Встречная-поперечная

А Маша кивнула, понимающе. После христианского Покрова дня и Огненной Рунницы, праздника богини Лакшаны, в селах затевались потехи – девичьи посиделки, на которых сводили знакомства холостые парни и девушки на выданье. Кому повезло найти пару по сердцу, а также благословению божьему (на то имелись многочисленные проверочные обряды) и родительскому, играли свадьбу уже зимой. Или ждали год, чтобы проверить чувства.

И тут ли Марфуше искать жениха? Образование действительно губит слабый пол, как любят повторять некоторые патриархально настроенные ученые умы, сплошь мужчины, в основном, – тем, что увидев и узнав больше, женщина начинает искать себе равного. Нет ничего плохого, чтобы жить и работать на земле, но впишется ли Марфуша в простой деревенский уклад?

— Будь собой, — доверительно посоветовала Маша, положа ладонь на руку горничной. — Какова есть, такой и будь. Все равно ум и душу уже не переломать, только хуже будет. На семью не сердись, соглашайся, но свою правду помни. Родные… они не навсегда рядом будут. Боги подскажут, что делать. И решение придет. Может, даже скоро уже.

— И то верно! — Марфуша приободренно закивала. — Прям сейчас по храмам пройдусь! По всем семи! Кто-то да словечко за меня на небесах и замолвит. Если я вам пока не нужна …

— Не нужна, ступай.

Марфуша собрала снеди в корзинку, переплела косу и ушла. Маша села за письмо маменьке. В нем она подробнейшим образом описала ситуацию и отдала окончательное решение на волю родительницы. Как Ольга Матвеевна скажет, тому и быть. Ведь это ее, нежеланную невестку, смертельно обидели свекор со свекровью – ей и решать.

А Маша и сейчас готова вернуться в Великий. Да, вспоминать Приречье она будет, возможно, с тоской, как лучшие дни своей жизни, но переживет и смирится.

Мария в подробностях описала Приречный уезд, местное общество и уклад, с каким успела познакомиться.

« … а Поперечье здесь обильное, важное-преважное… и мудрое. Помнишь, как в Березовке было? Народ жил в гармонии с лесными тварями и от того весьма преуспевал. И тут так. Местные чтут Поперечье, но и воли над собой не дают. И, признаюсь, маменька, для моей души пребывание в «Осинках» – великая отрада. Представь, здесь в реке живут водяные-братья, еще нерасселенные. О таком мне только папенька рассказывал, а вскорости я сама, своими глазами, их увижу…»

Маша закончила письмо, поглядела на часы и вскочила. Она ведь на встречу опаздывает! Неудобно-то как! Она схватила торбочку с угощением для лесных обитателей и тетрадкой и побежала в сторону рощи на границе земель Осининых и Левецких.

Игнат уже ждал Машу в роще. В этот раз одет он был щегольски: в сатиновую рубаху поверх брюк, пиджак внакидку, картуз и сапоги с лаковыми голенищами.

Он важно поклонился и протянул Марии сложенный вчетверо листок.

Маша развернула его, трепеща сердцем… и ахнула: поперечные словеса были расписаны двумя рядами по-русски, со знаком «берь» и причёрками… и крошечными, в несколько штрихов, но очень искусными рисунками по полям.

Вот лесовушка с оттопыренными ушами-веточками, смотрит недоверчиво, готовая пуститься наутек, вот кикимора, а вот мавка с тяжелым недобрым взглядом… бурая недовольная ягодница в кусте малины, листовик на ветке...

И ведь все тонкое, что есть в лесном народе, подмечено.

— Это вы… все по памяти расписали? — с восхищением спросила Мария, стараясь скользить взглядом по строкам, но словеса не озвучивать даже мысленно.

Ведунам, говорят, не нужно вслух читать поперечную вязь.

А с Машей как-то в детстве случился казус: она учила саламандров язык и, забыв о предупреждении папеньки, в уме произнесла длинную фразу. Чуть дом не спалила, вызвав огненного духа.

Папенька тогда долго ее поучал. И Маша усвоила: не готов немедленно оказаться лицом к лицу с поперечным существом – не привлекай внимание, помолчи лучше.

— По памяти, барышня, — ответил Игнат. — Сложного тут нет. Намедни видал всю эту… братию в лесу, на обходе… князь поручил овраги проверить… Лоскотуха заморочить хотела, но я, опять же, словом отбился, — важно сообщил Игнат и многозначительно потер шею, на которой багровел синяк.

Маша с уважением кивнула. Характер лоскотух был ей хорошо известен. Вблизи Березовки в ее детстве страшно было в сумерках нос за околицу высовывать, особенно молодым родителям малых детишек. (*)

(* по преданиям, лоскотухи – души детей, не нашедшие покоя)

Дело дошло до смертей – выпитых душ и крови.

Только старый князь сумел порядок навести, прибегнув к помощи Машиного отца – отловил злого духа, выяснил, чего тот хочет (душа неупокоенного младенца желала обряд и достойные похороны) и развоплотил нечисть.

— А рисунки? Тоже сами?

— Мои. Так… баловство.

— Так необычно… самобытно… очень красиво …

Игнта пожал было плечами, мол, чего тут такого, но тут же улыбнулся по-детски польщенно, блеснув глазами цвета весенней зелени. И снова Маша чуть не загляделась и одернула себя. К делу переходить нужно, а не восторги выказывать.

— Я к вашей бабушке обратиться хотела, с просьбой. Дело у меня есть, связанное с Поперечьем, а князь… Иван Леонидович, наверное, очень занят.

— Очень, — Игнат степенно поправил картуз. — То по полям ездют, то в Родовейск, а то и в Помеж-град. Бабка поможет. Она для того и ведуньей поставлена божьим словом, чтобы решать дела поперечные.

— И как мне найти Любаву?

— Так…я отведу. Бабуля чужих не любит, а через меня выслушает. Однако характер у нее… — Игнат поморщился. — Вы не бойтесь, я заступлюсь, если что.

— Спасибо. Заступничество мне не помешает. Тогда… скажите, когда вам удобно будет.

— Сегодня… сегодня удобно, — быстро проговорил Игнат.

— У меня сегодня дело, — Маша виновато улыбнулась. — Прежде чем навестить вашу бабушку, нужно… кое-что выяснить, — путанно пояснила она. — Я не уверена… Лучше, если я смогу убедиться… — а то ведь хороша она будет, явившись к Любаве с требованием «вынь да положь». — Я вам… напишу и с горничной записку отправлю, — вспомнив о приглашении к Томилиным, заключила Маша.

И вроде Ульяну Денисовну с Сашенькой еще с утра не терпелось повидать, но тут вдруг отчего-то стало досадно. Тетушка визит отложила, теперь неизвестно, когда ждать. Лиза Абрамцева намекала, что вскоре пришлет приглашение на какое-то «невероятное развлечение в узком кругу», и Марья Петровна непременно обязана присутствовать. Вроде Маша и в отпуске, а себе не принадлежит.

— Ну… — сказала она, протянув руку, — до встречи. И еще раз примите мою благодарность.

— Вы благодарить не спешите, — Игнат тряхнул головой. — Словеса местные, многие вам, должно, непонятны будут. Да и не все я вспомнил. Бабка поправит и добавит.

На душе у Маши вспыхнуло ликованье. Будут еще встречи и не одна. Нет-нет, встречи с Игнатом тут совершенно не при чем! Она просто обрадовалась тому, что пополнит словарь.

Попрощавшись окончательно, она повернула к лесу, но строгий окрик Игната заставил ее остановиться и обернуться:

— Барышня! Марья Петровна, а вы куда… ежели не секрет?

— В лес! — крикнула в ответ Маша.

Игнат нахмурился:

— Туда не ходите, там вдоль тропы старого лесовика роща. Ох и вредный он! Заманит, закружит, не посмотрит, кто вы и откуда. На ту тропу даже местные ходить опасаются, обходят вдоль реки.

Маша с сомнением посмотрела на полоску леса шагах в тридцати от луга:

— Но это самый близкий путь.

— А куда вам надобно-то?

— В излучину Помежи.

Маша коротко объяснила цель прогулки. Судя по лицу Игната, затея ему не нравилась.

Он неодобрительно покачал головой:

— Пешком? На вашем месте я бы не рискнул. Путь действительно самый короткий, но не близкий. Если подождете, я приведу вам лошадку. Верхом ездите?

— В детстве из седла не вылезала, но после… — Маша развела руками.

— Справитесь, — уверенно заявил парень. — Кудря – тихая кобылка, спокойная, покладистая, шаг хорошо держит. Я… князь ее для сестрицы прикупил, и седло дамское имеется.

Маша стушевалась:

— Мне ужасно неудобно, я вам хлопоты доставляю… и князь… ведь его разрешение нужно?

Игнат махнул рукой:

— Вам для дела. У Ивана Леонидовича характер такой, что он только счастлив будет услугу оказать. Очень печется… хм… младой княжич о благоустройстве здешних земель и соблюдении Равновесия.

— Ну… тогда… я подожду.

Кудря и впрямь оказалась смирной и уравновешенной, лишь встряхивала гривой, когда Булат игриво поводил в ее сторону головой.

— Тиш-ты, морда … — на местный лад приговаривал Игнат, пощелкивая языком. — Ишь… лукавка.

Маша была совершенно счастлива. Уж теперь-то она выполнит веское слово, обещание, данное обитателям пруда. И им хорошо будет, и сад, возможно, от непонятной напасти избавится. Явно же от черной воды болеют яблони и чахнут цветы.

И как же хороша погодка! Солнце светит, птички поют… но все тише-тише, вот и вовсе замолкли. И брови Игната тревожно сошлись вместе.

Тропа сузилась, затем неожиданно вильнула. У Маши закружилась голова, и она вцепилась в поводья. Ворожба – она всегда так Машей ощущалась, характерной слабостью.

— Завел-таки, — Игнат, ехавший первым, издал невеселый смешок и спешился, не торопясь ступать на узкую тропку среди разнотравья.

Перед путниками открылся вид на обширный луг, заросший высокой травой, с голубыми пятнышками цикория, алыми брызгами маков и желтыми кустами крестовника.

— Навий луг, — уверенно определила Маша. — Травы не по сезону цветут. Нам на него нельзя, до новой луны не выберемся. Не очень-то рады тут нашему визиту. Что, вообще-то странно. Ни вы, ни я ничего плохого хозяину не сделали.

Игнат кивнул, и Маша смутилась. Все она по учительской привычке встревает, наставления дает. Кому как не сыну ведуньи знать поперечные уловки.

— Рассержен он, люто, — неохотно буркнул Игнат. — Отчасти понимаю его. Местная знать привечает туристов, и не просто любопытных обывателей, а любителей пощекотать нервы и попробовать на вкус чужой боли, а это охота… и такая, знаете ли… с собаками.

Маша горько вздохнула. Многие до сих пор воспринимали Поперечье как вражескую территорию. И не понимали, что время вражды давно прошло. Времена изменились, но не то коренным образом, что вбито было в головы старшими поколениями, там и осталось.

— Вернуться тоже не получится. Нужно вести переговоры, — сказала Маша.

Игнат, помедлив, собрался сделать шаг на тропку со словами:

— Переговоры так переговоры. Пойду побеседую с хозяином луга. Вы, Марья Петровна, здесь оставайтесь. Вернусь, не волнуйтесь. Меня лесовик выслушает.

— А если нет? Велико ли здесь влияние вашей бабушки? — засомневалась Маша. Тоже помедлила, но добавила: — Есть один способ. Позволите?

Игнат помог ей спуститься с седла, и она, невероятно смущенная его прикосновением, присела у края тропки. Не сразу сообразила, что делать. Но вспомнила.

Для венка лучше, конечно, цветы, но и травы подойдут, главное, чтобы подушистее.

Мария ловко надергала коровяка и маков, а вот к полевице постаралась не прикасаться.

Полевица – трава темная. Сунься в ее дерновник – и даже спящая летом под землей нечисть узнает о беспорядке, чинимом людьми на запретном навьем лугу.

Маша быстро сплела два венка, для крепости перевязав их оторванными от рубашки ленточками.

Вынула из торбы миниатюрный ножик в чехольчике, предназначенный для вскрытия конвертов, но используемый Машей в случаях, похожий на этот.

Кровь – мощнейшая гарантия. Бросать венки в лесу Мария и Игнат не будут, не хватало еще (кровь не только оберег и гарантия, но еще средство для целей… разных, не всегда хороших).

Лучше всего отдать цветы с венков проточной воде, которая обратит кровь в саму себя. Или на время положить во что-то железное или с серебром. У отца была шкатулка для таких целей, теперь ей владеет Маша.

Она уколола палец и передала Игнату, который привычно царапнул себе ладонь. Несколько капель упали на вянущие маковые лепестки и смешались.

Затем Мария подняла венки к солнцу и вымолвила нужное СЛОВО.

Просьбу. Обещание. Поклон. Уважение и чистое намерение. Словеса тем и были хороши (но и сложны для изучения), что неуловимо сочетали в себе многие смыслы.

Маша почувствовала, как дрогнули Явь и Навь. Значит, слово было услышано.

— Вдольская кровь, — выдохнул Игнат. — Вы, барышня, из княгинь будете?

Маша покачала головой, все еще прислушиваясь к эху слова.

— Осинины – потомки тех самых Добрыниных, великих бояр, но очень дальние. Я просто с детства изучаю словеса. Сама не помню, но маменька рассказывал, что мой отец мастерски владел языками Поперечья и в чем-то не уступал вдольским князьям. Слово – это суть жизни. Отражение ее. С его помощью многое можно сотворить, изменить… исказить. Вот, к примеру, венки… — Маша запнулась, подыскивая нужное сравнение, — это как гостям надеть домашние туфли… тапочки. А еще мы попросили, извинились и пообещали, что зла не причиним.

— Ух! — Игнат взъерошил волосы пятерней. — Вот уж не знал. Диво дивное.

Он нахлобучил свой венок на голову, и тот тут же сполз на лоб.

— Маловат, — улыбнулась Маша. — Сейчас поправим.

Она подошла к Игнату со спины и потянула узелок ленты. От парня пахло травой… медом… чем-то терпким, слабо…

Мужской туалетной водой, определила Маша. Дорогой. Не иначе как подарок князя верному слуге. Маша ко знакомству тоже придарила Марфуше флакон сладких норманских «Бискви ванийе».

