Устинья. Выбор

Глава 2

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Соколовой

Море кругом черное, тихое, спокойное. И в нем огонь горит.

Черный, яростный.

И я к нему тянусь. Понимаю, что так надобно.

И еще кое-что понимаю, такое, что подумать страшно…

А ведь это со мной и случилось!

Вспоминаю сейчас свою жизнь черную, страшную… все так и было, видимо! Покамест дома я жила, я мечтала о чем-то. И в Бориса влюбилась безудержно, и ровно крылья у меня за спиной развернулись.

А потом что?

А потом, видимо, на отборе меня и испортили. Легко то сделать было, не ожидала я зла.

Кто?

Узнаю – не помилую!

Потому и прожила я, ровно в мешке каменном, потому и не боролась, не тянулась никуда… ежели сейчас здраво подумать – в монастыре я только и опамятовалась!

Кому скажи – ребеночка скинула, другая бы от горя с ума сошла, а я даже не заплакала. Ровно и не со мной то было! А ведь хотела я маленького. Пусть не от Фёдора бы хотела, но то мое дитя было, моя в нем кровь…

И ни слезинки, ни сожаления.

Ничего.

Фёдор – тот горевал, от меня отдаляться начал. А может, потому и начал? Не из-за ребенка, а когда моя сила его тянула, ко мне звала, он ко мне и шел, ровно привязанный? А ее-то из меня и высасывали, вместе с ребеночком последние силы и ушли? Может, самый огрызочек и остался… эх, не знаю я точнее. Поглядеть бы на его девку лембергскую, что в той такого было, почему Фёдор после меня к ней прикипел?

Может, и ее Жива-матушка силой одарила, просто не знала несчастная, как применять ее, ровно как и я была? Курица глупая, несведущая!

Могло и такое быть, только ее испортить некому было, ни Маринки рядом не было, ни свекровушки, будь она неладна. Вот и прожила она с Фёдором малым не десять лет.

А я в монастыре была. Первое время ровно неживая, кукла деревянная, ничего не видела, не слышала, разве что руками перебирала, кружева плела, а вот потом?

Потом… монастырь же! Земля намоленная, земля древняя. Те монастыри издревле на наших местах силы ставить старались, там, где старые капища были, куда люди шли, беды свои несли… Мой монастырь из тех же самых? Мог и он на древнем месте стоять, не задумывалась я о том, ровно мертвая была.

Там я и отходить начала, наново силой напитываться.

Сама ли восстанавливалась?

Колдун ли умер, который из меня силу тянул? Монастырь ли помог?

Первое-то время я через силу жила, похудела, подурнела, ровно щепка стала. Потом решила по хозяйству помогать, книги переписывать стала, языки учить начала – легко они мне дались.

А потом уж, с Вереей, – тогда полыхнуло, наново дар во мне загорелся…

Чует сердце, когда б и Михайла, и Фёдор… и сразу, или там через год после моего заточения в монастырь пришли, ничего б во мне не вспыхнуло. Хоть насилуй, хоть пытай, хоть через колено ломай. На костер взошла бы, как во сне дурном.

А в ту ночь…

Самую черную, самую страшную ночь моей жизни, и Михайла постарался, и Верея все мне отдала, лишь бы получилось, лишь бы я смогла!

Вот черный огонь и загорелся во мне, полыхнул, обжег, родным стал.

И погасить его я никому уже не позволю.

Дотягиваюсь до огня, но не хватаю его рукой, а впитываю в себя всем телом, душой, сердцем… Сгорю до пепла?

А мифические звери финиксы из пепла и воскресают! И я сделаю!

Ужо погодите вы у меня все! До каждого колдуна доберусь! И хвост вырву!

Михайла ни о чем плохом и думать не думал. Наоборот – о хорошем.

Коня б ему купить, да такого, чтобы на нем не стыдно было, чтобы Михайла и справиться с ним мог, и смотрелся на нем хорошо, и сбрую бы к нему…

Да хороший конь – он и стоит дорого, и содержать его надобно не абы где, не в царскую ж конюшню ставить. И кормить, опять же, и лелеять, и холить, и конюхам платить…

С другой стороны – едешь куда с царевичем, понятно, не оставят тебя, дадут какую лошаденку, но каждый же раз неудобно так. И какая еще лошадь будет, и какое седло, и нрав у каждой скотины свой, и скорость, и чужое, опять же, приноравливайся каждый раз. Неудобно получается.

Но и с конем своим мороки много, и дел сразу прибавится, и когда бежать придется, с ним что сделаешь? Удастся ли забрать? Не то получится, что и деньги зря потрачены, а ему каждая копейка пригодится, когда они с Устей бежать будут. С другой стороны, на своем-то коне бежать легче?

Вот и получалось, что и так бы хорошо, и этак. Сразу не выберешь.

Чернавку, которая к нему скользнула, он и не заметил, сразу-то. Прошло то время, когда он каждой дурехе улыбался да кланялся. И хорошо, что прошло.

– Чего тебе надобно, девица?

– Ты ли Михайла Ижорский?

– Я.

– Со мной пойдем.

– Куда? Зачем?

– То тебе надобно. Идем.

Михайла задумался на секунду, даже кистень поправил в кармане… ну да ладно! Не в палатах же его убивать будут? Мало ли кто девку эту послал? Вон от боярина Раенского уже польза великая пришла, может, и еще кто ему денег дать пожелает?

И пошел себе.

Вот чего не ожидал он, так это царицу. Полуобнаженную, в рубашке прозрачной, на кровати роскошной лежащую…

Чернавка выскользнула, дверь прикрыла.

Марина улыбнулась, парня к себе поманила, рубашка роскошная с плеча соскользнула, кожу белую приоткрыла.

– Иди ко мне, Мишенька. Иди сюда…

Илье-то хватило бы, чтобы на кровать упасть и красавицу в объятия сгрести. А Михайла нет, Михайла не дрогнул, то ли покрепче он оказался, то ли в Устинью влюблен был по уши, а только мысли у него в голове резвыми соколами полетели.

Царица сие.

С ней в постели оказаться – измена. Государево Слово и Дело!

Казнь мучительная…

А что дознаются – так это точно. Рано ли, поздно ли… вот ведь дурища, так-то от мужа бегать…

Отказывать?

Со свету сживет, тварь мстительная… надо, чтобы сама отказалась от него!

А в следующий миг Михайла на пол и упал.

Марина аж икнула от неожиданности. И еще раз, посильнее. Всякую реакцию на свою красоту она видывала: и столбами стояли, и глазами хлопали, и к ногам ее падали… но не бились, ровно припадочные, пену изо рта не пускали, глаз не закатывали! Вот такое в новинку ей оказалось.

А Михайла от души старался, рук-ног не жалел, колотил по полу. Случалось ему и такое устраивать. Не настоящий припадок, конечно, но разыграть падучую, пока сообщники под шумок мошны на базаре посрезают, – запросто. Еще в четырнадцать лет научился тому смышленый мальчишка.

Пена изо рта шла, сначала белая, потом кровью окрашенная, Михайла щеку изнутри прикусил… кашу-то маслом не испортишь! Пусть посмотрит, пусть уверится, порадуется, полюбуется да решит, что не подходит он для постели. Каково – когда на красивой женщине да в интересный момент так-то и прихватит? То-то же, никому такое не понравится!

Марина с кровати вскочила, в ладоши хлопнула – чернавка влетела.

– Разберись с ним, дурища!

Царица рыкнула, да и вышла, а чернавка принялась Михайлу в чувство приводить. Водой полила, вином отпоила, молчать предупредила…

Михайла и сам молчал бы, не дурак ведь. Но так-то оно еще надежнее.

Нашли дурака, с таким связываться!

И…

Красивая царица, конечно. А только и у красивой бабы, и у страшной промеж ног одно и то же. А жизнью за ту красоту рисковать…

Иди ты… к мужу под бочок! Или еще к кому!

Тьфу, дура!

– Готово все, государь.

Боярин Раенский честь честью список протянул, государь его глазами пробежал. Пару имен вычеркнул.

– Не надобно.

– Как скажешь, государь.

Платон Митрофанович и спорить не стал. Все одно список для виду только. Ежели Фёдору так Устинью хочется, ее он и выберет. Но для приличия хоть вид сделать надобно.

