попалась зеленая линия, отчеркивающая одно стихотворение.

Кровь в висках пульсировала так, что, казалось, вены сейчас лопнут. Она прочитала следующее:

Книга выпала из ее рук. Позади нее послышались мужские шаги.

– Брентон! – Дели была вне себя от горя. Ее надломленный голос обвинял, сомневался, не верил.

Он сел на край койки и посмотрел на нее своими честными зелеными глазами.

– Между вами что-то есть?

– Нет, с этим кончено.

– Где письмо?

– Я выбросил его за борт.

– Не читая?

– Прочитал. Это просто прощальный привет.

– Что у вас было? Как у нас с тобой, да?

– В некотором роде… – В его глазах чувствовалось смятение, даже боль, но чувства вины в них не было.

– Но… как ты мог? – Она села рядом с ним: ноги не держали ее. Горячие слезы градом бежали по ее щекам.

– Не плачь, Фил, любимая! Это не то, что ты думаешь, – он наморщил лоб, пытаясь получше ей объяснить. – Я не думаю, чтобы ты это поняла, но… знаешь, она смотрит на такие вещи почти так, как смотрят на них мужчины. И… она жутко страстная.

– Я в этом не сомневаюсь. Помимо этого, она жутко богатая, – съязвила Дели.

Его лицо потемнело.

– Она не покупала меня, если ты это имела в виду. Но я знаю, что я для нее лишь один из многих. Она не девушка.

– И ты считаешь, что это оправдывает твое поведение?

– Разумеется, нет. Во всяком случае, не в твоих глазах. Поверь, это совсем другое, не то, что было с тобой, Фил. Я видел в тебе свою жену и не искал никого другого. Но ты раздразнила меня и бросила в таком состоянии. Я хотел быть с тобой, а ты бежала от меня, или не приходила вовсе, занятая своими картинами.

– Это потому, что ты делал мне больно.

– Разве? – Он уставился на нее в крайнем изумлении. Дели с несчастным видом вытирала слезы. – Почему же ты мне не сказала? Глупышка… – Он притянул ее к себе и принялся ласково разглаживать обиженное лицо, нежно проводя пальцем по бровям. Она пыталась уклониться от его ласк, слабо отталкивая его руки, тогда как внутри нее, отзываясь на его прикосновения, поднималась знакомая горячая волна.

– Не смей! Для тебя нет разницы – она или я. Тебе бы только женщина, все равно какая…

– Перестань! – Он наклонился и зажал ей рот поцелуем. – Надо радоваться жизни, моя дорогая девочка, и принимать ее такой, какая она есть. А мы все мудрим и говорим, говорим и мудрим…

– Не надо! Пожалуйста…

– Нет, надо. Тебе это приятно.

– Пусти меня! – Она вырвалась из его рук. – Я не хочу тебя больше видеть. Никогда!

– Ты знаешь сама, что это не так.

– Я не знаю, я ничего не знаю… – Она подошла к зеркалу, припудрила веки, поправила прическу. Все смешалось в ее голове: ему следовало бы на коленях вымаливать у нее прощение, а он еще и обвиняет ее!

Что-то попало ей под ногу. Она быстро нагнулась, подняла с пола томик стихов и с силой швырнула его в иллюминатор. Когда он плюхнулся в воду, ей стало немного легче.

Придя домой, Дели попыталась проглотить что-нибудь на ночь, но без особого успеха. Тогда она подошла к подставке и повернула портрет к себе. Спокойная, загадочная улыбка, удлиненные глаза глядят на нее с точно рассчитанной иронией… Теперь Дели знала, что за воспоминания таятся в этих задумчивых глазах, что означает эта улыбка. Кошка, съевшая хозяйские сливки!

Не помня себя, она схватила нож и выколола на портрете глаза; затем полоснула по лицу и рукам, пока холст не повис клочьями. Вся дрожа, она отшвырнула нож и бросилась на кровать. Ей казалось, что она убила собственного ребенка.

Чуть позже Дели взяла карандаш и бювар и написала Брентону, что она уезжает в Мельбурн и что между ними все кончено. Она исписала несколько страниц торопливыми прыгающими строчками, не заботясь о почерке. Упреки, самоанализ, стремление оградить свою гордость…

«В действительности я тебя не любила. Ты был для меня тем, чем для мужчин является алкоголь и наркотики – я лишь стремилась забыть другого…»

Когда он зашел за ней два дня спустя, она с удивлением отметила, как сильно забилось ее сердце, будто кто-то другой принял такое бескомпромиссное решение.

Дели избегала встречаться с ним взглядом, а он искательно заглядывал ей в глаза. На губах его блуждала ироническая улыбка, будто он хотел и не мог выглядеть виноватым и опечаленным. Его губы… При воспоминании о них ее пронзила такая острая боль, что она почти задохнулась. Она не спит по ночам, смачивая подушку горячими солеными слезами. А он? Как он может улыбаться!

– Ты получил мое письмо? – холодно спросила Дели, пока они шли вниз по Заячьей улице.

– Да, но я не собираюсь отвечать на него, во всяком случае не письменно. Мы можем потратить на переписку годы, это было бы пустой тратой бумаги. Что пользы в словах? Они – лишь пародия на жизнь.

Дели надула губы, но ничего не сказала.

Пока они сидели у Стаси в ожидании своего заказа, Дели рассказала ему о принятом ею решении; она продаст ему свою половину «Филадельфии» и на эти деньги поедет в Мельбурн учиться живописи.

– Том был бы огорчен, – сдержанно сказал Брентон. – Он пожелал, чтобы ты владела частью судна. Ты действительно хочешь отказаться?

Не глядя на него, она собирала крошки со скатерти:

– Я хочу только одного: уехать отсюда! Возможно, я оставлю за собой четвертую часть… На триста фунтов наличными я смогу прожить три года. Мне хватит на пропитание.

– Сверх того – деньги на холсты и краски.

– Да, и еще плата за обучение и за жилье. Я сниму самую дешевую комнату.

– Надеюсь, ты обойдешься этой суммой. Триста фунтов – это практически все, что я могу сейчас собрать, за вычетом расходов на закупку провизии и на ремонт судна. Если ты собираешься получать часть дохода от торговли, ты должна нести и свою долю расходов. Том, однако, не настаивал на этом, и я тоже не собираюсь это делать.

Щеки ее вспыхнули.

– Почему же ты не сказал мне об этом, Брентон? Мне всегда представлялось это каким-то чудом: просто поступали деньги, а откуда они берутся, я и понятия не имела. Я же полный профан в денежных делах. Ты должен взять назад эти пятьдесят фунтов, или хотя бы половину…

– Дьявольщина! Тебе они понадобятся сейчас более, чем когда бы то ни было.

– Но я не могу… – Неужели ты не понимаешь? После того, что произошло между нами, все выглядит, как если бы ты купил меня.

– Не смей так говорить! – резко сказал он, сжимая ее дрожащие пальцы. – Если ты будешь продолжать в этом духе, я сейчас поцелую тебя прямо при всех.

Официантка принесла им жареную муррейскую треску, и оба начали есть, не замечая вкуса. Они думали о предстоящей разлуке.

– Пиши мне из Мельбурна, – говорил Брентон. – Если тебе придется трудно, сейчас же дай мне знать. Я сумею выбраться в Мельбурн, хотя бы на один день из любого викторианского порта.

– В этом нет нужды, я не так одинока, как ты думаешь, у меня есть покровители.

– Ты чертовски независима! – сказал он. – И все же я верю, что ты еще любишь меня, несмотря ни на что.

Она упорно молчала, избегая встречаться с ним глазами.

Когда они вышли наружу, он взял ее руку, сцепив ее пальцы со своими, и посмотрел на нее требовательным острым взглядом. Завтра он уезжает… Она взглянула на его медные кудри, на завиток ушной раковины, и ее охватил любовный жар.

– Сейчас мы пойдем прогуляемся по берегу, – сказал он, – и ты позволишь мне попрощаться с тобой, как надо.

– Наверное… – вздохнула она.

Лишь только они нашли надежное укрытие, он сразу те обнял ее. Прижавшись лицом к его крепкому плечу, Дели почувствовала, что все напряжение, вся горечь и все страдания последних двух дней исчезли, и в душу ее вошел мир и покой. Они снова понимали друг друга.

Назавтра Дели пошла проводить в плавание свою тезку. После весеннего разлива талых вод прошли зимние дожди, и теперь уровень реки неуклонно повышался. На верхней пристани царили шум и суета.

Она смотрела на бесконечный водный поток, исчезающий из поля зрения за поворотом, и думала об Океане, куда стремилась река, об облаках, поднимающихся над поверхностью моря, чтобы упасть на землю в виде дождя или снега, и чувствовала, что находится у истоков некоей неразгаданной тайны. Вечный поток Времени унесет ее далеко от этих мест, но эти мгновения останутся с ней, а эта точка в Пространстве будет существовать и тогда, когда ее, Дели, здесь не будет, храня воспоминание о том, как она стояла и слушала шум волн, ударявшихся о дальний берег.

А внизу стояла на рейде «Филадельфия», на борту которой было выведено свежей краской ее имя. Может ли так случиться, что Дели никогда не увидит ее больше? Она не могла в это поверить. Ритмы реки вошли в ее плоть и кровь, и в один прекрасный день река позовет ее обратно.

Она взошла на борт судна и окинула все прощальным взглядом. В рулевой будке она подержалась за ручки штурвала, привыкшие к рукам Брентона, зашла в салоп, где висела нарисованная ею картина, переносившая освещенную солнцем реку в темное замкнутое пространство.

Спустившись на палубу, она церемонно попрощалась с Брентоном за руку и, пожелав всем счастливого плавания, ступила на сходни. С глазами, полными слез, она уже повернула к ступеням, ведущим на верхнюю пристань, когда Брентон сбежал по трапу и крепко поцеловал ее у всех на виду. Команда одобрительно загудела – все, кроме А-Ли и механика, который бросив исподлобья хмурый взгляд, сказал:

– Сколько еще мне держать пар в этой старой консервной банке? – Он сердито вытер руки о промасленную полотняную кепочку.

Стоя на освещенной солнцем верхней пристани, Дели увидела, как вспенили воду колеса.

«Филадельфия» дала громкий протяжный гудок и, отчалив, направилась вниз, к устью реки Кэмпасп. Скоро она исчезла за поворотом.

12

Холодный ветер принес с собой дождь. Косые его струи встречали пассажиров, выходивших на улицу Свенсона, свирепо хлестали извозчичьи пролетки, устремившиеся вверх по улице, массивные серые колонны здания Национальной галереи потемнели от дождя.

По залам галереи, освещенным тусклым искусственным светом, уныло бродили немногочисленные посетители, переходя от картины к картине, обмениваясь скупыми негромкими фразами, словно на траурном собрании. Служители сидели в сторонке, напоминая владельцев похоронного бюро, дела которых идут из рук вон плохо.

Сквозь высокие окна нижнего этажа неяркий свет пасмурного дня проникал в студию, где ученики Художественной школы трудились над своими работами.

В здании прозвенел звонок. Обнаженная натурщица в натурном классе встала с помоста; студенты в классе натюрморта вытирали свои кисти, внезапно почувствовав, как устали от напряжения их глаза, как затекли спина и ноги, каким холодным было зимнее утро.

Тоненькая девушка, перепачканная краской с ног до головы, казалось, не слышала звонка. Она продолжала работать, тогда как другие складывали свои сумки и этюдники, убирали мольберты к стене.

– На сегодня достаточно, мисс Гордон, – сказал ей щеголеватого вида темноволосый преподаватель с густыми усами и гладко выбритым лицом. – Вы не забудете поставить мольберт на место?

– Нет, господин Холл, – она посмотрела на его удаляющуюся спину невидящим взглядом. Ее синие глаза были сфокусированы на неоконченной картине. Она откинула со лба прядь волос, оставив при этом на лице пятно охры.

Как не любила она такую вот работу, рассчитанную по часам и минутам, когда приходится прерываться в самый неподходящий момент и потом начинать снова, медленно и мучительно входя в нужное творческое состояние. Она промыла кисти в скипидаре, сняла халат и вымыла лицо и руки в маленькой умывальной, на дверях которой красовалось предупреждение: КИСТИ В РАКОВИНЕ НЕ МЫТЬ.

Во второй половине дня у нее не было занятий, и она собралась уходить. У выхода ее ожидал сокурсник, упитанный молодой человек, который забрал у нее папку с этюдами.

– Давай зайдем в кафе, Дел, я хочу угостить тебя горячим кофе, – он посмотрел на ее бледные худые щеки. – Не похоже, чтобы ты питалась нормально.

– Извини, Джерими, но сегодня не могу: Имоджин ждет меня к обеду, она приготовила свое излюбленное карри.[13]

– Но чашка горячего кофе тебе не повредит, – стоял на своем Джерими.

– Думаю, что нет, – нерешительно сказала она, избегая встречаться с ним глазами. Она презирала себя за то, что малодушно принимала его угощения: то кофе, то обед, то послеполуденный чай. Но приходилось думать и о своем здоровье: после занятий в прохладной студии или после пейзажного класса на природе в зимнее время было просто необходимо глотнуть чего-нибудь горячего, а ее скудные средства этого не позволяли.

Джерими был слишком ленив, чтобы стать настоящим художником. Он не внушал ей симпатии, но… «Жить как-то надо», любила повторять ее соседка по комнате Имоджин. Сделав неуверенную попытку отобрать у него свой этюдник, Дели пошла рядом с ним, пряча лицо в воротник пальто.

Вниз, в сторону центра города, шла конка, которую тянула пара взмыленных гнедых лошадей. Джерими плотно прижал к себе локоть Дели, и они побежали через покрытую лужами улицу. В вагончике Дели закашлялась.

– Тебе не холодно? – с беспокойством сказал Джерими. – Возьми мой шарф. Зима – не лучшее время для жизни в Мельбурне.

– О нет! Я люблю его во все времена года. Ты не представляешь себе, что значит для меня возможность жить здесь после Эчуки.

Не прошло еще и года, как Дели приехала в Мельбурн, но ей казалось, что она родилась здесь. Когда туманным утром она въехала в город через Принс-Бридж и увидела отражения деревьев и зданий в спокойной Ярре, высокие серые шпили собора Св. Павла, спешащих мимо людей, зеленые ровные газоны под голыми темными деревьями, ее сердце замерло от сладкого волнения, которое с тех пор так и не оставляло ее.

Этот большой город был ее духовным домом. Пять лет назад здесь зародилось новое художническое течение, которое Том Робертс привез из Европы, где он познакомился с импрессионизмом, получая знания из первых рук. Вся атмосфера Мельбурна напоминала Дели полотна импрессионистов: прозрачный, трепетный воздух, кипение жизни и ощущение легкой раскованности.

Бернард Холл, ее преподаватель в Художественной школе, не слишком импонировал ей; его полной противоположностью был учитель по классу рисунка, усатый Фредерик Маккубин с живыми, веселыми глазами. Работать под его началом было одно удовольствие.

На Новый 1901 год Дели участвовала в празднествах по случаю создания Нового содружества наций, а позднее вместе со всеми оплакивала королеву Викторию, по которой носила траур целую неделю.

Приграничная Эчука, долгое время страдавшая от таможенных ограничений, по-видимому, обезумела от радости в День создания Федерации.[14] Дядя Чарльз прислал Дели вырезки из «Риверайн Геральд», специальный выпуск которой был напечатан ярко-синей краской.

Однако Эчука, нудная работа в фотостудии, сезонные перепады на реке – все это было где-то далеко, в северной стороне, и с каждым днем отодвигалась все дальше. А сейчас она вышла из конки на Литл-Коллинз-стрит в Мельбурне…

Дождь почти перестал, осталась лишь легкая изморось. Повинуясь настойчивой руке своего спутника, Дели свернула в кафе, и они начали спускаться по его темным ступеням.

Дели шла по крутому склону Пант Роуд, торопясь в свою квартирку в районе Южной Ярры. Всю зиму ее донимал бронхит, приступы кашля повторялись один за другим, особенно когда она волновалась или спешила.

Она замедлила шаг и постаралась дышать ровнее. Несмотря на холодную погоду, щеки ее пылали сухим жаром. Она ощущала лихорадку и слабость во всем теле.

А вот и дом, ей остается дойти до следующих железных ворот. Одним из преимуществ квартиры, которую она снимала на пару с Имоджин и которая представляла собой не что иное, как сторожку садовника, был большой сад, где девушки по солнечным воскресным утрам могли делать этюды, отрабатывая светотень. Владельцы дома, знакомые матери Имоджин, предоставили сад в полное распоряжение квартиранток. Было так чудесно сбросить с себя надоевшие оковы регламентированной жизни маленького города: плотные обеды, переодевания перед посещением церкви, одним словом, все эти условности, созданные для того, чтобы убить время.

Когда она вышла на старую, выложенную плитами веранду, из комнаты были слышны звуки подозрительной возни и смешки. Стараясь производить как можно больше шума, она вошла в комнату и увидела стоящего у окна молодого человека, подчеркнуто заинтересованно глядящего в окно. Имоджин, низенькая, чувственная брюнетка, грациозным, будто кошачьим, движением поднялась со своего дивана-кровати в углу.

– Я тебе говорила, что это всего лишь Дели, – сказала она с усмешкой. – Ее можно не стесняться.

Молодой человек поклонился. Дели наспех поздоровалась с ним и прошла в кухню (больше комнат не было), на ходу снимая мокрый плащ и берет. Она уже начала привыкать к выходкам своей подруги, которая меняла любовников, как иная женщина меняет шляпки, но все равно каждый раз испытывала легкий шок.

Она выключила плиту и начала раскладывать карри. Дели была голодна и надеялась, что гость не рассчитывает на завтрак: мяса в карри было совсем немного, главным образом рис. Но Имоджин принесла третью тарелку.

– Ты не возражаешь, если Элби позавтракает с нами? – спросила она, натянуто улыбаясь. Светло-зеленые глаза, опушенные темными ресницами, внимательно изучали подругу.

– У тебя усталый вид, моя милая. Ты, наверное, вся вымокла. Иди посиди в комнате, пока я приготовлю чай.

Имоджин была не прочь взять на себя роль заботливой матери.

В рассеянности Дели Гордон было что-то трогательно-беспомощное. Она постоянно теряла что-нибудь, плутала по улицам, сев не в тот транспорт или забывая выйти на нужной остановке. Даже туда, где она бывала много раз, она не могла добраться без посторонней помощи.

Подруги по школе сначала не принимали ее всерьез. Она опаздывала на вечеринки или не приходила вовсе: она опрокидывала их любимые вазы, наступала на любимых кошек, теряла свой кошелек и была вынуждена одалживать деньги на обратную дорогу. Но постепенно к этому все привыкли и перестали раздражаться.

Дели вошла в комнату, зажгла керосиновый обогреватель и села перед ним на корточки, ловя его скудное тепло, вдыхая горячий маслянистый запах. Надо было занимать гостя, но она не знала, о чем с ним можно говорить.

Элби был высокий, тощий и весь какой-то бесцветный, будто растение, которое долго держали в темном помещении. Длинные пышные усы украшали его физиономию, тяжелые веки томно прикрывали глаза. Низкий голос звучал манерно, создавая впечатление пресыщенности и скуки. Он не принадлежал к кругу художников; уже много лет он числился студентом университета и все никак не мог получить какую-то непонятную степень – то ли бакалавра, то ли магистра. Его приход сегодня был очень некстати: ведь Имоджин настоятельно просила Дели позавтракать дома. Не то, чтобы она ревновала подругу, это было бы смешно. Но все же…

Элби скучающе смотрел в окно, не делая попыток поддержать разговор, который из вежливости завела Дели. Ее немного злило, что он не видит в ней женщину, но она была слишком усталой и озябшей, чтобы пытаться расшевелить его. Внезапно она почувствовала безысходное одиночество. И, как это часто с ней бывало, подумала: вот было бы здорово, окажись на месте этого шнурка Брентон.

Имоджин внесла поднос с тремя дымящимися тарелками. Она разделила карри поровну, положив сверху треугольнички намазанных маслом тостов. Завтрак, рассчитанный на двоих, был бы достаточен, если бы не Элби, у которого, по-видимому, никогда не было лекций в утреннее время. Имоджин поставила поднос на стол и поправила сережку-клипсу на левом ухе.

– Я не могу этого видеть! – с подчеркнутым отвращением проговорил Элби.

– Но почему, моя радость?

– Этот холодный металл впивается в твою плоть…

– Но ведь он лишь слегка прижимает мочку… Хорошо, я проколю уши.

– Не смей так говорить – у меня ничего в горло не полезет!

«Вот если бы! – подумала Дели. – Еды ведь так мало!» Однако гость, смотревший на свою тарелку почти с ненавистью, тем не менее мгновенно ее очистил.

На десерт было немного фруктов – и все. Дели не наелась. «Надо будет купить себе хотя бы печенья», – подумала она про себя. Они сидели и прихлебывали сухое вино, как вдруг Элби вскочил с места и театрально воскликнул:

– Стойте! Но шевелитесь!

Рука Имоджин замерла со стаканом у рта.

– Вы видите? – Элби снова бросился в кресло и вытянул под столом свои длинные ноги. – Эти блики света на ее лице, на стакане, вся ее поза… – Он повернулся к Дели и убежденно сказал: – У меня есть восприятие художника, но нет… как бы это сказать… дара воплощения.

Внезапно Имоджин опустила свой стакан.

– Извини, Дел, я совсем забыла. Тебе была телеграмма, она лежит на камине.

Дели медленно вскрыла конверт: телеграммы всегда вызывали у нее предощущение несчастья. Но по мере того как она читала, ее худые щеки розовели и зрачки все более расширялись. Когда она подняла глаза на подругу, из них полыхнуло голубое пламя.

– Догадываюсь, – сказала Имоджин. – Приезжает Брентон.

– Да сегодня вечером, – она перечитала скупые строчки телеграммы: БУДУ СЕГОДНЯ ШЕСТЬ ТРИДЦАТЬ ВЕЧЕРА ПОЕЗДОМ ИЗ ЭЧУКИ ЛЮБЛЮ БРЕНТОН.

Брентон приезжает! Она подобрала свою узкую юбку выше колен и закружилась в танце вокруг стола, опрокинув прислоненный к стене мольберт с начатым холстом.

– Придется тебе повести меня сегодня в ночное кафе, Элби, – сказала Имоджин. – А теперь уходи: Дели, конечно, захочет украсить наше жилье. Встретимся в половине восьмого у здания почты.

Элби ничего не понимал: никогда еще он не видел подругу Имоджин столь оживленной.

Дели смертельно боялась опоздать к поезду. А что если поезд придет раньше? В шесть часов она уже стояла у входа на перрон, охваченная нетерпеливой лихорадкой ожидания. Во рту у нее было сухо, холодные руки дрожали, а ноги подкашивались от слабости. Эти мучительные полчаса показались ей вечностью.

Она зашла в зал ожидания. В зеркале, укрепленном над раковиной, она принялась разглядывать свое бледное лицо. Какой он найдет ее внешность? Прозрачный шарф, обволакивающий ее темные волосы и завязанный на шее бантом, делал ее лицо немного крупнее и полнее. Губы ярко алели.

Успокоившись на этот счет, она вернулась на платформу. Но здесь ее вновь охватили сомнения. Вот уже год, как они в разлуке. Когда-то она заявила, что никогда больше не захочет видеть его. Как они встретятся теперь, что он скажет?

Она получила от него всего два письма, откуда-то с верховий реки Дарлинг. В них он сообщал корабельные новости, описывал состояние речного русла. Его письма всегда приходили из незнакомых, отдаленных мест. И вот теперь он приезжает сам. Он принесет с собой дыхание необжитых мест, реки, нагретой солнцем, широких засушливых равнин, мимо которых они проплывали.

Время замерло. Поезд с севера, наверное, не придет никогда и не привезет Брентона, а она, Дели, так и будет стоять под умершими часами, глядя на голые рельсы, убегающие в туманную мглу ночи.

Поезд издал резкий, отдающий эхом, гудок, похожий на прощальный гудок «Филадельфии» в устье реки Кэмпасп. Носильщики со своими тележками поспешили на перрон, за ними хлынула толпа встречающих. Дели ухватилась за перила прохода, опасаясь упасть в обморок.

13

Они сидели в ресторане при слабом свете затененной свечи, и она зачарованно смотрела в его аквамариновые глаза. Все происходило будто во сне. Дели не могла бы сказать, о чем они говорили, хотя говорили они возбужденно и радостно на протяжении всего пути от станции.

Лишь только он коснулся ее руки, все ее страхи и вся ее слабость будто испарились. Она почувствовала себя легко и спокойно, будто корабль, вошедший в надежную гавань. Они пробирались рука об руку сквозь ручейки, завихрившиеся позади них, Дели физически ощутила, что именно они являются центром этого не реального, изменчивого мира.

А теперь она смотрела, как он ест, с прежним смаком, ловко наворачивая спагетти на вилку и споро отправляя их в рот.

– Ты ничего не ешь, дорогая, – он положил вилку и взглянул на нее с тревогой и беспокойством.

– Мне хочется смотреть на тебя.

– А мне хочется видеть, как ты ешь. Вид у тебя неважный. Ты показывалась доктору?

– А зачем?

– Мне не понравилось, как ты кашляла по дороге сюда.

– Пустяки! Кашель начинается только тогда, когда я спешу и сбиваю дыхание.

– И тем не менее ты должна побывать у доктора.

– Это мне не по карману.

Он вынул бумажник, отсчитал пачку купюр и положил их на стол.

– Это твоя доля дохода за последний год. Она взглянула на него с недоумением.

– Но ведь у меня теперь только четвертая часть! Мы же договорились, Брентон. Я не могу пользоваться доходом, ничего не вкладывая в дело. А ты тратишься на ремонт судна и закупку товаров, ничего не оставляя для себя.

– Я рассматриваю это как инвестицию, которая даст доход. А себе я беру жалованье – двадцать фунтов в месяц. Существует очень простое решение всех наших споров: мы должны пожениться, и тогда все уладится само собой.

Дели сидела, не отрывая глаз от скатерти. Свой тонкий шарф она размотала, и теперь он падал ей на плечи мягкими складками, из которых, точно стебель экзотического цветка, поднималась ее нежная тонкая шея.

– Не надо сейчас об этом, – сказала она чуть слышно.

– Ну, хорошо, – он поднял свой стакан, наполненный рислингом. – За самые красивые глаза в штате Виктория.

Она улыбнулась, затем, не считая, отделила от пачки банкнот половину и вернула ему. – Это на ремонт и прочие расходы. Я тоже рассматриваю это как инвестицию.

Он помрачнел, но деньги взял и положил их в бумажник.

– Ты – самый упрямый и самый безголовый бесенок, какого я когда-либо встречал. Пообещай, что дашь мне знать, когда у тебя будут трудности с деньгами.

– Трудности у нас с Имоджин постоянно, но мы выкручиваемся.

– И живете в нетопленной мансарде на хлебе и воде, как все художники?

– Но все-таки живем!

– Ты могла бы и умереть…

Когда они докончили вторую бутылку, Дели почувствовала себя опьяневшей. На душе у нее было легко и весело. Когда они поднялись из-за стола, ей пришлось опереться на его руку, чтобы не задеть за столики. Ей казалось, что она плывет по ступеням лестницы, почти не касаясь их ногами.

Когда они вышли, прохладный воздух заполнил ее легкие, и ею овладело безудержное веселье, она закружилась в безумном танце. Причиной тому было не только выпитое вино, но и все остальное: нарядные фасады магазинов, шум уличного движения, яркие электрические огни; ей был двадцать один год, и она шла с любимым человеком по улицам большого города. «Я пьяна, пьяна…» – ликующе повторяла она про себя, глядя вверх на качающиеся звезды. Она была пьяна от вина, от счастья, от молодости, от надежд и любви.

Она переживала еще неизведанные ощущения, фиксируя их будто на чувствительном фотоэлементе, находящимся в ее сознании; все события ее жизни запечатлевались неизгладимо, чтобы жить в памяти, спустя долгие-долгие годы.

Самые ранние ее воспоминания: она выковыривает из стены ярко-зеленый бархатный мох, который растет между темно-красных кирпичей стены, возвышающейся над ее головой; запах глины, текстура мха, контраст между бордовым и изумрудным цветами – все это так живо в ее памяти, будто она увидела это вчера. Ее захлестывали жизненные впечатления, она вбирала их все, она стремилась познать жизнь во всех ее проявлениях, исследовать реку жизни со всеми ее заводями и водоворотами.

– Мне кажется, ты была бы рада, если бы тебе ампутировали ногу, – сказала ей как-то раз Имоджин. – Тебе было бы интересно, как чувствует себя человек с ампутированной ногой, и ничего кроме.

– С каких лет ты помнишь себя? – спросил ее Брентон, когда ему, наконец, удалось утихомирить ее и усадить на извозчика.

– Не знаю, Наверное, лет с пяти. Помню, как мама сидела на краю кровати и плакала из-за чего-то, что сказал или сделал мой отец; и как мне хотелось быстрее вырасти, чтобы отплатить ему за обиду. Еще более ранние воспоминания связаны с цветом, красным и зеленым. Мне не было еще и трех лет, когда меня привезли в дом, к дедушке, где была кирпичная садовая ограда. Знаешь, мне кажется, что способность чувствовать цвет у меня врожденная. Когда мне было пять лет, я окунула белоснежную курочку леггорн в тазик с розовой краской. Ее перья приобрели нежный розовый цвет, но склеились от красителя, она лишилась устойчивости и вскоре погибла. Помню, я боялась наказания и плакала, но отец сказал, что этот мой поступок свидетельствует о пытливом уме. А однажды, когда мать оставила нас с Джоном на попечение тети, мы отыскали жестянку с краской и выкрасили парадную дверь суриком, предназначенным для окраски крыши. Половина сурика была у меня в волосах…

Ее голос журчал тихо, точно ручеек, она готова была говорить без умолку, но Брентон закрывал ей рот поцелуями… Когда они приехали на квартиру, лампа была зажжена, и в комнате ярко пылал камин.

Брентон придвинул диван ближе к огню, сел и положил Дели к себе на колени.

– Я говорила… – сонно произнесла она, – я говорила, что никогда не захочу видеть тебя снова.

– Да. И ты говорила, что не будешь совладелицей «Филадельфии». Но все-таки ты осталась ею. И ты хочешь видеть меня.

– Да.

– И хочешь, чтобы я любил тебя.

– Нет.

– Да! – Он начал медленно, с величайшей серьезностью раздевать ее.

– Зачем нам лампа? – сказала она, застеснявшись.

– Я хочу видеть тебя всю. Вот здесь симпатичная родинка, а здесь голубые реки с рукавами, которые я должен развязать. Там ниже – темный лес, а за ним – море… – говорил он, целуя поочередно те части тела, которые он обнажал.

– Ах, мой милый капитан Стёрт! – Дели счастливо смеялась.

Она знала, что это не первое исследовательское путешествие, которое он предпринимал. Кто может сказать, сколько интересных объектов встретилось у него на пути? Однако теперь ее это не ранило, даже мысль о Несте не причиняла боли. Она уже была не та, что год назад. Время текло вперед, плавно и незаметно, унося ее с собой, меняя ее взгляды.

Оглядываясь на свою жизнь до этого момента, она чувствовала, что уже много раз умирала и возрождалась к жизни, и только нить воспоминаний соединяла ее разные ипостаси.

Прошло два часа. Они подумали, что Имоджин может скоро вернуться и нехотя поднялись. Уже одевшись и поправив кровать, они стояли рядом, тесно прижавшись друг к другу в невинном объятии, согреваемые воспоминаниями об утоленной страсти. Потом Брентон, памятуя о том, что ей надо поправляться, поджарил на углях тосты, намазал их маслом, и они принялись есть, откусывая от одного ломтя и обмениваясь масляными поцелуями.

Камера хранения, где Брентон оставил свои вещи, закрывалась в одиннадцать часов, но он все медлил, без конца повторяя одно и то же:

– Мы с тобой должны пожениться!

Она вздыхала и кусала губы.

– Но ты же знаешь, что это невозможно.

– Почему невозможно?

Когда он пришел к мысли о женитьбе, ее неуступчивость порождала в нем нетерпение.

– Потому… потому что я хочу стать художником… и потом – у нас разные взгляды на семейную жизнь. Я не хочу делить тебя с разными «нестами».

– Я же говорил, что она для меня ничего не значила, это был скорее спортивный интерес. Вот уж не думал, что ты будешь ревновать к такой, как она. Ты меня просто удивила. С твоим умом…

– Я ничего не могу с этим поделать, Брентон. В отношении тебя я – собственница.

– А я боюсь, что ты выскочишь здесь за какого-нибудь длинноволосого художника, и я тебя больше не увижу.

– Обещаю тебе не выходить замуж. Я хочу только работать. Но… еще я хочу постоянно быть рядом с тобой и путешествовать вверх и вниз по реке. И кроме того, жизнь здесь – не совсем такая, какую я себе представляла. Когда мы работаем в заднем дворике галереи, изолированные от всего мира почти религиозной преданностью Искусству, – ты только не смейся, пожалуйста, я никому еще этого не говорила, – я чувствую, что нахожусь на самой вершине бытия. Но я немного разочаровалась, когда… поняла, что Бернард Холл отнюдь не Бог и что большинство остальных не имеют того высокого состояния души, которое объединяет священнослужителей и их почитателей. Я и сама, если честно, этого в себе не чувствую… Но ты меня не слушаешь!

– Все это чушь! Ты – женщина, и я спрашиваю тебя в четвертый раз: согласна ты стать моей женой?

– Это не получится, – не сдавалась Дели. Ей безумно хотелось сказать «Да!», но некий глубинный инстинкт подсказал ей, что это было бы ошибкой. Она должна заниматься живописью, сохраняя верность самой себе.

Он уехал в мрачном настроении, а на следующий день она проводила его на станцию. Они простились холодно, как чужие. Чтобы замаскировать уязвленную гордость, Брентон принял грубый и насмешливый тон. В свои двадцать девять лет он еще не встречал женщины, которая могла бы противостоять ему в осуществлении принятого им решения.

Лишь только поезд отошел от платформы, ее охватило чувство одиночества и заброшенности. Всю ночь она не сомкнула глаз, а наутро готова была бежать на почту и отбить телеграмму: «Я согласна». Но все же внутренний инстинкт превозобладал над ней.

В классе натюрмортов ей поручили интересный этюд. Закончив его, она услышала:

– Гм… Не часто студенты балуют меня таким качеством работы.

В устах Бернарда Холла это было высшей похвалой. После этого у Дели зародилась честолюбивая мечта сделаться первой женщиной, добившейся стипендии на обучение за границей. Эту возможность получил два года тому назад Макс Мелдрам, а присуждалась стипендия раз в три года.

По сложившейся традиции эту премию выигрывали чаще всего портретисты, меньше шансов было у пейзажистов, тогда как именно в пейзаже Дели чувствовала себя более уверенно. Но попробовать все же стоило. Она запретила себе думать о Брентоне и принялась за работу.

В Художественной галерее Мельбурна было множество копий полотен старых мастеров, которые присылали из-за границы стипендиаты, посещающие заморские музеи, – это было одним из условий предоставления стипендии.

Дели тщательно изучила все репродукции, но снова возвращалась к четырем австралийским пейзажам: «Летний вечер» и «Пруд в Коулрейне» Луиса Бувелота, «Восход луны» Дэвида Дэвиса и «В разгар знойного полудня» Стритона.

Она видела, что Бувелот был первым художником этой страны, ему покорился эвкалипт во всей своей неповторимости; на его картинах эвкалипты перестали быть бесцветной разновидностью дуба. Стритон, как уроженец Австралии, смог точно передать краски австралийского лета: желтая трава, пронзительно синие небеса, золото заката… Она могла часами смотреть на яркий импрессионистский пейзаж с закатным небом.

Еще ее интересовала картина Фредерика Маккубина «Зимний вечер». Работы, выставленные в залах Общества художников штата Виктории, были так насыщены австралийской атмосферой, что, казалось, излучали аромат эвкалиптов.

Она подходила к этим холстам вплотную и буквально «водила носом по краскам», изучая технику их авторов, а они будто стояли рядом, ободряя и показывая, что и как надо делать: «Смотри, это делается так-то и так – то. Эти тончайшие оттенки света и цвета могут быть переданы так-то…»

Подошло время готовиться к весенней выставке Общества художников штата Виктория. Кому-то из студентов было из чего выбирать для показа отборочной комиссии, а Дели располагала одним большим холстом, который она привезла из Эчуки и который теперь смогла оформить в раму благодаря деньгам Брентона. На картине был изображен лагерь старателя-одиночки близ устья реки Кэмпасп. На фоне темных деревьев поднимались вверх клубы голубого дыма. Кроме этого, она решила представить речной пейзаж, – его набросок она сделала еще в Эчуке, а также два натюрморта, выполненных в школе. Из четырех работ вернули только одну. Свои самые большие надежды на успех Дели связывала с картиной «Вечер на реке Кэмпасп». Но когда она пришла в зал отлакировать перед вернисажем свои работы, они показались ей потерянными на большой стене и Дели немало огорчилась. Но перед самым открытием выставки случилось нечто такое, что отвлекло ее от этого события. Несмотря на все храбрые заявления Брентону, возникшая реальная возможность оказаться беременной, наполнила ее ужасом.

Дели лихорадочно высчитывала сроки, которые каждый раз получались разные. Здесь, как и во всем другом, что не имело отношения к живописи, она была не слишком сильна и тешила себя мыслью, что все, возможно, обойдется. Однако чувствовала она себя плохо, особенно по утрам, когда ее мутило от одного вида пищи.

Она не заикалась об этом Имоджин: для нее говорить кому-либо о своих страхах значило оживить их. Сон ее стал тревожным, она просыпалась несколько раз за ночь вся в липком поту.

Настал день открытия выставки. Дели страшно волновалась. Хотя она была одной среди многих других, у нее засосало под ложечкой: ее картины впервые выставлялись для всеобщего обозрения. Когда на следующее утро пришла газета «Эйдж», она развернула ее и прочитала заметки о выставке. Единственная картина Имоджин «Букет цветов» не упоминалась вовсе. Где-то в середине колонки Дели увидела: «Дельфина Гордон – дебютант, чьи работы показывают многообещающую технику (особенно в передаче сверкающего великолепия текущей воды), но ей недостает оригинальности. Ее «Вечер на реке Кэмпасп» вызывает вполне определенные ассоциации с Луисом Бувелотом…»

Вот так! Она написала эту картину в Эчуке, не имея даже понятия о существовании такого художника. Обозреватель упоминает о речных пейзажах и ни одного слова о натюрмортах, на которые затрачен целый год дополнительной учебы.

Не в первый раз она засомневалась: помогают ли ей занятия в Художественной школе или мешают. В газете «Аргус» ос имя вообще не упоминалось. Дели знала, что ее обозреватель Скат люто ненавидит импрессионизм.

К концу недели месячные так и не пришли. Дели больше не могла выносить состояние неизвестности. Она медленно прошлась вдоль Верхней Коллинз-стрит, читая имена докторов на медных дверных табличках, и наугад выбрала одного. Медицинские осмотры внушали ей ужас, незнакомого доктора она боялась не меньше, чем предполагаемого диагноза. Назвалась Дели именем миссис Эдвард Брентон.

Когда она снова вышла на улицу, щеки ее горели лихорадочным румянцем, в горле першило от сухости, а руки тряслись мелкой дрожью. Она была близка к обмороку. Пытаясь освоиться с убийственным диагнозом, Дели зашла в чайную и присела за столик.

Она никак не могла поверить в то, что ее карьера в Мельбурне окончилась, и ей придется навсегда расстаться с Художественной школой и мечтой о поездке в Европу.

Доктор посмотрел на ее руки, смерил температуру, прослушал грудь и расспросил, как она питается и как спит. Все это казалось Дели несущественным: ее интересовал один-единственный вопрос. А он, закончив обследование, с самым спокойным видом сказал, будто оглушил бомбой:

– Боюсь, что у вас ранняя стадия туберкулеза, мадам. Затронута пока только одна сторона. Если вы хотите поставить болезни заслон, вам будет нужен отдых в теплом сухом климате. Анализ мокроты должен подтвердить диагноз, но я в нем практически не сомневаюсь.

Поначалу она не испытала ничего, кроме чувства облегчения: беременности у нее нет. «Я не советую вам сейчас беременеть», – сказал доктор. – «Вам нужно много бывать на солнце, много отдыхать, пить хорошее красное вино за обедом, принимать общеукрепляющие лекарства…»

Она автоматически сделала заказ на кофе. Взгляд ее был устремлен в стену. «Я советую вам переехать в какой-нибудь район внутри страны», – звучал в ее ушах голос доктора. – «Еще одна зима, проведенная в Мельбурне, может оказаться для вас последней».

Принесли кофе. Она выпила его, не ощущая вкуса, и заказала новую порцию. Голова ее теперь прояснилась, но щеки все еще горели, дыхание было коротким и отрывистым. Она ощутила острую потребность оказаться рядом с Брентоном, чтобы взглянуть на устрашающую проблему из его надежных объятий.

Брентон! Как это он ей сказал?.. «Ты могла умереть…» А ведь так вполне могло случиться – будущая зима могла стать ее последней зимой. Однако в это трудно поверить! У нее еще так много дел, так много надо увидеть и узнать, так много написать картин! Нет, она не может теперь умереть!

«Вам надо уехать… Еще одна зима в Мельбурне… район внутри страны – идеальное место для таких больных, как вы…»

Внезапно ею овладела бурная радость. В течение многих недель со дня отъезда Брентона в Эчуку Дели боролась с собой, пытаясь преодолеть острую тоску по нем. Теперь все решено: надо известить его о своем возвращении. Можно не сомневаться, что Брентон примет ее и такой, с одним легким, точно так же, как и она приняла бы его, если бы он вдруг лишился ноги.

Официантка, принесшая вторую чашку кофе, получила в награду ослепительную улыбку. Дели обхватила чашку руками, чтобы согреть холодные пальцы. Дрожь в ее теле унялась. Она вернется на реку, она всегда знала, что так будет. Там в чистом, пропахшем эвкалиптом воздухе, она поправится. Она обязательно поправится.

14

Перед свадьбой Дели провела короткое время у супругов Макфи в Бендиго. С переменой климата самочувствие стало лучше, кашель почти прекратился. Было похоже на то, что конфликт между ее чувствами и любовью к искусству разрывал ее на части и сделался причиной страшной болезни. Теперь, когда все разрешилось, она приняла новую жизнь с чувством радости и облегчения. Брентон не соглашался ждать год, пока она не излечится окончательно. Он настаивал на немедленной свадьбе, после которой она будет путешествовать с ним по воде. «Филадельфия» готовилась снова отправиться по реке в солнечные, сухие равнины запада, и он не опасался за исход болезни.

Дели была поражена, увидев, что сделали эти два года с Ангусом Макфи. Он вдруг превратился в развалину. «У него ревматический артрит», – шепнула ей миссис Макфи. Он передвигался не иначе как с палкой. Его массивный корпус согнулся, когда-то сильные руки искривились и стали совершенно беспомощными. Волосы и борода были густы, как прежде, но его синие глаза, веселые и проницательные, теперь потухли. Было видно, что его мучают постоянные боли в воспаленных суставах.

Перед отъездом Дели он подарил ей чек на солидную сумму и сказал:

– Это свадебный подарок. Вам нужна красивая мебель.

– Но ведь я буду жить на корабле, господин Макфи! Где там расставить мебель?

– Нет, ви только послушайте! Жить на воде, на маленький корабль. Где будут играть дети? Они упадут в воду и утонут.

– Да ведь детей еще нет, как вам известно! – засмеялась Дели. – Придется учить их плавать с раннего детства.

– Вряд ли это будет удачный сезон, – хмуро сказал Брентон. – Не знаю, как нам удастся пройти Бич-энд-Папс или даже остров Кембла с двумя баржами.

– А зачем тогда брать две баржи? Прошлый раз ты брал только одну, насколько я помню.

– Тогда я не был женат, и мне не нужно было обеспечивать жену. – Он рассеянно поцеловал Дели. – Теперь я должен зарабатывать больше. Если бы в прошлом году у меня была еще одна баржа с шерстью, это принесло бы мне, по меньшей мере, пятьсот фунтов.

– Но в этом случае нам пришлось бы нанимать еще одного шкипера и двух помощников на баржу, – Дели слегка выделила голосом замененное ею местоимение.

– Это составит двадцать фунтов в месяц, но зато какой доход! Нет, я возьму две баржи.

Дели прекратила спор. Ей в сущности было все равно, одна баржа или две, но она успела заметить, что Брентон перестал даже для вида советоваться с ней по вопросам эксплуатации судна. Его взгляд на их совместное имущество можно было определить так: «Все, что твое – мое; все, что мое, принадлежит мне одному».

– Само собой, – продолжал Брентон, – у нас не будет страховой гарантии на грузы, пока мы не пройдем устье Биджи. У нас нет сертификата страховой компании на буксировку двух барж.

– А почему бы нам их не получить?

– Это займет слишком много времени, а нам выходить через одну-две недели. Страховое свидетельство требуется только на отбуксировку барж вниз по течению; на обратном пути мы будем прикрыты.

Хотя муж всячески старался исключить ее из игры, Дели твердо решила проявлять неназойливый интерес ко всему, что является смыслом его жизни. Она знала, что он любит ее, но только любовь для него не была делом первостепенной важности. Она рассудительно подумала о том, что, к счастью, у нее есть и свое дело, живопись, и здесь она правила безраздельно, не оглядываясь на мужа.

Муж уделил ей после свадьбы три полных дня. Это было, конечно, не самое подходящее время для женитьбы. «Филадельфия» только что вышла после капитального ремонта из сухого дока.

Прошел слух, что выше по течению уровень реки поднимается, и Брентон принялся обзванивать тех членов команды, которых не было в городе, нанимать новых работников и готовиться к погрузке.

На бракосочетании Дели надела кремовый костюм из саржи и шляпку с большими желтыми розами. Шокированная Бесси заявила, что без белой вуали не чувствовала бы себя новобрачной. Но Дели имела собственный взгляд на эти вещи, в Брентону было все равно, лишь бы поменьше хлопот.

Дели была глубоко тронута, видя все усилия, которые приложил дядя Чарльз, чтобы придать себе респектабельный вид ради такого торжественного случая. Он тщательно вычистил свой старомодный темный костюм, лицо его было гладко выбрито, волосы подстрижены. Однако же на пятке левого носка зияла большая дыра. За свадебным обедом он перебрал виски и расчувствовался; слезы градом катились из его покрасневших глаз, застревая в усах.

Когда они приехали к нему, чтобы сообщить о предстоящей свадьбе, он, по-видимому, не слишком этому обрадовался.

– Жить на пароходе! – он с сомнением покачал головой. Они с Дели вдвоем сидели в передней комнате, ныне пропыленной и затянутой паутиной. Он взял ее за руку. – А я-то надеялся, что ты сделаешь блестящую… э… партию. С твоей внешностью, с твоими талантами… Впрочем, я понимаю, что не могу давать тебе советы. Мой собственный брак… – Он тяжело вздохнул. Его грустные воспаленные глаза, его поникшие седые усы тронула меланхолическая улыбка. – Впрочем, если ты счастлива, я полагаю…

Она отметила, что он не договаривает фразы, заканчивая их нечленораздельным бормотанием. На нем были стоптанные ботинки, рабочие брюки, подвязанные бечевкой и рубашка далеко не первой свежести. Дели было странно слышать от дяди Чарльза нарекания в адрес ее будущего мужа, франтоватого Брентона, который, готовясь к встрече с родственником невесты, долго и старательно приглаживал щеткой непослушные кудри. Чего стоил один высокий белоснежный воротничок, подпиравший выбритый до синевы подбородок.

Когда она позвала из гостиной жениха, дядя Чарльз встретил его радушно и суетливо захлопотал, доставая писки и стаканы. Предупрежденный заранее, Брентон знал, чего можно ожидать; он не повел и бровью при виде жалкой внешности дяди Чарльза, зато с интересом разглядывал некогда богатое убранство дома: запыленные шелковые абажуры, потемневшие медные подсвечники на пианино, изношенные парчевые покрывала, потертый ковер с розами.