— Вот так. Теперь можем попробовать, — сказала Мария, храбрясь. — Но лучше лошадей в поводу вести, мы на чужой территории. Луговик нас не тронет… не должен. Мы теперь его гости. Но Кудря с Булатом могут испугаться навьих.

— Булат к нечисти привычен, — возразил Игнат. — Только русалок побаивается. А вот Кудря… та да.

Он сотворил у сердца ладов знак, и Маша его за ним повторила. Сколько она себя помнила, сердце ее не лежало к какой-то одной религии.

В Великом она ходила в разные храмы по настроению, тем более что все ее знакомые также следовали сей привычке, скопированной у Государя и его семейства.

А вот маменька, выйдя замуж, обратилась в католицизм. Михаил Остапович особо не настаивал, но все его семейство исповедовало только лишь западное христианство.

Марии показалось, что шли они недолго. Но вот снова будто тряхнуло, и солнце сместилось с зенита к горизонту.

Тропа снова резко вильнула… Лесовик выпустил гостей из морока, и не просто выпустил, а любезно довел до места назначения самым что ни на есть коротким путем – через Навь.

Маша и Игнат стояли на холме, и вид перед ними открывался завораживающий – на излучину Помежи, ровную, как лук, со всеми островами будто на ладони.

— Как думаете, где лучше водяного искать? — растерянно спросила Маша.

— Там, — Игнат не раздумывая ткнул в западную часть самого крупного острова. — Только перебраться придется. Брод есть, Помежа за лето пересохла чуть, справимся.

— Думаете?

— Знаю.

Паромы по обмелевшей Помежи ходили неспешно. И барки с хлебом, пенькой, льном и льняным маслом, какие в обычное время сновали мимо, только успевай названия читать, осторожно пробирались по середине реки.

На пароме Сергей взопрел. Вроде бы конец лета, а жарит, как в июле.

Хорошо, что от пристани не пришлось идти пешком, нашлась крестьянская телега до Банников. Кусачий воротник натер шею, руки искололо соломой.

Это прежде Абрамцев носил рубашки от братьев Жульиных из ателье мужского нижнего и верхнего платья, что в Петрограде на Знаменской. А нынче приходилось довольствоваться вещами из мастерской в Родовейске. И рубашек, как от Жульиных, там, понятное дело, было не сыскать.

И где теперь те рубашки тонкого полотна? Застирались и затерлись. Прислуга тетушкина совершенно не умела управляться с деликатными тканями. А откуда ей научиться, если сама тетя носила грубые льняные с хлопком платья и шерсть местных мануфактур. Из принципа носила. Воспитана была так: лучше свое, близкое, чтобы поддержать чуть не разорившиеся во время бунтов фабрики. А уж супостатское, заморское, из стран, что Россию-матушку едва в войну не втянули – так побойтесь богов, ни в жизнь!

Сестрица встретила Сержа колючим взглядом. Абрамцев к тем взглядам, давно привык, а потом потянул узел галстука и плюхнулся в кресло. Лишь бы Лиза скандал не закатила – Сергей устал, как собака.

Мелькнула даже мысль пойти наверх и запереться в своей комнате: в коридоре Лиза истерику устраивать не решится – побоится тетушку.

Софья Сергеевна, не терпящая безделья и бездельников, раньше намекала, а сейчас напрямую высказывается: Лизе замуж, а Сереженьке – на службу.

И что в том такого? Все служат, и титулованные, и мелочь всякая. Во время бунтов немало родов разорились, с земель снялись, в города перебрались без копеечки, что и сего дня, спустя, почитай, десять лет, на хорошее место без протекции не устроиться. Но у Софьи Сергеевны остались кое-какие связи в Помеж-граде, она поспешествует.

Мысли были невеселыми, но факт, что Сергею перепало кое-какое выгодное дельце, немного поднял настроение. Однако дельце недолгое, прибыльное, но что потом? В контору? Чиновником?

Поэтому на сестру Серж глянул зло. Та насупилась, прошипела:

— Где ты был? Пропустил все! Тетка трижды о тебе спрашивала… гости тоже. Лопушкин… издевался, как всегда.

— Я в городе заночевал.

— Знаю я твой город, — голос Лизы сорвался на хрип. — Развратничал опять с этими… девками поморинскими. Верни сто рублей, что я на костюм дала. Не заказал ведь, нет – спустил на девок!

— Во-первых, — Сергей вытянул уставшие ноги, — остатки состояния такие же мои, как и твои. Не переигрывай в заботливую маменьку. Тебя никто в этом не уполномочивал – деньги выдавать и все такое. Во-вторых, у Поморина я не был и, как ты некрасиво выразилась, не развратничал. Встретил приятеля, знакомого по… Петрограду, разговорились. Ему нужны были деньги, я помог. Он вернет. Все.

Лиза побледнела и хрипло спросила:

— Приятеля? Сережа, только не говори…

— Что в том такого? — раздражаясь, отрывисто проговорил Абрамцев, поднявшись и начав расхаживать по комнате. — Или мне нельзя отвлечься от … пошлых деревенских будней?

— Что такого? Ты забыл, во что нам стоило твое… питерское отвлечение?! Сколько мы заплатили этим ужасным людям, — Лиза передернулась всем телом, — чтобы они убедили жандарма, обнаружившего это ваше… подпольное общество, свидетельствовать, что среди убегавших с собрания твоих… приятелей тебя он не видел?!

Сергей поморщился:

— То дела давние.

— Нет! Не давние! Нынешние! Я не могу забыть, на что ушли наши деньги, когда смотрю на цифру в банковской книжке! На долги отца! На твои… проделки! Сумма каждый раз все меньше! И как… как мы умудряемся тратить, живя в деревне на всем готовом?

— Продай мотор.

— Нет! — истерично взвизгнула Лиза. — Это мое единственное напоминание о времени, когда я была счастлива.

— Ты гоняешь даже здесь. Это небезопасно.

— А это уж мое отвлечение! Последняя отрада! Я ни одного нового платья не купила с тех пор, как мы здесь! А ты… ты покупаешь! Табак дорогой, запонки вон!

Сергей полюбовался манжетами:

— Сама говоришь, мне нужно жениться. А в этом деле без презентабельности никак. И как твоя наследница? Познакомились вчера? Не сбежала еще Марья Петровна?

Перевод темы вышел удачным, Лиза сразу начала успокаиваться.

— Наоборот, — уже деловым тоном сообщила она. — Видно, что ей такая жизнь внове, но по вкусу. Серж, ты должен за ней поухаживать. В наших обстоятельствах лучше партии не найти. Мария – девушка старого воспитания, тихая, неискушенная и безропотная. Такие девушки сейчас редкость.

— Бесхребетная, значит. Не люблю таких…

— Это в своих амурных похождениях можешь любить шустрых и дерзких. Лучшая жена – та, что будет тебя слепо почитать как… как царя зверей, мужчину, вне зависимости от того, что ты есть на самом деле.

— Хорошенькая хоть? — вздохнул Абрамцев, останавливаясь у окна.

— Весьма. Немного лоску, пара нарядов, украшений – и не стыдно будет появляться с ней в свете. Состояние там приличное – я узнавала. Осинины сумели сохранить капиталы… и приумножить. Дальние верфи, железная руда, прядильни… Теплицы на горячих источниках – овощи идут ко двору Государя. Всем крепкой рукой управляет Маргарита Романовна.

— Мрачная дама? — удивился Серж.

— Она только притворяется… монахиней. На самом деле ей и управляющие не нужны. Но все, что принадлежало старикам Осининым, через три года отойдет Маше. До того времени ты должен успеть ее окрутить. Но поспеши. Татарьин может в любой момент перебежать тебе дорогу. Он, конечно, пьяница, но молоденьких дам его внешность и бахвальство поражают наповал.

— Он же вроде в тебя влюблен.

Лиза презрительно фыркнула:

— Влюблен. Пока думает, что мы богаты. Идиот. Он и впрямь считает, что я сижу здесь ради любви к природе и к нему, ненаглядному. А эта Маша… представь, она привезла в подарок копорского чаю! В пафосной такой коробке, я и не знала, что такие выпускаются. В Питере Иван-чай только нищие пьют!

Сергей поморщился, но справедливости ради сестру просветил:

— Если она из Великого, то это следование моде. Государь Михаил у нас за все русское, традиционное. Даже как-то чересчур. Еще говорят, кипрей полезен при его полнокровии. Вот народ и подражает.

Лиза пожала плечами:

— Все равно… она жалкая какая-то. Платье дурацкое. И с чокнутой Ульяной Денисовной сразу сдружилась. Но ты все равно меня послушайся. Я вас познакомлю… прояви себя, уж снизойди. От тебя не убудет. И про политику забудь, прошу. Не в том мы положении.

… Сергей поднялся к себе, запер дверь на ключ. Забыть про политику? Как бы ни так. Как можно забыть про то, что миром движет? Только на политические изменения и уповает скованный самодержавием, стремящейся к свободе угнетенный народ.

Вся жизнь – политика, куда ни посмотри. Фома Лучинский вот… мессия от нового мира, пророк. И это ему понадобилась помощь Сержа. Таким людям не отказывают, их внимание благословением считается.

Терехов, с которым прошлым вечером ужинал Серж, прибыл с поручением как раз от Лучинского. Всего-то требовалось Абрамцеву втереться в доверие к княжичу Левецкому, узнать привычки Ивана Леонидовича, слабости его. И передать информацию в помежскую ячейку.

Сергей достал из портмоне пачку ассигнаций, пересчитал серо-белые пятидесятирублевые купюры. Не так много, как кажется на первый взгляд, и строго на расходы по делу.

Но это не значит, что с тех расходов не перепадет и Абрамцеву. В конце концов, он же должен произвести на княжича благоприятное впечатление. Говорят, Иван Леонидович – настоящий франт.

Рубашки Сергей закажет через лавку колониальных товаров, из тонкого хиндусского полотна с шелком.

Также пиджаки пару штук, в Помеж-граде можно сшить, деньги на поездку теперь есть.

Галстуки.

Крепкие ботинки.

Сигары и мундштуки понадобятся.

Трость сандалового дерева, он одну уже присмотрел.

Ну и ладно уж, справит новое платье Лизе. Вот только стоит предупредить сестру, что Левецкий – не ее романа герой, находиться рядом с ним теперь опасно.

Лучинский просто так людей своим вниманием не отмечает, и, возможно, Абрамцев догадывается о причинах интереса Фомы Семеновича к вдольскому княжичу. А это тоже можно в выгоду пустить.

С этими приятными мыслями Сергей разделся и заснул, как только голова коснулась подушки.

***

Спускались они долго, осторожно, оставив лошадей наверху. Видимо, когда-то тут вниз сполз целый пласт земли, обнажив древесные корни, и опасно было споткнуться и кувырком полететь на камни.

Помежа хоть и обмелела, но даже в самом широком месте темнела тягучей неспешной водой. Игнат свесился с наклонившегося к самой воде дерева, проверил глубину палкой. Задумался.

— Я бы вас, барышня, перенес, — сказал он, — но... небезопасно тут. Чую. То ли нечисть какая лежку сделала, то ли просто эманации… нехорошие.

— Это, наверное, из-за ссоры водяных, — предположила Маша, — за поперечными нет пригляда, пока хозяева излучины разбираются. Лодку бы, но не думаю, что тут сейчас кто-то решится рыбачить.

Игнат согласился:

— Местные хорошо свою нечисть знают и наверняка держатся подальше. Нужно идти к ведунье.

— Вот так и уйдем? — огорчилась Маша. — Зря, получается, столько шли.

— Любавы дом тут недалеко, — успокоил ее Игнат, — с версту где-то. Устали?

Маша призналась, что есть немного, но версту она пройдет. Заглянула в торбу и с грустью констатировала:

— Я взяла немного сыра и кусок каравая, нужно было брать больше.

Игнат вдруг хитро подмигнул и полез в сумку, которую перед спуском снял с седла Булата. Как выяснилось, за узелком, от которого пошел такой вкусный запах, что у Маши заворчало в животе. Еще Игнат извлек на свет здоровенную флягу, еще холодную.

— Морс кизиловый, — сказал он. — Догва еды собрала на скорую руку, пока я Кудрю седлал, питье заговорила на прохладу. Сейчас посмотрим, чем так пахнет.

А пахло запеченной свиной рулькой с пряностями.

Игнат расстелил холстину, в которую был завернут полдник, прямо на песчаном бережке реки. Маша села на край полотна, Игнат присел на корягу. Помимо свинины Догва положила в узелок пирожков с рубленым яйцом, яблоки и пару соленых огурцов.

Давно уже Маша не бывала на пикниках. Подруги с курсов, кто жил в Великом Новгороде, все были заняты преподаванием и секретарской работой. Да и какие то подруги – так, приятные знакомства. Радовали Машу лишь редкие приезды маменькиной новой семьи, и дочерей Махаила Остаповича, Настасью и Ксению, она уже полагала сестрами. Обе обожали выезды на природу с корзинками и гитарами.

— Догва, кто это? — спросила Мария, блаженно жмурясь от вкуса запеченного мяса.

— Раньше она была нянюшкою князю, а теперь при доме служит ключницей, — пояснил Игнат. — Но Догва сама хозяйство возглавила, чтоб без дела не сидеть.

— Она, наверное, очень добрая женщина, — предположила Маша, — раз и о вас печется.

Игнат как-то смущенно кивнул и по просьбе Маши рассказал историю появления Догвы в Устинках, поместье Нешилиных, отца матушки Ивана Леонидовича, что тогда жили недалеко от Москвы.

Догву – с караваном шангайского чая и крепкими монгольскими лошадками – привез с закупок сын местного конезаводчика Демьянчикова. По его словам, девушка необычной, диковатой внешности принадлежала к знатному степному роду, по русским меркам княжескому, и тот дал за нее в приданое большой табун лошадей и три сундука с добром, серебром, золотом и странными вещицами.

В степи молодых соединил шаман по традициям тамошних богов, теперь требовалось закрепить брак в любой русской вере. Однако Демьянчиков-старший быстро отговорил сына от подтверждения союза. Мол, кому он такую жену покажет, с лицом, как блин, и глазами узонькими, как щелки. А дети? Дети какие от такого брака уродятся? Как пить дать уроды.

Догву выставили за порог, знамо дело, без приданого, без копейки денег и без знания русского языка. Еще и позорить начали, аккуратненько разнося сплетню по окрестностям, дескать, степнячка , голь перекатная, по собственной инициативе увязалась за почтенным человеком. А лошадей Демьянчиков-младший купил, за свои кровные.

