Всего превыше (Елена Катасонова) читать бесплатно онлайн полную версию книги (ч. 2)

- Самый радикальный способ борьбы с холодом и дождем, - заявляет он.

Там, где Саша, неизменно весело. Даже Лиза улыбается, слушает. А он болтает без умолку: московские сплетни, международные новости, разные разности с факультета.

- Да, - вспоминает он самое главное, - для будущих журналистов - для нас то бишь - в Домжуре устраивают вечер! С их знаменитым "капустником", с джазом! Сумел урвать два билета. Один - Лизе. Ириш, ты не обижаешься?

- Что ты! А когда?

- В субботу, послезавтра. Так что, мадам, мойте шею под глубокое декольте.

Лиза чуть морщится.

- Эти ваши журналистские шуточки...

- Пардон, пардон, миль пардон, - суетится Саша и просительно заглядывает Лизе в глаза. - Не серчай, голуба. О'кей?

От волнения перепутал все языки и стили и вообще несет черт знает что. Ира смотрит на Сашу сочувственно. Бедняга! Надо же было ему втюриться именно в Лизу!

- Так пойдем?

Голос Саши упал до шепота, в глазах вспыхнула и застыла тревога.

- Еще бы ей не пойти! - приходит ему на помощь Ира. - Такой вечер, и где - в Домжуре! Это же бывает раз в жизни!

- Ну уж и раз, - вздыхает Лиза. - Пойдем, конечно.

Длинный звонок прервал их беседу. Саша как раз откупоривал бутылку. Рука его дрогнула: кто-то там, с пульта, нетерпеливо звал к телефону одному из четырех на этаж - Лизу. Она рванула на себя дверь и выбежала из комнаты.

- Правая, правая кабинка! - крикнула ей Неля, сидевшая у пульта с огромным словарем. - Тебя вызывает Париж!

- Шерри? Это Жан.

- Знаю. Я сразу подумала, как только прозвенел звонок, вдруг это ты?

- Как ты там?

- Плохо.

- Ты меня, случайно, не разлюбила?

- Нет, нет, нет!

- А в каком ты сейчас платье?

- Что?

- Ты сейчас в каком платье?

- Я вообще не в платье, а в брюках и свитере. У нас дожди, холодно, но еще не топят.

- А у нас тепло, даже жарко. Ходим в шортах, а девушки - в мини.

От жгучей ревности перехватило дыхание.

- Алё... Почему ты молчишь? - тревожно спросил Жан: похоже, он понял. - Ах ты моя шерри, маленькая ты моя. Никто, ни в каком мини мне даром не нужен. Так вы, кажется, говорите? Нужна ты - в брюках и свитере. А какого он цвета?

- Синего, - механически ответила Лиза и добавила не без вызова: - А мы с Сашей идем на вечер в Домжур.

Все-таки француженки в мини ее травмировали.

- Куда, куда?

- В Дом журналистов.

- А-а-а, знаю. Ну и идите, - добродушно разрешил Жан. - Ты у меня красивая, зачем сидеть дома? Пусть на тебя... как это? - да, залюбуются. Только очень не наряжайся, а то будут виктемс.

Он забыл это слово по-русски, а по-английски знал. И знал, что Лиза изучает английский.

- Жертвы, - перевела Лиза.

- Да-да, жертвы. Убьешь своими глазами всех назавал.

- Наповал, - засмеялась Лиза. - Ну что, вешаем трубки? А то дорого...

- У нас сейчас льготное время.

- Как это?

- Некогда объяснять. Шерри, я звоню знаешь зачем?

- Зачем?

- За сюрпризом, - заволновался Жан. - Нет, "за сюрпризом" - нет. Я сюрприз.

- Не понимаю, - тоже заволновалась Лиза. - Какой сюрприз, говори!

- Я и говорю, что сюрприз - я. По студенческому туру, на десять дней. В Москву!

- Что, что? - закричала на весь этаж Лиза.

- Да, после Рождества, к Новому году! Но если ты скажешь "нет", я не приеду.

- О чем - нет? Чему - нет?

- Мы идем в ваш загс, да? Или нет?

- Да, - выдохнула Лиза чуть слышно.

- Как? Как ты сказала?

- Да! Только как же...

- Остальное решим потом: где жить, где учиться. Вот теперь все, вешаем трубки. Нет, забыл: мама велела тебя поцеловать и Марианна - тоже.

- А папа?

Лизе стало так радостно, весело, озорно, что она не в силах была удержаться: Жан много рассказывал о суровости своего отца.

- Он и меня целовал только в детстве, - засмеялся Жан. - Но у нас тут живут не все вместе, как живут у вас. Так что не бойся его, шерри. Целую тебя, целую! Завтра отправляю тебе письмо. Оно уже написано, лежит рядом, на столике. До зимы. Не изменяй мне!

- И ты.

- Я - мужчина.

- Что ты этим хочешь сказать?

Но Жан уже повесил трубку - там, далеко, в солнечном беспечном Париже.

"Падает снег, а ты не пришла в этот вечер..." Чарующий голос Адамо задумчивый, мягкий, на полутонах - плывет над Суворовским бульваром, и этому голосу подвластно все. Голос завораживает, обещает, грустит, голос зовет туда, где любовь и разлука.... Горят огнями вытянутые вверх высокие окна особняка, прохожие, как споткнувшись, на секунду замедляют шаг у ажурной решетки, прислушиваются к волшебному, единственному в мире голосу, задумчиво улыбаются - "журналисты гуляют" - и спешат дальше, по будничным, неинтересным делам.

Лиза положила голову на плечо какому-то крепкому парню, который все порывался ее пригласить, да никак не мог оторвать от Саши. Он мелькал там и сям, подбираясь все ближе, - а Саша, ничего не замечая, тем не менее уводил от него Лизу в танце, - и наконец Лиза, не без удовольствия наблюдая за не слишком ловкими маневрами незнакомца, сжалилась и попросила Сашу:

- Саш, а Саш, ты бы пригласил кого-нибудь, а? Ну что мы как шерочка с машерочкой. Дай ты мне с кем-нибудь потанцевать!

- Да пожалуйста, - обиделся Саша и, вспыхнув до корней своих дыбом торчащих волос, испарился, отвалил в другой конец зала.

Незнакомец возник рядом сразу, мгновенно.

- Я - Сергей, - торопливо представился он, хотя партнерше по танцу представляться вовсе не обязательно. - Времени у меня - это уж ясно - всего один танец, более с вами танцевать не позволят. Сейчас вернется ваш кавалер...

- Он мне не кавалер, - засмеялась старомодному слову Лиза. - Мы с ним просто дружим.

- Это вы с ним дружите, - живо возразил Сергей, - а он-то влюблен.

Лиза распахнула зеленые очи, приготовилась возражать, но Сергей остановил ее широким взмахом руки.

- Не спорьте, это видно за километр. Так что не считайте меня нахалом, но, пожалуйста, дайте скорее ваш телефон. А как вас зовут я подслушал Лиза.

"Интересно, - изумилась Лиза, - как это ему удалось? Вроде Сашка говорил тихо".

- Не дам, - кокетливо склонила она голову набок. - Так не принято, мы ведь даже еще не знакомы.

- Знаю! - с досадой воскликнул Сергей. - Но как же вас тогда отыскать?

- А никак!

Он хотел сказать что-то еще, но Лиза взмолилась совершенно искренне:

- Помолчим, а? Я так люблю Адамо.

- Я тоже, - смиряясь, вздохнул Сергей.

Танцевал он классно, потому Лиза и положила ему голову на плечо: не от чувств, а как того требовал танец. Впрочем, и от чувств тоже, только вызвал их не Сергей, а смуглый алжирец по имени Сальватор Адамо. И еще мелькнувшая метеором мысль: никто ей не нужен, никто! Ведь скоро прилетит ее Жан...

Огромное, во всю стену зеркало отражало красивую пару: тоненькая девушка в черном коротком платьице, с ниткой длинных, правда искусственных, бус, в вишневых, на "гвоздиках", туфельках, с пепельными волосами и яркими, редкого цвета глазами и высокий парень в темно-синем костюме и галстуке в тон ее туфелькам.

- Последний куплет, - негромко предупредил он. - Так какой у вас номер?

- У меня целых четыре номера, - улыбнулась Лиза. - Правда, все они на весь этаж.

Сергей обрадовался: она уже не говорила "нет". А ей просто не хотелось никого обижать. Пусть всем будет так же хорошо, как ей!

- Значит, вы живете в общежитии? - догадался Сергей.

- Да, на Ленинских.

- Скорее, вон уже идет ваш Саша, - заволновался Сергей.

- Вы и его имя запомнили? - изумилась Лиза.

- Так вы его называли... Но это не важно, не важно... Дайте мне хотя бы один номер из четырех!

"Да пусть, - решила Лиза. - Раз уж ему так хочется. Ну позвонит, ну и что? А может, и передумает..." И один из четырех номеров она назвала. Это ведь надо еще дозвониться! У них на телефонах висят часами. Даже задачки решают - те, кто с мехмата, а историки оспаривают новомодные теории, ниспровергают авторитеты - тоже по телефону.

Решительным шагом подошел Саша, увел Лизу и больше этого нахала к ней уж не подпустил. А тот и не рвался. Отошел в сторону, записал, повернувшись ко всем спиной, номер и куда-то исчез, словно его тут и не было.

- Эй, не дуйся, - ласково прикоснулась к Сашиной руке Лиза, и от этого прикосновения Саша снова вспыхнул, как майский цвет, и тут же все Лизе простил.

Завопил Элвис Пресли, и они радостно бросились в самый центр зала, чтобы отхватить для себя жизненное пространство, как того требует рок-н-ролл. Лиза порхала, словно бабочка, Саша ловко ее подхватывал, восхищенный сиянием милых глаз, легкостью ее рук и ног, радуясь ее счастью. Если б он знал истинную причину этого счастья! Но он, конечно, не знал.

- Уф-ф-ф, - тряхнул головой взмокший от прыжков и подхватов Саша.

Взлетел высоко вверх голос Элвиса, замер, сопровождаемый оглушительным прощальным аккордом, и все остановились как вкопанные.

- Айда в буфет.

- Лучше вниз, в бар, - предложила Лиза.

В полутемном прохладном баре они с удовольствием уселись на высокие, крутящиеся, круглые табуретки. Коктейли оказались на диво крепкими, слишком крепкими для неизменно голодных студентов. И - никакой закуски, только изысканные и чертовски дорогие орешки. Зато как душевно они болтали, сколько общего у них обнаружилось, как купались они в теплом море взаимной симпатии, крепнущей от коктейля к коктейлю, которые исчезали с поразительной быстротой, несмотря на трубочки, из которых Лиза и Саша эти коктейли светски тянули.

- Нет, ты меня понимаешь? - то и дело со всей серьезностью вопрошал Саша.

- Понимаю, конечно, - горячо уверяла его Лиза.

Они даже читали друг другу стихи: Саша - Есенина, Блока и почему-то внушительно и со значением глядя на Лизу - совершенно неинтересный и небесспорный стих Щипачева: "Любовь - не вздохи на скамейке и не прогулки при луне", а Лиза - свои, сочиненные чаще всего ночами, когда вдруг не спалось. До сих пор о них знали лишь Жан да Ира. Подружка слушала серьезно и хвалила сдержанно - "ничего, неплохо", - а Жан просто смотрел на Лизу, а потом бросался ее целовать, и непонятно было, понял он что-нибудь или нет.

Теперь ее главное сочинение - о смысле жизни - услышал Саша. Знал бы он, какое это доверие, какая оказана ему великая честь!

- Здорово, просто здорово, - сказал он и посмотрел на Лизу с уважением: у них на курсе стихов не писал никто.

Вот до какого сближения довели Сашу с Лизой коварные коктейли Домжура!

Когда они встали с кожаных стульчиков, то выяснилось, что стоять, а в особенности шагать, трудновато. И денег совсем не осталось: все осели тут, в баре.

- У тебя книжечка есть? - чуть покачиваясь, задумчиво спросил Саша.

- Талончики? - так же задумчиво уточнила Лиза. - Кажется, есть. Три, что ли.

- Нам и двух хватит, - разумно заметил Саша. - А нет - так поедем зайцем.

- Зайцами, - исправила очевидную ошиб- ку Лиза. - Только поздно уже, призадумалась она, - мало народу в автобусе, спрятаться трудно: заметят!

- Ладно, там поглядим, - беспечно махнул рукой Саша. - Контролеры ведь тоже люди, небось спят крепким сном у себя дома.

Он взял Лизу под руку, и они плечом к плечу пошли к выходу, поддерживая друг друга. Вечер заканчивался, но предстоял прощальный тур вальса, и потому у гардероба еще не было столпотворения.

Пока Лиза снимала туфельки, старательно заворачивая их в газету, прятала в сумку, пока натягивала узкие сапоги - молнии придумали позже, Саша стоял перед нею, загораживая Лизу от всех - чтоб никто не видел ее стараний, - и держал наготове пальто.

- Прошу!

Он помог Лизе надеть пальто, оделся сам, стараясь не замечать того нахала, что танцевал с его Лизой, а теперь исподтишка наблюдал за ними, и они рука об руку вышли из Домжура, пересекли нарядный затейливый дворик и пошли к автобусу, глубоко, с наслаждением вдыхая холодный сухой воздух.

- Как хорошо, - сказал Саша то, о чем только что подумала Лиза, и она поразилась сходству их мыслей и настроения.

- И нет дождя, - улыбнулась она. - Идем на конечную?

- Ага.

Они спустились к Манежу, повернули к улице Горького, поднялись к Красной площади. Как все знакомо, каким все стало родным за эти четыре года! И витиеватый "Националь", и строгая, скучноватая, без затей, но очень торжественная "Москва", и собор - чудо из чудес, и серая, поблескивающая в свете фонарей и прожекторов брусчатка самой главной в стране площади.

- И все-таки ты должна повидать наши края: Ужгород, Берегово, вообще Закарпатье, - отвечая каким-то своим мыслям, сказал Саша.

- Почему должна? - удивилась Лиза.

- Потому что должна, и все, - с упрямством подвыпившего человека заверил ее Саша.

- Ну, раз должна, повидаю! - засмеялась Лиза.

После звонка Жана все казалось возможным, простым и легким, все было теперь в ее власти.

- Лизка, ты сияешь прямо-таки неприлично! - строго заметила вчера Ира. - Сразу видно: что-то случилось.

- Не выдумывай, - отмахнулась от подруги Лиза.

Была ли Ира права? Кто знает... Но что-то особенное и в самом деле исходило от Лизы - какие-то токи, флюиды, запах счастья, и это притягивало к ней людей. Даже мальчишки на факультете, давно привыкшие к тому, что их девочки - как бы и не девочки, а так, товарищи, - даже они встрепенулись, странно заволновались. И недаром же отметил Лизу наметанным глазом Сергей. А уж Сашка-то...

- Ты доедешь сама? - озабоченно спросил он, когда входили они в общежитие.

Ему предстояло выходить из лифта первым.

- Доеду, доеду, - пропела Лиза.

- Нет, лучше я тебя провожу, - подумав, решил Саша, - а то они тебя захлопнут.

- Кто?

- Двери.

Двери в лифтах закрывались автоматически.

- Ну проводи, - легкомысленно согласилась Лиза.