Две девушки-туземки выбежали из кухни на стук колес наемного экипажа и с игривым хихиканьем убежали за дюны. Дели вспомнилось, как много лет назад она впервые приехала на ферму. Тогда Минна и Луси вот так же, прыская от смеха, спрятались за бочку с водой.

Теперь Минны уже нет в живых; время разрушило ее облик задолго до ее физической смерти. Нет и Эстер, и Адама. Когда Чарльз, сделав над собой усилие, спросил, останутся ли они обедать, она поспешно отказалась, сославшись на скорый отъезд. Старый дом был населен духами, и, главное, здесь витал дух Адама.

Дядя попросил ее взять что-нибудь из дома в качестве свадебного подарка. Подумав, что тетя Эстер перевернется в гробу, если ее неловкая племянница возьмет какую-нибудь хрупкую, дорогостоящую вещь, Дели выбрала обитую гобеленом скамеечку для ног, на которой она любила сидеть подле мисс Баретт в старые добрые времена. Теперь та живет во Франции, и Дели поддерживает с ней переписку, хотя письма приходят все реже и реже.

После церемонии бракосочетания счастливые молодожены поселилась в гостинице «Палас» – до дня отплытия «Филадельфии». Брентон шутил, что ему с женой вполне хватило бы и узкой матросской койки, но двуспальная кровать, конечно же, не хуже.

– Ты теперь выглядишь много лучше, – сказал он, спустя неделю после свадьбы, раздвигая ее рассыпавшиеся по спине волосы и легонько трогая пальцами позвонки. – Теперь их не так просто сосчитать, как раньше. Лицо у тебя округлилось, тени под глазами исчезли.

Ему нравилась ее субтильность, ее хрупкое сложение, даже ее болезненность привлекала и трогала его, позволяя чувствовать себя самого сильным и покровительственным. Он рассматривал ее узкие изящные ступни, ее маленькие коленные чашечки с такой нежной сосредоточенностью, с какой ребенок разглядывает новую куклу.

Раньше он предпочитал более осязаемые формы, но теперь его приводили в восхищение маленькие упругие груди и тонкая, прозрачная кожа, сквозь которую просвечивали синие жилки вен.

– Это даже хорошо, что мы будем спать отдельно, – говорил он, пряча лицо на ее груди. – А то я тебя замучаю. Доктор сказал, что тебе надо отдыхать.

– А еще он сказал, что сейчас мне не стоит иметь детей.

– Мы должны соблюдать осторожность.

Дели чувствовала, что она будет счастлива долго, всегда. Она жалела Имоджин, которая вела беспокойную, не приносящую удовлетворения жизнь, пускаясь в случайные связи; в ней пробудилась симпатия к Бесси, вышедшей за чопорного анемичного юношу, который никогда не покидал Эчуку и не интересовался ничем, кроме универсального магазина, который надеялся унаследовать после смерти тестя.

Бесси светилась довольством и тщеславной гордостью за свой дом, обставленные ее отцом по тщательно разработанному плану. Она носила ребенка, и ее лицо, оживлявшееся прежде только от светской болтовни, теперь имело спокойное, «прислушивающееся» выражение. Вид у нее был цветущий, как у дерева, готовящегося принести плоды, и Дели почти завидовала зреющему в ней материнству.

По ночам Дели часто лихорадило. Ее щеки горели, выдавая таящуюся внутри болезнь; ее синие глаза становились в такие минуты еще синее и ярко блестели.

По утрам она лежала, бледная и вялая, разметанные по подушке волосы были влажны от пота, отнимавшего у нее силы. Завтракала она обычно в постели, однако в скором времени желание видеть Брентона, находиться вблизи него, трогать его рукой поднимало ее на ноги и вело на пристань.

Поздоровавшись, он уже не обращал на нее внимания, но она знала, что, руководя погрузкой сельскохозяйственных машин, мешков с мукой, связок кроличьих капканов, ящиков с пивом, он все время помнит о ее присутствии, о том, каким энергичным он выглядит в ее глазах, когда поправляет кучу мешков или сложенные штабелями эвкалиптовые доски, предназначенные для замены вышедших из строя лопастей.

Когда он с волосами, потемневшими от пота, делал передышку, она не могла удержаться, чтобы не подойти к нему, не постоять рядом и не погладить его руку. В ней поднималось неутоленное желание, заставлявшее ее чувствовать его физическое присутствие. Она всерьез опасалась, что их взаимное притяжение дает яркую вспышку в момент касания рук, подобно тому, как это происходит в вольтовой дуге или в электровыключателе. «Нажмешь симпатичную такую кнопочку – и ни тебе дыма, ни запаха, ни хлопот!» – так писал о своих впечатлениях об электрическом освещении восторженный пассажир то ли с «Эллен», то ли с «Жемчужины».

У них на борту появился новый член экипажа. Когда Дели впервые сошла вниз, с наслаждением втягивая знакомый, пахнущий илом и водорослями запах реки, любуясь игрой золотых солнечных пятен на досках палубы, ее пригвоздил к месту командирский окрик из рулевой рубки:

– Стоять… вольно!.. Убью мерзавцев!.. Уйдите из-под стрелы!!!

Дели взглянула вверх, ожидая увидеть убеленного сединами морского волка, а вместо этого увидела умные глаза зеленого попугая, который обращался к ней через открытое окно рубки.

– Что вы сказали? – вежливо переспросила она.

– Куда к дьяволу подевалась моя отвертка? – строго спросил ее попугай.

Дели поднялась в рубку, чтобы поздороваться с ним, почесать ему головку, но попугай, привязанный за ногу легкой цепочкой, отлетел назад, излив на нее целый поток неразборчивых слов.

– Он ругает тебя на датском языке, – сказал подошедший Брентон. – Он умеет ругаться на трех языках: английском, датском и шведском.

– Но откуда он здесь взялся?

– Мне подарил его капитан Джекобсон, когда увольнялся на берег. Раньше он служил на океанском флоте и раздобыл эту птаху в Южной Африке. Его зовут «Шкипер». По словам прежнего хозяина, она не сможет жить нигде, кроме как на судне. Меня она любит.

– Тебя вообще любят птицы, – сказала Дели.

– Я хочу любить тебя не где-нибудь, а в моем родном Новом Южном Уэльсе, – сказал ей муж. Брентон родился в маленьком городке, но детские годы провел в Мельбурне и Сиднее. Отец его был шорником, но и он, и мать Брентона давно умерли. Из родных остались лишь сестра, живущая с семьей в Квинсленде, да брат – в Сиднее.

– У нас никогда не было таких шикарных вещей, – сказал ей Брентон после посещения фермы. – Ни коров, ни пианино… Мы жили по большей части на кухне, а гостей принимали в небольшом зале, куда мы в будние дни почти не заходили. Я при первом удобном случае старался улизнуть из дома, да и школу не особенно жаловал. Вот почему большой город сразил меня наповал, все эти высокие дома, заборы. По-моему, человеку лучше держаться от них подальше.

Она никогда еще не видела его вне пределов города, если не считать той ночи, когда они шли вдоль берега с единственной целью – уйти подальше от людных улиц. Теперь ей открылась новая грань его характера: отважный путешественник, родившийся и выросший в австралийской глубинке, натуралист с зорким, натренированным глазом. Она видела, как муррейские сороки слетались клевать сырные крошки с его ладони. Он ей рассказывал, что в детстве у них дома была ручная трясогузка, которая садилась ему на плечи.

Ребенком Брентон коллекционировал птичьи яйца, но никогда не брал из гнезда более одного яйца и затевал драку с мальчишками, если те обирали гнездо подчистую. Под кроватью у него был целый ящик птичьих яиц.

– Иногда я забывал их перебирать и выбрасывать протухшие, и тогда мама устраивала мне скандалы.

Сердце Дели преисполнялось любовью к белокурому мальчишке с его коллекцией птичьих яиц. Он и теперь способен проявить нежность к малым существам, этот сильный, смелый парень, который может уложить одним ударом кулака любого строптивого члена команды.

Муж показывал ей такие лесные цветы, которых она раньше не замечала; он ласково трогал их своими большими пальцами, припоминая их названия, а один раз поймал крохотную ящерицу и гладил ее, пока она не сбросила хвост и не убежала; приподняв Дели, он показал ей аккуратные белые яйца в гнезде попугаев, устроенное в дупле.

После полудня она отдыхала два часа в постели, как велел доктор. В остальное время рисовала, писала красками, навещала Бесси и ждала почти с тем же нетерпением, что и муж, начала навигации.

Но вот все приготовления позади. Повышение уровня реки, начавшееся в верховьях, ожидалось в Эчуке не позднее, чем через два дня.

Брентон нанял шкипера и двух помощников для старой баржи; взял он и кочегара. Это был молчаливый человек с лицом, покрытым рубцами и шрамами. Дели боялась его, но Брентон не склонен был судить о характере по лицу – этот человек чудом остался жив, когда взорвался котел; горячая зола, угли, даже куски раскаленного металла обожгли и поранили ему лицо.

Вернулся на корабль Бен. За то время, что они не виделись, он повзрослел и стал держаться чуть-чуть увереннее, но его застенчивые умные глаза были все те же. Бен помог Дели повесить в салоне и каютах ситцевые занавески и охотно исполнял ее поручения.

Механик Чарли был все такой же угрюмый и замкнутый; помощник капитана по-прежнему беззлобно сыпал шутками.

А-Ли вернулся с чемоданом, который он не выпускал из рук, пока не спрятал в какой-то тайник у себя на камбузе.

Кают теперь на всех не хватало. Помощник капитана и механик заняли вдвоем каюту, соседнюю с салоном. Кочегар и Бен поселились в маленькой кормовой каюте. Палубные матросы и шкипер первой баржи вместе со своими помощниками, а также китаец-кок стали спать на барже, укрывшись просмоленным брезентом.

А-Ли, недовольный тем, что его соседи храпят, облюбовал себе место для ночлега на носу корабля, где было устроено нечто вроде кладовой для хранения краски и запасов провизии. Как-то раз помощник капитана, забыв об этом, вломился туда ночью в поисках куска веревки и наступил китайцу на голову, чем тот остался крайне недоволен.

– В душу, в бога мать! – завопил он спросонья. – На этой треклятой лодке человеку и заснуть низзя!

С пароходов, уже поднимавшихся за грузом муки до Ярравонги и Элбури, сообщали, что озера Мойра практически высохли. Владельцы судов не ждали ничего хорошего от этого сезона: в Квинсленде также выпало мало дождей, Дарлинг обмелела.

– Мы тронемся в путь, как только вода поднимется достаточно высоко, чтобы пронести нас через Бич-энд-Папс, – сказал Брентон. – Нам надо достичь устья Дарлинга, прежде чем спадет вода. Если мы застрянем, нам придется стоять на приколе и ждать новых дождей.

Когда они, наконец, отчалили, Дели и подумать не могла, что пройдет почти два года, прежде чем она увидит Эчуку снова.

Перед отбытием она получила письмо от Кевина Ходжа, который возвращался на родину.

«Мне подходят здешние места, – писал он. – Только повидаюсь с родными и вернусь назад, получу надел земли и заживу своим домом; южно-африканская девочка будет ждать меня…»

Дели почти забыла его и была рада, что он больше не держит ее в голове.

15

Они прошли риф Маррамбиджи, более осторожные шкиперы выжидали, желая убедиться в том, что вода продержится. На Кламп Бенд Тедди Эдвардс впервые длинно выругался, правда вполголоса, налегая изо всех сил на ручки большого штурвала.

Он не отрывал глаз от реки, где течение огибало прихотливую излучину, посредине которой торчала большая коряга. Капитан направил судно прямо на эту корягу, и она хрустнула под форштевнем железного дерева, не причинив вреда. Попав во вращающееся колесо, она могла согнуть его металлический остов и вдребезги размолотить деревянные лопасти.

– Ну, давай, старушка! – приговаривал Брентон, выворачивая руль обратно. – Она заваливается вправо, – сказал он помощнику, стоявшему по другую сторону штурвала, чтобы в случае необходимости помочь капитану.

– Похоже, груз неровно лежит, – предположил Джим Пирс.

– Может быть. Надо нам на первой же стоянке посмотреть, где брать дрова.

(Он сказал: «надо НАМ…». Не «надо тебе» и не просто «надо», отметила про себя Дели.) Она тихонько стояла в углу рубки, стараясь не мешать мужу. Наблюдая, как он проводит баржи через излучину, она поняла, почему о нем говорят: «Тедди Эдвардс обещает стать настоящим речным волком».

– Уфф! – он с облегчением перевел дух, видя, что вторая баржа благополучно миновала опасное место, и вытер тыльной стороной запястья пот со лба. – Нас ожидает веселенький пикник, дорогая! Похоже, река хочет показать нам свой норов.

С тех пор как они вышли в плавание, он впервые обратился к жене напрямую. Судно поглощало все его внимание, все силы. Оно оживало под его руками, а он разговаривал с ним, будто с живым существом. Сейчас он смотрел на Дели тем взглядом, который так раздражал ее раньше: голова чуть откинута назад, веки полуопущены. Сердце в ней замерло: она никогда еще так его не любила.

Теперь она видела его за мужским делом. Брентон командовал людьми и судном естественно и умело, без суеты, без высокомерия. Будучи значительно моложе его, она нашла в нем не только мужа, но и своего умершего отца, и погибшего кузена – всех дорогих ей мужчин.

Дожди, поднявшие уровень реки на два фута, уже прошли, и вода начала опускаться. Снова обнажились причудливо скрюченные корни деревьев, растущих на берегу.

Дели радовалась, пускаясь в это долгожданное путешествие по таинственной реке, которую она так давно мечтала открыть для себя и где за каждым поворотом таилось новое, неизведанное. Вид спускающегося уступами берега, оживляемого теплыми чистыми мазками вкрапленного в глину желтого песчаника, действовал на нее умиротворяюще. Те же берега, те же склонившиеся над водой темные деревья, а позади – бескрайние эвкалиптовые леса. Все как под Эчукой.

День был хмурый и скучный. Прохладный ветерок, производимый движением судна, проникал через открытые окна рубки. Но вот впереди по ходу корабля на светло-серых стволах вспыхнули яркие солнечные лучи; темные листья зажглись оливковым и янтарным цветом, тоненькие веточки превратились в алые шелковые нити.

Дели ясно ощутила: она на самом деле вышла в увлекательное путешествие через необжитые районы Австралии, расположенные в верховьях реки Дарлинг, и рядом с ней человек, которого она любит.

Радость переполняла ее сердце и грозила взорвать его, как перегретый котел. От избытка чувств она ухватилась за конец свисающей веревки и потянула. Раздался гудок.

– Стоп! Держи швартовы! – истошно закричал попугай.

Помощник капитана был шокирован ее легкомысленным поступком. Брентон нахмурил брови.

– Никогда не делай этого, Дел! Механик подумает, я выпускаю пар, чтобы притормозить у дровяного склада, и сбросит давление. Или шкипер на барже решит, что это сигнал к завтраку.

– Извини, пожалуйста, – сказала Дели, покраснев. Тем не менее она подняла голову и прислушалась к свободному, раскатистому эху, донесшемуся от берегов, скрытых за дальним поворотом. «Это потому, что я тебя люблю», – чуть не сказала она в свое оправдание. Но там был помощник капитана, он высунулся из окна рубки, чтобы разглядеть верстовое дерево, на котором было помечено расстояние до Олбери.

– Вроде пятерка… – бормотал он про себя. – Попробуй разгляди эти треклятые цифры на таком расстоянии. Каждая складка коры похожа на цифру пять. Ладно, будем считать, что до Олбери 365 речных миль.

Дели прикорнула в своем уголке, тихонько что-то про себя напевая. Она плывет, это главное. Будущее уносит ее все дальше, от одного поворота реки к другому.

Может, движение – только иллюзия, и в действительности движутся берега, а судно стоит на неподвижной реке? Это не имеет никакого значения. Поток жизни может плыть к ней, или уносить ее с собой, ей это все равно. Она раскинула руки, чтобы притянуть, вобрать в себя все впечатления, вплоть до последнего, самого главного акта – акта смерти. Снаружи прозрачные волны бились о берег.

Близ Кундрука были сложены на берегу штабеля толстых эвкалиптовых бревен, кучи кроваво-красных опилок источали немыслимый аромат. Позади себя они увидели дымок из трубы «Успеха», который вышел сразу после них. Дроссельный клапан немедленно открыли и в топку подбросили дров, не жалея. Вскоре они оторвались от «Успеха».

Затем целых семнадцать миль они крутились вокруг острова Кембла, где кенгуру и дикие кабаны с любопытством глазели на них из зарослей тростника. Половину речного русла занимал остров, вследствие чего река сужалась до узкого пролива. Нижние ветки прибрежных деревьев задевали за борта судна, на палубу сыпались листья, веточки, птичьи гнезда.

Помощник капитана отработал шестичасовую смену, и его сменил Бен. Из-за перекоса груза «Филадельфия» стала неповоротливой и огибала излучины неуклюже, точно одурманенный краб.

Бен, тщедушный и неловкий, в съехавших брюках, один лишь раз посмотрел на жену капитана своими застенчивыми черными глазами и больше смотреть не решался. Уши у него вздрагивали, когда он чувствовал на себе взгляд ее синих глаз, таких огромных и ласковых. В ответ на ее дружеское приветствие он выдавил из себя нечто нечленораздельное и уставился на ручку штурвала.

В то утро Брентон сделал в судовом журнале следующую запись:

6 часов вечера: судно перегружено с креном на правый борт и зарывается носом на три дюйма. Перекос делает управление почти невозможным. За мостом Суон-Хилл надо сделать остановку и разместить груз по каргоплану.[15]

В разговоре с командой Брентон не злоупотреблял терминами, однако записи в судовом журнале были выдержаны в строго морских традициях.

Они сделали остановку у Фолкнеровского дровяного склада, где шестифутовые поленья для топки передавались на борт по цепочке грузчиков, вставших на сходнях. Пока перекладывали грузы, Дели решила поискать свежего молока. На голом берегу стоял маленький деревенского типа дом, построенный из дерева и железа.

Костлявая женщина в темном платье, длинном фартуке и чепце вышла к Дели и нехотя налила ей в котелок молока на три пенни.

– Сколько тебе лет? – спросила она, с любопытством разглядывая тоненькую фигурку в розовой батистовой блузке и прямой юбке, схваченной у талии широким поясом, блестящие темные волосы и цветущее лицо.

– Двадцать один.

– А сколько мне дашь?

– Ну… я не знаю, – Дели посмотрела на темное от загара лицо, морщины у рта, на загрубевшие руки, прямые мышиного цвета волосы, выбившиеся из-под чепца, на щербатый рот и в смущении отвела глаза.

– Мне двадцать пять, я старше тебя не четыре года, – сказала фермерша с горькой улыбкой. – По мне этого не скажешь, правда? У меня была тяжелая жизнь. С десяти лет ишачила на коров: до школы подоишь, потом после школы, вечером, когда уже и сидеть-то не можешь от усталости… Ненавижу коров!

Три крепыша от пяти до семи лет, уцепившись за материнскую юбку, исподлобья рассматривали незнакомку.

«Зачем же тогда ты выходила за фермера?» – хотела спросить Дели, но не спросила. У этой женщины не было другого выхода. У нее не было возможности получить образование и профессию, ей оставался только один путь – на ферму. Всю жизнь, до самой смерти она будет привязана к ненавистным ей коровам.

– Иногда я готова вопить от страха, выгоняя коров из болота, кишащего змеями. Река здесь тоже опасная, не могу дождаться, когда дети вырастут, просто не верю, что это будет. Нам никогда не выбраться отсюда, – ее голос звучал безнадежно, однако отчаяния в нем не было, скорее угадывалось даже своеобразное достоинство и гордость.

Дели стало страшно неловко, будто это она была виновата в том, что этой женщине приходится вести беспросветную, серую жизнь. Она устыдилась своих ухоженных рук, своего румянца. Желая хоть чем-то утешить несчастную, она выпалила:

– А я вот больна, мне надо больше отдыхать. Доктор сказал, что здешний климат полезен для больных туберкулезом, и…

Женщина отпрянула от Дели, будто воочию увидела облако зловредных микробов, вылетающих из ее рта.

– Не подходите! Сейчас же домой! – сердито закричала она на детей, – Не смейте приближаться к ней, я кому сказала!

Она подхватила младшую девочку, направлявшуюся к Дели на своих еще нетвердых ножках, пуская пузыри на слюнявых губах.

В ее голосе было столько брезгливости, что Дели была поражена до глубины души.

– Я ведь не прокаженная и не чумная, – крикнула она в их удаляющиеся спины.

Покой души был нарушен. Что, если и Брентон воспринимает ее болезнь похожим образом?

«Успех» должен бы был нагнать их на стоянке, однако о нем не было ни слуху, ни духу. Только спустя долгое время они узнали, что его баржа близ острова Кембла напоролась на корягу и затонула. Много дней понадобилось команде, чтобы спасти грузы и поднять баржу.

За Суон-Хилл характер речного русла изменился. Сказочный поток, протекавший меж девственных лесов, где кричали экзотические птицы, превратился в широкую реку, петляющую меж ровными, поросшими травой равнинами и поливными фермами.

Дели целыми днями торчала в рулевой рубке, считая, что так путешествовать интереснее. Брентон почти не отходил от штурвала, хотя его должны были сменять через шесть часов. Даже еду ему приносили прямо сюда.

Прислушиваясь к лаконичным фразам, коими обменивались капитан и его помощник, Дели узнала о реке много нового. Каждый поворот и, почитай, каждое дерево имели свою историю: столкновения, пожары, пробоины, крушения, гонки, устраиваемые шкиперами.

Ее удивляло, что Брентон всегда знал местонахождение судна, не справляясь с полотняной морской картой, навернутой на валик и хранящейся в его каюте. Каждый поворот и изгиб, каждый риф будто был сфотографирован в его мозгу. В тех местах, где фарватер могла пересечь плоскодонка перевозчика, Брентон, даже не видя ее, давал упреждающий гудок, чтобы лодочник успел затормозить.

Они прошли Тули Бак, экспериментальную насосную станцию Гуднайт и другие места, названия которых звучали для Дели как волшебная музыка: Блэк-Стамп, Вуд-Вуд, Гелосс-Бенд, Тинтиндер, Пьянгил…

Но вот Тедди Эдвардс поставил дроссель на минимальную скорость, установил руль на прямой курс и задумчиво подпер голову своими загорелыми руками.

– В чем дело? – спросила Дели, не видя впереди ничего, кроме безобидного поворота.

– За этим поворотом Бич-энд-Папс,[16] – сказал Брентон. – Слышишь, как они воют!

16

Перед ними лежал большой остров и несколько маленьких, ни дать ни взять оскалившаяся пасть волчицы и ее волчат. От реки остался лишь узкий пролив, опасный для судоходства. Опытные «речные волки» старались пройти здесь до того, как снизится уровень воды. На самых мелких местах образовывались пенные водовороты, как на водяной мельнице. Слой воды над каменной грядой был всего три фута.

– А наша осадка два фута шесть дюймов, так что проскочим! – невозмутимо сказал капитан. Дав долгий гудок, он повернул штурвал вправо, и «Филадельфия» медленно встала против течения. Обе баржи последовали за ней, пока весь караван не столкнулся с встречным потоком.

Теперь он притормозил ход судна и начал потихоньку спускать баржи через опасную протоку, положив каждую из них в дрейф. При этом матросы травили буксирный канат. Все члены команды, включая кочегара и кока, стали вдоль борта с шестами в руках, готовые в случае необходимости оттолкнуться от глинистых и каменистых берегов.

Когда баржи благополучно притормозили на другую сторону протоки, Брентон отцепил буксиры и начал осторожно спускать судно, задом наперед, на холостом ходу. Команда опасливо смотрела, как «Филадельфию» медленно сносит течением, чуть-чуть наискосок от пролива, ширина которого почти не превышала ширину судна.

В этот самый момент налетел резкий порыв ветра и сдвинул с места надпалубные сооружения. Брентон поставил дроссель на «Полный вперед». Как только лопасти гребных колес захватили воду, судно вздрогнуло и вышло против течения назад, в безопасное место.

Брентон хранил полное спокойствие. По-видимому, ему уже приходилось бывать в подобных переделках на одном из больших озер.

Он вторично спустил судно, медленно, дюйм за дюймом, и снова их завернул ветер. На этот раз кожухом левого колеса задело одного «волчонка». И в третий раз судно опустилось в протоку, точно рак-отшельник, нащупывающий хвостом вход в панцирь; на этот раз стремительное течение пронесло ее без каких-либо повреждений, если не считать доски, вырванной из кожуха колеса.

«Филадельфия» продолжала свой путь вниз по реке с обеими баржами на полной скорости в восемь узлов, которая увеличивалась течением до двенадцати. Опасность была позади и напряжение спало. Теперь можно было не беспокоиться – вплоть до гряды Джеримайя-Ламп и Баундари-Рокс, выше Юстона никаких сюрпризов не ожидалось.

Брентон достал платок и вытер вспотевшие ладони – единственный признак пережитого им напряжения.

Снова пошли лесистые берега, деревья стояли вплотную к воде. Справа внезапно показался Уакул, и река стала шире. Дели не захотела идти отдыхать, потому что они приближались к устью Маррамбиджи. Высокие берега из красного песчаника были увенчаны темными муррейскими соснами.

Холодный ветер натянул облака. Брентон закрыл окна, и в рубке сразу стало тепло и уютно. Он указал Дели на цапель светло-охристой окраски, взлетевших с дерева при приближении судна. Их крылья переливались в свете рефлекторов.

– Смотри, вон они! Вон одна цапля села на дерево, совсем близко от нас. Клюв у нее голубой, а на хвосте длинные белые перья. Это ночные птицы, они кормятся только по ночам, а мы их спугнули.

– Где, где? – спрашивала Дели, не видя. Она уже привыкла к тому, что в состоянии возбуждения он делает ошибки в английском языке и перестала их замечать.

Он бросил штурвал и подошел к ней. Взяв ее голову в свои руки, он повернул ее в нужном направлении, но она не увидела птиц: закрыв глаза и прижавшись лицом к его ладоням, она упивалась магией их прикосновения.

Пара лебедей, тяжело махая черными крыльями с белой каемкой по краям, оторвалась от земли и полетела к плесу. Над рекой тихо пролетела кукабарра.

– Это бесовская птица, – задумчиво произнес помощник капитана. – Каждый раз, когда я слышу их голоса, вижу их на восходе или на закате солнца, я вспоминаю, как они смеялись надо мной, когда я впервые прибыл в Австралию.

– А меня они испугали, когда я их услышала в первый раз, – вспомнила Дели.

– Я тогда был настоящим помми:[17] темно-синий костюм, твидовая кепочка и все такое. Я сбежал от одного торговца из Аделаиды, подъехал на попутке до Марри-Бридж и пустился пешком в Морган, где, как мне сказали, я смогу купить билет на пароход. Я шел через степь, придерживаясь по возможности берега реки. Была адская жара. Сняв пиджак, я завязал его рукавами вокруг шеи, а жилет выбросил. Мне то и дело встречались на пути пересохшие болота, заросшие колючей травой, где могли быть змеи.

И каждый раз, когда я располагался на отдых в тенистом уголке, эти треклятые птицы начинали дико хохотать. Они попросту издевались надо мной. Никогда в жизни я не слышал такого злобного смеха. «Не страна, а гадюшник!» – подумал я тогда. – Ноги моей здесь больше не будет! (А ноги были стерты в кровь.) И с тех пор я действительно ни разу не ступил ногой на эту землю, если не считать дороги от корабля до пивной.

– Вы не любите эту страну, но реку вы любите?

– Кто вам сказал, что я не люблю страну? Я не хочу жить нигде кроме Австралии, и меньше всего хочу вернуться в эту старую Англию. Это красивая страна, роскошная река, и пусть теперь кто-нибудь посмеет назвать меня помми!

– И я того же мнения! – горячо поддержала его Дели.

– Подходим к устью Биджи, – скупо обронил Брентон.

– Где оно? – Дели бегом пересекла рубку и прижалась носом к правому иллюминатору.

– Да не спеши ты! Никуда оно не денется.

Дели была разочарована. Вот эта невзрачная речка и есть Маррамбиджи, несущая снеговые воды с Кьяндры, где она, Дели, жила ребенком. Оказывается, эта река, судоходная на протяжении половины ее длины, при впадении в Муррей выглядит более чем скромно. Однако ниже устья ее русло расширяется до размеров солидной реки, образуя запутанную водную систему. «Филадельфия» приближалась к тому месту, где основное ложе реки было перерезано узким перешейком, отгораживающим шестимильную заводь, постепенно превратившуюся в довольно мелкий залив, уже почти не связанный с рекой. Через перешеек, ширина которого составляла не более сотни ярдов, переливалась вода.

– Я думаю, пройдем, Джим? – спросил капитан у своего помощника.

– Не стоит рисковать, Тедди. Течение очень уж слабое.

– Но фарватер так засорен, и в нем так мало воды! Попробую!

В дверь постучали. Бен, стоявший на нижней ступеньке трапа, просунул в рубку голову на уровне их колен.

– Механик велел передать вам, сэр, что если вы решились идти через перешеек Уильсона, то лучше убрать скорость.

Тедди Эдвардс высокомерно вскинул голову и взглянул на Бена сверху вниз. Потом он небрежно облокотился на штурвал, удерживая его в одном положении весом собственного тела.

– Так и сказал? Ты не ослышался, Бен? Побудь пока здесь, малыш.

На минуту Брентон оставил штурвал и сошел на палубу. Положив руки на перила, он посмотрел вниз, в направлении перешейка, прикидывая скорость течения. Потом он поднялся в рубку, встал к штурвалу и стиснул челюсти.

В мгновение ока их подхватило потоком; с баржи донесся тревожный крик, судно и обе баржи устремились вперед, задевая левым бортом за берег; левое колесо уже загребало траву и глину. Капитан оглянулся назад в тот момент, когда вторая баржа ударилась о берег и отскочила от него точно мячик.

– А теперь, Бен, мальчик мой, ступай к механику и скажи ему, чтобы он не вмешивался, когда его не просят. Ты видел, как я провел караван на полной скорости?

– Д-да, сэр! – Глаза у Бена готовы были вылезти из орбит. Он исчез.

– Мы сэкономили около шести миль пути, – сказал Брентон.

– А могли потерять и корабль, и грузы общей стоимостью в шестьсот фунтов, – сухо сказал помощник.

Но капитан лишь самодовольно улыбнулся.

17

Не доходя до «Чертова трека», «Филадельфию» остановили на ремонт. Одно колесо сняли, остов выпрямили и заменили две поломанные лопасти.

Тедди Эдвардс, превратившись в плотника, сошел на берег: надо было выбрать молодое дерево, чтобы заменить разбитую опору палубы. Он был бывалым лесорубом, способным свалить дерево двумя-тремя хорошо рассчитанными ударами топора.

Попугай выпорхнул из рубки и уселся на плечо Дели, перегнувшейся через перила верхней палубы, чтобы лучше видеть плотницкие работы внизу.

– Кто, черт побери, взял мою отвертку? – сурово спросил он.

Дели остановила помощника капитана, направлявшегося в свою каюту, и сказала вполголоса:

– Я слышала, Джим, как вы советовали капитану обойти Макферлейн-риф стороной. Что, они очень опасны? И не кажется ли вам, что он ведет себя немного безрассудно, поступая вопреки советам?

– Ах, мисс Филадельфия, человек учится на ошибках. Мы, старшие, капитану не указ. Тедди станет добрым моряком, но сейчас он еще слишком молод. В этом рейсе с двумя баржами на буксире он узнает, что можно делать и чего нельзя.

На Макферлейн-риф судно порядком потрепало и поцарапало, но все же они миновали их благополучно. У «Чертова трека» Брентон сбросил скорость и приготовился обогнуть первый порог, как вдруг их настиг предательский порыв ветра, ударивший сбоку, и «Филадельфию» развернуло поперек реки, словно большой бумажный кораблик, и бросило на заросший деревьями берег со стороны Нового Южного Уэльса. Колесные кожуха смялись, будто картонные, палубные опоры затрещали длинная, корявая ветка прорвала сетку от мух натянутую в окне камбуза, едва не задев кока.

– В душу, в бога мать!.. – грязно выругался он. – Так мы и без печки останемся!

«Филадельфия» повисла на деревьях, точно птичка, напоровшаяся на шип.

Идущие сзади баржи, хотя и не в такой степени были подвержены действию ветра, все же затормозить не могли. Единственное, что сумели сделать шкиперы, – это избежать столкновения барж между собой, а также с покалеченным судном. Течение подхватило их и закружило в водовороте.

Первую баржу рывком бросило вниз, на всю длину троса, так что едва не выдернуло буксировочный кол. Другая баржа села на мель со столь резким толчком, что половина груза свалилась за борт. Тюки сенажа поплыли вниз по реке. Часть из них выловили и разложили на берегу для просушки, но другие спасти не удалось. Все, включая и попугая, вылетевшего из рубки, кричали, давали друг другу советы и распоряжения, ругались… Попугай ругался по-датски.

Вся команда, в том числе и отдыхающие после смены, высыпала на берег, чтобы столкнуть судно в воду. Все знали, что надо спешить: законы реки суровы. Если обойдут тебя другие пароходы, будешь стоять целыми днями в гавани. Кто хочет быстрее разгрузиться – должен прийти раньше.

Брентон работал больше всех; они рубили деревья и делали перемычку поперек реки, чтобы с помощью лебедки сдернуть застрявший корабль и баржу.

Перед окончанием работы механик вышел на верхнюю палубу, вытирая руки о промасленную кепочку. Сухо кивнув Дели, он поднял нос по ветру и втянул им воздух, точь-в-точь как гончая собака.

– Дымком потягивает… – сказал он наконец. – Неужели вы не чуете?

Он приставил ладонь к глазам и посмотрел на восток. В этой части Муррей делал девяностомильный изгиб – в южном направлении, в сторону Юстона, а затем поворачивал к Милдьюре. За этим мысом смутно различалось пятнышко дыма, расплывающееся у горизонта. Было похоже, что там только что прошел поезд. Однако никакого поезда там быть не могло.

– Тысяча чертей! – завопил Чарли. – Эта «Гордость Муррея» села нам на хвост!

– Вы хотите сказать, что узнаете судно по цвету дыма?

– Я различаю не только цвет, но и запах, между прочим, – презрительно бросил Чарли, не моргнув глазом.

Дели пришла в полный восторг. Она не знала, что перед выходом в плавание Чарли виделся с механиком «Гордости», и тот сказал ему, что у них все готово к отплытию и что они лягут костьми, чтобы обойти их у Уэнтворта или в устье Дарлинга.

Чарли кинулся по трапу в рулевую будку. Дели видела, как Брентон бросил короткий взгляд через плечо в сторону востока, прежде чем поставить на место вновь изготовленную стойку. Через какие-нибудь полчаса «Филадельфия» была уже снова под парами, вспенивая воды Муррея и попыхивая клубами черного дыма.

В шуме двигателя Дели теперь уловила новую ноту. Раньше, когда судно спокойно шло по течению, двигатель работал без напряжения. Теперь звуки стали иными, натужными: пафф! пафф! паффф! Лопасти колес мелькали до ряби в глазах, и все судно тряслось и вздрагивало от усилий.

Она посадила Шкипера на его жердочку и спустилась на нижнюю палубу, протиснувшись мимо груды мешков с мукой, загораживающих проход в котельную и к машине, помещающейся между двумя колесами, а также в душевую и камбуз. Она увидела, как темнолицый кочегар открыл дверцу топки и засунул туда новую порцию дров. Рядом стоял Чарли, смотревший на манометр с явным удовлетворением.

Она знала, что ее появление здесь нежелательно, но все же подошла и посмотрела на стрелку. Та показывала давление пара в восемьдесят фунтов. К предохранительному клапану были подвешены кирпич и гаечный ключ.

Чарли сурово взглянул на нее из-под нависших бровей. Глаза механика сверкали фанатическим блеском. Не зря, видно, его называли «чокнутым».

– Вам нет нужды совать нос, куда не следует, – сказал он. – Я знаю, что делаю. Мне случалось выжимать до восьмидесяти двух – и хоть бы хны! Они ничего в этом не смыслят, эти тупоголовые инженеры.

– Хоть бы хны! Вы только послушайте! Такое впечатление, что двигатель сейчас разорвет на куски.

Чарли прислушался к неистовому вою мотора, и на его иссеченном непогодой лице появилось нечто вроде улыбки.

– «Джейн Луиза» – умница! Она все понимает. Она знает, что за ней гонится «Гордость Муррея». Вот увидите, мы придем в Уэнтворт первыми.

Дели побежала в рубку и взяла в оборот Брентона.

– Это очень опасно! – горячилась она. – Твой сумасшедший механик взорвет судно, а заодно и всех нас!

– Не беспокойся, малышка! Когда Чарли трезв, ему можно доверить любую машину.

– Ох уж эти мужчины! Все одинаковые.

Они шли всю ночь, вспугивая ночных цапель и какаду, освещая фарватер двумя карбидными прожекторами, в чьих лучах листья прибрежных деревьев сверкали на фоне ночного неба, точно дорогие бриллианты. Однако на рассвете, когда стальное зеркало реки отразило прибрежные деревья, дымок темного парохода все еще виднелся на юго-востоке, и даже был много ближе, чем накануне.

Они сделали краткую остановку в поселке Милдьюра, и Брентон отправился в почтовое отделение, чтобы узнать последние сообщения об уровне воды в Дарлинге. Дели, как всегда по утрам чувствующая недомогание, лежала поверх своей постели в домашнем халате, собираясь с силами, чтобы встать. Сквозь открытую дверь каюты она видела проплывающие мимо величественные красные скалы, зеленые виноградники и пылающие на солнце оранжевые дюны.

Но вот ее внимание привлекла отраженная в изумрудной воде светло-зеленая ива, выгодно контрастирующая с охристым фоном дюны. Она поспешно оделась, надеясь, что будет сделана остановка. Однако их судно прошло мимо, и Дели успела сделать лишь акварельный набросок розовых и желтых скал. Маленькая «Филадельфия» храбро бороздила воды реки, следуя своим курсом. А позади в чистом и светлом небе маячил сизый дымок, который становился все отчетливее.

– Все равно мы придем первыми, – довольно сказал Брентон, когда она появилась в рубке. Она смотрела на его мужественный профиль, резко очерченный нос, прямой и волевой подбородок. По-видимому, он не чувствовал усталости, проводя после бессонной ночи долгие часы за штурвалом. Он излучал неиссякаемую энергию и силу жизни и, казалось, был неотделим от «Филадельфии», трепетно и страстно отзывающейся на прикосновение его рук.

«Гордость» была уже на расстоянии двух-трех поворотов, когда показалось устье Дарлинга. Сквозь ветви деревьев отчетливо просматривалась другая река. Немного спустя «Филадельфия» обогнула песчаную отмель и вошла в мутную илистую воду главного притока Муррея. Спускающаяся наклонно к воде пристань Уэнтворта предстала перед ними как на ладони; немного в стороне стояли под разгрузкой несколько судов с низовьев реки: «Сказка», «Ринмарк», «Пуап» и «Королева», тогда как экспресс «Южная Австралия» только что отдал швартовы.

Подъемный мост был разведен; «Филадельфия» дала резкий гудок и, не снижая скорости, миновала мост.

– Тысяча чертей! – вскричал Чарли, вышедший посмотреть на Уэнтворт. – Еще и «Южная Австралия»! Ее баржам пороги не страшны. А вот мы пойдем ко дну!

– Не надо произносить таких слов! – оборвал его кочегар.

– Каких это?

– «Пойдем ко дну». Еще накаркаешь!

Чарли пощелкал языком и потер нос тыльной стороной ладони.

– Ты у меня услышишь еще и не такие слова, если этот «экспресс» нас обойдет. Марш в котельную! Плесни на дрова керосина!

Он нырнул в пространство между колесными кожухами, тогда как кочегар распахнул ногой дверцу топки и набил ее отборными сухими дровами. Весь оставшийся у них керосин пошел в дело.

Они пробирались вперед, преодолевая встречное течение, но более быстроходная «Южная Австралия» настигла их, поравнялась и под насмешливые свистки и крики судовой команды вырвалась вперед, оставив «Филадельфию» в кильватере.

На нижней палубе Чарли Макбин яростно топтал ногами свою кепку.

– Мы еще посмотрим, кто будет первым на обратном пути!.. – хрипел он вслед более удачливому сопернику. В ярости он пнул ногой пустое ведро: «Понаставили тут всякого дерьма!». Ведро, однако, оказалось не пустым – кочегар складывал в него болты и гайки – и механик завыл от боли в ушибленном пальце на ноге; целый поток грязных ругательств обрушился на ни в чем неповинного кочегара.

Когда Дели принесла мужу завтрак, он нахмурился и отказался от еды, проглотив только кружку обжигающего чая. Он никого не хотел видеть. «Какой он еще ребенок!» – подумала Дели, но ничего не сказала.

Теперь, когда позади не видно было судов, Брентон немного сбавил скорость и решил искупаться.

Хотя ночи стояли холодные, днем в этих районах Австралии светило солнце, небо было голубым и чистым. Вода, проделав тысячи миль по раскаленной пустыне, не успевала остывать за ночь. Он передал штурвал помощнику, снял рубашку и ботинки (чаще всего он расхаживал по судну босой) и прыгнул за борт. Через несколько минут он уже снова был на палубе, вскарабкавшись на нее по румпелю.

Люди на барже развлекались этим зрелищем, особенно глядя на излюбленный трюк капитана – ныряние под гребное колесо.

Дели впервые увидела это представление, когда спустилась за сливочным маслом, которое охлаждалось в кожухе колеса. Она помедлила, наблюдая, как четырнадцатифутовое колесо в слепой ярости молотило лопастями по воде.

Завороженная этой картиной, она смотрела, как мощно загребает оно воду, как четко чередуются удары; лицо ее покрылось водяной пылью и брызгами. Колесо уходит не слишком глубоко, подумала она, но его лопасти поставлены под острым углом, что увеличивает площадь гребка.

Она вернулась на камбуз, чтобы намазать маслом бисквиты для Брентона к послеполуденному чаю. Красиво расположив на них кусочки сыра и корнишонов, она вышла из камбуза с тарелкой в руках и увидела Брентона, который стоял в одних рабочих брюках у борта и смотрел вниз, на мутные волны.

– Я сейчас, только окунусь разок, – с этими словами он прыгнул в воду впереди работающего колеса. Она замерла с раскрытым от ужаса ртом, но он уже вынырнул в кильватере. Доплыв по диагонали до берега, Брентон пробежался по крутому глинистому обрыву, пока не обогнал пароход, и поплыл обратно.

Она обняла мужа, не обращая внимания на ручьи воды, стекавшие с него.

– Пожалуйста, никогда не делай этого, Брентон! – вскричала она. – Это так опасно!…

Но он только улыбался и просил ее не устраивать шума из-за пустяков. Зеленовато-голубые глаза смеялись на его бронзовом лице.

– Я проделывал это сотни раз, недаром же меня называют «спаниелем реки Муррей». Проплыть под колесом не трудно, если умеешь нырять.

– И все-таки я тебя очень прошу… – она умолкла, зная наперед, что это бесполезно.

18

Дели возненавидела Дарлинг на всю оставшуюся жизнь. Все пошло шиворот-навыворот с тех пор, как они вошли в эти илистые воды. Впереди узкая полоса взбаламученной воды меж высоких берегов, такая же полоса сзади, бледное небо вверху. По высокому обрывистому берегу вытянулась процессия из скрюченных стволов самшита с сизыми, будто стальными, стволами.

– Это не река, а канава, – жаловалась Дели, – большая сточная канава, полная грязной воды.

– Но ее надо видеть в половодье, когда берега покрываются водой, – не согласился Брентон. – Ты не поверишь, капитан Ренделп однажды провез груз шерсти на двадцать миль в сторону от основного русла реки. Тогда равнина видна на многие мили вокруг. Дрова в такое время привозят на лодке из верховьев реки. А там, где нет воды, можно видеть мираж, колеблющийся на горизонте, точно большое озеро. Это потрясающая страна, не то что твоя крохотная Виктория, озелененная капустными грядками.

– Мне больше по сердцу Муррей, – упрямо сказала Дели. – Здесь даже рисовать нечего: ни перспективы, ни красок. Один лишь серо-бурый цвет.

Она чувствовала себя здесь взаперти, будто в вагоне поезда, покрывающего сотни миль без единой остановки.

В маленьком поселке Менинди, сверкающем оцинкованными крышами, был всего один бар и великое множество коз. «Филадельфия» разгрузила пиво и муку и поспешила дальше. Вода стояла низко, но сезонные дожди, идущие из Квинсленда, уже выпали, и было не похоже, что уровень воды поднимается.

Первая неудача постигла их близ Уилкания. В четыре часа утра из носовой части судна вдруг повалил дым, и они в спешном порядке пристали к берегу. Пожар возник в трюме, где находились взрывоопасные материалы. Команда, включая шкиперов с барж, образовала цепочку, передавая ведра с водой. Взорвался ящик с патронами, гильзы разлетелись во все стороны, к счастью никого не задев.

Еще до взрыва Бен помог Дели сойти на берег. Невозмутимый А-Ли спустился вслед за ними, зажав в руке потрепанное портмоне. Как раз в эту минуту раздался второй взрыв, огонь и осколки упали в воду. Несколько верхних мешков с мукой выбросило взрывом, и с неба посыпался белый дождь. Подброшенная взрывом фляга из-под варенья, лежавшая поверх мешков, исчезла из вида, а когда упала, то едва не проломила китайцу голову. Олимпийское спокойствие бесследно исчезло. Кок выругался и ударился в бега, не забыв, однако, про кошелек. Он пробежал по узкой полоске суши между рекой и ее рукавами и скрылся в темноте.

Дели между тем смазывала ожоги и бинтовала раны, полученные от осколков. Кока хватились только через полчаса. Его нашли в ручье: он плавал по горло в воде, судорожно цепляясь руками за ветку. Когда его выловили, он весь дрожал от холода, однако с кошельком не расставался, вцепившись в него мертвой хваткой. Его напоили горячим чаем и, убедив, что опасность уже позади, уложили в постель, но его еще долго била дрожь и он не мог успокоиться, безуспешно пытаясь объяснить, что же с ним произошло.

Против ожидания, ущерб оказался незначительным: сгорела лишь часть досок в передней части палубы. Выяснилось, что причиной пожара явились мыши, свившие себе гнездо в ящике с серными спичками. Брентон обнаружил также, что у бочонка с пивом, предназначавшимся для Лаута, «совершенно случайно» выбили в суматохе дно, но он предпочел закрыть на это глаза. Команда, в своем большинстве постоянно мучимая жаждой, запаслась буравчиками и соломинками, чтобы ее утолять.

На следующее утро никаких осложнений не предвиделось. Помощник принял от Брентона смену, и тот, не спавший ночь (он никому но доверял управление в ночное время, даже если они шли против течения, то есть на безопасной скорости), пришел в каюту, чтобы немного поспать.

Дели задернула ситцевые занавески на иллюминаторе и собралась выйти. Он растянулся во весь рост на ее койке, не имея сил добраться до своей. Однако, когда она набросила на него покрывало, его рука, безжизненно свесившаяся с койки, вдруг захватила ее запястье, будто стальными тисками.

– Подожди уходить! Мы почти не бываем одни в последнее время.

– Но тебе нужно отдохнуть.

– Кто это сказал? Мне нужна ты.

– Я думала, ты устал.

– Устал, но не очень.

Она вздохнула, но вид у нее был счастливый. Ее подкупала его любовь, его желание; и хотя она еще не вполне научилась отвечать на его страсть (он брал ее грубо, почти жестоко), она находила удовлетворение в том, что, отдаваясь, доставляла ему радость. Разум говорил ей, что он знал эту радость не с одной женщиной, иногда довольствуясь первой попавшейся. Но то, что он любит ее, она не сомневалась.