Ответить на оскорбление Догва не могла, она вообще с трудом понимала, что происходит.

Татьяна Федоровна Нешилина, мама Ивана Леонидовича, в девичестве обладала непреклонным и смелым характером, а также чувством справедливости. Узнав о несчастье монгольской княжны, обретшей временный приют при храме покладистого бога Дива, она наняла московского адвоката Семена Исаковича Машовича, широко известного своими многочисленными юридическими победами, забрала девушку к себе и через вскоре отсудила и отобрала имущество Догвы у Демьянчиковых. Разумеется, со скандалом, коим осталась весьма довольна, дабы и другим желающим обидеть беззащитных девиц неповадно было.

Через то громкое дело Таня Нешилина и познакомилась с Леонидом Левецким. Младой князь навещал друзей в деревне неподалеку и решил посетить заседание уездного суда.

Живость, красноречивость и твердость Татьяны Федоровны, выступавшей в качестве свидетельницы, его глубоко поразили.

Игнат замолк, глаза его, с дымкой задумчивости, смотрели куда-то вдаль.

— А монголка? Что сталось с ней? — не выдержала Маша, забыв о надкусанном пирожке.

— Догва, обучившись русскому, призналась, что домой вернуться не сможет. По традициям степи, выйдя замуж, она рвала связи с родом и теперь, по закону, принадлежала Демьянчиковым.

Недолго думая Татьяна и Леонид, уже будучи мужем и женой, обратились в храм. Жрец Дива провел обряд разрыва, и монгольская княжна вошла в род Левецких.

Это она вынесла из пламени маленькую Любашу, когда во время бунтов пылало поместье Левецких-Нешилиных. Иван в то время учился за границей без возможности выехать в сотрясаемую революцией Россию.

Иван и Люба остались в живых, а спасти остальных Догве не удалось. Бунтовщики ограбили и окружили подожженную усадьбу и убивали всех, кто пытался выбраться, без разбору, и господ, и слуг. Много позже Догва призналась, что использовала степную магию, которой обучалась у шамана как избранная богами ветра. Ее не заметили, не увидели, хотя она прошла ограждение под самым носом у убийц.

— Они только говорят, что освобождают угнетенный народ, — со зловещей холодностью во взгляде, заметил Игнат. — На самом деле, им нужны были деньги… и земли… они уводили лошадей с завода деда, рушили храмы, говоря, что они прокляты кровью Нешилиных. Они попытались усесться в уцелевшем флигеле в Устинках, создав «штаб освобождения», — губы Игната скривились, — посчитав, что все у них в руках. Ошиблись. Объединенная царская армия снесла их лежку через две недели. А князь Иван уже десять лет ведет расследование. Хочет покарать убийц, особенно главаря.

— И он узнал, кто был зачинщиком? — у Маши от сдерживаемых слез покраснели глаза.

Ужасная история. Сколько таких она уже слышала. Семья маминого мужа чудом спаслась от погромщиков. И в Приречье много семей пострадало. Особо бесчинствовали вылезшие из подполья родовейские банды, подначивая бурлаков и прочий обозлившийся люд убивать барскую кровь.

— Узнал, — помедлив, тихо проговорил Игнат.

При взгляде на узкую звериную тропу, вьющуюся между зарослями кустарника, Маша поняла, почему Игнат оставил лошадей наверху, у кряжистого дуба. Верхом тут было не пройти.

Правда, рядом с дубом внук ведуньи написал на земле слово «сколь», которое оказалось местной заменой для привычного Марии «скеала», означавшего неприкосновенность. Маша оценила хитрость: руна отпугнет недоброе внимание, а дуб подпитает слово силой.

… Дом ведуньи вырос как из-под земли. Маша готова была поклясться, что пару секунд назад видела перед собой непролазную чащу, а тут нате вам – старая изба, как в сказках про Бабу-Ягу.

— Как в сказке, — прошептала Маша вслух.

Дерево потемнело от старости, колья забора «украшали» черепа животных и… нечисти. И как знать, находила ли Любава останки поперечных уже такими или все же царствовала в лесу, наравне с вдольскими князьями, как ее предки в старые времена – защищая и карая нарушителей Равновесия.

Игнат одернул рубаху (забежав в Удолье за Кудрей, он переоделся в простые порты и косоворотку из небеленого полотна) и решительно шагнул к воротам. Сигналом, что гости у порога, тут служил гремучий хвост костяного змеевика-трупоеда, твари довольно мерзкой, но для леса с точки зрения санитарии полезной.

Игнат тряхнул выбеленный временем хвост нечисти, и костяшки на нем загремели. Тут же распахнулись и ворота, и дверь. Ворота сами собой, и Маша этому весьма подивилась.

Любава вышла на крыльцо, вытирая руки расшитым обрядовыми цаплями полотенцем.

Бабушкой назвать ее не получалось при всем желании. На виде ей было лет сорок. Но это по человеческим меркам. Ведуны жили дольше и старели медленно, пользуясь поперечной магией.

— Неужто пожаловал? — иронично спросила Любава у Игната, на Машу даже не взглянув. — Что, совет понадобился? А мне говорили, горд ты, не придешь.

Игнат широко раскинул руки и со сконфуженным видом пошел к крыльцу:

— Бабуль, роднулечка, я не виноват! — громко сообщил он. Заключил женщину в объятья и трижды облобызал. — Прости внучка своего бестолкового, Игнатку! Больно занят был! Князь, ирод, с поручениями ни свет ни заря гонямши.

— Да хватит тебе, блаженный! — замахала руками Любава. — Какой же ты мне внучок? Ты… медведь криволапый. Чуть бабушку не помял. В дом ступайте, чаю отпейте, потом поговорим… Игнатушка.

Игнат заулыбался до ушей. Видимо, незадолго до этого внук и бабушка поссорились, и Мария была рада, что послужила поводом к примирению.

Маша ожидала увидеть внутри земляной пол и бычьи пузыри на окнах – уж больно сказочной казалась изба. Однако в окнах блестели чистенькие стекла, пол поскрипывал лаковой доской, а в углу у кресла в модной бордовой обивке с кистями на кофейном столике примостилась стопка журналов «Нева».

Любава разожгла самовар и наколола сахару. Чай пили из голубых чашек с горами Кавказа на дне. Маша почувствовала чабрец и смородину, немного липы и рябины. Чай согревал и бодрил. Баранки вот только оказались залежалыми.

Любава пила вприкуску, зажимая кусочек сахара крепкими зубами и цедя через него ароматный напиток.

— Хорошо, что вы поемши, — сказала она, наконец. — Припасы закончились, угостить нечем. Все на пристань хочу сходить, силки обойти, рыбки подловить, но дел невпроворот.

— Тетя Догва тебе гостинец передала, — Игнат выложил на стол второй сверток, пахнущий столь же вкусно, как и первый.

— Ай, внимательна матушка! — обрадовалась Любава, заглянув внутрь свертка. — Значит, есть у меня еще пара дней закончить обряд.

Маша только сейчас заметила, что из приоткрытой во вторую комнату дверь тянет характерным алхимическим запахом.

— Зелье варю, — равнодушно бросила ведунья, проследив за Машиным взглядом. — Надобно подтвердить одну… версию. А теперь… внучок, говори, зачем пришел и девицу притащил.

— Познакомьтесь… познакомься… Марья Петровна Осинина, из столицы, гостья наших земель и учительница поперечных языков, — поспешно пробормотал Игнат.

— Надо же… учительница… учишь словесам? И как, кому-то еще они надобны?

— Надобны, — Маша склонила голову. — Интерес к ним большой, особенно в последнее время.

— Значит, по пятам Петра пошла?

— Да, папа меня многому научил.

— Многому, да не всему, — Любава почему-то вздохнула. — Посчитай, ничему.

— Это почему? — уязвленно спросила Маша. — Я хороший учитель.

— Не в этом дело. Я расскажу. Придешь еще. И ты, медведь. Но не сегодня, обряд нужно закончить. И у вас, опять же, дело ко мне?

Игнат кратко изложил просьбу. У Любавы загорелись глаза, она стукнула ладонью по столу:

— Ай, молодцы! Ну тут я подскажу, конечно. Невмоготу уже эту троицу водную терпеть!

— Троицу? — удивилась Мария. — Нам говорили, водяных двое.

— Так и есть. Два брата и отец их… зверюга бочажная, чешуйчатая.

***

К реке Любава не пошла, снова отговорилась долгим процессом приготовления зелья для обряда, для которого не то что пропустить перемешивание неможно, но и без слова правильного, над ретортой в нужной время произнесенного – никак.

И спала ведунья в один глаз, и ела то, что из припасов осталось. Гостинчик от Догвы Любаву немало порадовал.

В ответ на просьбу она дала Игнату тяжелый узелок. Велела по пути в него не заглядывать. Наскребла на бумажке правильное слово. И опять это был ранее неизвестный Маше синоним.

Отдохнувшие Игнат и Маша быстро добрались до излучины. Игнат написал слово на песке, а Мария ту же руну произнесла в воздух над бродом.

Тотчас повсплывали на воде малые кочки. Не кочки – головы водянушек, существ, похожих на тритонов, только с острыми зубками. По отдельности водянушки были почти безвредны (ну разве сапог испортят), а в стае – жуть как опасны.

И хотя в Машиной книге говорилось, что сгрызают они лишь дурных людей с запачканной душой, проверять это предположение на практике не хотелось.

Твари смотрели и побулькивали, причмокивали. Вода уносила течением пузыри от их морд.

— В амазонских водах водятся рыбы пираньи, — поежившись, сообщила Маша спутнику, — говорят, лошадей целиком обгладывают. И коров.

— Угу, — буркнул Игнат, — видел их своими глазами, жуткое зрелище. Одну корову местные всегда им жертвуют, чтобы другие перебрались.

— Вы в Амазонии бывали?

— Так это… давно… еще с княжичем. Его дед по всему миру посылал, магическим опытом обмениваться… и еще человека Иван Леонидович искал одного, опасного, неуловимого.

— Не того ли зачинщика бунтов? — сердце Маши замерло.

Это ведь какая у младого князя жизнь интересная, насыщенная. И у Игната, получается, тоже.

— Ну… вроде того, я не вдавался. Князь порой скрытен, — неохотно проговорил парень.

— И что же мы будем делать? — спросила Маша, поняв, что сия тема – личная, Левецких. И так много узнала.

— Посмотрим, что Любава в узелок положила.

А в узелок ведунья положила… камни. Обычные речные голыши. Один, правда, был хорош – будто панцирь черепаший.

Увидев камни, водянушки взволновались и забулькали громче. Вода густо пошла пузырями, и, кажется, тварей к броду добавилось.

— Думаю, их нужно опустить в воду, камни, — неуверенно предположила Маша.

— Точно в воду? — Игнат задумчиво покрутил в руке крупный желтый голыш. — А, может, они для самообороны.

Он притворно прицелился в одну из тварей, и та возмущенно заверещала.

— Скумекали, — удовлетворенно констатировал княжеский секретарь. — Значит, не совсем неразумные.

— Не злите их, — попросила Маша.

— Вы понимает их речь?

— Если бы… То есть поняла бы, если б они говорили. Но они не говорят, только сигналы посылают, бульканьем, как животные. Профессор Курницкий в своей монографии предполагает, что в стае поперечные чаще всего предпочитают невербальный способ общения. Если еще добавить их нежелание демонстрировать людям разум… И вообще, возможно языки поперечья – это неоформация, придуманная нечистью специально для общения с человеком.

— Значит, не договоримся, — сделал вывод Игнат.

— Вряд ли.

— Что ж, остаются камни.

Игнат влез на ветку склоненного к воде дерева и вывалил в реку содержимое узелка. В том месте немедленно началось столпотворение. Водянушки ныряли за камнями, а затем разносили их в широких ртах в разные стороны, кто куда. И исчезали.

Игнат едва успел прокричать вслед на глазах исчезавшему водному народцу, чтобы те обеспечили их мостом. Маша повторила его слова на болотном языке. По сути это был тот же диалект кикимор, слегка упрощенный.

Некоторое время ничего не происходило. А затем… затем вода расступилась, показалось речное дно с озерцами в вымоинах. Чуть справа виднелся омут. Из него высунулась водяница, грозно повела глазами, но посмотрела на Игната… и канула в глубину, шлепнув хвостом. Надо же, не стала разговор затевать, глазки строить.

— Не боитесь? — спросил Игнат.

Маша качнула головой. Нет, она не боится. Ее гораздо больше интересует, как они назад возвращаться будут. Камней-то больше нет.

— Может, подождете на берегу? — Игнат с сомнением поглядел в небо. — Я то сам переплыву если что.

А ведь к сумеркам дело идет, в конце августа дни становятся короче. И не ясно, безопасно ли оставаться на речном берегу на закате, хоть одной, а хоть бы и вдвоем. Но откладывать на другой день тоже нельзя – неизвестно захочет ли вообще местный речной народец снова общаться.

— Я с вами, — сказала Маша и вцепилась в протянутую руку.

Камни были скользкими, и Игнат старался проложить путь по вкраплениям песка. Ил чавкал под ногами, но крепкие Машины ботинки пока держались.

Они выбрались на остров. Пошли по единственной тропе, ведущей вглубь. И в этом лесочке было намного темнее, чем вне его. Пахло болотом. Слева и справа от тропы побулькивала жижа. Здесь и там мелькали в чаще желтые светящиеся глаза.

И чем дальше Игнат и Маша заходили в невысокий, гнутый и искореженный лес, тем больше тут чувствовалась ночь.

Луна полным блюдцем висела над деревьями, повсюду зажигали иллюминацию гнилушки. Болотные огни с шуршанием скользили по шляпкам поганок и мухоморов. Все в царстве топей было таким, каким описывалось в сказках.

Наверное, из-за сказочности места и стало Маше совсем не по себе.

Сказки. Не все они заканчивалось пиром и свадьбой. Уж Мария-то хорошо знала оригинальные версии русского фольклора, которые первоначально не были предназначены для детей.

Их рассказывали деревенские сказительницы на потехах в общей избе, куда собирались, чтобы переждать долгие зимние вечера. С ярким огнем множества лампадок, на которые собирали всем селом, и всегда горячим самоваром.

Машину маму приглашали на потехи после смерти отца. Жители Березовки правильно полагали, что вдове Петра Романовича несладко было в ее притихшем доме. Маша любила компанию деревенских ребятишек. Ее принимали как свою, да и была она своей, не барышней, а сорванцом в рубахе и коротких штанишках.

