Посреди стоянки он наконец отпускает мою руку и отходит на шаг.

Что, черт побери, ты там устроил? — спрашивает он тоном, не допускающим возражений.

Дар речи ко мне так и не вернулся, но, оказавшись на свежем воздухе, я по крайней мере снова могу дышать. В бесплодных попытках что-то понять я обхватываю голову руками и крепко сжимаю. Нина там, в кафе. Она никуда не исчезла...

Кам? — неуверенно зовет меня Майк.

Только в одном я по-прежнему уверен, хоть и знаю, что ошибаюсь: я видел, как она исчезла.

Логан Вест издевается надо мной!

Логан? — переспрашивает ошеломленный Майк. — Какое отношение то, что ты хотел устроить там, в кафе, имеет к Логану?

Я опускаю руки и смотрю на дверь, ведущую в «Фаст Брейк» на противоположной стороне улицы.

Он, наверное, платит этой девушке. Она с ним заодно.

— Мне кажется... — говорит Майк и умолкает, не решаясь продолжить фразу. После паузы, он, набравшись решимости, произносит решительно и громко: — Зря я, наверное, на тебя наседал. Не стоило так настойчиво звать тебя в кафе...

Я закатываю глаза, разворачиваюсь и ухожу по темной пустой улице. Логан мне за все заплатит.

Кам? Куда ты идешь? — кричит вдогонку Майк, срываясь с места и устремляясь вслед за мной.

На улице холодно, и я стискиваю зубы. Смотрю в огромные окна кафе напротив. Сквозь одно из них видно, что Логан на месте, сидит, окруженный многочисленной компанией. Рядом с ним, зажатая между Логаном и его соседом, сидит Тэш Клемон, хихикая и гладя приятеля по голове.

Остальные девочки, судя по глазам, с удовольствием понаблюдали бы за тем, как Тэш погибает под колесами автобуса. Логан сидит с видом заправского барина. Раньше так выглядел и я. Вспомнив об этом, испытываю приступ тошноты.

Майк снова крепко хватает меня за руку и останавливает — второй раз за вечер. Мимоходом отмечаю про себя, что он определенно находится в куда лучшей форме, чем я. Вырываю руку из его цепких пальцев.

Ты же не хочешь этого делать, — предупреждает меня Майк.

Взявшись за дверную ручку, я понимаю, что дело не только в том, что случилось сегодня вечером.

Я хочу это сделать уже два года.

Ладно, как скажешь, — говорит Майк, произнося слова так быстро, что они сталкивают­ся друг с другом, как вагоны поезда, сошедшего с рельсов. — Но сделай мне и себе одолжение: не цепляйся к нему у всех на виду. Чтобы пояснить смысл своих слов, Майк указывает через плечо, туда, где сидит Логан. Ему достаточно щелкнуть пальцами, и у тебя не будет ни единого шанса.

Стоя на пороге, пытаюсь прикинуть, сколько парней сидит за столиком вместе с Логаном. Десять? Пятнадцать человек?

— Давай я его выведу, — говорит Майк. — Здесь, на улице, и поговорите.

—Ни за что, — отвечаю я, сплевывая.

Как ты думаешь, что бы на это сказала Вив? Считаешь, она позволила бы мне стоять и наблюдать за тем, как тебя избивают?

Чувствую в сердце болезненный укол.

Ладно. Даю тебе две минуты, — цежу я сквозь зубы.

Майк открывает дверь и исчезает внутри.

Я не смотрю за тем, как он подходит к Логану, Сворачиваю за угол, где нас не будет видно. За окном в углу зала парень и девушка. Я не могу разглядеть их лиц. Они склонились друг к другу, улыбаясь, и не замечают суматохи и шума, царящих в той стороне, где сидят пришедшие поесть после тренировки спортсмены из моей бывшей команды.

Открыв дверь ногой, Логан выходит на улицу, вытаскивая за собой, словно мягкую игрушку, Тэш.

Майк следует за ним. К окнам приникают чьи-то лица, но больше из двери никто не выходит.

Ты хочешь мне что-то сказать, Пайк?

Логан стоит, расставив ноги, руки свободно висят вдоль тела. Он явно не настроен на конфронтацию. Заглянув в его глаза, я не вижу в них никакой враждебности... и, если бы не кривая ухмылка, играющая на его губах, можно было бы подумать, что он ни в чем не замешан. Значит, он считает, что все это забавно...

Замахиваюсь, чтобы ударить его. Тэш кричит, но прежде чем кулак попадает Логану в лицо, Майк, схватив за плечи, оттаскивает меня в сторону.

Если ты что-то имеешь против меня, ска­жи в лицо! — ору я.

Логан не сходит с места, хотя мой кулак пролетел в паре сантиметров от его носа. Он уже не ухмыляется; теперь на его лице написано раздражение. Ударяю Майка локтем в солнечное сплетение, и он, схватившись за живот и кашляя, отпускает меня.

Отвали от меня, Логан, добром прошу!

Логан снимает с рукава пылинку, как будто не понимая, что я могу его снова ударить.

Послушай, Пайк, — говорит он с видом человека, которому досаждает назойливая муха, — у меня нет времени на эту ерунду. Сходи к доктору.

Обхватив за талию Тэш, он разворачивается и собирается уходить.

Ты платишь этой девчонке... — кричу я срывающимся голосом, — чтобы доказать всем, что я спятил!

Логан останавливается и поворачивается к Майку. Обменявшись с ним взглядами, он пристально смотрит на меня.

Пайк... дружище, ты серьезно думаешь, что это нужно доказывать?


Глава десятая

Все считают, что я спятил.

Сижу на бордюре неподалеку от входа в «Фаст Брейк», глядя на окурок и расплющенную крышку от пивной бутылки, лежащие у ног. По стоянке гуляет ветер, разнося легкий запах бензина. Сижу, задумчиво обкусывая ноготь. Майк ушел около часа назад, попросив меня ему позвонить. На часах около полуночи, и ресторан постепенно пустеет — рабочий день, и ребятам завтра в школу. Кто-то проходит мимо меня, волоча на помойку мешок с мусором. Я не двигаюсь. Продолжаю сидеть, даже когда вывески гаснут и на стоянке становится совсем темно.

Нужно идти домой.

Заставляю себя подняться и пойти в нужном направлении. Дома меня ждет постель, в которой, как в машине времени, я отправлюсь в завтрашний день, а потом в следующий, и так далее. Иду вперед, машинально переставляя ноги. Выясняется, что они несут меня вовсе не к дому.

Оказавшись возле столба, останавливаюсь, чтобы перевести дух. Не помню, когда я перешел на бег, но, разогнавшись, остановиться уже не мог, хотя травмированная нога начала болеть.

Должен же я найти здесь хоть что-то. Мне нужно доказательство того, что все мне не приснилось. Я же не сумасшедший.

Прислоняюсь к столбу, чтобы не упасть. Одна из записок, висящих на доске, отрывается, и ветер, подхватив, несет ее вдоль улицы. Когда я снова обретаю возможность дышать, не чувствуя боли в легких, начинаю приглядываться. Земля у подножия столба усыпана увядшими лепестками: нужно было принести свежие цветы на неделе. На месте фотографии, которую я унес в прошлый раз, зияет дыра. Я чувствую, как сжимается сердце, вспомнив о том, что фотография до сих пор лежит в моем кармане, и достаю ее.

Разглядываю лицо Вив, медленно огибая столб. В девятом классе, когда эта фотография была сделана, Вив еще улыбалась широко, по-детски. На более поздних фотографиях лицо стало взрослее.

Самый поздний снимок сделал я. Сначала мне было жаль вывешивать эту карточку, но потом я подумал, что будет нехорошо, если на доске будут только старые фотографии.

Я сделал этот снимок за неделю до ее смерти, когда мы вместе ездили на природу. Мы гуляли по лесу, где никого, кроме нас, не было. На закате мы забрались на скалу, чтобы полюбоваться небом.

Я позвал ее и, когда Вив обернулась, сфотографировал. Она даже не сразу это поняла. Вив собиралась спросить, зачем я ее позвал. Она смотрит на меня с фотографии темными загадочными глазами. Позади, поверх вершин деревьев, золотом горит закат. Конец дня, конец лета. Мы гуляли по лесу, чувствуя себя последними людьми, оставшимися на земле. Она поцеловала меня и сказала: «Никогда не была так счастлива».

В сердцах пинаю подвернувшуюся под ногу ветку. Мемориал выглядит как обычно. Не знаю уж, что я рассчитывал здесь найти. Фонарь над головой мигает, но не разгорается. Осторожно оборачиваюсь, ожидая увидеть Нину в фартуке официантки и Логана. Они могут прийти вместе с Тэш и Майком посмотреть, как я брожу по кустам в поисках потерянного рассудка, и посмеяться надо мной.

А что, если Логан и вправду задумал свести меня с ума?

Сжимаю пальцы в кулак, но бить некого, и я, замахнувшись, наношу хороший свинг призраку старого столба в том месте, где, как мне кажется, о него ударилась голова Вив, когда машина, вылетев с дороги, застряла в кустах.

В тот же момент замечаю зеленую вспышку и ощущаю в пальцах знакомое покалывание.

Замерев, всматриваюсь во тьму.

Там ничего нет.

Протягиваю руку вперед и вижу... как пальцы становятся прозрачными и начинают испускать зеленоватое свечение. Это не плод моего воображения. Ощущение такое, будто я погрузил руку в кристально прозрачную воду такой чистоты, что поверхность невозможно увидеть до тех пор, пока не коснешься ее, и, лишь дотронувшись до нее, понимаешь, что в глуби­не может таиться что-то чужеродное и неизведанное. Поднимаю и убираю руку еще три или четыре раза, потом, приблизившись, просовываю ее в портал по локоть. На коже и в глубине мышц по самый бицепс ощущается покалывание, как будто сквозь руку пропущен электрический ток. Я бы не сказал, что это приятное ощущение, однако и болезненным его не назовешь.

Я не сумасшедший — то, что я вижу, реально существует. Оглядываюсь в поисках возможного источника странного свечения и опускаю руку. Она немедленно перестает светиться. Поднимаю руку выше, чтобы она оказалась перед глазами, и снова засовываю ее в портал, чтобы отмести последние сомнения. Хотелось бы понять, что это такое. Рука начинает светиться, и я, помахав ей, на что-то натыкаюсь. Если бы я махнул рукой влево, она бы ударилась о столб — я его вижу, но справа ничего нет, и ощущение такое, будто руку не пропускает плотный сгусток воздуха.

Протягиваю руку дальше, но впереди пусто; я ощущаю только покалывание и наблюдаю зеленоватое тусклое свечение. Сквозь него видно стену школы. Набираю в грудь побольше воздуха и, закрыв глаза, делаю шаг вперед, погрузив в портал лицо. Кожа па носу и щеках реагирует так же, как и на руке, — кажется, будто сквозь лицо проходит электрический ток небольшой силы. Открываю глаза и обнаруживаю, что руки стали прозрачными. Под кожей видны вены и кости — ощущение тошнотворное. Это что-то невероятное...

И в то же время очевидное.

Собираюсь вернуться назад, но, взглянув на фасад школы, замечаю нечто такое, что приковывает мое внимание и заставляет остановиться. Стена выглядит не совсем такой, какой я видел ее несколько минут назад. Щурюсь, чтобы приглядеться внимательней, но сконцентрироваться непросто, потому что энергия пульсирует уже во всей голове, сбивая с мысли. В памяти всплывают слова, сказанные Ниной перед исчезновением: «Внутри все выглядит так, как было раньше... но, и там, где живешь ты, почти то же самое».

Делаю шаг вперед и, поморгав, наконец понимаю, в чем разница. Дело в окне художественной мастерской. Вокруг окна должна быть рамка из копоти, появившаяся там примерно год назад после взрыва печи для обжига. Я отлично помню этот случай, потому что мы с Вив были в мастерской, когда Скотт Мелори, гончар-любитель, сушил в печи глазурь, сделанную по экспериментальному рецепту, и что-то пошло не так. А теперь, глядя на окно мастерской, я не вижу ни намека на следы копоти.

Когда Нина, пройдя через портал, вскрылась из виду, сам факт ее исчезновения настолько поразил мое воображение, что мне и в голову не приходило подумать о том, куда она могла уйти, до тех пор, пока я не увидел ее в кафе. А потом, когда она предстала передо мной в образе официантки, я решил, что все это часть мистификации, устроенной Логаном.

Но что, если этот светящийся портал действительно ведет в какое-то другое измерение? Если так, то это нужно немедленно выяснить.

Сделав шаг вперед, я погружаюсь в облако зеленоватого света целиком. Свечение достаточно яркое, но не ослепляющее. Находясь в облаке света, я могу видеть больше и глубже, чем раньше.

Дело не в том, что от него становится светлей — просто получается, что зрение как бы проникает в глубину предметов и позволяет видеть их в новом качестве. К примеру, глядя на руку, я вижу, что под кожей, и могу оценить, сколько места она занимает в пространстве.

Кроме того, мне кажется, что с воздухом я вдыхаю и выдыхаю какую-то энергию, схожую с электрической.

Оглядываюсь, чтобы сориентироваться, и тут же чувствую, как на меня накатывает волна паники.

Столба нет.

Разворачиваюсь на триста шестьдесят градусов, хотя, сказать точно, сделал я полный круг или нет, не могу — слишком сильно ощущение дезориентации в пространстве. Зеленоватое свечение, которым наполнен портал, тоже сбивает с толку. Сердце бьется так, что, кажется, вот-вот разорвется, и мне приходит в голову, что пот, выступивший на коже, может стать причиной неприятностей, так как вода проводит электричество, вызвавшее покалывание на коже. Возможно, я попал в магнитное поле, от которого мозги спекутся, как яблоко в микроволновке. Может быть, именно этот свет видят люди, находящиеся в состоянии клинической смерти. Болевых ощущений нет, но и нормальным такое состояние не назовешь. Стараюсь не двигаться и не дышать.

Впрочем, если я умру, то это даже хорошо, если, конечно, после смерти мне удастся встретиться с Вив.

Закрываю глаза. Становится темно — хоть что-то знакомое. Кажется даже, что я лежу в спальне, готовясь отойти ко сну. Не дышать совсем я не могу и, ощутив удушье, осторожно набираю полную грудь воздуха, стараясь не за­мечать покалывания в легких.

Протягиваю вперед руку. Сопротивления она не встречает, и я, затаив дыхание и не открывая глаз, делаю шаг вперед, а затем и второй.