Помощник капитана пришвартовался к берегу и, не желая проходить Крисмас-Рокс самостоятельно, позвал капитана. Брентон с беспокойством отметил, как мало воды у подножия скал, цепочкой протянувшихся поперек почти всего русла. Если уже сейчас, в начале сезона, дела обстоят таким образом, то что же будет дальше? Существовала опасность быть запертыми здесь, в какой-нибудь луже до конца года.

Под самой Уилканией их обогнал «Уорджери», но без обычных в таких случаях подзуживаний и кошачьих концертов. Только строгий, короткий салют. Поначалу это озадачило команду «Филадельфии», но пришвартовавшись рядом с этим судном и с «Гордостью Муррея», они узнали, в чем дело.

«Провидение» взорвалось под Кинчегой, – сказал Брентону капитан «Уорджери», когда они с Дели нанесли ему визит. Дели стиснула мужу руку, ее полные ужаса глаза впились в капитана.

– Кто-нибудь… пострадал?

– Погибли все, кто был на борту, спасся только один шкипер с баржи. Он рассказал, что судно разнесло на куски, от него ничего не осталось.

– И ребенок… – прошептала Дели, бледная, как полотно.

– И Джордж Блекни, – пробормотал Брентон. – Бедный старина Джордж…

– По мне так это даже лучше, что погибла вся семья, – сказал капитан Ритчи. – Остаться в живых одному – это страшно.

Новость повергла в уныние весь порт, где большинство текучего населения составляли матросы с колесных пароходов, возчики, старатели, стригали, бичи, всегда готовые за малую мзду спроворить вам выпивку.

Уилкания Дели понравилась: настоящий город с долговязыми, небрежно одетыми конными полицейскими на углах улиц, с витринами, забитыми конской сбруей, бубенчиками, путами, с единственной церковью и тринадцатью харчевнями, с массивной каменной тюрьмой и зданием суда. Широкие улицы были затенены зелеными перечными деревьями. После голых дюн и жалких хибарок Пункари и Менинди, Уилкания смотрелась как столичный город.

Пока выгружали бочки с пивом, истомившаяся жаждой команда, пользуясь случаем, вознаграждала себя за длительное воздержание, Дели решила сделать кое-какие покупки. Брентону хотелось отчалить побыстрее, пока его люди не перепились и не затеяли драку с южноавстралийскими матросами, с которыми у них была застарелая вражда. «Гордость Муррея» здесь, на вражеской территории, где им могли угрожать южноавстралийские матросы, из соперника превратилась в союзника.

Отруби, которые Брентон купил близ Суон-Хилла по пять шиллингов за мешок, здесь пошли вчетверо дороже. Верхняя Дарлинг была поражена засухой, и за фураж платили бешеные деньги, чтобы спасти от падежа истощенный скот. Брентон догадался загрузить в недогруженные баржи 1000 мешков отрубей, и это дало ему 750 фунтов прибыли, что с лихвой покрыло ущерб от пожара и прочие убытки.

Когда пришло время выходить, хватились Чарли. Брентон сбился с ног, разыскивая его по всем притонам. Его пришлось тащить на себе. Механик то горланил песни, то матерился из-за того, что «не успел» утолить неутолимую жажду.

Отказавшись идти вслед за капитаном по трапу, он встал на четвереньки, да так и вполз на борт, бормоча что-то насчет «сандвичей» с сырым луком, которые еще никому не причинили вреда. Кочегар развел пары, и Брентон отвел «Филадельфию» на несколько миль выше по течению, подальше от городских соблазнов. Там он остановился, чтобы дать возможность механику и некоторым другим членам экипажа немного протрезветь.

Некоторое время спустя судно отчалило от берега и тронулось вверх по реке, обходя отмели, острова, подводные камни, коряги и острые углы на поворотах.

На берегу по ходу судна спокойно сидела пара диких уток: серо-белая кряква и селезень; они выглядели совсем как домашние. Сменившийся с вахты кочегар Стив принес дробовик и начал в них целиться.

– Не вздумай их подстрелить! – предупредил его выглянувший из рубки Эдвардс.

– В кого хочу, в того и стреляю, – огрызнулся тот.

– Но только не в уток! Как ты сможешь достать утку, если подстрелишь ее?

Чтобы сорвать зло, кочегар выстрелил вверх, в двух орлов с клинообразными хвостами, которые парили так высоко в небе, что казались кусочками черного пепла, поднимающимися над костром. Разумеется, он не мог причинить им вреда, этот угрюмый черный человек с насмешливым голосом. Дели поймала себя на том, что не может привыкнуть к его обезображенному лицу.

Кочегар люто ненавидел китайца и не давал ему ни минуты покоя. «Желтая морда!» – во всеуслышание говорил он всякий раз, когда кок выходил из камбуза, чтобы вылить помои. «Этот суп воняет китаезой», – мог сказать Стив за общим столом.

Обычно китаец никак на это не реагировал, но иногда он поглядывал на Стива с яростным огоньком в глазах. Однажды кочегар позволил себе зайти слишком далеко. Он помогал Чарли протирать двигатель и вышел на корму с промасленной ветошью в руках. Кок как раз высунул голову из камбуза, чтобы определить время по солнцу. Стив размахнулся и влепил грязную, жирную тряпку прямо коку в лицо.

А-Ли отбросил тряпку, вбежал на камбуз и схватил деревянный молоток для отбивания мяса.

– Выходи сюда! – насмехался Стив. – Посмотрим, есть ли у тебя кулаки, желтая морда, тварь вонючая!

– В душу, в бога мать!.. – вне себя закричал А-Ли. – Я тебе показать! Я бить твои поганые зубы!..

Он бросился к кочегару с таким безумным видом, что тот счел за благо ретироваться в туалет, и отсидеться там, пока повар не остынет.

Изо дня в день стояла ясная погода с неизменно чистым небом и раскаленным солнцем. Воздух был горяч и сух. Дели больше не беспокоил кашель, спала она нормально, приступов удушья не было.

Однажды они подошли к полосе берега, возвышающейся над бурым суглинком остальной равнины, футов на пятьдесят. Здесь красный песчаник, оставшийся от древнего внутреннего моря, не был закрыт наносными отложениями реки.

От песчаника, вобравшего в себя зной жаркого дня, несло теплом, словно от натопленной печки. Перед одинокой хижиной, сооруженной из ржавых листов старого железа, стояли чахлые деревья с увядшими обвисшими листьями. Вдали, на горизонте, виднелась синяя полоска, перечеркивающая деревья, колышащиеся в туманном мареве миража.

– Здесь можно купить молока, – сказал Брентон. Он дал гудок и причалил к правому берегу. Дели приготовилась сойти вместе с ним – ей было интересно видеть все своими глазами.

– Тебе нет нужды идти, – сказал Брентон. Он почему-то не хотел брать ее с собой.

– Я обязательно пойду, – возразила она. – Я и так ничего не вижу, кроме серо-бурых берегов.

Берег был обрывистый, Брентон и Джим помогали ей вскарабкаться на него. Из лачуги вышла безобразная, точно ведьма, старуха и вслед за ней – разбитная девица с чумазым смазливым лицом. Тем временем подошли и другие члены команды.

Под бесцеремонными взглядами обеих женщин Дели почувствовала себя неуютно. Они не упустили ни одной детали ее костюма и ее внешности. Капитана и его помощника они встретили ласковыми заискивающими улыбками.

– Не хотите ли зайти освежиться, джентльмены? – спросила старая карга. – У меня есть холодный лимонад и оранджад, – она незаметно подмигнула глазом под седой лохматой бровью. – Найдется и жареная утка, и жаркое из говядины с овощами.

– Скажи лучше, жареный попугай и козлятина, – холодно ответил ей Брентон. – Мне случалось бывать у тебя и пробовать твой «оранджад». Моя жена хочет купить молока и вернуться на судно.

– Налей молока, Лили! – старуха выхватила котелок из рук Дели и передала его девушке. Но черноволосая девица с дерзкими глазами не двинулась с места, демонстративно размахивая котелком вокруг своих бедер.

– Разве сегодня капитан не хочет встать здесь на ночлег? – вызывающе спросила она, сверкнув на Дели быстрыми глазами.

– Нет, – ответил ей Брентон. – Вода в реке стоит низко, и кроме того, у нас на хвосте целый флот из плоскодонок. – Он сердито протиснулся мимо нее внутрь хижины. Она не посторонилась, чтобы пропустить его, наоборот, слегка качнулась вперед с тем, чтобы он задел локтем ее полуобнаженные груди. При этом она лукаво посмотрела на Дели своими черными глазами. Старухе пришлось самой налить молока. Дели взяла у нее котелок и, пробормотав нечленораздельные слова благодарности, стрелой понеслась по обжигающему песчанику назад, к судну.

«Омерзительная женщина! Как он мог?» – стояло у нее в голове. Можно было примириться с мыслью о других его женщинах, таких, например, как Неста. Но чтоб такая!… Она никогда не сможет понять мужчин, никогда!

Брентон вернулся домой уже затемно, громко топая ногами и распространяя вокруг запах виски. Дели, уже лежавшая в постели, притворилась, что спит.

19

В Тилпе была харчевня с патентом на продажу спиртного, но напитки там были не намного лучше самодельного пойла под звучным названием «оранджад», которое подавали в прибрежных кабаках. Хозяин харчевни держал под прилавком деревянный гроб, наполненный ромом, и черпал из него маленьким стаканчиком, который стоил три пенса. «Я люблю все делать заранее, – объяснял он своим клиентам. – Вдруг случится отдать концы, а гроб – вот он!» Он надеялся, что в проспиртованном гробу его тело сохранится дольше.

Повсюду была все та же голая равнина, та же серо-бурая выжженная земля, перемежающаяся кое-где красным песчаником; те же мерцающие миражи в далекой серебристой дымке и те же серо-голубые деревья на переднем плане.

Краски природы – голубая, красная, желтая – потускнели и выцвели на солнце, от них остался лишь слабый намек на изначальный цвет. Дели припомнился виденный ею как-то необработанный кусок опала: зеленые искорки цвета едва просматривались в молочно-белом изломе камня.

Выгрузив пиво, они узнали неутешительную новость: нового притока воды не ожидается. Маловероятно, что какой-нибудь пароход сможет подняться до Берка или даже до Лаута. Внезапное понижение уровня на фут-полтора может задержать их под Янда-Рокс до будущего сезона.

«Гордость Муррея» и «Уорджери» повернули назад, но на борту «Филадельфии» был груз муки, кроличьи капканы и боеприпасы, заказанные торговцами из поселка Данлоп. Кроме того, Брентон рассчитывал взять обратно груз шерсти, если стрижка будет закончена ко времени их прибытия. Надо было либо продать товары себе в убыток, повернуть обратно и попытаться, подобно другим пароходам, взять груз шерсти в Толарно и других поселках в низовьях Дарлинга, либо упрямо продвигаться вперед, не останавливаясь ни дном, ни ночью. Брентон выбрал второе.

Река меж тем катастрофически мелела.

В это трудное время характеры у людей стали портиться. Когда шкипер баржи, не сменявшийся полсуток подряд, заснул на дежурстве, вследствие чего баржа врезалась в берег и завязла в глубокой грязи, многие из экипажа сердито чертыхались и поминали предков. К счастью, баржа не была перегружена и ее удалось довольно быстро столкнуть на воду.

Однако неудачи продолжали преследовать их. Тедди Эдвардс поставил на повышение уровня реки – и проиграл. За одну лишь ночь река обмелела на целый фут, а за следующий день – еще на шесть дюймов. Пути к отступлению были отрезаны, а скоро стало невозможным и продвижение вперед.

У маленького трактира под Уинваром они стали на длительную стоянку, с трудом преодолев каменную преграду, отделявшую от фарватера глубокую заполненную водой впадину с четверть мили длиной. За естественной дамбой в виде каменной гряды они были в безопасности. С обеих сторон судна натянули просмоленную парусину, защищая палубу и борта «Филадельфии» от дождей. Команда была переведена на половинное жалованье и принялась за уборку и покраску судна, – нужно было хоть как-то занять людей.

Чарли перебирал и чистил двигатель; Тедди приводил в порядок записи в судовом журнале, благо новых записей делать теперь не приходилось, и подрисовывал стершуюся и износившуюся карту; Бен перечитал все книги, которые были у Дели, а Дели рисовала – по утрам и на заходе солнца, когда краски неба и спокойные воды, теряющиеся в ярком свете дня, выступали отчетливее, оттененные золотом и багрянцем зари.

Приречный ландшафт почти пугал ее, такой он был безжизненный. Главное состояло не в том, что не на чем было задержаться глазу, но эта бескрайняя, безлюдная пустыня порождала в ней безысходное чувство неподвижности и безжизненности.

Сначала все шло хорошо. Дели чувствовала себя спокойной и счастливой. Они с Брентоном чаще бывали вместе. Рисовать ей было удобнее с неподвижного судна. Однако ей недоставало того ощущения покоя, которое рождалось непрерывным движением судна. Она испытывала это чувство только тогда, когда перемещалась в пространстве под воздействием внешней силы, и чаще всего – на реке. Когда берега, деревья, вода бежали мимо нее назад, ее внутренняя тревога унималась, движение порождало в ней чувство гармонии всего и вся: хода времени, вращения земли, движения звезд. Теперь же река остановилась в неподвижности, ее высокие берега выгорели, а нижние их участки кишат ползучими ядовитыми тварями и паразитами.

«Филадельфия» болталась в душном пространстве между берегами, палимая безжалостным солнцем; вонючие запахи поднимались от гниющих в воде бревен и дохлой рыбы. Судно, казалось, испытывало такое же недовольство и раздражение, что и люди. Команда ворчала, что капитану не следовало пускаться в столь опасное предприятие и забираться в такую даль по мелеющей реке, да еще в сухой сезон. Крепкие задним умом, они утверждали, что наперед «знали» к чему это приведет, хотя на самом деле ни один из членов команды ничего подобного не говорил. Вследствие нервного перенапряжения часто вспыхивали ссоры.

Тедди Эдвардс встал перед выбором: ждать здесь с грузами и экипажем в надежде, что в Квинсленде пройдут дожди, которые повлияют на уровень реки и позволят им добраться до Данлопа. Либо сократить расходы, рассчитать команду, кроме двух-трех человек, и вызвать из Берка обоз повозок под грузы, что будет стоить немалых денег.

Небо оставалось чистым и самая мысль о дождях, хотя бы в далеком Квинсленде, казалась абсурдной, но Брентон ждал. Плотные белые облака, собиравшиеся на горизонте, точно мраморные дворцы, проплывали с засушливого запада, отбрасывая кратковременную тень, такую густую, что она казалась весомой. На большой высоте можно было видеть пару орлов с клинообразными хвостами, бесконечно кружащими в раскаленном голубом небе.

В один прекрасный день с верховьев реки прилетела стая пеликанов, рассекая воздух размеренными взмахами крыльев. Их водоемы высохли, и они пустились на поиски пристанищ на реках Анабрани и Муррей. Брентон устремил на них хмурый взгляд: счастливые! Им не придется торчать в грязной луже, у них есть крылья, которые унесут их отсюда.

Он обернулся на звук выстрела, раздавшийся за его спиной. Кочегар с лицом, искаженным ненавистью, прицелился снова, но Брентон подбежал и отвел ствол ружья в сторону.

– Я тебя предупреждал, чтобы ты не стрелял в пеликанов?! – Брентон весь дрожал от ярости.

– Никого нельзя стрелять в этой вонючей лохани! То уток не трожь, теперь пеликанов! Кем ты себя воображаешь? – и он снова поднял ружье, хотя птицы были уже недосягаемы.

В одно мгновение ружье, выбитое из рук кочегара, полетело на доски палубы. Тот зарычал и сжал кулаки. Молниеносным ударом Брентон уложил его на палубу рядом с ружьем. Стив поднялся, держась за скулу, мрачный, словно туча, но не тронул ружья. Брентон поднял его, приставил к кожуху колеса и направился в свою каюту. Стив, самолюбие которого было уязвлено, увидел кока, со злорадством глядевшего на него из двери камбуза.

– Не скалься на меня, ублюдок, – завопил Стив, – или я расквашу твой желтый нос.

Китаец, однако, и бровью не повел. На лице его играла злобная ухмылка.

Кочегар собрал во рту слюну и сделал длинный, точно рассчитанный плевок, который пришелся прямо на плечо кока. Тот больше не усмехался. Схватив ружье, он направил его на кочегара и выстрелил в грудь, в упор.

На звук выстрела вышел рассерженный Брентон, подумавший, что Стив снова стреляет пеликанов. Увидев распростертое на полу неподвижное тело кочегара, он застыл на месте. По доскам бежала струйка крови.

Капитан сбежал по ступеням трапа, перевернул кочегара на спину, послушал пульс и приложил ухо к груди; сердце не билось, он подумал, что Стив в состоянии аффекта убил себя сам, но, подняв глаза, увидел А-Ли, неподвижно стоящего с ружьем, еще дымившимся после выстрела. Брентон шагнул к нему, но кок угрожающе поднял ружье.

– Не подходи! – пронзительно крикнул он. – А-Ли тебя стреляй! Всех стреляй!

– Назад! – закричал Брентон, увидев краем глаза, что Дели вышла вслед за ним из каюты и стоит на верхней ступеньке трапа. – Скажи Джиму, чтобы он осторожно спустился сюда. У А-Ли, похоже, крыша поехала.

С другого конца палубы появился Чарли, из рубки осторожно спустился Джим. А-Ли размахивал ружьем, угрожая то одному, то другому. Узкие щелки глаз казались безумными, длинные зубы ощерились в злобном оскале.

– Отвлеките его внимание, а я зайду сзади, – сказал Брентон. Однако А-Ли прислонился спиной к кожуху, держа всех троих на прицеле, начал карабкаться на контейнеры и мешки с мукой, сложенные в передней части палубы; встав на перила, он забрался в рубку, а потом и на нее.

С этой верхней точки он контролировал все судно. В течение часа его уговаривали, угрожали, просили. Испуганная Дели слушала все это из-за двери своей каюты. Наконец, ей стало ясно, что Брентон, отчаявшись разоружить повара, решился лезть на рубку.

– Не сметь! Ходи нет! – кричал А-Ли. Голос его срывался на визг. – Я стреляй!! Я убивай до смерть!

Брентон, однако, знал свое. Дели хотела закричать и вернуть его, но она понимала, что нельзя отвлекать его внимание даже на секунду. Его властные глаза вперились в безумные глаза повара, в то время как он ни на минуту не прекращал говорить с ним, успокаивая, убеждая.

– Ну, что ты, А-Ли? Мы не сделаем тебе зла. Мы ведь друзья, правда? Ну, будь умницей, сойди вниз. Ты ведь не сможешь простоять так всю ночь. Тебе пора готовить ужин. Иди сюда, ну же! Этот кочегар ведь сам напросился. Мы тебя не виним, А-Ли. Мы только боимся, что ты упадешь. Иди, давай я помогу тебе…

Он уже поставил ногу на иллюминатор, голова его была вровень с крышей. Он стоял, не шевелясь, под дулом ружья, нацеленным в его голову, и все говорил, говорил…

Мало-помалу А-Ли расслабился и опустил ружье.

– А-Ли, дружище! Положи ружье и спокойно сходи вниз. Ты слышишь меня, А-Ли? Тебе не надо… – в этот момент он выдернул ружье из рук повара и бросил его стоявшим внизу людям, которые, не дыша, ждали развязки; затем он подхватил кока под колени и сбросил его на крышу кожуха. В мгновение ока повара скрутили и привязали к стойке на нижней палубе, после чего он бушевал и осыпал всех неистовой бранью на китайском и на пиджине еще два часа.

Послали в Уинвар лодку с нарочным, оттуда вызвали конную полицию, чтобы взять убийцу под стражу. А-Ли к утру успокоился, до приезда полиции его продержали взаперти в ванной комнате.

Брентон открыл бумажник, найденный на камбузе: в нем лежали бумажные купюры на тысячу фунтов. Когда прибыл из Берка полицейский, Брентон передал ему деньги и узелок с вещами А-Ли, а также письменные объяснения того, что произошло на судне, в том числе и оценку вызывающего поведения кочегара, спровоцировавшего китайца на выстрел.

Таким образом, экипаж сократился на двух человек. Срочно требовалось найти кого-то, кто умеет готовить. Взоры всех обернулись на Дели. Приготовление пищи считалось женским делом, а она была единственной на борту женщиной. Напрасно она убеждала всех, что никогда в жизни не стряпала, если не считать варки яиц.

К счастью, Брентон подарил ей на свадьбу поваренную книгу, и хотя Дели не припомнила, когда в нее заглядывала, теперь она стала ее настольной книгой, а ее рекомендации – столь же непреложными, как Священное Писание. Вскоре книгу было не узнать: ее страницы были загнуты, чтобы легче было найти нужный рецепт, залиты молоком, испачканы мукой.

Задача Дели упрощалась благодаря тому, что она располагала весьма ограниченными припасами. «Возьмите двенадцать яиц, взбивайте белки двадцать минут»… – читала она… и переворачивала страницу. Яиц не было, только сгущенное молоко и солонина, и лишь изредка дичь или выловленная в реке рыба. Из овощей – только картофель и лук.

Брентон прекрасно умел готовить, но считал это ниже своего достоинства. Тем не менее он взял на себя выпечку хлеба. Бен добровольно сделался подсобным по кухне: чистил рыбу и овощи, мыл посуду. Но каждое утро из камбуза доносился запах сожженных тостов или подгоревшей овсяной каши, а также крики Дели, когда что-то убегало или обжигало ей руки. Звон разбиваемой посуды, грохот падающих сковородок эхом отдавался меж высоких речных берегов.

Целую неделю они лакомились жареной бараниной; отощавшая и ослабевшая от засухи суягная овца пришла к реке на водопой и увязла в глине. Сначала они хотели вытащить ее и отпустить, но, решив, что заблудившаяся овца все равно пропадет, ее забили на мясо. Тушку подвесили в тенечке в мешке из муслина, закрывавшем ее от мясных мух.

Мужчины ели непропеченные пудинги и твердые ячменные лепешки. Им, видимо, даже нравилась стряпня Дели, и они просили добавки. Но сама она не заблуждалась на этот счет; повар из нее был аховый. «Я обязательно научусь! – не сдавалась она. – Человек с нормальным интеллектом может научиться всему из книг.»

Дели не могла проверять качество своих блюд на собаке, ибо таковой у них не было, но однажды она дала свежеиспеченную лепешку попугаю. Тот поглядел на нее с сомнением, подержал в клюве и склонил голову на бок: она явно не внушала ему доверия. Наконец, он изрек:

– Куда, к дьяволу, задевалась моя отвертка? Наверное, этот острый инструмент понадобился ему, чтобы раздробить жесткую лепешку. Не получив требуемое, он принялся шелушить ее, как шелушат миндаль, общипывая клювом верхнюю корку и рассыпая по палубе крошки.

– Попка хочет пить, – хрипло сказал он, покончив с завтраком. Дели принесла эмалированную кружку с водой и поднесла ему. Но он не стал пить, а начал купаться. Окунет в воду головку, пропоет песенку и забавно подпрыгнет на своей жердочке, будто танцует. Дели нарисовала его и сделала табличку: «Нед Келли на реке Дарлинг». Брентон повесил рисунок в салоне.

Долгими вечерами, когда спадала жара, капитан и команда ложились отдыхать на палубе, курили, рассказывали разные истории и гоняли москитов. Было нечто, почти нереальное в этих ночах на континенте, на тихой неподвижной реке. Ни звука вокруг, лишь изредка прокричит ночная птица. Это было разрядкой после знойного скучного дня.

На бархатном небосклоне сверкали огромные яркие звезды; когда всходила луна, эти безлюдные берега и грязная вода принаряжались в черный шелк, расшитый серебром. Воздух сухой и теплый, ни тумана, ни росы на листьях.

Наверное, уже в сотый раз Дели пожалела, что не родилась мужчиной: лежала бы сейчас на палубе и курила, участвуя в общей беседе. Иногда она присоединялась к ним, но не часто: мужчины не выказывали неудовольствия по этому поводу, но как бы то ни было, извечный антагонизм между слабым и сильным полом исключал ее из их круга. Появление на палубе женщины вызывало известное напряжение: свободно лежавшие мужчины принимали сидячее положение, начинали следить за своей речью, искоса поглядывая на ее мерцающее в темноте матовое лицо над белым воротником платья, и тут же отводили глаза. Ей явно недоставало женского общества.

Насколько было бы лучше, если бы я была стара и безобразна. «Когда мне будет пятьдесят лет… нет, шестьдесят» – для нее это было все едино: она не могла вообразить себя в таком возрасте.

На смену весне пришло лето, и стало очевидно, что в этом году «Филадельфия» не сможет продолжать плавание. Матросы становились все более недовольными и раздражительными, все чаще ходили на веслах в Уинвар и доставали дешевое вино или виски. Брентон решил рассчитать всех, кроме баржмена, помощника капитана, механика и палубного матроса. В крайнем случае второй баржей мог управлять и Бен, пока они не соберут команду, если вода поднимется.

Брентон запросил лошадей или волов, на которые можно было погрузить товары. Команда с первым дилижансом отправилась в Уэнтворт. Некоторые из них вернулись в Эчуку, но большинство собиралось работать по найму у фермеров, пока не подвернется место на каком-нибудь судне.

Заводь, где стояла «Филадельфия», мелела с каждым днем, но все же воды было достаточно, чтобы судно держалось на плаву, после того как его разгрузили. Товары перетаскали вручную и сложили в кучу на крутом берегу.

Но вода убывала. На борту становилось все жарче, все пустыннее. Помощник капитана ворчал, что хочет поехать на Рождество домой. Брентон согласился оплатить его проезд в один конец, до Эчуки, но жалованья ему не полагалось впредь до его возвращения.

Дели отказалась уехать к Бесси, как предлагал ей муж.

– Мне очень полезен этот сухой воздух, – сказала она. – Я уверена, что почти совсем излечилась. И кроме того, я не хочу расставаться с тобой – я не перенесу разлуки.

Он поцеловал ее и больше не настаивал. Ему вовсе не улыбалась перспектива довольствоваться услугами единственной женщины из местного трактира, которую делили меж собой все его матросы перед их увольнением. Если ему предстоит торчать здесь еще несколько месяцев, без женщины так же невозможно обойтись, как без еды и выпивки. Кроме того, он будет скучать по ней: она такая милая, хотя и не умеет готовить…

Стирали мужчины на себя сами, Дели стирала для себя и для Брентона. Она уходила с бельем в сторонку за рифы, где был омут. Когда она представляла себе, сколько грязи принимает в себя река, чай не шел ей в горло, хотя воду для него она тщательно кипятила.

Ниже каменной гряды река превратилась в узкий канал; ее ложе высохло и растрескалось, и лишь по самой середине протянулась редкая цепочка грязных луж. Однажды Дели наблюдала, как яростно борются за жизнь живые существа, скопившиеся на дне пересохшей заводи. Вода буквально кипела от неистового движения головастиков, водных жуков, личинок креветок и раков, боровшихся за последнюю влагу и содержащийся в ней кислород.

Она с ужасом смотрела на эту страшную и бессмысленную борьбу за выживание. К чему эта отчаянная борьба? – спрашивала она себя и не находила ответа.

Бен ухитрялся добывать рыбу, уходя вверх или вниз по реке, на омуты, где еще не рыбачил. Птицы побаивались неуклюжего корабельного остова, закрытого брезентом, однако на закате дня целые стаи черных какаду и маленьких горластых попугаев проносились в воздухе, точно косяки ярко-зеленых рыб.

Брентон знал названия их всех, но не он, а Бен сопровождал ее на этюды. Когда он приносил ей найденное яркое перо или пойманную рыбу, его пугливые темные глаза светились подлинным счастьем.

Он никогда не мигал ей, пока она рисовала, но когда картина была закончена, робко просил разрешения посмотреть. Его замечания были всегда уместны, они удивляли и радовали ее больше, чем похвалы Брентона, который всегда говорил «очень удачно!», что бы она ни сделала.

В известной степени мягкие спокойные манеры Бена восполняли для нее отсутствие женского общества. Брентон подарил ей на свадьбу швейную машину, и в долгие летние вечера у нее оказывалась масса свободного времени, чтобы заняться шитьем. Бен обнаружил удивительно тонкий вкус, выбирая для нее фасоны из женского журнала, отвергая одни как устаревшие, другие как слишком экстравагантные.

Как было бы славно, думала она с ноткой сожаления, иметь мужа, который замечал бы, что носит его жена. Брентон никогда не обращал внимания на то, как она одета. Если она спрашивала, что он думает о ее новом платье, он отвечал, что она больше нравится ему без ничего…

20

Только в следующем сезоне начались редкие дожди, и уровень воды в Дарлинге поднялся на высоту, достаточную для того, чтобы «Филадельфия» вместе с баржами прошла через каменную гряду, которая держала их в плену почти двенадцать месяцев. Они поспешили вниз но течению, набирая на ходу недостающих матросов и отбив телеграмму Джиму Пирсу, чтобы он ждал их в Уэнтворте.

После затянувшейся жары все почувствовали себя возбужденными. Умеренно теплые дни бодрили, а по ночам было прохладно. «Заиндевевшие» звезды сверкали на чистом голубом небосводе, холодный сухой ветер продувал насквозь серо-бурые равнины.

Они закупили первую в сезоне шерсть и загрузили одну баржу, на вторую шерсти не набралось.

Шел страшный 1902-й год. «Филадельфия» осторожно пробиралась вниз по реке Дарлинг; на носу ее постоянно находился матрос с шестом в руках, чтобы прощупывать фарватер. На ночь они приставали к берегу, так как плыть в темноте по воде, да еще вниз по течению, было небезопасно.

Хотя выжженная, высохшая земля, где полуживые от голода овцы раскапывали копытами даже солончаки, чтобы доставать съедобные корни, не была видна за крутыми серыми берегами, засуха тем не менее давала себя знать. У воды наблюдалось достойное жалости зрелище – истощенные, еле стоящие на ногах овцы, спустившись к реке на водопой, застревали в глине, не имея сил вытащить ноги.

Поначалу, внимая отчаянным мольбам Дели, матросы стреляли в несчастных животных, чтобы избавить их от предсмертных мук, но потом их стало слишком много. Дели заперлась в своей каюте и не выходила даже обедать, хотя теперь у них был новый повар. Она не ела ничего, кроме сухого хлеба и чая со сгущенным молоком. Ей казалось, что самый воздух, которым она дышит, заражен гниением.

Когда после долгого и трудного пути они, наконец, доплыли до места слияния с Мурреем, Дели испытала чувство огромного облегчения. Однако некогда величественная река была уже не та: длинная песчаная коса протянулась от устья почти до противоположного берега. Узкий пролив извивался между широкими топкими низинами, образовавшимися здесь впервые за многие годы. Коряги и затонувшие баржи, покрытые илом и ракушками, сохли на солнце.

При виде этого Брентон тихонько выругался.

– Мы не уйдем далеко по такой реке, – сказал он.

Загружая дрова на складе Фрэзера Смита, они узнали, что в этом году ни один пароход не поднимался выше Бич-энд-Папс.

И все же Брентон не встал на прикол. Пока оставались полдюйма воды под килем, он упрямо шел вперед.

За одним из поворотов их взорам предстало печальное зрелище: «Экцельсиор», слегка накренившийся на один борт, завяз в грязи. Было видно, что случилось это не сегодня и не вчера: сверху был натянут брезент, к берегу проложен настил из досок, на перилах палубы сохли рыболовные сети. Когда «Филадельфия» медленно проплывала мимо судна, его матросы в шутку кричали:

– Давайте к нам, будем загорать вместе. Все равно далеко не уйдете!

За следующим поворотом стоял уже целый порядок застрявших пароходов: «Оскар Уайлд», «Трафальгар», «Уорджери» и даже совсем маленькие суда, такие, как «Элерт», «Като», «Успех» и «Непобедимый».

Тедди Эдвардс, любивший всегда быть первым, ухитрился выйти вперед них, но тут «Филадельфия» вздрогнула и стала; ее колеса завязли в жидкой глине.

На этот раз они были не одни, не то что одинокая стоянка на реке Дарлинг в тысяче миль отсюда. Было нечто от дружеского пикника в этом собрании судов. Как говорится, на миру и смерть красна.

Дели во всяком случае чувствовала себя здесь много лучше, ибо долина Муррея была ничем иным, как широкой, затопляемой в разлив равниной, по которой река извивалась от одного ее края к другому. Перед Дели открывалась широкая панорама, ей больше не казалось, что она заперта в клетке – чувство, которое сковывало ее на Дарлинге.

С высоты верхней палубы она увидела заросли низкорослого эвкалипта – целое море темно-зеленых листьев и веток, и среди них, совсем близко от реки, открытое пространство пустынной, пострадавшей от засухи садоводческой фермы. Ее заборы были почти полностью засыпаны песчаными барханами, ее лужайки были усеяны белой известковой галькой.

Среди застрявших судов не было ни одного пассажирского, и Дели не видела женщин. Но на ферме, наверняка, должна была быть хотя бы одна женщина. Дели имела особые причины желать общения с женщиной: в последние несколько недель у нее зародилось подозрение, которое нуждалось в подтверждении.

На закате дня Дели направилась к ферме, окно которой тускло светилось в коротких легких сумерках.

Начинали зудеть москиты, и она двинулась по каменистой тропе к полуразрушенным воротам, которые вели на ферму. Дом состоял всего из двух комнат и пристроенной кухни.

Его единственное окно сверкало в лучах заходящего солнца, из трубы вился дымок, олицетворявший домашний очаг.

Замедлив шаги у низенькой веранды, Дели взглянула сквозь открытое окно на группу людей внутри. За грубым самодельным столом сидела женщина и шила при свете лампы. Ее седые волосы были небрежно стянуты в узел, глубокая складка залегла меж бровей, а кожа лица задубела от солнца и ветра. По обе стороны от очага, где грелся черный от копоти чайник, сидели мужчина и молодая женщина, судя по всему, его дочь, очень на него похожая мелкими чертами лица и пепельно-серыми волосами.

Что-то в неподвижных позах этих двоих привлекло внимание Дели. Девушка угрюмо смотрела на пылающие корни самшита, мужчина смотрел на девушку. Не было слышно ни звука, только пение закипающего чайника.

Дели прошла через глинобитную веранду и постучалась. Некоторое время внутри было тихо, потом раздались шаги, и дверь слегка приоткрылась. Женщина, державшая в левой руке лампу, разглядев пришедшую, хотела захлопнуть дверь, но Дели протянула ей котелок, который захватила с собой.

– Будьте так добры! Я с одного из тех кораблей, которые застряли на реке. Если вы продадите мне немного свежего молока, я буду вам очень признательна. Видите ли, мне нездоровится…

Ссылаться на болезнь, которую она считала излеченной, было не вполне честно, однако в последнее время Дели чувствовала по утрам странное недомогание. Женщина открыла дверь чуть пошире. При виде ее бледных щек и хрупкой фигурки суровое выражение лица фермерши смягчилось.

– Проходите! – сказала она вполголоса. Поставив лампу на стол, она провела Дели в столовую. Мужчина окинул пришедшую взглядом; девушка продолжала смотреть на огонь. Хозяйка зажгла свечу и направилась в пристройку.

У задней ее двери Дели увидела два больших чана с молоком, поставленных на отстой. Женщина взяла кувшин и наполнила котелок Дели наполовину.

– Извините, больше дать не могу, нельзя тревожить сливки. Зато я могу дать вам масла.

– Чудесно! Я не пробовала масла почти целый год. Только хватит ли у меня денег? – она смущенно вертела в руках смятые бумажки. Женщина взяла их, не глядя, и сунула в карман фартука. Дели начала ей рассказывать, как они бедствовали на Дарлинге.

– Хуже, чем у нас, не может быть нигде, – сказала хозяйка; она стояла, держа в руке завернутое в бумагу масло и смотрела в окно на темную, плоскую равнину. – Одни эти постылые эвкалипты, как я их ненавижу!

Она рассказала, какую страшную они пережили засуху, как пали от бескормицы все их овцы, как не налились и свалились фрукты, как лужайки покрылись галькой.

– Но у вас есть река!

– Да, если бы не она, было бы невыносимо. Но этот нескончаемый поток (я имею в виду не теперь, а в обычное время) рождает во мне тревожное чувство. За тридцать лет, что мы здесь живем, никогда еще вода не стояла так низко.

Она отвела взгляд из темноты и обернулась к гостье. Дели с изумлением увидела, как красивы ее глаза – большие, синие, ясные и чистые, как у ребенка.

– Тридцать лет! – воскликнула пораженная Дели. – Так значит вы замужем уже тридцать лет?

– А вы вышли совсем недавно, как я погляжу, – ее морщинистое лицо смягчилось доброй детской улыбкой.

– Год назад. Моим домом со дня свадьбы было судно. Мой муж – капитан. Приходите завтра к нам в гости.

– Я подумаю.

В эту минуту из-за одеяла, свисающего с потолка и отделяющего часть кухни, раздался жалобный, несколько гнусавый плач. Лицо женщины сразу приобрело прежнее жесткое выражение; брови ее нахмурились, меж ними пролегла складка, глубокая, точно борозда.

– Сара! – резко позвала она. Сунув масло в руки Дели, женщина открыла заднюю дверь и почти вытолкнула ее в ночь, между тем как из передней комнаты в кухню вошла дочь хозяйки.

Пораженная этим нежданным оборотом дела, ничего не видя в темноте после светлого помещения, Дели шла через двор наугад, спотыкаясь о брошенные старые колеса, куски ржавого железа, наполовину засыпанные песком. Наконец, она разглядела внизу, у излучины, огни «Филадельфии» и направилась в их сторону.

Погода стояла теплая, и она решила искупаться, благо в темноте ее не могли увидеть с соседних судов. Она натянула трикотажный купальник и закуталась в махровый халат. Как было бы славно войти в воду без всякой одежды, как делали девушки-туземки в бытность ее на ферме.

Отыскав песчаный берег и дно без водорослей, Дели отдалась прохладным объятиям реки. Течение почти не ощущалось, она плыла словно в большой ванне. Ей вспомнилось, как мисс Баретт учила ее плавать в верховьях реки: течение там было быстрое, девочка была напряжена и боялась воды.

Где-то сейчас мисс Баретт купается, наверное, где-нибудь в Европе, в Роне, Сене или Дунае. Теперь она, должно быть, состарилась… Это было невозможно себе вообразить.

Дели плыла между двумя звездными мирами: один вверху, другой внизу, отражающийся в спокойной воде. На «Филадельфии» кто-то громко закричал: «Ты только взгляни на эту рыбину, Чарли! Фунтов пятнадцать, не меньше». Послышался всплеск: сеть снова забросили в воду.

Дели вышла на берег, чувствуя себя возрожденной; все переживания, связанные с засухой, остались в реке.

Она уже подходила к сходням, когда Брентон окликнул ее с берега.

– Мы собираемся устроить ужин на свежем воздухе, дорогая! Переодевайся и приходи к костру. Держу пари, что ты никогда еще не пробовала такой рыбы.

Он оказался прав. Почти вся команда собралась у костра, и Брентон самолично руководил процессом жарения трески на проволочной решетке. Когда Дели передали ее порцию, положенную на ломоть хлеба, Дели нашла рыбу восхитительной: парная, зажаренная на открытом огне, запиваемая чаем из походного котелка… Дели показалось, что она в жизни не ела ничего вкуснее.

21

Весь следующий день Дели ждала визита фермерши. Уже к вечеру она увидела ее, несущей ведро воды с реки к задним дверям кухни. Теперь, когда резервуары с дождевой водой высохли, водоснабжение, по-видимому, осуществлялось весьма примитивным способом.

Пять коров и лошадь с апатичным видом стояли в загоне, ожидая кормежки. Больше им ничего не оставалось делать: ни одной травинки не видно было среди камней.

«Наверное, она занята сегодня, – подумала Дели, намазывая свежеиспеченный хлеб бледным, но очень вкусным домашним маслом. – Не буду ее беспокоить, лучше подожду, когда она придет сама.»

Дели вспомнила про странный плач, услышанный ею на кухне, – он будто исходил от животного. Женщина поспешила тогда выпроводить посетительницу, – это с очевидностью следовало из той резкости, с которой она позвала дочь. Дели догадывалась, что там был ребенок, разумеется, не хозяйкин – она была недостаточно молода для этого. Скорее всего, это было незаконнорожденное дитя, «приблудный щенок», как говорили о таких в этих местах; не удивительно, что мать столь остро переживала дочерний позор.

«Какое это имеет значение?» – подумала Дели, ломая себе голову, как бы потактичнее дать им понять, что она не признает условностей.

На закате дня погруженная с головой в работу Дели услышала позади себя голос своей новой знакомой:

– А вы, оказывается, художница, – это было сказано ровным голосом, не выражающим ни восхищения, ни осуждения. – Я никогда не думала, что здесь есть, что рисовать.

– Но ведь вы живете здесь постоянно, и для вас это всего лишь «опостылевшие эвкалипты», а я вижу тонкие ветви с узкими изящными листьями. Я родилась в Англии, где кроны деревьев полгода заполнены густой листвой, а на остальные полгода облетают догола. Две крайности – и ничего тонкого, нежного. А эвкалипты…

– Так вы из АНГЛИИ? – женщина произнесла это так, как если бы услышала, что Дели прибыла с луны. – Тамошняя природа, верно, очень красивая, много зелени…

– Да, слишком много. Деревья все аккуратно подстрижены. Я была ребенком, когда меня увезли оттуда, и теперь я нахожу, что покрытый высохшей желтой травой выгон трогает меня больше, чем сочная зеленая лужайка. Между прочим, зовут меня Дели Гор… то есть Эдвардс.

Женщина оторвала от холста большие выразительные глаза, в которых ощущалось что-то детское, и задумчиво взглянула на свою собеседницу.

– А меня – миссис Слоуп. Мне всегда казалось, что я бы не смогла жить на судне, разъезжая вверх и вниз по реке. Река будит во мне тревожные чувства, – она отняла у меня четверых сыновей.

– А я жила на ферме близ Эчуки, и каждый раз, когда мимо проходил пароход, я воображала, что плыву на нем.

– Мне это знакомо. В хороший сезон у нас проходит много пароходов, но они здесь не останавливаются. Этот год – исключение.

Женщины поднялись на судно, и Дели показала ей все, от камбуза до кают. Потом они поговорили на извечные женские темы – о материях и фасонах, о кулинарных рецептах, о болезнях и лекарствах. Наученная горьким опытом, Дели умолчала о своем заболевании. Детская тема, интересующая ее более всего, не затрагивалась миссис Слоуп, и Дели из деликатности тоже не касалась ее.

Той ночью она поведала мужу о слышанном ею таинственном плаче и высказала предположение, что здесь не все чисто. Рассказ Дели не слишком интересовал Брентона, какое-то время он снисходительно слушал ее, потом прервал ее речь поцелуем.

– Почему тебя это волнует, малышка? Впрочем, понимаю, тебе так долго не с кем было поболтать. В этом все дело.

– Не только в этом. Я хотела спросить ее кое о чем, но не решилась. Знаешь, я думаю… Боюсь, что мы… недостаточно хорошо предохранялись. Бесси говорила мне о признаках… по-моему, они у меня все налицо. Скажи, ты не стал бы возражать?..

– Боже правый! Ты помнишь, что сказал доктор? Это может убить тебя!

– Но ведь теперь мне лучше. Доктор, наверное, ошибся. Я хочу сказать, что я рада… – Она слабо улыбнулась чему-то своему.

– Но болезнь может снова обостриться. И у тебя испортится фигура, ты будешь выглядеть очень смешно. И не сможешь рисовать. Я допускаю, что ты рада – вы, женщины, очень странные существа.

На следующий день она пошла на ферму за яйцами и встретила мистера Слоупа. Он произвел на нее не слишком выгодное впечатление. Презрительное отношение к нему жены было ясно из той небрежной интонации, с которой она обращалась к нему. Тощий, остроносый, с волосами мышиного цвета, красными белками глаз и почти белыми ресницами, он держал себя с женой заискивающе, всем своим видом давая понять, что ее нерасположение заслуженно.

Дели не видела никакого ребенка, если, конечно, там вообще был ребенок. Тоненькую, неряшливо одетую девушку она видела лишь издали, когда та, ссутулившись, шла к реке за водой для кур.

– Захвати по пути яйца, недотепа! – зло крикнула ей мать, когда девушка вышла из курятника с пустым ведром. Та, не поднимал глаз, повернула обратно.

– Дочь у нас всегда вялая – объяснила гостье миссис Слоуп. – Приходится иногда покрикивать на нее.

Она вытащила из кучи хлама, наваленного у задней двери, картонную коробку и выхватила из рук дочери ведро с яйцами. На лице матери было написано такое отвращение, что Дели сделалось не по себе. Самый воздух этой фермы был насыщен ядом всепоглощающей ненависти.

Дели уплатила за яйца и уже направилась к двери, когда из пристройки послышались странные звуки – то ли повизгивание, то ли хрюканье. Она заставила себя ускорить шаги, сделав вид, что ничего не слышала.

Торопясь окончить этюд, пока еще не совсем стемнело, Дели услышала хруст сухих веток под ногами, и, не оборачиваясь, гадала, кто бы это мог быть. Наверное, Бен или миссис Слоуп.

Это не Брентон, с горечью подумала она. Он скорее всего пошел в гости на соседнее судно. Муж теперь редко искал ее общества. Порой ей даже казалось, что она нужна ему только для постели.

Шаги замерли позади нее, и она вдруг ощутила холодок между лопаток. Обернувшись, она увидела мистера Слоупа, который стоял чуть в стороне и искоса смотрел на нее каким-то странным взглядом.

– Добрый вечер, – сухо поздоровалась она.

Он засунул руки в карманы и, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу, подошел ближе, жуя губами сухой лист эвкалипта. На нем была грязная фланелевая фуфайка, расстегнутая у шеи, бесформенные брюки съехали на бедра. Красные белки глаз и белые ресницы вызывали в ней чувство сродни омерзению. Его присутствие было ей крайне неприятно.

– Рисуете, значит… Можно мне посмотреть?

Он стоял на берегу, чуть выше ее; краем глаза она заметила, что он смотрит чересчур пристально не на мольберт, а за ее корсаж.

Она резко отпрянула назад, поспешно собрала кисти, сложила мольберт и дрожащими руками закрепила непросохший рисунок, чтобы его можно было нести, не смазав краски. Над рекой пролетела припозднившаяся кукабарра. Внизу, в заводи, ободряюще светились огни «Филадельфии».

– Спокойной ночи, – отрывисто произнесла. она, стараясь соблюсти достоинство и не сорваться на бег.

– Зачем так спешить? – вкрадчиво сказал мужчина, следуя за ней по пятам.

Она шла, не отвечая и не оглядываясь; всю дорогу до трапа ей слышались сзади его шаги.

Каждый день, примерно в одно и то же время вода в реке чуть-чуть поднималась, заполняя лагуну, где стояли плененные рекой суда. Река устремлялась к противоположному краю равнины, но затем движение полностью останавливалось – до определенного часа следующего дня. Брентон с интересом наблюдал это явление и даже засекал его по часам.

Наконец, он объявил, что кто-то запруживает реку выше этого места и затем откачивает воду насосами по нескольку часов в день. Потом насосы отключаются и в них пропускается некоторое количество воды.

– Как мило, что они не дают нам умереть от жажды, жалуя нам тоненькую струйку, – сказал он. – Разве нет закона, запрещающего перекрывать реку, а Джим?

Помощник капитана, который считался в буше знатоком законов, сосредоточенно закрыл глаза и скороговоркой пробубнил:

– Касательноземельпоберегаместественныхводоемов…

– Стоп! Не так быстро!

– «…их владелец имеет право пользоваться водой в разумных пределах. Владелец нижнего участка наделен правом пользоваться водой, напор которой не должен быть ослаблен; при этом интересы вышеупомянутого владельца верхнего участка не должны быть нарушены.» Так гласит закон. Вопрос лишь в том, что считать «разумным» в период засухи.

Через две недели вода перестала течь совсем. Все согласились, что подонки вверху выкачивают реку досуха.