А и то…

Мало ли кто еще племяннику глянется? Всякое ж бывает!

Нескольких рыженьких… ладно-ладно, каштановых, сероглазеньких, Платоша лично в список включил. А вдруг?

У нас в Россе бабы красивые, гладкие, ладные, не то что в иноземщине паршивой, где баба чуть красивее козы – уже ведьма. Потому они там и парики цепляют, и морды-то красят… с них как этот ужас соскребешь, небось сбежишь не останавливаясь.

Борис пару минут еще подумал. Еще одно имя вычеркнул.

– Родни там много… Что Федя? Все та же боярышня у него на сердце?

– Та же, – вздохнул Платон Митрофанович почти искренне. – Та же, государь. Как присушили парня…

Борис вспомнил серые глаза Устиньи, вспомнил тихий голос, лукавый вопрос – и неожиданно даже для себя самого улыбнулся.

– Зря ты так, Платоша. Девушка там хорошая, вот и весь разговор.

– Слишком уж хорошая, не бывает таких, – непримиримо буркнул боярин.

– Ты, боярин, что плохое о ней знаешь? – нахмурился Борис.

Платон, настроение царя нюхом чуявший, тут же хвост прижал, заюлил:

– Эм-м-м… ничего, государь.

– Вот как узнаешь, так и придешь. А до той поры чтобы на девушку не клеветал. Понял ли?

Боярин понял, промолчал и вышел, пятясь и кланяясь.

Да что это за Устинья такая, что ее уже и царь защищает?! А?!

– Разговор у меня к тебе есть, Божедар.

– Слушаю, волхв.

Божедар отвечал, как и до2лжно, сидел ровно, смотрел спокойно. Велигнев надеялся – не откажет.

Понятно, волхв он сильный, старый, умелый, да вот беда – не все волхвам на земле подвластно. Сила им хоть и дана, а только делами людскими сами люди управлять и должны.

А еще на всякую силу другая найдется.

Даже самый умелый волхв иногда с людьми не справится, не выходят волхвы супротив войска. А надобно.

Тут-то такие, как Божедар, и пригождаются. Не волхв он и не будет никогда, ни сам, ни дети его, а вот кровь в нем есть, и способности есть, только другие чуточку.

Богатырь он.

Просто никто о том не знает.

В сказках о таких людях нередко сказывается, а иногда и написано верное. Вот вам сказка о Вольге Всеславьевиче[5].

Что верное, а что просто сказ для ребятишек маленьких?

Растут такие люди куда как быстрее, и силу им Род дает куда как больше человеческой, и зверей-птиц они понимают иногда. И оборачиваться могут, только не так, как у иноземцев, проклятьем по полнолуниям, а второй облик у них такой, а то и третий, четвертый, десятый – человеческой волей управляемый. Всякое бывает, разные у всех силы.

Только Вольга в былинах остался, а Божедар – здесь и сейчас есть. И не имя это, конечно, прозвище, кто ж имя-то постороннему человеку скажет?

И своя дружина у Божедара есть. Правда, называется сейчас не так, да оно и неважно, рыбу можно хоть как назвать, плавать не перестанет.

– Беда у нас, богатырь. Снова иноземцы на Россу войной пойти хотят. А не войной, так подлость какую придумают.

Богатырь и не удивился, считай, вся история Россы про то, как приходили к ним иноземцы, да тут и оставались, земельку удобрять, траву кровушкой поить. Чай, не первый поход, не последний.

– Могут они. А от меня что требуется?

– На Ладогу пойдешь, рощу священную там сохранить надобно. А еще – провижу, первый удар там будет. Какой – не знаю, а только чую, натянулось там полотно, вот-вот лопнет.

Божедар только плечами пожал.

– Хорошо. Сходим с парнями, потешим душеньку.

Велигнев улыбнулся довольно:

– Должен буду, Божедар.

Понятно, не о деньгах речь. И не о долгах.

Долг у богатыря – родину защищать. Кровь его о том поет, для того и рожден.

Долг у волхва – свои земли оберегать, свой народ. Судьба такая.

Деньги?

Когда захотят они, на серебре есть-пить смогут, с серебра умываться, а только им не того надобно. Божедар головой тряхнул, улыбнулся:

– Хорошо бы…

Есть свои беды и у богатырей. У волхвов семьи не всегда есть, далеко не всегда. Суть волхва – служение, а кто рядом с ним встать сможет? Такой же одержимый? Не до семьи им будет. А кто-то еще выдержит его силу, его знание, его власть?

Нет, нечасто у волхвов семьи бывают, чаще случается, что детей от них приживают, да и воспитывают, потом уж отцу привозят. А когда семья есть, считай, волхву сложно. Женщины тоже… когда детей рожают, служение свое приостанавливают. Как Беркутовы, как та же Агафья – пока волчица щенят кормит, на охоту волк ходит, и иначе никак. Так уж от века заведено.

Вот и с волхвами на волков похоже.

А с богатырями разговор другой.

Им и семьи заводить можно, и детей, только рождаются те часто без силы богатырской. А чтобы богатыря выносить… тут тоже помощь волхва нужна. Распознать, помочь, поддержать, иначе первый крик богатыря последним вздохом для матери его обернется. Сила-то богатырская, неуправляемая, а младенец же, а то и вовсе плод во чреве, повернется неудачно, тут и беда будет. Вот чтобы не случилось такого, волхв нужен, сильный да умелый, чтобы знал, где придержать, где отпустить, где заговорить.

Божедар женат давно и прочно и супругу свою любит. Двое детей есть уж у них, сын и дочь, и любит их всех Божедар без памяти, а только дети его обычные люди, не передалась им мощь богатырская. Не знал мужчина, получится или нет, а сына хотел бы, которому силу свою отдать сможет, дружину передать, который дело его продолжить сможет.

Богатыря.

И мог бы… только помощь волхва его жене потребуется.

Велигнев головой тряхнул. Что он – не знает о том? Давненько знает.

– Как гроза пройдет, приводи супругу. Сам позову, помогу, чем смогу.

– Благодарствую, Велигнев.

– Не за что.

И верно – не за что. О какой тут благодарности речь? Обязаны волхвы угрозу зрить и предупреждать.

Обязаны богатыри защищать землю росскую.

Даже не обязаны. Для того на свет рождены, не мыслят себе иной-то жизни. Но люди ведь, не зверье дикое, и веселья им хочется, и радости, и счастья простого, человеческого… вот и договорились. Один другому поможет, и никому от того плохо не будет. Оно и так бывает.

Знал Велигнев – соберет Божедар дружину свою и пойдет к Ладоге.

И Добряне он весточку уж отправил, и Агафья предупредит о том.

А еще провидел он, что беда там будет великая и не вся дружина вернется.

Насчет Божедара не видел, темно было впереди. Вроде как развилка, и не от самого Божедара то зависит.

И молчал.

Точно знал, когда вернется богатырь – он ему чем сможет поможет.

А когда нет…

Семье его отслужит. Его просьба, ему и ответ держать.

И молчать.

Тяжко?

То-то и оно. Страшная это ноша, а только не передашь никому, не отринешь, не откинешь в сторону, ровно камень. Нести надобно.

Будем нести.

– Непотребство!

– Утихни, Макарий. – Борис сдвинул брови, пришлось патриарху губы поджать да за посох крепче взяться.

– Все одно, безлепие то, государь! И царевич туда отправился!

– Фёдор? Так что с того?

– Государь, пост сейчас!

Борис в окно посмотрел.

Там, за рамами медными, за стеклами цветными, небо синело. Яркое-яркое. Чистое-чистое.

И так Борису вдруг прокатиться захотелось!

Вот чтобы как в детстве! Чтобы он, и конь, и полет над снегом, и вкус мороза и зимы на губах, и чтобы остановиться где да в снегу покататься, просто так, от восторга жизни, и сосульку с крыши сломать, и подгрызать ее, с ума сходя от восторга…

И стоит тут чучело это черное, последнюю радость у людей отобрать готовое…

– Иди-ка ты отсюда, Макарий!

– Государь!

– Али невнятно я сказал? Иди! Тебе же лучше, когда люди грешить будут. Покаются, потом серебро в храм понесут! Не морочь мне голову! Молод Федька, вот и хочется ему немного радости! Не смей его грызть!