Честное слово, ни о чем таком она даже не думала! Но Сашка вдруг замолчал, тяжело задышал, взял ее под руку, и ей стало немного не по себе. Вот бы ждала ее Ира! Но Ира на сей раз осталась у себя дома, да и что ей было делать на Ленгорах без Лизы? Сидеть и ждать? Нет уж, увольте!

- Приехали, - сипло сказал Саша и, все так же крепко держа Лизу под руку, вывел ее из лифта.

- Ох, я такая пьяная, - призналась Лиза, и это была, черт возьми, правда. Только напрасно она в этом призналась.

Пол покачивался под ногами, стены были какими-то неясными.

- Минус на минус дает плюс, - непонятно ответил Саша и повел Лизу к двери ее комнаты, стараясь ступать твердо.

Лиза вынула из сумочки ключ, но он упорно не желал влезать в скважину.

- Дай-ка мне, - решительно сказал Саша.

Дверь, как ни странно, сразу открылась.

- Ш-ш-ш, - приложила палец к губам Лиза. - А то разбудим Алю, она начнет ворчать и ругаться.

Аля - соседка по блоку - давно и сладко спала. Она вообще рано ложилась и рано вставала - от этой деревенской привычки Москва ее так и не отучила, - но утром ходила на цыпочках и даже душ принимала вечером, чтобы меньше шуметь по утрам. Ну и Лиза в ответ старалась, только уж вечерами.

- Ага, ага, - прошептал Саша и прыснул со смеху, зажав рот ладонью.

Сняли пальто, повесили на вешалку в коридорчике, крадучись, вошли к Лизе - дверь снова отворял Саша, - Лиза сняла сапоги и надела тапочки.

- Пить хочется невозможно, - прошептал Саша и глянул на Лизу просительно.

- И мне, - призналась Лиза. - Пойду поставлю чайник.

Она взяла чайник, скользнула, споткнувшись у порога, в дверь, посидела, подпершись, на кухне, ожидая, пока вскипит вода, а когда вернулась, то увидела, что постель расстелена и на ней сидит Саша в трусах и в майке.

Он встал, молча шагнул к Лизе - с горячим чайником в руке она не смогла его оттолкнуть, - обнял, как-то очень ловко отобрал чайник и поставил его на стол и стал раздевать Лизу.

- Подожди, нет, постой, - ошеломленно шептала она.

- Сейчас, сейчас, я сейчас, - бормотал в ответ Саша.

Сопротивляться не было сил, да и как-то странно было бы сопротивляться... За окном падал и падал снег - Адамо, что ли, наворожил? Ведь только что ничего такого в природе даже не намечалось. "Падает снег, а ты не пришла..." На секунду мелькнула мысль о Жане, злая, несправедливая мысль. Как он сказал? "Я - мужчина!" Значит, ему можно, а ей нельзя? А как же тогда равноправие? Лиза закрыла глаза, чтоб не кружилась так комната. Она стояла молча, не помогая, но и не мешая Саше.

- Я люблю тебя, - шепнул он ритуальную фразу.

Сильные руки подняли Лизу, положили на кушетку. Саша оказался над ней, на вытянутых руках.

- Милая, милая...

Его руки согнулись, и вот он уже весь на Лизе, и вот уже в ней горячий, нетерпеливый, а язык его - в ее ухе. И этот язык щекочет, возбуждает так, как не возбуждал ее Жан. Что это? Почему? Зачем?

- Ох, ох...

Стон нестерпимой страсти вырвался у Лизы, и Саша прижал ладонь к ее губам.

- Тихо, тихо... Деревенские спят чутко...

- Но я не могу, не могу...

- Тихо, Лизонька... Ах, какая ты женщина!

- Еще, еще!

Она хотела его - веселого смешного Сашку, с которым просто дружила, о котором никогда как о мужчине не думала, который знал про них с Жаном... А он все ласкал ее, приходил снова и снова, а потом рука его опустилась к ее животу и ниже, ниже... Она гладила Лизу в том же ритме, в каком касался ее уха язык.

- О-о-ох, - снова не удержалась от стона Лиза и повернула к Саше второе ухо.

- Оно тоже хочет, - как в бреду говорила она какие-то глупости. - Это несправедливо...

А снег за окном все падал и падал, завораживая, усыпляя, заметая следы... И, насладившись друг другом, они оба уснули.

"Утро вечера мудренее". Но оно и страшнее вечера, много страшнее. Все голо, прозрачно и ужасающе ясно.

Серый свет вполз в комнатку Лизы, вполз и остановился, не разгораясь, как весной, розовыми, оранжевыми, красными красками, не подкрашенный, как зимой, ярким холодным солнцем... Унылый свет межсезонья. И снег - колдун, обманщик и соблазнитель - не летел уже за окном. Да что там снег? Он растает, если не растаял уже. Снег, как и все, что вчера случилось, химера, рано еще быть снегу.

"Это неправда", - даже не подумала, а почувствовала Лиза - кожей, нервами, сердцем почувствовала - и осторожно, чуть дыша, скосила глаза на лежащего рядом. Это - Сашка? Нет, это чужой, незнакомый, случайный мужчина. Что-то белое застыло в уголках рта, над высоким лбом торчит спутанная шевелюра.

Сашка... Как же он мог? Как мог воспользоваться? А чем, собственно, он воспользовался? Ее желанием? Да, но если бы он не поехал с ней вместе на ее этаж, не вошел бы в комнату, не попросил бы чаю... Потом было все как в тумане.

Лиза заморгала часто-часто, чтоб не заплакать, но из этого ничего не вышло: слезы уже текли по щекам. Она медленно, снова сдерживая дыхание, отвернулась к стенке, придвинулась к ней поближе, отстранясь от чужого, неприятного человека, который вчера еще был просто Сашкой, хорошим, веселым, добрым парнем.

Вздох, похожий на стон, вырвался у нее из груди. Письмо Жана, читаное-перечитаное, помнила она наизусть. "Лиза, не надо! Ведь это любовь. Не заменяй меня, например, Сашкой". Откуда он знал? Почему привел в пример именно Сашу? "Не придуривайся, - горько усмехнулась Лиза. - Потому что они были друзьями". Она закусила губу, постаралась не застонать снова. Зачем она так запомнила несчастное это письмо? Память услужливо подсказала: "Это как я бы вдруг стал бегать за Ирой. Невозможно и стыдно!" Да, стыдно и невозможно. Но ведь случилось!

Погоди, погоди, надо во всем разобраться. Зачем вообще она стала так часто встречаться с Сашей? Кино, прогулки, письма... У нее же есть Ира! Правда, Ира не часто бывает на Ленгорах. Но все равно: друг-мужчина зачем? Значит, с самого начала он хотел... Нет, неправда! Все случилось нечаянно, оба они просто надрались! Может, сделать вид, будто ничего не произошло? Так вот же он - лежит рядом. Если б вчера ушел... Так ведь может уйти она! Тихо встать, выскользнуть из постели, одеться и убежать.

Что-то, должно быть, во сне он почувствовал. Или она шевельнулась или вздохнула. Только Сашка вдруг, сразу проснулся.

- Лизунь, ты не спишь? - ласково, как ни в чем не бывало спросил он.

И тут же его сильные руки опрокинули Лизу навзничь, тяжелое тело плотно прижало ее к матрацу, и уверенно, жестко и быстро, без всяких нежностей и прелюдии, Сашка вошел в нее и сразу заполнил ее собой, рот его впился в беззащитные губы, и она не могла ничего сказать, пальцы так затеребили соски, что они сами потянулись им навстречу, и Лиза, застонав от бессилия, задвигалась в такт проклятому Сашке... Кто он ей, черт возьми? Позавчера - только друг, без пола и внешности, вчера - случайный любовник, а сегодня... Кто он сегодня?

- Пусти, - с ненавистью сказала Лиза и резко сбросила с себя тело, имевшее над ней такую страшную власть.

- Ты чего? - простодушно удивился Саша.

Он попытался обнять Лизу, сунулся к ней с поцелуем, но запах подмышек, несвежий рот, маленькие, растерянно моргавшие голубые глазки - все это вызвало у нее такой прилив отвращения, что она вскочила, как подброшенная пружиной, накинула на плечи халат и бросилась в душ от всей этой гадости отмываться.

Там она стояла под горячими струями, запрокинув в отчаянии голову, стиснув зубы. "Уходи, уходи!" - заклинала Сашку. И еще: "Ненавижу!" И еще: "Это ты во всем виноват! Зачем ты уехал? Сделал женщиной и уехал - зачем? Как ты мог? И как мне теперь дожить до вашего Рождества? Дотерпеть - как?" Это все - уже Жану.

Саша, естественно, никуда не ушел. Правда, хватило ума встать и одеться. Он даже свернул и сунул в ящик постель. Врожденное ли чувство приличия, инстинкт, странная ли реакция Лизы были тому причиной? Как знать. Во всяком случае, Лизу встретил пай-мальчик - добродушный, приветливый и спокойный.

- Поставить чайник? - улыбаясь, спросил он, и Лиза совсем растерялась.

Она молча кивнула. Саша взял чайник и пошел вразвалочку, насвистывая, в кухню. И эта его походочка, и этот подлый свист доконали Лизу. Значит, для него это не имеет никакого значения? И видно, есть опыт, и она, Лиза, одна из многих... Лиза задыхалась от боли, ярости, унижения. В горести своей даже не вспомнила, что сама выпрыгнула из постели, не допустила ни нежных слов, ни объятий. Сейчас ей казалось, что Сашка ее презирает - ведь она оказалась женщиной! - думает, что она со всеми...

Бог знает, какие глупости молниями вспыхивали у нее в голове, вызывая нестерпимую боль в затылке. Она открыла окно, высунулась по пояс, стараясь глотнуть побольше свежего воздуха. Как все серо вокруг! Серое небо, серый асфальт сливаются воедино. Только аккуратные елочки по мере своих слабеньких сил противостоят этой серости. Но они такие маленькие, сверху их почти и не видно.

А у Жана сейчас тепло. По ночам московское радио зачем-то дотошно докладывает, будто дразнит сидящих в клетке, сколько градусов сейчас в Риме, Париже, Мадриде, и Лиза слушает, представляет...

Она шарахнулась прочь от окна, мигом натянула на себя белый пушистый свитер, торопливо влезла в серые брючки, схватила куртку, платок - тогда вся Москва ходила почему-то в платках, - сунула ноги в коротенькие сапожки и рванула к лифту. "Ключ - в двери, запрет, догадается", - успела подумать она и тут увидела Сашку. Он шел ей навстречу с чайником в руке.

- Ты куда? - удивился он.

Лиза подошла к нему очень близко.

- Никуда, - прошептала она. - И никогда, слышишь? Никогда!

- Что? Что? - искренне старался понять ее Сашка.

Но Лиза уже отошла, нажала кнопку лифта, двери тут же открылись видно, кабина стояла на их этаже, - Лиза, не оглядываясь, шагнула внутрь, и дверцы закрылись. А Сашка остался в холле, с чайником в руке, как дурак. Металличе-ская ручка жгла пальцы, он машинально поменял руку, добрел до Лизиной комнаты, поставил чайник на тарелку, чтоб не осталось на столе следа, и стал думать, что ж он, кретин, понаделал?

Так хорошо было ходить с ней в кино, гулять вечерами, танцевать в Домжуре, а главное - разговаривать. Теперь она его ненавидит, и правильно делает! Разве он не знал про Жана? Не мог разве он подождать? Надрался как свинья и вел себя как скотина!

Так терзал, проклинал себя Саша. А потом бросился ничком на кушетку, где только что был невыносимо счастлив, и зарычал, вцепившись зубами в подушку, от столь же невыносимой боли.

Куда деваться, когда на тебя обрушилась такая беда? Идти, бежать, ехать - куда? Ну конечно же, к лучшей подруге Ире.

- Ты дома? Можно к тебе?

- Еще бы! А что это голос у тебя какой-то чудной? Как вечер в Домжуре?

- Ну вот приеду и расскажу.

Ира жила далеко, на улице со странным названием - Маломосковская. Но это, может, и к лучшему: пока Лиза до нее добиралась - час с хвостиком, чуть успокоилась. Доехала на метро, перешла улицу, углубилась в обычные, по-московски запутанные переулки. Но Лиза уже научилась в них разбираться, только подъезды неизменно путала. А ведь сколько раз уже бывала в этом старом, с огромными балконами доме.

- Третий, третий подъезд, не второй, а третий! - крикнула ей Ира: она как раз вышла на балкон вешать белье.

- Прикрепили бы хоть таблички, - подняв голову, отозвалась Лиза.

- Придет время - прикрепят, - весело сказала Ира. - Не все же такие рассеянные...

В квартире, как и положено семейству военных, было строго и чисто. Вера Ивановна, Ирина мама, встретила Лизу, вытирая руки о пестрый передник.

- К столу, к столу! Мы уж, Лизонька, тебя заждались. А мой благоверный на сборах, так что компания исключительно женская.

Как здорово готовила Ирина мать! Мотаясь с мужем по гарнизонам, шалея от унылой гарнизонной жизни - работа для нее, учительницы, не всегда находилась, - изучила со скуки чуть ли не все национальные кухни, записывая их тонкости по старой учительской привычке в толстую линованную тетрадь. Осев наконец в Москве, любила удивить домочадцев то корейской лапшой куксу, то казахскими мантами, выискивая по базарам необходимые специи.

- Сегодня у нас все просто, - объявила она. - Щи, пельмени, грибочки.

Ничего себе - просто! Лиза уплетала всю эту вкуснятину за обе щеки и была не в силах остановиться: капуста, перченная по особым корейским рецептам - три года жили в степях Казахстана, куда выслали из Уссурийского края чуть ли не всех корейцев, - крохотные маслята в подсолнечном масле, а уж щи... Ира от Лизы не отставала. Вера Ивановна - высокая, статная, еще молодая, - подпершись, смотрела на девочек. "Хорошая у Иры подружка. Только трудно, видать, в общежитии, голодновато. Хотя Ирка моя все равно туда рвется: танцы, мальчики, болтают там до утра... Надо пироги ей давать с собой, что ли..."

- Наелись?

- Ага!

- Ну, слава Богу! Идите в Ирину комнату. Ладно, ладно, я сама помою посуду. Идите, чего уж...

- Ирка, что я наделала! - закрыв плотно дверь, сразу сказала Лиза. Это ужасно!

- Изменила Жану? - мгновенно догадалась Ира.

- Откуда ты знаешь? - ахнула пораженная ее проницательностью Лиза.

- Да у тебя все на морде написано, - проворчала в ответ Ира. - Пить надо меньше, - назидательно добавила она.

Лиза низко опустила грешную голову. Ира встала, зажгла старинную настольную лампу с амурами и шелковым абажуром. Комната озарилась нежным розовым светом.

- Ладно, - примирительно сказала она, - чего там? Теперь - лишь бы не влипнуть. Вы предохранялись?

- Нет, - пролепетала Лиза. - Ты даже не спрашиваешь, кто он...

- Кто-кто... Небось Сашка.

Ну Ирка! Насквозь все видит!

Лиза положила руки на стол, а на руки - голову. Как надежно, тепло у Иры. И защищенно: рядом мать, и уж она не позволит никакому Борису остаться на ночь... Впервые Лиза остро ощутила, что она здесь - одна.