Двигаюсь вперед, раскачиваясь из стороны в сторону, до тех пор, пока пальцы не натыкаются на что-то... Ощупав поверхность, понимаю, что это дерево. Открываю глаза. Передо мной покрытый трещинами шероховатый деревянный столб. Прыгаю прямо на него и, выскочив из облака зеленого света, обхватываю столб обеими руками, чтобы остановиться. Слава богу, столб крепкий, как обычно. Приходится держаться за него, чтобы прийти в себя — волны энергии покидают тело не сразу.

Зеленое свечение исчезло, и, погрузившись во тьму, я вглядываюсь в столб, ища глазами мемориальную доску, посвященную Вив.

Но ее нет.

Столб опоясывает изорванная белая лента. Под скотчем на доске остались обрывки бумаги; а у подножия лежит пара увядших лепестков и обрывок листка, на котором написано: «Навеки в наших сердцах»

Фотографий нет. Вынимаю из кармана снимок, сделанный после тренировки команды болельщиц, и, держа его в руке, огибаю столб в поисках всего остального.

Взглянув на фотографию, вижу знакомую улыбку Вив и, опомнившись, делаю судорожный вздох.

Трудно сказать, сколько времени прошло с того момента, когда я перестал дышать.

Неужели я в беспамятстве оторвал с доски все фотографии?

Этого не может быть... я же не сумасшедший. Да на такое даже Логан не способен.

Может быть, они сгорели под воздействием энергии, сокрытой в недрах портала? Но почему тогда я не пострадал, пройдя сквозь него?

Налетевший порыв холодного ветра остужает голову, и мысли постепенно начинают проясняться.

Снова вспоминаю слова Нины: «На другой стороне все как всегда...»

В желудке появляется неприятное тянущее ощущение. Здание школы, стоящее прямо передо мной, не освещено, но то, что можно разглядеть, выглядит как обычно. Заставляю себя снова посмотреть на столб. На нем, как и прежде, нет ничего, кроме изодранной белой ленты и обрывков фотографий.

Вокруг окна художественной мастерской нет копоти. Начинаю всерьез волноваться. Оглядываюсь в поисках предметов, оставшихся такими, какими я их помню. Хочется найти что-то незыблемое, внушающее чувство надежности и комфорта. Обшарпанная автобусная остановка на месте. Ветви кустов, как и там, откуда я пришел, изломаны и ободраны после аварии, унесшей жизнь Вив.

Мне страшно. Закрываю рукой рот, но то, что я успел увидеть, мне уже не забыть.


Глава одиннадцатая

Нина живет на Джениси­стрит. Помню, когда мы с Майком сидели в кафе, я вспомнил, что он живет на той же улице, но судя по всему, с Ниной не знаком. Однако, кроме нее, никому из тех, кого знаю я, о существовании портала не известно, а значит, только Нина может рассказать мне, что означают изменения, которые я наблюдал у школы... По крайней мере, я очень на это надеюсь. Добравшись до Джениси­стрит, я понимаю, что забыл номер дома. Двадцать шесть? Двадцать четыре? Медленно иду по темному асфальту и останавливаюсь у дома Майка. На нем висит табличка с номером семнадцать.

На первый взгляд его дом выглядит как обычно. Иду дальше и, оказавшись у дома под номером двадцать четыре, надолго останавливаюсь. Он ничем не выделяется из ряда других: обычное бесформенное темное строение с разноуровневыми этажами. Припоминаю рассказ Нины о том, как ее выгнали из дома подруги, потом в памяти всплывает образ разоренной памятной доски.

Поднимаясь по неровной тропинке, ведущей к крыльцу, пытаюсь решить, что я буду делать, если окажется, что это не тот дом. Бежать? Попытаться объяснить, кого я ищу? Не могу даже представить себе, сколько времени — слишком поздно для визитов или, наоборот, слишком рано?

Пройдя примерно половину расстояния от улицы до входной двери, обращаю внимание на то, что в окне следующего дома под номером двадцать шесть горит свет. Других освещенных окон нет — только одно, на нижнем этаже, в задней части здания.

Взглянув на крыльцо дома, у которого я нахожусь, снова смотрю на освещенное окно. Если сначала попытать счастья там, где горит свет, по крайней мере не придется будить хозяев.

Иду прямиком по газону и, выбравшись на дорожку, ведущую к двери дома номер двадцать шесть, сворачиваю к крыльцу. Поднявшись по ступенькам и приложив палец к кнопке звонка, я останавливаюсь, чтобы подумать еще раз. Что если это не ее дом и я разбужу абсолютно незнакомых людей? И что я скажу Нине, если она дома? Как она меня встретит? Узнает или нет? Сделает вид, что мы незнакомы? Нет, на этот раз такой номер не пройдет. От этих мыслей меня отрывает громкий звонок за дверью. Вероятно, задумавшись, я слишком сильно надавил пальцем на кнопку.

Что делать? Бежать? Попытаться объясниться?

После долгого ожидания, показавшегося мне вечностью, я слышу за дверью звук шагов и одновременно осознаю, какую глупость совершил. Сейчас, наверное, три или четыре часа ночи, а я звоню в дверь чужого дома. Если бы кто-то пришел в такое время ко мне, я бы либо не подошел к двери, либо, подойдя...

Человек, находящийся за дверью, отодвигает засов.

Я, сдерживая волнение, делаю шаг назад.

Между дверью и косяком появляется небольшая щель, сквозь которую кто-то выглядывает.

Надо мной загорается свет, и я моргаю, чтобы привыкнуть к яркому освещению. Изучающий меня сквозь щель карий глаз расширяется. Я слышу изумленный вздох, и на пол падает миниатюрная игровая приставка.

Оуэн, что ты... — произносит женский голос, и дверь распахивается. Кам...

На ней нет фартука с узором из кур. Она не смеется. Не светится зеленым. Передо мной стоит Нина, глядя на меня огромными изумленными глазами. За дверью прячется мальчик в пижаме. На вид ему лет десять. Лицо бледное как мел. Нина смотрит на него так, словно только что осознала его присутствие, и закрывает дверь у меня перед носом.

Тем не менее ее реакция нравится мне куда больше, чем прием, который она оказала мне несколькими часами раньше, в кафе.

До меня доносится приглушенный шум голосов, и когда дверь наконец открывается снова, я вижу перед собой Нину. На этот раз в одиночестве. Она выключает лампу на крыльце и, осторожно выглянув наружу, затаскивает меня в дом. Закрыв дверь, Нина задвигает засов и смотрит на меня испуганно, как на человека, больного чумой, шаря по стене в поисках выключателя. Тусклая лампочка, освещающая прихожую, гаснет. Нина делает шаг вперед и, нащупав мою руку, гладит ее.

Я отстраняюсь — и тут же понимаю, как это глупо. Она развязывает тесемки, удерживающие висящие над дверью веревочные шторы, и опускает их. Непонятно, чего она хочет этим добиться, так как луна ярко светит в окна, освещая прихожую.

Покончив с занавесками, Нина смотрит на меня отсутствующим взглядом, словно пытаясь решить в уме какую-то сложную задачу. Я ежусь, но, кажется, не от холода. Никак не могу избавиться от воспоминаний о нашей последней встрече в кафе, когда она смотрела на меня полными жалости глазами. Жалости, которую испытывают к незнакомому человеку, с которым происходит что-то нехорошее.

Объясни, что все это значит, — требую я.

Что «все»?

Что это за зеленое свечение? Что происходит, когда проходишь сквозь него? Почему ты сделала вид, что не знаешь меня, когда я подошел к тебе в кафе?

Нина хочет что-то сказать, но я еще не закончил.

Откуда ты знаешь мое имя, если мы не были знакомы? Как так вышло, что ты живешь на одной улице с Майком, но ходишь в другую школу?

Вспоминаю перекресток у школы, изорванную белую ленту и разоренный мемориал.

И кто, черт возьми, испортил памятную доску, посвященную памяти моей девушки?

Нина указывает глазами на лестницу. Наверху, за перилами, виден вход в неосвещенный коридор.

Не говоря ни слова, она медленно выскальзывает из прихожей, и я бреду вслед за ней, ориентируясь по единственной горящей в доме лампочке — над кухонным столом. Нина закрывает за мной дверь, и мы оказываемся в помещении, где все окрашено в желтый цвет. Желтые шкафы, желтые столешницы... Даже стулья в кухне из желтого пластика. Глядя на них, кажется, что им место не в доме, а в конференц-зале космического корабля. Нина проходит в другой конец кухни и закрывает вторую дверь, за которой видна еще одна лестница.

Не хочу, чтобы брат нас слышал, — говорит Нина, — ты и так его уже напугал.

Только сейчас обращаю внимание на то, что одежда на Нине на домашнюю не похожа. На ней джинсы и свитер. Она либо встала слишком рано и успела одеться, либо не ложилась.

— А что с ним?

Он болеет, — отвечает Нина, помешкав. Я его еле уложила, и тут появился ты. Зачем ты прошел через портал? — спрашивает она неожиданно, всплескивая руками.

Я, часто моргая от удивления, гляжу на нее. Это не я должен объяснять ей, что и как сделал и зачем, а она.

Ты хотя бы понимаешь, где находишься? — спрашивает Нина.

Понятия не имею. Зато точно знаю, в каком я настроении. Сейчас я здесь все разнесу. В клочья.

Прошу тебя, успокойся, — говорит Нина, закрыв глаза и потирая рукой лоб. — Сейчас ты в моем доме — но там, где живешь ты, это не мой дом. Я не могу точно сказать, почему так получается, но... мы с тобой живем в похожих местах, хотя между ними и есть некоторые различия.

Где-то в передней части дома хлопает дверь.

Нина резко оборачивается и смотрит туда, откуда мы только что пришли.

Оуэн? — зовет она.

Это я, — отвечает женский голос. — А ты рано встала сегодня.

Слышно, как говорившая женщина бросает на стол связку ключей, потом, судя по скрежету «молнии», снимает куртку или сапоги. Нина в панике поворачивается ко мне и, схватив за руку, пытается оттащить к двери черного хода в задней части кухни. Я упираюсь ногами в пол. Она пытается преодолеть сопротивление, но ее сила и вес — ничто для бывшего футболиста.

Ты должен спрятаться! — шипит она.

Кто это?

Прошу тебя, пойдем туда, пожалуйста!

Нина с трудом тащит меня к двери черного хода, но когда ей удается схватиться за медную ручку, выясняется, что замок заперт. Она машинально шарит по стене, стараясь нащупать ключ, висящий на крюке, но его там нет. Я сам, не выдержав, пытаюсь надавить на ручку в надежде, что она всё-таки поддастся, как будто удвоенные лихорадочные старания могут как-то воздействовать на замок.

Женщину в прихожей разбирает кашель курильщика. Звук приближается к кухне. Нина, развернувшись, смотрит на меня, как на вещь, которую она украла, с ужасом человека, понимающего, что полицейские вот-вот ворвутся в дом. Ее глаза, лихорадочно пошарив по кухне, останавливаются на двери, которую она закрыла, когда мы пришли.

Туда! — шипит она, схватив меня за руку.

Ни за что.,.

Через пятнадцать минут тетя Кэр будет спать как убитая, — побудь, пожалуйста, пока в моей комнате.

А потом что?

Поднимаясь по ступенькам, я хочу еще что-то сказать Нине, но звук женского голоса, принадлежащего, надо так понимать, тете Кэр, заставляет меня поспешить. Вскарабкавшись по ступенькам, я оказываюсь на площадке второго этажа.

Оуэн сегодня пойдет в школу, как мы договаривались...

Пойдет, — соглашается Нина.

Слышен чей-то вздох, потом кто-то хлопает дверью кухонного шкафа.

Вот и отлично. Трудная выдалась ночка. Посади его на автобус, а я пойду спать.

Нет, постой, я разогрею тебе блины! — говорит Нина неестественно высоким голосом.

Блины?

Я все равно хотела разогревать — для Оуэна.

Я чувствую легкий запах подгорающих блинов.

Да нет, спасибо, — говорит тетя Кэр с полным ртом. Судя по голосу, она подошла к двери и намеревается подняться. — Какая же всё-таки дрянь эта диетическая еда.

Спокойной ночи! — почти что кричит Нина.

Тетя Кэр взбирается по лестнице, топая тяжелыми ногами. Я отскакиваю подальше от перил.

Справа две двери, обе закрыты. Слева еще одна, открытая, за ней другая, судя по всему, ведущая в ванную комнату. По коридору можно пройти в глубь дома, но что там, за углом, мне неизвестно. Из трех комнат только одна может оказаться спальней тети Кэр, поэтому вероятность ошибки не так уж велика. Пригнувшись, я бегу к открытой двери и, влетев в спальню, закрываю за собой дверь. Замок с легким щелчком закрывается. Женщина поднимается на площадку второго этажа и останавливается, чтобы перевести дух. Слышно, как она что-то жует. Потом шаги приближаются к комнате, в которой нахожусь я.

Жду, затаив дыхание.

Тетя Кэр входит в спальню на противоположной стороне коридора. Испытывая колоссальное облегчение, я прислоняюсь к двери и сползаю на пол. В комнате раздается кашель, и я резко оборачиваюсь.

На кровати, прислонившись к украшенной футбольными мячами спинке, сидит Оуэн с игровой приставкой в руках. Когда я вошел, он, очевидно, потерял интерес к игре и теперь смотрит на меня, как будто в его спальню ворвалось чудовище.

Прости... дверью ошибся, — говорю я шепотом. Поднимаюсь, чтобы выйти из комнаты, но, подумав, оставляю эту мысль. Маловероятно, чтобы тетушка успела уснуть за такое короткое время, а что будет, если она меня поймает, я не знаю. Обернувшись, смотрю на мальчика. Вид у него по-прежнему испуганный.

Слушай, ты не возражаешь, если я у тебя здесь посижу?

Он открывает рот, чтобы заговорить, но потом, так и не сказав ни слова, молча кивает. Волосы у него темнее, чем у сестры, но карие глаза точно такие же, и веснушки на носу тоже.

Спасибо.

Оглядываюсь, потирая травмированное колено. В ногах постели на тумбочке стоит старый телевизор, а стены украшены плакатами с фотографиями профессиональных футболистов разных команд, хотя, похоже, игроков «Ковбоев» среди них больше всего. На полках несколько миниатюрных кубков из тех, что вручают подающим надежды малышам, начинающим играть в футбол. У меня таких было десятка полтора.

Вижу, ты любишь футбол, — говорю я тихо. В глазах мальчика загораются огоньки.

Да, сейчас как раз работаю над проходами, — говорит он после небольшой паузы. — Стараюсь бросать от бедра, как ты сказал.

Как я сказал?

Да... все правильно, — соглашаюсь, я, глядя в сторону. Если, вместо того чтобы спать, он решит сейчас поговорить о футбольной технике, я лучше выйду из комнаты. Бог с ним, пусть уж меня тетка поймает.