Хотя мистер Слоуп был главным пострадавшим лицом, чьи права на владение и пользование прибрежным участком земли явно нарушались, тем не менее он отказался что-либо предпринимать, не желая наживать неприятностей. Его жена была в отчаянии – нечем было поить коров.

Брентон смазал свой «303» номер, а Чарли вычистил ружье покойного кочегара. Вооружившись, они тронулись пешим порядком вверх по реке. Джим Пирс в ответ на их приглашение сказал, что если бы они поплыли на лодке, он бы к ним присоединился, а так – «благодарю покорно, было бы для кого стараться».

Они вернулись с триумфом: у каждого на поясе болталась пара тощих заморенных кроликов. Еще до их возвращения показалась тоненькая струйка воды, которая потом увеличилась до порядочных размеров.

– Там большая усадьба, почти на восемь миль, – сказал Брентон.

– Ну и как они вас встретили? Здорово задирались, а, Чарли?

– Пусть бы только попробовали! Они перегородили своей дерьмовой плотиной все русло и устроили себе широкий залив на многие мили. Зеленые поля, засеянные люцерной, шикарный сад вокруг дома. Они и понятия не имеют, что где-то может быть засуха – только не у них.

– Мы застали их за работой – они наращивали плотину. Пришлось их убеждать, – Брентон похлопал рукой по дулу своего пистолета, – пока они не признали, что река принадлежит всем. У них, между прочим, есть еще и закрытый резервуар с дождевой водой.

На следующий день речной поток снова сократился до узенькой струйки, но совсем не останавливался ни разу.

Миссис Слоуп пришла на «Филадельфию» и принесла небольшую банку сливок. Дели решилась наконец открыть ей, что ждет ребенка.

– В таком случае я вам желая счастья, – сказала гостья ровным голосом, без всякого выражения. Глаза ее смотрели в иллюминатор каюты.

– Но… ваши собственные сыновья… Вы, конечно, радовались своему первенцу?

– Радовалась? Да, разумеется, я была рада. Я тогда не могла предположить, что, став взрослыми, они оставят свою мать как раз тогда, когда она в них больше всего нуждалась. Я никогда не думала, что мое дитя станет для меня источником вечного стыда.

– Вы имеете в виду дочь?

– Да. Я думаю, вы и сами догадываетесь, что у нее есть ребенок. Она – потаскушка!

– Но ведь ребенок – это еще не самое страшное, миссис Слоуп. Это бывает и будет со многими девушками, в самых разных семьях. Не стоит так переживать.

– Может, и не стоит… Нельзя строго судить девчонку, которая, как я уже вам говорила, не имеет характера. Но он! – На ее лице появилось выражение гадливости.

Страшная догадка пронзила Дели, но она была столь омерзительна, что Дели отбросила ее. В волнении она вскочила с койки, на которой сидела, бормоча что-то о необходимости поставить сливки в прохладное место. Миссис Слоуп тоже встала и, ни слова не говоря, сошла на берег.

В следующий раз Дели отправилась на ферму за яйцами. Снаружи никого не было видно, она подошла к задней двери и постучала.

– Войдите, – послышался изнутри голос миссис Слоуп.

– Я пришла купить яиц, если можно…

– Гаг-га, гагг… – послышалось у ее ног.

Она испуганно подскочила и посмотрела вниз: мальчик четырех или пяти лет сидел под столом, расставляя в ряд черные кастрюльки.

– Здравствуй, как тебя зовут? – весело произнесла она, нагибаясь к нему. Но когда ее глаза освоились с полумраком кухни, улыбка застыла на ее лице. Ребенок смотрел на нее маленькими, как у зверя, глазками с тем же точно выражением, какое она видела у мистера Слоупа.

Шеи у него вообще не было. Уши на маленькой недоразвитой голове сидели слишком низко и были плотно к ней прижаты; его отвисшая челюсть постоянно двигалась, обильная слюна капала на пол. У него был вид маленького пройдохи.

– Утг-гарр! – сказало странное создание.

– Да, это леди! А теперь забирай свои игрушки и иди к себе. Здесь ты нам мешаешь, – голос миссис Слоуп звучал предельно мягко.

Мальчик изобразил безобразную гримасу, но все же кастрюльки собрал и, точно послушное животное, заковылял прочь, что-то ворча и хрюкая себе под нос.

Миссис Слоуп посмотрела на Дели своими огромными синими глазами.

– Теперь вы знаете, – сказала она, – почему я стыдилась показать его. Он такой от рождения, и никогда не будет другим, – ее голос упал до шепота. – Клянусь вам, если бы был еще один, я задушила бы его своими руками, я бросила бы его в реку!

Дели смотрела на нее в ужасе: зреющая внутри ее жизнь, казалось, кричала, жалуясь и протестуя.

– А знаете, почему он такой? Это им божья кара – ему, этому чудовищу, и ей за то, что допустила такое. – Голос ее стал резким и скрипучим. – А мне теперь жить и видеть у себя перед глазами их позор!

Дели не знала, что ей сказать. Она готовилась к этому признанию и все же оно потрясло ее. Миссис Слоуп пришла ей на помощь. Свирепо разминая тесто, она сказала вполне обычным тоном:

– Вы хотели взять яйца, милая? Будьте так добры пойти в курятник и взять их оттуда. Вам достанутся самые свежие.

– Благодарю вас, – пробормотала Дели, кладя деньги на стол. – Я, пожалуй, пойду, а то кок ждет яйца к ужину.

Она направилась на птичий двор, не глядя по сторонам, чтобы не увидеть часом хозяина или его дочь.

В гнездах лежало четырнадцать яиц, теплые, белые, очень чистые. Такие ровные и симметричные, они заключали в себе потенциальную возможность разных уродств: цыплята с двумя головами, без глаз, без лап или, наоборот, шестилапые чудовища. Впервые она почувствовала животный страх за будущее дитя.

22

Дели знала, что не существует такого феномена, как дородовые впечатления, могущие повлиять на внешность еще не родившегося ребенка, и все-таки она испытывала суеверный страх. Она не хотела снова видеть этого уродца с его выражением хитрого животного; она не хотела видеть девушку, особенно теперь, когда она узнала ее тайну, и еще менее – отца семейства.

– Мне хочется поскорее уехать отсюда, – сказала она Брентону, не вдаваясь в объяснения. – Здесь мне неспокойно. Не могли бы мы поехать с тобой в Мельбурн.

– И бросить судно? – он посмотрел на нее с изумлением. – Ты же знаешь, что я этого никогда не сделаю, как не сделает ни один уважающий себя шкипер. Что как поднимется вода, а меня не будет на месте?

Уже не в первый раз Дели ощутила укол ревности – она ревновала его к своей тезке.

– Где же это слыхано, чтобы вода поднималась в середине лета, да еще такого засушливого? – спросила она.

– Бывают иногда непонятные вещи…

Она знала, что он и сам не верит в то, что говорит; ей было ясно одно: ехать с ней на отдых он не собирается, потому что не видит в этом необходимости.

– Поезжай одна, – предложил он. – Побудешь в Мельбурне, повидаешься с Имоджин.

– Я не хочу ехать одна. Мне надо быть рядом с тобой! Она испытывала физическую потребность быть около него. Несколько раз на дню она выискивала поводы подняться в рубку и постоять возле него, будто ненароком касаясь его руки. А когда он приходил на ее койку, она становилась скованной и не могла отозваться на его чувство в полной мере. Ей и в голову не приходило, что больше всего ей необходимо сейчас отдохнуть от него.

Миссис Слоуп больше не приходила. Дели тоже не наведывалась на ферму, хотя ей были обещаны выкройки детского белья. Как знать, возможно миссис Слоуп уже пожалела о том порыве, который заставил ее откровенничать с посторонним человеком.

Дели было так тревожно и одиноко, что она взяла за правило сидеть по вечерам на палубе вместе с мужчинами, особенно когда приходили гости с соседних судов.

Однажды вечером она села, прислонясь спиной к кожуху правого колеса, и обнаружила, что ее соседом является Чарли Макбин.

Мужчины спорили меж собой, какой котел лучше. Брентон был целиком за установку двигателя с двойным котлом, считая, что это увеличит скорость вдвое. Чарли в споре не участвовал, хотя, казалось бы, это прямо касалось его, как механика.

Он очень нервничал, ерзал по палубе, шмыгал носом, прочищал горло, делал резкие движения, отмахиваясь от москитов. Дели знала, что ее присутствие нервирует его, но было слишком жарко, чтобы уходить в каюту.

Его волнение становилось все громче, действуя ей на нервы. В последнее время ее раздражали даже ничтожные пустяки. Она вынула свой платок и демонстративно высморкалась.

Теперь Чарли был охвачен новым пароксизмом непроизвольных движений. Вдруг он принялся воевать со шнурками своих поношенных туфель. Сняв одну туфлю, он стащил и черный шерстяной носок и аккуратно высморкался в него; затем снова натянул носок и обулся. Дели была так поражена этим, что в тот момент не могла даже смеяться. Ей стало смешно много позже, когда она вспоминала о его поведении.

Эму и кенгуру сделались от голода ручными и были доступнее кроликов. Суп из хвостов кенгуру частенько значился в судовом меню вместе с жарким из диких уток. Новый кок не был китайцем, это был толстый австралиец по имени Арти. Он был свободен от условностей и отживших представлений о положении кока на судне и называл капитана «Тедди», как называла его вся команда, в которую кок вошел на равных. Но Дели он называл, как и все другие, «миссис Эдвардс» или же просто «миссис», оказывая ей уважение, подобающее единственной женщине в этих диких местах.

Когда миссис Слоуп снова пришла к ней с визитом, Дели вдруг поняла, как соскучилась по ней. На этот раз гостья выглядела менее замкнутой и даже, пожалуй, довольной: видимо, открыв Дели свою постыдную тайну, она сбросила тяжкий груз со своей души.

– Мне кажется, нас всех ожидают перемены – сказала она, ограничившись этим довольно туманным заявлением. Дели оставалось только гадать, что же произошло.

Миссис Слоуп принесла выкройки детских ночных рубашек и платьев с ужасно длинными юбками и узкими лифами и рукавами.

– Но они такие маленькие! – сказала Дели. – Не думаю, чтобы они годились даже на приличных размеров куклу.

– Что вы в этом понимаете! Сколько, по-вашему, весит новорожденный? Как правило, не больше семи фунтов.

Дели уже использовала почти весь свой запас материй еще до того, как выяснилось, что у нее будет ребенок. Вдвоем они распороли две ее белых ночных рубашки и широкое кашемировое платье. Швейная машинка стрекотала с утра до вечера. Миссис Слоуп принесла также белой шерстяной пряжи, и Дели принялась вязать, старательно, точно птичка, устраивающая гнездо для птенцов. Вот бы тетя Эстер теперь порадовалась на ее усердие, подумалось ей. Бедная тетя Эстер так и не увидела лица внучат, потеряв своего единственного сына молодым.

К марту тоненькая струйка воды иссякла вовсе, однако новая экспедиция вверх по реке ничего не дала: туда тоже не поступала вода. Великий Муррей являл собой лишь длинную цепь неподвижных омутов.

Дели смотрела на мертвую заводь, где стояла «Филадельфия», все еще державшаяся на плаву, и думала о бесконечно бегущем потоке времени. Как часто бывало она говорила о себе: «Если бы только время остановилось! Если бы этот миг длился вечно!»

Теперь она видела, что это означало бы прекращение развития. Разве хотела бы она остаться на всю жизнь ребенком, сосредоточенно выковыривающим мох из щелей между красными кирпичами в дедушкином саду? Существом, наделенным, подобно животному, органами чувств, ощущающим тепло, вдыхающим земляной запах мха, замечающим контраст красного и изумрудного цветов, но лишенного способности мыслить? Что знает ребенок о красоте и жестокости жизни?

Даже та счастливая мечтательная девочка, стоящая вместе с Адамом среди золотистых лютиков, лежащая в буше на ковре из опавших эвкалиптовых листьев… Нет! Она предпочитает перемены, развитие, приобретение опыта, плавный, но неумолимый ход времени. Река, безвозвратно уносящая все с собой, постоянно обновляется, хотя составляющие ее капли теряются в океане, который поджидает ее где-то впереди.

Теперь ей шел двадцать четвертый год, ее ребенок должен был родиться в мае. Незаметно проходили недели и месяцы этой странной жизни в речном плену, но для нее, Дели, время измерялось категориями иной жизни, которую она носила в себе и первые слабые толчки которой она ощущала со смешанным чувством страха и восхищения. Если река не тронется к концу апреля, Дели отправится в Суон-Хилл, а оттуда – в Мельбурн, где она будет рожать.

23

В апреле, в месяце, когда отмечали в том году Пасху, праздник Христова Воскресения, река пошла; сначала чуть заметная струйка, потом – грязный, извивающийся по самому дну русла поток – такой узкий и такой мутный, что трудно было поверить в то, что река когда-нибудь снова станет глубокой и чистой.

Отсутствующим членам команды были отбиты телеграммы, за другими были отправлены нарочные в Суон-Хилл; брезентовые чехлы с судов сняли и все приготовились к отплытию, как только будет достаточно воды под десятью эвкалиптовыми килями застрявших пароходов.

После двух вынужденных стоянок «Филадельфия» была в прекрасном состоянии, так как оставшиеся на ней матросы, чтобы хоть чем-то занять себя, драили, красили и ремонтировали судно, пока оно не стало, как новое.

На первой неделе мая «Филадельфия» двинулась вверх по реке. Тедди Эдвардс, всегда отличавшийся нетерпением, захотел и здесь быть первым и не стал дожидаться хорошей воды. Ему было достаточно двух дюймов под килем.

На мосту Соун-Хилл случилась задержка. Уже очень давно здесь не проходил ни один пароход, и подъемные механизмы заржавели, а механики разбаловались. Брентону было сказано, что проход будет открыт только через час. Тот весь кипел от негодования. Дели меж тем сошла на берег – купить белой шерсти и шелковых лент, а также показаться доктору. Тот остался доволен ее состоянием и сказал, что не предполагает никаких осложнений, но тазовое отверстие у нее узкое, и потому ей лучше рожать в Эчуке, в больнице.

В легких у нее доктор не нашел никаких отклонений от нормы. «Кто вам определил туберкулез?» – удивлялся он. Оказывается, даже врач, практикующий в крупном городе, может допускать ошибки. «Фактически, моя милая, я сильно сомневаюсь, чтобы у вас было что-нибудь более серьезное, чем хронический бронхит.»

Миссис Слоуп была страшно огорчена ее отъездом. Надев чисто выстиранное хлопковое платье, она пришла проститься. За чашкой чая она рассказала Дели, что их ферма уже заложена, а банк не дает больше кредитов. Если засуха не кончится в самое ближайшее время, придется им оставить ферму воронам, а самим переезжать в Мельбурн, в дом призрения.

– Должен же, наконец, пойти дождь! – упрямо произнесла она, устремив взгляд в незамутненную бездну небес – тех самых небес, что обращали свой чистый лик ко всем странникам, погибающим в безводной пустыне.

Дели с ней согласилась. В конце концов, близился холодный сезон, когда река возобновит свое течение.

– И тогда вы уплывете… Вы были… не могу выразить, чем вы были для меня. За столько лет я получила возможность поговорить с человеком. Спасибо вам, дорогая, и благослови вас Бог! – с этими, словами она сунула Дели собственноручно вышитую наволочку.

Та взяла ее огрубевшие руки в свои.

– Для меня тоже много значили наши встречи, – с чувством сказала она. – Благодарю вас за вашу доброту. Мне кажется несправедливым, что я так счастлива, а вам пришлось вынести столько всего – и эта засуха, и… и все остальное, – она запнулась, чувствуя, что не должна говорить более откровенно.

– Не говорите так, моя славная. Счастья вам! Надеюсь, у вас будет мальчик.

У Дели был мальчик, но ей не пришлось рожать в Эчукской больнице. Неделю спустя после начала плавания они все еще поднимались вверх по реке, прибегая к помощи лебедки и верпа, то у Черного пня, то у заводи Узкая воронка, то у водопада Келпи и во всех других опасных местах на узком, извилистом, полном коряг участке русла, который проходит вдоль острова Кембла.

Черные лебеди и дикие утки собрались здесь во множестве. Широкое дно озер Мойра, заливы и заводи были еще сухими, и птицы слетались у окаймленного лесами речного ложа, где их в течение года не тревожил ни один пароход.

Хотя уже прошли первые дожди, нанесенные ветром с нагорья, погода стояла все еще жаркая. Пессимист Чарли взяв на себя роль самозваного предсказателя погоды, мрачно предрекал новый засушливый год.

– Еще один такой год, каким были два последних, и речной торговле придет конец, помяните мое слово! – Он говорил так каждую весну. – На этот раз будет самое ужасное лето, вот посмотрите!

Однако его никто особенно не слушал.

В Юстане, в Тули-Бак и у переправы Гонн, где имелись перевозчики, шли разговоры о предстоящем строительстве моста.

– Только лишние трудности для навигаторов, – ворчал Брентон. Однако в Кундуруке они увидели почти отстроенный мост, соединяющий город Бэрхам штата Новый Южный Уэльс с противоположным берегом. Заслышав пароходный гудок, сбежались целые толпы зевак, так как «Филадельфия» пришла первой в этом сезоне. Под их ликующие крики Брентон на полной скорости прошел через поднятую секцию моста лишь на несколько футов шире самого судна.

Дели, находившаяся в рубке, страшно нервничала. Ребенок, которого она носила, заставлял ее больше думать о своей безопасности, чем раньше. Но Брентон только смеялся над ее страхами: ему льстило восхищенное внимание толпы.

Теперь начался свободный участок реки, и Брентон отдыхал в своей каюте, изредка поднимаясь в рубку. Волосы у него были взлохмачены, на подбородке засела многодневная щетина. Он стал безразличен к своей внешности, брился, когда придется и шлепал по палубе в порванных туфлях.

Никто не мог предполагать, что «Филадельфия» была первым и последним судном на ближайшие две недели. Возбужденная толпа, не дожидаясь, когда поднятая секция как следует станет на место, хлынула на мост, торопясь вернуться домой. Секция осела под их тяжестью, ворот бешено раскрутился и под действием центробежной силы разлетелся на куски, едва не убив рабочих. Новый подъемный механизм был завезен и установлен только спустя две недели.

Когда они покидали Бэрхам, там было жарко и пыльно; раскаленный северный ветер дул из пораженного засухой сердца континента. Основное направление судна было юго-восточное, но река так сильно петляла, что ветер налетал то со спины, то обжигал лицо.

День близился к вечеру. Брентон вглядывался в красное облако пыли, стоящее перед ним. Дели прилегла в каюте, пристроив поудобнее живот. Плод переместился вниз и затих, будто собираясь с силами перед актом рождения.

Внезапно на палубе раздались испуганные крики, топот ног, и Дели приподнялась в безотчетной тревоге. Она слышала, как на палубе загремели ведрами, как полилась вода. Ведь не собираются же они делать уборку в такой поздний час! И тут сквозь дверь каюты просочился едкий запах, который она хорошо помнила и боялась, – это был запах пожара.

Она выбежала из каюты и побежала в рубку. Брентон, плотно сжав челюсти, пытался развернуть «Филадельфию», потому что она направлялась прямо в ревущий горячий ураган; из носового отсека поднимались языки пламени и густой черный дым. Пламя, раздуваемое ветром, уже лизало свежевыкрашенные надпалубные сооружения. Попугай Шкипер свирепо ругался на датском языке, требуя отвертку.

– Быстро в шлюпку! – крикнул ей Брентон сквозь стиснутые зубы. Грубо выругавшись, он всем телом налег на штурвал.

– Я без тебя не пойду.

– Не будь дурой!

Огонь с ужасающей быстротой охватывал деревянные части судна, языки пламени уже доставали до иллюминаторов рубки.

– Уходите, ребята! Нам все равно его не спасти, – крикнул он людям, которые, несмотря на все их усилия, были отброшены огнем в среднюю часть судна. Бен с белым лицом и опаленными бровями, взбежал по трапу.

– Как быть с миссис, капитан?

– Спусти ее в лодку. Живее, малыш!

Бен взял ее за руку, но она вырвалась и побежала в каюту.

Времени раздумывать не было. Ее картины лежали на комоде, узел с детским приданым – на нижней койке. В одно мгновение она свернула холсты, засунула их за корсаж и бросилась вон. К тому времени клубы дыма уже ворвались в дверь. Бен схватил ее в охапку и увлек к корме; однако колесные кожуха были уже в огне, а трапы обрушились.

Дели кинулась назад.

– Где Брентон? Без него я не…

– С ним все в порядке. Он прыгнул за борт. Нам тоже придется прыгать.

Она застыла на месте, глядя на воду, которая показалась ей бесконечной дорогой вниз. Огонь уже лизал ей ноги, и Бену пришлось ее легонько подтолкнуть. С пронзительным криком она упала за борт и почувствовала, как над ее головой сомкнулась холодная вода.

Ей показалось, что она очень долго опускалась в бездонную глубину, но, наконец, она вынырнула и услышала, как на ее крик эхом отозвался продолжительный гудок парохода. Брентон закрепил рукоять гудка в нижнем положении, чтобы пар вышел и котел не мог взорваться от внезапной остановки судна. Не будучи в состоянии развернуть судно по ветру, он вывел «Филадельфию» возможно дальше вверх, на мелкое место, вдали от левого берега. Посадив судно на мель, он отвязал попугая и прыгнул за борт.

Средь облаков пыли и дыма Бен и Дели потеряли друг друга, и женщина ощутила гнетущее чувство одиночества. Она изо всех сил плыла к берегу, чувствуя, как ей мешает длинное платье и туфли – она не успела даже развязать шнурки. За Брентона можно было не беспокоиться, но теперь в ней начинала расти тревога за себя, за ту жизнь, что таилась в ее лоне.

Перед ней показалась мокрая рыжеволосая голова, сверкнула ободряющая белозубая улыбка.

– Все в порядке, родная, я нашел тебя.

Ее охватило ни с чем несравнимое чувство покоя. Она легла на воду, поддерживаемая его надежными руками, и отключилась…

Дели привело в себя сновидение, яркое и отчетливое. Ей снилось, будто она находится на далеком южном взморье с Томом, своим первым спасителем. Потом она увидела сидящего подле нее Брентона и улыбнулась. И тут ее вдруг пронизала жестокая боль. Казалось, чья-то безжалостная рука сжала и встряхнула ее, будто огромный терьер пойманную мышку, и отпустила, давая возможность прийти в себя.

Но когда она, расслабившись, уже готова была заснуть, боль схватила ее снова. Теперь она скрутила ее сильнее, чем в первый раз, и отпустила не сразу.

Охваченная паникой, Дели попыталась подняться.

– Брентон!

– Я здесь, дорогая, лежи спокойно. – Его большая рука мягко удержала ее на месте. – Ты лишилась чувств, когда я выносил тебя из воды, очень милое разделение труда. Мы, вероятно, недалеко от поселка Туромьэрри. Джим пошел узнать, нельзя ли достать повозку, если только на ней удастся пробраться сквозь заросли. В любом случае должен скоро подойти один из вышедших вслед за нами пароходов.

Схватка отпустила ее, и она смогла спросить про судно.

– Бедная наша старушка сгорела до ватерлинии; теперь она прочно сидит на песке, и мы обязательно восстановим ее. Слава Богу, баржа с шерстью уцелела. Наши деньги нам понадобятся после…

– Брентон!..

На сей раз страх в ее голосе и страдания в ее синих глазах встревожили его не на шутку.

– Ради Бога, что с тобой? Ты ушиблась?

– Брентон, я рожаю!

Он изумленно посмотрел на жену, ее страх передался ему.

– Нет!.. Только не это…

– Да! – новая схватка пронизала ее насквозь. Она в отчаянии стиснула его руку, от чего он поморщился и охнул. Только тогда она заметила, что рука у него наспех перевязана разорванной рубашкой. На минуту она забыла собственную боль и страх.

– Ты ранен?

– Я обжег руки о штурвал, когда разворачивал судно. Пришлось смазать их тавотом из румпеля, теперь только саднит немного. Тебе очень больно, родная?

– Пока не очень. Но с каждым разом болит сильнее, и мне становится страшно, – посиневшие губы Дели дрогнули; ее била мелкая дрожь, так как одежда на ней еще не просохла.

– О, Боже! Что же мне делать? – Брентон вскочил на ноги и начал в отчаянии рвать на себе волосы.

Внезапно перед ним возникла тщедушная фигурка; мокрые волосы Бена закрывали его бледное лицо.

– Прошу прощения, капитан, я принес с баржи сухие одеяла для миссис. У одного из матросов оказалась чистая пара белья, оно прокипяченное. Вам понадобятся чистое белье и горячая вода…

– Бен! Так ты что-то знаешь про эти дела?

– Да, капитан! Я много раз помогал повитухе вместе с моей матерью. Надо развести костер и вскипятить воду. А пока помогите миссис освободиться от мокрой одежды.

Капитан бросился исполнять то, что сказал ему юнга. На него жалко было смотреть – таким он был беспомощным и испуганным. В блаженных перерывах, которые наступали все реже и реже между учащающимися схватками, Дели не могла видеть без улыбки его смятение и его старания. Сама она, хотя и была взволнована, теперь уже не так боялась.

Она видела, как Брентон отвел юнгу в сторону и что-то ему сказал; Бен сурово кивнул в ответ, понимаю мол, и она догадалась, что речь шла о ней, о ее слабом здоровье и словах доктора, не советовавшего ей иметь детей. Однако страх прошел. Вся ее воля, все защитные силы были сконцентрированы на одном: выстоять во что бы то ни стало.

– О, Боже! Если бы только это прекратилось!.. – бормотала она снова и снова, хотя и понимала, что «это» не может прекратиться: теперь уже никто не в силах ему помешать.

И снова, как тогда, в первую ночь с Брентоном она почувствовала себя во власти чего-то, что было сильнее ее, некая неумолимая сверхсила вела ее за собой. Подобно былинке, уносимой разлившейся рекой, она, охваченная невыносимой болью, мечется в напрасных попытках избежать ее. Время от времени из груди ее вырывались стоны, потом началась рвота.

Брентон сжал голову своими забинтованными руками.

– Я не могу это видеть! Пусть кто-нибудь перевезет меня на тот берег, я поеду в Эчуку за доктором. Это может длиться часами. Куда же подевались остальные суда, хоть бы одно прошло! Если даже Джим достанет повозку, мы не сможем теперь ее увезти. Послушай, Бен…

Он сжал юнге руку и молча пошел к лодке.

Это и в самом деле длилось часами. Крупный ребенок Брентона, зародившийся в ее небольшом, хрупком теле, прокладывал себе путь медленно, в муках продвигаясь к свету.

Сила жизни не щадила сосуд, заключавший в себе новую жизнь; так семя выбрасывает из себя ростки с целью выйти на свет и начать расти; однако в этой длительной борьбе новая жизнь так же испытывает боль…

Дели смутно осознавала происходящее: уже затемно возвратился Джим Пирс; Бен хлопотал вокруг нее, успокаивал, мягкими прикосновениями вытирал пот с ее лица; фигуры мужчин маячили вокруг незатухающего костра. Эти часы показались ей очень долгими, длинней всей ее предыдущей жизни. Время будто застыло; все происходящее казалось не реальнее сна.

Дели почувствовала себя страшно одинокой, при том, что Бен находился рядом, убеждая немного потерпеть, пока прибудет доктор. И тут с внезапным побуждением, заставившим ее забыть обо всем на свете, она взглянула прямо над собой и увидела звезды.

Звезды! Вечно манящие, они величаво перемещаются по бескрайним небесным просторам, тогда как ей, Дели, кажется, что весь мир сжался до размеров крошечного пространства, в котором она принимает муки, чтобы дать жизнь своему первенцу. Млечный путь пролег по ночному небу, будто светлая река. Сверкающий бриллиантами Скорпион склонился к западу, точно гигантский вопросительный знак, извечный вопрос, остающийся без ответа.

Уже далеко за полночь началась последняя стадия родов. Теперь Дели не сомневалась, что умрет: нельзя вынести такое и остаться в живых. Но ей было все равно: какой бы ни был конец, лишь бы все кончилось, думала она, как бы со стороны слыша звериный вой, исходящий из нее самой. Затем ее охватило блаженное бессознательное состояние. Когда она пришла в себя, болей больше не было, однако чувство отрешенности осталось. Она не испытывала стыда перед Беном, помогавшим ей в весьма интимных вещах: они были будто двое посвященных в некое магическое действо, освободившее их от всего наносного и ложного.

Резкий северный ветер стих, сменившись прохладным и влажным южным бризом, очистившим воздух от пыли.

Предрассветные часы были ясными и тихими. Дели открыла глаза и взглянула на небо. Сквозь туманную пелену звезды, – знаки необозримо далеких миров, – казались ей частицей сновидений. Она лежала в состоянии полной прострации, не замечая, что не слышит детского плача.

Наконец, прибыли Брентон с доктором, которого он почти силой поднял с постели. Они доехали на извозчике до Перикуты, а оттуда продирались пешком сквозь густой кустарник. Пощупав пульс роженицы, доктор немедленно сделал инъекцию для стимуляции работы сердца. Дели слабым голосом попросила показать ей ребенка.

Повисла тяжелая пауза. Доктор, седобородый здоровяк с добрым усталым лицом, легонько похлопал ее по руке. Дели смотрела на него широко раскрытыми неподвижными глазами.

– Что-нибудь не так? Я это знала… Я все время чувствовала, – на нее было жалко смотреть. – Он – урод?

– Нет, моя милая. Чудный здоровый мальчик. – Доктор откашлялся. – Но к несчастью… Роды были тяжелые, он их не перенес.

– Не расстраивайся, родная моя, – вмешался Брентон, кладя свою обвязанную руку на руку Дели, безвольно лежащую на земле. – Главное – ты осталась жива. Благодарение Богу, ты спасена!

– Парень делал все, как надо, чтобы помочь роженице. Очень трудный случай. Надо наложить швы, и чем скорее, тем лучше. Если мне посветят, я это сделаю сейчас.

Он проинструктировал Бена, и тот устроил подобие стола из трех ящиков. На них положили Дели. Брентон не мог этого видеть, и фонарь пришлось держать тому же Бену. Худое лицо паренька выражало страдание, руки слегка дрожали.

В нос Дели ударил тошнотворный запах лекарства, перед глазами поплыли разноцветные круги. Уже теряя сознание, она подумала вслух:

– Чудный здоровый мальчик… Здоровый… Какое несчастье…

24

Мертворожденный ребенок был не единственной жертвой злополучного пожара. Пропал толстяк-кок, предположительно он утонул, однако тела его не нашли. Попугай Шкипер исчез. Механик Чарли, остававшийся возле своего ненаглядного двигателя до самого последнего момента, получил тяжелые ожоги обеих рук. Его поместили в эчукскую больницу, где он оставался во все время ремонта «Филадельфии», которую отбуксировали в сухой док.

Дели лишилась всей одежды, кроме той, что была на ней, всех кистей и красок, а также детских вещей, которые она приготовила перед родами. Но ее холсты, на которых она запечатлела эти два засушливых и жарких года, сохранились.

Немного оправившись, она решила показать их в Эчукском машиностроительном институте. Господин Гамильтон выставил одну из ее картин в витрине своего ателье вместе с объявлением о предстоящей выставке, а господин Уайз, ее бывший преподаватель, привел на вернисаж своих студентов из Художественной школы. Дели выручила порядочную сумму за счет входной платы.

Дэниел Уайз купил для школы один из выставленных холстов. Он был страшно горд достижениями своей ученицы. Она продала также две работы, написанные в традиционной манере, изображающие восход и закат в лагуне Муррея, где они стояли в плену целое лето.

Почти все остальные полотна были «слишком современными», они показывали засуху, зной, отчаяние в неприкрытой реалистичной манере, они были «неэстетичны и мрачны», как говорили меж собой посетители, и, помимо всего, они не были четко выписаны. Некоторые из них выглядели так, будто краски растворялись на свету.

Дели с ними не спорила. С нее было довольно, что Дэниел Уайз написал похвальную заметку о выставке. Дядя Чарльз приехал порадоваться на ее успехи и расчувствовался до слез, ковыляя от одной картины к другой, близоруко разглядывая ее имя. Но все впечатления от выставки были ничтожными по сравнению со смертью ребенка.

Брентон не разделял горя жены. Он знал, что ребенок не настолько был ею желаем, чтобы так убиваться. Он с недоумением глядел на темные круги под ее глазами и горькую складку у рта, чуть утратившего девическую свежесть.

Молочные железы Дели болели от подступившего молока, которое теперь было не нужно; она туго стягивала грудь, и ей казалось, что это повязка давит ей на сердце. Она не сказала ему о своем безотчетном чувстве вины. Она всегда думала в первую очередь о муже, потом о своих картинах, и вовсе не думала о будущем ребенке. Если бы им удалось вовремя достать лодку, если бы ее отвезли в больницу, где есть кислородные подушки… он мог бы родиться живым.

А картины? Она спасла их, но не спасла ребенка! Дели окинула критическим оком свои обрамленные полотна, висящие на стенах зала Машиностроительного института и почувствовала легкий прилив гордости. Кое-что у нее получилось, в технике она заметно прибавляет. Разумеется, это еще далеко не то, о чем она мечтала, чего добивалась, и все-таки ей удалось передать ощущение света, зноя, необъятных голубых просторов над глубинными районами страны.

Она решила послать три своих холста на весеннюю выставку Общества художников штата Виктория. Имоджин написала ей о деятельности общества в последнее время.

«Мы теперь – серьезная организация, хотя обе наши главные знаменитости – Артур Стритон и Том Робертс – сейчас в Лондоне. Во всяком случае мы придерживаемся принципа, что выставляться должны действительно работающие художники, а не старые ворчуны, которые малюют фарфор… Я очень много работаю. Написала Принс-Бридж: море золотистого света и темно-синие тени под арками; это – одна из моих лучших вещей за все время. Вообрази, в этом году мне исполнится – о, ужас! – двадцать два. Хочется жить и работать…»

Принс-Бридж! Дели представила себе Мельбурн в легкой утренней дымке, зеленые лужайки, серые мостовые, тающие в высоком небе, стройные шпили, их отражения в водах Ярры. Ей казалось, что в сравнении с выжженными солнцем равнинами внутренней Австралии это – другой материк, даже другая планета.

В Дели снова пробудилась тяга к цветущему благодатному городу. Как только она восстановила здоровье, а Брентон устроился в комфортабельном пансионе на период ремонта судна, она села в мельбурнский поезд.

С каждой милей ее возбуждение росло. Мимо пролегали голубые указатели: 80 миль до фирмы «Братья Гриффитс, чай, кофе, какао…» семьдесят миль… пятьдесят. Выйдя из здания вокзала на оживленные городские улицы с нескончаемым потоком экипажей, движущихся в обе стороны, она снова почувствовала себя молодой и беспечной.

Дели не была здесь два года. Все, что она пережила за это время, отступило, откатилось в сторону, не оставив заметных следов, разве что профиль лица стал строже, у рта затаилось выражение мятежной непокорности судьбе и скорбная складка пролегла меж прямых бровей.

Остановилась она у Имоджин, которая только что рассталась с очередным любовником и была рада приезду подруги. Дели бесцельно бродила по квартире, любовалась видом из окна, разглядывала и обсуждала последние работы Имоджин. За два года она успела отвыкнуть от всего и не сразу вживалась в прежнюю обстановку.

– Выглядишь ты хорошо, – сдержанно похвалила Имоджин, – но я убеждена, что такая жизнь не для тебя. Посмотри, какая ты худющая! Тебе не следует жить на корабле.

– А я не уверена, что это так уж плохо для художника, – перебила ее Дели. – Честно говоря, я жутко соскучилась по Мельбурну, по встречам и спорам студийцев, которые так много давали мне, и все же… В творчестве у каждого свой путь, но угадать, почувствовать его можно только наедине с самим собой, вдали от соблазнов большого города и влияния других художников.

– Насчет соблазнов ты, пожалуй, права. Я замечаю, что не могу работать в полную силу.

– О, такая как ты найдет соблазны где угодно, – засмеялась Дели. – Я тебя знаю.

Имоджин улыбнулась и грациозным кошачьим движением поправила свои блестящие черные волосы.

– Сейчас я совершенно свободна. Мой последний воздыхатель надоел мне до чертиков. Представляешь, он хотел жениться на мне! Жить где-то в деревне, в респектабельном доме, вместе с его вдовой матерью – как тебе это нравится?

– Видишь ли, моя жизнь на корабле дает мне все преимущества семейного очага без смертной скуки провинциального существования. До пожара у меня был даже небольшой садик – в ящиках. Все будет восстановлено заново, Брентон обещал мне даже установить бак, куда горячая вода будет поступать из котельной, и мы сможем пользоваться ею.

– Но ведь ты могла погибнуть во время пожара! Что до ребенка, мне кажется, все к лучшему. Я хочу сказать, он бы тебя связал, ведь ты художница…

– К лучшему?! – Дели смотрела на нее почти с ужасом, яркая краска разливалась по щекам и шее. – Боюсь, что ты ничего не поняла, Имоджин.

– Извини, дорогая… Я никогда не испытывала потребности в материнстве, такой уж у меня склад характера, – она поспешно сменила тему беседы: – Хочешь, я покажу тебе новый пеньюар, я сама его придумала и сшила: белый шифон, отделанный розовым…

Дели решила остаться в городе и принять участие в весенней выставке. Отборочный комитет пропустил три ее картины; однако ни одну из них продать не удалось. Спросом пользовались нарисованные цветы, знакомые виды Ярры, изображения знаменитых храмов, живописных коттеджей и тому подобное.

Ее пейзаж «В окрестностях Менинди» изображал ветхую лачугу на берегу, редкие деревья с серыми стволами и равнину, сливающуюся на горизонте с синим маревом. «Это не лишено интереса, но я не хотела бы видеть это постоянно», – услышала Дели реплику разодетой матроны.

Вторая картина живописала огромное грозовое облако на ярко-голубом небе, отбрасывающее густую тень на солончаковый участок буша. Третья, называвшаяся «На ферме», воспроизводила ужасы засухи, отчаявшихся людей, полумертвый скот, лужайки, усеянные известковой галькой, пески, наступающие на заборы, и всепроникающее чувство безысходности и одиночества.

Газетные критики ее заметили: «Обращают на себя внимание три необычные работы Дельфины Гордон: два довольно мрачных и безотрадных ландшафта, показывающие необжитые районы, и яркое, впечатляющее изображение облака…», «…неправдоподобно синий цвет и кричащие передние планы…», «…попытка передать атмосферу заброшенности…». Последнее замечание порадовало Дели, однако, суждения критиков занимали ее не слишком, ей было важно, что скажут собратья по кисти… Их отзывы и советы она желала услышать в первую очередь: только они могли увидеть, что она пыталась сделать и «оценить по достоинству» ее усилия. Она ощутила новую потребность творить, и одновременно – всепоглощающую тоску по Брентону.

Она бывала близка с ним в сновидениях и просыпалась, дрожа от страсти, от желания. Едва дождавшись назначенного визита к доктору, она получила от него подтверждение того, что говорил и доктор на Суон-Хилл: в легких у нее чисто. Ближайшим поездом она выехала в Эчуку.

В эту ночь они почти не спали. Ремонт «Филадельфии» близился к концу, а значит, как с сожалением сказал Брентон, в скором времени им предстояло вернуться на отдельные койки; и он пожелал «ковать железо, пока горячо».

– Ты, конечно, самый неутомимый кузнец, – сонно засмеялась Дели, когда он разбудил ее в четвертый раз. Брентон склонился над ней и вгляделся в ее лицо, будто не узнавая его в проникающем снаружи смутном рассеянном свете.

– Ты сама виновата, – сказал он. – Ты стала совершенно другая. Что произошло с тобой в Мельбурне?

– Ничего. Просто я ощутила себя другой. Э то такое восхитительное состояние!

– А почему ты стонала вечером, в первый раз?

– Мне было невыносимо хорошо.

– Сдаюсь!..

На следующий день она ощущала себя возрожденной, почти бессмертной. Усилия ребенка-мужчины, который завладел ее телом и чуть не разрушил его в своем стремлении выйти в жизнь, не пропали даром: вся любовь, которая скопилась в ней, будучи предназначенной для ожидаемого ребенка, обратилась теперь на мужа; каким-то непостижимым образом она сделалась для него и женой и матерью. В ту ночь она впервые получила полное удовлетворение.

25

Засуха окончилась. Весной 1903 года обе реки – и Муррей, и Дарлинг – обильно пополнили свои воды. «Филадельфия», вся надводная часть которой сгорела, была заново отстроена и выкрашена в белый цвет; на кожухе колеса четко выделялись черные буквы ее названия. Ее спустили на воду и стали готовить к плаванию.

Тезка корабля тоже была весела и счастлива, не думая ни о чем другом, как только рисовать с утра до вечера и лежать рядом с Брентоном с вечера до утра. Теперь она приняла, как неизбежное, издержки их супружеских отношений. Он лишил ее невинности, сделал ее беременной – и при всем том, он пренебрегал ее обществом, если знал, что у нее есть занятие. Но теперь она не обижалась.

Он предоставил ей полную свободу действий, когда она украшала салон и каюты: повесила накрахмаленные бело-голубые портьеры на окна и двери, койки застелила подобранными под цвет штор покрывалами. Путешествуя по реке без тех неудобств и опасностей, которые несла с собой засуха, Дели воспринимала жизнь как сплошной праздник.

Однако возможности речной торговли резко сократились. За два минувших засушливых года фермеры приспособились обходиться без речных перевозок. Водную сеть теперь во многих местах пересекали железные дороги, и грузы были в дефиците. В своем стремлении прибрать к рукам прибыльную речную торговлю правительство Нового Южного Уэльса и Виктории ввело такие убийственные тарифы на перевозку грузов, что частным судам все труднее становилось с ними конкурировать.

Не будучи удовлетворен оснащением «Филадельфии», Брентон после ремонта зажегся новыми идеями. На нее поставили двойной котел, который теоретически должен был повысить скорость вдвое.

– Как будто мало хлопот с одним котлом: пары разводи, давление поддерживай, манометр отключай, – сердито ворчал Чарли Макбин. – Теперь будет нужен второй механик. Но я не останусь на судне, если придет кто-то другой, ей-ей, не останусь.

Двойной котел не намного улучшил ходовые качества судна, зато прибавил уйму новых забот. Брентон помрачнел: ему нужно было покрыть расходы на ремонт, но этого не получилось даже на Дарлинге. В 1904 году, когда они пришвартовались в Уэнтворте после разгрузки полупустой баржи, он сказал жене, что в верховьях речной торговле приходит конец. Новые железные дороги, подведенные к Суон-Хилл, Милдьюре и Менинди создают ей серьезную конкуренцию.

Лучшим выходом из положения было превратиться в плавучий магазин, наподобие «Маннума» или «Королевы», либо заключить контракт на доставку почты, как сделали Ранделл и Хью Кинг. Брентон переговорил с капитаном Кингом, которому был нужен еще один небольшой пароход, чтобы перевозить почту из Моргана в Уэнтворт и обратно.

– Ему приглянулась наша расфуфыренная «Филадельфия», – сказал он жене.

– Но ведь ты не собираешься продавать ее?

– Нет, но мы можем заключить контракт с «Ривер Муррей навигейшн компани». Кинг там всем заправляет единолично. Иначе мы будем и дальше терпеть убытки.

Капитан Кинг пригласил их на свой пароход к обеду. Он плавал на «Жемчужине», самом большом и самом фешенебельном пароходе на Муррее, Джим Матчи был у него помощником. «Эллен», габариты которой были еще больше, оказалась пригодной только для высокой воды (по причине низкой осадки), и ее пришлось переоборудовать под баржу. Маленький пароходик «Рубин», имеющий осадку всего в двадцать один дюйм, который перевозил почту и грузы для компании, был увеличен в размерах на сорок футов и превращен в пассажирский пароход. Капитан Кинг сказал, что хочет найти ему замену и готов купить «Филадельфию» прямо сейчас.

Частные судовладельцы, сказал он, в скором времени должны будут влиться в компании или отказаться от этого дела вовсе. Речная торговля становится слишком ненадежным занятием для отдельного человека, если у него нет крупных капиталов…

– Видите ли, сэр, – сказал Брентон, – моя жена владеет половинной долей судна, и для нее с ним связано слишком многое, начиная с названия. Она не захочет расстаться с «Филадельфией», ведь так, дорогая?

– Никогда!

– Тогда оставим этот разговор, – сказал Кинг с галантным поклоном. – Желание леди – закон.

Дели была очарована рослым седобородым капитаном. Глаза его весело поблескивали из-под густых бровей. «Настоящий Санта-Клаус!» – подумала она.

– Вы пользуетесь репутацией капитана, привыкшего быть всегда впереди, мой дорогой Брентон, а скорость для почтовых перевозок главное. Скорость и надежность! Дело не в количестве кораблей. Между прочим, эти два котла…

– Я подумываю о том, чтобы оставить один. В погоне за увеличением скорости я, однако, засомневался, не теряется ли мощность за счет увеличения веса. Кроме того, чаще приходится пополнять запас дров. Теперь я приобрел вот эти новые конденсаторы…

Они углубились в технические подробности, в которых Дели ничего не смыслила. Оба капитана прошли в машинное отделение, а Дели завязала разговор с помощником капитана, не замечая восхищенных взглядов мужчин, сидящих в кают-компании.

– Какая прелесть, этот ваш капитан Кинг, – сказала она, повинуясь внезапному импульсу.

– Да, это настоящий джентльмен. Но он не всегда бывает таким мягкосердечным, не думайте. Помню, как-то раз мы везли большую группу стригалей из поселка Авока. В Лейк-Виктории мы остановились взять груз шерсти и инструменты для стрижки. Это было вскоре после большой забастовки стригалей, В которой Лейк-Виктория не участвовала. Надо было видеть ту свалку, которую устроили эти штрейкбрехеры, пытаясь взять корабль штурмом. Стригали стали осыпать друг друга дикой бранью. Капитан Кинг крикнул стригалям из Авоки, чтобы те заняли корму и оставались там, а сам преспокойно развернул судно носом к берегу и приказал загружать тюки с шерстью – до перил верхней палубы. Потом он заставил стригалей из Лейк-Виктории забраться на тюки с шерстью и пригрозил, что каждого, кто тронется с места, вышвырнет за борт. После этого трудностей не было, если не считать того, что мы опоздали на поезд в Моргане.

– Сразу видно человека, умеющего подчинять себе других, – сказала Дели.

Брентон и Кинг вернулись назад и долго еще сидели, беседуя меж собой.

– Интересно, какой фарватер ниже Уэнтворта? – сказал Брентон. – Надеюсь, не такой мудреный, как в верховьях, и поворотов, может, поменьше?

– Эта треклятая река по всей длине мудреная. Но хуже всего в низовьях ветры, когда вы идете по открытому плесу. А еще тени от скал в темную ночь. Однажды старый капитан Харт, он работал на «Эллен», налетел ночью на берег, думая, что это отражение. Старик так и умер за штурвалом.

– Существуют ли надежные карты?

– Да, капитан Харт сделал хорошую карту; сейчас она на «Марионе», но я попрошу ее для вас. Есть целый ряд неприятных мест, которые вам необходимо изучить как можно быстрее, например Локоть Дьявола – странного вида скалы, а также канал Полларда с очень быстрым течением… Ваш помощник знает эту часть русла?

– Нет. Джим Пирс – житель Эчуки.

– В таком случае я советую вам взять в первый рейс кого-нибудь, кто знает низовья, карты быстро устаревают, потому что рельеф дна меняется после каждого наводнения. Не увидишь как окажешься на мели.

– Благодарю вас, – сказал Брентон, – за ваши ободряющие слова. Я постараюсь найти какого-нибудь старикана, который хочет, чтобы его провезли бесплатно в Южную Австралию.

Когда они вернулись на «Филадельфию», та показалась им маленькой и тесной после «Жемчужины», рассчитанной на сотню пассажиров, с ее обширным салоном, рестораном с плюшевой мебелью и сверкающими панелями. Дели была взбудоражена обстановкой многолюдного обеда, осмотром роскошного корабля. Ее восхищало решительно все: современный камбуз, маленькие ванные с горячей и холодной водой, красивые каюты с электрическим освещением.