Иногда на потехи заглядывал вдольский князь Мурзин. Был он уже стар, но традиции не забывал. Жертвовал красненькую «на самовар», испивал чаю, слушал пение девок и уходил, чтобы, дай бог, вернуться в следующем году.

Бабы и девки пряли, вязали, шили и вышивали, кто на хозяйство, кто на приданое. Мужики чинили сбрую, строгали и плели сети. Конечно, и детвора прыгала по лавкам, лакомилась орехами и баранками.

Журчал голос сказительницы или перехожего странника со свежим, если повезет, арсеналом историй. Но чаще всего то были старые, всем известные истории – благостные и поучительные, услышав которые, дитя не проснется посреди ночи с плачем и испугом.

Сказки были про царевен Поперечных и их любви к вдольским царевичам. Смело проникали девы в Явь в образах тварей лесных и болотных – в шкуре ли лягушачьей, жар-птицей или горлицей – чтобы быть с любимыми. Но творили козни вдольский князь-отступник Кащей (продавший душу ради бессмертия), трехглавый змей-демон и его сестра Баба-яга, носатая ведьма, которая тоже непременно влюблялась в царевича.

И тогда уже вдольский витязь отправлялся за любимой в Навь, где ему помогали поперечные существа: волк-оборотень, леший и даже Баба-яга, с которой обязательно заключалась какая-нибудь выгодная для нее сделка.

Но когда, умаявшаяся, убаюканная сказкой, под теплыми шкурами засыпала на лавках детвора, в общей избе звучали совсем другие истории. Про глупую Липушку, которую голодная нечисть, пообещав жениха, заманила в лес на погибель. Про вздорную мачеху, в студеную зиму отдавшую упырям пасынков и проклятую каждую ночь слышать их голоса у окошка. Про дочь вдольского князя, высокомерную, но лишенную дара, после смерти отца устроившую войну с лесными жителями.

Маша не спала: терпела да слушала, закрыв глаза. И потом дома старательно записывала байки в свою тетрадку. Папа так делал, а значит, это было правильно.

«И никто не сыскал потом их косточек», — так заканчивались почти все страшные сказки.

На болоте Маше подумалось, что вся эта затея может закончиться, вот прям как в этих сказках. Как с княжьей дочерью, которая считала, что все обязаны ей в ножки кланяться, и отправилась ночью в лес учить уму разуму злую нечисть.

И сколько не храбрился Игнат, ведя спутницу по болотной тропке и демонстрируя невиданное спокойствие духа, был он всего-то обычным парнем. Поперечье и не таких добрых молодцев глотало, пережевывало и выплевывало, хорошо, если живыми. Про косточки думать не хотелось.

А Игнат вдруг остановился и развернулся к Маше лицом:

— Марья Петровна, — сказал он чуть виновато, — я хотел вам кое в чем признаться. Мне весьма стыдно, но…

— Да знаю я, — вздохнула Маша, стараясь не коситься в кусты, откуда таращились круглые желтые глаза позёмницы, нечисти-пересмешницы, известной своими морочными песнями. – И очень жалею, что потащила вас с собой.

Позёмница молчала. Пока. Другая уж б запела. И это радовало.

— Знаете? — глаза парня поползли на лоб.

— Конечно. Вы тоже боитесь, и ничего постыдного в том нет. Давайте вместе подумаем, как сделать, чтобы нам наша авантюра боком не вышла. И… простите меня. Я действительно наивна и глупа, раз вовлекла вас в это дело.

Игнат смущенно почесал верхнюю губу. Там у него была родинка, аккуратная, словно нарисованная. У кого-то другого она смотрелась бы женской мушкой, но смешливым чертам Игната придавала почему-то строгости.

— Нет, Марья Петровна, я не о…

На тропе вдруг выросла приземистая фигурка: коряга не коряга, ветка или болотный сыч – не разглядеть.

Фигурка булькнула, обернулась спиной и поковыляла прочь на сучковатых когтистых лапах.

— Что он сказал? — спросил Игнат.

— Велел идти за ним.

Тропа привела к открытой воде. Под сплетенными ветвями кривых деревьев на кочке сидел сам хозяин болот.

Маша водяных никогда не видела, вокруг Березовки рек и болот было немного. Она представляла их круглыми, сдобными. Они и должны были такими являться, судя по описаниям в книге отца. В воде без запасов жира зимой холодно и спячку не переждать.

Но хозяин помежского заболотья бы худощав и больше похож на человека, чем на нечисть. По-старчески сгорбившись, сидел он на кочке, похлопывая по воде двумя зелеными хвостами. И опять же, такого вот двухвостого вида в Машином справочнике не упоминалось.

Суровое лицо водяного в обрамлении спутавшихся седых волос было пугающе неподвижным. Белые брови двумя кустами сошлись на переносице. Одни только острые длинные уши жили каждое своей отдельно жизнью: вздрагивая, прижимаясь, распрямляясь.

Водяной мрачно уставился на гостей.

Маша, быстро прокашлявшись, заговорила было на наречии кикимор, но болотный дух махнул перепончатой рукой с острым стариковским локтем и бросил:

— Да не трудись, дева, по-человечьи я разумею.

— Зачем пожаловали? — водяной говорил медленно, проговаривая каждое слово.

— С просьбою, — Маша отвесила поклон, Игнат тоже склонил голову, не так низко, но водяной только хмыкнул.

— Ты Петра дочь из яблоневого дома? — обратился он к Маше.

— Да, я Мария.

— Имя мне твое пока ни к чему. Петра я помню. Хороший был детеныш… Эх. Ведаю также, мне твоя просьба боком выйти может.

Маша прикусила губу и кивнула. Кого она собиралась обмануть? Что намеревалась замолчать? Все реки ручейками да болотцами соединены, конечно, дух болотный слышал, что в доме Осининых поселилось неясное зло.

Замкнутый круг. Без водяного пруд не восстановится, без чистого пруда кикиморы правду не расскажут. А без правды, согласится ли болотный дух на переезд?

И Маша сбивчиво заговорила – изложила все как на духу, чувствуя, как напрягается рука Игната, который так и не отпустил ее ладошку.

Выслушав гостью, водяной замолчал, погрузившись в раздумья. Болотный дух извел откуда-то длинную курительную трубку, перепончатой ладонью сграбастал с кочки трепещущий огонек.

Запах табака разнесся над топью – вроде обычного, какой мужики в деревнях курят, да не такого, а с резким пряным запахом, от которого у Марии закружилась голова. Нет бы что-то полезное перенял от людей поперечный, а то всяких вредных привычек понабрался.

Маша тоже молчала, затаив дыхание. И если еще двумя днями раньше она считала договор с кикиморами забавным приключением, мимолетным, но достойным краткого упоминания в ее будущей монографии, то теперь почему-то изо всех сил молилась, чтобы водяной согласился.

— Вот что, — прервал молчание дух. — Я согласен. Пруд восстановлю, рыбу заселю. При условии. Я старый, мне досмотр нужен. Сыновья мои знают лишь, как лаяться. Молодые еще, несмышленые. Об них тоже… позаботиться надобно. Пусть вдольский князь расселит отпрысков моих. Куда, ему лучше знать. Что касаемо переезда… До Старой пристани так и быть доплыву-доберусь, а дальше думайте, как.

— Придумаем, — пообещал Игнат.

— Что касается пропитания, — водяной глубоко затянулся трубкой, — я не кикимора, чтобы мух и сверчков жрать. Рыбы. Свежей, пока своя в должном количестве не заведется, два пуда в неделю. Да и потом, когда заведется, не меньше пуда. Стар я, чтоб день-деньской за карасями гоняться. Чаю… Огурчиков соленых когда-никогда… да и так, посладковать чуть – медку или варенья.

— Предоставлю, — подавив вздох, пообещала Маша.

— Что за зло в доме, мне знать не интересно. Выясню ежели чего – сообщу. Но и судьба бывшего хозяина пруда мне не по нутру, сама понимаешь, хозяйка. Потому раздобудьте мне воронов камень, чтобы, значит, мог я в любой момент из ловушки ускользнуть. Без камня не поеду. Коли все пойдет хорошо, обещаю служить тебе, хозяюшка, честью и правдой. Свежей водой обеспечивать, водными дарами и защитой.

Маша снова поклонилась и вытащила игольницу, собираясь закрепить договор капелькой крови.

— Не нужно, — махнул рукой водяной. — Зачем нам, ежели на то воля вдольская.

Маша ничего не поняла, но снова кивнула.

Из воды высунулись три очаровательные девичьи головки. Наяды, определила Мария.

«От русалок-утопленниц зело отличны чертами, повадками и нравом».

Да, пожалуй. У истинных водяниц в лицах проглядывало нечто совсем уж нечеловеческое. Но хихикали они, совсем как обычные девчонки. Если бы наядидки были людьми, Маша дала бы им лет по двенадцать-тринадцать.

— Внучки мои, — подобрев лицом, сказал водяной. — Ох и егозы. Девичьи побрякушки сильно уважают.

И многозначительно покосился на внучек, давая им право голоса.

— Принесешь нам бусики? — наклонив голову, пропищала одна из наяд, обращаясь к Маше.

— Браслеты! — подхватила вторая, чуть не выпрыгнув из воды.

— И наушницы, — смущенно и робко добавила третья, прячась за спинами сестер.

— Непременно, — пообещала Маша.

На обратную дорогу водяной дал им семечко травы-рассечницы. Стоило кинуть его в воду, и река разошлась.

Те камни, что дала им Любава, оказались обычными голышами, но подпитанными «ведью», лечебной магией ведуний и ведунов. Любава время от времени брала горсть камушков домой, а потом возвращала в водоемы, чтобы отгонять зло.

— Нужно еще таких камушков у Любавы выпросить, — сказала Маша по пути через лес. — В пруд кинуть. На сколько, интересно, их хватает?

Игнат не задавал вопросов о проблемах с домом Осининых, и Маша была ему благодарна. В конце концов, она при нем все рассказала водяному.

На этот раз тропа не плутала и не морочила. Венки, обагренные кровью, лежали у Марии в торбе. Солнце село, и лес отзывался обычными звуками: уханьем совы, пением ночных птиц, скрипом деревьев и тявканьем лисы (не иначе как нечисти-перевертыша, способной оборачиваться в рыжую девчонку-морочницу), что шла за путниками всю дорогу.

Булат и Кудря вздрагивали, но не баловали.

— Вы, Марья Петровна, только представьте, — хохотнул вдруг Игнат, — что будет, если каждая важная нечисть возьмет в привычку проситься на полный пансион.

Маша представила и рассмеялась. Решено было довезти домового в тачке, а по дороге поливать водой. Воронов камень? Игнат не знал, что это за диво, но обещал расспросить Любаву или нянюшку Догву.

Напряжение уходило, но в душе Мария клялась-божилась всем известным ей богам, что никогда больше не решится на подобные авантюры.

— Самое время кое-что мне вам рассказать, — сказал Игнат, отсмеявшись и посерьезнев.

Маша наклонила голову, дав понять, что готова выслушать. Но внезапно Кудря встала посреди тропы, а потом и вовсе попятилась с тихим испуганным ржанием. Всхрапнул Булат.

Игнат прижал палец к губам, напряженно вглядываясь в дорогу.

И в следующую секунду она обнаружила себя сидящей на крупе Булата, прижатая лицом к Игнатовому плечу. Его ладонь лежала у нее на затылке и не давала повернуть голову. Сам он тоже развернулся спиной к голове коня.

Не успела Маша преисполниться негодования (которым почему-то исполняться совсем не хотелось), как Игнат сипло прошептал:

— Тише. Не говорите и глаз не раскрывайте, ни в коем случае. Паутинница. Сюда идет.

И тут Мария Петровна сама, тихо пискнув, сильнее вжалась в грудь молодого человека.

Паутинницы в лесах появлялись редко. Были они вестницами зла, страшных перемен. Бродили в лихие дни по тропам и убивали случайных путников.

Сельские жители боялись их больше упырей. Упырь… он что – в первые месяцы разве для детей опасен, а потом, если выследить место захоронения и не дать твари как следует раздобреть, достаточно вскрыть могилку, отчекрыжить бывшему ведуну или ведунье (вставшим на путь тьмы) голову, срез засыпать солью да воткнуть в сердце осиновый кол.

А если кто встретится взглядом в лесу ночном с паутинницей, того опутает она невидимой паутиной и будет силу пить, пока человек не зачахнет. Расстояние для нее не помеха. И молитва супротив не действует, потому как зло… оно из деяний человеческих родится. И боги сами к таким деяниям суровы.

Маша вспоминала сельские посиделки со страшными историями и неторопливый голос князя Мурзина.

Одно могло спасти от призрачной девы, чье одеяние соткано из паутины, а лицо прекрасно, словно лик ангела – не смотреть и не встречаться с ней глазами. Но искушение увидеть паутинницу бывало обычно столь велико, что люди не выдерживали – поддавались мороку.

Маша дрожала, а в голове шептались голоса.

… посмотри… один только взгляд… ты же всегда мечтала увидеть редкую нечисть… опишешь в своей книге… станешь знаменита…

… что станется от одного взгляда? … одним глазочком-то можно, необязательно в глаза смотреть…

… станешь знаменита и богата… что тебе будут после того Осининские миллионы?... сама свой собственный дом выстроишь, не хуже…

… за вдольского князя замуж выйдешь? … хочешь?

Тихий издевательский смех. Мороз по коже. Даже с закрытыми веками глаза наполнились проплывающим мимо сиянием. Волосы затрещали, как при грозе. Эктоплазма. Главное, глаза не открывать. А так хочется.

Нечто холодное коснулось плеча, словно ледяной рукой провели. Игнат только крепче сжал объятья.

Холодная волна двигалась медленно.

Однако ни Булат, ни Кудря панике не поддались – очевидно, не видели лесное зло и не ощущали. И немудрено. Морок паутинницы был направлен на человека, его разум и воображение. Значит, они все-таки близки к призракам, сделала вывод Маша.

Споры о разумности паутинниц велись давно. Как они у жертв ум читают? Инстинкт то подобный животному или логика, расчет, анализ?

Но нечисть ошиблась. Предложила славу и деньги. А сие Марию Петровну никогда не интересовало. Или интересовало, там, в самой глубине души? И тогда, значит, есть повод гордиться собой – устояла, не поддалась искушению.