Тебе... было больно? — спрашивает Оуэн.

Отрываю взгляд от висящих на стене плакатов. Никто, кроме Вив, меня об этом не спрашивал.

Перед глазами мелькает красно-белая форма наших игроков, потом синие с оран­жевым толстовки ребят из команды противника. Помню, как увидел свои ноги в воздухе, потом глухой звук падения — и темнота. Вынырнув из воспоминаний, потираю шрам над коленом.

Да. Было больно.

В этот момент дверь резко открывается, ударив меня по плечу.

Ай!

Тсс! — шипит Нина. — Что ты здесь делаешь? Я же сказала, жди в моей комнате.

Поднимаю руки, как солдат, показывающий, что готов сдаться.

Я же не...

Оуэн, ты как? — прерывает меня Нина, поворачиваясь к брату. — Прости, что мы тебя потревожили. Дай мне пятнадцать минут, и я разогрею тебе блины. Ты таких в жизни не пробовал. С тобой правда все в порядке?

В порядке, — отвечает Оуэн, краснея. — Отстань.

Пятнадцать минут, — повторяет Нина, подталкивая меня к двери. Оуэн, не слушая ее, смотрит на меня.

Кам?

Да?

А сейчас тоже больно?

Прежде чем я успеваю ответить, Нина выталкивает меня в коридор. Осторожно закрыв дверь, она ведет меня, держа за руку, к одной из спален на противоположной стороне. Нина открывает дверь, и я, воспользовавшись случаем, вырываю руку. Она удивленно сморит на меня и, приложив палец к губам, указывает на соседнюю комнату. Из-за двери доносится размеренный храп. Оказавшись в спальне Нины, вижу ничем не украшенные белые стены и аккуратно заправленную кровать, на которой лежит простое светлое покрывало. У гардероба стоит старое трюмо, а у другой стены — письменный стол, на котором, кроме пары ручек и чашки, ничего нет. В углу у окна, под книжными полками, на которых ровными рядами стоят книги, лежит большое бескаркасное кресло. На полу не валяется одежда. Даже пары туфель и то не видно. Комната такая аккуратная, что я боюсь к чему-нибудь притронуться.

В комнате Вив, как и в моей, всегда царил беспорядок. После того, как она погибла, я совсем перестал убираться. Единственное кресло, стоявшее в ее комнате, было всегда погребено под грудой одежды, которую Вив характеризовала как «не грязную, но и не чистую». Все стены были увешаны фотографиями и рекламными плакатами из журналов, исписанными цитатами, выуженными Вив из книг, фильмов и разговоров и показавшимися ей интересными.

На белых, как в погребе, стенах комнаты Нины нет ни единой фотографии. Спальня походит больше на комнату для гостей, в которой никто постоянно не живет. На зеркале видны следы клея — очевидно, какие-то картинки висели на нем. На одной из книжных полок стоит небольшая фотография в красной рамке, напоминающей цветом британскую телефонную будку. На фотографии мужчина и женщина с маленьким ребенком на руках. Рядом стоит девочка постарше.

У нее каштановые волосы с медным отливом. На лице широкая улыбка, которую я уже видел, когда Нина смотрела на меня из-за стойки в кафе «Ужин у Дины».

Как так получилось, что твой младший брат знает меня? — интересуюсь я.

Что? — переспрашивает Нина, глядя в окно.

Как так вышло, что Оуэн знает меня — и ты знаешь, хотя вчера, в ресторане, ты это отрицала?

Нина продолжает молча смотреть в окно.

Слушай, я уже не сержусь, — лгу я, — просто хочу понять, как это получилось.

Нина наконец поворачивается ко мне, и я снова вижу в ее глазах слезы.

Ты мой... лучший друг.

К такому повороту я был не готов. Не зная, что сказать, я стою, пытаясь переварить информацию. Я точно не знал эту девушку раньше.

Она вытирает слезы, и на ее лице снова воцаряется отсутствующее выражение, как будто она пытается взять себя в руки. Устав от усилий, Нина вздыхает.

Ладно. Ты прошел через зеленый свет, так?

Да, прошел, — соглашаюсь я. — И что это за зеленый свет, кстати?..

Тебя кто-нибудь видел?

А это важно?

— Важно, Кам. Так тебя видел кто-нибудь или нет?

Да какая разница?

Нина издает какой-то звук, и поначалу мне кажется, что она смеется, но, когда она откидывает прядь волос за плечо, я замечаю, что ее рука дрожит. Она смотрит на меня с такой убийственной серьезностью, что хочется отвернуться.

В Файетвилле уже живет один Камден, — говорит она.

Когда смысл ее слов доходит до меня, кажется, что я снова попал в облако зеленого света — во всем теле возникает ощущение покалывания.

— Тебе не стоит... будет плохо, если тебя кто-нибудь увидит.

Нина шепчет так тихо, что конец фразы я буквально читаю по губам. Я думаю о том, как она, сидя на нашей кухне, чуть ли не в истерике говорила, что в ее доме живут чужие люди. Потом вспоминаю окно школьной художественной мастерской и след копоти, исчезнувший после того, как я прошел через портал. Оно выглядело так, словно пожара никогда и не было. Нина долго смотрит на меня не мигая, но потом, не выдержав, закрывает глаза.

В этом Файетвилле? — на всякий случай переспрашиваю я.

Протиснувшись мимо меня, Нина подходит к столу, открывает один из ящиков и начинает в нем что-то искать. Я смотрю в окно на дома на другой стороне Джениси­стрит в надежде найти подтверждение ее словам. Дома выглядят как обычно, такими, какими я их помню. Да и как может быть иначе? Нина вынимает что-то из ящика и, закрыв его, подходит ко мне.

Этот снимок сделан прошлым летом, на озере, — говорит она, протягивая мне фотографию.

Посмотрев на снимок, я чувствую в желудке тяжесть.

На ней изображены двое. Мы с Ниной, широко улыбаясь, держим на руках рыбу длиной не менее метра. Она держит хвост, а я — голову. Свободными руками мы обнимаем друг друга. Подношу фотографию к глазам, ища признаки обработки в «Фотошопе», но если они и есть, я их не вижу. На фотографии позади нас видна часть берега, и пейзаж мне знаком. Эти сосны на краю обрыва я мог бы нарисовать с закрытыми глазами. На этом озере у нас был свой катер — еще когда отец был с нами, и за плечом Нины я вижу его бело-голубой борт. Он стоит у причала, его тоже видно на фотографии за нашими спинами. Я так хорошо помню это место, что практически могу услышать, как хлюпают волны под деревянным настилом причала.

Этого не может быть, — громко говорю я, забыв, что нужно соблюдать тишину. — Я не был на озере уже два года. А катер отец продал, когда они с мамой развелись.

Он его так и не продал... после того как ты ему позвонил и попросил этого не делать.

Не может такого быть, — возражаю я, качая головой. — Но даже если это и так, я туда ездил только с...

Все правильно. Вив была твоей девушкой, — говорит Нина тихим, успокаивающим голосом.

Я смотрю на нее, чувствуя, что потерял дар речи. Она краснеет.

Я же сказала... ты мой лучший друг.

Нина, как и все остальные, случайно произнеся при мне имя Вив, чувствует себя неловко.

Набрав в грудь воздуха, я снова смотрю на фотографию, изучая свое лицо... если, конечно, его можно назвать моим. У парня на снимке прическа короче, чем у меня, — так я стригся, когда играл в футбол, чтобы было удобнее носить шлем. Он улыбается как идиот. Нина тоже выглядит довольной.

Но как? — спрашиваю я, потрясенно моргая.

Я тоже этого не понимаю, но, Кам...

Я не могу поверить в то, что нас двое!

Нет, вас не двое, — говорит Нина, сжимая зубы от напряжения. — Ты — это ты... но мир, в котором ты живешь, другой.

Другой мир? Мир, в котором я живу... Я испытываю сильнейшее желание немедленно уйти туда, где памятная доска Вив не разорена, а у отца больше нет катера. Я хочу домой. Берусь за дверную ручку, намереваясь немедленно от­правиться туда.

Нина молниеносно втискивается между мной и дверью.

Я пыталась тебе это объяснить. Нельзя выходить прямо сейчас. Ты же видел меня вчера вечером, верно? Только это была не я?

Вспоминаю ее в кафе за стойкой, ее улыбку и забавно сморщенный веснушчатый носик, фартук официантки, который был на ней. Чувствую, что вспотел от волнения — кожа кажется противной и липкой.

Да, наверное...

И какая она была? — спрашивает Нина дрожащим голосом.

Она выглядела точно так же.

Нина, напряженно улыбаясь, придвигается ко мне. Я вижу на лице знакомые веснушки, только носик не наморщен, как тогда, в кафе.

И вела она себя так же?

Нет, — говорю я, качая головой.

А в чем разница?

Прежде чем ответить, я пару секунд думаю, стараясь понять, чем отличается Нина, стоящая передо мной, от той официантки.

Знаешь, она была какая-то более... веселая, что ли.

Лицо Нины мрачнеет.

Вот видишь? Ты понял, что это не я. То же самое будет, если кто-нибудь увидит тебя. Сразу будет понятно, что ты — не Кам, которого все знают.

Вспоминая нашу с Ниной первую встречу, пытаюсь представить, как бы я отреагировал, увидев самого себя в роли прозрачного привидения, испускающего зеленоватые лучи света. Положив руку в карман, нащупываю фотографию Вив.

Да, нужно возвращаться, — говорю я.

Обязательно. Ты должен вернуться. Но, если сделать это сейчас, кто-нибудь может увидеть, как ты проходишь через портал.

Выглянув в окно, я вижу на небе бледно-розовые проблески зари. К тому времени, когда я доберусь до школы, будет уже совсем светло.

Если я побегу...

Нет, слишком поздно.

Нина преграждает мне путь руками, и это выглядит так глупо, потому что я мог бы с легкостью оттолкнуть ее, хотя я и не в лучшей физической форме. Но говоря о том, что меня могут заметить, она была права. В принципе, перспектива столкнуться с самим собой меня не слишком пугает.

Взглянув на фотографию снова, я задумчиво чешу подбородок. Неужели я — то есть он — все еще способен так улыбаться?

В это трудно поверить. Но одно я могу сказать точно — мне нужно побриться. Смотрю на довольную физиономию Нины на фото. Удивительно, насколько сильно мы оба отличаемся от наших... версий. Почему она работает официанткой? Почему отец решил отдать мне — то есть ему — катер? Почему, когда она улыбается, не морщит носик? И какого черта у этого парня на снимке такая довольная рожа?


Глава двенадцатая

Выйдя в коридор, Нина закрывает за собой дверь, и я слышу ее удаляющиеся шаги. Она спустилась в кухню, чтобы сделать брату завтрак. В комнате становится тихо, и я, не имея возможности поговорить, прислушиваюсь к тому, что происходит за стеной. Храп тети Кэр напоминает приглушенный рокот дизельного двигателя, но пока она спит, опасаться нечего. Подхожу к окну.

Ржавая красная «тойота», принадлежащая Майку, стоит у его дома — в этом смысле все как обычно.

Возвращаюсь к столу. Беру карандаш и начинаю катать по столу. Не понимаю, как можно жить в такой пустой комнате.

Фотография лежит на трюмо лицевой стороной вниз. Кажется, мне есть чем порадовать миссис Саммерс: я в полном порядке — это просто мир сошел с ума. Или миры? Жаль, я не включил в свое расписание физику, да и математике следовало уделять больше внимания. Беру в руки фотографию и снова изучаю свое лицо, но сколько ни стараюсь понять, как такое может быть, не могу. От мучительных размышлений начинает болеть голова.

Я брожу по комнате. Поскольку вряд ли мне грозит уронить что-то в комнате с такой спартанской обстановкой и произвести шум, разбудить тетю Кэр я не боюсь. На кровати сидит потрепанная тряпичная кукла, но даже у нее руки аккуратно сложены на коленях. Дверь гардероба закрыта неплотно, и я заглядываю внутрь сквозь щель. Внутри пахнет кедром и висит одежда, в основном скучных, темных оттенков. В углу у стенки стоит несколько постеров в рамках.

Заинтересовавшись, решаю взглянуть, что там. Взяв в руки ближайший, поворачиваю лицом к себе.

Это афиша первой экранизации «Живых мертвецов». Просмотрев всю стопку, обнаруживаю, что во всех рамках такие же афиши классических фильмов­ужасов: «Колодец и маятник», «Суспирия», «Экзорцист» и даже «Кэрри». Я видел все эти фильмы и люблю их — а Вив терпеть не могла «ужастики». Окинув взглядом стерильно-белые стены, снова смотрю на яркие афиши в рамках. Странно все это.

Закрываю дверь шкафа и перехожу к книжным полкам. Книги расставлены до безумия педантично и, кажется, даже расположены по алфавиту. Преобладает художественная литература — современная и классическая — из школьной программы. На одной из полок замечаю изрядно потрепанную книгу «Итан Фром». Возможно, Нина могла бы помочь мне с ней разобраться. Одна из книг на нижней полке, в твердом переплете красного цвета, нарушает обсессивно-компульсивный порядок расстановки тем, что высовывается на несколько сантиметров вверх. Меня разбирает любопытство. Переплет слишком высокий и толстый по сравнению с соседними.

Прислушиваюсь, чтобы определить, не возвращается ли Нина. Однако в коридоре тихо, и только через стену, как прежде, слышен храп тети Кэр. Нагибаюсь и, схватив книгу за корешок, осторожно тяну на себя.

Взглянув на заголовок, обнаруживаю, что передо мной ежегодный школьный альбом с фотографиями и краткими сведениями об отличившихся учениках старших классов и школьной жизни.

Не могу не признать, что книга меня заинтересовала. Может, там и «другой» Логан Вест имеется? Досадливо морщусь. Наверняка он там выглядит таким же ублюдком, каким является в жизни...

Возможно, там есть и что-то о моей «лучшей подруге» Нине. Может, я и Вив найду. Сердце начинает учащенно биться, а потом резко сжимается, когда я вспоминаю поломанные кусты и то, в каком плачевном состоянии я увидел ее памятную доску, пройдя через портал. Чувствую, как к горлу подступают слезы, и закрываю глаза, чтобы не расплакаться. Похоже, в этом мире все не только другое, но и дрянное к тому же. Сунув руку в карман, нащупываю лежащую там фотографию. Она была сделана в девятом классе, а альбом, который я держу в руке, прошлогодний, десятый класс.

Значит, ни меня, ни Вив там нет.

Открываю книгу и начинаю перелистывать страницы с чёрно-белыми и цветными фотографиями.