Зазвонил телефон в коридоре, и Вера Ивановна сняла трубку.

- Ира, тебя! - крикнула она.

Ира проворно вскочила с дивана, выбежала в коридор, взяла висевшую на металлическом длинном шнуре трубку.

- Але... Саша?

Лиза тут же оказалась с ней рядом. Сделав зверское лицо, отчаянно замахала руками.

- Нет, она не у меня, - поняла ее Ира. - Не знаю... Правда, не знаю... Да откуда мне знать?

Вера Ивановна укоризненно покачала головой:

- Ах вы, дурочки! Разве это метод?

- Мама, ты обещала, - обиженно напомнила Ира.

- Молчу, молчу... Я же не виновата, что у меня есть уши. Замолкаю и удаляюсь. Чай на столе.

Ира обняла подружку.

- Останешься? Оставайся! Постелем тебе на диване.

А у Лизы и сил-то не было - снова ехать на Горы. Отяжелев от непривычно сытного обеда, обласканная в гостеприимном московском доме, она, с трудом удерживая отяжелевшие веки, смотрела, прищурившись, на высокую, стройную, очень похожую на мать Иру, и та, казалось, плыла в тумане, и слова ее - утешительные слова настоящей подруги - доносились до сознания Лизы как сквозь вату.

- Да ты у меня совсем спишь, - жалостливо сказала Ира и, обняв Лизу, увела ее назад в свою комнату.

- Нет, я не сплю, - пробормотала в ответ Лиза, пристраиваясь на диване. Глаза у нее совсем закрывались. - Просто устала.

- Ну и отдохни.

Заботливые руки положили на диван подушку, кто-то набросил на Лизу легкий пушистый плед. Она уже ничего не видела.

- Это потому, что снова пошел снег, - услышала Лиза мягкий голос хозяйки дома.

- Это потому, что вчера у них был вечер, танцы до упаду, - объяснила матери Ира.

"Это потому, что я очень несчастна, - вздохнула, проваливаясь в глубокий спасительный сон, Лиза. - Как хорошо, что можно уснуть и ни о чем не думать".

- Да, мальчик, - задумчиво сказала мама, - теперь и я вижу, что ты влюблен. Влюблен как безумный. А вообще любовь - это и есть болезнь: душевное расстройство, какая-то мания.

Мать сидела в большом кресле, положив полные руки на округлые подлокотники, откинув голову на его высокую спинку, мирно покачиваясь качалку купил ко дню ее рождения Пьер, за огромные деньги, на аукционе, но смотрела на сына с тревогой.

- Болезнь? - поднял на нее измученные глаза Жан.

- Не обижайся, - взяла его тонкую руку мать. - Я, может, не так сказала.

- Так, - снова опустил голову Жан. - Я думаю, думаю, думаю, и все о ней... Я просто ничего, кроме нее, не вижу.

- Но она ведь в Москве, - осторожно заметила мать: эти его слова испугали. - Как можно видеть того, кого нет? Хотя, конечно, я понимаю: можно представить.

- Нет, - не принял подсказки Жан. - Именно вижу. Однажды даже догнал какую-то девушку... Наверное, я и вправду свихнулся.

Как ни сочувствовала Марго своему Жану, все-таки она поморщилась: в их кругу так не выражались. "Свихнулся..." Ну где это видано? Но тут же себя одернула: мальчик страдает!

- Ладно, - решительно встала с кресла. Подошла к Жану, положила руку ему на голову. - Ладно, - повторила она, - лети в Москву, вези сюда свою Лизу. Все равно ни черта ж ты не учишься!

- Что за слова, Марго?

Они и не заметили, как пришел отец.

- И почему сидите впотьмах, как заговорщики?

Пьер, как всегда, был энергичен и весел. Как всегда, кроме своего бизнеса, ничего не знал и знать не хотел.

- А мы и есть заговорщики, - улыбнулась Марго, но смотрела на мужа строго, решительно.

О, как хорошо он знал этот взгляд! Что-то, значит, случилось в ее царстве.

- Завтра с утра, - заговорила Марго, и ее черные глаза велели молчать, соглашаться, - Жан займется своими делами.

- Какими? - насторожился Пьер.

- Главными! - Марго даже топнула маленькой ножкой. - Полетит в Москву, за своей Лизой.

Пьер редко терялся - в этой жизни ему, чернокожему, приходилось за все биться насмерть, - но когда так говорила Марго...

- А учеба? - только и спросил он. - Ты хотел лететь на каникулы, кажется?

- Не стану я ждать каникул, - чуть слышно - не от страха перед отцом, а от того отсутствия сил, какое овладевало им все больше и больше, - сказал Жан. - Ничего у меня без нее не выходит.

- Так заведи себе подружку, - покосившись на Марго, не очень уверенно посоветовал Пьер.

- Не получается! - тонко закричал Жан. - Мне скучно со всеми, я не знаю, о чем говорить!

Отец тяжело опустился на стул.

- Черт его знает, - он и не заметил, как повторил словцо Марго, только что им осужденное, - что такое есть в этих русских девушках? Они ведь и одеваются плохо, и не имеют косметики...

Жан невесело рассмеялся:

- Косметика... Ах, папа...

- Что - папа?

- Первое время я просто глаз не мог от них отвести - такие они красивые. А потом узнал Лизу... Ну ты видел же фотографию!

- Да, хороша, - нехотя согласился Пьер.

- А какая умная, добрая и... - Жан запнулся, но сказал все-таки, нежная, бескорыстная...

- Да уж, - недоверчиво пробурчал отец. - Хотя, пожалуй...

- Что?

- Отказаться от Парижа... От такой семьи, как наша... Может, она расистка?

- Нет! - вскинулся Жан, потому что была, была доля правды в словах отца. - А богатство... Она о нем и понятия не имеет... Там все по-другому, этого даже не объяснить... Так я полечу?

Он спросил робко, с надеждой. Конечно, на его стороне была мать, но решал все отец.

Марго все так же - серьезно, смело, решительно - смотрела на мужа, и он понимал, что она знает что-то такое, чего ему не понять.

- Лети, - пожал Пьер плечами. - Только потом не жалуйся.

- На что?

- А на то... - Пьер старался не смотреть на жену: она приказывала ему молчать. - Вот поссоритесь...

- Почему мы поссоримся?

- Все ссорятся, - объяснил отец. - Поссоритесь, да и назовет она тебя черномазым. Тогда не жалуйся. Ты ведь пока не знаешь, как это больно.

- У них, в Союзе, нет никакого расизма, - горячо заговорил Жан, откуда-то вдруг взялись силы.

- Потому что нет негров, - засмеялся отец. - А вот скажи: антисемитов там тоже нет?

Это был удар ниже пояса - про антисемитизм в России все знали, - но Пьер пытался спасти, вразумить сына!

- Антисемиты есть, - неохотно признал Жан. - Но Лиза...

- Знаю, знаю: кто угодно, только не Лиза, - усмехнулся Пьер. - Когда влюблен...

Он помолчал, походил по комнате, не глядя ни на жену, ни на сына.

- Да я ж сказал - лети...

Жан вскочил со стула, лицо его расцвело улыбкой, глаза сияли. От недавней подавленности не осталось и следа.

- Так я ее привезу? - живо, энергично заговорил он. - Только знайте, мы там поженимся, иначе ее не выпустят. А здесь, в Париже, обвенчаемся.

- Ну, раз иначе не выпустят... - окончательно сдался Пьер. - Раз берешь на себя такую ответственность... Ведь католики женятся один раз, не забыл? Хотя какой ты католик... Все вы, молодые, отошли от веры. А она, Лиза твоя, - католичка?

- Не знаю, - испугался неожиданно возникшего препятствия Жан.

- Они там все атеисты, - пришла ему на помощь мать. - Так им велят, и они не смеют ослушаться. Так?

Она вопросительно взглянула на сына.

- Не очень так. - Жан с благодарностью смотрел на мать. - Не все атеисты. Старушки, например, ходят в церковь. И некоторые молодые - тоже. Но комсомольцы - нет.

- А ты ходил в церковь? - строго спросил отец.

Жан опустил голову. Врать не хотелось.

- Ну что ты к нему пристал? - вступилась за сына Марго. - Он учился... Знаешь, какой там трудный язык?.. Пошли-ка лучше ужинать. Устал? Проголодался?

Как она могла забыть старую, всем известную истину: мужчину нужно сперва накормить.

Она повела Пьера ужинать.

- Оставь мальчика в покое, - шепнула по дороге. - Ему и так трудно.

- Всем трудно, - справедливо заметил Пьер.

- Нам - уже нет, - возразила Марго.

- Только в этом плане, - не мог не согласиться со своей мудрой женой Пьер. - Но у нас есть другие проблемы, и поглавнее, чем у нашего дурачка.

- У каждого возраста свои проблемы самые главные...

Пьер собрался поспорить, но тут в дом ворвалась Марианна, сбросила с плеч рюкзачок, крикнула всем: "Салют!" - и, как всегда с ее появлением, стало шумно и многолюдно. Словно не одна девчонка в мини-юбочке и белой кофточке вернулась из коллежа, а целая ватага подростков влетела, как стая растревоженных птиц, в чинный, благопристойный дом.

Марианна с ходу врубила джаз - в своей комнате, но на полную мощность, - с типично французской живостью затараторила с подругой по телефону, легко коснулась губами щек отца, матери, брата и, схватив что-то вкусное со стола, умчалась по каким-то своим неотложным делам.

- Эй, - повернулась она ко всем у порога, и короткая юбочка веером разлетелась вокруг стройных ног, - так вы его отпускаете? Имейте в виду, что я - за!

Откуда она-то знала? Спросить никто не успел: Марианна исчезла.

- А обед? - безнадежно крикнула вслед мать.

- Мы в пиццерию! - донеслось уже с улицы.

- Кто это - мы?

Суровое лицо Пьера смягчилось: он обожал младшую дочь.

- О Боже, - протянула Марго, - за Марианну-то хоть не волнуйся! Еще успеешь... Хорошо, что она не знает бедности. Знаешь, как богатая девочка писала сочинение о бедной семье? "И папа был бедным, и мама была бедной. И шофер у папы был бедным, и шофер у мамы был бедным. И даже повар у них был бедным..."

Марго засмеялась, а Пьер с нежностью улыбнулся. Что-то давнее, юное напомнила ему Марианна. И как она похожа на мать! Только Марго, когда он встретил ее в мастерской у своего друга-художника - Пьер с юности увлекался живописью, - была, пожалуй, еще красивее.

- Жан, к столу, - строго сказала Марго, скрывая страх, неуверенность: исхудавший, несчастный Жан неизменно отказывался.

Но на этот раз разве мог он сказать "нет"?

- Поезжай, - в третий раз повторил отец, думая о себе и Марго. Похоже, это и в самом деле любовь. Нельзя от нее отказываться. Будешь потом всех нас корить...

Он приоткрыл белую фарфоровую супницу, стоявшую посреди стола.

- О-о-о, луковый суп... Ешь и беги оформляй визу.

Так решили свободные люди в свободной стране, наивно полагая, что главное - принять решение. Ну, еще деньги. А так... До Москвы лёта - всего ничего, а в Москве ждет Лиза, тоже скучает. И даже строгая сибирская мама смирилась. Так, во всяком случае, понял из последнего письма Лизы влюбленный Жан.

Ах, дети, дети! Уж лучше бы они не писали друг другу! Или хоть не обсуждали бы свои грандиозные планы на будущее. А Жан, дурачок, однажды наклеил на конверт марку с портретом, как вы думаете, кого? Аденауэра! Того самого, кто спал и видел, как бы это ему поглотить ГДР, слить два немецких государства воедино, приблизить НАТО к границам Союза да и разжечь третью мировую войну! Так писала газета с гордым названием "Правда", так вещало московское радио.

Письма туда-сюда до поры до времени доходили. Но - прочитывались. Серьезные люди в скучных, дорого обставленных кабинетах, получая за это большие (по советским понятиям) деньги, изучали послания смешных наивных ребят и делали серьезные выводы. Короче - визы Жану не дали.

- Почему? За что? Как они смеют? Что я такого сделал?

Жан плакал, кричал, бегал по комнате, а за ним, с трудом поспевая, бегала мать. Потом позвонила Пьеру, и он примчался: такого голоса у Марго не слышал со времен той давней истории с секретаршей.

- Успокойся, прекрати, будь мужчиной! - пытался остановить он истерику сына. - Ты же знаешь, какие у меня связи... Я уверен, что смогу... Да замолчишь ли ты наконец?

- Папа, папочка, прошу, умоляю! - рыдал Жан. - Ради Бога! Помоги, помоги, помоги!

- Помоги ему, Пьер. - Марго печально взглянула на мужа. - Мальчик так мучается.

- Я же сказал, помогу, - набычившись, сжав кулаки, заверил свою команду Пьер. - Он не шпион и не враг, это какое-то недоразумение. Сейчас же звоню Жерару. Только не мешайте!

- Конечно, конечно, - благодарно сжала ему руку Марго.

Но Пьер не смог ничего. И друзья его не смогли: ведь решала все не французская сторона. А русские уперлись так, что французы просто разводили руками. Казалось, непоправимый ущерб будет нанесен великой державе, если французский паренек увезет из Москвы русскую девушку Лизу, если эти двое будут счастливы (или несчастны) не в Москве. Заодно и письма туда-сюда приходить перестали. И с Москвой не соединяли часами, а если соединяли, то шумы, треск, щелчки ничего не давали понять, ничего невозможно было расслышать. Да и что изменилось бы, если б ребята друг друга услышали? Ничего ровным счетом.

Стояла зима. Снег выпал в Париже. А Жан все метался, на что-то надеясь, веря в какую-то там справедливость. Мать утешала, бранила, взывала к разуму. Тщетно! Пришлось снова отвлечься от важных дел Пьеру. Он подумал, подумал, порылся в бумагах, нашел старую визитную карточку, позвонил - как ни странно, телефон оказался прежним, хотя адрес сменился, - обо всем договорился и вручил визитку жене.

- Вот, возьми. Сначала сходи сама, одна, без Жана. Он многим помог.

Это был известный и очень дорогой психоаналитик. Когда-то он открыл глаза Пьеру на его секретаршу, это он разъяснил, что означал ее звонок: предательство! Он же вылечил от бессонниц и помог забыть то, что упорно не забывалось.

Марго вошла в кабинет, расположенный в старинном здании, в тихой улочке, неподалеку от площади Согласия, все рассказала.

- Не ест, не спит, ничего не делает, ни с кем не разговаривает. Даже уже не плачет, - закончила она свое горькое повествование. - Похудел страшно.

- Надо было прийти раньше, - укоризненно сказал доктор. - Но ничего, справимся - все вместе. Жаль вашего сына, мадам. - Доктор помолчал и как истинный француз добавил: - Жаль любовь. Такое чувство не часто встречается, уж вы мне поверьте.

- Да?

- Сейчас не очень получается у людей с любовью, - задумчиво продолжал доктор.

- Правда? - машинально спросила Марго.

- Правда... Я имею в виду именно любовь, мадам: единение сердец, а не только плоти.

- Но почему?

- Все очень заняты: надо делать карьеру, не отставать в бешеной гонке... Есть и другие причины, но эти - главные. Ко мне приходят в основном лечиться от безлюбия, не от любви. Приводите вашего сына. Ему сейчас очень трудно, но он счастливый человек, мадам: ведь он умеет любить.