И так царь выглядел, что Макарий даже и спорить не насмелился. Развернулся, да и вон пошел.

Эх, государь, государь!

Нет в тебе истинной богобоязненности! Нету…

А Борис, который Бога бояться и не собирался – чего отца-то бояться? родного, любимого, любящего? враг он тебе, что ли? – в свои покои отправился, да приказал не беспокоить.

А сам…

Ох, не только царица потайные ходы знала.

Борис тоже в стороне не оставался. Переодеться в платье простое, кинуть монетку конюху верному, да и – на свободу!

Одному!

Без свиты, без людей лишних, без венца царского!

Риск?

А ежели себе такое не позволять, так и с ума сойдешь, пожалуй. Сколько можно-то? На троне сидеть, на бояр глядеть, указы умные читать-писать, о государстве думать… сил уже нет! И сил, и терпения… свободы хочется! Хоть глоток! Хоть щепоточку!

Царь? Обязан?!

А что – не человек он, что ли?

Никому-то дома сидеть не хотелось в святочную неделю.

Гулянья!

Как же это весело, как радостно!

У Фёдора и то складки на лбу разгладились. Кругом шум, гам, смех, суета веселая. Налево посмотришь – с горки катаются.

Направо – карусель веселая.

Прямо – ряды торговые, люди смеются, народ заманивают, кто сбитнем, кто калачом, кто петушком на палочке.

В сторонку отойдешь – там костры горят, вдруг кто замерз, погреться захочет? А вот и скоморохи, ходят, кукол своих показывают, с медведем ученым пляшут… тот квелый, скучный, а все ж старается…

Впрочем, Фёдора мало то интересовало. А вот Устинья…

Долго искать не пришлось, на горке оказались все Заболоцкие.

И старшие, и младшие. Старшие, правда, быстро накатались, да и погулять отправились. Боярыня аж цвела, мужа под руку держала, улыбалась.

Хорошо!

Давно он ее вниманием не баловал! Все дела домашние да заботы хозяйственные, а что она – не женщина? Ей ведь не так много надобно, слово ласковое да улыбку добрую. Боярыня и дочек из внимания выпустила.

А ими Илья занимался.

Садились они все на саночки – Марья, за ней Илья, потом Аксинья и Устинья – и летели с горы под визг веселый. Марья от души веселилась. Уж и не думала она, что так-то у нее будет!

В очередной раз перевернулись саночки, молодежь в снег полетела, захохотала, Илья невесту перехватил, в щеку поцеловал.

– Всегда тебя любить буду, Илюшенька.

Гадом надо быть последним, чтобы на такое не ответить.

– И я тебя, Марьюшка. И деток наших будущих, и доченьку.

Устя только хихикнула, глядя на братца с невестой.

Ишь ты… целуются они! Прямо в снегу. Аксинью, которая что-то плохое сказать хотела, она ногой пнула в валеночке, не больно попала, но увесисто. И то сказать, нашла сестренка время, чтобы жало свое выпустить! Думать надо и язык прикусывать! А то оторвут!

– Помолчи!

Сестра зашипела, что та гадюка, но Устя ей кулак показала.

– За косу оттаскаю! Не смей им радость портить! Пошли, я тебе сбитня куплю!

Аксинья и не спросила, откуда деньги у сестры. За ней пошла. А потом…

– Ой…

Фёдора она б и не увидела, и не заметила. Чего в нем для Аксиньи интересного? А вот Михайлу…

Устя обоих заметила.

Куда б удрать? Поздно, увы. Вот они, стоят, не подвинешь! Устя низко кланяться не стала – видно же, царевич сюда гулять пришел, – а голову склонила, улыбнулась лукаво.

– Фёдор Иванович, рада встрече.

Царевич так и расцвел. Михайла, правда, скривился чуток, ровно лимон укусил, но на него уже Аксинья смотрела. Не бросать же, не сводить свои труды на нет?

– Как снежок? Мы покататься хотели!

– Хороший снежок. Мы сейчас с сестрицей чего горяченького выпьем, да и покатаемся! – Устя улыбалась весело. А ей и правда хорошо было. Даже Фёдор настроения не портил… Пусть его! Пусть у него хоть такая радость будет! Другой-то она ему давать не собирается.

– А сопроводить вас можно, боярышни? Чтобы не обидел никто?

Михайла на Устю откровенно любовался.

Ох, хороша!

В тулупчике теплом, в шапочке беленькой, заячьей, в платке цветастом. Улыбается, разрумянилась, веселая, счастливая… Сестра ей и в подметки не годится. И понимает это, едва от злости не шипит. Хотя встала б рядом и улыбалась – куда как симпатичнее показалась бы!

Фёдор тем временем Устинье руку предложил, на санки кивнул.

Устинья кивнула, да и пошла. Время сейчас такое… пусть его. Откажешь – скандал точно будет, настроение у всех испортится. А так и родители не возразят – Устя ни на секунду не забывала про отцовские мечтания, ни Илья, ни Аксинья…

Ох, морочит ей голову этот гад зеленоглазый!

Устя Михайлу с радостью бы под лед спустила, да вот беда – нельзя покамест. А хочется, никакого зла на негодяя не хватает! Но пока о том разве что помечтать можно, недолго.

И были санки.

Раз за разом скатывались они с высокой горки. Фёдор впереди сидел, санями правил, Устя сзади к нему прижималась, пару раз в снег они валились вместе, хохотали до слез. Странно даже.

Не был Фёдор таким никогда.

Или то сила ее действует? Устинья про то не знала. Точно сказать не могла.

Михайла тоже не терялся, Аксинью развлекал. Истерман (где ж без тебя, заразы?!) боярина перехватил с боярыней, говорил о чем-то… Алексей Заболоцкий доволен был.

Устя на Фёдора с тревогой поглядывала. Чем дальше, тем наглее вел он себя: то прижмет ненароком, сажая в сани, то повернет их так, что скатятся они в снег, и он на ней лежит… и дыхание у него становится тяжелое, неровное, и глаза выкатываются…

Наконец Усте прискучило раз за разом вырываться, она косой мотнула, в сторону отошла.

– Хватит! Накаталась!

Фёдор ее за руку схватил:

– Чего ты! Пойдем еще раз!

– Не хочу я больше, царевич. Голова кружится.

– Пошли, сбитнем напою. И калачи тут продают, слышу… а бусы хочешь?

Фёдор был довольным, радостным… глаза горели. Хорошо! Сейчас бы… он даже уголок присмотрел укромный между палатками. Затянуть туда Устю да поцелуй сорвать с губок алых. Лучше – два поцелуя… или три?

Устя эти мысли как по книге читала.

– Не хочу я, царевич. Охолонуть бы мне.

– Пошли, не ломайся!

Фёдор к такому не привык, за руку Устинью потянул. Царевич он! Никто ему и никогда не отказывает! А кто отказывает – ломаются просто. Кривляки бессмысленные!

Устя зашипела зло. Ах, пнуть бы тебя сейчас так, чтобы три года жена без надобности была! Да ведь отец потом с нее три шкуры спустит!

Силой своей попробовать подействовать?

Можно. Сделать так, чтобы Фёдор обеспамятел, она и сейчас может, только рисковать не хочется. Мало ли, кто заметит, что заметит, полно на гуляньях глаз приметливых.

Словами еще попробовать? А когда не действуют слова-то?

– Пусти, Фёдор Иванович. Не в радость ты мне.

– Устенька, не упрямься… с ума схожу, жить без тебя не могу.

И тащит, зараза, тащит к палаткам! Нельзя ж себя позорить так… и позволять ему ничего лишнего тоже не хочется, ее ж стошнит, одно дело голову словами морочить, другое – хоть пальцем до него дотронуться!

Устя бы ударила. Не дала бы себя никуда затащить, но…

– Пусти боярышню, братец.

Голос вроде и негромкий, а обжег крапивой, Устя аж подскочила на месте, малым в сугроб не рухнула. Государь Борис Иоаннович?!

И не померещилось, не помстилось. Стоит, смотрит прямо, улыбается весело. И не скажешь, что царь… одет просто, неприметно, хотя и дорого. А все ж ни золота, ни соболей на нем нет.

Фёдор зашипел, ровно гадюка, глазами сверкнул.