Время от времени попадаются развороты, сделанные на манер журнальных: на левой странице фотография из жизни школы, на правой — текст.

Увидев на одном из разворотов Вив, я резко останавливаюсь.

Снимок цветной. Вив улыбается так широко, что поначалу я, кроме ее лица, ничего больше не вижу.

Вив одета в красное платье из блестящей ткани, сидящее на ней просто великолепно. Люди, стоящие в стороне, тянут к ней руки. Некоторые держат красные картонные сердца на палочках. На ее аккуратно уложенных черных волосах красуется корона. Вив стоит под плакатом с надписью: «Танцевальный вечер в День святого Валентина. Красный король и его королева». За руку она держит парня в смокинге, напряженно улыбающегося в объектив.

Приходится несколько раз моргнуть, чтобы убедиться, что зрение мне не изменяет.

Это я.

Упав в стоящее под книжными полками кресло, подношу альбом к глазам, чтобы рассмотреть тех, кто стоит на снимке рядом с нами. Вижу Тэш Клемон и Никиту Робертс в белых платьях. Они стоят по обе стороны Вив, чуть позади, как пажи или секунданты. Справа от меня в тени прячется Майк; перед сценой стоят еще какие-то люди, но кто именно, разобрать невозможно. Все широко улыбаются, совсем как Вив. Головная боль, прятавшаяся где-то в висках, резко усиливается, как будто кто-то залил в череп расплавленный свинец. Зрение мутится.

Мы никогда не ходили на танцевальные вечера...

Захлопываю альбом.

Сжимаю переплет пальцами, словно от давления то, что я видел внутри, может измениться. Как же так? Люди, которых мы ненавидели, присуждают Вив титул Красной королевы танцев, которыми мы никогда не занимались?

Открываю книгу и начинаю лихорадочно перелистывать страницы в поисках чего-то знакомого — того, что могло бы хотя бы отдаленно показаться настоящим. Заметив на одной из фотографий кривую ухмылку Логана, снова останавливаюсь, чтобы изучить ее. Разворот посвящен футболу.

Под фотографией написано: «Капитаны школьной команды». Снимок сделан на поле. На фотографии запечатлены Логан Вест и Рашад Дэйвис, лучший полузащитник года, в полном боевом обмундировании. В руках шлемы, одно колено на земле, а посередине, в полный рост, стою я.

Смотрю на снимок, не в силах оторваться.

На мне красно-белая форма, в руке мяч, на лице кретинская улыбка. Снимок, очевидно, постановочный, потому что Логан и Рашад расположились по обе стороны от меня, а я стою с высокомерной улыбкой короля поля. Чувствуя подступающую тошноту, я часто и глубоко дышу.

Внимание привлекает заголовок в верхней части страницы: «Квотербэк школьной команды получил серьезную травму в разгар рекордного по количеству побед сезона».

Пытаюсь сглотнуть, но во рту сухо, как в пустыне. Пробегаю глазами статью, изучая другие фотографии. «Камден Пайк., сложный перелом правой ноги... прошлогодняя игра с командой ветеранов...»

На одном из снимков я бегу, глядя через плечо, не замечая полузащитника, на полной скорости бегущего мне наперерез. Вспомнив роковой момент последней игры, я в изнеможении закрываю глаза и подтягиваю к груди больное колено, Все произошло за долю секунды. Моя жизнь разом перестала зависеть от тренировок и расписания чемпионатов и, погрузившись в багряную пучину боли, измерялась отрезками от одной дозы морфина до другой. Врачи сказали, что я снова буду ходить, но сезон прошел без меня.

Иногда команда даже выигрывала с Логаном, занявшим мое место. Но меня это уже не интересовало.

Провожу дрожащей рукой над фотографией, где мы изображены втроем, боясь коснуться страницы.

Между пальцами мелькает лицо Вив, стоящей на боковой полосе с помпонами в руках, в форме команды болельщиц и с прихваченными резинкой на затылке волосами. Линии ее тела знакомы мне до мелочей. Тянущая боль в колене перемещается в промежность.

—Кам, я хотела спросить, может, ты голоден?..

Увидев лежащий у меня на колене альбом, Нина резко замолкает и, вернувшись к двери, закрывает ее.

—Это мой альбом, — говорит она.

—Уж точно не мой, — отвечаю я.

Нина, не зная, что делать, прислоняется спиной к двери.

—Забавно, правда? — спрашиваю я, поднимаясь и показывая ей фотографию. — Твой лучший друг — капитан команды, Красный король танцевальных вечеров, а его девчонке завидует вся школа...

—Говори тише, — шипит Нина.

—Так вот почему ты не хотела, чтобы я ходил по улицам? — спрашиваю я. — Боялась, что я встречу кого-нибудь, кто сразу определит, что я не он?

Я пристально смотрю на нее, морщась от боли в колене, но Нина не поднимает глаз и ничего не отвечает. Оттолкнув ее, рывком откры ваю дверь.

—Тебе нельзя выходить...

—К черту.

—Тетя заметит!

Но я уже в коридоре, на полпути к лестнице. Позади открывается дверь, и сонный женский голос произносит: «Нина, что ты... Мне показалось..,»

Не ожидая, пока Нина ответит, скатываюсь вниз по ступенькам и выбегаю на улицу.

В утреннем воздухе все еще чувствуется холод, но глядя на небо, можно предположить, что солнце скоро выйдет из облаков. Плюю на подъездную дорожку, ведущую к дому. Только на углу Джениси­стрит я понимаю, что альбом все еще у меня в руке. Повинуясь первому импульсу, хочу забросить его в чей-нибудь двор, но, повертев ее в руках и осмотрев красный кожаный переплет, засовываю под мышку. Я не готов расставаться с альбомом, в котором есть прекрасная фотография Вив, каким бы мерзким мне ни казался антураж. Никогда не видел ее такой счастливой, как на той фотографии, где она держит под руку своего звездного квотербэка. От этой мысли в желудке возникает спазм, и мне приходится прикусить губу, чтобы справиться с болью. Осмотревшись, понимаю, Что на улице, кроме меня, никого нет, и это мне не нравится, потому что я в таком настроении, что готов разорвать первого попавшегося прохожего, Пусть тот, другой Камден потом разбирается с последствиями. А то у него жизнь, судя по всему, слишком уж сладкая.


Глава тринадцатая

На потолке в моей спальне есть пятно красной краски с размазанными краями, отдаленно напоминающее Юпитер. Заставив себя снова пройти через этот идиотский портал с зеленым свечением и вернувшись домой, весь день лежу, пялясь в потолок. После нескольких часов созерцания мне кажется, что, провалявшись еще некоторое время на кровати, я попаду в гравитационное поле красной планеты и буду вращаться вокруг нее, как спутник.

После того, что я видел, ничто уже не кажется мне странным.

Где-то под ухом звонит телефон. Порывшись под подушкой, нахожу его среди складок скомканной простыни.

— Алло?

— Камден? Где ты? Смена началась двадцать минут назад.

Смотрю в окно. Оказывается, уже вечер.

— Вот черт.

— Прошу прощения?

— Извините, сэр, я...

Глядя в глубину раскрытого шкафа, пытаюсь придумать какую-нибудь подходящую уважительную причину. Несколько рубашек каким-то образом еще висят в шкафу на вешалках, и это удивительно, потому что большая часть одежды лежит на дне. Куча росла постепенно, пока в один прекрасный момент не вывалилась на пол, как горный обвал. Из груды торчит белый рукав, похожий на флаг, с которым приходят парламентеры, чтобы подписать капитуляцию. Поверх кучи лежит белая спортивная толстовка с красной цифрой пять на груди. Увидев ее, сжимаю в кулаке телефон. Тот, другой Камден до сих пор играет под этим номером.

—Я уволился.

Нажимаю кнопку отмены вызова и выключаю телефон. Так легче отсечь попытки людей поговорить с тобой, если нет сил слушать их противные голоса.

Сгребаю валяющуюся на полу одежду, запихиваю ее в шкаф и, закрыв дверцу, прислоняюсь к ней.

Так, по крайней мере, я не вижу эту чертову красно-белую толстовку и могу не думать о нем. Да как я — вернее, он — может продолжать играть в футбол? Возможно, его нога не так изувечена, в этом разница? Боль была такая, что... Меня так усердно накачивали наркотиками, что я даже не помню, какая была боль. Но в первый день, когда мне прописали физиотерапию, оказалось, что заново учиться ходить труднее, чем выполнить любую нагрузку, которую только мог изобрести мистер Рид.

Врачи сказали, что я вряд ли смогу играть. Вряд ли — значит: все, парень, твоя карьера окончена.

Вив была со мной в тот день. Она держала меня за руку, когда врач сказал мне об этом. Я сохранял присутствие духа до последнего и сломался, только когда все ушли и она осторожно легла рядом со мной на больничную койку. Вив гладила меня по голове. Волосы у меня были короткие и жесткие, и она сказала, что мне неплохо бы их немного отпустить. Потом она прислонилась щекой к моей щеке и тихонько сказала: «Да бог с ним, с футболом. У тебя есть я, а у меня ты».

Она оставалась рядом со мной, днем и ночью, и мы вместе наблюдали за тем, как жизнь катится под откос. В том месяце ушел отец. Мама превратилась в одержимого трудоголика. Команда не одержала без меня ни одной существенной победы. Но Вив была со мной.

Украденный у Нины альбом лежит на полу возле кровати. Я открываю его на той странице, где напечатана фотография с Красной королевой и королем, и провожу пальцем по прекрасному лицу Вив. Она улыбается, как настоящая королева. Когда я ушел из команды, она бросила свою группу поддержки. Думаю, она не понимала тогда, что, выбрав меня, растеряет всех подруг. Но... эта... фотография как бы возвращает ее на то место во Вселенной, где ей положено находиться.

Не знаю уж, была бы она счастливее, если бы жизнь сложилась так, как на этой картинке, или нет.


Около десяти часов желудок выводит меня из состояния полусна. Включаю айпод в надежде заглушить музыкой урчание в животе, но через некоторое время мне начинает казаться, что желудок переваривает сам себя, и я неохотно встаю и плетусь на кухню. В доме темно. Машины на подъездной дорожке нет. Мама или уснула в офисе, или засиделась допоздна за работой. В вазе с фруктами никаких сообщений не наблюдается.

Беру из шкафа коробку с зерновыми подушечками, но там за исключением пары засохших огрызков, сиротливо перекатывающихся по дну, ничего нет. Копаюсь в буфете и, не обнаружив ни крошки, перехожу к холодильнику. Наконец у задней стенки морозилки, за упакованной в целлофановый пакет с застежкой форелью, которую мы выловили еще с отцом, когда последний раз были на озере, мне удается найти пару промерзших сдобных вафель. Искать на упаковке срок годности бессмысленно — ясно, что он давно истек. Разогреваю желтые круглые вафли, пока они не становятся более или менее мягкими, обильно намазываю арахисовым маслом, которое, похоже, испортиться просто не может, и возвращаюсь в спальню.

На полпути, в гостиной, замечаю мерцающий на трубке беспроводного домашнего телефона сигнал автоответчика, свидетельствующий о наличии не прослушанных сообщений. Облизав испачканные арахисовым маслом пальцы, я нажимаю кнопку и слушаю запись, оставленную школьным секретарем по поводу моего отсутствия в школе, сообщение от моего бывшего начальника и два от отца. Их я стираю, не прослушав. Очистив список неотвеченных звонков, возвращаюсь в кухню и оставляю в вазе для мамы записку.


Мам.

Почувствовал себя плохо. В школу не ходил. Сейчас лучше. Завтра понадобится объяснительная для секретаря.

Кам


Забросив альбом под кровать, заваливаюсь спать. Простыни воняют немытым телом. Провалявшись весь день в джинсах, чувствую, что натер промежность. Раздеваюсь до трусов, взбиваю подушку, ложусь и даю себе слово не думать. Ни о Нине, ни о зеленом свечении, ни о футболе, ни даже о Вив — словом, обещаю выбросить из головы решительно все. Нахожу в памяти айпода композицию с мощной басовой партией и без слов.

Мне почти удается заснуть, но в этот момент басовая партия выбивается из ритма и становится подозрительно громкой. Меня это раздражает, потому что музыка хорошая, но вскоре басы, похоже, приходят в норму. Отворачиваюсь к стене, намереваясь на этот раз уснуть во что бы то ни стало, но какофония начинается снова. Поставив проигрыватель на паузу, прислушиваюсь.

Оказывается, неритмичные удары доносятся не из наушников, а откуда-то извне. Кто-то стучится в окно прямо у меня над головой. Стук повторяется в определенной последовательности: четыре удара, пауза, два удара, снова пауза, и снова три удара подряд.

Мне становится страшно. Эту систему ис­пользовали мы с Вив, если кому-то из нас нужно было оповестить другого о незапланированном приходе.

Вскочив с кровати, отодвигаю занавеску в сторону — и вижу за стеклом лицо Нины. Скованные страхом мышцы постепенно расслабляются, и я снова начинаю дышать.

Опять Нина. А мне так хотелось увидеть Вив, хоть это и противоречит здравому смыслу.

Отпускаю край простыни, который я, оказывается, все время судорожно сжимал в руке и чувствую, что испуг проходит, уступая место раздражению. Открываю окно.

— Что?

— Нужно поговорить. Пусти меня.

— Зачем тебе говорить со мной? Поговори с ним.

— Пожалуйста, пусти меня, — говорит Нина, закрывая глаза.

— Я не пускаю в окно тех, у кого нет хотя бы пары сигарет, — отвечаю я и тут же жалею о том, что сказал это, так как в памяти возникает лицо Вив, стоящей на месте Нины с двумя сигаретами во рту — для себя и для меня.

Нина, игнорируя мои слова, перелезает через подоконник, ловко спрыгивая на кровать как человек, прекрасно ориентирующийся в моей спальне. На ней высокие коричневые ботинки со шнуровкой и теплые колготки, не заметить которые я просто не могу, так как моя голова находится примерно на уровне ее ног.

— Ты не куришь, — говорит Нина, спрыгивая на пол и поправляя юбку.

— Серьезно? — иронично спрашиваю я, складывая на груди руки. — А что еще я не делаю?

Нина краснеет.

Я, не отрываясь, смотрю ей в глаза. Так я поступал с Вив, когда хотел доказать свое превосходство.

Нина долго не выдерживает — совсем как Вив.

— Боже... — начинает она и обрывает фразу на полуслове. — Ты совсем другой... Но иногда ты чертовски на него похож.

— У того парня мое лицо, — говорю я тихо, — но в остальном мы разные.