И на следующий день доктор занялся бедным Жаном. А в Москве психоаналитики загнаны были в подполье, их как бы и не было. Про психоанализ не писали даже в специальной литературе, хотя методом его еще как пользовались - особенно при лечении некоторых форм шизофрении. Но чтоб практиковать, чтоб помочь... Это же противоречило марксизму!

Так что Лизе предстояло выкарабкиваться самой. С помощью Иры.

- Все надо делать вовремя, - мудро изрекла Ира.

- Если бы я представляла, что меня ждет! - простонала в ответ Лиза. Ирка, я пропадаю!

Они валялись на кушетке в Лизиной комнате - кушетку можно было раздвинуть, засунув в образовавшуюся щель подушки, - и бездельничали: не листали учебники, не читали, почти не разговаривали, обменивались лишь немногими репликами.

День после экзамена - это свято: все сачкуют. Ну скажите, какой болван будет в этот день заниматься? Да никакой, разве что отъявленный, презираемый всеми зубрила. А Лиза с подружкой зубрилами-то уж точно не были. Вот они и валялись. Тем более что за окном падал пушистый снег, нагоняя на девочек сладкую дрему, сгущались синие сумерки, а на столе стоял огромный пакет с пирожками - Вера Ивановна отпустила Иру с ночевкой, - и можно было не ходить даже в столовку.

- Ты все боялась родить негритят, - напомнила Ира.

- Да, боялась, - не стала отрицать Лиза. - И еще жалела маму.

- А помнишь, как глазели на него на вокзале? - набирала очки Ира. Надо же было успокаивать Лизу! - А тот дурак в купе? Ну тот, который полковник?

- Так ведь он дурак.

- Дураков везде много, - назидательно заметила Ира. - И в Париже тоже. Ты бы там страдала.

- Я и здесь страдаю.

- Значит, надо перебороть себя и забыть.

- Может, научишь как?

Замолчали. Слезы, крики, вспышки отчаяния - все перенесла верная подруга Ира. Уговаривала и утешала Лизу часами. А потом подоспела сессия. Хочешь не хочешь, надо сдавать. Пришлось приналечь: на арабский - Лизе и на китайский - Ире. Занимались у Иры - в основном из-за сытной кормежки: времени на очереди в столовку, конечно, не было. А отдыхали у Лизы.

- Ну так, - распорядилась их жизнью Ира, - два часа занимаемся, пятнадцать минут говорим о Жане. Идет?

- Идет, - согласилась Лиза, и стоило ей нарушить регламент, как беспощадная Ира сурово напоминала о соглашении.

- Что это Лизонька так похудела? - в первый же вечер, лишь только остались они одни, спросила у дочери Вера Ивановна. - И какие-то у нее такие глаза...

- Дай слово, что никому не скажешь!

- Даю.

Ира все рассказала.

- Да что ты говоришь? Негр? Настоящий негр? - всполошилась Вера Ивановна. - Вот и хорошо, что уехал. Негр... Еще чего не хватало!

- Да какое это имеет значение? - рассердилась Ира. - А если бы мой Борис был негром?

- Скажешь тоже! - Вера Ивановна аж руками всплеснула. - Ну уж нет, никаких нам негров не надо!

- Так ты расистка? - ехидно поинтересовалась Ира.

- Не обзывайся, пожалуйста, - призвала ее к порядку Вера Ивановна. Никакая я не расистка, но негр... Вы б еще папуаса мне привели!

- Во-первых, никого мы к тебе не приводили, - возмутилась Ира. Во-вторых, сравнивать Жана с папуасом... Он такая умница, так воспитан... Нашим мальчишкам рядом с ним не стоять! Ох, мама, все-таки ты расистка.

В этот вечер они впервые поссорились всерьез, по-настоящему, но потом, естественно, помирились. Вера Ивановна снова дала честное благородное слово никому ничего не рассказывать, ночью обо всем поведала мужу, и тот с солдат-ской прямотой высказал все, о чем она думала и сама.

- Вот они, ваши новые времена! Напустили в Москву иностранцев: всяких негров, арабов, китайцев... Ну китайцы - куда ни шло. - Он вспомнил вовремя, какой страной занимается его дочка. - Да, китайцы, корейцы ладно, но негры... И эти их Ленгоры - танцы, шманцы... А ты поощряешь!

- Ну, теперь я виновата!

И Вера Ивановна поссорилась уже с мужем. Но он не умел на нее сердиться и всегда, неизменно мирился первым.

- Помнишь Кима? - неожиданно спросил он. - И Васю Ли? Как они нам помогали устроиться и учили делать их капусту кимчхи и лапшу куксу?

- А Карамат подарила мне узбекское сюзане, помнишь? - подхватила Вера Ивановна и благодарно сжала большую теплую руку мужа. - Я похвалила, а она тут же сняла его со стены - "так у нас принято", - и я не смогла отказаться. А ведь как пострадали они в тридцатых... Могли бы нас и возненавидеть.

- Да при чем здесь мы? Но вообще ты права: раз мы русские, так за все в ответе. Могли, еще как! Ты уж будь с ней поласковей, хорошо? Они ж у нас еще маленькие.

И Вера Ивановна подсовывала Лизе лучшие кусочки, поила чаем, пекла пироги, выдала, когда грянули морозы, теплую, толстую, связанную собственноручно в Норильске кофту, и эти простые мелочи потихоньку отогревали осиротевшую Лизину душу.

И еще - Артем. То ли Ира что-то шепнула своему Борису, а тот - другу, то ли такое случилось уж совпадение, только Артем снова возник в Лизиной жизни: явился однажды в дом вместе с Борькой, а там как раз Лиза.

- Ой, привет!

Серые умные глаза вспыхнули радостью, и незримыми токами эта радость передалась Лизе. Она не знала еще, что когда человек одинок - так, как была одинока сейчас она, - то спасает сама мысль, что кому-то ты нужен.

- А мы занимаемся, - зачем-то объяснила она и торопливо добавила: - Но у нас как раз перерыв.

- Знаю, - спокойно сказал Борис, он был уже своим в этом доме. - Ваше расписание мне известно. Пошли погуляем! Сегодня чуть потеплело.

И они вчетвером вышли на улицу.

Мороз под тридцать покинул Москву, переместился к себе, на Север, и только особая, чуткая тишина да жесткий хруст сухого ломкого снега, какие всегда сопутствуют сильным морозам, напоминали о том, как люто было еще вчера в городе.

Темное небо над головой... Тяжелые ветки согнулись под тяжестью снега. И никого вокруг, только они - впереди Ира с Борькой, сзади Лиза с Артемом. Свежий воздух питает легкие, врачует уставший мозг. Артем осторожно берет Лизу под руку.

- У вас когда экзамен?

- Послезавтра.

- Пойдем после экзамена на выставку?

- На какую выставку?

- Одного художника. Он вообще-то не выставляется...

Лиза смеется.

- Значит, он не художник.

Но Артем серьезен.

- Это ничего не значит. А не выставляют, потому что авангардист. Или модернист. Я в этом не разбираюсь. Короче - не в русле... Друзья пробили выставку в одном клубе, на самой окраине, в фойе. Еле уломали директора: ужасно боялся, а чего - сам не знает. Пошли, а? Жаль парня. Никакой о выставке информации, никаких афиш! Только у дверей клуба болтается какая-то бумажка. А тут еще этот мороз: люди нос боятся из дому высунуть. Поддержим искусство? Борька с Ирой идут тоже.

- Ну раз идет Ира...

Лизе было все равно. Она потеряла Жана - это главное, что с ней случилось. Остальное не имело значения. И еще надо как-то оторваться от Сашки, забыть ту безумную ночь. Ведь это о нем писал Жан: "Лиза, не надо!" Почему он вспомнил в письме про Большой театр и как предал друга Онегин? Почему писал о том, как невозможно было бы ему бегать за Ирой? Словно чувствовал что-то, предупреждал... Теперь кто угодно, только не Сашка!

Артем покосился на Лизу. Какая она хорошенькая! И эти короткие сапожки, и пушистая шапка с помпончиками, а из-под шапки выбиваются пепельные волосы, как туман... О чем она думает?

- О чем ты думаешь? - прижал он к себе ее локоть.

- Об этом художнике. Ему, наверное, трудно. И почему он должен писать, как все? Почему его работы не выставляют? В чем, скажи, здесь опасность?

- Опасность? - не понял Артем.

- Ну да, - подтвердила Лиза. - Власти ведут себя так, словно эти несчастные авангардисты делают бомбы. Помнишь постановление - когда-то давно - "Сумбур вместо музыки"? И как травили Зощенко и Ахматову? Потом всю эту травлю назвали неправильной, осудили. Почему же теперь все начинается снова?

Она раскраснелась, пошла быстрее, голос ее звенел в чистом морозном воздухе. Артем слушал Лизу с нарастающим изумлением: хорошенькие девушки не должны быть такими умными! И политика - не их дело. Знал бы он, кто заставил Лизу обо всем этом задуматься! Жан помог ей понять. Она и сама что-то такое чувствовала: смутное разочарование, неясную тревогу казалось, старое возвращалось в общество. Но Жан знал много больше.

- Сила государства в том, какую степень свободы может оно контролировать, - говорил он. - А какая степень свободы у вас? Никакой! Значит, и государство слабое.

- Что такое ты говоришь? - не из убеждения, а от обиды возразила как-то раз Лиза.

- А вот увидишь. Проедите свою нефть...

- Как это - проедим?

- Ну, вы продаете нефть и покупаете мясо...

Лиза так ясно услышала голос Жана, что испуганно оглянулась. Улица белым-бела, светят желтые фонари, и по-прежнему, кроме них, никого. Где ты, Жан? Темное, родное лицо, высокая фигура в беспечно расстегнутой куртке и ботинках на толстой подошве. Почему его к ней не пускают? А картины художника не выставляются - почему? Постой, при чем тут художник? Какая тут, между этими двумя событиями, связь? Какая-то есть... Чтобы все - как один, и один - как все. С детства помнила Лиза какой-то такой лозунг.

- А на выставку пойдем обязательно, - с непонятной Артему горячностью сказала она. - Сдадим экзамен и сразу пойдем.

Сдали историю партии - самый трудный, противный экзамен. Никакой арабский с ним не сравнится! Столько пустых слов, обещаний, нарочитой уверенности, столько дат, лиц и событий - мелких, ничтожных! И съезды, и пленумы, и еще какие-то сборища, и все их нужно запомнить, а они так друг на друга похожи, особенно пленумы: на одном решают что-то там ликвидировать и тогда - только тогда! - расцветет пышным цветом сельское хозяйство, на втором - это, ликвидированное, но уже под другим столь же длинным названием решают восстановить... О Господи, как это все упомнить? Впрочем, Лиза и не собиралась запоминать. Понаделала шпаргалок - и все дела. А Ира честно учила, изо всех сил стараясь понять, разобраться - в этом ей помогал отец: когда-то вел семинары. Соответственно Лиза получила "отлично", Ира же "хорошо". Вконец обнаглев, Лиза даже не удосужилась шпаргалку переписать, так по ней и шпарила, то заглядывая в листок, то глядя на преподавателя честным, преданным взглядом.

- В другой раз слушайся старших, - сказала она огорченной Ире. - Из-за этих поганых пленумов сорвалась повышенная стипуха. А ведь она летняя, длинная...

- Да ладно, - постаралась взять себя в руки самолюбивая Ира. - Предки подбросят. Я же не в общежитии!

- Трудно понять, зачем нам их пленумы? - продолжала меж тем Лиза. Все их решения, постановления... Помнишь, как взбунтовались наши иностранцы?

Еще бы Ире не помнить! Жан все уши им тогда своим возмущением прожужжал.

- Почему мы должны учить историю вашей партии? - кричал он на Иру. Русский - да, литература - конечно, история - тоже... Но это...

Он не смог подобрать подходящего слова, да и Лиза остановила его. Подошла, обняла за плечи.

- Тихо, тихо, при чем тут она?

Жан мгновенно умолк, виновато взглянул на Иру, улыбнулся смущенно жемчугом блеснули ровные белые зубы, - низко склонив курчавую голову, чуть коснулся поцелуем ее руки, а Лизу дружески чмокнул в щеку.

- Извините, конечно, при чем здесь вы?

А через неделю ворвался сияющий, гордый.

- Отменили! Разрешили! И на лекции не нужно ходить! Только китайцы будут учить и сдавать. Их землячество с самого начала было против, они и в ректорат не пошли. Ну так им и надо - пусть зубрят, если хочется. Мало им своих, что ли, пленумов?..

Итак, Ира с Лизой сдали историю КПСС и с сознанием выполненного долга, с легкой душой и веселым сердцем пошли на выставку со своими мальчиками.

Это только так говорится - "пошли". На самом же деле долго ехали в метро - с двумя пересадками, - потом на автобусе: клуб и в самом деле находился черт-те где. Большой, белый, с массивными, как слоновьи ноги, колоннами, он гордо возвышался в районе серых пятиэтажек, но погоды здесь явно не делал. Вечером там шел приключенческий фильм, а сейчас, днем, было ошеломляюще пусто, хотя афиша у входа приглашала на выставку.

- Проходите, проходите, - приветливо сказала старенькая вахтерша с усталым от долгого бездельного сидения лицом и блеклыми, словно выцветшими глазами. - Вон гардероб, можете раздеться, я пригляжу. Все одно никого нет.

Чуть помедлив, пришедшие повесили свои пальто, и эти четыре одежки, скромно притулившиеся в громадном пустом гардеробе, как-то особенно зримо подчеркнули полный провал выставки, на которую только они и пришли.

Зал, где висели картины, был, разумеется, пуст. В углу стоял покрытый красным сукном столик с красной же книгой отзывов. И даже ручка предусмотрительно лежала рядом. И эта книга, и эта ручка прямо-таки вопили о милосердии. "Обязательно напишу!" - решила Лиза, взглянула строго на Иру, и та кивнула.

- А как же, - тихо ответила она на немой Лизин призыв.

Их беспечные спутники не обратили внимания ни на книгу, ни на сиротливую ручку, не заметили быстрый обмен взглядами Иры с Лизой, не поняли, о чем сказала Ира. Нечувствительные к мелочам, как все мужчины, они искали глазами художника.

- А где же Лёня? - спросил в пространство Борис.

- Да здесь я, здесь.

С того конца зала к ним шел, сунув руки в карманы стареньких брюк, высокий, с прямыми, костлявыми даже плечами, невероятно худой парень. Ярко-синие глаза васильками цвели на бледном лице. Серый поношенный свитер свободно болтался на тощем теле. Светлая бородка была аккуратно подстрижена. Неопределенного цвета кеды неслышно ступали по ковровой дорожке.

- Дорогим гостям - нижайший поклон, - ернически поклонился он, не вынув, впрочем, рук из карманов. - Вы у меня сегодня первые. И последние, добавил он после паузы почти шепотом.

Что-то похожее на изумление было в этом сдавленном шепоте, что-то испуганное и пугающее. Лиза не могла бы определить точно, что.

- Почему? - энергично возразил Борис. - Придет народ в кино и заглянет!

Он-то хотел утешить, приободрить, а получилось плохо. Лицо художника странно перекосилось, задергался левый глаз, он привычно прижал руку к виску.