Сегодня она уделила своему туалету больше внимания, чем обычно. На ней было платье из светло-голубого шелка с веночками из роз на груди. Платье стало чуть-чуть тесновато в талии, потому что за последнее время она немного прибавила в весе благодаря спокойной и счастливой жизни, но это не портило ее. Шея и руки больше не поражали худобой, а под шелковистой тканью платья угадывалась развитая грудь и округлые плечи. В этом году она достигла наивысшего физического расцвета, после которого начинается обычно медленное увядание, как это бывает с деревом, которое миновало плодоносящую фазу.

– Как ты хороша сегодня! – непроизвольно вырвалось у Брентона, когда он смотрел, как она идет по трапу, одна, без посторонней помощи: теперь он уже не кидался сломя голову поддерживать ее под локоток. – Я уже целую вечность не видел тебя нарядной. Сегодня ты была ослепительна.

Достигнув борта, она повернулась к нему. Лицо ее раскраснелось от удовольствия, глаза ярко синели в свете палубного фонаря.

– Ты помнишь ту ночь, когда ты втащил трап и сказал: «Теперь мы на острове»?..

– Я и сейчас могу так сказать: мы все еще окружены водой.

Когда Дели, подобрав свои длинные юбки, начала подниматься по ступенькам на верхнюю палубу, он захватил рукой ее стройное колено и поцеловал его, тогда как его пальцы бежали вверх, по изгибу бедра. Она стояла неподвижно, вздрагивая от прикосновения его рук.

– Иди ложись, любимая, я сейчас приду…

Дели поспешила наверх. В каюте она зажгла лампу и бросила на себя взгляд в зеркало: ее глаза горели нетерпением. Затем она быстро разделась, вытащила шпильки из своих темных волос, рассыпавшихся по обнаженным плечам, провела по ним щеткой и скользнула в постель.

– Приходи скорее, любимый… – Она лежала, дрожа от страстного желания. Выход в свет, неожиданная роскошь званого обеда, возвращение с любимым человеком поздно вечером на затихшее судно – все это живо напомнило ей начало их романа в Эчуке.

Дели, не отрывая глаз от прямоугольника двери, прислушивалась, ожидая, когда раздадутся его шаги. Если он решил освежиться, поднырнув под колесо, то это займет немало времени. Наконец, она встала, подошла к двери и осторожно высунула голову наружу: она увидела темные воды Муррея, спешащие слиться с водами Кэмпасп. Снизу слышались голоса Брентона и Чарли: они спорили о котлах…

Она не знала, сколько прошло времени, пока наконец на палубе раздались его шаги, к этому времени она успела забыться чутким тревожным сном.

– Ты не спишь, любимая? – весело сказал он, входя и развязывая на ходу свой галстук.

Дели не ответила. Она чувствовала себя прокисшим игристым шампанским, оставленным недопитым до утра.

Брентон был несказанно удивлен, когда, прикоснувшись к ней, услышал бурные рыдания.

– Что с тобой? – спросил раздраженно он. – Кто вас поймет, женщин?

Перед отплытием из Уэнтворта Дели позволила себе некоторые «светские» удовольствия: посещала другие суда, побывала на местном балу, организованном Технологическим институтом. На нем были все члены команды, кроме Чарли, который провел вечер в окружении пивных бутылок.

Кавалеры с прилизанными волосами, в безупречно чистых шарфах толпились у дверей зала, придерживаясь мужской солидарности. Дамы скромненько сидели на стульях, расставленных вдоль стен, ожидая, когда заиграет оркестр.

Начало первого танца ознаменовалось для Дели дружным натиском на нее мужского контингента. Она была здесь новым лицом, к тому же весьма привлекательной молодой женщиной. Роль ее кавалера Брентону пришлось взять на себя, только так он мог оградить ее от напора целой толпы потенциальных партнеров, готовых взять ее приступом.

Он танцевал мастерски, но без особого блеска. Сделав два тура, он запыхался и охотно передал ее Джиму.

В течение вечера она танцевала с самыми разными людьми: стригалями и юнгами, гуртовщиками и поварами, грузчиками и поденщиками из ближайшего поселения колонистов. Она протанцевала до двух часов ночи, оставаясь все такой же очаровательной в своем белом муслиновом платье с черным бархатным поясом. Усталость отступила перед блеском ее счастливых глаз и лучезарной улыбкой.

Разговоры ей приходилось вести самые удивительные. Один коренастый широкоплечий шкипер после умопомрачительного тура вальса взглянул на нее с дружеским участием.

– Вы не вспотели, миссис Эдвардс? – осведомился он. – Что до меня, так я упарился, как боров над корытом.

Еще один, бронзовый от загара, симпатичный, но очень стеснительный фермер мучительно искал тему для разговора и под конец выпалил, задыхаясь от бешеного ритма:

– Какую лошадь вы предпочли бы под вьюки, миссис, мерина или кобылу?

А пожилой повар артели стригалей с солидным брюшком, танцуя с ней польку на расстоянии вытянутой руки, снабдил ее рецептом шоколадных пирожных с орехами.

К двум часам ночи в лампах выгорел весь керосин, и они начали мигать, а из темного угла зала все еще раздавались звуки концертино и барабана. Дели была так возбуждена, что не чувствовала ни малейшего намека на усталость. С большим трудом удалось убедить ее, что пора возвращаться на судно. Всю жизнь она вспоминала эту ночь, как прощание с юностью.

Солнечным летним утром «Филадельфия» вышла из Уэнтворта в свой первый рейс в качестве судна Королевской почтовой компании и вместо того, чтобы развернуться и, обогнув широкие, песчаные наносы в месте слияния двух рек, пойти вверх по реке Муррей, она отдалась на волю течения, увлекающего ее вниз, в дотоле неведомую часть реки, где она никогда не бывала прежде.

Перед самым отплытием «Филадельфии» в городе появился «китолов с Муррея»,[18] седой старик, который для разнообразия плавал на Дарлинге. Дарлинг ему не понравился, и он во всеуслышание заявил, что «там нет ничего, кроме голодных скваттеров»,[19] и что «на этой проклятущей реке хоть с голоду помирай, все равно никто не подаст тебе горсть муки». Он утверждал, что знает низовья Муррея, как свои пять пальцев, и Брентон решил взять его в качестве бесплатного пассажира, выполняющего обязанности лоцмана.

Звали «китолова» Хэйри Харри. Его лицо закрывала дремучая борода, пожелтевшая от никотина вокруг рта. Брови у него были еще более густые и лохматые, чем у Чарли, а голову в последний раз, видать, стриг неопытный стригаль, орудуя овечьими ножницами.

Его лодка развалилась под ним на куски у самого Уэнтворта. На борт он пришел с узлом, в котором заключалось все его достояние, завязанное в одеяло: черный от сажи жестяной котелок, сковородка и оловянная миска. Много раз эта посуда наполнялась подаянием – чаем, сахаром, мукой; и, если верить его собственным словам, много бараньих котлет было изжарено на этой сковородке. Он вырезал их из боков чужой овцы, которой было «все равно подыхать».

– Я лишился всего самого насущного, – рассказывал Харри в напыщенных выражениях. – Капканы, рыболовные снасти, одежды – все кануло в пучину. И теперь я выброшен в этот холодный бездушный мир, полностью предоставленный сам себе. Если вы доставите меня в Южную Австралию, шкипер, вы не пожалеете об этом, а для меня, бедного старого человека, – это редкая удача. Я перебьюсь там до лета, а затем наймусь на виноградники, чтобы заработать на лодку.

«Не купит он никакой лодки, – подумал про себя Брентон. – Если и получит работу на уборке винограда, потом пропьет все до последней монеты».

– Куда мне положить вещи? – спросил Хэйри Харри, едва ступив на борт. Когда Брентон указал ему место на корме, под натянутым брезентом, тот надменно сказал:

– Как! Я должен спать здесь? Разве лоцману не положена отдельная каюта?

Не получив ответа, он побрел на корму, недовольно ворча себе в бороду.

Оба котла барахлили всю дорогу, вплоть до Ренмарка. Брентон сердился и раздражался из-за котлов, кроме того, незнакомый фарватер доставил ему кучу дополнительных переживаний. Все чаще Брентона стали беспокоить головные боли. Он часто злился, и тогда лицо у него багровело, на шее надувались синие вены.

В конце концов было решено пристать к берегу и осмотреть один из котлов. Заглушили топку, прочистили вытяжные трубы и вновь развели пары – на все это ушли сутки.

Дели была рада, так как остановились они напротив великолепной оранжевой дюны, увенчанной двумя темными муррейскими соснами, отражающимися в зеленой воде. Весь день она провела на этюдах.

Хэйри Харри гордо восседал на высоком табурете, поставленном для него в рубке, и давал капитану советы. Один раз Дели, находившаяся в своей каюте, услышала страшные проклятия. Выглянув из двери, она увидела, что Брентон, всем телом навалившись на штурвал, отчаянно вращает его, а левое колесо уже загребает прибрежную глину. Отдышавшись, Брентон сказал лоцману не самым любезным тоном:

– Так это, наверное, и был Локоть Дьявола?

– А? Да, похоже на то…

– Так почему же ты меня не предупредил заранее? А еще говорил, что хорошо знаешь фарватер!

– Я знал его раньше, босс. Но это чертово русло немного сдвинулось, с тех пор как я был здесь в последний раз.

– Сдвинулось? Когда же ты был здесь в последний раз?

– Если честно, хозяин, тому уж около двадцати лет.

– Двадцать лет! Может и канала Полларда еще не было?

– Тогда им пользовались редко. Старое русло еще не было так засорено, и шкипера шли, где безопаснее.

– Ах ты старый обманщик! От тебя нет никакого проку. Так и быть, я довезу тебя бесплатно и кормить буду, только убирайся из рубки и не показывайся мне на глаза! Бен! Иди сюда, будешь помогать мне на крутых поворотах.

Хэйри Харри зашаркал ногами, спускаясь по ступенькам на палубу. Дели сделалось жаль старика, так верившего в свою значительность и утратившего эту веру. Он прошел мимо нее что-то грустно бормоча в свои порыжелые от табака усы; его веснушчатые трясущиеся руки шарили в карманах в поисках табака и бумаги для самокрутки.

Это был очень колоритный тип, и Дели решила написать с него портрет. Так Харри, разжалованный из лоцманов, сделался натурщиком. Он позировал, сидя в носовой части палубы; старая шляпа затеняла его глаза, свисавшие из-под нее космы и седая борода развевались на ветру.

Выяснилось, что он ревностный читатель «Бюллетеня» местного научного общества. А еще он мог часами цитировать Банджо Петтерсона и других местных бардов. Знал он также старинные песни буша и мог коротать время, напевая тонким дрожащим тенорком «Старую шхуну» либо «Рыбалку на излучине»:

Если он не пел, то развлекал Дели длинными неправдоподобными историями. Словом, Дели считала, что проезд и питание он отрабатывает.

В низовьях реки они встречали довольно большое количество кораблей, что несомненно свидетельствовало о здешнем процветании речной торговли. Помимо пассажирских судов и плавучих лавок, они видели «Певенси», «Отважного», «Маленькое чудо». Последнее получило свое название потому, что никто не понимал, отчего судно до сих пор не затонуло. У него был неустранимый дефект, вследствие которого оно сильно кренилось на правый борт, ковыляя по воде, точно хмельная утка. Небольшой быстроходный «Ротбэри» и «Южная Австралия» обогнали «Филадельфию» на нижнем перегоне, повергнув Тедди в мрачное настроение.

Дели была у себя и, не зная, что им только что показала корму «Южная Австралия», неосторожно зашла в рубку, чтобы попросить мужа сделать короткую остановку у привлекшей ее внимание песчаной отмели. Она хотела нарисовать забавные по конфигурации скалы: вода и ветры сделали из них нечто, напоминающее зубчатые стены мавританского замка. А он, Брентон, пока она рисует, мог бы искупаться.

– Только и знаешь: остановись здесь, остановись там! То рисовать, то купаться!

Он язвительно поджал губы, и она обратила внимание на твердую и прямую линию его рта. Взгляд его был устремлен на реку, на шее набухли жилы.

– Я… Я только хотела… очень место красивое…

– Запомни: мне надо дело делать! Мы теперь работаем по контракту.

– Джим Пирс говорит, что мы идем с опережением графика, и…

– Нас только что обошла «Южная Австралия», и я намерен догнать ее на следующей заправке, – сказал он хмуро. – Они не настигли бы нас, если бы мы проворнее грузили дрова на предыдущей остановке. Беги вниз, Бен, и передай Чарли, чтобы он выжал из двигателя все, что можно. Если надо, пусть льет в топку керосин!

Дели со вздохом посмотрела на проплывающие мимо пейзажи. Эта часть реки с ее длинными плесами и окаймленными камышом лагунами была очень живописна. Если бы только можно было уделить им какое-то время!

Она задумчиво взглянула на Хэйри Харри, растянувшегося навзничь на теплых досках палубы, прикрыв глаза шляпой. Он бороздил реки в старой неуклюжей лодке, останавливался, где вздумается, ел, когда был голоден, спал, когда чувствовал себя усталым. Ни тебе часов, ни расписания…

Разве жизнь сводится к беспрестанной гонке, к вечной активности? Разве они не люди, а муравьи? Маниакальное стремление Брентона к скорости, к успеху начинало ее утомлять. Как они могли бы быть счастливы на судне вдвоем: купались бы, ловили рыбу, рисовали, лежали и наслаждались жизнью, наконец. Ему, верно, все это быстро наскучило бы. Но какой тогда смысл иметь самое быстроходное на реке судно, владеть целой флотилией судов и тратить здоровье и молодые годы на их приобретение?

Вытяжные трубы бешено ревели, судно напрягалось и вздрагивало от усилий, яростное хлопанье гребных лопастей по воде сливалось в сплошное гудение. Испуганная Дели ухватилась за деревянную стойку. Что, если двойной котел взорвется? Что, если при такой скорости они налетят на корягу или врежутся в берег на крутом повороте? После того что произошло с «Провидением», Дели стала очень нервной, а пожар добавил ей нервозности. Она рискнула положить руку на плечо Брентона, предостерегая его.

Он взглянул на нее с удивлением, почти с неприязнью.

– В чем дело, дорогая? – холодно произнес он, и «дорогая» было не более чем пустой формальностью. – Не мешай, я занят делами.

– Видишь ли… Ты уверен, что эта гонка безопасна, когда у нас два котла? Я хочу сказать, наверное Чарли трудно уследить за обоими…

– Кто из нас двоих капитан? Я ведь не учу тебя, как писать картины! Предоставь мне заниматься своим делом.

Она повернулась и вышла из рубки. Три года! Неужели они женаты всего лишь три года? Когда он успел так измениться? А что будет через десять лет? Через пятнадцать?

Они миновали Бордер-Клифс и старое помещение таможни на южноавстралийской границе, которую они пересекали в первый раз. Оттуда до Ренмарка тянулись скалы, такие красивые по окраске и причудливые по форме, что Дели решилась писать их прямо на ходу. Это было возможно потому, что река извивалась и делала много поворотов; иногда они проходили мимо одной и той же скалы дважды с интервалами в час.

В рубку поднялся кок и доложил, что у него кончились яйца. Хорошо бы остановиться у ближайшей фермы и купить яиц. Брентон бросил взгляд на излучину реки, на широкую отмель за ней.

– Принеси мне сумку, – коротко сказал он.

Сбавив скорость, он передал штурвал повару (помощник в этот час отдыхал после смены) и прыгнул за борт. Примерно через полчаса, когда «Филадельфия» обогнула банку и прошла две извилистые лагуны, Брентон подплыл к судну с сумкой, полной яиц, и взобрался по румпелю на борт, не разбив при этом ни одного яйца. Он натянул на себя сухой свитер и вновь занял место у штурвала как был, в хлюпающих парусиновых туфлях и мокрых рабочих брюках. Дроссельный клапан он сразу же поставил на полную мощность.

Из трубы «Филадельфии» повалил густой черный дым. Дели закрыла глаза, представляя себе, как механик манипулирует с манометром. Хоть бы один был котел, а то два! Если они взорвутся, тогда и костей не соберешь.

Они обогнули излучину и увидели соперника, который здесь, в низовьях реки, чувствовал себя как дома. Через десять минут оба судна поравнялись; «Филадельфия» дала небрежный гудок – Тедди Эдвардс не собирался расходовать пар на победный салют – и прошла мимо так близко, что оба механика, выскочившие из машинных отделений, смогли наградить друг друга ненавидящими взглядами.

– Привет! – крикнул Чарли. – До встречи в Ренмарке, если вы дойдете туда вообще.

– Тьфу на твои два котла! Бог даст, они взорвутся!

Однако «Филадельфия» благополучно прибыла на обрамленный ивняком спокойный плес, где они обнаружили винодельческое хозяйство, процветающее на поливных землях. Ряды виноградных лоз с нежно-зелеными молодыми листочками покрывали плодородную красную почву; темно-зеленые апельсиновые и абрикосовые деревья, высокие груши создавали среди пустынных песков радующий глаз оазис.

Здесь они высадили Хэйри Харри, который напоследок полюбовался на свой портрет и предложил, впрочем, не совсем уверенно, купить его.

– Спасибо тебе за это предложение, Харри, – ответила Дели. – Если бы я хотела расстаться с ним, я бы его просто подарила. Но мне кажется, что это один из моих лучших портретов, и я хочу сберечь его для выставки в Мельбурне.

У Дели появился интерес к жанровой живописи, и она начала искать подходящую композицию. На другое утро, когда «Филадельфия» загружалась для обратного рейса, она встала очень рано и пошла к мосту мимо большой лагуны, где резвились серебристые рыбы. Водная гладь была точно шелковая материя, прошитая серебряными стежками. Рыб, как таковых, не было видно, только ослепительные вспышки света на их боках, когда они выпрыгивали из воды.

Над спокойной поверхностью реки курился легкий пар, рассеивающий отражения эвкалиптов. На мелководье стояла ядреная полногрудая молодайка, чистившая свежевыловленных лещей.

Ее линялое розовое платье было подоткнуто выше колен. Позади нее, на берегу виднелась жалкая хибарка, сколоченная из фанеры и старой жести; трубой служила банка из-под керосина.

– Доброе утро! – произнесла Дели, чувствуя, как поднимается внутри знакомое волнение, а руки сами тянутся к карандашу. Пленительные извивы обнаженных ног, округлые формы плеч, серебристая рыба, бьющаяся в сверкающих от воды руках – все это составляло контраст с жесткой прямой линией ножа, с горизонтальной поверхностью реки; в то же время серебристо-зеленый цвет воды и отраженных эвкалиптов подчеркивали теплые тона женской фигуры. – Ты не возражаешь, если я нарисую тебя?

Дели быстро набросала в этюднике общие контуры и поспешила на судно – за красками и мольбертом. Она провела восхитительное утро, рисуя и разговаривая с рыбаком и его женой, которые угостили ее чудным завтраком из свежайшего жареного леща. После этого она вернулась к работе над картиной. Было уже далеко за полдень, когда она вспомнила, что «Филадельфия» должна отплыть в два часа.

«О, святая Мария!» – прошептала она, внезапно поняв, что означают нетерпеливые пароходные гудки, которые, смутно доходили до ее сознания в течение довольно долгого времени. Она собрала свои принадлежности и побежала, на ходу прокричав чете рыбаков слова прощания и благодарности.

Брентон встретил ее уничтожающим взглядом. Рот его был непреклонно сжат.

– Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, что мы уже целый час держим судно под парами? Сейчас три часа. Где, черт побери, ты пропадала? Бен ищет тебя по всему городу, я даю гудки до умопомрачения…

– Извини, Брентон, – смиренно сказала она. – Я рисовала и забыла про все на свете.

– Она рисовала! Если бы твои картины давали хоть какой-то доход, тебя еще можно было бы понять. Но ведь это пустая трата времени и денег, насколько я могу судить.

Горькие слова готовы были сорваться с ее уст. Как насчет времени и денег, которые он затратил на «усовершенствования» вполне надежного корабля? И откуда ему известно, что она тратит время напрасно? Однако спорить не имело смысла – они говорили о разном. Дели проглотила обиду и смолчала, но поклялась себе заставить мужа взять сегодняшние слова назад. «Если деньги убедят его в моей пригодности, я заработаю и деньги».

На обратном пути она много рисовала, завершая пейзаж со скалами после того, как увидела их вновь и привела в порядок свои впечатления; это были подлинно «скалистые» скалы, с их девственной, первозданной природой и коричнево-желтой окраской. Это было нечто новое, и хотя жителям Мельбурна картина могла не понравиться, однако в любом случае они не оставят ее без внимания.

27

– Тебе повезло, – сказала однажды Дели, – что ты не женился на идеальной хозяйке, которая бы все время торчала на камбузе, раздражая кока, стирала бы пыль с котла, пардон, с котлов, приводя в бешенство механика, и постоянно во все вмешивалась.

– Нет, это тебе повезло, – добродушно возразил Брентон. – Весь день ничего не делай, сиди да посматривай на проплывающий мимо ландшафт.

– Ты, разумеется, прав. Но теперь, мой дорогой, все будет иначе: я буду сидеть и вязать разные детские вещицы. Где-нибудь к будущему сентябрю они мне понадобятся.

Он испуганно отшатнулся.

– О, Господи!.. На этот раз нам надо быть осторожнее. Слышишь? Тебе надо будет покинуть судно и поселиться поближе к больнице. Я не хочу пройти через такое еще раз.

Она слегка улыбнулась на это «я».

– Не беспокойся, мне тоже не с руки рисковать. Я хочу поехать в Мельбурн, чтобы можно было проконсультироваться у специалиста и воспользоваться услугами акушерок и анестезиологов, особенно последних.

– Это ты сейчас так говоришь, но я-то знаю, какая ты непостоянная. У тебя всегда и во всем игра. В последнюю минуту ты можешь переиграть и заявить, что с тобой все в порядке…

– Нет, даю тебе слово. Я собираюсь показаться тому доктору, который ошибся насчет моих легких и так меня напугал, что я решилась выйти за тебя. Выходит, это он поженил нас с тобой.

Она посмотрела на его светлые, взъерошенные кудри, на его аквамариновые глаза, которые он обратил на нее с ласковым участием, забыв про корабельные дела. Ее захлестнула волна благодарности за все, что он дал ей, позволил почувствовать и пережить.

– Любимый, я так рада…

Брентон привлек ее к себе. Она спрятала лицо у него на груди, а он стал гладить ее мягкие темные волосы. Взволнованный голос Дели растрогал его, пробудив редкое для него чувство нежности к этому чувствительному, ласковому, неразумному созданию, пропахнувшему скипидаром и льняным маслом. Он недооценивал ее, зная, что она принадлежит ему, но ни одна другая женщина не имела над ним такой власти.

Пальцы его заскользили по ее шее, плечам… В физическом отношении замужество пошло ей на пользу: формы ее округлились, стали более женственными. Даже после знойного лета на Дарлинге кожа на ее шее казалась атласной под его губами. Только на белом лбу, между прямыми бровями залегла тревожная складка, которую оставили минувшие годы. Кожа лица была цветущей, как это бывает у многих женщин, носящих ребенка.

– Почему это Бен постоянно чистит твою обувь? – внезапно спросил он с кажущимся безразличием. Он отстранился от нее и заглянул в темно-синие глаза. – Уж не начинает ли он засматриваться на тебя, как баран на новые ворота?

– Ну, что ты? Ведь Бен еще мальчик, – сказала она со смехом.

Брентон тоже засмеялся. В действительности он не сомневался на ее счет: весь его любовный опыт доказывал, что женщина от него не уйдет никогда. Первым утрачивал интерес к партнерше всегда он.

Брентон уже наигрался новой игрушкой – сдвоенным котлом, и Чарли не упускал случая напомнить ему, во что обходится эта забава. Время, выигранное за счет скорости, терялось у дровяных складов, так как заправляться надо было вдвое чаще и вдвое больше.

И тут ему на глаза попалось объявление о продаже подержанного двигателя с большим котлом и тремя топками. Новая идея увлекла Брентона. Дели беспокоила сумма, затраченная на приобретение новинки, а Чарли мрачно предсказывал, что топлива она будет съедать еще больше, чем двойной котел. Брентон, однако, ссылался на другие пароходы, такие как «Жемчужина» и «Шеннон». В конце концов новый котел был установлен.

Дели пробыла некоторое время в Уэнтворте, занятая покупкой детских вещей. Предстоящее материнство вновь наполняло ее смешанным чувством радостного ожидания и тревоги.

Когда, после переоборудования, «Филадельфия» вышла в свой первый рейс, она летела, точно на крыльях, оставляя позади даже такие быстроходные суда, как «Ротбари» и «Южная Австралия».

Наконец-то Брентон был удовлетворен. Дели умоляла его отказаться от опасной привычки подныривать под работающие колеса, тем более, что вращались они теперь много быстрее. Но он лишь посмеивался над ее страхами.

– Мы с «Филадельфией» свои люди, – хвастливо говорил он. – Она не причинит мне вреда, правда, старушка? – И он нежно похлопал рукой по штурвалу. – Теперь, когда скорость возросла, требуется меньше времени, чтобы колесо прошло надо мной, а значит и опасность уменьшилась. Понятно тебе?

Но Дели не было понятно. Отнюдь! Уже не в первый раз она ощутила ревнивое чувство к своей тезке. Ревность к судну! Это было глупо, но что поделаешь? Дели просила, чтобы он остался с ней в Мельбурне, но он не видел в этом необходимости. О ней позаботится Имоджин, а потом акушерки и няни.

28

В августе Дели пустилась в долгое и утомительное путешествие по железной дороге – из Милдьюры в Мельбурн. Она ехала рожать, уверенная в том, что у нее будет мальчик. Возбуждение ее было столь велико, что она не чувствовала усталости после целой ночи езды.

На следующее утро показались пригороды Мельбурна с их заборами, двориками, дымящимися трубами. Дели, точно Господь Бог, взглянула из окна вниз на проносящиеся мимо бесчисленные фигурки людей. Рекламные щиты вокруг станции, рекламы, намалеванные на стенах зданий, автомобильный транспорт, заметно прибывающий на улицах, – все порождало ощущение захватывающего приключения.

В условленном месте ее ждала Имоджин с извозчиком. Дели нашла ее похудевшей и усталой. Имоджин сняла квартиру в большом здании в центре города с видом на серые крыши Мельбурна, на серебристую Ярру, на забитую судами гавань.

Удобно расположившись в кресле, Дели позволила Имоджин приготовить чай и распаковать чемодан. Тем временем обе подруги без умолку болтали обо всем, что произошло за год. Дели никогда не мешала другим сделать что-то для нее, если им этого хотелось. Она полностью расслабилась.

– О, как чудесно оказаться снова в Мельбурне, даже в моем положении, с такой фигурой! Я не собираюсь лишать себя удовольствий: когда еще представится другая такая возможность!

Через две недели она угодила в больницу, намного раньше, чем рассчитывала. И все же она настраивала себя на то, что бояться нечего, что все будет хорошо. До самого конца родов ей давали вдыхать обезболивающий препарат; члены ее онемели, а боль кружила где-то над головой, сконцентрированная в виде цветного шара. Когда она пробудилась, ее слуха коснулся сердитый крик новорожденного.

Будучи еще очень слабой, она тем не менее настояла, чтобы ей показали ребенка сразу. Няня принесла маленькое сморщенное черноволосое существо с лиловым лицом, чьи слабые кулачки в бессильном гневе молотили холодный враждебный воздух. И все-таки это был живой ребенок! Она вздохнула с облегчением, и как только отошел послед, забылась тяжелым сном.

Для сына – все самое современное! Из больницы Дели везла его в автотакси. Она очень боялась сидеть в машине, которая катила со скоростью около двадцати миль в час. Ей было стыдно, что она произвела на свет это маленькое, тощее, некрасивое существо, утопающее сейчас в длинных пеленках и складках одеяла. Брентон наверняка рассчитывает на более крупного и более симпатичного сына (она сразу же отправила ему телеграмму). Про себя она решила, что запишет сына под фамилией своего отца – Гордон.

Имоджин, дежурившая у окна, сбежала по лестнице, чтобы помочь подруге.

– Дай его мне… Ах ты моя лапочка, крохотулечка… – замурлыкала она.

Дели решительно этому воспротивилась: она понесет его сама! Ее сын – мужчина, и обращаться с ним надо соответственно. Она, мать, не потерпит никакого сюсюканья. «Мой сын! – шептала она с гордостью. – Мой сын…».

Имоджин, которая в это время была свободна от очередного любовного увлечения, ухаживала за Дели, как за родной дочерью. Дели настояла, однако, на том, что будет оплачивать свое питание сама. Ребенка она кормила грудью. Имоджин оставалась с ним, пока Дели между двумя кормлениями ходила по мастерским, чтобы заказать рамы для картин. У нее собралось достаточное количество незаурядных холстов, и она чувствовала, что произведет впечатление на мельбурнские художнические круги.

Предприятие было рискованным. Дели подсчитывала расходы, загибая пальцы на обеих руках: печатание приглашений и каталогов; рамы для картин; аренда помещения и сверх всего пятнадцать шиллингов в неделю служителю… Она с тревогой ожидала результатов.

Дели надеялась, что самую большую картину – оранжевые скалы, отраженные в водах залива, – приобретет картинная галерея, и оценила ее в сто гиней.[20] Однако все оказалось не так просто; хотя женщины-новеллисты воспринимались в этой стране наравне с мужчинами, женщинам-художницам было гораздо труднее. Лишь немногие из них были представлены в галерее Мельбурна. В ее пользу говорило, правда, то обстоятельство, что она училась в художественном училище при галерее и уже тогда подавала надежды.

Журналистов пригласили на специально для них устроенный просмотр. Обозреватель из «Аргуса» оказал ей большую услугу, охарактеризовав «Жену рыбака», как «вызывающе чувственную» картину; вместе с тем он восхитился великолепно выписанной женской плотью и гармоничной композицией картины. Такой отзыв обеспечил художнице приличные сборы, так как степенные жители Мельбурна повалили на выставку в расчете на шок.

Газета «Эйдж» восхищалась пейзажем со скалами, сочными, пылающими красками и импрессионистской техникой, с помощью которой ей удалось передать самый дух этих необжитых районов штата Виктория, вызвав в памяти пейзажи Альфреда Сислея.

Дели пошла в публичную библиотеку и взяла альбом репродукций с картин этого художника и других французских импрессионистов. 1870 холстов, даже в репродукциях, поразили и восхитили ее великолепным мастерством, живостью красок, мягким лиризмом, дающим почувствовать, что художник влюблен в трепетное голубое небо, в реку, извивающуюся меж высоких скал. Скорее всего эти пейзажи были написаны в Австралии, на нижнем Муррее.

Дели приободрилась, когда удалось продать несколько небольших холстов. И вдруг пришел триумф: три члена Совета Национальной галереи посетили выставку, после чего ей сообщили, что Совет принял решение приобрести «Жену рыбака» за сорок гиней.

Никто, однако, не заговаривал о покупке самой большой картины, и Дели ломала голову, что же с ней делать: она была слишком велика, чтобы везти ее обратно на судно или оставить в тесной квартирке Имоджин.

В последний день перед закрытием выставки в зале появился хорошо одетый джентльмен с коричневым лицом и остроконечной белой бородкой, которая совсем ему не шла. Он несколько раз подходил к портрету старого Хэрри, под которым был наклеен красный квадратик картона с надписью «продано».

Напоследок он вручил служителю чек и ушел прежде, чем тот успел прикрепить красную табличку «продано» к большой картине «Скалы на реке Муррей». У Дели было такое чувство, что она видела этого человека раньше: его темные удлиненные глаза казались ей до боли знакомыми. Под оставленным им чеком она прочла подпись «В. К. Мотеррам» и поняла, что это, вероятно, отец Несты.

Радость по поводу продажи картины была, омрачена болью воспоминания, удивившей ее своей остротой. Ей припомнились те горькие минуты, когда она уничтожила портрет Несты. Где она теперь? Наверное, вышла замуж и уехала на другой конец света, слишком благополучная или слишком занятая, чтобы продолжать свои литературные опыты.

В общей сложности выставка принесла ей сто пятьдесят фунтов за вычетом всех расходов – совсем неплохо для первого раза. Но самым главным результатом выставки было приобретение ее картины Национальной галереей, что означало признание ее как художника. Теперь она знала, что добилась-таки успеха.

Она известила обо всем мужа телеграммой, почти такой же ликующей, как и о рождении сына. Пусть знает, так ли уж напрасно тратит она свое время! Затем она занялась покупками, испытывая ни с чем не сравнимое удовольствие тратить свои собственные деньги. Она приобрела изысканные вещи для малыша, новую ночную рубашку для себя, туалетный несессер для Брентона, подарок для Имоджин. Она уже начинала скучать по мужу, по реке. В городе было приятно погостить, но не более. Дели собралась покинуть Мельбурн.

Ей не приходилось опасаться, что отец занежит, забалует сына. Когда она впервые в присутствии мужа распеленала ребенка, Брентон взглянул на своего наследника с любопытством, как на некое необычное явление, дал ему подержаться за большой палец руки и отошел, насвистывая модный мотивчик. Подойдя к раковине, он начал разглядывать свои задние зубы в висящем над ней зеркальце.

– Правда, он похож на тебя? – спросила Дели, удрученная его реакцией. Ребенку было уже пять недель, и он теперь стал больше соответствовать ее представлениям о том, каким ему следует быть.

– Он ни на что не похож! – сказал Брентон.

– Конечно, он слишком маленький. Я думала, что волосы у него будут белокурыми… Няня говорила, что цвет волос у них меняется.

Она приготовилась к кормлению и расстегнула высокий воротник платья. Брентон неодобрительно наблюдал, как энергично сосет грудь его сын, как жадно он прильнул к соску. Не дождавшись конца кормления, муж вышел из каюты. Когда он вернулся, Дели забавляла малыша, склонившись над ним, а он пытался достать руками ее темные волосы. Брентон нетерпеливо прошелся по каюте. Наконец, он не выдержал:

– Ну, хватит! Положи его на место!

– Сейчас положу. После кормления он любит поиграть.

– У него будет несварение, и ночью он не даст нам спать!

Как только ребенка положили в кроватку, он заплакал. Молоко от усталой и возбужденной матери беспокоило малыша, часть молока он срыгнул в виде свернувшейся творожистой массы. Дели взяла его на руки, вытерла ему рот, похлопала по спинке и положила обратно. Он продолжал плакать.

– Я ухожу! – сказал Брентон. – Не могу выносить этого писка.

Сидя у детской кроватки, Дели прислушивалась к его удаляющимся шагам, гулко раздающимся на деревянных ступенях пристани. Ушел… И это в первый вечер по ее возвращении домой. Когда ей было так важно поговорить с ним, выложить переполняющие ее новости; когда она, спустя долгие месяцы, может лечь с ним в постель. Может, он ревнует ее к собственному ребенку?

Она сидела, будто оглушенная, не слыша плач малыша. Когда он уже начал заходиться криком, она вынула его из кроватки и спрятала лицо в нежное тепло крошечного тельца.

Наконец, сын заснул у нее на руках. Дели знала, что балует его. Ну и пусть! Она уложила его и привернула лампу; потом разделась и облачилась в новую ночную рубашку с лентами, купленную в Мельбурне, вынув металлические шпильки, аккуратно сложила их на туалетном столике и провела щеткой по волнистым блестящим волосам.

Лежа на койке, она отвернулась от лампы и принялась изучать собственную тень на деревянной стене; бесформенная горбатая масса, край простыни, изогнутые ресницы, выемка над щекой… Если бы сейчас карандаш… Но она слишком устала, чтобы вставать.

Вздохнув, она перевернулась на другой бок. Теперь она смутно различала сквозь москитную сетку головку сына в кровати. Вдруг глаза ее расширились и застыли; ребенок лежал совершенно неподвижно, не было ни малейшего намека на дыхание!.. Объятая страхом, она вскочила с койки и отдернула полог.

Веки малыша были плотно закрыты, лицо, побагровевшее во время плача, теперь было спокойным и имело естественный цвет; маленькая рука была сжата в кулачок, напоминавший белый цветочный бутон. Дели затаила дыхание и присмотрелась: грудь его едва заметно колебалась под легким одеялом. Он жив, он дышит!.. Во сне он причмокнул губами, будто сосал грудь.

Улыбнувшись собственной глупости, Дели снова прикрыла кроватку сеткой и вернулась на свою койку.

Немного погодя подушка стала нестерпимо горячей. Дели приподнялась на локте и перевернула ее. В изголовье кровати что-то блеснуло при свете лампы – что-то желтое торчало между спинкой кровати и деревянной стеной. Она ковырнула блестящий предмет ногтем; сначала он ушел глубже в щель, но потом она изловчилась и достала его. Это была шпилька для волос, изготовленная из желтой, под золото, проволоки. Дели никогда не пользовалась шпильками этого цвета.

– Вы брали на борт пассажиров во время последнего рейса? – спросила она у помощника капитана, как будто уточняя уже известную ей информацию. Брентон отдыхал в каюте после смены, и Джим Пирс вел судно через живописный Мурна-Рич, где наклонившиеся над водой деревья, казалось, вырастали из своих собственных неподвижных отражений.

Она ни словом не обмолвилась мужу о найденной шпильке. Ее подозрения могли оказаться безосновательными, и в любом случае она не собиралась устраивать сцену ревности: он все равно не скажет ей правды.

– Да, у нас были пассажиры, – хмуро ответил Джим. – Парень с сестрой. Так во всяком случае он ее отрекомендовал, – помощник отвернул штурвал на три сектора и направил указатель на ствол эвкалипта, почти в самом конце плеса. «Филадельфия» пошла теперь наискосок, к противоположному берегу реки, следуя по невидимому фарватеру.

– А где же они спали?

– В салоне, отгородившись повешенным одеялом. Ну и стерва она, я вам скажу! Поднимется в рубку, когда я на дежурстве: «О, господин Пирс, можно вас побеспокоить? Мне очень нравится смотреть, как вы управляетесь с таким громадным колесом!» – он зло передразнил дамские интонации и ужимки. – Я прямо боялся оставаться с ней наедине.

– Капитан, я думаю, не испугался бы…

– Она и на нем пробовала свои штучки, только он на них не клюнул, можете не беспокоиться…

Видя, что допустил промашку, он постарался ее исправить:

– Она была уже не первой молодости, хотя и молодилась. А он, брат ее, все время играл в карты. Нагрел меня на пару фунтов, а я у него ни разу так и не выиграл.

Дели положила локти на раму иллюминатора и прижалась лбом к стеклу. Сердце ее, казалось, подкатило к самому горлу. Она сказала внешне спокойно:

– А разве ты не знал, что шулера всегда имеют белокурых сообщниц?

– Шулера, говорите? Держу пари, что они шулера! И волосы у нее, действительно, желтые были, можно назвать их и золотистыми, хотя выглядят они не совсем натурально. Очень подозрительная пара, в общем и целом.

– Как-никак она была единственной женщиной на судне в мое отсутствие. За столом, по крайней мере, – Дели проговорила первое, что пришло в голову, и выбежала из рубки. В каюту она не пошла – там был Брентон. Вместо этого она спустилась на нижнюю палубу, потом на нос корабля. Перегнувшись, она неотрывно смотрела на зеленую воду, клубящуюся за бортом.

«У нее были желтые волосы, значит, она пользовалась желтыми шпильками! Она спала на нижней койке в капитанской каюте, на той самой койке, где…» Дели изо всех сил ударила кулаком по эвкалиптовому блоку форштевня, но боли не почувствовала. Невидящими глазами она смотрела на зеленую водяную спираль за бортом.

29

Откуда было знать, думала в отчаянии Дели, каково растить детей на борту судна? Она не могла им сказать: «Бегите на улицу и поиграйте», никогда не могла расслабиться и забыть свои вечные опасения, что они свалятся в воду. Она никогда не предполагала иметь больше одного ребенка, максимум двоих – и то после достаточного перерыва. Но не успела она оглянуться, как у нее уже было трое детей, при том, что старший еще не вполне твердо держался на ногах.

После того горького открытия она дала себе слово не рожать больше. «Гордон – мой!» – решительно заявила она. – «Он будет носить мое девичье имя!» Брентон поворчал, но уступил. Она решила ложиться спать рано и притворяться, что спит – и так каждую ночь, пока он не поймет, что она больше не хочет быть игрушкой в его руках, не хочет делить его с первой попавшейся ему под руку пассажиркой.

Ей следовало бы знать, что все это не достигнет цели. Она все еще любила его, независимо ни от чего. Его чары, его власть над ней были сильны, как прежде. В первую же ночь после ее разговора с Джимом, Брентон вошел в каюту, как только она положила ребенка в кроватку, и ничтоже сумняшеся заключил жену в объятия.

В первую секунду она напряглась, но сразу же расслабилась и прильнула к нему, сдавшись безо всякой борьбы. Когда он положил ее на нижнюю койку, она встала.

– Только не здесь! – пробормотала она и ухватилась за край верхней койки.

– Ты где-то повредила руку, любимая, – сказал он, заметив ссадину на тыльной стороне ее ладони.

– Пустяки, – хмуро сказала она. – Я, видно, ушиблась обо что-то…

Дели лежала неподвижно и смотрела в стену поверх головы мужа, в то время как Брентон гадал, что с ней такое произошло. Не мудрствуя лукаво, он пришел к заключению, что она еще не вполне оправилась после родов. Позднее все станет на свои места. Он лег поудобнее, положив голову ей на плечо, и преспокойно заснул. А Дели так и не смогла заснуть, пока не пришло время кормить ребенка.

Потянулись кошмарные годы: бессонные ночи, дни, заполненные стиркой пеленок, цыканьем на детей, которые раздражали отца, детские хвори, с которыми приходилось справляться без помощи семейного доктора.

– Трое сыновей! – сказала Дели однажды вечером, складывая пеленки на столе, стоящем в салоне. – А вместе с первым так целых четыре. Я чувствую себя, точно леди Макбет, которой муж велел приносить одних сыновей.

– Я хочу иметь дочь, – упрямо сказал Брентон, – чтобы она ходила за мной в старости.

– Более вероятно, что она выскочит замуж и уедет на край света. Но, кроме шуток, мы не можем позволить себе еще хотя бы одного – у нас просто нет места.

– Я понимаю, но что же нам делать? Все, что мы применяли, не срабатывает.

– Остается попробовать последнее средство – спать отдельно. Оно сработает безотказно.

Он посмотрел на жену с недоумением, но она сохраняла непреклонный вид. Стоило ему, однако, протянуть руку и привлечь ее к себе, как она ощутила знакомую теплую волну и восхитительную слабость во всем теле. Сопротивление не имело смысла.

– Нам надо соблюдать предельную осторожность, – сказала она чуть слышно.

– Мамочка! Горди хочет пить! – донеслось из соседней каюты, которая уже давно превратилась в детскую. Младенец, лежащий в кроватке по соседству с их койкой, закашлялся и заплакал; немного погодя плач перешел в громкий рев.

– Вот и еще один способ, – сказала она, высвобождаясь из объятий мужа. – Скоро у меня просто не будет времени на то, чтобы зачать дитя.

Она сунула ребенку пустышку и налила воды для Гордона, но когда она вошла в детскую, тот уже снова заснул. Маленький Бренни открыл глаза на свет лампы, поморгал своими длинными ресницами и сердито нахмурился. Она потрогала Гордону лоб под шелковыми белокурыми кудрями: он был горячий и влажный. Она сдернула одно из покрывавших его одеял, поцеловала Бренни и вышла. Гордону снятся страшные сны, если укутывать его слишком тепло; он просыпается с испуганными криками и долго не может успокоиться.

Дели подошла к перилам и посмотрела в тихую ночную тьму.

Теперь ей, двадцать девять лет, не увидишь как стукнет тридцать. Тридцать лет! А что она успела сделать? Что может она еще успеть сделать с тремя крошками на руках?

Она теперь почти ничего не писала. Ее переполняли идеи, замыслы, варианты композиции картин, более заманчивые, чем все прежние. Перед ней вставали необъятные засушливые просторы, тягомотное знойное лето, безоблачные небеса; они заполняли все ее существо, требовали воплощения на холсте, выражения ее собственного видения этой огромной южной страны, прежде чем оно затуманится и будет утрачено. Но времени не было, как не было и выхода.

Бывали дни, когда Дели охватывала острая потребность рисовать. Но тут раздавался плач проснувшегося ребенка и начиналась нескончаемая череда утомительных и отупляющих домашних дел, заканчивающаяся поздно ночью, когда, совершенно обессиленная, она падала на койку.

Иногда ей мнилось, что она попалась в ловушку, как многие другие люди, как ее родной отец, всю жизнь мечтавший о путешествиях. Силки, хитроумно расставленные самой Природой, выглядели так заманчиво, что она потянулась к ним по своей воле, с радостью и любопытством. И слишком поздно услыхала, как захлопнулась железная дверь и повернулся тяжелый ключ в замке.

Борта судна огородили теперь проволочной сеткой на высоту около трех футов, но Гордон, которому скоро должно было исполниться четыре года, уже начинал карабкаться на нее. Худой, подвижный мальчик с белокурой головкой унаследовал от отца волевой подбородок и прямой нос, а от матери ему достались темно-синие глаза, огромные и ласковые.

Бренни был шатеном, но в остальном полностью повторял отца: густые кудри, аквамариновые глаза, взгляд прямой, лишенный мечтательности. Он доставлял матери меньше хлопот, чем остальные. Младший, Алекс, родился слабеньким; по ночам его мучил кашель, и мать укачивала его часами, валясь с ног от усталости. Доктора ничем не могли ему помочь.

Почти каждый месяц у него обострялся бронхит, по неделям держалась температура. Тогда Дели не отходила от него, опасаясь воспаления легких. Она боялась, что ей его не выходить и что он уйдет к своему безымянному брату, похороненному в одинокой могиле на берегу реки. Порой ей вспоминалась незнакомая женщина, мать троих детей, которых она похоронила в песчаных могилах у подножия дюны под Эчукой. «Несчастная! – думала Дели с сочувствием. – Самое страшное на свете это пережить своих детей».

Ей много помогал Бен. Он носил на руках младшего, когда тот болел, и играл с Бренни. Старший, Гордон, ходил по пятам за отцом, помогал удерживать штурвал, вцепившись в ручки так крепко, что его тельце поднимало в воздух. С тех пор как он стал ходить, отец проявил к нему интерес и начал учить плаванию.

По утрам Брентон с грохотом спрыгивал со своей койки (он не умел вставать тихо, какой бы усталой ни была жена). Через минуту она слышала всплеск – значит, он прыгнул за борт. Сейчас он будет громко звать сына, а вместе с ним проснутся и двое других. Дели встала и шла за Гордоном.

– Горди! – шептала она, – Папа уже купается. Ты будешь учиться плавать?

– Д-да, мамочка! – Гордон садится в постели, вид у него несколько испуганный. Она поднимает его и помогает ему освободиться от мокрой пижамы и натянуть плавки. Его белокурые волосы стоят торчком, глаза заспанные, щеку он отлежал.

В камбузе начинает возиться кок. Кочегар разжигает топку и заправляет ее поленьями.

Она ведет сына на нижнюю палубу и приподнимает его над сеткой. Брентон медленно плавает вдоль берега.

– Прыгай, Горди! – кричит он.

Мальчик вздрагивает всем телом и делает движение назад. Он явно боится.

– Прыгай, тебе говорят! – Брови отца хмурятся, он ждет, плывя стоя. – Считаю до трех! Если не прыгнешь сам, я поднимусь и брошу тебя в воду, как щенка! Мне не нужны трусы! Раз… два… три!..

Гордон, выбрав из двух зол меньшее, наконец, прыгнул. Дели облегченно перевела дух. Теперь все в порядке: сын выйдет из воды довольный. Но он – нервный ребенок, и у нее есть основания думать, что его ночные кошмары связаны с уроками плавания.

Как только среднему сыну исполнилось три года, отец начал учить и его. Сразу же обнаружилась разница между сыновьями: Брентон чувствовал себя в воде, как утка.