– Борис-с-с-с-с-с…

Второй раз государь повторять не стал. Просто стоял и смотрел на пальцы, на рукаве Устиньи сжатые, пока те не дрогнули, не распрямились…

Понятно, легко Фёдор не сдался.

– Чего тебе, братец? Не мешай нам с невестой!

– Иди… братец, погуляй, да без невесты. Не в радость девушкам, когда их силком тащат.

– Я…

– Иди и на боярышню не оглядывайся. У нее глаза испуганные, и губы вон дрожат, и отталкивала она тебя не для игры.

Кажется, Фёдору то и в голову не приходило. Глаза, губы, да кому какое дело, когда ему чего-то пожелалось? Но совесть в нем и на кончик ногтя не проснулась, не блеснула.

– Я…

– О боярышне я позабочусь. А скажешь кому, что я тут был, – пожалеешь. Как в детстве. Понял?

Фёдор черными словами выругался – и прочь пошел, только снег из-под каблуков взметнулся.

Устя огляделась быстро, нет ли вокруг посторонних злых глаз, отвод-то она накинуть не успела, дура бестолковая!

Нет, не видел никто… Повезло.

Родителей Истерман куда-то увел, Аксинью Михайла занял, старались, негодяи, для своего хозяина все делали, а получилось – для Усти.

– Благодарю, го…

– Просто Борис. Или братцем называй, когда за Фёдора замуж выйдешь, сестрицей станешь.

Он улыбается, а у боярышни сердце зашлось, забилось где-то в горле. И не хотела, а слова с языка рванулись:

– Прости… братец. А только не люб мне Фёдор, когда б отец не неволил, близко б не подошла.

– Вот как…

– Прости. Мало у девки воли, когда так-то сватают. Выдаст меня отец замуж, никуда не денусь, а что жених не в радость… девичьи слезы – луковые…

Устя и сама не знала, как шаг вперед сделала, нахмуренных бровей коснулась, разгладила. Словно… так надобно было.

И…

Когда б ударили ее, так бы не поразилась.

– Аркан?!

– Что? – Борис и нахмуриться не успел, как девичьи пальцы на его рукаве сжались, потянули его в закоулок, да с такой силой, что дернись – рукав оторвет. И глаза отчаянные, решительные.

Затащила, к стене дощатой толкнула, на грязь и внимания не обратила.

– Давно ли у тебя это?

– Что? – Борис и не понял, о чем она.

Устя выдохнула.

Оставить как есть? Или… решиться?

– Слово мне дай, государь, что казнишь меня али помилуешь волей своей, но что сейчас произойдет – не расскажешь никому!

– Что?

– Я сейчас полностью в воле твоей буду. А только и оставить это никак нельзя…

Устя видела так отчетливо, так ясно, словно вот оно, настоящей веревкой стало…

Аркан.

Не такой, как у Ильи. Этот изящнее, тоньше, чем-то ошейник напоминает, да суть одна. И снять его надобно. Немедленно.

Потом колдовка прознает, еще свои чары укрепит, а на что серьезное сил Устиньи может и не хватить, не все голой силой ломится, что и опытом побивать надо. Значит – сейчас, пока она знает, что может, что справится, что хватит ее сил.

Устя в глаза Борису посмотрела, руку подняла, пальцы на аркан легли, ощупали.

Тоненький, ровно ниточка серебряная, не черная, а куда как прочнее. На Илье веревка была, а здесь проволока металлическая, сильнее, надежнее, незаметнее.

Когда специально смотреть не будешь – и не увидишь. Или вот так, как Устя… с ее огнем и не такое углядеть можно. И действовать.

– Прости, Боря. Надобно так…

И сорвала удавку одним движением.

Взвыла от боли, руку ожгло, из-под ногтей кровь хлынула… В глазах потемнело, за Бориса схватилась, лишь бы не упасть… удалось?!

Да!

– Что-то Усти не видно. Да и царевича.

Не сильно-то боярин беспокоился, понимал, что вреда Устинье рядом с Фёдором не будет. А все ж ни к чему боярышню срамить, коли хочешь ты девку! Ну так женись! По-честному! А в углу тискать не смей, боярышня это не холопка какая!

Боярыня Евдокия на мужа посмотрела, вздохнула затаенно, еще раз пожалела доченьку, она бы век такому, как Фёдор, дитя не отдала, да кто ж ее спросит-то?

– Не кручинься, батюшка. Умная у нас доченька выросла, не позволит она себе лишнего.

– Чуточку и позволить могла бы. – Алексей Заболоцкий себя хорошо помнил. И как поцелуи срывал то там, то тут…

Евдокия тоже помнила.

И прабабкин наказ. Агафья просила ее, а когда уж честно сказать – приказала Усте не мешать и под руку не лезть. Мол, не глупая у тебя дочка, Дуняша, сама она разберется, а вы только хуже сделать можете.

Сказать бы о том мужу, да нельзя. Гневлив боярин, на руку скор… да и не всё мужьям-то рассказывают.

Мужу-псу не показывай… улыбку всю. До нас поговорка сложена, а нам досталась. Вот и ни к чему со старой-то мудростью спорить, должно что-то и в тайне от мужчин быть.

– Не надобно, Алешенька. Запретный-то плод – он завсегда слаще.

– И то верно.

– Плохо, что не видно Усти, но верю я в нее. Справится она, лишнего себе не позволит.

– А как царевич настаивать будет?

– Все одно не позволит, найдет как отвлечь али еще чего придумает, умненькая она у нас выросла.

– Да… вся в меня. Как ты думаешь, Дуняша, будет наша Устя царевной?

Евдокия в том сомневалась сильно. Ежели бабка вмешалась…

Да и Фёдор Устинье не люб. И… нехороший он. Как он на Устю смотрит… нет, нельзя ему девочку отдавать, ей с ним плохо будет.

Вслух-то она ничего не скажет, только то, что хочет муж услышать. Но ежели что, свадьбу расстроит с превеликим удовольствием!

Не нравится ей Фёдор, попросту не нравится. И за дочку тревожно. Но покамест молчать надо.

Всему свое время, и особенно – слову.

Давно у Бориса такого дня хорошего не было.

Выбрался он из дворца легко, по полям пролетел, ветер свежий пил, как самолучшее вино, пьянел от терпкого привкуса на губах.

Спрыгнул, руки раскинул, в снег упал…

Воля…

Сколько ж лет он так не делал? Десять?

И не упомнить уже… Как батюшки не стало, так и ушла куда-то радость, исчезла, не жил, а дни считал, ровно в подземелье сумрачном. А сейчас вот волной прихлынуло, накатило!

Захотелось.

Вспомнил улыбку теплую, глаза серые…

Красива ли Устинья Алексеевна? Хороша, да до Маринушки ей, как соловью до павлина. А все ж…

Есть в ней радость. Чистая, незамутненная…

Еще покататься? Или съездить, с горки прокатиться? По ярмарке походить?

Не так, как обычно делается, а для себя, для души?[6]

Борис и сам не заметил, как коня повернул. До Ладоги доехал, монетку парню кинул, тот коня привязал, посторожить обещал, а сам Борис гулять отправился.

Хорошо…

Когда не знает тебя никто, не требует ничего, не смотрит с почтением, не кланяется земно, зады кверху выставляя.

Что Бориса к горкам потянуло? Сам бы он век не ответил, но Устинью легко нашел. И Фёдора, и… сам гневу своему поразился. Да какое дело ему до боярышни, таких не одна сотня по Ладоге разыщется, еще и красивее найдутся? А вот… поди ж ты! При виде слез в серых глазах едва Борис за плетку не взялся. Было такое в их детстве: поймал Борис братца, когда тот кошку мучил, и выдрал так, что Федька потом долго ходил, почесывался. В обморок не падал, крови ж не было, а вот зад болел. И кошек братец потом не мучил. Никогда. Бориса побаивался.

Киска та, у Феденьки отбитая, еще долго у Бориса жила, мышей ему таскала… было дело.

А теперь, значит, подрос Феденька, забылась трепка старая, новой захотелось. И кошки забылись, девушек ему подавай!

Ух, мачеха, зараза такая, избаловала мальчишку!

Свято ведь уверен, что подарок он для любой женщины, и невдомек ему, что не его видят – царевича.