- Заглянет? - уязвленно переспросил он. - Искусство как приложение к шпионским страстям?

И тут, оторвавшись от Артема, к нему подошла Лиза.

- Покажите нам вашу выставку, - мягко сказала она.

Но художник участия ее не принял. Напротив, оно его рассердило.

- А что показывать? - грубовато спросил он. - Смотрите... - И сделал широкий приглашающий жест. - Смотрите, - повторил он. - А мне, извините, некогда: призвал директор - нежданно-негаданно. Что ему, черт его не видал, интересно, нужно?

И, распрямив свои и без того прямые плечи, быстрыми шагами покинул зал.

- Не обращайте внимания, девочки, - негромко сказал Борис. - Он просто нервничает, но очень добрый. Я сам вам сейчас все покажу. Это, например, "Мир грез"...

И Борис подвел их к первому полотну.

Картины были такими же странными, как их создатель. Переливались, переходя без полутонов одна в другую, яркие, раздражающие глаз краски, скрещивались линии, эллипсы и округлости, в которых мелькали какие-то тени. Иногда можно было угадать заштрихованную тонкими линиями человеческую фигуру, или плавающий в океане глаз. Горели звезды, и летели кометы, на белом пространстве выплывал, как из тумана, крест. Лиза плохо разбиралась в живописи, редко ходила в музеи и не смела судить. "Крест - это он зря, рассеянно подумала она. - С крестом никуда не пустят, ни на одну выставку..." Но почему бы не быть и такому искусству - декоративному, с ее точки зрения? Почему его прячут в каком-то клубе на окраине города?

Она стояла, задумавшись, у белого пространства с тенями: чем-то картина ее задела. Артем, потоптавшись немного рядом, примкнул к Ире с Борисом - те уже были на середине зала.

- Понравилось?

Художник в своих мягких, пропыленных, а теперь она заметила, что и рваных, кедах стоял совсем рядом - она даже вздрогнула от неожиданности.

- Да, - честно ответила Лиза.

- Чем? - строго спросил художник.

- Не знаю...

Он засмеялся глухо, негромко и хрипло.

- Хороший ответ. Главное - откровенный.

Лиза мельком взглянула на Леонида. В синих глазах застыла глухая боль. Не колеблясь, не сознавая, что делает, она коснулась его руки.

- Не обижайтесь, - ласково сказала она. - Я и вправду не знаю. Просто мне нравится стоять и смотреть на ваш "Мир грез", на эту картину.

- Хотите, расскажу, как она написалась?

Он так и сказал - "написалась", словно картину писал не он сам.

- Хочу, - тут же согласилась Лиза.

Но к ним уже шла вся честная компания.

- Ладно, потом, в другой раз, - хмуро бросил художник - настроение у него менялось ежеминутно - и пошел навстречу друзьям.

Собственно, дружил он с Борисом, но Борис познакомил его недавно с Ирой, а сегодня Леонид увидел Артема и его девушку с зелеными русалочьими глазами. "У всех кто-то есть, - с привычной тоской подумал он, - только я один со своими картинами, которые никому не нужны". Только что ему снова дали это понять.

- Понимаете, - мямлил директор, переставляя на столе календарь, перекладывая слева направо и справа налево книги, ручки, карандаши, - в райкоме мне намекнули... - Он старательно смотрел мимо. - Да вы садитесь, садитесь.

- Спасибо, я постою, - дерзко усмехнулся художник.

- Черт, куда я подевал план мероприятий? Ах вот он! Да... Надо, знаете, освободить фойе: тут у нас конкурс бальных танцев.

Зачем он про танцы-то так глупо придумал?

- А картины чем помешают? - хмыкнул художник и сел наконец.

Но директор считал, что разговор окончен.

- Короче, - он заставил себя посмотреть в глаза этому славному беззащитному парню, - до пятнадцатого пусть повисят, а пятнадцатого снимите.

Вообще-то он хотел бы избавиться от них завтра, ну послезавтра, но обычная его бесхарактерность заставила дать художнику фору.

Лёня, привыкший к гонениям, не стал спорить. Кому нужны - здесь, на рабочей окраине, - его мысли и чувства, запечатленные в красках и образах? Здесь и в кино ходят только подростки; усталая, нищая интеллигенция, которая могла бы понять, сидит дома: проверяет тетрадки, если учитель, отдыхает от пациентов или бегает по этажам еще на полставки, если врач. Спасибо Борьке, что привел хоть кого-то. А директор... Что он может сделать?

- Снимем, не беспокойтесь, - сказал Леонид и встал. - Завтра у нас какое? Восьмое? Девятого снимем.

Директор не ожидал столь легкой победы, и стало ему вдруг стыдно и тяжело.

- Зачем же? - мучительно покраснел он. - Пусть висят до пятнадцатого.

- Девятого, - повторил Леонид. - Спасибо, что дали им пристанище.

- Не за что, - виновато пробормотал директор.

Он долго сидел задумавшись, бессмысленно глядя на свой огромный, заваленный всякой ерундой стол. Кому он нужен, его Дом культуры - все эти кружки, вечера, лекции? Все так убого, провинциально, хоть и в Москве... Нет, он не прав - кому-то все-таки нужен: ребятишкам, чтоб не болтались по улицам, ветеранам, с воодушевлением распевавшим слабенькими голосами революционные песни... Но разве об этом мечтал Виталий Петрович, прорываясь когда-то в ГИТИС? Не прорвался, срезался, окончил библиотечный. А все равно верил, что будет полезен и чего-то добьется. Директор усмехнулся: он и добился - вот этого кресла.

Директор встал, заходил по кабинету. "Бедный парень, - подумал о Лёне. - Как ему трудно!" И поймал себя на том, что завидует. Он, благополучный, устроенный, завидует бедолаге художнику - худому, голодному, в старом свитере, стоптанных кедах, который живет, говорят, где-то под крышей, на чердаке, и там же пишет непонятные, но не лишенные очарования и какой-то ускользающей красоты полотна. Он все хотел с этим Лёней поговорить, порасспрашивать его о картинах, но тот от бесед и расспросов явственно уклонялся. А уж теперь-то... Чем бы ему помочь?

Виталий Петрович остановился, хлопнул себя по лбу - как он раньше не догадался? - вернулся к столу и, заглядывая в записную книжку, набрал номер нового клуба - на другой окраине города.

- Сергей? Это я. Узнал? Ну и славно. Как дела? Открываетесь? Набираешь штаты? А тебе художник не нужен?.. Отличный парень! А как же: с дипломом! Тут у меня как раз его выставка. Купил бы, кстати, картину! У тебя ж небось есть наличка.

Сергей был ему обязан: это он порекомендовал своего худрука в директора нового клуба.

- Надо подумать, - осторожно, после паузы, сказал Сергей. Поговорить... Посмотреть...

- Так приезжай и поговорим, - напирал Виталий Петрович. - Можешь и выставку у себя устроить: она у меня как раз закрывается. Сразу себя и покажешь.

Последнее убедило.

- А что, это мысль...

- Давай, - ковал железо, пока горячо, Виталий Петрович, - а то девятого у меня тут последний день. Завтра с утра дуй ко мне, идет?

- Ладно. Спасибо.

Но опытный Виталий Петрович вешать трубку не торопился. Успех положено застолбить. И он предвидел некоторые вопросы. Пусть Сергей их задаст, ответы уже готовы.

И вопросы последовали.

- Нет, не очень реализм, - живо ответил Виталий Петрович. - Но есть тут одна картина - "Букет роз". Вот она - реализм, точно! А? Что? Какой совет? Ты - директор, тебе и решать, так и знай. И другие пусть знают... Да много он не возьмет. Давай поможем искусству!

Он выслушал еще несколько фраз и вдруг разозлился.

- А просто так - взять и помочь, а? Слабо?.. Он мне не кум и не сват...

- Ну что же вы сердитесь? - пошел на попятный Сергей. - Приеду, приеду...

- Ну вот и все, - закончил короткий рассказ художник. - Увезти подсобите?

- А как же! - вскричали в два голоса Артем с Борисом.

- Нужен бы грузовичок, - безнадежно подумал вслух Леонид, - да где уж там...

- Я поговорю с папой, - заволновалась Ира. - У них в части все есть.

- Так ведь нечем платить, - растерялся Лёня.

- Что вы, какая плата! - замахала руками Ира. - Это ж солдаты... Они и дачи начальству строят, и все такое... Конечно, - она нерешительно взглянула на Леонида, - хорошо бы их накормить: они вечно голодные...

- Леонид Михайлович, а у меня для вас новость!

Через весь зал к ним спешил директор.

- Как, еще одна? - саркастически усмехнулся художник.

- Да нет, хорошая новость! - все так же издалека крикнул директор. Вы ушли, а я позвонил...

Он был так доволен, так горд собой! В общем-то все мы любим делать добро, особенно если это нам ничего не стоит.

Виталий Петрович приблизился, в двух словах все рассказал, чуть-чуть приукрашивая детали, но правды придерживаясь.

- Приходите завтра, с утра, - закончил он свой похожий на рождественскую сказку рассказ. - И не забудьте придумать, сколько возьмете за "Розы". - Он уже опекал Леонида. - И выставку целиком забирают - я имею в виду экспозицию.

- "Розы" я не продам, - заволновался в ответ художник, и все застыли от изумления. А он этого изумления даже не замечал. - Ну как я продам "Розы"? - бормотал как во сне. - Разве что сделать копию?

- Ну сделайте копию, - сказал ошеломленный столь чудовищной неблагодарностью директор. - Ему-то какая разница?

- Никакой? - поднял на него глаза художник и нехорошо усмехнулся.

Нет, что ни говори, а все-таки невозможно с этими творческими натурами! Им жаждешь помочь, а они...

- Может, и выставки вам не нужно? - въедливо поинтересовался Виталий Петрович и побагровел, теперь уже от обиды.

Художник, покачиваясь с носка на пятку, задумчиво смотрел на директора. Хорошее воспитание, данное когда-то матерью, неожиданно всплыло откуда-то изнутри, строго призвало к ответу.

- За выставку большое спасибо, - с трудом выдавил из себя этот чертов Лёня, - а преподавать не буду.

- Почему? - заорал Виталий Петрович.

- Не умею, - коротко бросил художник и нахмурился. - И времени нет.

- Да что ж это такое? - вскричал директор. - Ему предлагают работу, деньги, а он отказывается! Всего два раза в неделю - занятия-то! А в свободное время рисуйте себе на здоровье!

Художник болезненно сморщился, снова задергалось его худое лицо, тонкие пальцы нервно защипали хиленькую, подстриженную к выставке бородку.

- "Свободное время", - хамски передразнил он директора. - Нет его у меня!

- А жить на что? - пытался образумить Лёню директор. - На что покупать краски? Может, стоит подумать?

- Может, и стоит.

Художник вдруг как-то сник, призадумался, приблизился к "Розам" и погладил картину.

- Не бойтесь, я вас никому не отдам, - сказал он розам, и все озадаченно переглянулись.

Все, кроме директора: уж если Виталий Петрович брался за дело, то, будьте уверены, доводил его до конца. Пока этот странный Лёня беседовал с розами и смотрел на них, Виталий Петрович придумал новый поворот сюжета.

- К завтрашнему утру сделаете копию? - спросил он, да так спросил, что сказать "нет" было бы невозможно. - Утром заменим. Вы свои драгоценные "Розы" унесете домой, в мастер-скую, а мы на их место повесим копию.

- Зачем? - наивно удивился художник.

- Пусть думает - с выставки: больше заплатит, - разъяснил этому дурачку директор. - Сняли прямо со стены - знаете, как впечатляет?

- Но это обман, - захлопал ресницами Лёня.

- Не обман, а тактика, - стоял на своем директор.

- Не тактика, а обман...

Поспорили. Помолчали, друг на друга не глядя.

- Ладно, - промямлил наконец художник. - Напишу за ночь.

- Ну что ты... Что ты... - От возмущения Ира не могла подобрать слов. - Что ты ведешь себя как молодая вдова?

- Но я не хожу в черном, - пыталась отшутиться Лиза.

Ира шутки не приняла.

- Даже на танцы тебя не вытащишь, - гневно продолжала она, и Лиза сдалась, согнав с лица вымученную улыбку.

- Не хочется, - призналась она.

- А почему с Сережей не встретилась? - наступала Ира.

- Да я даже физиономии его не запомнила...

- Увидишь - вспомнишь!

- Зачем?

Лиза этого странного разговора просто не понимала.

Ира села с ней рядом, обняла подругу за плечи.

- Ну нет больше Жана, понимаешь, нет, - вразумительно, как старшая младшей, сказала она. - Уже скоро год, как уехал, и не пишет, и не пытается больше звонить: все равно ничего не слышно. Смирись, Лиза!

- А я смирилась, - тихо сказала Лиза. - Зачем ты ко мне пристаешь?

- Затем, что ты как неживая и ничего не хочешь! - рассердилась Ира.

- А это что такое? - Лиза кивком головы показала на стол. Там, в словарях и арабских книгах, лежала ее почти готовая курсовая. Нехотя встав, Лиза подошла к столу, взяла толстую пачку исписанных изящной арабской вязью листков. - Знаешь, сколько в арабском языке диалектов?

- Не знаю и знать не хочу, - проворчала Ира.

- Ну и напрасно, - не обиделась Лиза. - А знаешь, как интересно выяснять, откуда что взялось - это, это и это слово?

Голос ее зазвенел и разрумянились щеки. Перед Ирой на мгновение возникла прежняя Лиза.

- Никто, кроме Жана, мне даром не нужен, - теперь уже она убеждала Иру. - И с горя я занялась арабским. Кажется, это называется сублимацией.

- Не слыхала про такого зверя, - все так же ворчливо призналась Ира. А французский тебе зачем? - поймала подругу.

- Для общего развития, - с ходу придумала Лиза. - Почему бы не знать еще один язычок?

- Ты прямо как старая дева...

- Я, положим, уже не дева...

- Ну, тогда как синий чулок.

- А вот это верно, - охотно согласилась Лиза. - Ириш, ну правда же: зачем делать то, чего делать не хочется? А мне не хочется идти на свидание с Сережей, слушать излияния Саши...

- Но ведь ты женщина, - подумав, нерешительно напомнила Ира.

- Ну и что? - равнодушно пожала плечами Лиза. - Формально да.

- Что значит - формально?

- А то и значит, что ничего мне не хочется и не нужно.

- Странно...

- Я будто сплю, - продолжала Лиза задумчиво. - Будто это была не я или все это мне приснилось: руки Жана, его глаза, снег за окном...

Ира вздохнула, подошла к окну. Весна буйствовала на Ленгорах. Цвела в саду университетских ботаников черемуха, распускались бело-розовые цветы яблонь.

- Скоро лето, - сказала она. - Мы с Борькой женимся и едем в Ялту, в свадебное путешествие. А ты?

- А я не женюсь, - улыбнулась ей в ответ Лиза. - И еду к маме.

- А в Берегово?

- Это Сашка тебя попросил? - сразу догадалась Лиза. - Признавайся!

- Признаюсь, - засмеялась Ира. - За что ты его так ненавидишь, скажи?

- За то, что он... Нет, не надо, я сто раз тебе говорила!

- Но это несправедливо, Лиза!