Подбородок у него твердый, как у отца, нос короткий, характер решительный. Уж если он что-то задумает сделать, никто его не остановит. Он прыгает в воду по первому слову, и если бы отец велел ему прыгнуть с крыши рулевой будки, мальчик прыгнул бы не раздумывая. Плавает он, как рыба, и уже обгоняет старшего брата.

– Это – будущий чемпион! – с гордостью говорит Брентон.

Стоянка у них была в Моргане, более известном, чем Северо-западная излучина, или просто Излучина. Этот город красивым не назовешь: дома, сложенные из неотесанного камня и покрытые рифленым железом, тянутся вдоль голых каменистых скал; ни деревца, ни сквера; в летнее время горячий северный ветер гонит серые облака пыли вдоль главной улицы города.

И все же река, когда отойдешь от оживленной гавани, где выгружаются и загружаются вагоны из Аделаиды, являет взору еще сохранившуюся прелесть. Полупрозрачная зеленая вода спокойно огибает желтые скалы; вдоль кромки берега стоят величественные эвкалипты, и каждое дерево клонится к своему отражению, будто беседуя с ним о чем-то сокровенном.

Джим Пирс, получивший от хозяина сертификат, покинул судно и приобрел собственный пароход. Чарли Макбин все еще служил у них механиком. Бен учился заочно на помощника капитана. Для того чтобы получить эту профессию, ему не требовалось научиться вести корабль по звездам или определять высоту солнца над горизонтом; однако нужно было держать в голове всю речную систему, нарисованную на карте. Его могли спросить о любом пункте на извилистом фарватере, протяженностью свыше трех тысяч миль; о реках Уакул, Эдвардс, Маррамбиджи и Дарлинг, если даже он не собирался плавать нигде, кроме реки Муррей.

Он должен был знать высоту подъемных мостов на верховьях рек, конфигурацию Муррея у Поллард-Каттинг, глубину дна у гавани Гулуа, расстояние между опорами моста в Эчуке, расположенной отсюда на расстоянии тысячи миль.

– Ты уверен, Бен, что тебе надо именно это? – спросила однажды Дели, застав его за изучением большой сорокафутовой карты, которую он принес из рубки. У тебя хорошая голова, ты можешь подготовиться и получить стипендию в колледже, а потом поступить в университет.

Бен выслушал ее с удивлением.

– Но сколько уйдет на это времени! Пройдут многие годы, прежде чем я начну что-то зарабатывать, – сказал он.

– Ну и что? Ты ведь не собираешься обзаводиться семьей. А может у тебя есть невеста, а, Бен?

Он покраснел.

– Нет, дело не в этом. Просто я не могу себе представить жизнь без реки, – его застенчивые темные глаза выразительно посмотрели на нее и потупились.

Смысл этого взгляда можно было истолковать так: я не могу и подумать о том, чтобы оставить реку, потому что это означало бы расстаться с тобой.

Слегка покраснев, Дели нагнулась над своим младшеньким, который выковыривал шпаклевку из щелей между досками палубы. Кашель у него постепенно проходил, и он стал быстро прибавлять в весе. Дели не забыла, что именно Бен принимал у нее первенца, благодаря чему между ними установилась некая интимная связь.

Она начала ползать по палубе, рыча, будто медведь. Ребенок весело засмеялся. Бен хлопнулся рядом с ней на колени. Сердито рыча, они ползали между корзин и бочонков, Алекс ползал и рычал вместе с ними. Восьмилетняя разница в возрасте двух взрослых совершенно не чувствовалась.

На палубу с громкими воплями выбежал Бренни. Рот его был широко раскрыт, лицо побагровело.

– Что случилось, милый? – Дели взяла его кулачки, которыми он тер глаза, и погладила их. Он, однако, ударил ее по руке и огрызнулся.

– В чем дело, наконец? – В ответ на его дерзость в ней поднималось глухое раздражение: – Ни минуты нельзя провести спокойно!

На палубу как-то боком вышел Гордон.

– Ну-ка, подойди сюда! Ты побил Бренни?

– Нет! Он – дурак!

– Горди меня ударил! Прямо в глаз! А-а-а!

Дели налетела на Гордона и наказала за плачущего брата. Теперь завопил Гордон, а за ним и Алекс, которому стало жаль, что кончилась такая веселая игра. Бен подхватил его на руки; Дели зажала уши и убежала в противоположную часть палубы.

Она и сама готова была разреветься. Шум терзал ее нервы, взвинченные недосыпанием. С этого борта были видны очень живописные скалы; от них отломились три остроугольных валуна, которые теперь лежали наполовину скрытые в оливково-зеленой воде. Ее пальцы затосковали по кисти, острое желание писать охватило художницу.

Дели закрыла глаза и сделала глубокий вдох. После этого она спустилась вниз, чтобы приготовить детям еду. Благодарение Богу, они растут и года через три все мальчики уже выйдут из пеленок. Впервые за все время ей захотелось убыстрить ход времени, чтобы освободиться от этой кабалы.

30

Меж высоких желтых скал воздух был неподвижен и душен. Река, разомлевшая от жары, казалось, задремала.

Команда обливалась потом, пока грузила дрова со склада у поселка Лирап. Тедди Эдвардс не захотел ждать, пока они освежатся купанием. Купаться надо рано утром либо во время движения судна, заявил он. Сам Брентон так и делал. Когда они отчалили, один юнга спустился в шлюпку, привязался веревкой и окунулся в нагретую солнцем воду.

Капитан стоял в рулевой будке, босой, в хлопчатобумажных рабочих брюках. Тыльной стороной ладони он вытер бусинки пота на верхней губе.

– Ты не можешь взять у меня штурвал, Бен? – спросил он. – Я хочу искупаться.

Помощник, сменившийся с дежурства, отдыхал в маленькой каюте, которую соорудил для них с механиком на корме, когда семья капитана увеличилась.

Брентон снизил скорость вполовину и сделал красивый прыжок с кожуха гребного колеса. Вынырнув, он схватился за румпель, взобрался на палубу и прошелся по ней, бодрый и освеженный купанием. Ласковая, прохладная на глубине вода наполнила его отвагой и безрассудством. Он не стал подниматься снова на кожух, а перепрыгнул через проволочную сетку и встал, балансируя на самом краю палубы, впереди большого колеса.

Дели кормила малыша на палубе, чтобы освежиться на легком ветерке, поднимавшемся от движения судна, увидела его и вскочила на ноги.

– Постой! – воскликнула она. Она видела, как поправился он за последнее время, как потяжелела его фигура, а среди золотых кудрей появились седые пряди. А он и не думает отказываться от своего мальчишества!

– Только не под колесо, дорогой! Прошу тебя!

Он помахал ей рукой, улыбнулся белозубой улыбкой, повернулся, набрал в легкие воздуху и нырнул – точно под вращающиеся лопасти. Дели закрыла глаза и сосчитала до двенадцати сердечных ударов. Когда она открыла их снова, голова мужа качалась на волнах, оставляемых их судном.

Он подплыл по диагонали к берегу, быстро пробежал вперед, перепрыгивая через корни и поваленные стволы, пока не обогнал судно на достаточное расстояние. После этого он поплыл навстречу «Филадельфии» и взобрался на палубу по румпелю, как и прежде.

Дели была разъярена. От пережитого страха у нее тряслись руки.

– Как ты можешь? – кричала она, когда он проходил мимо, направляясь к себе в рубку. С него ручьями стекала вода, а глаза были яркие, почти зеленые. – Если тебе наплевать на то, что я чувствую, не мешало бы вспомнить про детей. Выпендриваешься, словно десятилетний мальчишка! У тебя уже не та фигура для таких фокусов. Что будет со всеми нами без тебя – ты подумал об этом?

Он замер на ступеньках и взглянул на нее сверху вниз. Дели неистово размахивала перед его носом бутылочкой из-под молока. Глаза его зажглись гневом и гордостью, подбородок высокомерно вздернулся. Он решил ее проучить, чтобы впредь она не кидалась такими словами.

– Ах вот как? – с расстановкой произнес он. – Тогда я проделаю это еще раз, специально для тебя.

Не взглянув на нее, он спустился на нижнюю палубу, перепрыгнул через сетку и нырнул в воду впереди колеса. В ровных всплесках лопастей произошла секундная задержка, после чего они вышвырнули назад его безжизненное тело, подхваченное волнами кильватера.

Дели положила ребенка прямо на пол и бросилась в рубку. Через секунду пронзительный крик гудка эхом отозвался на безмолвный крик в ее сознании. Сразу остановиться было нельзя – надо было выпустить пар, хотя бы частично. Она помогла Бену повернуть колесо в обратную сторону. «Филадельфия» стала поперек фарватера, матросы спустились в шлюпку и подняли бесчувственное тело Брентона на борт.

Он не был ни покалечен, ни изуродован, однако у основания черепа была ужасающая рана. Дели приложила ухо к его голой мокрой груди и услышала слабые удары сердца.

– Он жив! – вскричала она, и благодарные слезы полились по ее мертвенно-бледному лицу. – Помогите мне перенести его в кормовую каюту: мы не должны тревожить его больше, чем это необходимо. – Рядом с нею появился испуганный Гордон, готовый расплакаться. – Пойди присмотри за маленьким, сынок, и постарайся не разбудить Бренни. Папа ушибся, но не очень сильно.

Она обложила Брентона бутылками с горячей водой и влила ему в рот немного бренди. Обеспечить ему тепло и покой – это все, что можно было для него сделать, пока они не доберутся до больницы в Ренмарке.

Подошел Чарли Макбин. Его суровые голубые глаза под лохматыми бровями смотрели мягче обычного.

– Мы пойдем на всех парах, миссис, – сказал он. – Все будет в порядке. Добрый был капитан, наш Тедди.

– Почему «был»? – резко сказала Дели. – Он пока еще не умер. И не умрет!

«Он не умрет! – твердила она себе. – Не умрет!»

Брентона поместили в ренмаркскую больницу, а на «Филадельфию» пришел новый капитан. Дели с детьми поселилась в городе. При первой возможности она спешила к мужу. Хозяйка пансиона, жалея ее, согласилась присматривать за детьми во время ее отсутствия.

– Положитесь на меня, моя радость, – успокоительно говорила она, поправляя свои пепельно-желтые волосы. Лицо у нее было потрепанное, под глазами отвисли мешки. Судя по всему, жизнь она вела достаточно беспорядочную, но сердце у нее было доброе.

Целых десять дней Брентон не приходил в сознание. Ей сказали: контузия и шок. И возможно неизлечимое повреждение мозга. Ничего сказать нельзя, пока он не придет в себя.

– Готовьтесь ко всему, – сказал доктор. – Возможно, он не сможет говорить или же у него окажется парализована одна половина тела.

На одиннадцатый день она застала его в сознании. Он лежал плашмя и не двигался. Его аквамариновые глаза казались затуманенными; при виде жены он слабо улыбнулся.

– Прости меня, Дели, – пробормотал он. – Я виноват перед тобой.

– Не надо об этом, любимый! – Она встала у кровати на колени, едва сдерживая слезы. – Все хорошо, раз ты снова с нами. – Она погладила рукой его непослушные кудри, выбившиеся из-под повязки.

– Моя правая рука… Я не могу двинуть ею. Со мной кончено…

Она крепко сжала его здоровую руку.

– Не говори так! Ты поправишься! Смотри, я привела с собой Гордона и Бренни…

Брентон бросил на сыновей грустный взгляд, голова заметалась по подушке. Его рот немного кривился, говорил он не совсем разборчиво… Однако с головой было все в порядке.

Позади Дели зашуршал накрахмаленный халат, и на ее плечо легла рука сестры.

– Его нельзя утомлять, миссис Эдвардс. – На сегодня достаточно.

Потянулись долгие недели. Мало-помалу Брентон поправлялся. Сначала начали чувствовать пальцы, а потом и вся рука. Череп был цел – доктор сказал, что, по-видимому, он был очень крепкий. Тем не менее некоторое время больной страдал жестокими головными болями.

Дели начала понемногу привыкать к жизни на суше. Она примирилась с мыслью, что Брентон, возможно, больше не сможет водить судно. Но теперь у нее появилась новая забота, о которой она, учитывая его состояние, не решалась ему рассказать.

Что, если Брентон так и не сможет полностью излечиться? Беспомощный муж-иждивенец, трое детей… Как сумеет она содержать троих детей? Новый ребенок ей ни к чему.

Под влиянием страха и одиночества она подумала о своей хозяйке, не слишком симпатичной, но доброй миссис Петчетт. Миссис ее называли, несомненно, из вежливости, так как ни о каком мистере Петчетте не было и речи, хотя некий джентльмен на правах «друга» приходил три раза в неделю – поиграть в покер и выпить джина.

Дели, однако, никак не могла заставить себя переговорить с хозяйкой. Она была почти уверена, что миссис Петчетт знает, как надо поступить в этих случаях и наверняка помогала другим женщинам.

Вероятно, та угадала ее состояние, потому что однажды, когда Дели готовила на кухне еду для детей, хозяйка глянула на исхудавшее лицо и фигуру квартирантки и сказала:

– А сама-то ты когда ела в последний раз, радость моя? Дели слегка смутилась под ее взглядом и сделала вид, что не слышит.

– Вы ведь сегодня еще не завтракали, верно? Ребенка уже отняли от груди?

– Да, ему уже одиннадцать месяцев.

– Гм! – Быстрыми резкими движениями она рубила пухлыми руками на доске луковицу. Пальцы ее были унизаны кольцами. – Раз уж не кормите, надо быть осторожной.

– Да, вы правы…

– Вам сейчас нельзя беременеть, когда муж болен и все такое…

Дели была шокирована.

– Если вам понадобится помощь… – продолжала хозяйка. – Я могла бы, как женщина женщине… У меня есть друг, который может это устроить без лишних хлопот, всего за пять фунтов. – Нож продолжал стучать по доске.

– Спасибо, но я не нуждаюсь ни в какой помощи. – Дели схватила тарелку с подогретой кашей и с пылающими щеками выбежала из кухни.

Она догадалась, что это была за «помощь», которую предлагала ей миссис Петчетт, и кто был этот предполагаемый «друг». При воспоминании о черных ногтях и засаленном воротничке визитера хозяйки ее бросило в дрожь.

На ночь она просматривала объявления на внутренней стороне яркой обложки популярного журнала. Одно выглядело многообещающим:

Цена лекарства показалась Дели неимоверно высокой, но тем не менее она отправила перевод и принялась с нетерпением ожидать бандероль. Таблетки были вполне безобидны на вид, но даже «тройная концентрация» не помогла. После них она почувствовала себя совершенно разбитой – и только. Она ходила бледная как тень и измученная.

Оставив простуженного Бренни на попечение Гордона, она отнесла Алекса к хозяйке и поспешила в больницу. Брентону было заметно лучше, с завтрашнего дня ему уже разрешили вставать, что было очень кстати.

Открыв парадную дверь пансиона, она услышала шум на хозяйской половине. Миссис Петчетт и ее «друг» громко распевали пьяными голосами:

Охрипший от крика ребенок уже не имел сил плакать: Бренни давился кашлем, в то время как Гордон кричал и топал на него:

– Перестань! Прекрати сейчас же! Не помня себя, Дели взбежала к себе наверх, взяла на руки Бренни, успокоила, приласкала. Потом она накинулась на оставленного за няньку Гордона.

– Так-то смотришь за братом, негодный мальчишка!

– Он меня дразнил, – угрюмо отозвался Гордон, – вот я его и отшлепал.

– Пойдем со мной, – сказала она, спустив с колен Бренни и взяв старшего за руку. – Алекс плачет, а миссис Петчетт, видать, ничего не слышит.

Спустившись вниз, она постучала в дверь гостиной, на которой была вывешена табличка «Без стука не входить».

Однако ее стук не был услышан из-за шума внутри. Дели открыла дверь и увидела растрепанную хозяйку в расстегнутой кофте, которая привалившись к стене, громко выводила мотив разухабистой песни. На столе стояла наполовину пустая бутылка. «Друг» размахивал стаканом в такт песне и старался перекричать подругу:

«Ты помнишь, Бен Бент…»

– Подожди меня здесь, Гордон, – Дели поспешно притворила за собой дверь, оставив мальчика на площадке.

Когда она взяла на руки плачущего ребенка, он показался ей каким-то отключенным: мать он явно не узнавал. Потом его стошнило, и Дели ощутила запах алкоголя.

– Миссис Петчетт! Вы давали ребенку джин?

Хозяйка перестала петь, громко икнула и уставилась на нее неподвижными, как у совы, глазами.

– Одну только капельку, радость моя… Это ему не повредит. Выпил из соски, как ягненок. Крепче уснет…

«…Ты помнишь, Бен Болт…», – не унимался «друг».

– Но он не спит, он плачет! Я услыхала его еще с улицы, – губы Дели дрожали от гнева, ноги подгибались.

– Стоит ли так волноваться, радость моя?..

Дели повернулась и выбежала из комнаты. Нет, надо съезжать с этой квартиры и как можно скорее!

Рука Брентона отошла полностью, но ходил он, слегка приволакивая правую ногу. Речь тоже восстановилась, однако глаза навсегда утратили юношеский блеск, и в волосах заметнее стала седина.

За время лечения он потяжелел, оброс брюшком, и у него появился второй подбородок. Его черты, будто изваянные резцом скульптора, теперь как-то стерлись, будто на фото со сдвинутым фокусом.

– Как славно снова оказаться на нормальной кровати, рядом с тобой! – сказал он в первую ночь по возвращении из больницы. Он вытянулся во всю длину своего массивного тела и взглянул на жену с прежним огоньком в глазах.

– Это просто чудесно, что ты снова с нами, – губы ее дрожали. Он взял длинную прядь темных волос и как прежде обернул вокруг своего запястья.

– И как чудесно будет возвратиться на реку! Я просто задыхался в больнице, где все кругом неподвижное. Ты когда-нибудь замечала, что судно всегда живое, даже когда стоит на причале? На его бортах играют солнечные зайчики, отбрасываемые водой, корпус легонько поскрипывает в объятиях ветра и течения…

Дели вздохнула и закусила губу.

– Главная трудность в том, что на корабле будет недостаточно места. Я имею в виду, когда родится ребенок… О, Брентон! – Она уткнулась лицом в его плечо и заплакала.

Он тихонько присвистнул.

– Вот так история! Что же нам делать, черт побери?.. И все-таки, Дел, ты должна перебраться со мной на судно, там жить дешевле.

Разбуженный москитами, впившимися в нежные щечки, заплакал Алекс.

– Неужели ты не можешь его унять? – раздраженно сказал Брентон. – Я не выношу шума.

Дели поспешно вскочила с кровати, чувствуя себя виноватой. Похоже, Брентон стал еще более чувствителен к детскому плачу – ведь ребенок едва успел открыть рот! Она взяла его на руки и принялась ходить с ним по комнате.

Брентон, спустившийся на пристань, чтобы побеседовать с капитаном только что пришвартовавшегося судна, поспешно вернулся в пансион, волоча правую ногу и в нетерпении помогая ей рукой.

Он разговаривал с Ритчи, капитаном «Маннума», небольшого парохода, который мог передвигаться даже по траве, покрытой обильной росой. Он был оборудован под лавку, где можно было купить решительно все: от материй до ружей, от швейных игл до насосной станции. Эти товары пользовались в глубинке большим спросом, и дела у капитана шли хорошо.

– «Навигационная компания Муррей» реорганизуется в частное предприятие. Капитан Хью Кинг уходит в отставку, – рассказывал Брентон. – Нам надо переоборудовать «Филадельфию» под магазин и попытать счастья в розничной торговле.

Дели отнеслась к этому скептически. Но он продолжал развивать свою идею:

– Ни тебе палубных матросов для погрузки большой партии товара, ни тебе помощника капитана. На ночь мы будем приставать к берегу, и я буду отдыхать. В результате освободится еще одна каюта для детей. Тебе тоже придется сбросить лишний жирок: рассчитаем повара…

– О, Брентон, побойся Бога! Лучше уж я буду за грузчика или выучусь на помощника капитана. Мне надо научиться управлять судном на случай, если ты заболеешь. Я не боюсь тяжелой работы, я могу помочь тебе пришвартоваться, повернуть штурвал – ты сам говорил, что у меня это неплохо получается… – Огромные глаза просили, умоляли. Лицо у Дели было бледное: пятая по счету беременность, увы, не добавила ей свежести.

Он пожевал губами, глядя на нее поверх своего прямого носа.

– Ты недостаточно сильна для этого. И, кроме того, в твоем положении тебе скоро будет нельзя соскакивать на берег и вообще суетиться.

– Но это – в последний раз! Я не хочу больше оказаться в таком положении.

– М-да! Поглядим, что будет через шесть месяцев. Впрочем, тогда ты будешь занята с новорожденным. В любом случае диплом помощника тебе не помешает. Не знаю, была ли когда-нибудь зарегистрирована на реке женщина-шкипер, но я не вижу причин, мешающих тебе стать первой. Когда мы выйдем в плавание, я начну обучать тебя. А ну, скажи, какая самая большая глубина отмечена на отрезке фарватера между Кримас-Рокс и Уилканнией?

Дели смешалась.

– Но ведь это на Дарлинге, а я ее почти не знаю.

– Ты не знаешь очень многих вещей. На экзамене надо быть готовой ответить на любой вопрос, по любой реке. Позднее я составлю для тебя карту. Бен, я думаю, согласится тебе помогать.

31

Брентон стоял у штурвала, а Дели, уложив ребенка, встала рядом с мужем, который начал объяснять ей особенности фарватера. Однако урок был скоро прерван: их нагоняла «Южная Австралия». Некоторое время спустя более мощное судно обошло их под насмешливые крики механика и кочегара да издевательские гудки.

Тедди Эдвардсу будто показали красную тряпку. Он стиснул зубы, на его скулах заиграли желваки. Его загорелое лицо стало багровым, как свекла. Дели испугалась, что сейчас его хватит удар, и он упадет в беспамятство к ее ногам.

– Какая в том беда, что они нас обогнали? – вскричала она. – Мы же не на соревнованиях.

«Филадельфия» была уже приспособлена под плавучую лавку и курсировала выше Моргана, заходя в поселки, выросшие на поливных землях, такие как Уайкери, Берри, Собдогла и Локстон. Поле деятельности для одной плавучей лавки было более чем достаточным, отдаленные хозяйства и фермы понемногу вставали на ноги, что способствовало торговле. Но Тедди и его спятивший с ума механик никак не могли угомониться. Единственное, от чего отказался Брентон после несчастного случая, это купания на ходу корабля.

Он открыл дроссель на всю ширину, и вытяжная труба завыла и загудела со страшной силой. Чарли, не нуждавшийся в дополнительных распоряжениях, встал у топки, чтобы затолкать в нее неприкосновенный запас лучших, сухих как трут, дров и закрыть предохранительный клапан, доведя давление до восьмидесяти атмосфер.

– «Южная Австралия» тянет две груженые баржи, – сказал Брентон. Голос его дрожал от возбуждения. – А мы, идя налегке, позволили им обойти нас, как маленьких! – Он грубо выругался.

Они обогнули мыс и начали настигать соперника. На длинном широком плесе хозяйничал резкий ветер, усиливающий сопротивление встречного течения. Скорость неповоротливой «Южной Австралии» и буксируемых ею барж сразу снизилась, и «Филадельфия» без труда обошла караван. Прежде чем оставить его в кильватере, Брентон позволил себе вызывающий жест, сделав вокруг него «круг почета».

Добившись своего, он торжествующе оглянулся на жену и, к немалому своему удивлению, увидел, что она взбешена.

– Обошли их как маленьких! – хвастливо сказал он и бросил на жену довольный взгляд. Он всегда стоял слева от большого колеса, тогда как она сидела на высоком табурете, поставленном рядом. Когда требовалась ее помощь на крутых поворотах, она соскакивала с табурета и бралась за ручки штурвала с противоположной стороны, выказывая при этом незаурядную сноровку и силу.

Теперь она спрыгнула со стула, пересекла помещение рубки и встала по другую сторону колеса, посмотрела на него в упор.

– Когда только ты образумишься! Устраивать гонки ради гонок! Если обо мне не думаешь, подумай хотя бы о детях! Забыл, что сталось с «Провидением»?

Он сердито поджал губы и нахмурился, нетерпеливо дернув головой.

– Я ничего не забыл! Но когда это случилось, «Провидение» никого не обгоняло: просто был неисправен котел.

– Пусть так, но все равно это небезопасно. Ты знаешь, как манипулирует Чарли с клапаном и поощряешь его. У тебя нет никакого чувства ответственности.

– Замолчи!

Они пересекали в эту минуту широкий плес. Справа были желтые ноздреватые скалы, слева – лагуна, окаймленная камышами. Дели знала, что поступает неразумно, но не могла остановиться. Слова падали помимо ее воли:

– Ну, разве это не глупо? Мы только что миновали большую ферму, там на веранде сидела женщина. Нам надо было пристать к берегу к показать ей наши материи. Но Боже упаси, нас обгонит «Южная Австралия»! Я не могу понять…

– Прекрати! – зарычал он. – Я не потерплю, чтобы меня отпевали заживо. Вставай на мое место, а я спущусь в машинное отделение и посмотрю на манометр, раз уж ты так раскудахталась. Держи направление вон на тот черный пень, что стоит на мысу!

Ее гнев прошел. Она любила, когда ей доверяли штурвал и оставляли в рубке одну. Отдавшись плавному непрерывному движению, убаюканная хлопаньем лопастей и равномерным стуком мотора, она в кои-то веки расслабилась, будто под гипнозом. В «Филадельфии» пульсировала напряженная жизнь: вперед, вперед, всегда вперед! – звали колеса.

Широкие окна в рубке были закрыты. Отражения в оконных стеклах, непрерывно меняющиеся с перемещением судна, наплывали на отражения в воде и одновременно пересекались с реальной панорамой за бортом. От этого казалось, что судно существует в разных измерениях: стоит сосредоточиться на одном из них, как другие перестают существовать, отходя в область нереального.

Мысли у Дели в голове стали нечеткими. Время, думала она, вечно. Сквозь него можно двигаться в любом направлении, если вы освободите свой мозг от иллюзии, что можно двигаться только из невозвратимого прошлого в незнаемое будущее.

И разве река не возвращается постоянно к самой себе через бесчисленные повороты? Разве не возвращается вода из моря в воздушных потоках, чтобы повторить все сначала – и так без конца? Время – оно находится здесь всегда, как бы ни казалось нам, что оно движется из определенного начала к обозначенному концу. Время – река, где наши жизни – только молекулы воды…

Она видела свое мутное отражение в стекле иллюминатора – бестелесный бесплотный дух, сквозь который просвечивает река и протекает ландшафт. Была ли реальной она сама? Может и она – иллюзия, порождение игры света и волн? Но она ощущала, как тяжелеет ее тело, заключающее в себе новую жизнь. Это было реально, даже слишком…

Она носила теперь черную поплиновую юбку в сборку, которая служила ей и раньше, скрывая изменения в фигуре. Бледно-розовая блузка оттеняла темные волосы и нежную кожу лица. Дели могла позволить себе носить розовое: постоянно находясь на воздухе, она тем не менее не загорела и не приобрела веснушек.

Брентон все не возвращался. Дели обогнула мыс, что делать дальше она не знала, так как фарватер был ей незнаком. Ей было известно только то, что обычно за мысом вода бывает глубокой, а в мелководных заливах течение замедленное. Хотя «Индастри» регулярно очищало русло от коряг, существовало множество опасных мест, где неопытный шкипер запросто мог сесть на мель.

Приближалось время, когда она должна была приготовить маленькому овощи и бульон. Она готовила для детей сама, хотя на борту был человек, совмещавший обязанности повара и грузчика. Чарли называл его не иначе, как «главный отравитель», и среди команды ходила такая шутка: на вопрос «Разве кок не подонок?», отвечали вопросом же: «Разве подонок не кок?»

Дели начала уставать. Руки, удерживающие штурвал, вспотели, заболела спина. Где же Брентон? Неужели он захотел наказать ее, даже рискуя судном?

Она приободрилась, услышав шаги на палубе. На ее зов явился Бен.

– Давайте я вас сменю, – мягко сказал он. – У вас усталый вид. Как давно вы ведете судно?

– О, всего полчаса! Мне нравится править, но дело в том, что я не знаю фарватера.

Бен стал рядом с ней и потянулся к штурвалу. В это самое время она перехватилась за другую рукоятку, в результате чего рука Бена накрыла ее руку. Он с такой силой прижал ее пальцы к дереву, что ей стало больно. Она почувствовала на себе его упорный взгляд, но сделала вид, что ничего не замечает; щеки ее зарделись.

– Моя рука, – сдержанно сказала она. – Мне больно…

– Простите, – спохватился он. – Но вы так прекрасны! Я должен был вам это сказать. – Он говорил почти шепотом. Голова его медленно склонилась, и он поцеловал ее руку, лежавшую на штурвале. Ее смущение вдруг прошло, она ощутила себя многоопытной, мудрой, по-матерински нежной.

– Спасибо тебе, Бен. Только не забывай, сколько мне лет. В этом году мне исполнится тридцать, а когда тебе будет столько, мне будет уже сорок – средний возраст. И помимо всего прочего, я замужем.

– Здесь я не в силах что-либо изменить.

В это время судно, лишенное управления, отклонилось в сторону левого берега. Бен поспешно повернул колесо вниз, от себя, и взглянул на Дели глазами преданной собаки, которую только что наказали.

– «Для меня, милый друг, ты не будешь стара никогда…» – процитировал он. – Я прочитал все сонеты Шекспира, обращенные к Смуглой Даме. В книге, которую вы дали мне почитать. И каждый из них заставлял меня думать о вас. «Сравню ли тебя с летним полднем? Ты краше его и нежней…»

– Перестань говорить глупости, Бен! – Голос ее прозвучал строго, хотя в глубине души она была тронута.

– Это не глупости, в этом моя жизнь. Вы для меня все – мать, учитель, друг, сестра и… моя единственная любовь…

– Бен!.. Прошу тебя!

А он уже целовал ее руку, ямку у локтя, ниже закатанного рукава. Она чувствовала: что-то в глубине ее женского естества отзывается на этот страстный голос; Дели отчетливо поняла: перед ней не мальчик, а мужчина с мужскими чувствами и желаниями. Она приняла неприступный вид, сознательно решив причинить ему боль.

– Что ты такое говоришь, Бен! – резко сказала она. – Я замужем, я жена другого и скоро должна произвести на свет дитя. Его ребенка! Он мой муж, и я люблю его.

Уже произнеся эти слова, она мысленно спросила себя, так ли это на самом деле. Она любила того, прежнего, Брентона, веселого, рыжеволосого кудрявого парня, неотразимого любовника. И поскольку тот Брентон и нынешний представляли одно и то же лицо, она продолжала любить его.

Бен внезапно отпустил ее руку.

– Простите, я, кажется, забылся, – пробормотал он, отводя глаза. Уши у него горели; полные муки глаза были устремлены на реку.

– Мне пора идти на камбуз, готовить еду для малыша. – Ей стало жаль его. – Извини меня, Бен, милый. Я глубоко тронута и польщена. Но через несколько лет ты сам посмеешься над своим теперешним состоянием.

– Никогда! – не помня себя, вскричал Бен.

Дели задалась вопросом, надо ли рассказывать об этом мужу и пришла к выводу, что не надо. Лишние объяснения и сцены были ни к чему.

Она была теперь суха и сдержанна с Беном, но дети любили юношу и тянулись к нему. Их присутствие нормализовало обстановку.

Когда они снова спустились в Морган и пришвартовались в верхней гавани, Брентон сказал ей, что Бен покидает «Филадельфию».

Перед уходом он пришел к ней в каюту попрощаться. Он остановился в дверях, глядя, как она меняет малышу ползунки, а он вырывается из ее рук. На лоб ей упала прядь темных шелковистых волос.

– Теперь я могу вернуть вам стихи, – хрипло сказал он, протягивая ей томик сонетов. – Все лучшие я помню наизусть.

Дели посадила сына на нижнюю койку и взяла открытую книжку. Черным карандашом был отмечен сонет номер XXXVII.

«Прощай! Ты слишком хороша для меня…»

Ей вспомнилось, как много лет назад она выбросила в иллюминатор томик Шелли. Она протянула ему руку, и он взял ее в свои.

– Зачем ты так, Бен? Не «прощай», а «до свиданья». Мы с тобой встретимся. У тебя будет тогда свой пароход…

Он, однако, сказал ей, что покидает реку, где оставался только из-за нее. Теперь он отправится вниз, в Порт-Аделаиду и постарается получить работу на океанском судне.

– Но, Бен! Мне кажется, ты слишком хрупок и слишком нежен, чтобы стать настоящим «морским волком»! Ты так любишь детей, тебе надо пойти в учителя. Если ты получишь образование…

– Возможно, я так и сделаю. У меня есть небольшие сбережения. Я ведь ничего не тратил на сигареты и алкоголь. Только на книги. – Он через силу улыбнулся. – Всем, что я знаю, я обязан вам и книгам, которые вы мне давали. Вы открыли для меня новый мир.

– Я рада, если это так, – она тихонько высвободила свою руку.

– Я знаю, что никогда не забуду вас. – Он смотрел на нее в упор, будто запоминал ее губы, ее глаза, такие ласковые и такие огромные, что он, казалось ему, может утонуть в их чистой сияющей синеве. – Я хочу попросить вас лишь об одном. После этого я уйду и никогда ни о чем не попрошу больше. Разрешите мне только один поцелуй, Филадельфия… Только один.

Она хотела ограничиться коротким формальным прощанием, но он взял ее за руки и тихонько привлек к себе. Повинуясь внезапному импульсу, она подалась вперед, и их губы встретились в долгом поцелуе. Потом он повернулся и, ничего не видя перед собой, выскочил на палубу. Больше она его не видела никогда.

32

Виноградные лозы и фруктовые деревья только-только начали одеваться молодыми листьями, когда Дели произвела на свет пятого ребенка, на сей раз – девочку. Это произошло в больнице Уайкери. Брентон поначалу был очень доволен, он давно хотел дочь. Она, однако, была очень маленькая и беспокойная, ей, видно, не хватало молока, и отчаявшаяся Дели решила вставать по нескольку раз за ночь, чтобы ее накормить.

Благодаря этим бессонным ночам, она получила возможность наблюдать комету Галлея, которая в том году вновь появилась на покрытом прозрачными облаками небе. Кроме сиделок, дежуривших у постели больных, и моряков, стоявших в ту ночь на вахте, ее смогли увидеть лишь очень немногие. Она протянула свой хвост через темное небо над внутренней Австралией; звезды, обычно ярко сверкающие на небосводе, померкли в облаке ее света. Дели зачарованно смотрела на этого прекрасного и загадочного визитера, которому больше не суждено появиться на протяжении ее жизни.

Жалобный плач новорожденной, не прекращавшийся целыми сутками, начал раздражать Брентона. Раз ночью он сел на своей койке, обхватил голову руками и зарычал:

– Если ребенок не замолчит, я вышвырну его за борт!

С налитыми кровью выкаченными глазами, со вздувшимися венами на шее, он выглядел страшно. Дели, вставшая со своей койки, чтобы успокоить ребенка, вцепилась в него, чтобы защитить. Конечно, муж нездоров и на самом деле не может этого сделать, но произнесенные жестокие слова повисли, будто вибрируя, в тесном пространстве каюты.

Скоро ребенок сделался более заторможенным; плакал он теперь меньше и очень много спал. Кожа девочки приобрела восковой оттенок, голова стала непропорционально большой. Спустя месяц после родов они снова пришли в Уайкери, и Дели решила показать ее врачам.

Акушер, принимавший роды, осмотрел ребенка и молочные железы матери.

– У вас мало молока, – заключил он. – Ребенка надо немедленно переводить на искусственное вскармливание, однако поначалу она может плохо переносить новую пищу. Лучше оставьте ее у нас на несколько недель.

– Оставить ребенка! Вы хотите сказать, что обойдетесь без меня? Но как же?..

– Она будет здесь в хороших руках. – Доктор проницательно посмотрел на нее поверх очков. Это был невысокий, полноватый мужчина с румяным лицом, больше напоминающий семейного доктора, чем главврача бесплатной больницы. Голову его украшала круглая розовая лысина, окруженная пушистой каемкой седых волос– Вам и самой нужно немного поправиться, – сказал он. – Забот с тремя детьми на борту судна хватает. Отдых вам не повредит.

Она начала было объяснять, что они могут забрать девочку не раньше, чем через месяц, но доктор Хампли махнул рукой.

– Вот и хорошо! Мы присмотрим за ней до вашего возвращения. Когда она наберет вес, вы ее не узнаете.

Это была спасительная передышка. Дели вернулась на судно в блаженную тишину беспробудных ночей. Брентон стал теперь спокойнее, рад был и Алекс, ревновавший мать к новорожденной. Количество грязных пеленок уменьшилось вдвое. Ее материнское чувство уже истощилось: она подошла к такому порогу, когда не испытываешь ничего, кроме бесконечной усталости от этого вечно кричащего комочка плоти.

Впервые за много месяцев она достала мольберт. Краски, которые она оставила на палитре, собираясь использовать их при первой возможности, высохли, так и не понадобившись. Она соскоблила их особым ножом и выдавила на палитру свежие краски из тюбиков, в том числе белую.

Она еще не знала, что будет рисовать; самый вид тюбиков, кистей, запах льняного масла приводил ее в возбуждение. Она достала холст, на котором был когда-то сделан набросок углем. Дели счистила уголь хлебным мякишем и стала обдумывать сюжет будущей картины.

Они стояли у берега, пока механик устранял неисправность в манометре. Ничто не привлекало ее внимания, кроме широкой реки, охристых меловых скал на одном берегу и монотонной серо-зеленой равнины, поросшей бакаутом и ивняком, – на другом. На вершине скалы стояла сосна; вся изогнутая и перекрученная, она казалась черной на фоне голубого неба. Рядом находились две будки из белой жести, по всей вероятности, служившие «удобствами».

Дели принялась срисовывать пейзаж с беспощадным реализмом, включая уродливые знаки цивилизации, помещенные между скалами и бескрайними голубыми небесами. Розовые кабины, отбрасывающие плотные темные тени, удачно сочетались с голубым фоном неба. Она нацарапала на непросохшей краске вывески «Для мужчин» и «Для женщин».

Эту картину она включит в каталог своей следующей выставки под очень современным названием «Равенство полов». Фривольность темы, конечно, вызовет раздражение у определенной части посетителей. Ну что ж, ей нравится дразнить людей, которые принимают жизнь слишком серьезно.

Пока она работала, Гордон и Бренни то и дело подбегали и вертелись около нее, приставая со своими бесконечными «почему?» и «зачем?»; потом проснулся Алекс, разгоряченный сном и чем-то испуганный.

– Пойди к нему, Гордон, – нетерпеливо приказала она, продолжая рисовать. Только сделав последний мазок, она по-настоящему услыхала его отчаянный рев, который до того воспринимала лишь каким-то краем сознания.

Вернувшийся Гордон недовольно сказал:

– Он сошел с ума! Плачет и плачет…

Дели бросила кисти и с виноватым видом поспешила в каюту, даже не успев вытереть руки.

– Меня укусил щенок, – кричал Алекс. – Противный такой, розовый…

– Нет здесь противного розового щенка, он убежал, – успокаивала его мать.

Алекс часто видел страшные сны, причудливые, красочные, они могли соперничать с галлюцинациями, которые бывают у взрослого человека в бреду, в белой горячке. К двум годам его изнурительный кашель прошел, кожа лица приобрела здоровый цвет; розовые щеки оттенялись темными хорошо прорисованными бровями; глаза у младшего сына были серые – ни в мать, ни в отца.

Она поцеловала влажные завитки на затылке ребенка, мягкие и шелковистые. Ее внутреннее напряжение успело разрядиться благодаря полученной возможности порисовать, и она, отдохнувшая и удовлетворенная, вновь ощутила себя счастливой матерью.

Подошел Бренни и пощекотал братишке щеки своими ресницами. Алекс залился счастливым смехом. Дели сгребла обоих в охапку и расслабилась, ощущая почти животное счастье, глядя на их свежие, как цветочные лепестки щечки, на шелковистые волосенки, на длинные ресницы и большие чистые глаза. Они такие красивые и свежие, точно бутоны, окропленные росой, что невозможно поверить, что когда-нибудь они станут лысыми, морщинистыми, немощными.

Долгое время ею владела мысль о разрушительном действии Времени, которое уносит живые существа в никуда; теперь же она поняла, что Время – это материя, присущая всем вещам. Люди существуют во Времени, а не только в Пространстве. Теперь она смотрела на все другими глазами, оценивая все в аспекте Времени, и люди казались ей неустойчивыми, колышущимися, точно языки пламени на ветру. В каждом старике она видела теперь полного сил юношу, каким он был когда-то; во взрослом молодом человеке – беспомощного младенца; в цветущей девушке – сморщенную старуху, какой она со временем станет.

Когда Дели увидела свою дочурку снова, тельце ее было еще худеньким, волосы на голове жиденькие, но все же она значительно прибавила в весе, щеки ее порозовели, и вся она оживилась.

– Она прибавляет теперь по двенадцать унций в неделю, – с гордостью сказала старшая сестра.

Дели выбрала для дочери имя Миньон, но Брентон его не одобрил: он хотел «что-нибудь попроще». Они сошлись на том, что окрестят ее как Миньон, но звать будут для краткости Мэг. Алекс, который научился держать бутылочку и помогать кормить девочку, забыл свою прежнюю ревность; Бренни тоже полюбил сестренку, когда она перестала донимать его плачем.

«Я была бы не прочь иметь детей, если бы это не было сопряжено с такими хлопотами», – думала Дели, отстирывая яркое желтое пятно с очередной пеленки, благо воды было вдоволь. Она, как и прежде, содрогалась при мысли о том, сколько грязи принимает от человеческих существ река. И все-таки она постоянно очищается в своем бесконечном движении; вот так и Время – оно впитывает в себя события истории, но никогда не бывает перенасыщенным, унося в вечное безмолвие шумные конфликты и ссоры.

Брентон просматривал отчет Межштатовской конференции премьер-министров за 1911 год. Вдруг он рывком перевернул газету и что-то проворчал.

«Ни одна река в мире, – вслух прочитал он, – не поддается так легко шлюзованию, как Муррей. Достаточно разделить существующий водный поток на отдельные отрезки, чтобы русло сделалось судоходным во всякое время года». Вы только послушайте! Оказывается они давно знали это и все-таки ничего не сделали!

Далее в газете было написано, что южноавстралийское правительство готово начать комплексное строительство шлюзов, чтобы сделать реку судоходной до Уэнтворта. Однако необходимо заключить соглашение между штатами, так как шлюзы с 7-го по 11-й окажутся по ту сторону границы. Расходы были исчислены в 200 тысяч фунтов, и работы предполагалось начать немедленно.

Брентон сердито отшвырнул газету.

– Немедленно! Только что-то не видно никакого начала. Первая конференция по шлюзованию реки была созвана в 1872 году. Л теперь, сорок лет спустя, ничего не сделано. Надо выбирать в парламент людей с реки!

– А почему бы тебе не выставить свою кандидатуру? – сказала Дели полушутя, полусерьезно.

– И выставлю! – Брентон поднялся и заметался по тесной каюте, топча газету ногами. – Черт бы их всех побрал! Чего они ждут? Еще одной такой засухи, какая была в 1902 году? Мало насмотрелись?

Дели постаралась его успокоить: ему нельзя так волноваться. Она уже приучила детей не подходить к нему и вести себя очень тихо, когда он раздражается. Его характер становился все более непредсказуемым. Заслышав его нетвердые, торопливые шаги, детишки сбивались в кучку и с тревогой смотрели на мать.

Только с малышкой Мэг он был неизменно ласков. Это была пухлая, улыбчивая толстушка с темными, как у матери, волосами и с зелено-голубыми глазами отца.

Если бы она родилась первой, думала Дели, она уже давно помогала бы матери, чего Гордон никогда делать не будет.

И все же Гордон был ее любимцем, стеснительный мечтательный Гордон с отцовскими кудрями и большими синими глазами, затененными, как у девочки, длинными ресницами.

Дели всегда старалась быть беспристрастной и не оказывать предпочтения старшему сыну. Малышка Мэг была фавориткой отца, чего он не скрывал. Не в пример всем остальным, она могла позволить себе полную свободу в обращении с ним. Она могла подползти к нему и, захлебываясь от радостного смеха, попытаться вскарабкаться по его штанине, как если бы он был высоким деревом. Отец тогда нагибался, поднимал ее и сажал себе на плечи.

Маленький Бренни был тенью отца. Он копировал Брентона решительно во всем, его восхищение отцом граничило с благоговением. Алекс старался как можно реже попадаться ему на глаза. Он обычно держался за материнскую юбку и прятался в ее складках при приближении главы семьи. Гордон тоже избегал отца, стесняясь его и испытывая к нему скрытую враждебность.

– Ты любишь Горди больше, чем меня? – допытывался у матери Бренни.

– Я люблю всех одинаково, милый.

Бренни ей не поверил, но сделал вид, что это его не трогает.

– Ну и пусть! А папа больше любит меня. Я храбрее Горди, и я могу его побороть; и плаваю я быстрее. Мне бы только догнать его ростом.

– Не торопись, милый, когда-нибудь вы сравняетесь. Когда тебе будет восемнадцать, ты, возможно, перерастешь Гордона: он к тому времени уже перестанет расти.

– Правда? Тогда я буду с ним драться!

– Не надо драк! – устало произнесла мать.

В этом году Гордону исполнилось шесть лет, и пора было начинать учить его письму и арифметике. Он уже знал буквы и мог читать букварь и другие книги для первого чтения, которые она ему покупала. Гордон любил эти уроки. Подобно матери, мальчик умел сосредоточиться на предмете; он любил сидеть с ней рядом, вдыхать запах ее волос, когда она низко склонялась над ним; любил когда она брала его руку и водила вместе с ним карандашом по бумаге. Рисунки в книге для чтения, простые и понятные, были очень привлекательными: симпатичная кошка на ярком розовом коврике с желтой бахромой; красный мяч для крикета, желтая летучая мышь, голубая крыша. Он мог целый час провести с цветными карандашами, изображая в тетрадке для рисования силуэты птиц, летящих над холмом, похожие на букву V.

Он знал, что существуют холмы, и знал, как их надо рисовать, хотя никогда их не видел. С самого момента рождения он разъезжал по реке, которая тянулась по ровной долине на тысячи миль. По бокам были лишь выветренные меловые утесы и песчаные дюны. Он знал, что холмы покатые и отлогие, а горы – высокие и островерхие. Он знал также и то, что где-то есть огромное водное пространство без конца и края, называемое океаном.

– В верховьях реки, у ее истоков, – рассказывала ему мама, – есть голубые горы, покрытые снегом. Летом он тает, и вода стекает в реку. Часть этой воды сейчас под килем нашего судна, ей понадобилось почти два месяца, чтобы совершить путь в эти края.

Гордон оглядывался по сторонам – на пышущий жаром летний день, на воду, медленно скользящую в тени лодки. Она была зеленая, как стекло, только не такая прозрачная, и казалась прохладной, хотя Гордон знал, что на самом деле это не так, потому что родители иногда купали его в реке, и он каждый раз боялся: вот сейчас что-то страшное покажется из глубины и схватит его за ногу. Однажды он запутался ногой в водорослях и завизжал от страха. Верхний слой воды был прогрет, хотя и неравномерно – там и сям чувствовались какие-то холодные струйки. В тихие дни вода блестела и в нее, точно в зеркало, можно было глядеться. Но когда поднимался ветер, она становилась мутной и покрывалась пеной, словно прокисший суп.

Горди учился ходить на веслах и очень это любил; вот только одно весло загребало у него почему-то сильнее другого. Если бы не это, он бы греб очень быстро. Вечерами они с отцом ставили перемет, а по утрам он осматривал его, хотя и не любил снимать живую рыбу с крючков. Тем не менее он от души радовался хорошему улову и тому, что к завтраку у них будет свежая рыба.