На пугало кафтан бархатный надень – то же самое и будет, как бы еще не ласковее улыбаться будут! А дружки его в том первые потатчики! Пакостники мелкие, все сделали, чтобы Устинья одна с царевичем осталась, неуж не понимали, что дальше будет?

Не удержался Борис, вмешался и не пожалел – такой радостью серые глаза полыхнули.

Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку…

Не решился Фёдор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался. Разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?

Зашипел царевич злобно да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла…

Что она в Борисе увидела? Царь и не понял сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?

Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.

Вот почему Фёдора так тянуло к ней!

Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться… и чем он лучше Федьки будет?

Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело…

– Устя?

Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие… Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.

Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли – и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула…

Как стена рухнула.

В миг единый царя огнем залило.

Жар ли, свет ли, холод?

Сам он на тот вопрос не ответил бы!

Как будто впервые за десять-двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло… может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.

Девушка едва в снег у его ног не сползла.

Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.

Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.

– Кровь… ни к кому попасть не должна! Сейчас… опамятуюсь…

Борис и рукой махнул.

Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил…

Минут через пятнадцать девушка и оживела.

– Благодарю, Боря.

Давненько его так не называли.

Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.

Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.

На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то…

А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.

– Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.

Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж… нет у Бориса пока других наследников, нет детей…

– Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там – кто знает?

Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной – так очень даже не отказалась бы.

– Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?

– Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.

Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша – ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура – что посмотреть, что потрогать приятственно…

– А потом, батюшка?

– А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.

– Как скажешь, батюшка.

– Да не как скажу, дурища… – махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.

Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.

С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока. Как объединились бы два рода, Раенских да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.

Ан… не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Фёдор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.

Фиска молчала.

Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи, и сообразит чего?

– Что не так, батюшка? Али я чем плоха?

– Не ты плоха́, другая хороша оказалась. Царевич вроде как влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?

Анфиса лобик наморщила.

– Вроде как было что… три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом… нет, не помню точно, не встречалась…

– Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.

– Даже так, батюшка?

– Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом… тьфу, так себе.

Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть… мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как… краше, со всех сторон, и детей ро2дит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти-восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная хоть бы раз затяжелеть смогла…

– Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?

– Все в твоих руках, Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.

– Понимаю, батюшка.

– А раз понимаешь – то иди. Сшей там себе чего али вышей… знаешь, поди, чем заняться.

Фиса знала.

Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще…

Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну… тогда хоть за царевича!

И кто-то на дороге ее встал?

Какая-то Заболоцкая?

В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое и клочья кровавые по закоулочкам размечет.

Не видела она царевича ни разу? И он ее?

А это уж вовсе мелочи неинтересные!

Устинья, говорите? Заболоцкая?

Говорите, говорите. А я послушаю.

– Что это было? Объяснить сможешь?

– Смогу. – Устинья морщилась, снегом руку терла. Рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные, на ладони красный след остался, под ногтями кровь запеклась. И больно ей, вот, морщится, а терпит.

А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.

– Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.

– Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, – махнул рукой Борис. – Какой аркан? Откуда?

– Аркан – колдовство черное, для управления человеком созданное. – Устя и не думала таить. – По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну. Через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.

– Так… Илья. Заболоцкий.

– Недавно то случилось, го… Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.

– Ага.

– Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец… а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он… уговорила я его в рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.

– А ты…

– Я смотрела. А сегодня… когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже… только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно… а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.

– Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?

– Это на крови делается. Капли хватит… и наложить – кровь надобна, и снять – тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.

– То есть… меня что – привораживали? Или что?

– Не знаю. – Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. – Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли – не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается – то другое, кровь знаний да умений не добавляет.

И с этим Борису спорить сложно было.

– Роща, говоришь? Волхва?

– Д-да… не делай ей зла! Пожалуйста!

Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.

– Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось или последствия какие?

Борис и не засомневался в словах ее: чуял – правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.

А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец тебе.

И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.

Устя на него смотрела, прищурилась только странно…

– Нет, ничего не осталось.

И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.

Устёна.

В черной своей жизни она так думала – услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала – и дальше жить хочется. А вдруг еще раз назовет по имени?

– Точно?

– Уверена, государь. А хотя…

Устя задумалась, и серьезно.

– Устёна? – напомнил о себе Борис минут через пять.

– Я вот о чем размышляю, – призналась девушка. – Когда еще во дворце дрянь эта… а как увидят, что ошейник порван?

Бориса аж заколотило.

Только что дышал он полной грудью – и словно наново его стиснуло, сдавило… страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!

– А и в рощу… доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло – рядом уж был. А с тобой как что случится?

Борис долго и не раздумывал.

– А поедешь со мной? Устёна?

– А… когда?

– Вот сейчас и поедем.

Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась…

– Родители. Фёдор. Ой, мамочки!

Борис разве что фыркнул весело.

– Думаю, и родители твои заняты, и Фёдор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.

– Почему? Ой… – сообразила Устя.

– Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?

– Фёдор то устроил?

– Или он, или люди его – могут.

Устя только зубами скрипнула.

Ох, что б она сделала, и с Фёдором, и с людьми этими… нехорошими.

– И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.

Устя только руками развела.

– Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока – идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул – влет домчимся.

Устя отказываться и не подумала.

Честь девичья?

Что отец скажет?

А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться, – и не мечтала даже. А сейчас – рядом он.

И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверенно, и поедут они вместе, на одном коне…

Отказываться?

Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Фёдора, и все, что было у нее… и о каких-то глупостях говорить?

Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!

Фёдор в шатре сидел, напивался угрюмо.

Да, именно в шатре.

Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего или посидеть – шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.

Опять же, шатер расставить несложно, да и свернуть не тяжко. Поставил внутри жаровню, лавки-столы на скорую руку сколотил, на землю доски бросил, вот и ладно. Непривередливы на гуляньях люди, лишь бы выпивка покрепче была.

Тут его Михайла и нашел. Заглянул вина с пряностями купить для Аксиньи, сбитня ей, видишь, не захотелось, слишком простонародно, а она вся утонченная такая, аж искрится! Дура, ломака, кривляка веснушчатая! Тут и царевича заметил.

– Царевич?

Фёдор на него посмотрел зло:

– Чего тебе?

– Как… тут ты? А Устинья Алексеевна где ж?

Михайлу понять можно было. По доброй воле он в затее Истермана поучаствовал, сам за подворьем Заболоцких последил и Руди знать дал, когда и как поедут они за город…

К чему?

А вот! Чтобы Фёдор с Устиньей вместе побыли. Истерман-то планировал так, что Фёдор ему за то обязан будет, а Михайлу иное вело. Не дура ж Устинья? Нет, конечно. Умная она, редко такое бывает. Обычно как баба красивая, так разума ей и не досталось, а тут… и языки она превзошла, и собой хороша, и добра… вот и дать ей на Фёдора Ивановича посмотреть поближе!

Пусть полюбуется, какую пакость ей в мужья прочат, авось потом и к Михайле ласковее будет!

Будет-будет, как от Фёдора он ее избавит, так благодарности ему и хватит для начала, а любовь, глядишь, и потом придет.

Вот и порадел Михайла.

И братца отвлекли, и родителей, и сестрицу завистливую – оставили голубков наедине.

Получите!

Вот он, голубь-то сизокрылый, весь клюв уже в вине намочил, да хорошо так. А Устинья где ж?

– Твое какое дело, холоп?! – прогневался вдруг Фёдор. – Прочь поди!

Еще и кружкой запустил в Михайлу.

Понятно, не попал, еще того не хватало, но… делать-то дальше что?

А впрочем, недолго Михайла и сомневался.

Кружку поднял, встряхнул, на стол поставил.

– Прости, царевич, виноват. Налить тебе еще?

– А налей!

Михайла и послушался. А что в вино то крупица сонного зелья упала… Фёдор и не заметил. Пусть его!

Добиться от дурака чего полезного не выйдет, ну так хоть положить его, где потише, да не беспокоиться. А самому потихоньку Устю поискать.

А если…

Зрелище задушенной девушки с рыжей косой так перед Михайлой четко встало, что бедняга аж споткнулся.

А ежели…

Тогда следующим в кубке яд окажется, и никак иначе!

Ах я дурак!