- Знаю. В эмоциях, по-моему, нет справедливости. - Лиза помолчала, подумала. - И логики тоже нет, - с некоторым удивлением поняла она.

- И неужели тебе... - Ира поколебалась. - Неужели тебе в самом деле ничего не нужно? Ну, ты понимаешь, о чем я...

- Ничегошеньки, - все с тем же удивлением, вслушиваясь в себя, призналась Лиза. - В этом плане. А вообще нужно многое. Денно и нощно учу арабский, английский, французский, читаю, слушаю музыку. - Лиза ласково, как живому, кивнула проигрывателю. - И мне хорошо.

Жан все-таки оставил проигрыватель, и почти с каждой стипендии Лиза покупала пластинки. Их набралось уже много, и все - любимые. А самоваром она не пользовалась, но берегла как память о Жане. И стоял он на самом почетном месте, на верхней полке, рядом с любимыми книгами.

- Ненормальная, - поставила обидный диагноз Ира. - И Артем от тебя отстал, и Сергей ей не нужен... Смотри, упустишь время - будешь потом локти кусать. Нам ведь уже за два-дцать, пошел третий десяток...

Лиза звонко расхохоталась:

- Ну если считать десятками...

- Смейся, смейся, - ворчала Ира. - У тебя ведь даже прописки нет. Отправишься со своими тремя языками в Красноярск, посмотрим, что тогда запоешь!

Лиза задумалась. Так далеко она не заглядывала. Ира поднесла к глазам крошечные золотые часики.

- Ой, пока! Борька у проходной!

Она чмокнула Лизу в щеку и побежала к выходу, где уже полчаса вдыхал пьянящий запах черемухи ее верный Борька.

Допоздна сидела Лиза над словарем диалектов. Мирно светила зеленая лампа, выхватывая из темноты строгий письменный стол. Вместе с легким ветерком в окно влетал едва уловимый запах цветущих садов. Какие-то закономерности в сложнейших диалектах многочисленных арабских племен и народов, разбросанных по всему Ближнему Востоку, начинали уже выстраиваться.

Надо поговорить с Хани, симпатичным сирийцем - он здорово сечет в этих делах, - надо порасспрашивать красавца и гордеца Монсефа, светлокожего второкурсника из Ливана. Сопоставить одни и те же понятия у того и другого. И пусть возьмут с собой кого-нибудь из египтян, новеньких: с ними Лиза не успела еще познакомиться.

Она отложила в сторону ручку, сладко потянулась, закинув руки. На сегодня, пожалуй, хватит. Встала, взглянула на самовар, улыбнулась.

- Ну, - сказала она ему, - совсем о тебе забыли, да? Ты не сердишься? Иди-ка сюда.

Все-таки Ира ее растревожила, заставила вспомнить. Да она и не забывала.

Лиза сняла самовар с полки, сходила на кухню, налила в его пузатое чрево воды, включила самовар в сеть. Скоро он загудел, заворчал и запел, как кот на печке. Лиза вытащила из серванта хлеб, масло, сгущенку. Снова отправилась на кухню - извлекла из холодильника кусок колбасы, - вернулась, сделала бутерброды. Подумав, включила музыку - конечно, французов. Начинается вечер воспоминаний или, скорее, ночь - это уж ясно. Ах, Ирка, Ирка... Все Лизины старания теперь насмарку. Ведь удалось же ей задушить ту острую тоску первых месяцев, когда схватила она за горло и так держала, то ослабляя железную хватку - самую малость, чуть-чуть, - то снова стискивая его с такой жестокой силой, что перехватывало дыхание. Кто-то сказал Лизе или она где-то вычитала, - что целый год в таких случаях должны отстрадать люди. Потом станет легче: потеря произошла, с ней нужно смириться. Но разве у кого-нибудь было что-то подобное? Невозможно в это поверить! Не другая женщина, не мать, не друзья с их советами, а государство, какие-то чужие люди, чиновники сокрушили их счастье, не пустили Жана в Москву.

А все равно никуда он не делся. Вот же они, вот, она их чувствует его прохладные ладони, суховатая шелковистая кожа, запах осеннего пала от черных, в тугих завитках волос. И он входит в нее, и берет ее, и оба они дышат как одно существо...

Скорей бы осень! Она поедет за город, где дачники сгребают и сжигают листья, и будет идти сквозь дым маленьких костерков, как сквозь сон. Идти и чувствовать Жана. "А ты? Ты думаешь обо мне? Родной мой, любимый, ты вспоминаешь? Говорят, французы все легкомысленны..." С тихим шипением закрутилась пластинка. Лиза включила проигрыватель.

Как я люблю в вечерний час

Кольцо Больших бульваров

Обойти хотя бы раз...

Монтан пел беспечно, пел, как насвистывал. Вот кто, наверное, счастлив! И у него есть Симона... Она, конечно, значительнее, умнее - такое у нее лицо и такие роли. Зато он - легче и веселее.

Кто-то стукнул в дверь.

- Можно к тебе?

- О, Монсеф, - обрадовалась Лиза. - Я как раз хотела тебя спросить...

- А я - тебя...

Монсеф, светлокожий ливанец удивительной красоты, прибыл в Москву недавно, учил русский всего лишь год, но уже ходил на общие лекции биофака, и ему было здорово трудно.

- Что там за спор был у вас? - начал он прямо с порога. - О генетике... Не понимаю. И при чем здесь власти? Не научные, а эти, верховные власти. Они ж в генетике не понимают! И не обязаны понимать. Но зачем... Как это сказать? Да, зачем они влезли?

Лиза подавила вздох. Обычный вопрос иностранца. Ну не могут они понять, почему советская власть постоянно лезла во все, что попадалось ей под неизменно горячую руку: в музыку, живопись, науку... Стала объяснять, как всегда в таких случаях чувствуя себя едва ли не виноватой, во всяком случае в ответе за невежду Лысенко, стертых в лагерную пыль генетиков, чудовищную вакханалию агрессивной посредственности. Монсеф слушал внимательно, сочувственно, с детским недоумением моргая ресницами, хотя понимал далеко не все.

- Спасибо, - сказал уважительно. - Как ты все знаешь! Теперь спрашивай ты. Только сначала схожу за печеньем - я забыл про вашу русскую манеру всегда пить чай.

- Валяй!

Бутерброды были уже проглочены.

Монсеф двинулся к двери, но оглянулся, притормозив и задумавшись. Тонкие ноздри его великолепной лепки носа нервно вздрагивали.

- Как ты сказала? - с любопытством поинтересовался он. Опахала ресниц прикрыли глаза.

- Валяй! - весело повторила Лиза. - Значит, "иди".

- А почему "валяй"? - не отставал любо-знательный Монсеф. - Ведь "валяться" - значит "лежать"?

- Почему? - задумалась Лиза. - А черт его знает! - беспечно махнула рукой. - Язык не всегда логичен. А может быть, всегда не логичен. Вот скажи, почему у вас, на севере Ливана, обычное для южан слово...

Печенье так и не появилось в Лизиной комнате: о нем просто забыли, пустившись в странствия по диалектам. Позднее к ним присоединился Хани, который как раз рыскал по этажу в поисках Монсефа. И очень кстати он появился, потому что Монсеф все чаще поглядывал на Лизу как-то уж очень ласково, и все длиннее становились паузы, слаще пахла за окном черемуха, призывней пощелкивали, посвистывали в саду соловьи. Он уже совсем было решился взять в свои ее руку, но тут-то и возник Хани.

- А-а-а, вот ты где, - мельком улыбнувшись Лизе, сказал он Монсефу. Я так и знал.

- Иди-ка сюда, - обрадовалась сидевшая за столом Лиза. - Мы тут как раз разбираем...

И смуглый Хани, с роскошным шелковым бантом на шее, склонился над пепельной прелестной головкой.

Разошлись очень нескоро, все решив, сняв все вопросы. Позднее накопятся новые, но пока... Волнения Монсефа Лиза даже не заметила. А на следующий день старшекурсников торжественно собрали в деканате: почти всем светила практика в "их" странах. Но сначала следовало пройти комиссию. Не медицинскую, что было бы, вообще говоря, естественно, а в Министерстве образования.

- Какая комиссия? Что за комиссия? - всполошились студенты.

- Да так, - чуть поморщился Михаил Филиппович, декан. - Для проформы.

- Не горюй, Алюш, - виновато сказала Лиза соседке по блоку. - Что же делать, если с турками нет соглашения? Да и с Ираном - тоже. Так что ваша группа в одиночестве не останется. Ребята с фарси остаются тоже.

Аля из деревни со смешным названием Петушки была тюркологом - будущим, разумеется.

В том, что арабисты, китаисты и разные прочие шведы, с кем соглашения были, поедут, не сомневался никто, но пройти комиссию полагалось.

"Выездная комиссия Министерства высшего и среднего специального образования" - так длинно и скучно назывались те пятнадцать угрюмых типов, что сидели за длинным столом в гулкой пустой комнате и вершили судьбы счастливчиков, отправлявшихся на практику за границу. Впрочем, счастливчик ты или нет, комиссия-то как раз и решала. Состояла она в основном из мужчин (ну это естественно!), и возглавлял ее тоже мужчина - невзрачный человечек в очках с выразительной фамилией Сучков. Таким вот сучковым этот заморыш и оказался.

В приемной толпились студенты. Просторный зал до краев был ими наполнен. Студенты сидели на немногих стульях - иногда по двое на одном, на леденящих зад подоконниках, стояли, прислонясь к холодным стенам, слонялись туда-сюда, к входу-выходу. Нервные без конца бегали в уборную.

Вызывали по алфавиту.

- Что говорили? О чем спрашивали? - набрасывались на выходящих из комнаты, двери которой были плотно закрыты, и подслушать было ничего невозможно.

Спрашивали о многом. Имя, вуз, факультет, оценки - это понятно. Но дальше... Иногда вопросы были просто пугающими: как думаете себя вести в Германии? Что знаете о правительстве ФРГ? А о правительстве ГДР? В чем разница их позиций... Каких позиций? А всех! Ну ясно же: наши - за мир, а те - поджигатели.

- И что ты сказал?

- Сказал: "Буду вести себя так, чтобы не опозорить высокое звание советского студента", - с усмешкой добавил длинный парень, и все засмеялись.

- А они? - с восторгом уставилась на парня светлоглазая и светловолосая девчонка.

- Они? "А еще?" - говорят.

- А ты?

- А я: "Буду отлично учиться, чтобы в дальнейшем принести пользу Родине".

- А они? - не отставала девчонка, которая ехала в Польшу.

- Хорошо, - говорят, - идите. Теперь ждите вызова в выездную комиссию ЦК.

- Как - еще комиссия?

- А ты не знала?

Девчонка в ужасе схватилась за голову.

- Да не дрейфь ты, - обнял ее за плечи парень, умело воспользовавшись моментом. - Радио слушаешь? Вот по нему и чеши!

Лиза совершенно обалдела от многочасового идиотского ожидания. Замерзла на подоконнике, хоть и подложила под попу толстенный словарь, а пока бегала в туалет, ее место, конечно, заняли, потому что драгоценный словарь прихватила с собой - попробуй потом достань, если свистнут! Ужасно хотелось есть, устали, окоченели в тонких чулочках ноги, и пить хотелось, и снова в "тубзик" - так они все называли почему-то уборную. Росла и росла справедливая злоба: "Согнали всех как баранов... Делать им, что ли, нечего? И фамилия моя, как назло, на "т"..." И когда фамилия ее наконец прозвучала, Лиза была уже в бешенстве.

Она и прежде не очень-то понимала, что ей оказана большая честь: одной из немногих (в масштабах страны) быть выпущенной за пределы, да еще за государственный счет. Теперь же чувствовала лишь голод, слабость и глубокую ненависть ко всем этим хорошо кормленным типам - там, за длинным столом.

На одеревеневших от холода ногах приблизилась Лиза к столу, поздоровалась. Ей не ответили.

- Фамилия? - не поднимая головы, перелистывая бумаги, хмуро спросил тот самый Сучков, хотя только что кто-то из его свиты эту фамилию выкрикнул.

- А почему вы мне не ответили? - неожиданно для себя - а уж для них-то подавно! - звенящим от гнева голосом спросила Лиза и, не дожидаясь приглашения, вызывающе уселась на стул, стоявший со столом рядом. До Лизы никому и в голову не приходило претендовать на него. Все в этой комнате стояли перед столом навытяжку.

Сучков, помедлив, оторвался от своих важных бумаг. Холодные глаза гэбиста со скукой взглянули на Лизу. "Бывают же такие простофили, - лениво удивился он. - Их и раскалывать не приходится: сами все про себя доложат".

- Здравствуйте, здравствуйте, - очень вежливо сказал он и усмехнулся одной стороной рта. - Так, может, назовете фамилию?

Судьба глупой девчонки была решена. Не важно, о чем там потом ее спрашивали, и красная ее зачетка со сплошными "отлично" не имела никакого значения. Не спасло, что словарь, составленный ею как приложение к курсовой, уже использовался на кафедре... Разве же это важно? Ничуть. Важно одно - послушание. Вот главное, а может, единственное, что здесь проверяли. Опасные качества Лизы учуяли сразу: независимость, непокорность. Такую-то за границу? Да ни за что! Пусть посидит дома, постигнет нашу систему ценностей. Какой там Египет? Ее и в МГУ-то пускать не следовало. Мнение на сей счет было единодушным. Да и кто бы посмел противоречить Сучкову? Ладно еще, что не шепнули ему про Жана. Вот бы взбеленилась комиссия!

На следующий день о дерзкой выходке Лизы знал весь факультет. Бедный Михаил Филиппович просто схватился за голову: куда же ее девать? Уезжали все арабисты четвертого курса, группа на будущий год в плане не значилась. Не выгонять же отличницу Лизу? Телефонные переговоры закончились с нулевым результатом, и декан, скрипя зубами от бессильной ярости, отправился к Сучкову - просить и доказывать.

- Это лучшая наша студентка! - пытался объяснить он, наивно повествуя о Лизиной курсовой. - Такая работа случается крайне редко!

Кроме всего прочего, затронута была честь факультета: ни разу никто из подопечных декана на этой самой комиссии не проваливался.

- Ну, если подобная девица у вас одна из лучших... - зловеще обронил Сучков, и декан - доктор наук, профессор, автор многих трудов - испугался, как нашкодивший первокурсник.

- По ее курсовой будут учиться студенты, - осмелился пробормотать он, но на эту глупость не сочли нужным даже ответить.

"Не везет девочке, - печально думал Михаил Филиппович, покинув ненавистное здание. - Не в того влюбилась, не то сказала..."

Юное, свежее лето расцветало в Москве. Июнь... Листья светло-зеленые, пахнет еще трава. День длинный и полон света. "Надо, пожалуй, как следует поговорить с этой Лизой, - решил декан. - Вразумить, научить, как положено разговаривать в комиссиях. Мама-то далеко..."