Бренни тоже просился с ним, но стоило Гордону согласиться, как тот начинал требовать весла; Гордон его отталкивал, и тот поднимал громкий крик, выводя из себя отца. Поэтому Гордон старался улизнуть пораньше, пока не проснулся братишка, спавший на нижней койке. На другой стороне реки была видна широкая лагуна, там и сям испещренная кустарником, что свидетельствовало о мелководье. На том берегу Гордон разглядел меловые скалы, у подножия которых виднелись темные отверстия: это были входы в таинственные полутемные пещеры.

Час был ранний, солнце еще не всходило. Гордон знал, что «Филадельфия» отчалит до первого завтрака. Он греб так тихо, как только мог, чтобы не проснулась ни одна живая душа. Он хотел, чтобы вся неоглядная ширь реки принадлежала ему одному; он готов был поделиться лишь с большим белым журавлем, который стоял, подкарауливая рыб у края лагуны. Небосвод и река были ярко расцвечены утренней зарей, но без оттенка розового цвета, потому что в небе не видно было ни единого облачка. Мальчику казалось, что он плывет сквозь море света.

Гордон посмотрел назад и наметил большое дерево, на которое он должен править; однако лодку снесло в камыши, и весла запутались средь высоких стеблей. Солнце уже поднялось над горизонтом, и из камбуза вился сизый дымок, когда он достиг меловых скал. Оказалось, что самая большая пещера была не более, чем провал в желтой скале.

С судна долетали звуки утренней суеты: загремели посудой, захлопали дверьми, кто-то опрокинул в воду ведро с мусором. Наверное, они собираются отчаливать! Гордон налег на весла, зарывая их глубоко в воду; он едва не утопил одно из них. Дело кончилось тем, что его снова снесло в камыши.

Тогда он решил, что будет лучше встать в лодке и отталкиваться веслом, как шестом. Сделав резкий толчок, он вывел лодку из камышей на чистое место, но при этом потерял равновесие. Чтобы не упасть в воду, ему пришлось выпустить весло и ухватиться за борт лодки. Весло медленно поплыло вниз по течению.

Сначала он хотел достать его другим веслом, но побоялся упустить и его. И тут он услышал неразборчивые крики с борта «Филадельфии» и увидел отца и мать, перегнувшихся через перила нижней палубы. Он решил, что они велят ему плыть к судну.

Грести одним веслом было несподручно, он больше крутился на одном месте, чем плыл, но, как бы то ни было, расстояние до судна мало-помалу сокращалось. Он разглядел выражение бешенства на побагровевшем лице отца. Мама была бледна и встревожена. Самое неприятное, что все это происходило на глазах Бренни.

– Ты почему не достал весло, безмозглый кретин?

– Оно уплыло слишком быстро… Мне послышалось, что вы запрещаете мне его доставать…

С большим трудом он пристал, наконец, к корме, измученный и обрызганный водой.

– Это счастье, что нет ветра, а то тебе не удалось бы вернуться, – сказала мать. – Никогда не бери лодку без спроса, слышишь? Я чуть не умерла от страха. – Ее голос звучал резко и сердито.

– Мы стоим под парами уже добрых полчаса, ожидая тебя! – Отец рвал и метал, привязывая лодку. Едва Гордон ступил на палубу, его сбил с ног сильных удар в ухо. – Пусть тебе это будет наукой! А теперь марш в постель и не смей вылезать из нее.

Гордон пошел в каюту, держась за скулу. Лицо его было бледно, на глазах блестели слезы. Однако он не издал ни звука, пока не оказался в полутемной каюте, на своей койке. Когда через некоторое время Дели принесла оставленный ему завтрак, он отвернулся к стене и даже не взглянул на мать.

33

Топографические работы вдохнули новую жизнь в эту малонаселенную часть Нового Южного Уэльса – его северозападный район, граничащий с обширными пустынными землями Южной Австралии.

Мелкое озеро, окруженное оранжевыми дюнами и скалами из плотного глинозема, выглядело искусственным. Сама природа выстлала его дно непроницаемой для воды глиной; с Мурреем оно сообщалось через технические сооружения, регулирующие спуск и забор воды, предполагалось построить еще два шлюза в конце этой бухты и в начале бухты Руфус-Крик, непосредственно сообщающейся с рекой.

Однако работы были приостановлены из-за начавшейся войны, и озеро не могло быть использовано под водохранилище еще шесть лет.

– Они не приступили к сооружению даже первого шлюза, – кипятился Брентон. – Пока не будет построен девятый шлюз, отводящий воду обратно в озеро, и не закончены ворота для водосброса, никакая топосъемка не поможет!

– Может, они начнут где-нибудь в другом месте? – предположила Дели.

– Начинать надо с ворот! Вот посмотришь: наступит новая засуха, а у них ничего не будет готово!

На юго-западном берегу озера, у входа в бухту Руфус-Крик расположился лагерь геодезической группы, и Брентон решил поставлять им провизию и спиртное. Этим людям некуда было тратить деньги, которые буквально жгли им руки. Особенно дефицитным было у них вино.

– И женщины, – Эдвардс многозначительно посмотрел на жену. – Когда причалим, ты на берег не сходи, а то неприятностей не оберешься.

– Спасибо, я как-нибудь разберусь сама.

Через узкую, извилистую бухту с заросшими берегами могло пройти только маленькое судно, такое как «Филадельфия». Она остановилась в том месте, где над водой проходил железнодорожный мост. До устья Муррея было отсюда восемь миль, до Уэнтворта – шестьдесят, если ехать через буш по разбитому тракту.

Палатки в лагере были поставлены под углом – один ряд по берегу озера, другой вдоль бухты. Топографы нашли, чем поживиться на пришвартовавшемся корабле. Они повалили на борт, осадили длинный прилавок, который выдавался на палубу из помещения склада, где хранились разные товары. Рыболовные принадлежности, табак и спички, фонари и ламповые стекла, фланелевые рубашки, консервированные фрукты и варенье шли нарасхват.

Дели знала, что будет в центре внимания. Она оставалась в подсобке, передавая Брентону товары с полок, помогая отыскать товары, заложенные чем-то другим. Мужчины не сводили с нее глаз. Взгляды были разные – одни восхищенно-сентиментальные, другие похотливые, третьи оценивающие. Равнодушных не было. Здесь, среди мужского общества, она была Женщиной, символизирующей дом и все то, чего они были лишены.

Один помощник топографа, худой и загорелый до черноты, спросил, есть ли у них шерстяные нитки, подходящие по цвету к его пуловеру. Он повернулся и показал Дели большую дыру на плече.

Она с готовностью начала перебирать мотки ярко-синей пряжи, низко нагибаясь над коробкой, чтобы скрыть краску смущения: парень не сводил с нее глаз. Ее привлекло в нем что-то такое непосредственное, мальчишеское, напомнившее ей молодого Брентона: этот тщедушный паренек был так же уверен в себе, не сомневаясь в своем обаянии.

– Мне связала его мама, – доверительно сказал он, – и я не хочу, чтобы он пришел в негодность, если его не починить вовремя. И всего-то надо сделать пару стежков.

– Раз порвался, надо починить. Здесь понадобится штопальная игла.

– У меня ее нет. Я охотно куплю пакет игл, если они у вас найдутся. Правда, мне не приходилось этого делать…

– Оставьте ваш пуловер здесь, я починю его, – неожиданно для себя самой сказала Дели.

– Вот здорово! Это было бы чертовски любезно с вашей стороны. – Чистые голубые глаза, полные молодого задора, смотрели на нее с признательностью. В эту минуту она вдруг вспомнила Адама, хотя у того глаза были карие. О, молодость… Она подавила вздох и взяла у него пуловер. Стоявшие рядом мужчины начали над ним подтрунивать и жаловаться ей, что у них тоже найдется много чего починить.

– Приходи после ленча, я сделаю, – сказала она, не обращая внимания на их шутки.

Брентон, занятый получением платы за товар, ничего не заметил. Механик Чарли, пришедший за новой бритвой, заинтересовался схемами водных сооружений и вызвался осмотреть предполагаемое место водосброса после того, как сменится с вахты.

Дели сидела на верхней палубе у дверей каюты и штопала пуловер. Он немного свалялся подмышками, и от него исходил терпкий запах мужского пота.

Алекс и Мэг спали, Гордон и Бренни лежали на своих койках, рассматривая картинки в книжках. Это было самое спокойное для нее время дня. Целая куча выстиранного белья ждала утюга и починки, а она тратит время и силы на художественную штопку, которая могла бы удивить саму тетю Эстер.

– Ну, как дела?

С берега ей махал белокурый юноша, владелец пуловера. Он был одет в чистую светло-голубую рубашку. Кудри его были смочены водой и приглажены щеткой.

– Еще не готово. Поднимайтесь сюда, – пригласила Дели.

Взойдя на борт, он придвинул плетеный стул и наклонился, чтобы посмотреть на ее работу.

– Потрясающе! – выдохнул он, трогая заштопанное место пальцами. – Знаете, это действительно…

– …чертовски любезно с моей стороны, – закончила за него Дели, и оба весело рассмеялись.

– Тсс! Дети спят…

Они перешли на полушепот. Это придало их беседе оттенок интимности. Она чувствовала себя легко и свободно, как если бы сидела с давним другом.

– Ну, вот! Собственно говоря, это следовало бы отутюжить, но… По крайней мере, не будет распускаться дальше.

– Это просто чудесно! – он взял пуловер из ее рук и начал энергично натягивать его через голову.

– Стойте! Вы надеваете его задом наперед!

– Я хочу, чтобы заштопанное место было ближе к сердцу! – взгляд, который он бросил на Дели, был более чем выразительным.

Она покраснела и поднялась с места со словами:

– Пора будить детей.

Она заглянула в свою каюту: Мэг все еще крепко спала в своей кроватке. В соседней каюте мирно посапывал Алекс. Из салона донесся голос Гордона:

– Можно нам вставать, мамочка?

– Вставайте. Вам помочь обуться или вы сами?

– Ну, я пошел, мадам! Еще раз – большое спасибо.

– Не за что, – ее ответ прозвучал сухо и официально. – Я уверена, что ваша мама сделала бы это лучше.

Надевая пуловер, он взъерошил свои светлые кудри и теперь выглядел таким юным и таким привлекательным, что Дели испугалась за себя.

Подошел Гордон, шлепая по доскам палубы незашнурованными башмаками. Он приветливо поздоровался с незнакомцем. Дели пошла обувать Бренни. Когда она вернулась, Гордон и молодой человек увлеченно спорили о способах рыбалки. Юноша обещал Гордону показать, как надо правильно ставить снасть на треску, чтобы рыба не могла сойти. Пусть только мальчик спустится с ним к воде.

– Можно, мамочка? – Гордон смотрел на нее умоляющими глазами.

– Право, не знаю… Маленькая сейчас проснется. Как далеко это место?

– В двух шагах, мадам.

– Хорошо, подождите минуту, – Дели взглянула на спящих детей и потянулась за шляпкой, которую надевала теперь очень редко. Она считала, что головной убор придаст ей солидность, подчеркивая ее положение замужней женщины.

Вчетвером они спустились к озеру. Она боялась выпустить мальчиков из вида: как бы они не заблудились в этих безлюдных местах.

Когда они вернулись назад, настроение у нее было приподнятое, будто она сбросила с себя груз прожитых лет. Ее не тревожила мысль, что она никогда больше не увидит этого юношу, но он сделал ее счастливой в тот день; обновленная и помолодевшая, она увидела в нем двух своих возлюбленных – Адама и Брентона. И это пробудило в ней нежность к мужу, чувство, посещавшее ее теперь крайне редко.

Она собиралась рассказать ему об этой прогулке вечером, но за послеобеденным чаем Гордон выложил, что они ходили гулять с «дядей из лагеря», и что он приходил на судно и «разговаривал с мамой».

Дели начала объяснять, как она предложила починить пуловер; это звучало теперь странно и неубедительно. Она не могла объяснить такое побуждение воспоминанием о кузене. Брови Брентона сошлись на переносице, его шея покраснела, на ней вздулись вены. Дети умолкли и напряглись в тревожном ожидании. Ночью, когда они остались одни, он накинулся на нее с бранью.

– Разве я не говорил тебе, чтобы ты не покидала судно без меня?!

– Да, но детям очень хотелось пойти, и это был такой милый юноша…

– «Милый юноша»! Сколько времени он пробыл здесь, на борту! Тебя, похоже, потянуло на молодого, сука!

Она молчала, слишком уязвленная, чтобы отвечать. Может, она ослышалась? Весь вид его доказывал обратное.

– Ты, видно, захотела поменять своего старого хромоногого мужа на «этого милого юношу»? – Он возбужденно ковылял по каюте, помогая больной ноге руками.

– Ради Бога, Брентон, не сходи с ума! Ничего не было, мы поговорили немного, пока я заканчивала починку, а потом пошли на берег вместе с детьми…

– Я, кажется, видел его по дороге сюда… Рыжий доходяга, я могу перешибить его одним пальцем. Так значит, я для тебя уже недостаточно силен? – Он стиснул ее запястье стальной хваткой.

– Сколько виски ты принял сегодня? – презрительно спросила она.

– Нисколько! Я пьян без виски. – Он тянул ее за руку вниз, пока не поставил на колени. – Что было еще? Говори!

– Пусти меня! Пусти! – Она яростно сопротивлялась и колотила его свободной рукой, пытаясь укусить его жесткую коричневую руку. Наконец, он отшвырнул ее от себя, и она упала на пол, сжавшись в комок.

Она понимала, что так взбесило его: вид другого мужчины, который был молод. Его выводила из себя мысль, что сам он старится. Она медленно поднялась на ноги, потирая ушибленное плечо. Если бы только здесь был Бен! Она вспомнила Бена, который был так нежен с ней, так любил ее. Какое счастье, что она не рассказала о нем мужу!

– Ты – круглый идиот! – холодно произнесла она. – Если бы я хотела найти тебе «замену», как ты это называешь, я уже давно могла бы сделать это. Неужели ты думаешь, что у меня не было поклонников в Мельбурне? Ты ни разу не подумал о том, чтобы поехать вместе со мной, но я оставалась тебе верна. А теперь ты устроил мне сцену ревности из-за парня, которого я увидела первый раз в жизни! И все из-за того, что он заставил тебя почувствовать свой возраст!

С горьким удовлетворением она отметила, что достигла цели. Брентон вдруг притих и направился к двери. Вдруг он снова повернулся к ней и принял угрожающий вид.

– Прочь с моих глаз! Вон отсюда!

Она вышла с высоко поднятой головой и начала дефилировать взад и вперед по дальней, неосвещенной части палубы. Так ему и надо! Впредь будет выбирать слова, разговаривая с женой! В конце концов она все ему прощала: и ту девку в трактире, и пассажирку с желтыми шпильками, Несту, а сколько было других?

Ее мысли крутились у края черной пропасти. Впервые в жизни она поняла значение пословицы: «У нее голова пошла кругом». Между ними все кончено, должен же быть предел!

Она пошла на корму, спустилась в шлюпку, дрожащими пальцами отвязала непослушную веревку. Пройдя на веслах под мостом, она долго гребла без цели по широкой глади озера; звезды над ее головой медленно перемещались в сторону запада; на темной воде плясали их белые отражения.

34

В низовьях реки еще оставалось много судов: торговые пароходы, рыбацкие шхуны, плавучие домики, лодчонки «китоловов Муррея» и еще странного вида суденышки, приводимые в движение педалями, точно швейные машины. Недостатка в собутыльниках не было, и Брентон из ночи в ночь не являлся домой.

Дели твердо решила не спать с ним больше и не беременеть. Она ему не простила.

– Если я не могу получить то, что мне надо здесь, я всегда получу это в другом месте, – сказал он однажды ночью, когда она оттолкнула его. Он оделся и ушел – до следующего утра.

После этого он оставил ее в покое. Дели убеждала себя, что именно этого она и добивалась, но ей было не по себе. Несколько раз она пыталась рисовать, пока дети спят. Надо было хотя бы не утратить наработанный уровень. Чаще всего, однако, она ложилась спать вслед за детьми.

Примерно месяц спустя Брентон вернулся домой раньше обычного – она едва успела задуть лампу. Она тихонько лежала в теплой пахнувшей керосином тьме. Под обшитым панелями потолком гудели комары. Она слышала тяжелое и частое дыхание Брентона, раздевавшегося близ ее койки (каюта была тесная) и видела его коренастую фигуру на фоне освещенного дверного проема. Сейчас он заберется на верхнюю койку…

И тут ее предательское тело возжаждало его. Она жадно прислушивалась к его дыханию, ловила каждое его движение. Ей хотелось, чтобы он оказался рядом.

«Я не хочу его! – яростно убеждала она себя. Я ненавижу его!» Но когда минуту спустя он начал шарить в темноте, ища ее койку, Дели захлестнула волна радости.

– Нет… я устала, – безвольно пробормотала она. Он самоуверенно засмеялся:

– Ты хочешь меня, я знаю.

В конце концов он мне муж, подумала она в последний момент, перед тем, как ее плоть взяла верх над разумом. Вспоминая потом об этой ночи, она не могла отделаться от мысли, что стала жертвой предательства – ее снова подвела чувственность.

Уже не в первый раз ей диктовал не разум, а тело, решая ее судьбу помимо ее воли. Оно не хотело повиноваться ей, когда она всей душой желала отдаться Адаму; оно помешало ей продолжить обучение в Художественной школе и побудило выйти замуж; по женской слабости она потеряла столько лет, рожая и воспитывая детей; это изматывало ее, истощало творческую энергию, заставляло тратить лучшие годы жизни на тяжелую и отупляющую домашнюю работу.

Нет, что ни говори, правы были святые подвижники, когда умерщвляли свою плоть, истязали себя постом и бичом, чтобы усмирить презренное и грешное тело. Оно не такое уж слабое, оно очень сильное, ибо за ним стоит тяга к жизни, к воспроизведению себе подобных. Оно находится в постоянном конфликте с разумом, с жизнью духа.

Ей следовало бы, с отчаянием думала она, вступить в какую-нибудь аскетическую секту с непреложными правилами: пост, воздержание, уединение – вот к чему она страстно стремилась и чего была почти лишена. В одиночку ее дух не сможет победить зов плоти.

Алекс был любознательный ребенок с пытливыми, но настороженными глазами. Его влекло все, что движется, все живое, начиная с зеленой гусеницы, которую он однажды отыскал в капусте, до красивого мотылька с золотой пыльцой и малиновыми пятнами на крыльях. Однажды он принес Дели пойманное насекомое, крепко зажав его в потном кулачке, и очень расстроился, увидев, что пыльца облетела.

В другой раз он нашел бледно-зеленые куколки оранжевого странника[21] и положил их в картонную коробку, выстланную мелкими веточками хлопчатника. Он так часто трогал их руками, что все, кроме одной, погибли.

Дели видела, как он, затаив дыхание, наблюдал отчаянные усилия насекомого выйти на свет: вот расщепился ставший уже прозрачным кокон, вот высунулось одно, примятое, крылышко…

– А ей не больно? – то и дело спрашивал он у матери.

– Рождаться на свет бывает очень и очень нелегко. Но это стоит борьбы.

«Стоит ли? – подумала она, наблюдая отчаянные усилия бабочки и вновь удивляясь жестокой безличной силе жизни. Наконец, новое существо появилось на свет целиком – жалкое, дрожащее, со смятыми крылышками, похожими на листики в полураскрывшейся почке, оно отдыхало, лежа на траве. Дели с жалостью смотрела на это беспомощное создание, которому предстояло либо упасть ветреным днем в воду, либо погибнуть от зимнего холода, либо стать добычей птицы или ящерицы. На песчаном берегу, близ которого они стали на ночлег, Алекс поймал маленькую ящерицу – геккона. Он схватил ее за хвост, и в следующий миг ящерица исчезла, а в руке у Алекса остался противный обрывок, похожий на извивающегося червя. Ребенок с воплем бросил его, и тот завертелся на песке, атакованный муравьями.

– У нее отломился хвост! Отломился хвост! – горько рыдал мальчик, прибежав к матери.

Дели пыталась ему объяснить, что ей не больно, что ящерицы сбрасывают хвост в минуту опасности, чтобы обмануть своих врагов. Но Алекс был безутешен – он не поверил, что у ящерицы отрастет новый хвост. Если ему самому отрубят большой палец на ноге, разве он вырастет снова?

Его приводили в восторг маленькие ласточки, из года в год гнездящиеся под карнизом кормовой палубы. Они не улетали на зиму, как, по словам мамы, делали другие ласточки, покрывая очень большое расстояние над морем – до самой Японии, а оставались на судне и летом, и зимой, путешествуя вместе с ним вверх и вниз по Муррею.

Он любил смотреть, как кружат они вокруг плывущего судна, как проносятся мимо рулевой рубки, облетают корабль и возвращаются к своим гнездам. Спинки у них точно темный сатин. Они не боятся людей. Если засунуть руку в одно из маленьких глиняных гнезд, можно потрогать птенцов. Ласточки не будут иметь ничего против этого, думал Алекс, вот только мама не разрешит ему забраться на перила ограждения. Он еще маленький, не умеет пользоваться веслами и в лодку спускаться ему не разрешают без помощи взрослых, потому что плавать как следует он еще не научился.

Однажды, когда Гордон с отцом пошли на ферму, чтобы показать свои новые товары, Алекс и Бренни стояли на корме, у проволочного заграждения. Две ласточки с мошками в клюве пролетели над ними к своим гнездам. Оттуда доносился возбужденный писк птенцов.

– Я заберусь на перила и загляну туда, – сказал Алекс.

– И получишь трепку, – безучастно сказал Бренни. Он был зол на отца из-за того, что тот не взял его с собой.

Алекс подпрыгнул и перекинул пухлую ножку через перила. Снаружи была прибита рейка шириной в несколько дюймов. Он уцепился за нее одной рукой, тогда как другой рукой стал шарить под карнизом. Но рука была коротка и не доставала до гнезда.

Под ним струилась зеленоватая бархатная вода, в которой плавало сверкающее солнце. Мальчик видел на ее поверхности крошечных букашек, даже цветочную пыльцу. Он сплюнул скопившуюся слюну и пронаблюдал расходящуюся вокруг нее рябь на воде, на золотистых волнах, поднимающихся над килем.

Ребенок просунул большой палец ноги в отверстие сетки, зацепился за нее и повис с внешней стороны ограждения. Его темные кудри свисали вниз, лицо побагровело от прилившей крови. Пальцы мальчика нашарили край гнезда, он ощутил что-то теплое и пушистое и вздрогнул от восхищения. Но тут его нога соскользнула с решетки, и он с коротким криком упал вниз, головой в воду.

Дели была на камбузе; она готовила дочурке картофельное пюре. «Главный отравитель» громыхал на рабочем столе посудой. Вдруг вбежал Бренни и объявил:

– Алекс за бортом!

Она бросила кастрюльку на пол и выбежала. Кок, который никогда не обращал внимания на детей, тупо посмотрел ей вслед. Увидев вывалившееся на пол пюре, он начал удивленно крутить свой длинный, порыжевшей от табака ус.

Алекс упал со стороны судна, обращенной не к берегу, а к реке. Дели понимала, что в любой момент его может снести течением. Лицо его было в воде, руки и ноги еле двигались.

Сбросив обувь, она прыгнула в воду и схватила сына. Первым делом она перевернула его лицом вверх. Он был в полубессознательном состоянии. Подгребая одной рукой, она тащила его за волосы. Почувствовав под ногами вязкое дно, она издала вздох облегчения.

Еще не достигнув берега, она взяла сына за ноги и перевернула вниз головой. Из его рта и ноздрей хлынула вода, он начал кашлять и кричать. Когда-то, много лет назад, ее самое спасали таким же образом…

Не снимая мокрой одежды, она держала на руках сына, успокаивая и утешая его. На берегу появился Брентон, сопровождаемый Гордоном.

– Что случилось? Ты упала в воду?

– Не я, а Алекс, – зубы ее стучали от холода. – Если бы Бренни не сказал мне, мы бы лишились сына.

– Как же тебя угораздило? Ты залезал на перила? – спросил отец.

– Д-да, папочка! Я хотел посмотреть гнездо ласточек.

– О, Алекс! Как можно быть таким упрямым. Ведь ты мог…

– Минуту, Дели! Ну, Алекс! Теперь ты проделаешь это снова!

– Да ты что? – вскричала Дели.

– Тихо! – Он взял дрожащего мальчика и отнес на палубу. Там он поставил его на рейку, прибитую снаружи ограждения. Мальчик судорожно вцепился в перила. Сбросив с себя рубашку и ботинки, Брентон прыгнул за борт.

– Прыгай! – крикнул он.

– Не хочу! Не буду! Алекс боится воды…

– Прыгай, тебе говорят! Не бойся – папочка тебя поймает.

То ли Алекс сорвался от испуга, то ли прыгнул, только он со слабым криком полетел в воду. Брентон сразу же заключил его в свои объятия.

– Не смей бояться! Делай, как я тебе скажу: переворачивайся на спину и плыви! – Некоторое время он поддерживал его головку, потом потихоньку отпустил ее. – Ну, как? Правда ведь, это не трудно? Не прогибайся, просто лежи на спине, как в постели. И если тебе случится упасть в воду, просто держись на воде и жди, пока не придет кто-нибудь из взрослых.

Дели к этому времени успела оправиться от шока. Как только Брентон вынес мальчика на берег, она тут же выхватила его из рук мужа. На ее протесты он ответил так:

– Я хотел немедленно избавить сына от страха перед водой, который на всю жизнь овладел бы им. Плох тот моряк, который не умеет плавать.

Опасаясь простуды, Дели обложила мальчика бутылками с горячей водой. Он уже задремал, когда отец принес ему птенца ласточки. Серый пушистый комочек пригрелся в его большой руке.

– Ты можешь подержать его в своей постели, только смотри, не сделай ему больно. А потом я положу его обратно в гнездо, мама-ласточка будет его кормить.

Алекс весь расцвел от счастья. Бренни, наоборот, был мрачнее ночи.

– Если бы я перелез через перила, мне бы здорово влетело, – пробормотал он.

Каждое утро Дели занималась на палубе со старшими сыновьями. Гордон старался разгладить глубокую мрачную складку, которая залегла между бровями матери и была особенно заметна при ярком свете.

– Ты выглядишь очень усталой, – сказал он однажды, оторвав глаза от книги. Ему было больно видеть скорбные материнские губы и морщинки, прорезанные временем на нежной коже вокруг глаз.

Она склонилась над его тетрадкой, поправляя ошибки, и он увидел ее голову совсем близко от себя.

– У тебя есть седые волосы, – удивился он.

– Не может быть! – она испуганно отшатнулась, будто ужаленная.

Он протянул руку и попытался выдернуть седой волос. Не сумев отделить его от темных волос, он дернул всю прядь и сделал ей больно.

– Видишь? – сказал он. – А ты не верила!

Она раздраженно взяла волоски и села, глядя на них в смятенном молчании. Четыре из них блестели, точно коричневый шелк, а пятый был серый и мертвый. Он показался ей и более грубым на ощупь, будто проволока.

В тот вечер она ушла к себе в каюту раньше обычного. С лампой в руках она долго и придирчиво разглядывала в зеркало те изменения, которым подверглось ее лицо так медленно и постепенно, что она их не замечала. Потом она села на нижнюю койку и разулась.

Ноги у нее были белые, кое-где покрытые редкими коричневыми волосками. Все еще стройные, они стали более худыми, узлы синих вен проступили на икрах – во время последней беременности она слишком много была на ногах. А что стало с ее ступнями, когда-то тонкими и изящными! От тесной обуви ногти стали плоскими, и сбились на одну сторону, пальцы покрылись мозолями, подошвы загрубели. Нет, это не ее ступни!

Давно ли ей было тринадцать лет, когда она этими самыми босыми ногами впервые ступила в ласковые прохладные воды Муррея! Дели закрыла глаза и припомнила ту ночь, отдаленные, мелодичные крики лебедей, пролетающих в вышине, звезды, точно алмазы, сверкающие на спокойной глади реки…

Двадцать лет прошло! Двадцать лет!..

Река равномерно плещется о нос корабля, спокойно течет в сторону моря. «Теки потише, река!» – сказала она про себя. Однако у нее было такое чувство, что ее подхватил неумолимый поток, который все убыстряется. И нет никакого способа остановить это бесконечное движение.

35

События, происходившие в мире, мало волновали узкий мирок живущих на реке людей. Куда важнее политика местных властей. Тут уж равнодушных никогда не бывало, да и быть не могло, ведь дела решались свои, насущные: чего ждать от навигации и торговли шерстью, не приведет ли к конфликту давний спор между штатами-соседями о правах собственности в прибрежной полосе,[22] как распределяются полномочия этих штатов на реке.

Дели мировые события тоже не трогали, даже угроза войны не казалась столь ужасной. В ее жизни надвигалось событие поважнее. Да и пострашнее. Она снова беременна.

Брентон совсем не думает о ней. Правда, она и сама хороша, ведь твердо решила больше не уступать ему. Вот и получила.

А Брентон – словно нарочно: ни дня не проходит, чтобы не напился. И помощи семье никакой, и детей довел до того, что те в страхе разбегаются от него.

Пятый ребенок! Есть от чего прийти в отчаяние. Лучше умереть!

Время от времени Дели бралась за карандаш, делала углем зарисовки в альбоме – когда-нибудь напишет по этим этюдам крупное полотно. Она делала это урывками между стиркой пеленок, согреванием бутылочки с молоком для Мэг, лечением Алекса, когда у того обострялся бронхит, проверкой тетрадей Гордона и Бренни, купанием малышки… А сама давила и душила в себе желание бросить все, вернуться к краскам и кистям и, стоя возле огромного холста, класть мазки: уверенно, свободно, мастерски.

Но дети никогда не давали ей надолго уйти в мир образов. Мальчишки без конца шумели и порой затевали такую возню, что она готова была заорать и выдрать всех хорошенько. Как жаль, что рядом нет Бена, с таким помощником и забот меньше.

Брентон к известию о пятом ребенке отнесся абсолютно спокойно. Какие проблемы? Больше сыновей – больше рабочих рук. Старшие вон уже палубу драят, выросли помощники.

Речная торговля приносила Брентону приличный доход. Самым выгодным товаром было спиртное. Брентон монопольно сбывал виски на озере Виктория и в Милдьюре, где официально действовал «сухой» закон.

Он наметил снова купить баржу, побольше товаров и нанять еще одного помощника.

Теперь у него появилась новая всепоглощающая страсть – деньги.

Однажды ночью Дели застала его за скверным занятием. Он понемногу отливал виски из каждой бутыли, а остатки разбавлял водой. Дели вдруг почувствовала жгучий стыд. Конечно, деньги нужны, малышке нужны распашонки, одеяла, мальчишкам требуется все больше и больше, но зарабатывать таким способом чудовищно.

В последнее время там из-за этого спирта одни несчастья. То в пьяной потасовке в лагере у механиков убили парня, то какой-то тип, изрядно набравшись, скатился во сне в костер и обгорел до смерти.

И теперь, увидав, как муж разбавляет виски, Дели не выдержала.

– Перестань, Брентон, это нечестно. У тебя и так цены большие.

– Ну и что? – огрызнулся тот. – Кому какое дело? Пахнет виски – и ладно. Сначала ты говоришь, что из-за меня они пьяные драки устраивают, потом коришь, что спирт слабый продаю. По-моему, виски с водичкой пьется гораздо лучше, тем более, когда об этом не знаешь.

– Наверное, – нехотя согласилась Дели. – Только все равно лучше не обманывать.

С того случая, когда Брентон взбесился от ревности, Дели ни разу не покидала судно и не видела молодого человека в голубом пуловере – забеременев, она почти сразу же ушла из магазина.

Общаться с женщинами ей не хотелось, но в душе она чувствовала себя очень одиноко. На письма времени не оставалось, и Имоджин, не получая от Дели вестей, тоже замолчала. А про поездки в Мельбурн она уже и думать забыла.

С какой радостью встретилась бы она сейчас с художниками, поговорила о живописи, поспорила, получила заряд творческой энергии. Она выписывала два журнала по искусству, но, читая их, острее ощущала свою замкнутость и одиночество.

Однажды в Моргане, когда «Филадельфия» загружалась товаром, Дели заметила на пристани худого бородатого мужчину. Мужчина нес под мышкой планшет, а в руке – ящик с красками. Дели хорошо разглядела его: над тонкими, довольно яркими губами, темная полоска усов. Острый нос высокомерно поднят, под полотняной панамой – бледное лицо. Одет небрежно, хотя и со вкусом. Рядом с портовыми рабочими, речниками и железнодорожниками он смотрелся, как орхидея среди картофельной ботвы.

Ей нестерпимо захотелось заговорить с ним. Он тоже посмотрел на нее – у Дели даже дыхание перехватило от волнения; затем глаза оценивающе окинули ее фигуру и отвернулись. Живые, насмешливые глаза. Чем-то неуловимым человек напоминал погибшего отца.

Он свернул на дорожку из белого камня, которая спускалась к главной улице. Дели пошла следом, постояла у магазина, куда он зашел, подождала, но заговорить так и не решилась. А потом, вдруг испугавшись, что он заметит ее, повернула назад, к пароходу.

На следующий день Дели вновь увидела художника. Он укладывал в загруженную какими-то железками лодку ящик с красками и еду.

Легко оттолкнув лодку от берега, он направил ее вверх по течению к излучине, где виднелись желтые рифы. Греб он спокойно и уверенно.

«А ведь он не такой уж молодой, – мелькнуло у Дели в голове. – Лет сорок, не меньше». А когда он исчез из виду, Дели вдруг почувствовала себя так одиноко, словно потеряла близкого друга.

Река начала мелеть. Весь ил опустился на дно, и «Филадельфия», покинув Морган, поплыла по медленной прозрачной воде.

Уровень воды в реке неуклонно падал. Миллионы галлонов воды, необходимой фермерам и садоводам для новой ирригационной установки, впустую уходили в море. К лету 1914 года положение стало катастрофическим. В Ренмарке, в русле Муррея, ирригационный трест соорудил из мешков с песком дамбу. Благодаря ей воды для полива фруктов хватало теперь до самого урожая.

Ниже по реке сидели на мели и кренились, зарывшись в ил, пароходы.

– Да тут шлюз нужен, – воскликнул Брентон. – Всего один шлюз – и вода никуда бы не делась. Я так и знал, что пока новая засуха не припрет, никто не почешется. Сколько миллионов впустую ухлопали на свои поезда. Состязаться вздумали, кто быстрее бегает: паровоз или пароход.

Он злился на засуху, проклиная заодно судьбу, природу и все на свете. Ведь только по-настоящему разворачиваться начал, чуть не все деньги ухлопал на баржу и товар – и на тебе. Лицо его побагровело, исказилось, да так, что Дели даже испугалась: не случилось бы с ним удара, если они и вправду сядут на мель.

Когда это произошло, Брентона в рубке не было. Пароход находился где-то между Уайкери и Кингстоном; Брентон только что передал руль новому помощнику и стоял на борту, глядя, как из берега сочится вода – вечный признак того, что река в этом месте изрядно обмелела.

– Альф! – крикнул помощнику Брентон, – пойди на нос, глубину померяй. Еще шесть дюймов – и на мель сядем.

Он сбавил обороты, и пароход, наткнувшись на песчаную отмель, полностью скрытую водой, остановился мягко, словно нехотя, на борту даже толчка не почувствовали.

Новый помощник никогда не препирался. На лице его всегда была разлита блаженная улыбка, а среди вещей лежали три разных варианта Библии.

Не получив ответа, Брентон бросился в рубку. Помощник, стоя на коленях, молился.

Брентон с проклятьем отпихнул его и, ухватившись за руль, попытался сдвинуть пароход с отмели, но лишь взвихрил песок.

– Черт побери этот проклятый корабль! – Брентон в ярости заметался по рубке. – Черт побери эту мерзкую реку. Чертово правительство! Палец о палец не ударят, хоть бы что-нибудь сделали. И ты тоже хорош! – набросился он на съежившегося помощника. – Нашел время молитвы читать. Проваливай отсюда!

Он обмотал один конец стального троса вокруг толстого ствола красного эвкалипта, росшего на берегу впереди парохода, а другой закрепил на валу гребного колеса. «Филадельфия» подалась вперед, но тут же снова встала. Трос натянулся, боковые колеса завертелись в обратную сторону – дети даже шеи вытянули от любопытства, – но все напрасно: пароход прочно сидел на мели, а баржа плавала сзади.

«Филадельфия» снова застряла в стоячей воде, как когда-то на Дарлинге, но на этот раз положение ее было не в пример хуже. Врезавшись в отмель боком, она стояла с приличным креном, и по мере того, как спадала вода, палуба поднималась все выше и выше. Покатились со стола предметы, молоко едва не перелилось через край кастрюли, поползли с плиты сковороды, словно в качку на корабле.

Дети тут же нашли себе развлечение – скатывались по палубе, как с горки, врезаясь в борт, а потом ходили вдоль палубы одна нога выше другой и распевали во все горло «Я родился на склоне холма, я родился на склоне холма».

– Ну, что я говорил? – простонал Брентон. – Все как в девятьсот втором. – Он велел команде натянуть брезент над баржей и пароходом, чтобы защитить их от полуденного солнца.

На судне у него было немало банок с краской и, чтобы команда не сидела без дела, Брентон заставил всех покрыть двойным слоем верхнюю палубу. Издерганный, взвинченный до предела, он ждал, что что-то изменится и наступит облегчение, но этого не произошло.

Когда-то возле этого места был остров; теперь маленький кусочек суши, поросший лесом, едва виделся в море ила.

Брентон перекинул на сушу сходни, чтобы можно было гулять по острову.

Над лагуной, в которой застряла «Филадельфия», высилась желтая скала. Густо-синее небо, оттеняя скалу, вызывало к жизни великолепную игру красок, в этой палитре казалось, смешались все существующие в природе цвета.

Со скалы спускалась оросительная труба, которая заканчивалась паровым насосом. На вершине скалы, укрытая от глаз, стояла фермерская усадьба.

Воды в реке почти не осталось, и Дели решила прогуляться по дну.

В том месте, которое в разлив считали самым глубоким, струился крошечный извилистый ручеек – все, что осталось от некогда полноводного Муррея. Дели оглянулась на судно и, убедившись, что никто ее не видит, быстро подобрала юбки, разбежалась и перелетела через ручей. «Теперь буду рассказывать внукам: однажды ваша бабушка перепрыгнула Муррей». Дели представила себе раскрытые от удивления рты окружавшей ее детворы и улыбнулась.

Дели огляделась. Выше по берегу уже зеленела трава, здесь же природа была мертва. Растрескавшаяся земля усеяна створками ракушек, клешнями крабов.

Если бы река не обмелела, вода сейчас поднялась бы почти на тридцать футов выше головы Дели. Она вдруг представила, что река умерла. Никогда уже не течь ей снова.

Если бы планы инженерных сооружений воплощались в жизнь, а не оседали в канцелярии Министерства общественных работ, все пошло бы совсем по-другому.

Ведь как хорош проект гигантской Барринджакской дамбы на реке Маррамбиджи. Сколько скота спасли бы оросительные сооружения в Риверайне.

А на Муррее и нужны-то всего большая дамба да несколько плотин и шлюзов. Они перекроют реке дорогу к морю, и она будет шуметь, полноводная и мощная, круглый год.

Но пока власти спорят между собой, все остается по-прежнему.

Поговаривали даже, что неплохо было бы соорудить мощную стену или какое-нибудь заграждение и с наступлением засухи перекрывать устье Муррея. Тогда свежая вода не будет уходить из этих мест, и соленая сюда не попадет. А то до того дошло, что плесы наполнились соленой водой, в Маннуме, что за сотни миль от моря вверх по течению, морскую кефаль стали вылавливать.

Дели задумчиво смотрела на затянутое тиной дно. Придется ли когда-нибудь побывать в устье Муррея, увидеть длинный песчаный пляж, яростно бьющие в берег буруны, о которых ей много рассказывали в детстве? Или жестокой судьбой ей начертано провести остаток своих дней в стоячем болоте, подобном этому, навсегда лишившим ее жизнь высокого предназначения? Что ж, у нее останется возможность вспоминать…

36

Фермерская усадьба на скале совсем не походила на заросшее низкими эвкалиптами место, где жила своей страшной, беспросветной жизнью миссис Слоуп. Речная вода, которая поднималась по трубе вверх, орошала землю. Зеленел фруктовый сад, и в доме, построенном из местного известняка, было прохладно и уютно.

Жена фермера, узнав о положении Дели, предложила на время родов забрать у нее детей.

У самой миссис Мелвилл дети уже выросли и разъехались из дома, с родителями остался только один сын – Гарри. Он вместе с отцом работал в оранжерее, выкашивал на поле люцерну, ухаживал за коровами.

Старший сын, Джим, женившись, уехал жить в поселок Уайкери, где была ирригационная станция.

Дом стоял в глубине, и от него вниз спускалась дорога, по которой можно было выйти к застрявшему пароходу. Высокая неровная стена из желтого камня служила природной лестницей, соединявшей ферму с рекой. От нее к дому вели вырубленные в скале ступени.

Мистер Мелвилл предпочитал спускаться по трубе. Рискуя сломать себе шею, он перебирался через гребень скалы и, ухватившись за трубу, в считанные секунды оказывался у воды рядом с насосом. Отсюда по узкой дорожке, можно было дойти до небольшого укрытия, где мистер Мелвилл хранил свою лодку.

Миссис Мелвилл очень обрадовалась, что поблизости появилась еще одна женщина, и, хотя побаивалась лазить по каменным ступеням, все же спускалась к пароходу, а Дели вместе со старшими мальчиками приходилось провожать ее наверх.

Малышка Мэг – веселая, яркая, общительная, просто покорила миссис Мелвилл. У Мэг, как и у нее, были темные глаза и брови, на щеках – румянец, вот только волосы у миссис Мелвилл уже тронула седина.

– Какое счастье – четверо детей, – сказала она Дели. – Я и сейчас с удовольствием понянчилась бы.

– С ними же столько хлопот, – не поверила та. В последнее время хлопот у нее и впрямь хватало: и приданое к рождению ребенка приготовить, и себе новых сорочек нашить, станешь кормить грудью, их часто менять придется.

– Это от того, что условия у вас неважные, – заметила миссис Мелвилл. – Вы, верно, очень устали от такой жизни: теснота кругом, спать на койках приходится. Должно быть, это крайне неудобно.

– Вовсе нет, – возразила Дели, глядя, как миссис Мелвилл наполняет чайник водой и несет его на плиту. – Мне на корабле нравится. Я бы сейчас и не согласилась в доме жить. Мне только одного не хватает.

– Чего же?

– Крана с проточной водой.

– А у вас разве крана нет? Вы что, воду из реки ведрами носите?

– Не всегда. Если мотор работает, насос воду автоматически в большой бак гонит, тогда ею и в ванной можно пользоваться. На камбузе, Брентон считает, кран ни к чему. Вечно будет открыт, только воду зря расходовать.

– Ну хорошо. А как же вы с готовкой справляетесь? Готовите, наверное, все-таки на камбузе?

– Да, конечно. Я тут уже освоилась. Готовлю по кулинарным книжкам, да коков с пароходов спрашиваю. Из меня, может, повариха неплохая бы получилась, только руки дырявые: то яйца побью, то муку рассыплю.

– Да все опять же потому, что тесно у вас, – сказала Миссис Мелвилл. – И что бы вы ни говорили, вы меня не переубедите. – Она обвела довольным взглядом свою большую чисто прибранную кухню. – Хозяйке нужен простор.

– Мне не нужен, – упрямо возразила Дели. – Чем больше площадь, тем больше уборки. На судне все рядом, все под рукой. В своем доме женщина только и делает, что моет и оттирает полы, окна, веранды, крыльцо. Столько времени впустую уходит: только помыл, смотришь, уже опять грязно, снова мыть пора.

– Ну, не знаю, – миссис Мелвилл растерянно улыбнулась. – Я как-то об этом не думала. Но всю жизнь провести на колесах Я бы не хотела, это точно. – Она плеснула кипятка в заварочный чайник.

– А я так мучаюсь, что мы стоим на месте.

– Как бы там ни было, не отступала миссис Мелвилл, – думаю вам все же следует убедить мужа подыскать себе работу на берегу или хотя бы вас поселить в каком-нибудь домике на берегу. Пока он плавает, вы поживете там с детьми. Все-таки пятеро детей – это не шутка.

– Нет уж, – сказала Дели, – я и просить не буду, мы привыкли ко всему.

Дели никак не могла отделаться от мысли, что миссис Мелвилл сгоряча предложила забрать у нее детей на целых две недели. Просто она забыла, что это такое четверо детей, старшему из которых едва исполнилось восемь. Но, конечно же, ее помощь сейчас очень кстати. С Брентоном в его теперешнем состоянии, да еще когда на борту полно ящиков с виски, детей оставлять просто страшно.

На острове, возле которого застряла «Филадельфия», было полно кроликов, попадались даже зайцы, так что свежего мяса хватало.

Брентон отпустил механика и помощника, и когда Дели, отправив детей к миссис Мелвилл, легла в больницу, он в полном одиночестве уселся на койку и хмуро уставился в одну точку. Уже наступила зима, а дождя все нет и неизвестно, когда будет. Придется теперь вечно торчать в этой грязи – судно без присмотра не оставишь.

Мистер Мелвилл отвез Дели в Уайкери в роддом на своем грузовике. Машина на скорости преодолела песчаные наносы и помчалась по сухому каменистому руслу, и Дели изрядно растрясло.

С родами Дели справилась прекрасно. И не потому, что имела богатый опыт. Впервые она поняла, что знает, как рожать. Туземки передают это знание юным девушкам своего племени еще до того, как их первого малыша примет в свое лоно чистая, простерилизованная самой природой постель из листьев эвкалипта. Дели шла к этому знанию сама, шла мучительно долго, через страдания и боль.

Каждые последующие роды приближали ее к древнему знанию, простому и очевидному. Сопротивление боли лишь усугубляет ее, нужно принять ее, слиться с нею, встречать каждый новый ее виток как еще один миг, приближающий развязку. Отдать себя на волю природных сил, обернуться маленьким камешком, который лежит на дне полноводной стремительной реки.

Она не противилась боли, уступила ей, и боль вмиг ослабела. «Хорошо, кроха! Толкай! Борись! Еще немножко, и ты увидишь свет!» – шептала она, неосознанно вторя песням древних лубра, которыми те подбадривали нарождающихся младенцев: «Вперед! Твоя тетушка уже ждет тебя. Вперед! Посмотри, какой сегодня чудесный день…».

Сестра на секунду поднесла ребенка к ее глазам. Дели увидела мокрые черные волосы, глаза-щелочки. «Как китайская кукла-голыш», – подумала Дели, засыпая.

Весь следующий день она ждала, что ей принесут кормить девочку. Но день склонился к закату, а она так и не увидела своей малышки.

И вдруг ее осенила страшная догадка. С девочкой что-то не в порядке. Ночью ей показали только личико…

– Где мой ребенок? – спросила она, когда дежурная сестра подошла к ней во время вечернего обхода. – Почему мне его не приносят?

– Завтра принесут, – спокойным ровным голосом ответила та. – У вас ведь все равно молока еще нет. Дадим ей сегодня отдохнуть, появление на свет для малыша – дело довольно утомительное.

– А что? – Дели подозрительно посмотрела на сестру. – Ведь роды прошли нормально. Даже легко, разве не так?

– Безусловно. Должна вам сказать, милая, вы идеальная роженица. – Голос сестры потеплел. – Всем бы так справляться с родами.

– У меня опыт большой.

У Дели отлегло от сердца. Здесь она уже своя. Давно ли ушла отсюда вместе с Мэг? И вот еще малышка! Вскоре ей предстоит многое увидеть и узнать о девочке. А пока пусть спокойно поспит. В ней еще живет надежда…

На следующее утро, когда Дели, наконец, принесли ребенка, он бодрствовал. Тупо глядел на мать крошечными, со странным разрезом, глазами, и Дели, держа сверток в руках, с замиранием сердца разглядывала дочь. Девочка не проявила никакого интереса к материнской груди, и Дели только с помощью сестры удалось заставить ее немного пососать.