Ожидаю, пока она присядет на кровать и скажет мне, что хотела, но Нина продолжает стоять, держа спину ровно, как оратор на трибуне.

Ее взгляд блуждает по комнате. Я тоже оглядываюсь и замечаю перевернутый стул, стоявший раньше у письменного стола, и сам стол с лежащим на нем ноутбуком, погребенным под грудой мусора. Нина стоит на единственном относительно свободном пятачке, хотя, приглядевшись, я вижу, что зеленый ковер под ее ногами усыпан крошками. Бросив на меня осторожный взгляд, она опускает глаза. Вспоминаю о том, что на мне, кроме трусов, ничего нет. Грязные простыни тоже оптимизма не добавляют.

— Послушай, — говорит она, нервно потирая руки, как человек, чувствующий неприятный зуд в ладонях, — я пришла попросить тебя не ходить больше на ту сторону. Это небезопасно.

— Ты имеешь в виду портал, в котором все светится зеленым? Я и не собирался больше в него соваться...

— Хорошо, — говорит Нина напряженным голосом. — Не знаю, что это такое и почему оно появилось именно там, но я просто уверена в том, что играть с этой штукой опасно... чем дальше, тем больше.

— И ты решила сунуться в него только для того, чтобы сказать мне об этом? — спрашиваю я, недоверчиво щурясь.

Да...

Помешкав, Нина разворачивается к окну, собираясь уходить.

— Ладно, пока.

— Постой, — говорю я, хватая ее за руку. Это импульсивное движение удивляет не только Нину, но и меня. Смотрю на свою руку, поражаясь тому, что сделал. Нина смотрит туда же. Я быстро отпускаю ее. — Я хочу, чтобы ты мне кое-что рассказала.

— Чем меньше ты знаешь, тем лучше, — говорит она сквозь зубы.

— У меня не было даже возможности расспросить тебя...

— Поверь, лучше этого не делать.

Сквозь открытое окно в комнату струится холодный свежий воздух, от которого по коже бегут мурашки, но, учитывая, что в комнате спертый воздух, я этому скорее даже рад. Заметив застрявшую между стеной и кроватью теплую спортивную толстовку с капюшоном, я вытаскиваю ее и надеваю через голову, чтобы согреться. Выпутавшись из капюшона, замечаю, что Нина за мной наблюдает. Когда я натягиваю фуфайку на голую грудь, ее щеки заметно розовеют. Я взглядом указываю на перевернутый стул, валяющийся у письменного стола, предлагая ей присесть. Она не реагирует. В глазах отсутствующее выражение. Разговаривая с ней, я не могу понять, о чем она думает, и мне это не нравится. С Вив все было иначе.

Слезаю с кровати и, сбросив на пол висящие на ножке стула старые джинсы, ставлю его на место.

— Присядешь?

— Что ты хочешь знать? — спрашивает она со вздохом.

Запрыгиваю обратно на кровать, испытывая облегчение от того, что догадался хотя бы сменить трусы.

— После травмы я больше не могу играть в футбол, — говорю я, чувствуя, как от этих горьких слов горло мучительно сжимается. — Как так получилось, что он... смог снова выйти на поле?

Нина размышляет над ответом, потирая висок.

— Он тоже хотел бросить тренировки, — говорит она наконец. — После консилиума по поводу ноги он сдался и принял решение больше не играть.

Я наклоняюсь к ней, стараясь не упустить ни слова. Со мной было то же самое...

— А дальше? Что было дальше?

— Не знаю, — отвечает Нина, пожимая плечами. — Наверное, он передумал.

—Нет, что-то здесь не так. Может, травма не была такой серьезной?

Качая головой, Нина отходит к столу и садится на стул. На лице все то же отсутствующее выражение, и только по поджатым в раздумье губам можно догадаться, что она пытается решить, что можно мне говорить и что нельзя.

— Нет, с ногой все было плохо. Они с Оуэном лежали в одной палате — и я туда приходила, — говорит она, глядя мне в глаза. — Просто после того разговора с врачом он сначала сдался, а потом, на следующий день... Я пришла навестить брата и увидела, как вы — они — сидите на кровати и разговариваете о футболе.

— Оуэн? В больнице?

— У него диабет, — едва слышно произносит Нина. — Ему было тогда очень плохо.

И все же что-то не сходится. Я пристально слежу за Ниной, стараясь понять, что она не договаривает. Девушка нервно теребит край юбки, но глаз не отводит.

— Гм. Значит, ты моя лучшая подруга, но не знаешь, как я вернулся в команду?

— Нет... Я тебя тогда так близко не знала, — говорит Нина и снова краснеет. — Зато я видела, как ты, однажды решив что-то сделать... Я никогда не видела раньше такого упорства, — добавляет она после паузы.

Я смотрю на руки. Отец когда-то говорил обо мне то же самое. Но тот, другой Камден по-прежнему ездит с отцом на озеро. Он капитан школьной команды. Пытаюсь представить себе парня, которого видел на фотографии в роли короля танцев, на больничной койке... но вижу только себя. Рядом, за занавеской, была пустая койка. Мама несколько раз спала на ней, пока снова не вышла на работу Отец, навещая меня, садился на нее, смущенно предлагая конфеты.

Вив всегда ложилась рядом со мной, на мою койку. Других больных в палате не было. Брата Нины я там точно не видел.

— Он в самом деле так увлечен футболом? В смысле, Оуэн?

— Он говорит, что когда перейдет в старшие классы, хочет стать похожим на... — говорит Нина и обрывает себя на полуслове, отворачиваясь. Я тоже не могу смотреть ей в глаза. На меня в том виде, в каком я существую здесь, мальчик точно похожим быть не захочет.

Нина встает.

— Я должна вернуться к брату, — говорит она. — Прощай, Кам.

— Постой, а ты ничего не хочешь узнать о себе? В этом мире?

— Нет, не хочу, — возражает Нина, поворачиваясь ко мне.

Я снова вижу ее лицо, но понять, о чем она думает; не могу. Должно быть, это ее осознанная позиция. Неужели ей не интересно, какой может быть ее жизнь в другом мире?

—Ну, наверное, ты не работаешь официанткой в кафе... но именно там я тебя встретил. Ты, широко улыбаясь, ходила между столиками, принимала заказы, подавала...

Слежу за реакцией, ожидая, что она рассмеется, услышав, насколько сильно отличается ее образ от того, что она знает о себе, но Нина не­подвижно стоит у окна на холодном ветру с отрешенным лицом.

— Это не я.

— Мы учимся с тобой в разных школах, если тебе...

— Я не хочу этого знать.

— Неужели тебе не интересно? Хотя бы немного?

Спрашивая, я осознаю, что мне это интересно... самому. Почему Нина, стоящая передо мной, так грустна, в то время как девушка, которую я видел в кафе, все время улыбается и старается всем угодить? В чем разница? Если у Камдена Пайка, живущего в ее мире, есть все, почему она несчастна?

— Мне нужно возвращаться. Оуэн ждет меня, — говорит Нина. — Ты действительно больше не будешь пытаться пройти... туда?

Я молча киваю.

— Хорошо, — говорит Нина, — я просто хотела... попрощаться.

Она делает шаг в мою сторону, потом, помешкав, забирается на кровать и, пригнувшись, перешагивает через меня, задев мою руку концами длинных волос. Сев на подоконник, Нина перебрасывает ноги на другую сторону, спрыгивает, и через секунду я слышу шуршание сухой листвы под подошвами ее ботинок. Я, привстав, пытаюсь сказать что-нибудь на прощание. Может быть, спросить, где ее родители или зачем она хранит в шкафу целую стопку афиш к фильмам ужасов в рамках. Но когда я выглядываю в окно, оказывается, что Нина уже растворилась во мраке.


Глава четырнадцатая

Весь сеанс доктор Саммерс распространялась о пользе дыхательных упражнений, а я молча сидел на диване, глядя на ковер. Вернувшись домой, снова нахожу в вазе записку от мамы и несколько купюр на покупку пиццы. Сую деньги в карман, не потрудившись оставить ответное послание. Включаю телевизор и переключаю программы до тех пор, пока не нахожу передачу о ребятах, катающихся на кроссовых мотоциклах. Даже в том состоянии, в котором я пребываю, мне бы вряд ли захотелось проводить вечер пятницы, глядя, как люди ка­таются по лесу на дурацких двухколесных драндулетах.

Но передача не об этом. На экране действительно мотоциклист, но он катается по городу и преимущественно на заднем колесе, заскакивая на погрузочные площадки магазинов и прыгая через припаркованные автомобили. Он проделывает несусветный трюк, прыгая с бетонного уступа на дорогу, находящуюся далеко внизу, делает в воздухе сальто и, успев принять нормальное положение, приземляется на усыпанную мусором мостовую. После этого показывают, как парень заводит мотоцикл в грузовой лифт и, вновь оседлав его, мчится к краю крыши старого кирпичного здания. Когда падение, кажется, уже неминуемо, он сворачивает, держась у самого края, и объезжает крышу по периметру.

Камера опускается вдоль стены и фокусируется на грязной мостовой у подножия восьмиэтажного дома. Когда она вновь поднимается, выясняется, что техники сняли с мотоцикла переднее колесо. Мне становится не по себе. Одно ошибочное движение, и явно недешевый мотоцикл, вильнув влево, упадет вниз, став лежащей на асфальте грудой металла, а каскадер разобьется в лепешку. Однако парень успешно повторяет трюк; объехав крышу на заднем колесе, и лишь по легкому покачиванию при поворотах под прямым углом заметно, каких усилий ему стоит удержать равновесие. Закончив, он спрыгивает с мотоцикла под громкие аплодисменты. Досмотрев трюк я обнаруживаю, что у меня вспотели руки.

Предполагается, что я, как и другие зрители, должен прийти в восторг от головокружительного трюка, выполненного этим кретином, но я могу думать только о том, что могло бы случиться. Что, если бы штаны попали в цепь и он упал? Что, если бы внезапно налетел порыв ветра или он допустил ошибку? А что, если бы на мою жизнь повлияли бы какие-нибудь другие случайности?

Если бы я не уронил зажигалку — или вообще никогда бы не курил? Изменилось бы что-то, если бы я познакомился с Ниной и ее братом в больнице? Или если бы Вив осталась с Логаном? Что, если бы я не бросил футбол, а она не оставила команду болельщиц? А что было бы, если бы мы с ней не были знакомы? Осталась бы она в живых и была бы счастлива?

Зря я открыл этот дурацкий альбом, украденный у Нины.

Выключаю телевизор и отправляюсь в спальню.

А может, жизнь того, другого Камдена не так хороша, как кажется... Не бывает же так, чтобы у человека все было в порядке. Замечательная жизнь, великолепная команда, прекрасная девушка... И вдруг, вспомнив разоренную памятную доску, там, на другой стороне, я чувствую, как меня начинают душить жгучие слезы.

Вот то, что я искал. Он поступал иначе, но все равно ее потерял.

Возможно, он не дорожил ею так, как я.

Включив свет, я лезу под кровать, чтобы изучить предметы, лежащие там грудой, как обломки потерпевшего крушение корабля, выброшенные на берег. Замечаю старые наушники. Провод, к которому они прикреплены, намотался на одинокий грязный носок мерзкого вида. Потянув за свободный конец, вытаскиваю всю «композицию» на свет божий. Кроме наушников, мне удается обнаружить старую школьную карточку со своим именем, которой я пользовался в девятом классе, палочку для еды, чистый компакт-диск и огромное количество пыли. Выгребаю все это богатство наружу и наконец нахожу книгу в твердом красном переплете. Падаю на кровать и открываю титульный лист.

Его украшает фотография здания Фаулер Хай Скул во всем великолепии пышных архи­тектурных излишеств эпохи шестидесятых. Под фотографией напечатан адрес школы, и больше на листе ничего нет. Заношу руку, чтобы перевернуть страницу, но мое внимание привлекает одна деталь, которую я сразу не заметил. В углу, на внутренней стороне обложки, имеется надпись, сделанная ручкой.

Приглядевшись, я узнаю... свой собственный почерк. Значит, у парня не только мое лицо, но и почерк. Отлично.

Я.
Ты спасла мне жизнь.
К.

Перечитываю автограф еще раз. Нина спасла меня? От чего? Вчитываюсь в каждое слово, но смысл надписи мне не понятен. Я получил серьезную травму ноги во время матча на нашей территории, но о вероятности летального исхода никто никогда не говорил. Был, конечно, один момент, когда я был близок к смерти...

Стараясь не поддаваться эмоциям, перелистываю страницу за страницей, но больше никаких подписей, сделанных от руки, не нахожу Разворот, посвященный Дню святого Валентина, я пропускаю, так как не чувствую в себе достаточно сил, чтобы смотреть на фотографию Вив в красном платье.

В конце альбома есть алфавитный указатель, при помощи которого можно найти страницу, на которой упоминается то или иное имя. Фамилии Пайк и Хэйворд я нарочно пропускаю, хотя после каждой из них значится по несколько номеров, и, водя пальцем по странице, нахожу Нину Ларсон.

Судя по указателю, информацию о ней можно найти на странице тридцать два.

Торопливо листаю книгу, негодуя по поводу слипающихся страниц, но в итоге нахожу лицо Нины во втором ряду чёрно-белых фотографий десятиклассников. Она смотрит в камеру с видом человека, решившего во что бы то ни стало не поддаваться на идиотские приемы фотографа, вроде просьбы сказать слово «с­ы­ы­р». Несмотря на мрачное выражение лица, снимок удачный. На чёрно-белой фотографии волосы Нины кажутся светлее. Губы поджаты, но не сложены в маску мрачного клоуна.

Она выглядит серьезной, но не грустной. Ловлю себя на том, что хотел бы знать ее лучше или хотя бы понять, как и почему мы стали друзьями. Захлопнув книгу, прикладываю ладони к глазам и давлю на них до тех пор, пока на внутренней стороне век не появляется картинка из движущихся цветных точек; как в калейдоскопе.

Решительно встаю с кровати и одеваюсь.

Формально я не обещал Нине, что никогда больше не отправлюсь в путешествие на другую сторону портала. По крайней мере, вслух я этого не говорил. Постояв за мемориальной доской и набравшись духу, сую руку в то место, где, согласно моим вычислениям, должен находиться вход в портал.

Увидев рамку из копоти вокруг окна художественной мастерской — очевидно, у администрации так и не дошли руки закрасить следы сажи, — закусываю губу. Нина права: этот портал, очевидно, не для забав... но я должен выяснить, что означает таинственный автограф в книге. Я его не писал; это сделал тот, другой Камден. Мне нужно знать зачем.