Устя как и не на коне ехала – она бы сейчас и на крыльях полетела от счастья, птицей в небе закричала бы, крылья раскинула, мир обняла…

Счастье?

Да, и такое оно тоже – счастье.

Когда рядом любимый мужчина, когда обнимает он тебя, осторожно так, в седле придерживая, а ты на грудь его опираешься, запах его чувствуешь, невыразимо родной, дыхание ощущаешь…

Век бы так провести! И то мало будет!

Молчали оба. Не так уж удобно разговаривать, когда конь по дороге летит, тут и ветерок, и снег, и движение…

Да и не нравилось Борису разговаривать на ходу, а Устя просто молчала и тем счастлива была. Не расплескать бы мгновения эти! На всю жизнь сберечь!

Вот и роща замаячила… Борис в седле пошатнулся.

Мигом Устя к нему повернулась.

– Что?

– Дурно как-то…

– Может, спешиться?

– Справлюсь я. Сама держись. – Борис коня пришпорил.

Нарастала дурнота. Но это ничего, это преодолеется…

Не справился.

И, уже теряя сознание, знал, что Устя перехватывает поводья – и кричит что есть сил, зовет Добряну.

Не знал только самого важного.

Ей – ответили?

– Что?!

Истерман едва гадюкой не зашипел, как Михайла отыскал его да о случившемся рассказал.

– Что ж ты его не расспросил, сукин сын?

За мать Михайла не обиделся, все одно он Истермана убьет, ответил вежливо:

– Это тебя он послушать может. А меня прибил бы, вот и весь разговор.

– Я бы его расспросил…

– Когда б он до того не нажрался по-свински.

С этим спорить было сложно, Истерман только рукой махнул:

– Ясно мне. Так… покамест не знаем мы, что случилось, Заболоцких занять надобно. Боярина и супругу его я к себе приглашу. А молодняк куда бы деть, где они сейчас?

– Братец их невестой занят. Когда б им чего интересное показали, в самый раз пришлось, а Аксинью я займу.

Хотелось Михайле побегать и Устинью самому поискать, сейчас и побежал бы, да… нельзя внимания привлекать! Никак нельзя! Руди по-своему рассудил, кивнул согласно. Чего ж к мальчишке не прислушаться, хоть и молод Михайла Ижорский, а не дурак.

– Я сейчас Якобу скажу, пусть он Ильей займется. У него несколько купцов знакомых есть, вот пусть свозит их с невестой, подарки какие посмотреть к свадьбе.

– А искать Устинью?

– И это прикажу. Ох, Федька, Федька, что ж ты так…

У Михайлы и вопроса такого не возникало.

Что ж он?

Вот уж неинтересно! И думать о том не надобно, убить – и пусть его! Господь разберется, что он, кто он, зачем… а Михайле не до того, ему б Устиньюшку найти.

– А, да. Еще сестра одна… Адаму ее передай. А сам людей порасспроси, понял? Все ж Адаму с бабами привычно, а тебе ответят там, где ему не скажут.

Что Истерман не дурак, Михайла и раньше знал. Жаль только, что сволочь. А, все одно – убивать придется, чего на мертвеца-то обижаться?

Устя на коленях перед Добряной стояла, глазами беспомощными смотрела.

Волхва сейчас тоже на коленях в снегу, царя лечила. Постепенно, по капельке, отпаивала его соком березовым и так же, по капельке, силу Живы вливала.

– Права ты, Устюша, тут и приворот, и силу с него тянули, и еще что-то было, уж и не понять, что именно.

– Я словно проволоку рвала, так больно было, до сих пор руки толком не чувствую.

– Потом я твою руку посмотрю, но сразу скажу – не будет легко и приятно, очень мощное заклятие ты порвала, может, и рука онемеет или еще какие последствия будут.

– Пусть будут! Только бы приворот порвался и на нем не осталось ничего черного… не осталось ведь?

– Не осталось, все ты разрушила, вижу я след – давний он, въелся уж накрепко. Нет, не как у Ильи твоего – там аркану не больше года было, да и кровь в вас другая, старая. На вас такое не накинешь…

– Так ведь Боря… от государя Сокола он!

– А волхвы у него в роду были? То-то и оно, человек он самый обычный, без нашей крови в жилочках, его и оборотать легче, и вылечить тяжелее, в вас-то сила течет, другую силу как родную принимает, а с ним покамест разберешься еще. Сильный, умный, упрямый, а все ж только человек. Что Илья с себя стряхнул, ровно водичку, то государю отзовется еще.

– А… мог он потому и детей не иметь?

– Еще как мог, Устяша! Умничка ты! Вот что там еще-то было! Бесплодие! Сколько ж лет я такого не видела? И не упомнить сейчас!

– Сколько?

Борис все слышал отлично, только говорить трудно было. Но в себя он пришел, как отпаивать его начали, и теперь лежал, слушал разговор двух волхвиц, гневом лютым наливался.

Удавка?

Бесплодие?

Ох, доберется он до колдуна, на другом месте ему ту удавку затянет… для начала! Не любил Боря людей мучить, да некоторых… не казнь это! Это землю чище сделать!

– Уж лет пятьдесят, как бы не больше, и не припомню сейчас такого, думала, вовсе это умение утрачено. Пришел ты в себя, государь? Ну так и не тревожь девушку, глаза открывай.

И открыл, и сверкнул ими так, что страшно стало.

– Бес-с-сплодие?

– В числе прочего. Давний уж аркан, а может, и два заклинания так меж собой переплелись, не ведаю. Чудом Устя с ним справилась, могла б и сама погибнуть, и тебя убить. Кто другой так и сорвался бы, да у Устиньи дар редкий.

– Да?

– Уж ты поверь. Дано Устинье, кровь в ней пробудилась. Я б такое и не порвала, поди. Может, за три дня, за пять дней. Старый то аркан, хорошо въелся, сжился ты с ним. На крови заклинание делали, старались, душу вкладывали.

– Вот даже как… а кто делал? Про то узнать нельзя?

– Как я тебе спустя столько времени узнаю, там небось уж и следы последние стерлись, расплылись! Мужчина то, женщина – неведомо мне. Может, лет пятнадцать тому накладывали, может, еще и пораньше, ты б еще про времена государя Сокола спросил.

– Пятнадцать… я только на трон взошел, только венец надел.

– Тогда тебя и окрутили, видать. Думай, кому такое выгодно было, да рядом врага ищи, такое издаля не сделать, кровь твоя нужна, волосы, а то и другое чего.

– Никак ты помочь не можешь? Хоть бы зацепку какую, хоть намек – кто?

– Не смогу я, государь, хоть голову снеси. Давняя волшба, слишком давняя. Тут и в воду не поглядишь, и не спросишь – следы уж стерлись. Время назвала, а дальше как – сам решай.

Дураком Борис отродясь не был и в невежестве своем признаться не стыдился.

– Почему раньше никто такого не увидел? Ежели давно это во мне? На мне?

– А кто, государь? Сам подумай, чтобы такое приметить, почуять – волхва нужна или волхв. Часто ты с таким, как я разговариваешь? Мало нас… да и во дворец нам сейчас ходу нет, кто бы допустил меня – до тебя?

Воображение у Бориса всегда хорошим было. Представил он, как идет по палатам царским волхва и как на пути ее встает Макарий… то-то визгу было бы! То-то шума!

А самому ему в рощу и мысли не возникало приехать. К чему?

Что он тут позабыл?

– То-то же, государь. Мало нас, может, и еще меньше останется. Колдуны такое не видят, не дано им, ущербный у них дар. Священники ваши? Для этого не просто верующим быть надо, тоже кровь нужна, способности кое-какие.

– Разве?

– А как ты хотел, государь? Таланты есть, бесспорно, но чаще кровь от крови ниточку тянет. Устя от своих предков что могла взяла, вот и полыхнуло в ней. Случится у какого-нибудь священника вашего волхв в роду – и в нем кровь полыхнет, только молиться он другому будет. А видеть – увидит, хотя и не поймет, что с ним происходит. Но ведь единицы таких-то! Или когда от Бога вашего такое приходит… то истинный святой быть должен. Видывал ты таких?

– Нет.