Маша раскрыла глаза, когда паутинница была уже далеко. Ее фигура сияла молочным потусторонним светом, белое платье, сотканное из паутины, раскинулось от одного края тропы до другого, и кусты сделались увешанными грязным паучьим «кружевом».

— Простите, — пробормотал Игнат, разжимая руки.

— Это вы меня простите, — Маша осталась сидеть, а ее спутник спрыгнул на землю. — Чуть не запаниковала. Едва удержалась, чтоб не заговорить.

— Она нас… слышала и видела, — пожал плечами Игнат. — Так какая разница?

— Хорошо, что вы тоже знаете… о них.

— Знаю. Нам еще в… школе рассказывали. Напоминали потом, чтоб не забыли. Страшные твари. Интересно мне, почему сейчас объявились. Паутинницы по голодным веснам барагозить любят, когда ум и тело ослабло… детей умерших много… горя. Тогда и наобещать можно с три короба. Например, близкого к жизни вернуть, хлеба, тепла. Или в войну. Во время бунтов вот… помню… княжьи люди патрулями потом по лесам ходили, гнезда выискивали.

У Маши не нашлось, то ответить. Ведь верно: не война, не лихолетье какое…

— Что она вам… предлагала? — не без любопытства поинтересовалась она, когда сердце перестало гулко ухать в груди. И ведь не только от страха ухало. Уж признайся, великая исследовательница приречной нечисти.

Игнат криво усмехнулся:

— Самое то и предлагала. Что найдет мне одного человека, прямо в руки передаст. Не на того напала. Лишить меня удовольствия сделать все самому? Нет уж.

— Мне кажется, паутинница все-таки не самая умная тварь, — согласилась Маша, подумав.

— А вам она что предложила? — спросил Игнат, ведя лошадей в поводу.

— Вы не поверите! Что даст себя как следует рассмотреть, чтобы я потом в книге ее описала. Дело в том, что паутинницы, в силу известных причин, описаны в научной литературе плохо.

— Так вы книгу писать намерены?

— Так… монографию. Нет уверенности, что буду принята научным сообществом, но у меня столько материала…

Так слово за слово они дошли до «Осинок». Дом горел всеми окнами. На крыльце суетились тени. Маша попрощалась с Игнатом, а сама побежала к рыдающей от облегчения Марфуше. Та уже собралась идти в лес с Аримом на поиски.

Маша весь остаток вечера извинялась и успокаивала горничную. Арим куда-то делся, видно, вернулся к тетке в «Тихую версту».

Сны Марии, несмотря ни на что, были легкими и счастливыми. В них она гуляла по летним лугам рука об руку с Игнатом и рассказывала о своем детстве.

Утром приехала тетушка. Оказалось, что она заходила и вчера, но никого не застала. Маша удивилась: приходил же Арим с сообщением. Маргарита Романовна удивилась еще больше. Никакого слуги по имени Арим у нее не было. Видимо, чернобородого помощника нанял Аким Фалантьевич.

Но что насчет поручения? С чего вдруг Арим самолично решил уведомить племянницу об отъезде тетушки? Марфуша божилась, что передала сообщение слуги слово в слово. А Маша задумалась. И решила после свою догадку проверить.

А пока пошла собираться, переодеваться и наводить красоту. Маргарита Романовна решила провезти племянницу по своим землям и предприятиям. Маша отказать не посмела, хотя на сегодня был задуман перевоз водяного.

Она написала записку с извинениями и отправила ее в «Удолье» через Марфушу, которая должна была отправиться на пристань. Там каждое воскресенье проводилась ярмарка. И эта, последняя летняя, обещала стать весьма обильной и щедрой.

Маргарита Романовна повезла Машу полями. Повсюду ощущалось скорое наступление осени. Пожелтел лес, заполыхали багрянцем кусты, потемнела неторопливая Вележа.

Лес пах грибами. Вот и Марфуша с утра порывалась с сестрами на тихую охоту, но ярмарка привлекла их сильнее.

Иногда Мария Петровна вспоминала о вчерашней встрече с паутинницей и вздрагивала. Что за зло поселилось в Приречье?

Маргарита Романовна состояние племянницы заметила и заботливо поинтересовалась:

— Ты бледна сегодня.

— Не выспалась, — Маша вымученно улыбнулась. — Ничего страшного.

— Марфуша сказала, ты по вечерам в библиотеке сидишь, пишешь что-то.

— Монографию по поперечным созданиям и их словесам. Отец начал, мне продолжить сам бог велел.

Тетушка чмокнула лошадке и покачала головой:

— Тебе отдыхать надобно, а ты вон… в работу. Вся в Петра. Не думала еще недельку тут побыть? От одной недели ничего не изменится. Заодно легче решение будет принять.

Маша вздохнула. У нее, конечно, и ученики, и осенние хлопоты по дому… С другой стороны, учеников немного. Девица Миронова сама перерыв попросила, как и многие другие, оценив сложность изучения поперечных языков. За домом родня Михаила Остаповича приглядывает, а аренду Маша им на радостях за два месяца вперед оплатила.

Маменька вот только с письмом может не успеть, почта России никогда стремительностью и аккуратностью не отличалась. В общем, сложно все.

— А вы потому меня решили по предприятиям провезти, чтобы я отдохнула?

Маргарита Романовна хитро улыбнулась:

— Грешна. Наши красоты нематериальные тебя не завлекли, так оцени материальные.

Маша рассмеялась.

— Нет, тетушка, вы даже не представляете, насколько я очарована Приречьем. Словно домой вернулась. Однако у меня и прочие обязательства имеются.

Тетя покачала головой:

— В твоем возрасте это пока не обязательства. Но неволить не буду. Город… столица… они для молодой особы всяко веселее. Вон, глянь, стоит поместье Возгоцевых, брошенное почитай десять лет назад. А ведь какая усадьба была! Как старики Возгонцевы померли, пусть боги о них на той стороне позаботятся, молодежь их по городам разъехалась. Два сына… Алексей и Святослав. Говорят, за границей живут. Еще полгода – и Земельная управа земли на продажу выставит, раз наследники не хлопочут.

— Хотите прикупить? — заинтересованно спросила Мария.

— Да не мешало бы. Хорошие земли, дом только снести, ничего доброго в нем уже не выйдет, разве что всех жрецов собрать и обряды провести. Мне вот конезавод предлагают банкроченный. Так я бы его сюда перевела.

— Интересная идея, — восхитилась Маша.

Хотя дома было жалко. Он как раз проплывал мимо, величественный, построенный в британском ампире с колоннами. Однако от его вида вблизи у Маши нехорошо екнуло сердце. И впрямь с домом было что-то неладно.

За день они объездили почти все владения Маргариты Романовны. Побывали в красильнях, слесарной мануфактуре и текстильных мастерских.

Завидев двуколку Осининой, к ней бежали цеховые мастера и простые мастеровые, справлялись о здоровье, излагали, если имелось, свое недовольство. Маргарита Романовна всех выслушивала и отдавала управляющим распоряжения проверить жалобы и жалобщиков.

При предприятиях у нее работали вечерние школы (Маргарита Романовна не без причин полагала, что грамотный работник лучше забитого и неграмотного) и общие кухни с горячей едой. У себя она одной из первой ввела строгое соблюдение рабочего законодательства, ведение трудовых книжек и кассу взаимовыручки. Потому люди к Осининой шли охотно.

— Но нужно всегда помнить, кто предан, а кто руку кормящую укусить способен, — со вздохом усталости констатировала Маргарита Романовна по дороге домой. — Большинство укусят, если слабину почуют. Таково мнение о женском управлении: баба без мужика – существо слабое, обмануть сами боги велят. А когда удостоверяются, что у меня не забалуют – гневаются праведно, а не раскаиваются, дескать, влезла в мужской мир, так не заносись.

Когда Маша, немало впечатленная увиденным, вернулась домой, Марфуша не находила себе места. Горничная пришла с ярмарки и застала в доме Арима, который чистил от ила хозяйскую тачку. На вопрос, зачем брал и где так изгваздал, слуга пробухтел, что молодая хозяйка в курсе, а потом как сквозь землю провалился. А в курсе чего то, Марья Петровна?

— Ты к Левецким заходила?

— Как приказывали. Записку Игнату отдала. Он сказал, обо всем позаботится.

— Водяной! — догадалась Маша, вскочив из-за стола. — Они его привезли!

И верно: нынешний хозяин пруда был доставлен на место нового поселения. Был он не очень доволен – сидел на коряге и курил свою трубку, хмуро оглядывая новые владения.

Но увидев, с какими уважением и радостью поприветствовала его Маша, не ожидавшая столь скорого решения проблемы, смягчился, принялся описывать ситуацию и возможное оной развитие:

— Роголистник я посадил, окромя него ничто помочь не сможет. Поворожил. Если вскорости вода от черноты расходиться начнет, значит, возымела действие моя ворожба. Кикиморы подраспустились без хозяина, спорить осмеливаются… так их ужо приструнил. Князь пообещал сыновей расселить, уже распорядимшись. Хороший у нас князь, тихий, но понятливый. Вороний камень при мне, так что договор соблюден. Ты токма про внучек моих не забудь.

Вороний камень оказался куском железной руды. Любава передала его водяному через внука. Края камня и впрямь походили на черное воронье крыло. В чем состоял сакральный смысл оберега, Маша так и не поняла.

Ну и бог с ним, с камнем. Главное, уже к утру вода в пруду посветлела. И со стороны настила и беседки нерешительно завели песню лягушки.

Первым, что услышала Маша, проснувшись, был ветер, гуляющий в тростнике у пруда. А ведь раньше даже малейший ветерок к застывшей воде не приближался.

Маша села, потянулась в постели, ступила босой ножкой на пол и поежилась. Прохладно, однако ж. Пора печи готовить к зиме. Аким Фалантьевич говорил, печника привезет – трубы на тягу проверить.

Вспомнился Маше таинственный Арим. Имелись у нее насчет него кое-какие соображения, но для проверки требовался удачный случай. А пока нужно Игнату записочку передать. Поблагодарить и… словеса! Не все еще словеса с причерками написал Маше камердинер князя – обещал, что еще знает.

Маша спустилась к завтраку, напивая радостную песенку. Выпила чай со сливками и откушала вареное яичко. Только заикнулась о поручении, Марфуша покраснела и уперла руки в боки:

— А не пойду, барышня! Вот не уговаривайте.

— Это почему? — нахмурилась Маша.

— Игнат ваш… черт блудливый! Все они, красавцы писаные, об одном только думают!

— Марфуша, ты чего? — растерялась Мария Петровна.

— А вот чего! Как пришла, этот… окаянный глазки мне строить начал. И все комплиментами, и все словами грамотными! Мол, вашей матушке зятек не требуется? Ну я и брякни: требуется еще со вчорого дня. А он… целоваться полез! Так я и огрела по губе! Вдрызг разбила! А что? У меня рука тяжелая! Ужо ему! Побоится к честным девушкам с лобызаньями приставать!

— Ты… ты видно ошиблась, — пролепетала побледневшая Маша. — Это точно был Игнат? Как он выглядел?

— Да как! Хорошо выглядел, кровь с молоком, глаза зеленые и улыбаются все время! И хитрющие! — Марфа покраснела еще сильнее. — Свиданье мне назначать начал! Мямлил что-то! Сам-то платочек ко рту прижал и мямлит. И смеется, ирод!

— Зеленые… глаза? — мертвым голосом переспросила Маша.

— Ага, и родинка над губой, как у девицы. Говорили мне сестры: держись от слуги князя подальше! Не одну девку с ума свел.

— Понятно, — Маша медленно поднялась и пошла к дверям.

— Барышня, а творожку?

— После.

Очнулась Маша у пруда. За ночь вода посветлела. У берега зацвела одинокая кувшинка.

«В город нужно, — подумала Маша. — Наядидкам бусиков купить. В город…»

Самым ранящим было для нее то, что Марфуше Игнат… понравился. Это было заметно. Несмотря на причитания горничной, в ее глазах горел знакомый огонек. Михаила Остаповича дочка тоже вот так жениха ругала… с восхищением, мол, и болтлив тот, и цитатами из книг сыпать любит…

На поверхности воды появилась голова кикиморы:

— Разговор наш продолжим, ведающая?

— Не сейчас, — только и смогла вымолвить Маша. — Завтра.

Кикимора побулькала и исчезла под водой, напоследок поглядев… сочувственно.

***

Иван Леонидович Левецкий сидел за столом и разбирал утреннюю почту. Пришло письмо из Петербурга с предупреждением об очередном закрытом собрании акционеров «Афины». Иван не поедет. Пошлет доверенного и пусть тот продаст акции, пока они в прибыли. Интуиция подсказывает, что предприятие достигло своего пика. Куда они собираются двигаться с таким отношением к работникам? Везде стачки гремят, скоро и до «Афины» докатятся.

Письмо от деда. Сообщает о скорейшем визите. И Любушку привезет. Вот и славно. У Ивана к деду серьезный разговор. Тот, конечно, разгневается. Уж больно хотелось старику, чтобы Иван женился на фрейлине Ягумской. Но сердцу ведь не прикажешь.

Вошел Игнат, развел руками, состроив скорбную гримасу. Значит, записки от Марьи Петровны еще нет. Поехать самому, без предупреждения? Заодно и объяснится.

Маша, разумеется, будет зла, как в том разговоре с Любавой, когда дело коснулось ее отца. Ей идет, когда она злится… глаза молниями сверкают, брови дугами выгибаются… ох и достанется Ивану за шалость!

— И что у нас с мордою лица? — иронично поинтересовался княжич у камердинера. — Опять от девок прилетело?

Игнат покачал головой, словно сам удивлялся:

— Не поверите, Иван Леонидович! Такая девица попалась… скорая на расправу. А я ж ничего не сделал, я ж только чмокнуть в щечку хотел!

— Прекращал бы ты, а.

— Так прекращу, ваше сиятельство. Как оженюсь, так сразу и прекращу.

— А лицо не жалко? Думаешь, до свадьбы заживет, если его каждый день под лупасы подставлять? — князь в открытую подтрунивал над слугой, но тот не обижался, привык и сам любил смешное слово. — Или ты девок по силе кулака отбираешь?

— Есть немного. А зачем мне слабосильная жена? Я, может, ведуном стану. Буду тоже над нечистью хозяином. Бабка говорит, у меня это в крови.

Иван рассмеялся и жестом отослал камердинера.