Пройти через зеленое сияние непонятного происхождения на этот раз оказывается куда легче, потому что я знаю, что меня ожидает на другой стороне. Неведомая энергия, будоражащая нервные окончания по всему телу, на этот раз вызывает только легкий приступ тошноты, не более того. Кое-какие изменения в портале всё-таки произошли — мне приходится слегка пригнуться, чтобы войти в него целиком; не припоминаю, чтобы мне пришлось делать это в прошлый раз.

Присев на корточки в кустах, дожидаюсь, пока успокоится желудок. Книгу, украденную у Нины, я держу под левой рукой. На всякий случай оглядываюсь, дабы убедиться, что попал именно туда, куда ожидал. Окно художественной мастерской, чудесным образом ставшее опять целыми и невредимым, убеждает меня в том, что я оказался в том же месте, что и в первый раз. Место поминовения Вив в таком же плачевном состоянии. Я касаюсь обернутой вокруг столба белой ленты, и она падает вниз, превратившись в неровное кольцо, лежащее у подножия. На тротуаре лежит огарок стеариновой свечи, а на доске остались только небольшие кусочки бумаги в тех местах, где фотографии были прикреплены к дереву скрепками. В принципе, увидев доску, можно предположить, что здесь кто-то погиб, но кто именно, уже никак не определить.

Если бы здесь вдруг появился он, я бы, наверное, вышиб из него дух. Здесь погибла Вив, а он даже не ухаживает за доской? Подумав об этом, начинаю ненавидеть себя за то, что в какой-то момент позавидовал ему.

Он справился с увечьем, которое могло превратить его в инвалида, спас репутацию и карьеру — но разве что-то из этого может сравниться по важности с тем, что у него было и что ни­кто не в силах отнять?

От волнения кровь, подгоняемая исступленно бьющимся сердцем, шумит в ушах, как горный поток. Я испытываю всепоглощающее желание обнять Вив, прижать ее к себе, чтобы она почувствовала боль утраты, от которой ноет все тело. Она возникла в тот день, когда я увидел тело Вив, лежащее в луже крови и усыпанное осколками стекла, и с тех пор уже не покидала меня. Я хочу вернуть Вив. Моя жизнь без нее пуста, как пересохший колодец. А он... он даже не приходит сюда!

Зажав под мышкой книгу, я направляюсь к дому Нины, стараясь больше нигде не задерживаться.

Если мы с ней лучшие друзья, я хочу знать почему. Мне нужно знать, зачем она спасла жизнь этому ублюдку Камдену.

Успев пройти половину улицы Эвклид, я останавливаюсь на перекрестке с Бельвью. Здесь жила Вив. Отлично помню ее дом, длинный и белый, второй от конца. За окном растут кусты можжевельника. Я мог бы найти это место с закрытыми глазами. Ноги сами собой сворачивают туда, и я иду по Бельвью, не в силах сопротивляться. Просто хочу увидеть этот дом, получить какое-то доказательство того, что Вив бы­ла и в этом мире.

Я не имею ни малейшего понятия о том, сколько времени, но на улице достаточно темно. В домах и возле домов видны признаки жизни — люди не спят. Кто-то смотрит телевизор, кто-то еще не выключил свет на крыльце. Тихо. Не слышно ни машин, ни собак.

Не нужно даже поднимать взгляд от дороги, чтобы понять — я на месте. Когда мы были в девятом классе, городская администрация распорядилась обновить на улице Бельвью дорожное покрытие, и мы с Вив тайком вышли ночью на мостовую, чтобы увековечить на поверхности свежего асфальта наши инициалы: В.Х + К.П. Буквы у меня под ногами. С этого места видно окно спальни Вив, а крыльцо дома скрыто за большой ивой. Вив подавала мне сигнал, и я забирался в окно, не рискуя быть замеченным. Я думаю, ее родители ничего не имели бы против, если бы я проходил через дверь, но так было быстрее. Никаких разговоров о пустяках или напоминаний о том, что не стоит засиживаться в спальне дочери — только я и она, и больше никого.

Поднимаю голову.

В спальне Вив горит свет.

Сердце останавливается на мгновение и начинает биться снова. Сначала мне приходит в голову, что туда мог кто-то забраться. Может быть, родители просто решили сделать уборку? Превратили комнату в кабинет? В спальню для гостей? Ужасно, если они разорили спальню, убрав любимые цитаты Вив и приклеенные к стенам фотографии. Мне становится плохо. Интересно, а вещи все еще хранят ее запах? Не успев даже понять, что я делаю, обнаруживаю себя на середине газона перед домом.

Осторожно забираюсь в кусты можжевельника, чтобы меня не было видно из дома. С мистером и миссис Хэйворд я не общался с самых похорон, и надеялся, что нам никогда больше не придется встречаться.

На кровати Вив кто-то сидит.

Подкрадываюсь к стеклу, осторожно заглядываю в комнату и на мгновение перестаю дышать.

На кровати, спиной ко мне, сидит девушка. Стройная, с короткими кудрявыми черными волосами. Она держит возле уха телефонную трубку, водя пальцем по стеганому одеялу. Иногда она кивает, но говорит что-нибудь или нет, не слышно, так как нас разделяет стекло. На ней красно-белая футболка, а длинные ноги, лежащие на кровати, прикрывает короткая плиссированная юбка.

Девушка быстро кивает несколько раз подряд, отнимает от уха телефон, нажимает кнопку окончания вызова и... вытирает слезы. Через секунду она опускает ноги вниз и начинает раздеваться. Футболка оказывается спортивной толстовкой из униформы группы поддержки. Она снимает ее и бросает на единственный в комнате стул, наполовину погребенный под грудой одежды.

Сняв юбку, она находит на кровати мятую розовую пижаму и начинает одеваться. Когда девушка поднимает руки, я вижу на боку, под лопаткой маленькое родимое пятно в форме бриллианта. Я узнаю отметину даже на расстоянии — потому что тысячу раз покрывал это место на спине поцелуями, как верующий икону.

Девушка оборачивается, и я чувствую, как земля уходит у меня из-под ног. Густые черные кудри, скрывавшие раньше половину спины, обрезаны и едва достигают подбородка. Волосы убраны в пучок и повязаны красной лентой. Исхудалое лицо покрыто пятнами; вокруг глаз красные круги. Но крылатые брови, на которые я не раз смотрел, любуясь, все те же.

Я не могу дышать. Как завороженный, слежу за тем, как девушка надевает пижаму, и не верю своим глазам, хотя это, безусловно, она. За три года я запомнил каждый квадратный сантиметр ее тела, каждую черту лица и два месяца безнадежно мечтал хотя бы на мгновение снова увидеть их.

Не осознавая, что я делаю, поднимаю руки и, барабаня по стеклу, кричу:

— ВИВ!


Глава пятнадцатая

Я бьюсь всем телом о стекло, молочу по нему кулаками и кричу, как раненый зверь. Произношу какие-то слова, с трудом понимая, что именно говорю. Я не могу глазам своим поверить и в то же время понимаю, что ничего больше не хочу на свете — только бы оказаться с ней рядом, дотронуться до нее, обнять.

Услышав грохот, она соскакивает с кровати, сжимая в руках одеяло. Зрачки лихорадочно движутся, когда она, шаря по комнате взглядом, пытается определить, где находится источник напугавшего ее шума. Когда ее взгляд останавливается на стекле, к которому прижато мое лицо, я улыбаюсь.

—Вив! Вив, это я! Я!

Пытаюсь поднять раму, но окно закрыто, и ничего не выходит. Остается только приплясывать и размахивать руками с видом полного идиота. Вив, отпрянув, прижимается к стене, прикрывая грудь одеялом. Вижу, как движутся ее губы — кажется, она беззвучно произносит мое имя, но точно сказать невозможно, потому что ее рот истерически кривится и Вив начинает кричать.

Пронзительный звук достигает моих ушей даже через стекло, режет грудь и отбрасывает меня в кусты, как ударная волна. Через несколько секунд в комнату врывается отец Вив. Он взволнованно смотрит на дочь, рухнувшую на пол, как поваленный сноп, и продолжающую кричать. Спустя пару мгновений входит дрожащая от страха миссис Хейворд и, заливаясь слезами, садится на колени возле девушки, горестно качая головой.

Голова наливается свинцом; я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Стою и тупо смотрю на черные, цвета воронова крыла, кудри Вив, пока мать пытается привести ее в чувство, гладя до спине.

Вив поднимает голову и вглядывается в темноту за окном поверх колен матери. Ясно, что там, где я стою, она видеть меня не может, но к облегчению в ее взгляде примешивается разочарование. Слышно, как мистер Хейворд что-то произносит гулким решительным голосом и широкими шагами направляется к двери, ведущей в коридор. На крыльце зажигаются огни, освещающие газон перед домом, и я чувствую в крови прилив адреналина. Так хочется ворваться в комнату, обнять ее и сказать, что все хорошо, что мы никогда больше не расстанемся. Но было что-то в ее испуганном лице такое, что мешает мне двинуться с места и заставляет глубже спрятаться в тень. Входная дверь распахивается, и первобытный инстинкт всеми силами побуждает меня бежать.

Неужели она не поняла, кто перед ней? Это же я, зачем так нервничать?

— Кто здесь? — кричит в мою сторону мистер Хейворд. Инстинкт берет верх над разумом, и ноги сами несут меня на соседний двор. Бегу, хватая ртом воздух и чувствуя жжение в глазах. И хотя от бешеной гонки сердце бьется, как птица о стены клетки, на душе пусто, как в разоренной могиле.

Пусто и темно.

Оказавшись у дома Нины, я уже почти ничего не вижу сквозь распухшие веки и не могу дышать носом. Падаю на крыльцо, как подрубленный, и в изнеможении кладу голову на ступеньку.

Кажется, изо рта вырывается стон, похожий на нечленораздельное мычание ожившего мертвеца, но я едва слышу сам себя.

Вив жива.

Я мечтал увидеть ее живой сто тысяч раз. Но только не так, не при таких обстоятельствах.

Дверь открывается, и на меня падает луч света. Слышу чей-то изумленный вздох.

— Нина! — кричит Оуэн.

Из глубины дома доносятся торопливые шаги. Они приближаются, замедляются и наконец замирают рядом с моей головой. Дверь закрывается, и мы снова в темноте. С трудом подняв лицо от доски, я утираюсь рукавом.

— Почему... — начинаю я и, закашлявшись, де­лаю паузу, чтобы справиться с голосом. — Почему ты мне ничего не сказала?

Глаза болят невыносимо, и я едва различаю силуэт Нины в бледных лучах лунного света. Она стоит неподвижно, прижавшись спиной к двери.

— Что я должна была тебе сказать?

— Что Вив жива.

Нина бледнеет. В наступившей тишине рассудок начинает проясняться, и сердце понемногу замедляет бег, переходя на привычный мерный темп. Она скрыла от меня правду. Неужели и сейчас ничего не скажет?

— Ты же видела эту доску — ты знала!

—Я не...

— Перестань мне лгать, Нина!

Лежа на полу и глядя на склонившуюся надо мной девушку, я вдруг замечаю в ее глазах то же выражение жалости, которое уже видел раньше — там в закусочной.

— Вив жива здесь... — произносит Нина, и голос ее начинает дрожать, — потому что погиб ты!

На улице вдруг становится так тихо, что, кажется, кроме нас на мили кругом никого нет.

Старательно борюсь с внезапно навалившимся удушьем, но понимаю, что это бесполезно, потому что воздух вдруг стал разреженным, как на вершине горы. Я никак не могу надышаться. Привстав, прислоняюсь к стене и закрываю глаза.

Вив жива, а я мертв?

— Но как? — спрашиваю шепотом.

— Тебя сбила машина, — отвечает Нина после паузы. — Водитель скрылся с места происшествия. Два месяца назад — в воскресенье, пятнадцатого числа.

— Пятнадцатого числа, — эхом повторяю я. — Сбила машина?

— На углу, возле школы, — говорит Нина.

Стараюсь представить себе то, что произошло в этом мире — гибель Красного короля бала — но ничего не выходит. В памяти этот день связан со смертью другого человека. Чувствую, как меня начинает мутить. В желудке появляется какое-то мерзкое ощущение. Что это? Чувство вины?

Вспоминаю, как ненавидел того, другого себя всего лишь час назад. Но разве он заслуживал смерти больше, чем я?

— Скажи... — просит Нина и добавляет после паузы, — а Вив тебя видела?

— Что? — спрашиваю я, открывая глаза.

— Я хочу знать, видела она тебя или нет?

Вспоминаю суматоху, поднявшуюся в комнате Вив после того, как я заглянул в окно. Она видела меня, это ясно... и испугалась, но когда вновь подняла голову, клянусь, она хотела увидеть меня снова.

— А зачем тебе знать, видела она меня или нет?

— Это важно, Кам, — она думает, что ты мертв!

— И что? — спрашиваю я, с трудом поднимаясь на ноги. — Я тоже думал, что она умерла, может, так и должно было случиться...

— Нет!

Мы оба умолкаем, удивленно прислушиваясь к раскатистому эхо, разбуженному криком Нины.

— Она не та, кем тебе кажется.

Нина делает шаг вперед и протягивает руку, чтобы коснуться меня, но я успеваю отстраниться. Альбом, который я все это время прижимал рукой, падает на крыльцо с громким глухим стуком.

Нагибаюсь, чтобы поднять его, но Нина опережает меня. Стоя на коленях, она держит книгу в руках, рассматривая что-то на раскрытой странице. Это надпись — автограф, сделанный моей рукой, и Нина поглаживает ее пальцами. «Ты спасла мне жизнь».

— Думаю, он был неправ, когда написал это, — говорю я.

Нина удивленно смотрит на меня, потом опускает взгляд, смотрит на автограф и прикрывает рот ладонью. На лице ее отражается смесь ужаса и горя, и мне становится не по себе. Слишком уж мне знакомы эти чувства. Зря я это сказал. Захлопнув альбом, Нина поднимается на ноги, выпрямляясь во весь свой скромный рост.

— Зачем ты вернулся? — требовательно спрашивает она.

Я стою, раскрыв рот. Раньше у меня был ответ на этот вопрос, но сейчас я могу думать только о Вив.

— Если здесь она жива, наверное, я пришел, чтобы увидеть ее.

— Если не хочешь навредить себе и ей... — начинает Нина, но, не закончив фразы, умолкает. Губы ее продолжают двигаться, как будто она все еще говорит, но если это так, значит, у меня что-то со слухом. Наконец она встряхивает головой и, набравшись решимости, снова говорит вслух: — Кам, прошу тебя. Отправляйся домой.

По щеке ее скатывается одинокая слезинка. Развернувшись, Нина уходит, захлопнув дверь прямо у меня перед носом.