Факультет востоковедов самый маленький в МГУ, языковые группы - по нескольку человек, и декан знал своих студентов наперечет. К тому же он вел историю Китая, читая ее не только китаистам: великую азиатскую державу должны были знать все. Лизин курс - сорок ребят всего-то. Из них девочек десять. Как же было не знать Лизу, тем более такую хорошенькую? Михаил Филиппович и сам был еще не стар и хорош собой: походил на артиста Черкасова, знал и подчеркивал это сходство бархатным раскатистым баритоном, неторопливой походкой, острым пристальным взглядом и приподнятой бровью. Красивые студентки радовали его наметанный глаз, хотя никогда он не позволял себе не то что за кем-нибудь поухаживать, но даже остановить на ком-нибудь взгляд. Он был верным мужем и хорошим отцом, потому что любил свою Риту, но не видеть красоты, как ни призывал себя к порядку, просто не мог.

"Куда смотрят наши мальчишки? - размышлял Михаил Филиппович, не спеша шагая домой тихими арбатскими переулками. - Прелесть девочка! Вот только что же с ней делать? Вся группа уедет, а она... Общие лекции - это понятно, но язык?.."

Вот какие проблемы создала эта несносная Лиза на факультете, потому что устала, проголодалась и разозлилась. "А почему они в самом деле никогда ни с кем не здороваются? - спросил сам себя Михаил Филиппович и сам же себе ответил: - А потому что хамы".

Дома он долго ругал Лизу, поедая заботливо приготовленный для него ужин.

- Из таких, как она, обычно что-то и получается, - мягко заметила Рита, тоже преподаватель.

- Да из нее уже получилось, - буркнул Михаил Филиппович и рассказал про словарь.

- Ну вот, - обрадовалась, что не ошиблась, Рита, - а ты сердишься! Не могут такие быть смирными.

- Да делать-то что?

- Придумай! - молодо поддразнила мужа Рита, и оба они засмеялись.

Отужинав и подобрев, Михаил Филиппович, не без помощи умницы жены, нашел-таки выход, и довольно заманчивый.

- Будете ездить с арабскими группами? - спросил он назавтра Лизу.

Правда, сначала, как водится, еще раз отчитал, но не слишком строго и коротко.

- С какими группами? - встрепенулась виноватая Лиза.

Все любили Михаила Филипповича, а она его подвела!

- Да с туристами! Я уже звонил в "Интурист".

- А лекции? - удивилась Лиза.

- Ну не все же время будете вы в разъездах, - задумчиво протянул Михаил Филиппович и поднял бровь. - И не каждый месяц приезжают к нам арабские группы, - заключил он. - В конце семестра сдадите экзамены. Есть, в конце концов, и учебники. И не вздумайте пропускать общие лекции, когда нет групп, - строго добавил он. - Ясно?

- Ясно, - смиренно ответила Лиза.

- А язык... Может, снова пойдете на четвертый курс, в арабскую группу? Такой вариант вам подходит?

Лиза гневно вскинула голову.

- Я сказал "вариант", - самым глубоким своим баритоном пророкотал декан. - А можно перепрыгнуть на шестой, если преподаватели согласятся.

- На шестой... Конечно... Я справлюсь, Михаил Филиппович, заторопилась Лиза.

Она умоляюще прижала руки к груди.

- Ну-ну, - пробурчал, стараясь оставаться строгим, Михаил Филиппович. - И я так думаю: справитесь. По себе знаю: когда работаешь с туристами, язык очень активизируется - ты же единственное связующее звено. А насчет Египта - плюньте и не расстраивайтесь. Еще побываете. И не раз. Будете работать и побываете. А учиться... Жара, всякая там холера... Живите в Москве в свое удовольствие. Увидите с группами другие города. Ей-богу, у нас есть что посмотреть. Особенно из интуристовского автобуса.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Где-то она прочла, что творческие натуры неизбежно, всегда одиноки. Если так, то не желает она ею быть, хотя первый ее перевод - эссе Джебрана - опубликован уже в "Иностранке", что само по себе честь даже для опытного, дипломированного переводчика. Кое-что из Джебрана Лиза читала и прежде, и этот арабский писатель поразил ее каким-то особым тончайшим лиризмом, не похожим на лиризм, например, Тургенева или чеховскую тоску.

В Джебране было что-то совсем другое - пропитанное жгучим солнцем, бескрайними, вечными, шелестящими под ветром песками. В словах его отражались сказочные пугающие миражи, багровый зной, синее небо без конца и без края, женщины в черном, с узкими прорезями для глаз; в нем жил непостижимый для европейца Восток.

Саид, один из туристов, обещал передать с кем-нибудь сборник произведений Джебрана - на вороватую беспечную почту никто давно не надеялся, - исполнил обещание сразу, через две недели. Лиза читала ночами, оставшись наконец одна в номере очередной гостиницы, отдыхая от круговерти экскурсий, музеев, встреч; выбирала лучшее в чистеньком скором поезде Москва-Киев с его кондиционерами, салфеточками, крепким душистым чаем; подыскивала сравнения, образы, делая вид, что спит, в самолете Тбилиси-Москва. Проводив группу, погрузилась, словно в прохладную воду ручья, в эту мистически-неуловимую прозу. После бесконечной болтовни на арабском, машинального перечисления картин в Эрмитаже, веса колоколов в Московском Кремле, рассказов о том, как крестили русичей - арабы выслушали эту историю молча, едва ли не враждебно, улыбки исчезли с их смуглых лиц, она отдыхала, несмотря на сложность стоявшей перед нею задачи. "И как это у него сочетается, - думала Лиза, - интеллигентность и сдержанность с негой, экс-прессией, страстью? Как передать все это?" Лиза кружила над переводом, словно птица над только что вылупившимся птенцом, исправляя то одно, то другое, вставляя эпитеты, снимая их, заменяя другими. Испуганно, радостно видела, как слово тянет за собой остальные, и вот уже из-за него переписывается страница, исчезают с таким трудом найденные образы и сравнения, потому что в новой редакции они не укладываются и нужно искать что-то другое, и чтоб не хуже, а если получится - лучше: полнее, точнее и образнее.

Вечерами, отслушав общие лекции - в араб-скую группу шестого курса ее не взяли: такое отступление от канонов ректорату казалось кощунственным, Лиза, как притягиваемая магнитом, спешила к себе: к своему столу, к белым листам бумаги, на которые ложились строчки. А язык... То, что давали ей туристы - из разных стран, с разными диалектами, - не дал бы даже профессор Салье, известный корифей арабистики.

Теперь у нее не было даже Иры, только письма ее из Китая. Теперь у нее был один Джебран-Халиль-Джебран, араб, столь близкий по духу - ей, русской, - что Лиза и сама удивлялась. Редактор "Иностранной литературы", томный молодой человек с замедленной речью и точной рукой талантливого стилиста, заказал перевод еще одного эссе.

- На ваше усмотрение, - великодушно обронил он и, подумав, добавил: У вас, знаете, редкое сочетание: знание языка и литературный дар. Нам не нужен ни арабист, чтобы проверить ваш перевод, ни рецензент - одобрить или отвергнуть ваш выбор, - да и редактор, если честно, не нужен. - Он расслабленно улыбнулся. - Но... "об этом - ни слова, молчи-и-и, молчи!" промурлыкал он музыкальную фразу из "Периколы".

- О чем молчать? - лукаво спросила Лиза.

- О том, что не нужен редактор, - расшифровал молодой человек песенку хмельной Периколы. - Зачем рубить сук, на котором сидишь, да еще с комфортом?

Оба они засмеялись. Они нравились друг другу и слегка друг с другом кокетничали, словно члены некоего сообщества, которыми, собственно говоря, и были.

"Литературный дар... Он так и сказал, представляешь? - писала в тот же вечер подруге Лиза, делясь своей радостью. - Значит, ты была права, Ирка! Помнишь, ты меня утешала: "Еще неизвестно, что лучше: ехать или не ехать". Но я думала, это ты про себя и Бориса, а мне здесь терять нечего. И еще думала, ты меня просто жалеешь... Оказалось, что есть, очень даже есть, что терять в Москве. Хотя бы Джебрана. А уж на арабском я теперь шпарю так, что экскурсоводы все пристают: из какой я страны, да почему у меня светлые волосы. Думают, я арабка. А я, знаешь, даже мыслю по-арабски, когда езжу с группами!.."

Наполненность радостью была так велика, что Лиза все писала, писала... А потом сделала себе кофе, презирая строгий наказ коменданта не пользоваться кипятильниками, и снова уселась за перевод.

- Ну что ж, - бодро сказал Михаил Филиппович и лихим гусарским жестом погладил несуществующие усы, - будем считать это вашей практикой. Пятый курс у нас почти целиком практика, шестой - диплом.

- А в "Интуристе" мне завели трудовую книжку, - похвасталась Лиза. - И вот еще.

Она положила на стол "свой" номер "Иностранной литературы".

- Что это? - по-черкасовски поднял бровь Михаил Филиппович. - То есть я хочу сказать...

- Там закладка, - скромно молвила Лиза.

- Да, ну что ж, посмотрим. - Михаил Филиппович открыл страницу, улыбнулся, довольный, пролистал перевод, добрался до фамилии Лизы. Умница! - похвалил он. - Мы этому Сучкову еще покажем! Таня, Танечка! крикнул он своим знаменитым бархатным баритоном в закрытую дверь.

Секретарша неслышно, как тень, возникла в дверях. Все знали: она влюблена в шефа. И он знал. Потому и позволял себе вызывать ее не только по делу: для Танечки каждая встреча с ним была счастьем. Да и как же ему не знать, не сочувствовать: у самого дочка на выданье, как бы так же вот не влюбилась в кого ни попадя.

- Танечка, посмотрите!

Таня, зардевшись, взяла из драгоценных рук журнал. Взглянула, покосилась на Лизу - испуганно, сразу насторожившись.

- Поздравляю, - пролепетала она.

Михаил Филиппович с запозданием спохватился: "Ах, не надо бы... ну да ладно..."

- Вот какие у нас студенты, Танечка, - виновато сказал он, в который раз дав себе честное благородное слово перевести Таню куда-нибудь от себя подальше. - Идите, девочки. Обе идите. Через час у меня совещание. И вот что, Танюша, позовите ко мне Ларису Витальевну, с персидской кафедры.

Решение пришло внезапно, как озарение: ему поможет Лариса! Ей он мог сказать все - они ж с одного курса, вместе учились, и она когда-то дружила с Ритой, его женой. Пусть придумает, куда перевести Танечку - так, чтоб девочка не обиделась и не потеряла в зарплате, и без того мизерной.

- Ну, что случилось?

Лариса, как всегда, ввалилась в кабинет шумно и энергично, широко распахнув и с размаху захлопнув за собой дверь.

- Садись и слушай, - понизив голос, произнес Михаил Филиппович, покосившись в сторону "предбанника".

- А почему так таинственно? - еще громче спросила Лариса.

- Ты можешь говорить тише? - поинтересовался Михаил Филиппович.

- Могу, Миш, если надо, - решила Лариса. - Накурил, надымил... Открой-ка форточку, знаешь ведь, что у меня сердце.

- У всех сердце, - справедливо заметил Михаил Филиппович, взял стул и сел рядом с Ларисой. - Так вот, насчет сердца, вернее, сердечных дел... Тут надо помочь одной девушке. Помочь деликатно, чтоб не обидеть...

- Ах ты, старый волокита, - засмеялась Лариса. - Опять кого-то в себя влюбил.

- Ларка, - с досадой воскликнул декан, - ты же знаешь: я тут ни при чем!

- Знаю, знаю, - смягчилась Лариса. - Ты у нас верный муж и счастливый отец. Как влюбился на первом курсе, так и женился. И всю жизнь: Рита, Рита... Как-то даже несовременно.

Она взглянула на Мишку с веселой досадой: хорош и сейчас, а уж тогда-то... Повезло Ритке!

- Ну, давай рассказывай...

"И эта ее рука, трепет ресниц, и дрожание пальцев..."

- Хотя нет, "дрожание" не годится, - пробормотала Лиза, и мужик из Воронежа, сидевший рядом в метро, кинул на нее удивленный взгляд.

"Странные люди живут в Москве, - в который раз подумал он. - Такая симпатичная, а никого вокруг не замечает, думает о чем-то своем. Черт, какие глаза! Какие волосы..."

- Простите, вы что-то сказали? - учтиво обратился он к Лизе, но она уже встала и пошла к дверям.

"Ну и не надо, - не обиделся гость Москвы. - Там, в гостинице, есть и получше".

А Лиза уже шла к Манежу, глядя под ноги, стараясь не ступить в лужу. Здесь, в центре, вовсю правила бал весна: струились тонкие ручейки, пробивая себе дорогу сквозь жесткий, ноздреватый, таящий под солнцем снег, лихо, по-весеннему неслись машины. А у них, на Ленгорах, было тихо и снежно, и, приезжая из общежития на Моховую или в "Интурист", Лиза всякий раз поражалась этому внезапному переходу из зимы в весну.

"Гонимы вешними лучами, с окрестных гор уже снега..." Как странно... Этот далекий араб, этот неизвестный Джебран - даже портрета не было в книге, и Лиза все старалась представить его - творчеством своим, своей удивительной прозой повернул ее к русским поэтам, которые не перечитывались ею со школьных лет. Теперь они то и дело всплывали из глубины, омывая душу, как волны, и Лиза чувствовала себя счастливой.

Она вообще так теперь чувствовала после долгого периода глухой печали. Золотые купола Кремля - счастье, эссе Джебрана, поэзия Пушкина, запах весны... Даже воспоминания о Жане перестали ее терзать, хотя она часто о нем думала. Его нежность, ласки, их немногие ночи... Было ли это? Было, было... Пришла весна, и он снова оказался с ней рядом, она даже рассказывала ему о своих делах, с ним советовалась. Но плоть ее не тосковала, не мучилась. Может, потому, что Лиза не превратилась еще в настоящую женщину? Или потому, что все в ней накопившееся уходило блаженно и утомленно - в переводы, над которыми она сидела до позднего вечера, и просто отдых уже и был верхом блаженства и высшей наградой?

Вот и сегодня, добравшись до Ленинских, сбегав в столовку, зажгла настольную лампу и уселась за стол. "Трепетание пальцев..." Нет, не то: выше уже есть о ресницах - "трепет". И к тому ж, "трепетание" отглагольное существительное, а они ей не нравились: скучно, неинтересно. Так что же с пальцами делать?.. Так ничего и не придумав, оставив для ускользающего слова чистое место, Лиза доперевела эссе - потом она долго будет еще над ним колдовать, - сладко потянулась, закинув руки за голову, встала, надела самую длинную и теплую ночную рубаху - от длительного эмоционального напряжения ей стало холодно - и нырнула в постель.

- Как тепло... Как уютно... - промурлыкала Лиза, блаженно сворачиваясь под одеялом в клубочек, и мгновенно заснула.

Что-то приснилось ей очень хорошее, потому что встала она, радуясь всему на свете: яркому за окном солнцу, законченному вчера, пусть и вчерне, переводу, плосковатым шуткам, которые с утра пораньше отпускало для своих слушателей неизменно бодрое радио. Сегодня всего две лекции, можно и не ходить, а сбегать в парикмахерскую, подстричься, но стыдно подводить Михаила Филипповича: он за нее поручился.

- Придется идти, - сказала себе Лиза, влезла в пушистый болгарский свитер, застегнула на боку черную юбочку, прошлась пару раз расческой по густым волосам, тронула помадой юные губы, взяла портфель.

Все? Все! Теперь на автобус - и до Моховой.

- Черт!