А ведь он прав – в крови. Крови Левецких. Кто-то из предков подзагулял. Может, и дед, когда вдовый ходил. Может, брат его. Тогда, получается, Любава княжьих кровей, а Игнат Ивану… кузен. Тот же цвет глаз, волос и родинка даже имеется. Только фигурой Игнат не в Левецких пошел – коренастый, длиннорукий.

Вошла Догва, кивнула. Иван подскочил, но нянюшка остановила его жестом: сиди, не отвлекайся. Однако княжич сам уже понимал, что внимание его на прочие дела никак не идет. Нужно собираться и ехать. К Марии… к Машеньке.

Заодно проверить, как там водяной. Пришлось потрудиться, чтобы довезти водного духа от Старой пристани до «Осинок». Хорошо, что слуга Осининых помог – и не забоялся, а спокойно выполнил просьбу, после которой суеверные местные мужики наверняка разбежались бы кто куда. Всю дорогу тачку толкал Арим, отзываясь на предложение сменить его недовольным ворчанием. Иван же поливал водяного из ведер и следил за окрестной нечистью.

Догва вразвалочку подошла к окну, обернулась. Увидев, что князь не занят, а с любовью глядит на нянюшку, заговорила:

— Видела я ночью сон. Проснулась. Страшно было. Достала свои ыжбалы, раскинула. Плохое чую.

Иван рассказал нянюшку о встрече с паутинницей. Догва описала расклад фигурок из темного дерева, священных ыжбалы, которые когда-то привезла с собой: руны, на них вырезанные, легли самым тревожащим образом. Складывался в них не то человек с черным сердцем и черными же магическими умениями, не то самая натуральная нежить. Не живое – мертвое, но как живое.

Ивану пришлось признать: дело плохо, если уж Догва завела разговор о тьме. И снова вспомнилось упоминание нечистью «яблоневого дома». Так, оказывается, местные называли усадьбу Осининых.

Нет, нужно немедля ехать к Маше. Иван готов вытерпеть гнев Марии Петровны – он заслужил – но найти причину всеобщего беспокойства.

Повернув от пруда, Маша побрела вдоль забора. Хотелось изгнать из памяти все эти… глупости, наивные мечты, еще не сформированные, но уже что-то пообещавшие… любовь? Мечталось девице о любви, а получился конфуз. Деревенский парень обвел вокруг пальца городскую учительницу. Чего добивался? Известно чего. Долго запрягал просто, не успел, бедолага.

— Нет, не может этого быть, — бормотала Маша, начиная мучительно сомневаться, вспоминая лучистые, блещущие задором глаза Игната, — он не мог. Будь он дамским угодником, воспользовался бы ситуацией, мы так много времени провели наедине.

Ее рассуждения прервал громкий оклик. За забором стояла Ульяна Денисовна Томилина, одна, без дочери. В руках у женщины была огромная корзина, а в ней лукошки с ягодами: ежевикой, шиповником и калиной. Виднелся кузовок с грибами – на самом дне.

— Вы дома? — радостно воскликнула Ульяна Денисовна. — Я за вами. Вы помните про наш уговор?

С утра Маша еще помнила, что в первый день сентября обещалась в гости Томилиным, по этому поводу и записку в «Удолье» писать хотела, но, увлекшись неприятными мыслями, напрочь позабыла. Пришлось солгать:

— Да… Да! Конечно! А вы пешком? Из Банников?

— У меня вместо повозки – ноги, надежно и недорого, — пошутила вдова.

— Нет, ну, право слово, это утомительно – пять верст пешком! — заявила Маша. — Я у тетушки коляску попрошу, Марфуша нас отвезет.

Но Марфуша занималась тестом к пирогам, а также следила за костным бульоном на плите, и Маша задумалась. Нужно было решить вопрос с коляской уже вчера, а она… глупая она, вот что! Пора к уму-разуму возвращаться.

Еще одну неделю она к отпуску добавит, так уж и быть. Договорится о прокорме водяного. Узнает, что за зло оставило след в доме и как его вывести. Любаву попросит помочь, если что. Тетушка ей тоже не откажет, сама упоминала, что в случае Машиного отъезда, откроет в поместье пансион для девушек-сирот.

Пансион это хорошо. Маша, возможно, порекомендует тете коллег. Но сама не останется. Слишком уж… много впечатлений за несколько дней. Может, потом, со временем, приедет погостить и попреподавать, если пригодится.

Маргарита Романовна упоминала о вписании племянницы в родовую книгу и дворянский реестр. Если первое тетушка и сама сделать может, то во втором деле требуется Машино присутствие.

Дворянство еще никогда и никому не мешало. Уж как солидно будет выглядеть объявление в газете: «Молодая особа дворянского сословия, учительница поперечных языков, объявляет о наборе учеников на период…». Нет, Маша не за сословные различия, в целом, но когда еще общество от предрассудков избавится, а ей жить нужно и работать.

Ульяна Денисовна присела в беседке у пруда и принялась расспрашивать Машу о доме. Маша охотно отвечала. Отвлекают от дурных мыслей – и на том спасибо.

Тут вдова заметила всплывшего по усы водяного, вскрикнула, прижав руки к груди, но потом рассмеялась:

— Ну вы, Марья Петровна, и затейница! Так как вам удалось водного духа к себе заманить?

— Все благодаря Любаве, — принизив свою роль, пояснила Маша, — и ее… внуку.

— Любава – знатная ведунья, она Сашеньку от бронхита вылечила. Я так тогда испугалась, думала, чахотка! Но оказалось, простуда… Я, когда девочкой была, жила у тети. У нас в поместье тоже водяной в пруду имелся. Рыба ловилась… — Ульяна Денисовна мечтательно прикрыла глаза, — утки… дядя охоту собирал. Тетушка гусей в пруду держала, на Рождество резала. Кикиморы сеяли по песку сладкий водяной лук. В выходные мы с ребятней выносили на берег пирог с капустой, а водяной кланялся так… с достоинством и весь пирог съедал, квасом запивая. Жаль, что сейчас никто водяных в пруду не держит… стесняются, что ли.

Только Мария решилась прогуляться до Банников через «Тихие версты», а там попросить у тети экипаж, как у ворот знакомо загудел клаксон.

— Марья Петровна! Маша! — раздался голос Лизы Абрамцевой. — Я к вам с приглашением! Ульяна Денисовна, и вы здесь? Как удачно!

Узнав о планах приятельниц, Лиза предложила довезти их до Банников. Сказала, что она сама получает удовольствие от поездок на моторе, и иначе выгулять любимую монстру вроде как и негде. Скоро начнется распутица и прощайте, автомобильные прогулки.

До Банников приятельницы доехали с ветерком. Маша наслаждалась рычанием мотора и постукиванием механизмов, не переставая дивиться чуду техники. В Великом моторы регистрировали неохотно, делая исключение лишь для особых служб, считалось, что шум и грохот нарушают патриархальную тишину стольного града и покой Его Императорского Величества.

Остановившись на тихой улочке, заставленной убогими потемневшими и покосившимися домишками – а скорее даже лачугами – Лиза обернулась с переднего сиденья и сообщила:

— Завтра непременно к нам. Сергей привез спиритическую доску. Вот повеселимся! В Питере нынче ужасно модно вызывать духов. Но это не все! Только что я была у Левецких… и как вы думаете, кто согласился нанести нам визит? Сам князь Иван Леонидович!

— Вы его видели? — оживилась Томилина. — Говорили с ним? Он вас принял? Говорят, князь ужасно нелюдим.

— Говорила, принял. Да как он мог меня не принять! — Лизонька нервно повела плечами в элегантной накидке. — Он же вдольских кровей, должен понимать, как важно в деревне дружить с соседями, особенно своего круга. К слову, князь хорошо воспитан и… мил. И внешне… хорош.

— Как чудесно, — улыбнулась Томилина, — что наше немногочисленное общество пополнится сразу двумя знатными молодыми людьми.

— А кто второй? — удивленно поинтересовалась Лиза.

— А вы не знали? — простодушно осведомилась Ульяна Денисовна. Маша подумала, что другая дама стала бы нагнетать, подобно Лизе, чтобы придать известию важности, но не Томилина. — Возгонцев Алексей… вскоре приезжает в родовую усадьбу. Мне жрец в храме рассказал. Граф Алекс заранее заказал обряд очищения дома.

— Возгонцев… — странным задумчивым тоном повторила Лиза, — надо же… Это ему сейчас лет… тридцать пять?

— Тридцать четыре. Мы ровесники. Я плохо помню их семью, но знаю точно, что мы с графом родились в один год.

Обсудив сразу два важных известия, дамы расстались. Из ближайшего дома выскочила радостная Саша, и Мария ненадолго забыла о своих переживаниях.

Скромный домик Маши казался ей хоромами по сравнению с убогим жильем Томилиных. По всем признакам, денег на дрова зимой не хватало, и отапливались лишь нижние помещения. Верхний этаж Томилины закрыли и жили на первом, где располагались кухня, столовая, две спаленки и комнатка для единственной служанки.

Впрочем, назвать Прасковью Лазоревну служанкой не поворачивался язык. Дряхлая ветвь старого жреческого рода, та прижилась в доме сначала нянюшкой, затем скорее членом семьи. Ей самой требовалось заботы больше, чем Ульяне и Саше. Однако Прасковья Лазоревна, не желая быть иждивенкой, потихоньку приносила семейству свою, крохотную пользу. Она готовила простые блюда и иногда приторговывала на пристани травами с огородика за домом.

В Банниках вся улица была застроена домишками отпрысков мелких дворянских родов. Плесенью пахло в доме, ею же воняло со двора. Маше начало казаться, что все-то здесь прогнило, и от того становилось тяжело дышать.

Сашенька покашливала и временами словно бы задыхалась, и Марья Петровна стала подозревать, что Любавино лечение так и не справилось с болезнью. И немудрено: победить сырость и гниль не смогло бы даже самое чудодейственное лекарство.

Ульяна Денисовна – она попросила звать ее Улей – страшно стыдилась своего жилья. Она, пользуясь теплым деньком, и чай подала на веранде, что выходила в сад.

Маша вздохнула с облегчением. Сюда не доносился запах с улицы, и бражницы суетились у отцветающего базилика.

Отобедали капустным пирогом, мясной нарезкой и свежими булочками. Чай пили с малиновым вареньем. Варенье и копченый окорок принесла Маша.

Прасковье Лазоревне Томилина нарезала мясо тонкими полосками, и та смаковала лакомство, греясь на солнышке в кресле-качалке.

Сразу стало заметно, что сладости для Саши – нечастое удовольствие. И этого Ульяна тоже устыдилась:

— Соседи часто приглашают нас к столу, но Саша стесняется. А лучше бы… лучше б она в гостях ела, потому как…

Чашечка тонкого фарфору, по всей видимости, из остатков старинного сервиза, задрожала в руке вдовы, и та поставила ее на блюдце. Маше ничего не оставалось делать, как сочувственно кивнуть.

— И вы… — робко коснулась она щекотливой темы, — ни разу не обращались к… дальней родне, Левецким?

Ульяна Денисовна покачала головой:

— Старый князь Андрей Николаевич и так много сделал для нас с мужем. Он устроил Володю на службу и помогал в продвижении, потом поспешествовал в назначении посмертной пенсии. Но…

Маша снова кивнула. Это только кажется, что женщине с ребенком нужно мало. Одни только лекарства в случае хвори могут отрезать от дохода добрую его часть. А этот дом… Сколько стоит его поддерживать, чтобы создать хотя бы минимальные условия для жизни?

И девочка подрастает. Платья уже заметно коротки, а ботинки латаны. В гостях Саша была в приличном наряде, но не иначе как он у нее один-единственный и надолго его не хватит.

— А Ивану Леонидовичу я не представлена… и… и стыдно снова кланяться, — продолжила Ульяна Денисовна. — Вот если бы сыскалось побольше для меня учеников, я бы с удовольствием и старанием.

— Хотите, я сама его завтра спрошу? — спросила Маша. — Заведу разговор об учебе в целом да и вверну. Если, конечно… возможность представится.

— Спросите, — тихо сказала Ульяна Денисовна. — А не выйдет, я сама… через гордость перешагну.

Сашенька украсила оба Машиных запястья плетеными браслетиками.

— Фроляйн фон Линген привезла немецкого бисеру, — пояснила Ульяна Денисовна. — Отсыпала Саше щедро. Мне, право, стало неловко.

— Ничего, мамочка, — прощебетала девочка. — У Амалии еще есть, много. Я ей тоже браслетик сплету.

— Сплети, как у Марьи Петровны. Очень узор необычный.

Лицо вдовы смягчалось, когда она смотрела на дочь. И нервные морщинки в уголках глаз разглаживались, когда Ульяна Денисовна забывалась, отвлекаясь от невзгод.

Женщины заговорили о преподавании, делясь забавными историями. Томилина рассказала, что вела у старого князя Левецкого дневники, которые вдольские аристократы обязаны предоставлять в столицу.

Саша разложила на столе баночке из-под монпансье, свое бисерное богатство. Она ловко выплетала узоры, насаживая бусины на шелковую нить. И узоры… Они напоминали старинные руны, но не славянские, а иные, которые Мария Петровна мельком проходила на курсах. Хотелось вспомнить, чьи то были словеса, но не вспоминалось.

Сашенька вдруг закашлялась и несколько бусин слетело со стола. Девочка чуть не расплакалась. Найти крошечные бисеринки в траве уже не представлялось возможным.

— Вот что, — вдруг сказала Маша пререшительнейшим тоном, сама его от себя не ожидая. — Уля, Саша, Прасковья Лазоревна, в ближайшие дни переезжайте-ка ко мне. Дом у меня огромный, мне в нем одиноко. С Поперечьем я договорилась. Яблоки вот… спеют. Если, конечно, не боитесь разных… россказней.

— Но как, Марья Петровна? — Ульяна Денисовна побледнела и прижала руки к груди. — Мы… ведь… нас трое! И мы не сможем вам платить за постой!

Маша фыркнула:

— Платить? Это я вам приплачивать готова, если вы согласитесь привести в порядок мои записи.

— Но вы собирались уезжать, — распереживалась вдова, теперь порозовев. Саша же, забыв о грусти, принялась танцевать вокруг стола.

— Сдается мне, — Мария Петровна вздохнула и даже почувствовала облегчение от решения. — Это случится нескоро.

Иван велел Игнату приготовить костюм для верховой езды, строгий и элегантный, сшитый на случай конных выездов в усадьбе Романовых. Княжич торопил камердинера, чувствуя потребность объясниться… вот немедля и объясниться.