Я в замешательстве спускаюсь с крыльца. Почему она не сказала мне, что Вив жива? Свет в окне на втором этаже гаснет. Пнув подвернувшуюся под ноги кочку, я собираюсь уйти, как вдруг входная дверь снова отворяется.

Я останавливаюсь и разворачиваюсь.

—Знаешь, если уж ты хочешь...

Оуэн стоит на крыльце в голубой пижаме, украшенной узором из футбольных шлемов.

Я смотрю на него в ожидании продолжения.

Мальчик воровато оглядывается и осторожно прикрывает дверь. Неожиданно почувствовав себя усталым и изможденным, провожу по лицу рукой и медленно возвращаюсь к крыльцу. Понимаю, что лучше всего мне сейчас просто уйти, но не стоит оставлять мальчика здесь в одиночестве.

— Тебе не пора спать? — спрашиваю я.

— Нина по тебе очень скучает, — говорит Оуэн, глядя на меня с легкой тенью улыбки на лице, — и я рад, что ты вернулся.

Не находя подходящего ответа, я стою молча, пытаясь понять, кого он во мне видит — героя или привидение — или понял уже, что я ни то, ни другое.

— Слушай, Оуэн...

— Мне бы хотелось, чтобы и папа с мамой тоже вернулись, — говорит он, опуская глаза. Я глотаю подступивший к горлу комок.

— А что с ними случилось?

Мальчик смотрит на меня с удивлением. Вероятно, я должен знать ответ.

— Знаешь, когда возвращаешься, — говорю я медленно, на ходу подбирая подходящее объяснение, — что-то случается с памятью. Некоторые вещи трудно вспомнить.

Оуэн кивает с понимающим видом: вероятно, моя версия показалась ему убедительной.

— Они уехали в отпуск и однажды утром не проснулись. Полицейские сказали, была утечка. Наверное, угарный газ.

У мамы было дело о смерти целой семьи. Они отравились угарным газом, потому что в подвале прохудилась труба. Легли спать, а утром никто не проснулся. Мать, отец и двое детей. Даже собака умерла. Не могу себе представить, что будет, если с моими родителями что-нибудь случится. Эта мысль поражает меня своей неожиданностью, но сомнений в ее истинности не возникает.

Опустившись на колени перед мальчиком, я обнимаю его за плечи.

— Мне жаль, О.

Оуэн пожимает плечами.

— Я тогда был совсем маленьким.

Подняв глаза, вглядываюсь во тьму за окном на втором этаже. Проследив за моим взглядом, Оуэн смотрит туда же, склонив голову набок.

— Когда я был маленьким, Нина не была такой, как сейчас. А когда мы с тобой познакомились, снова стала такой, как раньше, — говорит он с улыбкой.

— Да уж... — говорю я, испытывая неловкость, и поднимаюсь на ноги. — Я тоже раньше не, был таким.

Оуэн разворачивается и на цыпочках направляется к двери, но, не дойдя, снова поворачивается ко мне.

— Ты еще придешь, Кам?

Я отвечаю не сразу. Сначала мне вспоминается странное предупреждение Нины, но потом я представляю себе Вив, живую и здоровую, находящуюся от меня всего лишь в паре кварталов.

— Да, пожалуй, задержусь на какое-то время, — соглашаюсь я.


Удаляясь от дома Нины, я медленно бреду по Дженеси­стрит, стараясь разобраться в хитросплетении обрушившихся на меня фактов. В этом мире родителей Нины нет в живых.

В том мире мы с ней учимся в разных школах, и она не производит впечатления такого несчастного человека, как здесь. Следовательно, можно с большой долей вероятности предположить, что там они живы... Я получил травму что там, что здесь, но в этом мире мне каким-то образом удалось вернуться в команду и играть в футбол. Вот только теперь здесь я числюсь погибшим, а Вив мертва там. В голове все это укладывается с трудом. Кто — или что — решает, кому жить и кому умереть?

Неужели нельзя было убить Вив и меня в одном из миров? Если бы мы вместе погибли в той аварии там, а здесь я бы остался в живых и Вив продолжала жить, тогда Нина не потеряла бы лучшего друга и была бы, наверное... не такой несчастной. Тот, другой я делал бы то, что я делал раньше, и его Вив...

Неожиданная мысль заставляет меня резко остановиться прямо посреди тротуара.

Какой же я идиот. Вспоминаю ссутулившуюся спину и исхудавшую фигурку сидящей на кровати Вив и как она вытирала распухшее от слез лицо. Еще бы ей не закричать — ведь она думает, что я мертв.

В душе возникает и стремительно разрастается тупая боль — словно в груди открылась старая рана. Тяжело думать о том, что здесь так же, как и я там, в другом мире, страдает она. И неважно, кто из нас умер. Здесь Вив жива, но она страдает — потому что умер я.

Ноги сами несут меня дальше, в конец улицы, все быстрее и быстрее. Сколько раз я пытался убедить себя за эти несколько месяцев, что, умри я — с ней все было бы хорошо. Но выражение отчаяния и горя на ее лице было слишком знакомым. Ее сгорбленная истощенная фигурка слишком уж похожа на отражение, с которым я, глядя в зеркало, сталкиваюсь каждый день. Нужно еще раз увидеть ее. Про­сто посмотреть, все ли с ней хорошо. Не успев добраться до склона холма, я ускоряю шаги и перехожу на бег. Если уж и есть на свете человек, который знает, что чувствует Вив то это я.


Глава шестнадцатая

В комнате Вив по-прежнему горит свет. Остановившись в том месте, где на асфальте отпечатаны наши инициалы, я силой заставляю себя дождаться, пока утихнет боль в ноге. Нужно убедиться, что меня никто не подкарауливает. Фонари, освещающие лужайку перед домом, продолжают гореть, но темных мест во дворе не меньше, чем освещенных.

За окном в спальне Вив заметно движение. Стою не шелохнувшись.

В окне появляется стройный женский силуэт с короткими волосами. Вив останавливается и, обхватив себя руками, вглядывается во тьму за окном. Голова поворачивается то в одну сторону, то в другую, как будто она что-то ищет во дворе. Через несколько минут руки бессильно падают вниз, Вив отворачивается и исчезает в глубине комнаты.

Это мой шанс.

Продвигаюсь по двору короткими перебежками и останавливаюсь под ивой. Чтобы добраться до окна, нужно потратить полсекунды, но придется пересечь освещенный участок газона. Остается только рассчитывать на то, что в Окно никто не смотрит.

Осторожно приподнявшись, заглядываю в окно с угла, как и в первый раз, чувствуя, как бешено стучит сердце. Вив ходит по комнате. На ней все та же розовая пижама, поверх которой надета спортивная кофта с эмблемой нашей футбольной команды. Размер явно не ее. Помню, такая была когда-то у меня. Вив замедляет шаг, потом замирает, стоя ко мне спиной. Что именно делает Вив, неясно, но когда она поворачивается, вижу, что грызет ногти. Так она делала всегда, когда волновалась.

Пользуясь тем, что из дома меня не видно, осматриваю комнату. Все в ней мне знакомо, но... есть и небольшие отличия. В комнате беспорядок, но не такой, чтобы ее можно было сравнить с хлевом. Часть пола проглядывается, а вот стол и тумбочка завалены всяким хламом, поэтому аккуратной комнату тоже не назовешь. Стены, как и раньше, там, в другом мире, обклеены фотографиями и исписаны цитатами, но надписи явно другие. Фотографии более гламурные — по большей части портреты, а предметов и пейзажей меньше. Над кроватью висит снимок, на котором изображены мы. Это та самая фотография, которую я уже видел в книге — мы с Вив на балу в честь Дня святого Валентина.

Вив поворачивается и идет к окну.

Наши взгляды встречаются.

Ее тело сжимается, как пружина, но на этот раз Вив не кричит. Понимаю, что нужно подать знак, чтобы она поняла, что это я. И вдруг на меня снисходит озарение. Подняв руку, я легонько стучу по стеклу: 4-2-3. Ее напряженные плечи слегка расслабляются. Нажимаю на раму, и на этот раз она поднимается. Ее огромные, прекрасные темные глаза становятся еще больше, но Вив не кричит и стоит не шелохнувшись. В фундаменте здания есть выбоина, в которую, мне это известно, как раз помещается носок ботинка. Прежде чем вставить туда ногу, я еще раз внимательно смотрю на Вив, прижавшись грудью к карнизу. Прямо под окном в Спальне стоит кушетка, но я, забравшись на подоконник, не решаюсь двигаться дальше и замираю на месте, чтобы в случае необходимости соскочить вниз и скрыться в кустах.

Сидя на подоконнике и прислонившись спиной к раме, я, не отрываясь, смотрю на нее. Хотя я всеми силами старался сохранить в памяти ее образ, за два месяца все равно успел забыть, как она прекрасна. Даже в старой спортивной толстовке, с красными глазами и растрепанными волосами. С огромным трудом сдерживаю желание немедленно спрыгнуть с окна, преодолеть разделяющее нас пространство и заключить ее в объятия.

У Вив дрожат губы. Она продолжает стоять как вкопанная, но глаза ее сияют. Одной рукой она обхватывает себя за талию, а вторую подносит к губам, с трудом справляясь с дрожью. Понимаю, насколько разными глазами мы смотрим друг на друга. Мне известно, что ни я, ни она не привидения, не зомби и не еще какая-нибудь нечисть — но она-то этого не знает.

— Иди сюда, — шепчу я, протягивая руки. — Все нормально. Это я.

Вив судорожно хватает ртом воздух, но, похоже, основной барьер преодолен. Вытянув руки, она идет к окну, повинуясь зову тела, а не разума, влекущему ко мне. Оказавшись прямо передо мной, Вив замирает на месте, а я стараюсь сидеть тихо и не дышать. Страх на ее лице смешивается с недоверием. Она медленно, боязливо поднимает руку, чтобы дотронуться до моей щеки, и пальцы, коснувшись кожи, вздрагивают. Я, не отрываясь, смотрю ей в глаза, растерянные и полные недоверия. Вив гладит меня по щеке и проводит рукой по волосам, словно в поисках признаков подделки. Я стараюсь не рассмеяться — или не заплакать. Неожиданно силы ее покидают, и она садится на кушетку, не сводя с меня удивленных глаз. Ее рука, обвивавшая шею, сползает к подбородку; пальцы касаются губ.

— Это ты, — выдыхает Вив.

Я обнимаю ее и притягиваю к себе, а она судорожно хватает меня за плечи, за руки, словно стараясь удержать. Мы сливаемся в поцелуе, полном страсти и недоверия. Я наслаждаюсь прикосновением ее горячих сухих губ и жадно ловлю аромат ее кожи, дурманящий, как первый запах весны. Пальцы Вив гладят меня по подбородку; от этого у меня всегда по спине бежали мурашки. Проведя рукой по ее кудрям, я убеждаюсь, что даже став короткими, они не утратили своей былой привлекательности. Опустив руку на талию, я нахожу место, где тело не прикрыто пижамой, и начинаю гладить, чувствуя исходящий от гладкой, как шелк, кожи жар, в волнах которого мне хочется утонуть. Мы целуемся так, словно хотим поглотить друг друга без остатка, и я понимаю, что более возбуждающего ощущения я не испытывал за всю жизнь.

Начав задыхаться, мы нехотя размыкаем губы, но продолжаем сжимать друг друга в объятиях так крепко, словно наши тела слились воедино. Я покрываю поцелуями лоб над бровью Вив, и она не может сдержать вздох наслаждения, как это случалось всегда. Вив кладет голову мне на плечо, а я закрываю глаза, чтобы не дать улетучиться прекрасному моменту. Она крепко прижимается ко мне, обхватив руками, и вдруг замирает, превратившись в маленький неподвижный комок в моих руках.

Тишина такая, что слышно, как бьется сердце в ее груди.

Неожиданно тело Вив начинает судорожно сотрясаться.

Слегка отстранившись, чтобы посмотреть, что с ней, я понимаю, что она плачет.

— О... нет, — прошу я, вытирая слезы с ее щеки большим пальцем. — Все хорошо.

Она, не выдержав, громко всхлипывает, удрученно качая головой.

— Прости меня.

Я целую ее веки, пробуя на вкус горькие слезы. Из груди Вив вырываются долго сдерживаемые рыдания, и она прячет лицо у меня на груди.

Кто-то громко стучит в дверь.

—Вив? Что случилось? Открой.

Резко выпрямив спину, Вив смотрит на меня широченными глазами, словно я и вправду привидение.

— Отец.

— Да ничего, ничего, — говорю я, поворачиваясь к окну, — я сейчас выпрыгну.

— Нет! — чуть не кричит она, в последний момент заставляя себя понизить голос.— Не уходи, не оставляй меня.

Я смахиваю пальцем последнюю слезинку с ее лица, глядя в стремительно наполняющиеся паникой глаза.

— Вив, если сейчас не открыть дверь...

Взяв ее руками за голову, я прижимаюсь губами к ее губам.

— Я еще вернусь. Обещаю тебе.


Глава семнадцатая

Стоя на другой стороне улицы, я слежу за тем, как отец Вив обходит дом, словно караульный у форта Нокс. Трудно было предположить, что он поверит, будто все в порядке, увидев дочь в слезах. Через некоторое время свет в комнате Вив гаснет, и становится ясно, что нам обоим волей-неволей придется ждать до завтра.

Но что значит одна ночь по сравнению с двумя месяцами безнадежности.

На углу у школы тихо и темно, и я, никем не замеченный, вхожу в испускающий зеленое свечение волшебный портал. Боже, каким чудом кажется мне этот странный, но прекрасный свет! Оказавшись на другой стороне, я долго оглядываюсь, стараясь понять, туда ли я попал.

Взгляд останавливается на мемориальной доске, висящей на деревянном столбе, и я больше ничего не вижу вокруг. Сорвав снимок, сделанный на закате, я жадно изучаю его. Руки дрожат, но, дотронувшись до лица Вив на фотографии, я не испытываю успевшего стать привычным чувства опустошенности. Эти снимки два месяца, день за днем напоминали мне о том, что мне больше никогда не увидеть Вив, но сейчас, закрыв глаза, я чувствую ее запах, оставшийся на коже.

Не в силах совладать с собой, я срываю с доски еще одну фотографию. Потом берусь за открытку, потом за следующую, и так далее, уже не останавливаясь. Красные и белые ленты извиваются в руках, и я, смеясь, отбрасываю их прочь. Приколотый к доске плюшевый медвежонок падает на землю, и я едва сдерживаюсь, стараясь не хихикать с видом полного идиота. Но вся эта мишура больше ничего не значит. Когда я наконец беру себя в руки, столб становится тем, чем был тот, старый, что стоял здесь до аварии, — пустым и ничего не значащим бревном, а виски ноют от непривычного ощущения счастья, которого я давно не испытывал. Обрывки карточек с фальшивыми заверениями в вечной любви лежат на тротуаре, перемешавшись с увядшими мертвыми цветами и огарками свечей. Старательно собрав все это в кучу и убедившись, что на земле не осталось ни клочка фальшивой мишуры, я, блаженно улыбаясь, несу охапку на остановку, чтобы выбросить в стоящую там урну.