– То-то и оно, государь. Это ж не порча, когда ты сохнуть начинаешь, не болезнь какая, это с тебя по чуть-чуть потягивают… тем аркан и страшен, что заметить его нельзя, считай. А вовремя не распознаешь – и не помогут потом даже святые ваши. Аркан же, потому так и назван. И силу по нему потянуть можно, и затянуть его в любой момент, удавкой сделать, с шипами на горле – видел небось такую? И не выжил бы. И снять его в миг единый не получится – это уж Устинья талант, и то – сколько ей еще заплатить за такую вольность придется?

– Заплатить?

– Рука двигается?

Устя пальцами пошевелила. Те еще белые были, и кровь под ногтями запеклась, такое снегом не ототрешь, водой отмывать надобно. Но двигались исправно, хотя и чувствовались покамест плохо. О том Устя и сказала:

– Двигается.

Добряна еще раз руку посмотрела, головой покачала, подумала.

– Может, судороги еще будут дней десять, может, чуть больше потерпеть придется, но потом восстановится. А больше такого не делай без подготовки, поняла?

– Обошлось же. И рука восстановится.

– А у кого другого и отсохнуть могла. Легко. Может, сила твоя тебя оберегла, сама знаешь, непростая она у тебя. Да только больше не рискуй так.

Тут уж и Борис поежился.

– Страшно.

Устя кивнула. Сила, да.

Может, потому ей с рук и сошло, что умирала она уже? Окончательно умирала, с жизнью простилась. Вот и аркан ей поддался? А кому другому мог и не отозваться, и сорвать бы его не удалось. А все равно, она бы и еще раз так поступила! И сорок раз!

Ее любимого удавкой душить?

Дайте только до врага добраться, горло перегрызет! Руки отсохнут – так зубами обойдется!

– Умному человеку всегда страшно бывает, только дурак ничего не боится.

Страшно Борису было не просто так.

– Про беду вы сказали. А вот дальше как? Могут меня еще раз так оборотать?

– Могут, – не порадовала его Добряна. – И про то, что сброшено заклятье, знает уже ведьма или колдун… кто уж накладывал. Силы-то он теперь с тебя, государь, не получит.

– Хуже чувствовать себя будет? Али что?

– Да нет… можно восьмериком карету запрячь, можно четверней… ехать-то все одно будешь. Когда такие арканы в палатах твоих набрасывают, да не на одного человека… хорошо у тебя там, государь! Вольготно нечисти всякой!

– Ах да. Илья, брат Устюшин.

– И Жива-матушка ведает, кто еще…

Задумался Борис крепко, молчал, только по глотку из чашки отпивал.

– А можно ли обнаружить нечисть эту?

– Как ты себе то представляешь, государь? И не увидишь таких-то сразу, и не поймешь. Когда столько лет колдун… так я пока его или ее называть буду, рядом с вами… он же и причащается небось, и в храм божий ходит, и никто ничего не заподозрил… понимаешь? Ничего…

– А ты посмотреть можешь?

– Я от рощи не отойду. Тут жизнь моя, не смогу я, даже когда б захотела. Стара уж. Устя… сможет, наверное, да молода пока, опыта у нее нет, учить некому было. Приглядываться ей долго придется, даже если уговорить сумеешь, а потом еще и ко мне ездить, советоваться, и думать нам вместе – не передумать.

Борис на Устю посмотрел, девушка ресницы опустила, медленно, соглашаясь со сказанным – и просто согласие давая.

– Не надо уговаривать, Боря. Согласная я уже. Чем смогу – помогу.

– Думаешь, дурища, колдун тебя живой отпустит? – Добряна глазами зло сверкнула. Даже рука у волхвы дрогнула, сок березовый на землю пролился.

Устя только плечами пожала, ничуть за себя не переживая.

– Думаешь, я его – или ее – живым отпущу?

И такое в серых глазах светилось… упертое, твердое!

Когда б очутился перед ней колдун, не успел бы и вдоха сделать. Устя б ему зубами в глотку впилась, не хуже волчицы перегрызла бы!

– И то верно. – Борис задумался. – Так… отбор скоро. Всех в терема царские пригласят, и тебя в том числе. Фёдор-то лишь о тебе и мечтает, на другой жениться не согласится. – Заметил, как Устинью передернуло, и успокоить поспешил: – Устёна, знаю я, что Фёдор тебе не надобен. Вот тебе царское слово: выдам замуж за кого пожелаешь, только помоги! Все сделаю, чтобы защитить тебя! Найти мне эту нечисть надобно! Ведь наверняка оно со мной рядом, во дворце. Права наставница твоя, там эту гадину искать надобно, в палатах царских!

– Найду.

Нечисть искать?

Да для любимого Устя и звезду бы с неба пообещала, а тут – счастье ведь сулят, настоящее, огромное для той, которая уж и мечтать не решалась! Видеться, разговаривать, рядом быть…

Счастье!

Даже пусть не люба она ему, не надобна как женщина, да разве важно это? Когда любишь до беспамятства, не о себе думаешь, не о нуждах своих, а о любимом: пусть живой будет! Пусть счастлив… даже с другой – пусть! А она его счастью порадуется, его теплом погреется, глядишь, и деток его понянчит. Самопожертвование? Просто такое счастье, когда другого человека вперед себя ставишь. Да и куда Устинье спешить? Роща ее в любое время ждать будет!

– Дура. – Добряна хоть и ворчала, а только юную волхву насквозь видела. Жалела даже.

Что уж там, и она молодая была, хорошо все помнила…

И соловья, от счастья поющего, и как травы голову дурманят, и как глаза любимого светятся… давно уж ушла ее любовь. А поди ты – помнилось!

Борис не видит ничего, ну так пусть. Не надобно и намекать, сами поймут, а не поймут – значит, и не стоит он такой любви-то. Обойдется.

Слепому душой солнышко не покажешь, не получится.

Смолчала Добряна, о другом заговорила:

– Ты, государь, полежи еще чуток. Раз опамятовался, дальше легче пойдет. Через часок и в седло сядешь. А я покамест на двор к Устинье гонца пошлю. Пусть приедут за ней, домой отвезут. Как уж ее в палаты царские привезти – то сам решай, а к себе покамест не допускай никого. Ни жену, ни любовницу какую, ни слугу близкого – рядом твоя нечисть, совсем рядом. И к аркану привык ты, вновь его накинуть легче будет, по проторённому. Волоска хватит, капли крови…

– Одежды ношеной? – Это уж Устя спросила.

– Нет… часть человека нужна.

– Слюна?

– Тоже можно. Так что не плюйся ни на кого, государь, второй раз ведь Устиньи рядом и не случиться может.

Явно насмешничала старая волхва, но Борис не прогневался. Уходили и слабость, и боль, и ломота в суставах – давно он себя так хорошо не чувствовал. А уж когда волхва к нему наклонилась и посоветовала еще кое-что пока ни в ком не оставлять… тихо-тихо, так, чтобы Устя не слышала, Борис и вовсе себя почувствовал ровно ошпаренный. Не то что уши – нос покраснел! Даже чихнул от смущения. Стыда у этих баб нет!

– Не простынет он в снегу-то? – забеспокоилась Устя.

Она ж Бориса сгрузила там, где он с коня упал, а дотащить тяжелого мужчину двум бабам и не под силу было.

– Здесь он уже под защитой Живы-матушки, здесь Ее воля. И моя немножечко… ничего с ним не будет. Полежит, да и встанет.

Устя кивнула, дыхание перевела.

– Хорошо, когда так-то…

– Хорошо. – Добряна Усте ковшик протянула, сама встала, снег стряхнула. – Пойду я. А вы приходите, как он на ноги встать сможет.

И ушла.

Устя наедине с царем осталась.

– Нет нигде ее.

– Не видели.

– Вроде как похожая девушка с каким-то мужчиной говорила и с ним ушла. А что за мужчина – парень у коновязи не знает.

Михайла только зубами скрипнул.

– С незнакомцем Устя не уехала бы. Не она то.

– Может, знакомый кто? – задумался Истерман.

– Чтобы царевича прогнал? Что – сюда государь пожаловал?

Рудольфус только фыркнул недоверчиво. Государь? Да как поверить в такое?

– Нет, конечно. Но куда-то ж она делась? А Федька спит… Что б такое Заболоцким сказать?