Сестра вышла, и Дели принялась внимательно рассматривать ребенка. Нос пуговкой, бесформенный рот, неестественно маленькие, низко расположенные, почти полностью прижатые к черепу уши. Да и сам череп абсолютно неправильной формы. Сплюснутый, а не вытянутый, как у всех.

Трясущимися пальцами она развернула одеяльце и положила голенького ребенка на подушку. Ручки и ножки были в порядке, может, только немного коротковаты. Но форма головы и глаза, которых почти не было видно из-за толстого сборчатого слоя кожи, напомнили ей странного, отталкивающего вида мальчика в усадьбе, заросшей низкорослыми эвкалиптами. Она вновь увидела крошечные, хитрые глазки, услышала голос, резкий, совсем не похожий на человеческий.

«Доктор говорит, такое может случиться с кем угодно», – сказала тогда миссис Слоуп.

Но когда вернулась сестра и положила ребенка в стоящую рядом детскую кроватку, Дели ни словом не обмолвилась о своем открытии.

Некоторое время спустя, в палату вошел доктор. Глядя на его круглое румяное лицо, на котором лукаво улыбались глаза, Дели приободрилась. Еще со времени болезни Мэг между ними сложились добрые дружеские отношения.

– Как ребенок, доктор, все в порядке? – быстро спросила Дели, приподнимаясь на кровати, едва доктор закончил ее осматривать.

– Разумеется, – добродушно отозвался тот и отвернувшись от Дели, стал вынимать из кроватки туго спеленутый сверток. – Они все в первые два дня кажутся странными, ты и сама прекрасно знаешь.

– Да, конечно. Но голова… Она такой необычной формы…

– Гм-м. Роды – штука нелегкая. Возможно, голова и приплюснулась немного. Так часто бывает. Через несколько дней все будет в порядке.

– Но ведь она легко родилась, и потом, она такая маленькая, всего семь фунтов.

– Не забивайте голову чепухой, моя дорогая. Кормящим матерям волноваться противопоказано. Вы же не хотите, чтобы ваш ребенок нервничал из-за своей матери?

Он поднес ребенка к окну, и, стоя спиной к Дели, принялся исследовать его череп, внимательно осматривая и прощупывая все жилки. Дели, не отрывая глаз, следила за ним. Доктор поднял крошечный кулачок и, разжав пальчики, осмотрел ладошку, вытянул ребенку ножки, расправил крохотные пальчики. Ребенок зевнул, и взглянул на небо.

Закончив осмотр, он повернулся, собираясь положить ребенка в кроватку и, хотя он стоял против света, Дели почудилось, что на его лице отразилась печаль. Но она тотчас исчезла, – доктор натянул привычную маску веселого, добродушного человека.

– Ну, вот, надеюсь, знаете поговорку: «Накорми его от пуза и дай поспать». Молока хватает? Думаю, с кормлением проблем не будет, вы в отличном состоянии. Через десять дней пойдете домой.

Губы Дели беззвучно шевельнулись. «Она нормальная? – вертелось у нее на языке. – Или будет расти умственно отсталой?» Но слова застряли в горле, и Дели ничего не спросила.

Доктор приветливо помахал ей от двери и вышел.

Дели легла, натянув на голову простыню. Ужас и отчаяние парализовали ее. Она знала, знала наверняка, словно доктор только что открыл ей правду.

Внезапно, словно очнувшись, она скинула простыню и, не поднимаясь, протянула руки к детской кроватке, с усилием вытащила ребенка.

Вновь развернула одеяльце и внимательно посмотрела на крохотного человечка. Ножки вполне нормальные, но большие пальцы несколько отстоят от остальных, короткие пальцы рук не назовешь артистическими, ногти почти квадратной формы, большой палец загнут внутрь. Но больше всего ее волновала голова: короткий, словно скошенный, череп, уродливые уши. Пока она еще ребенок, с этим можно смириться, но ведь это будущая девушка, женщина…

Дели приложила девочку к груди и, когда та начала сосать, отвернулась лицом к стене.

Старшая сестра упорно не хотела согласиться с тем, что у ребенка Дели есть отклонения от нормы, хотя видела, что дочка не приносит матери радости. В то время как другие женщины буквально заласкивали своих детей, осыпая их несчетными поцелуями, так, что порой не давали младенцам уснуть и их приходилось урезонивать, эта вынимала девочку из кроватки только на время кормления и пока та ела, отворачивала лицо к стене или смотрела в окно.

Во второй раз с доктором Дели увиделась лишь перед самой выпиской (почти все дни, что Дели провела в больнице, он был в отлучке – ездил по срочному вызову в далекое северное селение). Вместе с доктором в палату вошла старшая сестра. Лицо ее было серьезно.

– Я очень сожалею, миссис Эдвардс, но мы должны поставить вас в известность. Дело в том, что ваш ребенок нуждается в специальном лечении.

– Я знаю, сестра. Если разрешите, я хотела бы поговорить с доктором наедине.

Сестра обиженно поджала губы и, не говоря ни слова, удалилась, высоко подняв голову, которую венчала ослепительно белая шапочка.

Доктор нахмурился и беспомощно развел руками.

– Думаю, вы понимаете, что я хочу вам сказать.

– Да, – обреченно кивнула Дели. – Моя дочь слабоумная. И на всю жизнь останется такой. Она всегда будет уродиной, и чем старше, тем хуже. Я только хочу знать, почему. Мой первый ребенок родился мертвым, но он был удивительно красив, чудесно сложен. А этой… этой позволено жить. Почему?

Доктор пожал плечами.

– Кто знает почему? Никакой закономерности тут нет. Мы даже клинических причин не знаем. На первый взгляд, и причин-то никаких нет, считается, что это может быть вызвано осложнениями беременности – нарушением функций щитовидной железы матери, эмоциональным стрессом, туберкулезом, но точно мы и сами не знаем. Известно только, что чем старше мать, тем больше вероятность такого случая. Вам сколько – тридцать четыре?

– Почти тридцать пять. Но я знаю похожий случай. На реке живет женщина с таким ребенком. Она его родила совсем еще девочкой.

– У вашей девочки, похоже, кретинизм. Явная патология в железах. Но проявится это не раньше, чем через полгода. Иногда это вылечивается. Но здесь – типичный случай. Обезьяньи складки на лице, крючковатый палец, неправильная форма черепа и ног – боюсь, медицина тут бессильна.

– Бессильна! – повторила Дели и тут же мысленно возразила: «Не может быть, чтобы ничего нельзя сделать».

37

Дели лежала в каюте на койке и смотрела, как на потолке пляшут солнечные блики. Прыг-скок, будто скачет ребенок, девочка – веселая, полная жизни…

Она застонала и уткнулась лицом в подушку. Возле нее в маленькой кроватке, тихо шевеля ручонками, лежал младенец. Может, он тоже видит яркие пятна, бегающие по потолку?

Она в отчаянии стиснула руками подушку. Почему, почему так немилостива, бессмысленно жестока судьба? Ее первый ребенок умер, не сделав ни единого вдоха. А эта – ненужная, непрошенная, дышит, смотрит, растет… До конца своей жизни она обречена видеть перед собой уродину. Бедная миссис Слоуп. Теперь Дели хорошо понимает ее. И у дочери «не все дома», и внук такой же, как ее новорожденная.

Дели оторвала голову от подушки, и заглянула в кроватку. Лицо ее стало непроницаемым, словно на него надели маску. Она поднялась и вышла на палубу, где Брентон возился с силками.

– Брентон, ты не съездишь утром на ферму к миссис Мелвилл? Пусть она оставит у себя детей еще на несколько дней, ладно? Мы договорились, что завтра заберем их, но, я думаю, она не будет против.

– Ладно, с чего это ты вдруг?

– Просто… просто я еще не очень хорошо себя чувствую. И ребенок тоже…

– По-моему, она в порядке, живенькая. Хотя, конечно, красавицей ее не назовешь. Не в папу.

– Так ты съездишь?

– Я же сказал: съезжу.

Утром он поймал крупного кролика, и Дели потушила его к обеду под белым соусом.

– Из тебя скоро классная стряпуха получится, – проговорил Брентон, жадно вгрызаясь во второй кусок кролика. – А сама-то что не ешь? Случилось чего?

– Я же сказала, плохо себя чувствую. И потом я ни на минуту не забываю, – она запнулась и, разозлившись, выкрикнула: – Что ты все выспрашиваешь? Прекрати.

Брентон удивленно посмотрел на жену и положил вилку на стол.

– Ты и впрямь не в себе. Конечно, иди полежи, если хочешь. Я закончу с силками и сам все здесь помою.

– Ладно, помой. А я пойду… немного погуляю, чтобы лучше спать.

– Смотри, на змею наступишь.

– А я лодку возьму, по лагуне покатаюсь.

Она сама спустилась вниз и влезла в лодку – ту самую, в которой Брентон катал ее в ту памятную ночь много лет назад; здесь он впервые поцеловал ее, когда они, никого не замечая вокруг, медленно плыли по реке. Как непрочны человеческие отношения, как легко и неизбежно рвутся нити, связывающие людей.

Теперь она по-иному воспринимала смерть Адама. Для нее он навсегда остался молодым, красивым, влюбленным. Жизнь не огрубит его черты, не сделает равнодушным.

Дели взяла весла и направила лодку в конец лагуны. Грести в илистой жиже было совсем не так приятно, как в бегущем потоке воды. Дели любила плыть вверх по течению. Выплыв на середину реки, она убирала весла и лодка, подхваченная течением, медленно начинала скользить назад. В такие минуты будто сам становишься частью непрерывного потока.

Дели перестала грести, и лодка остановилась, слегка покачиваясь на легком ветру.

Квакали лягушки, с поднятых весел мерно капала вода. Время вдруг остановило свой бег, замерло вместе с Дели, застывшей в лодке над недвижной водой.

Но память, усыпленная на миг, внезапно, словно очнувшись, вернула ее к прежним мыслям.

Она сбежала от дочери, но жизнь не остановилась. И ее младенец в эти минуты продолжает дышать и расти. Это неправильно, несправедливо. Нужно набраться мужества и сделать так, чтобы все было по справедливости и разумно. Сделать ради детей, ради этого же несчастного ребенка. Не нужно уговаривать себя. Жалость, рассуждения про святость человеческой жизни – ложь.

Она решительно опустила весла на воду, разбив отражение кусочка звездного неба. В небе был разлит холодный голубой свет и видны были лишь самые яркие звезды, совсем немного.

Дели подплыла к корме, взялась за веревку – привязать лодку и вдруг похолодела от ужаса. В тусклом свете сумеречного неба она разглядела на веревке красное пятно. Слабо вскрикнув, она выпустила из рук веревку, и тут увидела еще два пятна, красневших на носу лодки. Кровь! Она посмотрела на свои руки и, не найдя объяснения только что виденным пятнам, вне себя от ужаса поспешно поднялась на борт. Брентон спокойно спал на верхней койке.

Стояло чудесное солнечное утро. Она шла по длинному песчаному берегу, подходившему к самой воде, как вдруг увидела, что недалеко от кромки воды кто-то роет в песке яму, а потом засыпает ее, образуя на месте ямы холмик. Она направилась туда и шла целую вечность.

Приблизившись, наконец, к песчаному холмику, она увидела в нем небольшое отверстие и с любопытством заглянула внутрь. В яме лежал ребенок, мальчик лет десяти, с гладкими светлыми волосами, глаза его были закрыты, и она вдруг догадалась, что это могила.

Но рыли ее вовсе не для этого ребенка. Казалось, мальчик мирно спит. Кожа его была чиста, на щеках играл легкий румянец, а волосы блестели на солнце. Надо поскорее разбудить его! Она сделала шаг, и от ее движения песок струйкой посыпался в яму, коснулся обнаженной руки мальчика.

Веки дрогнули, с трудом поднялись. Под веками, выеденные червями, белели пустые глазницы.

Закричав, она хотела убежать, но ноги завязли в песке, и не двигались.

Когда Брентон разбудил ее, склонившись над койкой, она еще продолжала кричать.

Теперь она лишь грезила, следя за тем, чтобы не уснуть, боясь, что вернется страшный сон. И успокоилась, только когда на потолке заиграли солнечные зайчики.

Она знала, что ребенок из сна – ее первый сын, зарытый глубоко в песке на берегу реки возле Торумбарри.

В этом году ему исполнилось бы… десять? Нет, уже одиннадцать.

Дели встала и, наклонив ведро, плеснула на воспаленные глаза холодной водой. Увидев веревку, привязанную к ведру, она вдруг вспомнила. Сжимаясь от страха, она пошла на корму и подтянула кверху лодку. На веревке и на носу лодки алели яркие пятна. Под банкой стояла маленькая жестянка с красной краской, которой Брентон, похоже, красил поплавки. Дели чуть не расхохоталась вслух над своими страхами. Внезапно в ней проснулись мужество и решительность. Она готова была выполнить то, что задумала.

– Дели, я ухожу.

Дели мыла посуду и ничего не ответила. Младенец, выкупанный и накормленный с привычной заботой, спал в своей кроватке. Дели вдруг вспомнилась ночь, когда она впервые осталась у Брентона пить чай. Тогда ей одной пришлось перемывать посуду. Брентон и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ей. Странно, память все время возвращает ее к тому кусочку ее жизни. Случайно ли? Верно, есть в этом своя закономерность. События того времени нерасторжимо связаны с днем сегодняшним. А этот день ей суждено будет помнить вечно.

– Тебе с фермы ничего не нужно?

– Нет. Детям передай, что я их люблю. Хотя с пустыми руками тебя все равно не отпустят. Миссис Мелвилл наверняка яиц даст, сливок.

– А если она про ребенка спросит?

– Ну… Скажешь: все в порядке.

Брентон тяжело спрыгнул в лодку, сильно качнув се, приладил весла и, не начиная грести, поднял их над водой, проверил, хорошо ли закреплены в уключинах. Дели была, как на иголках. Сколько можно возиться? Скорее бы уехал!

Может, от того, что мысли постоянно уносили ее в прошлое, Дели вдруг заметила, как изменился Брентон. Она вдруг разом увидела его расплывшуюся фигуру, красное одутловатое лицо, седые вьющиеся волосы, некогда отливавшие золотом; увидела свои огрубевшие от работы руки с коричневыми пятнами на тыльной стороне. «Что делает с нами время! – подумала она. – Уходя, оно ведет нас за собой к старости – медленно, незаметно и неизбежно».

Дели домыла посуду, аккуратно расставила ее на полках, подмела камбуз, поминутно заглядывая в иллюминатор: далеко ли отъехал муж. Увидев, что он, остановившись у скалы, привязывает лодку к валуну, поднялась в каюту. Ребенок крепко спал. Недолго пробыв в каюте, она спустилась вниз, на нижнюю палубу. Брентон приближался к каменной лестнице. Дели снова пошла наверх и тут же спустилась. Ей было не по себе. Стиснув руки, она вновь поднялась по ступеням в каюту. Сердце готово было выскочить из груди. Вот оно, Господи! Наконец-то!

Ребенок перевернулся лицом вниз и лежал абсолютно неподвижно. Он уже умел держать головку, но совсем недолго, мышцы шеи еще совсем слабенькие. А подушка – толстая и мягкая.

Дели повернулась и бросилась вон из каюты. Она сбежала по ступенькам на палубу, промчалась мимо рулевого колеса и, перебравшись по сходням через заболоченное место, выбежала на остров. До этого она не отваживалась забираться в глубь острова – здесь было полно ядовитых змей, – но сегодня, не разбирая дороги, спотыкаясь о коряги и отбрасывая царапающие руки ветви, убегала все дальше и дальше от реки. Убегала, чтобы не слышать, хотя не сомневалась: из каюты больше не донесется ни звука.

Остров был длинный, но узкий. Вскоре она пробежала его весь и очутилась возле канала, на месте которого образовалось грязное месиво. В одном месте вода еще не просохла, и Дели, пройдя краем этой большой лужи, вышла к тому месту, неподалеку от которого стояла «Филадельфия». Отсюда открывался вид на скалы, но парохода видно не было.

Она присела и приготовилась ждать, когда лодка Брентона отделится от скалы. Ноги и руки саднило, но, не выдержав в неподвижном ожидании и нескольких минут, она поднялась и пошла через весь остров обратно к пароходу. Ею владело безумное желание подняться в каюту и еще раз взглянуть на ребенка.

Она остановилась возле кустарника, росшего почти напротив того места, где стоял пароход, и вскоре до нее донеслись скрип уключин и шлепанье весел. Она бросилась на землю и притаилась за кустом. Что-то прошелестело возле ее ног. Змея? Ящерица? Она едва ли обратила внимание, вся превратившись в слух. Почудилось или в самом деле плачет младенец? Во второй раз ей с этим не справиться…

И тут она услышала крик, а за ним – встревоженный голос мужа. Брентон искал ее.

– Дели! Дели, где ты?

– Я здесь. На острове. Я хотела…

– Скорее, иди сюда. Как ты могла оставить его одного?

– Кого?

– Ребенка же. Он, кажется, мертвый. Должно быть, перевернулся лицом вниз и задохнулся.

– Ты уверен?

Брентон окинул взглядом ее бледное лицо, расцарапанные руки, растрепавшиеся волосы.

– Что тебя дернуло выйти на берег? Я вернулся, смотрю, она лежит перевернутая, лицом в подушку.

Дели поспешно взбежала по ступенькам. Брентон переложил ребенка на койку и тот лежал неподвижно, навсегда закрыв свои странные глаза. В крошечной груди не слышно дыхания, не бьется на темечке жилка.

Дели упала возле койки на колени и облегченно разрыдалась…

Слегка оправившись, Дели отправила мужа в Уайкери за доктором. Брентон хотел забрать ребенка с собой, но Дели не согласилась. Она должна сама увидеться с доктором.

Едва затих скрип уключин, Дели умылась, тщательно привела в порядок волосы и надела свое любимое сиреневое поплиновое платье.

Она успокоилась, мысли были ясными и четкими. Не нужно показывать, что она убита горем или слишком волнуется из-за того, что произошло. Доктор знает, что эта смерть для нее – как камень с души.

Она села на койку, положила ребенка на колени и задумчиво посмотрела ему в лицо. Впервые в жизни она спокойно восприняла смерть. Она ничего не чувствовала, было только интересно, продолжают ли еще расти крохотные ноготки и этот пушок на маленькой головке?

Что происходит, когда перестает биться сердце и замирает дыхание?

А раз можно вернуть человеку дыхание, как это иногда случается, например, когда кого-нибудь выловят из реки, значит, не правы те, кто утверждает, что душа человека отлетает в момент его смерти? Душа, разум – все это не что иное, как энергия, обычное тепло.

А в этом крохотном тельце разуму не нашлось места. Значит, в нем не было и души? Но именно смерть делает жизнь загадочной. Личность хрупкая, сложная, тонкая вдруг в одно мгновение перестает существовать.

Но сила жизни остается, она нерушима как энергия, воля, движение, ритм, Бог, что угодно.

Дели наблюдала, как по стене и потолку движутся в своем ритмическом танце блики. Эта сила живет и здесь, в этом слабом, мерцающем свете далекой звезды, и в крошечной прозрачной личинке, которая ползет по илистому дну реки; жила она и в этом подобии человека, кусочке ее собственной плоти.

Почему об умершем говорят: «Он ушел», «Он отошел»? Правильнее сказать: «Она вышла», «Она покинула его», «Он лишился силы жизни».

Она еще сидела, погруженная в свои мысли, держа на коленях мертвого ребенка, когда спустя два часа появился Брентон и приехавший с ним доктор. Она слышала, как они идут по палубе, поднимаются наверх, но не встала им навстречу – ноги не слушались ее. «Я тоже лишилась силы жизни, – пронеслось у нее в голове. – Я мертва». И в тот же миг ощутила, как в жилах потекла кровь, а ноги и руки болезненно заныли. «Это была не смерть, не агония, а возвращение к жизни», – подумала она.

Брентон, нагнув голову в проеме низкой двери, вошел в каюту. Следом, прижимая к груди чемоданчик, показался доктор.

Еще не глядя на ребенка, он сжал холодную руку Дели, пытливо взглянул ей в лицо.

– Вы бы напоили миссис Эдвардс чем-нибудь горячим. – Обычно веселый голос доктора звучал подавленно. – У нее руки как лед.

– Да, сейчас. – Брентон, казалось, обрадовался предлогу уйти.

– А вы ложитесь, возьмите пару одеял, закутайтесь как следует, – приказал он Дели.

Взяв у нее из рук мертвого ребенка, он положил его поверх одеяльца на тумбочку.

– Я… я себя нормально чувствую.

– Вам холодно, это вполне естественно после такого потрясения.

Он развернул ребенка и принялся осматривать его.

– Гм-м, да… несомненная асфиксия. Ваш муж нашел ее повернутой вниз лицом, как я понял?

– Да.

– Сколько вы отсутствовали?

– Не знаю, какое-то время.

– И когда вы уходили, все было в порядке? Молчание.

– Когда вы уходили, она дышала нормально?

– Да.

– И зачем матери подкладывают младенцам мягкие подушки? Ведь это опасно.

Зрачки Дели так расширились, что глаза на бледном лице казались черными. Дели натянула одеяло до самого подбородка и, не мигая, смотрела на доктора. Он повернулся к ней спиной, обернул младенца пеленкой.

– Не знаю, говорил ли я вам, миссис Эдвардс, но, может, мои слова несколько облегчат ваши страдания. Дети с таким заболеванием редко доживают до пяти лет, а до взрослого состояния дорастает только половина. У вашей дочери все равно почти не было шансов выжить.

– Да? – почти выдохнула Дели.

– Такие дети очень чувствительны к легочным инфекциям, туберкулезу, а с вашей историей болезни…

Он подошел к окну каюты и оглядел остров: чахлые деревца, колючие заросли кустарника.

– Вы часто гуляете по острову, миссис Эдвардс? Вид у него довольно непривлекательный.

– Обычно я езжу на лодке, но сегодня Брентон забрал ее, и я подумала… – Она внезапно замолчала.

Доктор повернулся, и на Дели глянули умные, проницательные глаза.

Но Дели уже поняла: он знает. Слова застряли у нее в горле. В этот нескончаемый миг тишины перед ее глазами пронеслась картина ареста, обвинение в убийстве, осуждение на казнь, замененное потом пожизненным заключением.

– Ну, ладно, я должен подписать заключение о смерти. Причина смерти: асфиксия. Вам не нужно будет отдавать ребенка на вскрытие, я укажу, что смерть наступила в результате несчастного случая в то время, когда ребенок был оставлен без присмотра.

– Спасибо, доктор. – Но ее огромные глаза сказали больше, чем язык.

В комнату с чашкой горячего какао вошел Брентон и, передав чашку Дели, пригласил доктора в кают-компанию на стаканчик виски. Брентон принес Дели завернутую в полотенце бутылку с горячей водой и, прикладывая ее к ледяным ногам, Дели отвела взгляд от крошечного тельца под пеленкой. Маленькими глотками она выпила какао и провалилась в глубокий неодолимый сон.

38

Дети почти не расспрашивали о младенце. Для них, ни разу не видевших сестру, ее все равно что и не было. Они вернулись от Мелвиллов веселые, посвежевшие, и Дели никак не могла наглядеться на них: как она соскучилась по этим ясным смышленым глазам, по родным звонким голосам.

Грудь болела, переполняясь ненужным теперь молоком, но домашние заботы потихоньку вымывали из памяти страшное воспоминание, которое камнем лежало на душе.

С каждым новым днем засухи Брентон все больше мрачнел и все чаше прикладывался к бутылке. «Может, доктор что-нибудь рассказал ему или намекнул, когда они пили виски в кают-компании?» – думала Дели.

Однажды утром она услышала щелчок ружейного затвора и, выбежав на палубу, чуть не наткнулась на Брентона. Он целился в стаю пеликанов, летящих на юг, к Коренгу, на гнездование. Брентон снова спустил курок, но ничего не изменилось – стая по-прежнему продолжала лететь вперед.

– А, дьявол! – Брентон прицелился еще раз.

– Брентон, – Дели тронула мужа за рукав. – Не нужно, не стреляй в пеликанов.

Брентон хмуро посмотрел на жену и, отбросив ружье, молча пошел внутрь.

Дели услышала, как с хлопком вылетела пробка из бутылки.

– Мне кажется, ты слишком много пьешь, Брентон, – сказала однажды ночью Дели, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее, не хотелось затевать скандала. – Тебе ведь нельзя…

– А что еще мужику делать в этой вонючей луже? – оборвал тот. – Со счетами больничными разбираться? Или жену обхаживать, от которой пользы все равно нет?

Он с раздражением двинул бутылкой по столу.

– Ты бы хоть в одиночку не пил.

– А с кем пить? С тобой? – Он зло ухмыльнулся.

– Можешь сходить к Джиму Мелвиллу.

– На ночь глядя на скалу лезть? А если шею себе сверну, что будешь делать? По мне, конечно, убиваться не станешь, разве что пожалеешь, что деньги теперь добывать некому.

– Брентон, как ты можешь такое говорить?

– «Брентон, как ты можешь», – передразнил он. – Я знаю, что говорю. Деньги как таковые тебя не интересуют. Чтобы деньги любить, хозяйственная жилка нужна. Ты к свободе рвешься, с радостью бы от всех нас избавилась, чтобы целыми днями холсты размалевывать. Тебе ведь ответственность как нож острый. Только деваться тебе все равно некуда, без меня не проживешь.

Дели молчала. Слова Брентона задели ее. Наверное, он прав. Она и ребенка этого, пятого, не хотела, мысленно желала ему смерти. Не потому ли и родился урод? Как возмездие. Ей вдруг стало страшно, будто под ногами разверзлась земля.

Она повернулась и, толкнув дверь каюты, за которой ее сразу же тучей облепили ночные бабочки и комары, выбралась на палубу.

В небе сиял привычный звездный узор: стремился на запад Орион, низко, почти касаясь острова, висел Крест. Звезды мягко отражались в реке, и Дели, которая неотрывно смотрела на них, вдруг завороженно застыла. Словно по мановению волшебной палочки все изменилось, и ее глазам открылся гигантский круговорот. Небесный свод опустился вниз, река, вобрав его в себя, обернулась черным небом, а бескрайняя высь поплыла темной рекой на запад.

Но мирные звезды не принесли утешения. «Ты бы с радостью от нас избавилась», – вспомнились ей слова Брентона. Может, он догадался, что все произошло не случайно? А если она поступила неправильно? Господи, какая мука сознавать себя чудовищем, убийцей!

Постепенно она вернулась к прежним мыслям. Ведь доктор все понял и, хотя не сказал ни слова, в душе одобрил ее, она знала это. Ничего нельзя было поправить, ребенок вырос бы уродом или умер в детстве. И потом, младенец не имеет души. Душа лишь зародыш, который развивается вместе с телом и мозгом. Эта мысль уже жила в ней, и Дели ухватилась за нее, как за спасение. Она погубила лишь примитивное существо, которое едва одолело первые стадии своей жизни: оплодотворение и зародыш. Да и в чем ее вина? В том, что оставила ребенка? Она же ничего не сделала, пусть и думала об этом. А на одних намерениях обвинительных заключений не строят.

Когда она вынашивала под сердцем Алекса и Мэг, ею тоже владело горькое отчаяние. Но это не помешало ей любить их, ведь она – мать. И когда тонул Алекс, разве стала она раздумывать? Тотчас бросилась спасать. Нет, Брентон, твои слова – чудовищная ложь.

Миссис Мелвилл приехала навестить Дели и выразить ей сочувствие. Она привезла цветы и фрукты, словно Дели была тяжело больна, и так искренне горевала о случившемся, что Дели расплакалась.

Наступил август, а долгожданного дождя все не было. Однажды Брентон и Дели увидели на вершине скалы мистера Мелвилла. Он что-то кричал. Похоже, новости были немаловажные, потому что он даже не стал спускаться по трубе, а просто сложил ладони рупором и заорал. Дели с Брентоном напряженно вглядывались в маленькую фигурку на скале, силясь разобрать, что он кричит и, наконец, услышали слово, которое он повторял чаще других: «Война!»

Они тревожно переглянулись. Слухи о войне ходили давно и вот сбылись. Война всегда событие для истории.

И хотя война не слишком коснется Австралии, – а уж об этом глухом месте и говорить нечего – сама мысль о том, что где-то, пусть даже на другом конце света, человек поднял руку на человека в своем стремлении завоевать и разрушить, не оставляла равнодушной.

Дели вспомнилась война с бурами. Как боялась она тогда, что Брентона заставят воевать. Слава Богу, сыновья еще малы, не заберут.

– Ничего страшного, – сказал, услышав новость, Брентон. – Долго не продлится. Каких-нибудь пара месяцев – и все закончится.

И он отметил событие, начав новый ящик виски. Бутылки быстро пустели, и Брентон стал все дольше и дольше засиживаться по ночам, орал песни, мешая Дели спать. Настроение его так быстро менялось, что Дели не знала, как и подступиться, как урезонить его. Она старалась как можно реже попадаться ему на глаза. Утром он вставал поздно, дышал перегаром и смотрел вокруг красными, воспаленными глазами. Он стал приволакивать ногу, голос изменился.

В одну ночь, когда Брентон особенно разошелся, Дели потихоньку подошла к кают-компании закрыть дверь, чтобы шум не разбудил детей. Алекс и Мэг спали теперь в каютах механика и помощника, а старшие – в маленькой недавно выстроенной каюте на корме.

Дели, стараясь не шуметь, взялась за ручку двери, но Брентон услышал.

– Не трожь! – рявкнул он, вскинув на Дели налитые кровью глаза. – Мне воздух нужен.

– По…

– Уйди отсюда, слышишь? Что смотришь? Вечно уставится своими глазищами.

Седые курчавые волосы стояли дыбом, на шее – словно синий жгут – вспухшая жила.

Дели выскочила на палубу и столкнулась с маленькой фигуркой.

– Гордон? Что ты здесь делаешь? – шепотом спросила она.

Гордон молча схватил ее за руку, и она, подчиняясь, побежала за ним по палубе.

– Мама! Он кричит, как сумасшедший.

– Тише ты! Он не виноват. Засуха его доконала. Он слишком много пьет. И…

Она вдруг замолчала, прислушиваясь к приглушенному голосу, доносящемуся из кают-компании:

– Убийца! Все руки в крови! Чем ты лучше меня? Я хоть собственного ребенка на произвол судьбы не бросал. Прикончу детей сам, пока она их не поубивала. Сука!

Мать и сын, держа друг друга за руки, застыли на темной палубе. Они услышали, как проехал по полу и упал стул, с шумом разбился стакан… Потом щелкнул затвор.

– Скорей! – едва слышно выдохнула Дели, наклонившись к самому уху Гордона. – Беги наверх, подними Бренни и отвязывайте лодку. Залезете в лодку и ждите меня. Только тихо!

Она скользнула в каюту, где спали Мэг и Алекс и взяла их, спящих, на руки. Мозг работал спокойно и четко. В последнее время с Брентоном что-то случилось. Будто старая травма вдруг добралась до его головы и мутила разум.

Дели с детьми на руках спускалась на нижнюю палубу, и вдруг Алекс что-то сонно забормотал прямо ей в ухо.

– Тише, тише, милый, – в ужасе прошептала она. Но он, полусонный, принялся рваться из ее рук.

– Нет, нет, я не хочу!

На верхней палубе послышались неверные шаги.

– Кто тут?

Дели не ответила и, спустившись вниз, побежала к корме. Она передала детей Гордону, влезла в лодку и тут увидела Брентона. Он стоял на верхней палубе и, перегнувшись через поручни, всматривался в темноту.

– Назад! – взревел он.

Трясущимися руками Дели ухватилась за весла и направила лодку под навес колесного отсека, чтобы Брентон не мог их видеть. А затем принялась изо всех сил грести к берегу.

– Назад, дрянь! – Брентон был уже на нижней палубе. Раздался громкий выстрел, и рядом с лодкой по воде просвистела нуля. Дели возблагодарила Бога за густую темноту ночи. Только бы он не поплыл следом. Мало ли что взбредет ему в голову: еще лодку перевернет… Но Брентон, изрыгая проклятия, продолжал стоять на палубе. Снова раздался выстрел, потом еще один; гулко отозвалось в скалах эхо.

На палубе что-то с глухим стуком упало и все стихло. Позже Дели не могла вспомнить, как в темноте втащила испуганных плачущих детей на скалу. Если бы не Гордон, она бы, наверное, не справилась. Выручила темнота – избавила от страха крутизны. Ведь один неверный шаг – и они все вместе полетели бы в реку.

Мелвиллы уже спали, но увидев Дели с детьми, засуетились, зажгли свет, наперебой расспрашивая, что случилось.

Но Дели ничего толком не могла объяснить.

– Мне страшно, – без конца повторяла она. – Был глухой стук – и все, больше ни звука не донеслось. Он, наверное, застрелился.

Миссис Мелвилл напоила перепуганных, дрожащих детей горячим молоком и, пока Дели укладывала младших, постелила Гордону и Бренни. Они нырнули в кровати, на которых спали, когда Дели была в больнице, и затихли.

Уложив детей, взрослые продолжили разговор. Дели и слушать не хотела, чтобы мистер Мелвилл поднимался на пароход один. Мало ли что с Брентоном – обязательно нужно вызвать врача и местного полицейского.

– Если он еще жив, он может быть опасен, – сказала она. – У него при себе ружье, похоже, он помешался. Только, пожалуйста, сходите поскорей. – Она умоляюще взглянула на Мелвилла. – Вдруг он ранен?

Фермер вернулся, едва забрезжила холодная утренняя заря и на дворе запели петухи.

– Он жив, – сказал он, положив тяжелую ласковую руку на плечо поднявшейся было ему навстречу Дели и усаживая ее обратно в кресло у мерцающего камина. – Но… вы должны быть мужественны. Доктор сказал, он пережил удар и теперь на всю жизнь останется прикованным к постели. Второго удара он, возможно, уже не переживет. Я отправил его в Уайкери, в больницу.

39

В 1915 году река потихоньку начала набирать силу. На болоте перекликались кроншнепы, возвещая конец засухи. Но Брентон – сильный, мужественный, энергичный – был обречен. Никогда уже не сможет он возвратиться к полноценной жизни – прикованный к постели живой труп.

По иронии судьбы теперь, когда Брентон уже не мог управлять судном, начали осуществляться реформы в области речного судоходства, за которые он так ратовал. Последняя засуха вызвала резкий рост цен на фрукты, ибо садовники Ренмарка вынуждены были везти их либо по железной дороге, либо на лошадях, и власти, наконец, оставив в стороне распри, по-настоящему занялись вопросом строительства плотин на реке.

Южная Австралия должна была выстроить между Бланштауном и Уэнтвортом девять плотин, и теперь засуха была не страшна: круглый год уровень воды в реке не опустится ниже шести футов. 5 июня 1915 года губернатор Южной Австралии Генри Голуэй заложил первый камень на месте строительства первой плотины в Бланштауне.

Дели прочла Брентону отчет о церемонии открытия строительства, о ликующих толпах народа и торжественном обеде, устроенном по этому случаю.

Брентон сохранил способность слушать, хотя, казалось, иногда смысл слов ускользает от него. Он даже отвечал на вопросы, слегка прикрывая глаза: один раз – да, два – нет. Тело его ничуть не изменилось и видеть этого крупного, сильного с виду мужчину беспомощно распластанным на постели, было невыносимо. Куда легче было бы, кажись он слабым и худым.

Вернувшись из больницы, он еще мог слегка шевелить губами. Снова и снова принимался он воспроизводить звуки, складывая из них одну фразу «Я хочу…» Но как ни силился закончить ее, ничего не получалось. Дели всячески старалась помочь ему, но напрасно. Брентон напрягался так, что весь его лоб покрывался испариной, но больше этих двух слов он не произнес ничего. Дели каких только вариантов не перебрала. Может, желание его восходит к мысли о смерти и он предпочел бы умереть, а может, он хочет увидеться с кем-нибудь из знакомых? Но на все вопросы Дели он отвечал глазами «Нет».

Вскоре Брентон перестал произносить и эти слова. Губы его оставались неподвижными, лишь слегка оживая, когда ко рту подносили чашку с едой, на лице застыло выражение горькой покорности, когда не на что надеяться и ничего уже не изменить.

Миссис Мелвилл поселила их у себя. Брентону отвели переднюю спальню с широкой кроватью, Дели спала рядом на раскладушке. Когда Брентону было что-нибудь нужно, он негромким хрипением привлекал внимание Дели. Что ж, по крайней мере, хоть детей больше не будет, думала Дели. Но Брентон, абсолютно беспомощный, требовал не меньше забот, чем новорожденный, вот только выйти из этого состояния ему было не дано… Приговор был вынесен пожизненно, и Дели была обречена до срока служить мужу сиделкой.

Чтобы как-то отблагодарить миссис Мелвилл, которая наотрез отказалась брать с них деньги за жилье, Дели приготовила для нее несколько самодельных декоративных вещей: собственноручно расписанный абажур, обложки для книг и подставки для карандашей из цветного шелка, украшенные ярким рисунком. Дели расписала и черные шелковые салфетки, не пожалев для них драгоценных масляных красок. И не напрасно! Салфетки выглядели настоящим произведением искусства, и миссис Мелвилл сочла изображенные на них пейзажные миниатюры – изысканными картинами.

Дели вдруг пришло на ум, что, изготавливая подобные вещи, она может зарабатывать на жизнь. И оказавшись снова в Уайкери, отправилась в большой магазин, торгующий тканями, и показала там свои работы. Работы понравились, и Дели тут же получила заказ – сделать серию картинок из местной жизни для продажи туристам, приезжающим на реку в летние месяцы.

Однажды миссис Мелвилл поинтересовалась у Дели ее планами относительно парохода. Может быть, разумней продать его, а деньги вложить в небольшой магазинчик, где Дели сможет торговать своими поделками? Но та замотала головой. Нет, ни за что. Пароход наполовину принадлежит Брентону, без «Филадельфии» жизнь потеряет для него смысл. И потом, она уже решила, что с ним делать.

Прежде, чем над рекой подул настоящий свежий ветер, Дели, выдержав экзамен перед портовой комиссией, получила диплом шкипера. Первая в истории Муррея женщина-капитан. Дели два года плавала на «Филадельфии» помощником капитана и, набравшись опыта, блестяще сдала экзамен по теории судовождения. Обладая отличной зрительной памятью, она с легкостью вспоминала все изгибы реки, наиболее трудные для прохождения места.

Получив диплом, она вставила его в рамочку и с гордостью показала Брентону.

– Ты рад? Ведь тут и твоя заслуга. Помнишь, как ты меня учил?

Веки Брентона слегка дрогнули.

– Знаешь, родной, река прибывает. Скоро и наша «Филадельфия» на плаву будет. Хочешь вернуться на реку?

Веки снова опустились и оставались так несколько секунд, выражая тем самым радость и согласие. Когда его глаза, потемневшие и посеревшие, но не потерявшие своей живости и остроты, открылись, Дели прочла в них тревогу.

– Не волнуйся. Я отправила телеграмму Чарли, ради тебя он согласится, и сомневаться нечего. Мальчиков мы можем оставить здесь, на ферме. Тут и школа недалеко, и на лошадях научатся ездить. Миссис Мелвилл просит оставить ей на время и Мэг, – я не возражала, но Алекса мы заберем с собой, – ему нужно подлечить бронхи. Через несколько лет Горди и Бренни станут прекрасными помощниками на «Филадельфии», но сейчас им нужно учиться, ходить в школу. А пока мы возьмем себе помощника. Я присмотрела одного паренька в Уайкери в магазине тканей. Он просто помешан на пароходах, даже готов заплатить, чтобы мы его в команду взяли. Ты будешь капитаном…

Брентон дважды прикрыл глаза.

– Ну, хорошо, я буду капитаном, а ты помощником. Мы сделаем в твоей каюте огромный иллюминатор, и ты сможешь видеть все, что происходит вокруг. Правда, хорошо?

Он устало прикрыл глаза, и Дели сжала его безжизненную руку. Ей вдруг стало так нестерпимо жаль мужа, что она уронила голову ему на грудь и заплакала.

Ее горечь и обиды прошлых лет показались мелочными и ничтожными в сравнении с постигшим его несчастьем.

Внезапно на нее нахлынули любовь и нежность к этому потерпевшему крушение человеку, похожему сейчас на прославленный корабль, оказавшийся вдруг на мели.

Болезнь избавила Брентона от приступов неукротимой ярости. Теперь каждый раз, когда Дели входила в комнату, в его глазах вспыхивал радостный огонек. Но уголки рта оставались всегда горько опущенными.

О трудностях Дели не думала, хотя их немало свалилось на ее плечи; Брентон, беспомощный как младенец и маленький сын требовали ухода. Ей предстояло управлять судном с помощью вечно пьяного механика и мальчишки, который еще ни разу не бывал в рубке.

Она уже подумывала о коке, который приглядывал бы и за Брентоном, и за Алексом, пока она будет занята судном, – его-то доверить пока некому, – когда-то их новый помощник сможет отличить корягу от рифов?

Что же до живописи, на это времени, конечно, не останется. Честолюбивые замыслы, бродившие в ней с юности, постепенно ушли. Она решительно убрала кисти и краски в ящик, закрыла его на висячий замок, а ключ бросила в реку.

Чарли Макбин приехал проведать Брентона. Кустистые брови побелели, но голубые глаза по-прежнему горели гордой независимостью.

Хотя Дели и предупредила его о теперешнем положении Брентона, он, увидав бывшего капитана в столь плачевном состоянии, буквально потерял дар речи. Он сидел возле кровати и, сжимая неподвижную руку, быстро моргал. А над кроватью плыл густой запах лука.

…Поднявшись на «Филадельфию», Чарли как детям, обрадовался двигателю и котлу; что-то напевая, он нежно протер их чистой ветошью. «Я знаю, чего ждать от миссис, она меня тоже знает. И все для меня сделает».

– Тедди – шкипер, как и раньше, ты понял? – чеканя слова, сказала Дели. – Комиссия хотя и выдала мне разрешение, но управлять будет Брентон: он из своей каюты увидит все.

Оба они, конечно, понимали, что это ложь, и Брентон никогда уже не сможет управлять судном, но Чарли согласно закивал и, вытерев нос тыльной стороной руки, сказал:

– Тедди Эдвардс на суше загнется, по себе знаю. Он и больной многих шкиперов за пояс заткнет. – «Бедный старик Тедди! Хорошо, что он не видит себя со стороны!», механик с шумом выдохнул, и Дели невольно отодвинулась – уж очень сильно шибало луком, которым Макбин по привычке глушил запах спиртного.

– А ты, бедовая, миссис, – вдруг сказал Чарли. – Я бы тебе это дело доверил.

Дели покраснела, как девочка, и улыбнулась. Такие слова в устах женоненавистника Чарли – высшая похвала.

Чарли работа на «Филадельфии» пришлась как нельзя кстати. Владельцы почтовых и пассажирских пароходов, ходивших по расписанию, его не брали из-за длительных запоев, а торговых судов, на которых нуждались в механиках, становилось все меньше. Засуха нанесла серьезный урон речной торговле; железные дороги все больше и больше вытесняли пароходство.

Дели решила продать остатки виски в Уайкери. Ей хотелось избавиться от этого груза, пока до него не добрался Чарли. Но вырученных денег все равно не хватало на покупку товара, и она ломала голову, где их взять, как вдруг неожиданно проблема разрешилась.

Милый старый дядя Чарльз словно узнал о ее нужде и пришел на помощь. Немало поблуждав по береговым поселкам, с фермы пришло письмо, в котором сообщалось о смерти Чарльза Джемиесона и переходе фермы в руки Филадельфии Эдвардс.

Первой мыслью Дели было отказаться от нелегкой затеи с капитанством и отправиться всей семьей на ферму. Там, по крайней мере, не умрешь с голоду. Но это было бы сродни предательству – Дели чувствовала это. И она отвергла искушение. На следующий день ею была составлена телеграмма в эчукскую компанию по делам завещаний с просьбой продать все возможное и выслать ей деньги. В таком решении у Дели и компании был взаимный интерес: у Дели – чтобы душеприказчики назначили оптимальную цену, у компании – получить от продажи как можно больше комиссионных.

Последняя ниточка, связывающая ее с родными, порвалась. У Брентона тоже почти никого не осталось – только какие-то родственники в Сиднее. Но через детей устанавливались новые связи. Дети ее – австралийцы. Они родились в этой стране, и по линии Эдвардсов являют собой уже третье поколение в Австралии. Англия в их представлении всего лишь туманная заморская страна, которую они изучали на уроках географии. Может, когда-нибудь им придется побывать на родине матери. Но Дели этот путь не по силам, слишком силен в ней страх перед морем.

«Палочка-выручалочка» мистер Мелвилл сделал в каюте Брентона новый иллюминатор во всю стену, прямо возле его кровати.

Брентон лежал в каюте, глядя, как на потолке пляшут солнечные блики, и лицо его казалось умиротворенным; горькие складки в уголках рта разгладились, глаза посветлели. Дели, помня, как Брентон в первое время после свадьбы знакомил ее с лесными цветами, сорвала несколько муррейских ромашек и принесла к нему в каюту: маленькие солнышки в ореоле белых лучиков. Она вложила один цветок в руку, безжизненно лежавшую на одеяле. У Брентона захрипело в горле и, к ужасу Дели, из его глаз, смотревших на цветы, выкатились две слезы. Брентон закрыл глаза, но слезы продолжали течь. Первые слезы за все время их знакомства.

Дели бросилась к мужу, пристыженная, потерянная. Все слова утешения, которые вертелись у нее на языке, так и остались невысказанными. Да и что можно сказать мужчине в подобном положении? Цветок все сказал за нее: «Пришла весна, жизнь продолжается, но тебе уже не дано ее видеть».

Слезы текли и текли из его глаз. Дели вынула из кармана носовой платок и, промокнув их, приложила платок к своим глазам.

– Чарли разогревает мотор, – наконец сказала она, – сейчас будем отправляться. Тебе сразу станет лучше, вот увидишь, ты ведь всегда говорил, что пароход – живое существо. Он с радостью отправится в новое плавание. Смотри в иллюминатор, вдруг я что-нибудь напутаю. Ты слышишь, Брентон? – спросила она, глядя в неподвижное лицо мужа.

Глаза открылись, и веки дрогнули – один раз. Она поцеловала застывшее лицо и вышла из каюты, негодуя в душе на жизнь, которая способна проделывать с человеком такие штуки. Она всегда любила жизнь, но порой наступали моменты, когда все в ней восставало против ее несправедливой, бессмысленной жестокости. Так было, когда погиб Адам и когда она потеряла своего первенца. Вот и теперь она обращалась к судьбе с немым вопросом: во что, жестокая, превратила ты этого неукротимого жизнелюба?

В рубке настроение ее немного поднялось. Они уплывали от страшного места, река несла их в будущее, которое, конечно уж, не будет таким мрачным. Жаль, что пришлось оставить на берегу детей. Но она будет часто приходить к ним в дом на скале, да и миссис Мелвилл позаботится о них лучше, чем она сама. Малышка Мэг к ней сразу привязалась.

Замирая от страха и одновременно гордясь собой, Дели стронула пароход с места и направила его вниз по течению. Пароход вдруг громко и протяжно загудел, словно и не торчал здесь больше года без движения. Шлепали по воде колеса, пыхтела труба, выпуская в воздух струи дыма.

Чарли поднялся на палубу и остановился на нижней ступени рулевой рубки.

– Все в порядке, миссис, – сказал он. – Хотя и не приходилось раньше женщине подчиняться, я привыкну. А на гудок внимания не обращай, юнец-то зеленый совсем, не знает ничего, сигналит, как на пожар.

– Ничего, Чарли. Шкиперу, я думаю, понравилось. Она и сама обрадовалась этому гудку. Он прозвучал, как непокорный вызов судьбе. Дели закрыла глаза и услышала далекое эхо протяжного гудка. Эхо катилось по реке, свободное и непобедимое, отзываясь с невидимых еще глазу далеких излучин. Все дальше и дальше вперед звал его голос…