Я осторожно зажимаю фотографии под мышкой, решив оставить их себе на память. Раньше, смотря на них, я чувствовал себя без-мерно одиноким, как будто изображенная на них Вив вмерзла в лед, растопить который было мне не по силам, но, глядя на мемориальную доску, я понимал, что без них мне не удержать в памяти ее образ. Тогда я думал, что могу увидеть ее вновь лишь одним способом.

Подняв голову, я вглядываюсь в черное морозное небо, думая, что, может быть, там скрывается нечто — или некто, кого я должен поблагодарить за свалившееся мне на голову счастье, но через секунду мне приходит в голову, что шептать слова благодарности, возможно, следует в совсем другое небо.

Увидев у дома мамину машину, я останавливаюсь в нерешительности. Все окна в доме освещены, хотя на часах около шести утра, да к тому же сегодня воскресенье. Мама неожиданно решила стать заботливой матерью — а это мне сейчас совсем не нужно. Закрыв глаза, я еще раз вспоминаю, как целовался в спальне с Вив, и, ощутив вкус ее мягких теплых губ, снова вижу свет, исходящий из ее наполнившихся живой энергией глаз. Кажется, от этих мыслей где-то в глубине души начинает звучать музыка. От неожиданно нахлынувших чувств я ежусь, как от холодного ветра, но, открыв глаза, замечаю, что по-прежнему стою у маминой машины в полном одиночестве.

С трудом передвигая отяжелевшие ноги, я поднимаюсь на крыльцо и вставляю ключ в замочную скважину.

В доме стоит густой запах табачного дыма. Чтобы предупредить маму о своем появлении, я нарочито громко хлопаю входной дверью и, увидев, как она, глядя на меня одновременно устало и разъяренно, выкатывается из кухни, внутренне принимаю защитную позицию.

— Где ты был? — требовательным голосом спрашивает мама. — Ты знаешь, который час?

Собравшись ответить, так и остаюсь стоять с открытым ртом. Я и раньше приходил домой поздно. Странно, что мама это заметила, но еще больше удивляет меня то, что она не пожалела драгоценного времени и решила дождаться моего прихода. Щека начинает дергаться. Я знаю, что будет дальше — она хочет поиграть в судью и присяжных. Юристы любят практиковаться в этой игре со своими детьми.

Мама стоит напротив, уперев руки в бока.

— Я и сама поздно пришла домой, но тебя еще не было. И почему ты не отвечал, когда я звонила на сотовый?

Пристально глядя на меня, она скрещивает руки на груди. Теперь я должен сказать что-то в свою защиту. Пытаясь на ходу изобрести какое-нибудь достойное зала суда алиби, понимаю, что истинная причина была бы лучшим оправданием. Но она слишком уж невероятна.

— Мам, прости...

— Я уже собиралась звонить твоему отцу...

Звучащая в душе прекрасная музыка разом обрывается. Нет, этого нельзя допустить. Я думал, что мое позднее появление окажется незамеченным и вечером мне снова удастся тайком увидеться с Вив, но если она позвонит отцу...

— Де нужно этого делать, — прошу я.

— Камден, где ты был всю ночь?

Мамины глаза налиты кровью, как у быка. Одежда насквозь пропахла дымом «Мальборо».

— А когда это ты снова начала курить? — спрашиваю я.

Этот вопрос застает ее врасплох. Она опускает глаза и смотрит в пол. Рукой мама заправляет, за ухо выпавшую прядь волос, но толку от этого мало — прическа безнадежно растрепана.

— Ты что... накурился? Или еще что-то? — спрашивает она.

Я удивленно вскидываю брови. На лице мамы написана такая безнадежная серьезность, что я с трудом сдерживаю смех. Однако приходится следить за собой, потому что если бы я рассмеялся, мама подумала бы, что со мной и вправду что-то не так, а все, что связано с состоянием моего рассудка, сейчас слишком уж больная для нее тема. Мне же было бы хуже. Закрыв глаза, я вытягиваю вперед обе руки, а потом, согнув их в локтях, касаюсь указательными пальцами носа.

Эту процедуру, как будто перед лицом полицейских, я повторяю несколько раз. Покончив с первой частью, я расставляю руки в стороны и иду вперед, приставляя пятку одной ноги к носку другой. В конце комнаты я делаю разворот и возвращаюсь назад тем же манером.

Мама стоит в той же позе, ожидая меня. Очевидно, мое представление не произвело на нее должного впечатления. Оглянувшись, я замечаю засохшие растения в горшках, пыль, лежащую повсюду, и зияющие дыры, оставшиеся в тех местах, где раньше стояли вещи. Они повсюду. У мамы вид одинокого и уставшего человека. На секунду сквозь броню моего приподнятого настроения прорывается грусть и обида за маму. Интересно, когда она стала такой? Случилось ли это еще до того, как ушел отец?

— Кам, что ты делаешь?

Я не сразу решаюсь заговорить.

— Мам, это место не похоже на дом, в котором живут люди.

— Что?

Я пристально смотрю на нее, потом окидываю взглядом окружающую обстановку, не сопротивляясь более укоренившемуся в душе чувству тоски. Становится так больно и плохо, что даже говорить я уже не могу. Бреду к домашнему кинотеатру. Полка справа забита дисками в обложках- — слева пусто. Такое впечатление, что отец, уходя, сгреб с нее диски, не задумываясь, и пошел дальше, не оглядываясь.

Когда я представляю себе, что он чувствовал, мне становится еще хуже — и я ненавижу мать за это.

Сняв с полки часть дисков, я переставляю их на другую сторону, распределяя равномерно. Мне бросается в глаза еще одна зияющая дыра участок стены над каминной полкой. Раньше здесь висела большая картина с изображением зимнего пейзажа. В дальнем темном углу осталась на месте репродукция картины Пикассо в рамке. Я снимаю ее со стены.

— Что ты делаешь? — спрашивает мама. Выражение обиды сошло с ее лица. Она покраснела и явно рассержена моим поведением.

— То, что мы должны были сделать сразу после того, как он ушел, — объясняю я.

— Перестань...

Испытывая прилив адреналина, я прохожу мимо мамы, отодвинув ее локтем. Как так получилось, что там, на другой стороне, за зеленым порталом, все так хорошо, а здесь все так чудовищно плохо?

Привстав на цыпочки, я вожу рамой по стене над камином, пока прикрепленная сзади петля не попадает на торчащий из штукатурки старый гвоздь. Отхожу, чтобы оценить эффект.

Изображение обнаженной женщины смотрится над камином отлично.

— Ты говорил с отцом? — спрашивает мама злобно. — Это он тебя надоумил?

Я сердито смотрю на нее.

— А разве не он превратил это место в свалку?

Переместившись в кухню, я морщусь при виде застарелого беспорядка и грязи. Наверное, Нина, придя сюда, испытала нечто подобное. Интересно, там, в другом мире, в моем доме такой же бардак? Маловероятно. Открыв дверцы серванта, я распределяю немногочисленные чистые тарелки, чтобы полупустые полки были заставлены равномерно. Слышу, как мама входит на кухню вслед за мной, но смотреть на нее принципиально не желаю. Вытащив из-под мойки переполненный пакет с мусором, я выношу его на улицу. Вернувшись, включаю воду и принимаюсь мыть лежащие в раковине грязные тарелки, стаканы и кастрюли.

Мама не произносит ни слова. В течение какого-то времени на кухне раздается только тихий звон стаканов, перекатывающихся по дну наполненной водой раковины.

— Она была такая красивая, милый...

Из раковины, полной горячей воды поднимается пар. Выключаю кран. В одной руке мама держит горящую сигарету, на конце которой уже образовалась невесомая трубочка пепла. Я положил стопку фотографий Вив на стойку, а мама нашла их и разложила перед собой. По щеке ее скатывается слезинка. Она указывает рукой на снимок, сделанный во время внеклассной работы по биологии, когда мы ходили в поле изучать растения. Это было незадолго до того дня, когда я сломал ногу. На фотографии Вив наклонилась над усыпанным розовыми цветами кустом, чтобы разглядеть сидящую на нем бабочку. Она улыбается одной стороной лица, ожидая, пока насекомое заметит ее и упорхнет. Вив любила поступать так. Ей всегда было интересно знать, насколько близко можно подойти к живому существу. От этих мыслей на меня накатывает привычная волна горя, но неожиданно я вспоминаю, что не далее как сегодня держал Вив в своих объятиях.

Изучив фотографии, мама окидывает взглядом кухню, в которой мне удалось навести минимальный порядок.

— Я не знала, где ты можешь быть, и позвонила миссис Саммерс. Она хочет помочь...

— Она мне уже помогла, — перебиваю я, — но мне кажется... нужно сделать небольшой перерыв.

Положив тлеющую сигарету в переполненную пепельницу, мама пристально смотрит на меня.

— Звонил твой тренер.

— Рид? — снова перебиваю я. — Он больше не мой тренер.

— Он заместитель директора школы. Ему небезразлична твоя судьба, милый, как и всем нам.

Еще раз оглядев кухню, в которой появились робкие намеки на порядок, мама удрученно опускает плечи.

— Последние несколько месяцев были для тебя адом, я понимаю.

Я слежу за струйкой дыма, поднимающейся над пепельницей. Вот так мама представляет себе заботу о ребенке — нужно, чтобы я непременно знал, как все обо мне беспокоятся. На меня накатывает желание рассказать ей о своих сегодняшних открытиях. «Перестаньте волноваться, — мог бы сказать я, — Вив снова со мной». Но такого разговора, ясное дело, быть не может, поэтому проще подыграть маме. Сажусь на стул рядом с ней.

— Да уж... непросто было.

— Я готова сделать что угодно, — говорит она, взяв меня за руку, — лишь бы тебе было легче. Ты только скажи...

Я удивленно моргаю. Она только что сказала, что готова на все, лишь бы мне было хорошо. Если я хочу видеться с Вив, то чем меньше людей за мной наблюдают, тем лучше.

— Мы не можем больше жить так, мам.

Она долго и внимательно смотрит на кончик сигареты, не выпуская моей руки.

— Да, знаю.

— Кажется... — говорю я, заглядывая ей в лицо, — мне нужна небольшая передышка... Честно говоря, я бы хотел отдохнуть от лечения.

В маминых глазах снова зажигаются тревожные огоньки.

— Это зачем?

Взгляд падает на разбросанные по стойке фотографии, и сердце начинает биться учащенно. Я еще не успел привыкнуть к тому, что Вив не исчезла без следа и что я смотрю на эти снимки совсем другими глазами. Такое впечатление, что мной выстрелили из пушки. Собрав фотографии в аккуратную стопку, кладу их на стол рядом с собой.

— Доктор Саммерс постоянно говорит о прошлом. А мне нужно начинать думать о будущем...

Взгляд снова падает на верхнюю фотографию в стопке, с которой на меня смотрит Вив, и сердце снова трепещет в груди. Да как вообще я теперь смогу изобразить страдание, зная, что она жива?

Обернувшись, обвожу рукой кухню.

— Мам, ты только посмотри. Мне кажется, нам обоим следует подумать о жизни.

В окно проникают первые лучи зари, окрашивая помещение в теплые яркие краски.

— Это совсем другая точка зрения, — произносит мама, качая головой. Сделав последнюю пару затяжек, она гасит сигарету, вдавив ее в груду окурков. Подняв глаза, она смотрит на меня спокойно, чего не было на протяжении многих месяцев. Я сдерживаю чувства в ожидании продолжения, ощущая, как на коже проступает холодный пот.

Она не может мне отказать...

— Нужно посоветоваться с твоим отцом, — тихонько говорит мама. Я морщусь, но воздерживаюсь от дальнейших замечаний. Она и раньше произносила эту фразу.

— Ладно, поговорим об этом позже.

Поднявшись со стула, мама крепко обнимает меня и долго не отпускает. Я изучаю через плечо нашу грязную кухню. Любой человек, стоит ему только войти сюда, сразу поймет, что в семье не все благополучно. Но приглядевшись, я понимаю, что в ней произошли кое-какие изменения. Поначалу мне кажется, что у холодильника что-то стояло, а теперь этого предмета нет, но потом вспоминаю, что сам только что убрал переполненную мусорную корзину. Я пролил воду возле раковины, и в том месте, куда она попала, плитка, которой выложен пол, сверкает первозданной белизной. В раковине грязной посуды осталось больше, чем я вымыл, но то, что я начал, уже само по себе неплохо.


Глава восемнадцатая

Вечером, когда я вновь оказываюсь у дома Вив, на дворе еще совсем светло, но заставить себя ждать дольше, чем нужно, я не могу. Пересекая лужайку перед домом, я замечаю, что в окне спальне света нет, но это еще ничего не значит. Нужно просто не ошибиться и постучать в то окно...

— Тсс!

Услышав, как кто-то Невидимый просит меня не шуметь, я резко останавливаюсь у висящих до земли ветвей плакучей ивы и прислушиваюсь, но больше ничего не слышно.

— Кто здесь? — спрашиваю я шепотом. Под деревом темно, и я вздрагиваю, заметив, как ветви передо мной раздвигаются, словно театральный занавес.

— Ты вернулся, — произносит Вив.

Я медленно, с наслаждением, разглядываю ее всю и, удовлетворившись, смотрю в глубокие темные глаза.

— Как обещал.

Она до крайности похожа на привидение. Иллюзия так сильна, что я испытываю желание протянуть руку и коснуться ее, чтобы развеять сомнения, но инстинктивно чувствую, что следует сдержать порыв. Короткие темные кудри, обрамляющие лицо, я помню длинными, до плеч, — и это наталкивает на мысль о том, что и я, должно быть, выгляжу в ее глазах иначе. Вспомнив самоуверенного здоровяка, чье фото я видел в альбоме, задумываюсь над тем, есть ли между нами хоть какое-то сходство. Я потерял не менее пятнадцати килограммов с тех пор, как бросил играть в футбол, но дело не в весе... было в нем что-то еще. Такого выражения глаз я не видел, сколько ни смотрелся в зеркало. Он был победителем, это ясно, а я... Проводя по волосам рукой, чтобы снять нервное напряжение, начинаю жалеть, что не постригся. Вив, наверное, решит, что я оживший мертвец.

Загрузка...