С разбегу она влетела в огромную лужу. Каскад брызг разлетелся из-под ног. Значит, за ночь весна добралась и до Ленинских гор? Добралась, красавица! Как сверкал на солнце мокрый асфальт, каким золотым был высоченный шпиль университета, взметнувшийся в безоблачное юное небо!

Сев у окошка, рассеянно поглядывая на уплывающие назад елочки, Лиза стала думать о переводе, но думалось почему-то о Жане и о себе. Если бы он приехал... если б она уехала... А как же тогда туристы, которых она так любит? И главное - переводы! Диплом тоже важен, но переводы - она это вдруг поняла - гораздо, неизмеримо важнее. "Так и у нас были бы переводы", сказал бы Жан. "Там, у вас, я отошла бы от русского языка, - ответила бы ему Лиза. - Стихия языка другого - дома, на улицах, на работе - захлестнула бы меня, я бы в ней утонула..."

Так, споря с Жаном, уговаривая себя, что все в конце концов получилось правильно, хоть и грустно, она и доехала. Вышла, щурясь от солнца, шагнула в сторону и сразу же налетела - или на нее налетел, чуть не сшиб ее - на высокого, худого, даже тощего парня. Он тоже смотрел, прищурившись, в небо, на солнце, да еще тащил под мышкой огромные, в рамах, картины, перевязанные растрепанной толстой веревкой, и они, эти картины, загораживали левую сторону тротуара и всех, кто там был, а как раз по этой стороне и шагала Лиза.

- Ох, простите!

- Ах, извините!

Оба нагнулись, чтобы поднять сползшую к тротуару картину, оба подтянули ее вверх, взглянули друг другу в лицо и тут же друг друга узнали. Синие-синие глаза, невозможно худая шея, прямые костлявые плечи.

- Лёня, - изумленно протянула Лиза. - Леонид... А где же ваши усы? И борода?

- А я их сбрил к чертовой матери! Девушки в претензии: колются.

Девушки... И главное, во множественном числе... "А тебе-то что?" одернула себя Лиза, но внутренний строгий окрик не помог совершенно: почему-то ей стало больно, ее это почему-то касалось. Какие синие у него глаза! И эта жуткая худоба, выпирающие ключицы, поношенное пальто, непокрытая голова, волосы с проседью... Сколько же ему лет?

- Простите, - он заглянул Лизе в лицо. - Забыл ваше имя.

Опять больно. А почему он, собственно, должен помнить?

- Лиза.

- У меня плохая память на имена, - виновато объяснил художник. - Но облик ваш, вообще вас всю я запомнил и часто о вас вспоминал.

"Вспоминал? Меня?" Радость охватила Лизу, боли как не бывало: улетела, испарилась в сияющей синеве его глаз, в синеве весеннего неба.

- Я даже писал вас. - Он переложил тяжелые картины в правую руку.

- Меня? - растерялась Лиза.

- Ну-у-у, не совсем вас, - стал объяснять художник, - но ваш образ, типаж, эту вашу странную легкость...

Быстрым движением руки он обрисовал в воздухе ее контур. Лиза неподвижно стояла перед ним, прижимая к груди портфель - может, чтобы унять бешеный стук сердца? Она смотрела в его глаза и тонула в них, пропадала... Что с ней творится? Или это день такой - синий-синий, или живущие в ней строки Джебрана?

- Ну, мне пора, - с трудом сказала она. - В девять лекция.

- Хотите, покажу мои работы? - Он будто не услышал ее слов. - Здесь недалеко, на Кропоткинской, мне дали подвал, нежилое помещение.

Какой подвал? Кто дал? Что значит "нежилое"? Он там живет?

- А лекции? - машинально спросила она.

- Пошли! - сказал он и крепко сжал ее руку.

Они шли молча, удаляясь от преданной ею alma mater, шли зачем-то к нему, в какой-то подвал - само слово пугало, - к его картинам, ее образу, запечатленному в них, и Лиза старалась попасть в такт широкому шагу Лёни, но, конечно, не попадала, а он тащил ее к себе в берлогу как свою собственность, да она и была его собственностью: сколько набросков он сделал с этой зеленоглазой колдуньи - не видя ее, по памяти, сколько раз на нее сердился - когда то взгляд, то осанка от него ускользали, сколько раз любовался ею - когда получалось... И вот она рядом - та, которую он рисовал, рисовал, рисовал, - и теперь уж он ее не отпустит.

Подвал впечатлял прежде всего широченной, наводящей на грешные мысли тахтой, а уж потом картинами, мольбертом, вкусным запахом красок, лампой на длинном шнуре, зарешеченным окном во всю стену. Лёня задернул тяжелые шторы, зажег свет.

- Располагайтесь.

- Спасибо, - неуверенно сказала Лиза и положила на стул портфель. Здесь прохладно.

- Сейчас согреемся!

Быстрым движением руки Лёня включил камин - загорелось, затрепетало искусственное красное пламя; сбросил на тахту пальто, хотя у двери стояла высокая деревянная вешалка; не спрашивая, стал расстегивать на Лизином пуговицы, но расстегнул только две; махнул худой длинной рукой, в три огромных шага пересек мастерскую.

- Идите сюда! - позвал Лизу.

Он стоял у картины, задернутой маленькими шелковыми шторками.

Лиза подошла нерешительно.

- Да вы не бойтесь, - резко сказал Лёня. - В обе стороны - раз!

Шторки разъехались под его нетерпеливыми руками, и Лиза невольно вскрикнула, увидев себя. Она летела куда-то вдаль, оторвавшись от земли, босая, сдуваемая ветром, подняв в отчаянии руки. Летели, сливаясь с небом, почти прозрачные волосы - никогда не носила Лиза такой прически; в широко распахнутых огромных глазах застыл мучительный, неизвестно к кому обращенный вопрос; маленькая нежная грудь просвечивала сквозь зеленоватый хитон; розовыми, как у ребенка, были длинные ноги с изящными, тоже розовыми ступнями.

- А теперь идите сюда, - нетерпеливо позвал ее Лёня.

Он был уже в другом конце студии, у другой картины, и там тоже была Лиза, только уже не в печали, а в радости - сияющая, счастливая, на цветущем лугу, и на голове у нее был венок из ромашек.

- Почему? - прошептала Лиза. - Почему я?

- Не знаю, - отрывисто ответил Лёня. - Это было как наваждение, сон, от которого требовалось освободиться. Я все видел и видел вас - грусть в ваших глазах, ваши удивительные волосы, дурака Артема рядом. С какой стати?..

Про "дурака" получилось очень злобно.

- Почему ж он дурак? - обиделась за Артема Лиза, хотя сто лет о нем даже не вспоминала.

- Потому что зачем рядом с вами? - неуклюже, но понятно объяснил Лёня.

Ну тут просто невозможно было не улыбнуться! Но Лёня улыбки не заметил.

- Я все думал, что вы появитесь, - с обескураживающей открытостью, торопливо, проглатывая концы слов, продолжал он. - Прибегала ваша подруга, забыл, как зовут.

- Ира.

- Ах, да это не важно! Ира так Ира. Она, знаете, и в самом деле пригнала грузовик с солдатами. Все, что надо, перевезли - в тот, другой клуб, - и опять она появилась, когда и там закончилась выставка. Я все хотел спросить, а вы-то где, да вот видите - не спросил.

Лиза слушала и не слушала, кивая не всегда впопад, и все смотрела на ту картину, где была грустной, летящей. Как он угадал тогдашнее ее состояние? И запомнил, запечатлел навеки... Да, Ирка что-то такое про все эти переезды и перевозки рассказывала, но Лиза не очень-то вникала, думая только о Жане. Сейчас она вдруг вспомнила все.

- А вы их накормили? - неожиданно спросила она.

- Кого?

- Солдат.

- Когда?

- Ну тогда же, тогда, - занервничала Лиза. - Когда они перевозили картины. Помните, Ира сказала, что отец даст грузовик и перевезут бесплатно, надо только накормить солдат?

Синие глаза напротив затуманились, словно поблекли, выцвели.

- Меня бы кто тогда накормил...

Фраза была произнесена в пространство.

Художник взглянул на Лизу, и что-то такое было в ее лице, что он заторопился, заоправдывался, руки его забегали, задрожали.

- Для меня в тот год это было проблемой, и я испугался: не знал, сколько будет солдат, чем их кормить, а спросить стеснялся...

- Простите...

Лиза уже жалела, что задала бестактный вопрос.

- Я продал "Розы". - Лицо его сморщилось от внутренней боли. - Не копию, "Розы"!

- Почему? - ахнула Лиза.

- Потому что в ту ночь стал делать вдруг подмалевок - искал другое цветовое решение, - и получилась другая картина.

Руки его, выразительные руки художника, жили своей собственной жизнью, как два живых существа. Сейчас они взметнулись ввысь и упали. И замерли, повисли плетьми.

- Почему ж вы не сделали копию? - робко спросила Лиза. - Не понимаю...

- Да где вам понять! - вспыхнул Лёня, схватил Лизу за руку, потянул вниз, усадил на тахту, сел рядом. - Извините... - Неожиданно он положил голову ей на колени, и она коснулась кончиками пальцев его светлых волос. Извините, - повторил он. - Я и сам не знаю, как это вышло. Но я помнил, что солдат надо кормить. А вдруг их там целый взвод?

Он вскочил, подбежал к одному из мольбертов.

- Видите, видите? Я потом старался восстановить мои "Розы", но не смог.

Лиза подошла к мольберту. Тех роз она уже не помнила, а эти были прекрасны. Так она и сказала.

- Что бы вы понимали! - грубо оборвал ее Лёня. - Те были неповторимы...

Словно кто-то сжал ему горло: голос потускнел, стал каким-то безжизненным. Лиза положила руку ему на плечо, но он ее сбросил.

- Оставьте, - раздраженно сказал Лёня. - Все меня почему-то жалеют! А солдатиков оказалось всего-то двое, я бы и без тех тридцати сребреников справился: занял бы у Васьки.

Он был так несчастлив сейчас, несчастлив и взвинчен, что Лиза не посмела спросить, кто такой Васька. Да и не все ли равно? Небось такой же нищий художник.

А Лёня уже смеялся.

- Ну, мы тогда погуляли! Я ж накупил всего на целую роту! Они вначале сопротивлялись: "Браток, ведь мы за рулем", - а я в ответ: "Я сам поведу грузовик, пейте!"

- Вы водите машину? - не поверила Лиза и, как выяснилось, совершенно правильно.

- Откуда? - расхохотался Лёня. - У меня ее отродясь не бывало! Но к концу пьянки все это уже не имело значения. Я им говорю: "Оставайтесь, ребята, здесь, у меня". А они: "Нет, кореш, нас ждут!"

- И что?

- И уехали. Кажется, пронесло, обошлось без жертв.

Он снова сел на тахту, сжал ладонями голову.

- Но "Розы"... Висят там, в фойе... Лучшая моя работа - в фойе захудалого клуба! Я часто туда хожу. Стою и смотрю, сокрушаюсь. Пытаюсь понять, в чем их тайна, почему я не смог сделать копию?

- А давайте их выкупим, - озарило Лизу. - Можно продать кольцо.

Она сняла с пальца колечко, подаренное мамой в честь поступления в МГУ.

- Оно золотое, с рубином!

- Вижу, - хмыкнул Лёня.

Он взял кольцо, снова надел Лизе на палец, осуждающе покачал головой.

- Тоже - придумали... Вы меня за кого принимаете?

- За художника, который сделал глупость, - улыбнулась Лиза и, подумав, добавила: - А теперь страдает.

- Да я бы давно мои "Розы" выкупил, - вздохнул Лёня, - но они провели их по какой-то хитрой статье, и теперь картина почему-то не продается. - Он в недоумении пожал плечами. - Знаете, Лиза, я в этой бухгалтерии ничего совершенно не понимаю. Все у них проходит по безналичному расчету, от денег шарахаются как черт от ладана.

- Ну тогда украдем, - развеселилась Лиза. - Как стул у Ильфа.

- А вы, я вижу, авантюристка, - засмеялся Лёня. - Выпьем по этому поводу! Да снимите вы наконец пальто, или вам еще холодно? Мне, например, давно жарко.

Лиза сняла пальто, повесила на деревянную, с рогами, вешалку. Лёня задумчиво следил за ее движениями.

- Ах да, вечно я про нее забываю, - сказал он про вешалку, взял свое пальто с тахты и пристроил рядом.

- Вы знаете... - начала Лиза, но он остановил ее, щелкнув пальцами.

- Вот двое: он и она, - бормотал он, отойдя на середину комнаты, глядя прищурившись на Лизу. - Лизонька, подождете? Посидите немножко? Я - мигом, в карандаше...

В руках у него оказалась большая папка. Он сел на стул против тахты, положил папку себе на колени, вытащил из нее лист ватмана, а из кармана толстый, как бревно, карандаш.

- Сейчас, сейчас, - повторял Лёня. - Я сейчас...

Быстрыми легкими движениями он наносил на ватман штрихи и линии, что-то приговаривая, чему-то удивляясь, совершенно, казалось, забыв про Лизу. Впрочем, когда она шевельнулась, на нее прикрикнул:

- Сидите, как сидели, не двигайтесь: вы мне еще нужны.

Еще... Сорвал с лекций, приволок в холодный подвал, усадил на тахту и занялся своим делом. Вполне можно было бы возмутиться, встать и уйти. Но не хочется. И бесцеремонность его почему-то не раздражает. Ну ясно же почему. Хорошо смотреть, как человек создает что-то, на твоих глазах создает, в твоем присутствии, да еще, как видно, про тебя и себя.

"И эта ее рука, трепет ресниц, и дрожание пальцев..." Фраза ускользала, пряталась, упорно ей не давалась. Надо подумать... И Лиза тоже взялась за работу. Нет, она не встала и не схватила портфель, не вытащила из него ни ручки, ни листа бумаги. Она сидела неподвижно и тихо, но в голове ее складывались все новые варианты, переплетаясь один с другим, отталкиваясь друг от друга, снова сближаясь...

- Эй, Лиза, вы там не уснули?

Незаметно для себя она закрыла глаза.

- Вовсе нет.

- Значит, устали?

- Да нет!

Она почти нашла тот единственный, нужный глагол, а он мешает!

- Я скоро закончу, - ничего, конечно, не понял Лёня. - Еще немного, чуть-чуть. Ничего?

- Ничего.

Лёня взглянул на Лизу чуть виновато.

- Нет, - решил он, - все-таки вы устали. Потом доделаю. Я уже знаю как.

- Можно взглянуть?

Лиза встала, не сомневаясь в ответе, но Лёня быстро сунул лист в папку.

- Не надо, - сухо сказал он. - Я никому, никогда, ни за что, пока не закончу...

- Хорошо, хорошо...

- Давайте лучше пить чай. - Он заглянул ей в глаза. - У меня хороший, цейлонский. И даже печенье есть!

Лёня сказал о печенье с такой смешной гордостью, что Лиза не могла не улыбнуться. И он улыбнулся в ответ - доброй открытой улыбкой.

- Как раз вчера купил чайник. Новый, электрический! - продолжал он хвастаться. - Как знал, что вас встречу! Вскипает мгновенно.

Лёня скрылся за дверью, послышался шум воды. Вернулся, включил чайник, расставил на широком подоконнике чашки с блюдцами - стола в мастерской не было, широким жестом лихо, издалека, швырнул на подоконник связку баранок.