Однако старый дедов слуга Никифор, приковыляв в кабинет, с важностью объявил о гостях:

— К вам, ваше сиятельство, Елизавета Тимофеевна Абрамцева, с визитом.

— Абрамцева? — раздраженно бросил Иван. — Елизавета Тимофеевна? Запамятовал, кто такая.

— Софьи Сергеевны племянница. Дочь ее покойного брата.

— И чего вдруг средь бела дня без извещения о визите?

— Не сказали-с.

— Оне вам карточки слали-с, — ехидно ввернул Игнат, подав на сгибе руки модный шелковый галстук. — Целых две недели. Только вы изволили по лесам шляться. С дамою.

— Попроси обождать, — велел Иван старому слуге, — и в следующий раз, Никифор Степаныч, голубчик, присылай мальчишку. Не в твои годы по лестницам карабкаться.

Слуга с достоинством поклонился и поковылял к дверям. По упрямому его лицу Левецкий понял: будет карабкаться, пока ноги ходят.

Нужно электрический звонок в кабинет провести. Только поможет ли? Старые удольские слуги – а Иван их побаивался – в свое время были вымуштрованы князем Андреем, а теперь муштровали его внука.

Игнат тоже вот… осмелел не по чину. Все подтрунивает, чувствуя причастность к тайной авантюре княжича. Да вот только тайне этой жить осталось чуть – всего-то в длину дороги до «Тонких осинок».

— Марья Петровна тебе не просто дама, а ученая… дама. Попридержи язык, когда говоришь о барышне из уважаемого рода, — отчитал камердинера княжич.

Игнат, поняв, что перегнул палку, изобразил раскаяние и сконфуженно замолчал, а Иван сбежал вниз.

Елизавета Тимофеевна оказалась очаровательнейшей девицей: тоненькой, с фарфоровым личиком и нежным румянцем. И современной, раз явилась без церемоний. В руках Абрамцева держала не менее очаровательный букет. Стало быть, шла сорвать полевых цветов и заглянула… по дороге.

Дед проворчал бы, что сие для девице неприлично. Иван, объехав полмира, давно придерживался менее строгих взглядов. Он сам был виноват: игнорировал местное общество, вот и дождался неожиданного визита в самый неподходящий момент.

— О, ну наконец-то вижу вас собственными глазами! — воскликнула Елизавета Тимофеевна без всяких признаков стеснения. — А так и думалось, что обречены мы вас лишь на портрете в «Ведомостях» лицезреть! Так там не разберешь ничего! Отчего же вы нас так невзлюбили, Иван Леонидович?! Ждем вас ждем, а вас всё нет и нет!

Дед сказал бы, что девица просто несносна. Иван Леонидович тоже вдруг почувствовал, что широта его взглядов как-то… сузилась.

— Виноват, — Иван поклонился. — По приезду был… занят делами. Я ведь…

— Знаю, знаю, — проворковала девица. — Вы наши надежа и опора в поперечных делах. Вот поверьте, я даже завидую этому вашему Поперечью. Оно вас всяко чаще видит.

Иван шутливо развел руками и процитировал модного поэта Юлецкого:

— Мне по сердцу лесная навь. И более не жду иной людской юдоли я.

Поэтом Юлецкий был, к слову, паршивеньким. Воспевал певец нави Поперечье, во всей его славянской сакральности, но дальше ухоженных подмосковных парков явно не заходил. Он и паутинницу одного разу воспел, на приеме у барона Тетерина. Мол, прекрасна, как богиня смерти.

В тот момент, как признался потом дед Андрей, ему, не понаслышке знавшему, чем чревата встреча в лесу с этой самой «богиней», весьма хотелось взять Юлецкого в лес и познакомить с объектом воспевания поближе.

— Но это мы как раз понимаем! — Абрамцева наклонила голову к плечику и поглядела на княжича прелукавейшим образом, явно осознавая свою красоту и чары. — И потому прощаем. Завтра к шести извольте присутствовать у нас на ужине, иначе мы с тетушкой рассердимся. Общество соберется милейшее. Все давно о вас говорят и жаждут знакомства. А это правда, что Приречье скоро навестит князь Андрей Николаевич?

Иван подтвердил: старого князя ждут в середине сентября. Елизавета Тимофеевна громко захлопала в ладоши, напугав канарейку в клетке:

— Манефик! Как чудесно! А то ведь знаете одно спасение от деревенской скуки – приятное общество.

В свою очередь Абрамцева поделилась новостью. Старую усадьбу Возгонцевых готовят к приезду графа Алексея. Уж не ясно, зачем наследник возвращается через столько лет, может, и продажей родового гнезда заняться вздумал. Но невзыскательное местное общество радо даже короткому визиту.

Князь вырвался на свободу, лишь после того как трижды обещал присутствовать на вечере у Абрамцевых.

… В «Тонких осинках» никто на стук не отозвался. Однако Иван ощутил присутствие поперечных, скрытное, едва заметное. Веяло от него добром, а не злом. Значит, можно было не беспокоиться – усадьба под защитой. Не иначе как водяной порядок навел… и домовой, без него тоже не обошлось.

Водного духа Иван проведал. Тот подтвердил: хозяйка уехала с визитом, горничная в храм ушла, управляющий обычно с утра показывается.

Вода в пруду разошлась, посветлела, поверхность подрагивала от водомерок. Но сам старый водяной был задумчив и рассеян. Осведомился, как идут дела с расселением сыновей, передал привет Любаве и погрузился на дно, где сооружал себе зимнюю берлогу.

Дом стоял пустой. Он терпеливо ждал возвращения хозяйки. Вот и сумерки уже – загостилась дева. Значит, надобно ей.

Скоро вернется. Дом чует, как вдалеке ступает по мокрой траве крепконогая лошадка. Она везет хозяйку домой. И не одну. Пополнится в доме домочадцев, это хорошо.

Гроза идет, воздух напитался влагой. Еще чуть – и над Приречьем ударит первая молния.

В страхе попрячется по норам лесная нечисть. А воздушная, злая – эманации тьмы и грязи, что поднимается от тайных могил с неупокойниками – никуда от грозы не денется: взовьется кнутом молния и ударит прямо в клоаку. В христианской часовне помолятся Илье, в старом храме поднесут чашу Перуну, а в маленьком святилище зажгут ароматную палочку младенцу, Деве-молнии, сестре Черного бога.

Под лестницей тихо напевал запевку за работой домовой. Чинил он старую лопату. Глядишь, и послужит еще. Меньше расходов.

Расходы домовой терпеть не мог и с новыми вещами уживался долго. Это еще старая хозяйка заметила. Приговаривала, что, мол, Дух дома все старье обновляет, и нету резону на новое тратиться, а хочется ведь свежим камнем колодец украсить, сбрую поменять. Но обидится домовой – все начнет ломаться.

Домовой сам понимал: всему свой срок, но камень у колодца от мха вычищал, и сбрую натирал до блеска – еще поносит ее пара запряжных. Не скряга, а рачительный, вот.

Работа не спорилась. От лопаты отошла ржа, и черенок заблестел, очищенный от занозливых сучков, но домовой доволен не был. Предчувствие все больше беспокоило духа. И не подвело.

Нехорошим светом среди грозовых туч полыхнул за окном закат. Не то где-то молния ударила, не то земля сама собой содрогнулась.

Потянуло откуда-то ледяным холодом, так что полы инеем припорошило. Скрипнули половицы.

Домовой ахнул, на четвереньках шустро подался назад, в самый угол под лестницей.

Над кучкой снега в гостиной закружился смерчик, высотой с человека. Человек из него и появился. Нагой, весь в инее.

Ступили на паркет крепкие ноги с мускулистыми икрами.

Человек… существо… переступило, и в комнате раздался негромкий смех.

— Вот я и вернулся, — довольным тоном сказал человек-нежить. — Вовремя. Как раз к раздаче призов за хорошее поведение.

Он прошелся по гостиной, осматриваясь. Черная вытянутая тень его, словно сама была отделена и живая, скользнула по стенам, изламываясь и временами напоминая змею.

— Эй! — повысил голос чужак. — Домовой! Чую тебя, не прячься. Выходи, поговорим. Ты ведь меня узнал?

Домовой с кряхтением выбрался из убежища. Прятаться смысла нет. Таким существам не только почуять, но и изничтожить домовую нечисть – раз плюнуть. Вот и мелкие домовицы, с птичку махонькую размером, что защищают крыши и чердаки, притихли испуганно в щелях деревянных балок.

— Как же тебя не узнать, — проворчал домовой, представ перед незваным гостем, — когда ты моих хозяев со свету сжил.

Ледяное существо пожало плечами. Когда-то оно было человеком, но теперь носило чужой облик. И облик тот был хорош: стройный статный молодой мужчина, с темным, чуть курчавым волосом и синими, как лед, глазами.

— А он первый начал, — усмехнулся молодой человек. — Этот ваш Роман Александрович. Сам предложил плату. Очень о сыне своем пекся, да-с.

— А ты уговор не выполнил, — напомнил домовой.

— Так то не я, а обстоятельства непреодолимой силы. Сынок Романа Александровича в экспедиции пропал. Я к тому не причастен. Судьба.

— Ага, судьба, — покачал головой домовой.

— Со Змеями всякому осторожнее быть надобно. Правильно желания формулировать.

— Так ты не Змей еще… так… Змееныш подколодный.

— Поговори у меня. И попробуй только хоть слово молодой хозяюшке обронить. Власти тебя подчинить у меня нет, а уничтожить могу запросто. Только пепел останется… холодный… такой, что только зимнему ветру развеять. Ты это знаешь. Держи язык за зубами.

— Не трожь хозяйку, — домовой сжал в руке черенок от лопаты. — Не получится у тебя ничего. Она душой чиста, Поперечье за нее вступится. Я уже позаботился о защите. Есть человек… он Марьюшку в беде не бросит.

Змей холодно усмехнулся:

— Ты о вдольском князе Иване Левецком? Давно хотел я с ним побеседовать, мечтал даже. У меня к княжичу особый… разговор, задушевный. Настолько задушевный, что осталось Ивану Леонидовичу совсем не долго.

Домовой тоже криво улыбнулся:

— Это когда такое случалось, что всякая нежить вдольским князям грозила? Дорасти сначала, Змееныш. А барышне не я скажу, так поперечные. Ты их здорово обидел.

Чужак подвигал нижней губой и коротко бросил:

— Надоел ты мне, болтун. Сгинь навеки!

Снова поднялся поземкой иней. Льдинки складывались в голубые иглы, а из тех слепился светящийся посох.

Домовой замер, ожидая гибели. Прикрыл глаза, мысленно попрощавшись с Домом. Змей ударил в Духа посохом, но тот разлетелся на брызги о невидимую стену.

— Надо же, — прищурившись, удивленно вымолвил Змей. — А ведь и вправду твоя барышня – чудесница. И тебя взяла под защиту. Откуда у нее такие силы? Она же не княгины вдольская. Да и не бывает среди вдольских… баб. Впрочем, славненько. Тем полезнее она мне будет. А до тебя я еще доберусь.

Морозный вихрь скрыл неживого-немертвого, а когда осел, в гостиной было пусто.

Домовой опустился на пол, тихо охнув и… перекрестившись. Поймав себя на крестном знамении, нечистью обычно избегаемом, сплюнул:

— Чего эт я? Понабрался у людей, тьфу… Живой… надо же, живехонек!

Порадовавшись, Дух нахмурился и пробормотал:

— Вот и началось… Эх, натерпимся. Ну да ладно, и не то видывали.

Он сходил к водяному, и тот, слышавший темную волшбу и донельзя встревоженный, подтвердил:

— Разберемся. А хозяйку в обиду не дадим. Лишь бы осталась. В других землях мы ее не защитим.

— Останется, — домовой прищурился и, вспомнив вежливого, уважительного к старой нечисти княжича-красавца, сподмогшего с переселением водяного, усмехнулся, — теперь-то точно.

Ивана с утра поджидал щупленький мужичок, солдат-отпускник. Он дремал в коляске мрачного казенного виду с гербом Родовейска на боку.

— Приказано доставить… — отрапортовал он и, смутившись, добавил, — то бишь попросить велено, чтобы мертвецов осмотрели. Егор Емельянович, к вашим услугам. Довезу до места.

— Мертвецов? — нахмурился князь.

— Так… предположительно пять дён назад убиты, — объяснил солдат. — Крестьянского сословию Яковлев Порфирий Потапыч и супружница его Епраксия Мефодьевна. В собственном доме… при загадочных обстоятельствах.

— А за мной-то зачем послали? — продолжал допытываться князь. — Я даже не предводитель местного дворянства. Полицию пусть вызывают уездную.

— Так, — Егор Емельянович задумался, — из сыскного отделения сыщика прислали. Он вам все и расскажет. Мне по чину подробностей знать не положено. Приказано уговорить, чтоб, значит, посетили… скорбную обитель.

Князь ехать не хотел, но посыльный уверил: тут недалече, трупы-то никто в город не перевозил.

— И что у них за состояние спустя пять дней? — поморщился Иван Леонидович. — И я зачем понадобился? Чем я помогу?

— Так ведь, — солдат понукал неторопливую лошадку, привыкшую к мелкому сельскому шагу, — мертвяков-то, конечно, перевезли в Змееву пещеру. Там холодно. Мы туда и едем. А поможете чем… мне, простите, ваше сиятельство, думается, тут Поперечье к делу причастно…

Этим ситуация вполне бы объяснилась. Левецкий смирился с оказией. Главное, не опоздать на ужин к Абрамцевым.

— Змеева пещера, — Иван задумался, вспоминая местные легенды.

В этом вопросе, раз он не касался деталей следствия, солдатик оказался гораздо словоохотливее. Он принял оброненную князем фразу за начало многообещающей беседы и принялся вещать.

Ивану была с удовольствием пересказана байка о Змеях, потомках Полозового роду. И если к рассказу о братьях-полозах княжич отнесся благосклонно (род вдольских князей Червониных по преданию как раз и шел от древнего брака со Змеевишной, царевной подземного царства, дочерью Златого Полоза, старшего из братьев), то в списке пакостей, творимых ныне здравствующих потомками Железного Полоза, слегка усомнился.

Из четырех легендарных братьев, Златого, Серебряного, Железного и Медного, третий брат, по самобытной версии Егора Емельяновича, представал самым безнравственным и беспринципным. Ведал он, как можно было догадаться, железными рудами.

Но если Золотой Полоз умел договариваться с людьми, а остальные братья большей частью занимались своими делами, терпя людское самоуправство, Железный Полоз творил всякое зло: обрушивал штольни, уводил вниз жилу, активно вторгался в человеческую жизнь и плодил отпрысков, которые отличались не менее отвратительными наклонностями.

Змеевичи, вышедшие к людям из земных недр, частенько пользовались заемными телами, подавляя в них божью душу. Темная, природная их магия затмевала все людское магическое искусство, и распознать их было сложно.

Но для полноценного человеческого существования им не хватало простой жизненной силы, потому они частенько меняли «сосуды» для воплощения и не брезговали большими скоплениями народу. Зачастую змеевичи тяготели к публичным видам деятельности, но могли просто обретаться в людных местах.

Чем больше людей, тем больше силы можно из оных выкачать – логично, согласился Иван.

Он даже вспомнил, где о том слышал. Князь Воронин, будучи в гостях у деда, как-то упоминал о большом скандале в Париже лет десять тому. Там в отеле высшего классу под видом старого аристократа долгое время жила нежить.

Раскрыли ее, когда неупокоенных душ (от в разное время выпитых тварью гостей) в гостинице стало больше, чем постояльцев. Не змеевич ли то был? Воронин мельком обмолвился, что тень у нежити была змеиною.

А еще воровали они невест, продолжал Егор Емельянович. И та девица, коей не посчастливилось попасть под чары змеевича (а чар мужских, окаянных, блудливых, в них хватало), обычно долго не жила – помирала, выпитая до капли.

И главное, никаких следов бесчинства змеиного на дамах не оставалось: ни царапинки, ни сосудика даже, в глазу лопнувшего, ни прыщика какого, ни язвочки. Девицы чахли и бледнели. Кто побогаче, лечились водами, кто победнее – травами.

— А травы от чар змеевича что мертвому примочка, — вещал солдат. — Да и воды эти… что с них? И при родах также… помирали. А змеевич дитятю покрадал – и был таков. Под землю уносил, значит, чтобы род продолжить.

— И кто же свидетельствовал, что девиц убивал змей? — вздохнув, поинтересовался княжич. — Ежели следов никаких. Мало ли, от чего они скончались. Сейчас барышни от диет тоже… чахнут. И роды – дело опасное.

— Ведуны, — убежденно провозгласил собеседник. — Надобно сразу ведуна звать. Ведун лучше вдольских бар темную силу чует.

— Вот бы и послали за ведуньей, — негромко посетовал Иван.

Впрочем, они уже приехали. К скале, в которой, видимо и располагалась Змеева пещера. Это были уже не земли Левецких, а бывшие владения Возгонцевых.

И Любава тоже была там. Погрозила Ивану пальцем, занятая беседой с высоким господином, с обильными бакенбардами и в круглых очках, вероятно, тем самым сыщиком, но журить «внучка» за притворство не стала. Бросила только:

— Не суетись, княжич. Успеешь, куда торопишься.

— Владимир Сигизмундович Фальк, — представился господин с бакенбардами. — Следователь Зареченского помежградского сыскного отдела. Премного благодарен, что откликнулись на просьбу.

— Да как же не откликнуться, когда настолько настойчиво… просят, — проворчал Иван Леонидович.

Раздражение еще сохранялось, но любопытство постепенно брало верх. Ход в пещеру темнел под каменным козырьком, и из него ощутимо тянуло холодом.

Фальк только шутливо развел руками: куда же мы без вас, вдольских князей. Иван повнимательнее посмотрел на следователя.

На первый обывательский взгляд тот казался слегка комичной фигурой, но это, скорее, было притворством. Взгляд у сыщика имелся острый, цепкий. И движения, скуповатые, точные, выдавали в нем бывшего военного.

Кстати, контуженного – сзади кожа на черепе была рассечена и розовела шрамом сквозь пышную седоватую шевелюру Фалька.

— Неужели это действительно… вход в подземное царство? — вырвалось у Левецкого.

— Как знать. Насколько глубоко ведет ход, не скажу, — Фальк покрутил ус. — Здесь много брошенных шахт. Это сейчас всякие… врубовые машины, конвейеры используются. Лет двадцать назад никакой автоматизации не было: нырнула жила вниз – бросай рудник, иначе опасно. А ведь запасы в Приречье хоть не такие, как на Урале, но серьезные. Я тут поспрашивал. Местные эти места раньше стороной обходили, а сейчас… посмелее стали, что ли. В пещерах держат мясо между базарами, молоко. Только не все пещеры настолько холодные. Говорят, подобное свойство только у змеиных ходов имеется.

Любава прогулялась от края скалы до края и кивнула собравшимся – безопасно.

— А где их нашли? — полюбопытствовал Левецкий, шагая по низкому и тесному проходу в пещеру.

— Недалеко, — ответил Фальк. Голос сыщика ушел в глубину и отозвался там эхом. — Дом Яковлевых как раз внизу стоит, в конце тропинки. Потому у некоторых тут присутствующих, — сыщик многозначительно повысил голос и покосился через плечо – Егор Емельянович, шедший за княжичем, философски пожал плечами, — возникло предположение, что в убийстве повинен… сам сын Полоза… или внук… потомок, в общем. Мол, поднялся в пещеру из своего змеиного царства проголодамшись, и… угостился чем дьявол послал, далеко не ходя.

Егор Емельянович проворчал что-то неразборчивое, неодобрительное.

— Напрасно не верите, — укоризненно бросила сыщику Любава, первой зайдя в пещеру, высокую, с каким-то слишком правильным для нерукотворного явления сводом.

Сквозь расщелину в своде пробивался свет, и Фальк выключил фонарик. Пещера действительно оказалась частью более глубокого хода на противоположном ее конце, но в него с трудом протиснулся бы ребенок.

— Здесь добыча не велась, — коротко сообщила ведунья. — Это мертвое место, никто чужой сюда не ходил. Яковлевых часто предупреждали, но они… они здесь избенку незаконно поставили, без разрешения Возгонцевых. Вот и смеялись, Порфирий и Проша. Хвалились, что раз графья сюда носу не кажут, то им тут никто не указ. Коз держали, сыр делали. Вот… видите?

Любава скинула кусок дерюги с бочки у стены, там в рассоле плавала головка козьей брынзы.

Но Иван не сводил глаз с покойников. Оба лежали на каменном полу, накрытые тряпкой.

Левецкому неоднократно случалось видеть покойников и самому убивать во время бунтов, и свидетельствовать жертв Поперечья, не частых, но случавшихся, но такой ощутимый морозец по коже у него еще не бегал. Или это так холодно было в пещере. Левецкий с удовольствием списал бы свои ощущения на холод, но это было бы самообманом.

Любава тем временем уже осматривала трупы. Иван тоже встряхнулся. Ну покойники, ну и что?

— Сие есть потеря жизненных сил, — констатировала ведунья, рассматривая лица убитых. — Любой судебный врач это подтвердит, по состоянию тонкого тела. Их выпили, одним большим глотком… двумя. Сначала погиб Порфирий, Проша какое-то время еще держалась. Видите выражение лица, она успела понять и испугаться… и в руке у нее что-то…

Любава разжала руку покойной и отшатнулась. Левецкий и Фальк же подскочили к трупам. Сыщик достал из кармана пинцет и конверт. Он осторожное вынул непонятный предмет из руки Епраксии и поднял его к свету.

— Чешуйка, — медленно проговорил следователь. — Крупная, с пятак. Где ж такие змеи водятся?

Но все и так знали ответ. Егор Емельянович принялся быстро креститься, Любава сотворила обережный знак вокруг лба… Иван тихо выругался.

Только этого Приречью и не хватало. Шум поднимется, до небес. Народу наедет, служебного и просто любопытствующего. А Левецкому сейчас шум ни к чему. Он только-только на след напал…

Фальк отправил улику в конверт, запечатал оный магической печатью с перстня.

— Подбросить чешуйку позже никто не мог, — задумчиво проговорил он. — Трупное окоченение. Видно, как вещь эта в кожу вдавилась. Нет, это не охотники за сенсациями, это… а посмотрим, что это, в лаборатории. И вы, Иван Леонидович, все же поглядите… по-своему.

Левецкий присел и начертал на полу руну «пунтеро», которой научили его колдуны Амазонии. Если слово загорится синим – к смерти причастно Поперечье, если же…

Руна отделилась от пола, поднялась выше, медленно вращаясь против часовой стрелки. Ее края постепенно загорались алым, а причерка сверху – зеленым.

— Кровавая. Изумрудная, — хрипло уточнил князь, — это… нежить… и человек.

И Маша, и Ульяна с дочкой валились с ног. Упаковка самого необходимого забрала все силы. Но Марья Петровна не захотела ждать – она чувствовала, что Томилиным нужно срочно покинуть сырой, заплесневелый дом. Хорошо, что Марфуша ранее к уборке особняка отнеслась обстоятельно, и в спальнях пришлось просто перетряхнуть постели.

Все остальные хлопоты Маша оставила на потом. Завтра, все завтра. Просто предупредила Ульяну и Сашу, что в особняк иногда заглядывают поперечные, но не шалят, скорее любопытствуют.

— Не испугали, Марья Петровна, — устало улыбнулась Томилина. — Я все-таки сама из вдольского рода. Лучше нечисть, чем наши соседи-пьяницы. Кикиморы хотя бы не орут скабрезные песни по ночам и в ворота не ломятся.

Маша все-таки обошла особняк перед сном. В гостиной почему-то было очень холодно, и эти новые непонятные намеки дома Марии Петровне очень уже не понравились.

Она нашла лужу на паркете в гостиной. Капли словно бы сложились в руну «обладать». Маша постояла, недоумевая. Откуда здесь вода? Нет, нужно поскорее поговорить с домовым.

А еще надо сходить к Любаве. Одной. Попросить совета. И трав для Сашеньки взять.

Кикиморы еще не приходили, водяной ждет гостинцев для внучек, а без них обещание выполнено не полностью.

Маша пошла к себе, долго лежала, глядя в окно на убывающую луну. Тайком всплакнула, вспомнив, с кем ходила к ведунье и выполняла поручение кикимор. Но рыдать не стала. Нет! Она гордая, Игнат ни одной слезинки ее не стоит.

Несмотря на переживания, ночь прошла отлично. Все выспались и в столовую спустились поздно, получив нагоняй от Марфуши.

С Сашей в дом переехал и крошечный котенок Мячик. Его хорошо покормили, и теперь он и впрямь напоминал пушистый мяч, катающийся по полу за своей маленькой хозяйкой.

Горничная нервничала. С Маргаритой Романовной она договаривалась насчет одной барышни, а получила еще двух в придаток. И кота, который быстро выяснил, кто в доме главный по еде.

— Не переживай, — улучив момент, со вздохом сказала ей Маша. — Решение принято. Я остаюсь в «Тонких осинках». Буду постепенно принимать дела от тетушки. И слуг еще найму, тебе ведь одной тяжело. А Томилины здесь не навсегда. Сегодня насчет них хлопотать буду.

Марфуша оттаяла и повеселела. Возвращаться к Маргарите Романовне ей не очень-то и хотелось. В «Тихих верстах» порядки были куда строже, чем в «Осинках». Оно-то, в общем, и там Марфе все нравилось – и строгость… без нее никак. Но ранние подъемы, тяжелый монотонный труд словно что-то в ней сломали.

У Бунского в Петербурге слуги вставали куда раньше, чем засветло, и первую часть утра посвящали уборке. Затем готовился завтрак для гимназистов, сыновей врача, завтрак для хозяев, потом бутерброды для вернувшихся с учебы голодных мальчишек, обед… и так до бесконечности, до самого позднего часу.

Марфа была, конечно, всей душой благодарна, что Бунский тратил время на ее обучение, пока не поняла, что сим способом из смышленой служанки он готовит себе бесплатную секретаршу для мелких работ: переписать начисто статью для редактора «Медицинского вестника», составить список новых книг для личной библиотеки…

И платье модное из голубой коломянки с махонькими незабудками он ей не просто так заказал, а для приличия, чтобы пациенты не подумали, что в кабинете у солидного терапевта ошивается какая-то… чухонь деревенская. И главное-то, обязанностей у Марфуши не убавилось. Все так же чистила она камины и натирала воском пол. Только времени на сон осталось еще меньше.

А потом хозяин и вовсе помер. Пусть Небесные врата для него откроются, неплохой был человек, хоть и прижимистый.

У Маргариты Романовне Марфуше служилось хорошо, но у Марьи Петровны еще лучше. Здесь она отдохнула и новыми глазами взглянула на жизнь. А всего-то требовалось – выполнять свою работу аккуратно и честно, благо работы той было ей по силам.

Проснулись надежды построить личное счастье, родить детишек и жить… хорошо, в общем, жить. Скоро начнутся первые потехи, и как знать, вдруг Марфе повезет. При мыслях о гуляниях в голове почему-то всплывал охальник Игнат, но Марфуша гнала их прочь. Нечто снизойдет камердинер самого князя до деревенских потех.

***

К вечеру у Ульяны от хлопот и переживаний разболелась голова. Она осталась дома и, по подозренью Маши, немало тому радовалась.

Марию к Абрамцевым отвезла тетушка. Маргарита Романовна принарядилась и смотрелась хорошо в элегантном темно-бордовом платье с кружевом и вышивкой мелким алым бисером.

— Для меня другая жизнь началась, — со счастливым смешком поделилась она с племянницей. — Теперь я знаю, что род Осининых продолжиться и на мне не прервется.

Абрамцевы были несколько ошеломлены переменами в облике Мрачной дамы. Марфуша наябедничала, что так Лиза и Сергей называли Осинину-Дольскую, и это показалось Маше… гадким.

Маша тоже надела свое лучшее платье, хоть и купленное для поездок в Москву полгода назад, но не утратившего модности. С похолоданием оно стало по погоде и по нынешнему Машиному статусу.

Ей представили Сергея. Абрамцев вгляделся в Машу, как-то повеселел и так… душно окружил ее вниманием, что вскорости она готова была сбежать от него в сад.

Он то предлагал ей закуски, то начинал рассуждать на темы непонятной ей политики, ругая власть былую и нынешнюю, то задавал неуместные вопросы. Марии его странный немигающий взгляд совсем не нравился. И некая странность, заложенная в лице и делавшая его каким-то… неискренним, нивелировала правильность черт и образованную речь.