– Может, на подворье к ним послать? – Михайла точно знал: случись Усте убежать, она домой пошла бы. Как в тот раз.

– И пошлю, – согласился Руди. – Ну хоть трупа нет, и то радость. И руки у Федьки чистые…

Последние два предложения он почти про себя произнес, но Михайла услышал. И вздрогнул.

Его Устя – и в лапах Фёдора! Бьется, пытается вырваться, хрипит пережатым горлом, а Фёдор все сжимает и сжимает ладони… Так явственно картина эта представилась, что мороз по спине побежал.

Если с Устей хоть что, хоть волосок с головы ее упадет…

Убьет он этих тварей. И в бега подастся! Не впервой!

– Илюшенька, а можно вот это? Для Вареньки?

Маша была счастлива. Вот она – радость ее, стоит рядом, на ткани смотрит… видно, что в тягость все эти тряпки ему, но ради Маши готов и на такой подвиг. А ткань действительно красивая, птицами заморскими расшита, невиданными, и тоненькая, из такой для Вареньки платье бы выкроить…

Илья невесту к себе поближе притянул.

– А на тебе бы то платье куда как краше было.

Маша так вся и заалела от его слов.

– Что ты!

– Ты у меня вон какая красавица, а в нем еще краше будешь. Для меня. Сделаешь?

Видел он такое у Маринушки. И… царица его прогнала, ну так хоть что полезное для себя взять.

Когда женщина, да в чулочках кружевных, да в рубашках тоненьких, прозрачных – очень даже красиво. И действует так… снимать все то в одно удовольствие.

Машенька, конечно, не царица, ну так он сам ей расскажет, что им обоим нравиться будет. Плохо, что ли? Когда жене муж в радость, а мужу – жена?

И ведь не так много сил для того надобно, уж не поленись, скажи женщине, что тебе нравится. Она и сама для вас обоих постарается, ну и ты поможешь немного. Для себя ведь! Не для другого кого!

Маша, вся пунцовая, закивала, и Илья попросил ткань отрезать. Так, чтобы на двоих ЕГО женщин хватило, и на жену, и на дочь… Немного времени до свадьбы осталось, дни считаные, ну так рубашку сшить – не тяжко. Чай, не платье лембергское, вот уж где по тридцать метров ткани на себя дуры наворачивают. Стоят потом во всем этом колоннами нелепыми, двинуться не могут.

Но вот чулки шелковые да с бантами… это правильно! Есть в иноземщине, что взять, только брать с большим разбором надобно.

Чулки – можно.

А платье, в котором шелохнуться нельзя, да парики с мышами пусть себе оставят. Наши бабы и в сарафанах куда как краше будут!

Если б Илье сказали, что его мысли – результат бесед с сестрой, не поверил бы никогда.

И не говорила с ним Устя о таком, считай, и не навязывала, и не учила, да и не надобно было. Когда мужчина не дурак, ему и намека хватит. А Илья дураком и не был.

Управляемым? Безусловно. Но не дураком. И что жену надобно любить и баловать, тогда и дома все хорошо будет, сообразил, и на отца с его любовницами нагляделся. Ни к чему ему такое.

Как захочет он на стороне сладенького, так в другом месте себе его найдет.

А гадить, где живешь, – глупо!

Якоб Дрейве улыбнулся себе под нос.

Кое-что он слышал, кое-что понял… что ж. Хорошая пара будет. И Илья вроде как неплохой… можно на разных языках говорить, в разных странах вырасти, все одно – в делах любовных люди друг друга всегда поймут. Завистливым да глазливым Якоб не был никогда, вот и мысли у него светлыми были. Пусть у этой пары все хорошо сложится.

– Боярышня, я уж тебе по гроб жизни должен, не знаю, как и расплачиваться буду. А ведь и еще тебя просить придется… и за поиск нечисти той как расплачиваться буду – не знаю.

– Не надобно мне ничего. Через пару дней закончатся Святки, у моего брата свадьба будет, а ты, государь, как раз и отбор объявишь для царевича. И меня позовут.

– Позовут, Устёна. А я с Федькой поговорю, чтобы хвост прижал. После сегодняшнего ничего он себе не позволит.

Устя головой качнула:

– Не надобно, государь, покамест не надобно, справлюсь я и сама, а потом видно будет. Неуж ты, государь, брата не окоротишь, если он руки распустит?

– Знаю я, Устёна, и сама за себя постоять сможешь, только и меня не лишай возможности помочь да поддержать. Ты мне помогла, а я тебе не откажу никогда. И чего ты меня опять государем величаешь?

– Потому как государь ты. Разве нет?

– А ты волхва, так что ж теперь?

– Не волхва я. А что сила проснулась… так то бывает.

– Понимаю. – И спросил, не удержался: – Устёна, неужто никто не люб тебе? Федька, понятно, сокровище, которое врагу бы подарить да в прибытке остаться, но ведь мог у тебя и мил-друг быть? Неужто никто к сердцу не припал?

Устя, как и любая женщина, прямо на вопрос не ответила.

– К чему тебе, Боренька, тайны девичьи?

– Должен ведь я тебе. Обещал – за Фёдора ты не пойдешь, когда сама того не пожелаешь. А вдруг есть у тебя кто на примете? Так я посодействую, сам сватом буду, уж не откажут мне ни твои родные, ни его?

– Ни к чему тебе то, Боря. Не надобно.

– Как захочешь рассказать – и помогу, и выслушаю, слово даю. А до той поры… отбор я объявлю. Про тебя и так все знают, про симпатию Федькину, ты-то всяко в палаты царские попадешь. Вот и ходи, где захочешь, приглядывайся. Найди мне эту гадину, Устёна! Христом-богом прошу, найди!

– А как это близкий кто окажется? Добряна сказала – рядом эта тварь?

– Это – не близкий. Даже если рядом со мной… таких тварей травить надобно, выжигать, уничтожать! И… кто у меня близкий-то, Устёна? Жена разве что. Любава мне никогда родной не была, да и сама не хотела, Федька тоже мне братом не стал по сути, по названию только. Не бойся задеть меня, нет у меня настолько родных и дорогих, просто нету. Отец и матушка умерли, дети не народились покамест, вот и весь сказ.

– И что я доказать смогу?

– И не понадобится доказывать, даже не сомневайся!

– Отчего не понадобится?

– Как ты заподозришь кого, мне достаточно будет этого человека на охоту вывезти да сюда привезти. Не сможет в рощу войти? Значит, верно. Уж Добряна-то супостата распознает. А как она пойти к нему не сможет, мы его сюда притащим.

Устя голову царя поддержала, еще немного сока березового ему споила.

– Хороший план, государь. Главное, ты к себе пока никого не подпускай, даже жену твою… уж прости.

– Не подпущу, коли обещал, но Марине то проклятие первой невыгодно было. К чему ей мое бесплодие, ей бы наоборот, плодородие?

– Не говорю я, что она виновата. – Устя даже ладонью шевельнула. – Но рядом с ней девка может быть сенная, чернавка какая… или еще кто, чужаками приставленный.

Борис вспомнил, о чем ему волхва сказала, – да и смирился. И сам не станет он рисковать, и женой не рискнет.

Маринушка…

Не она это. Ей выгодно было, чтобы наследник появился, да побыстрее… понятно, приворот – могла она сделать. Могла бы, когда б умела. И послушание тоже… Какая баба не мечтает мужем править да командовать? У некоторых и получается даже.

Но бесплодие?

Но силы жизненные пить? До смерти его доводить?

Маринушке то первой невыгодно. Вот и весь сказ.

– Устёна, ты мне встать не поможешь? Вдруг получится?

– Сейчас попробуем, только сок допей. Вот так, теперь обопрись на меня крепче… не сломаюсь я. – А что счастье это, когда любимый мужчина обнимает, руку его чувствуешь, тепло его, дыхание… о том промолчим. И улыбку неуместную спрячем, счастливую. – И пойдем, с Добряной поговорим еще…

– И то… пойдем.

От Маринушки всегда пахло возбуждающе. Мускусом, терпким чем-то…

От Усти полынью пахло, душицей, чабрецом… травой веяло, запахом луга летнего.

Вовсе даже не возбуждающий запах, а все равно вот так идти рядом и девушку обнимать – неожиданно приятно было.

Хорошая она… боярышня Устинья.

А что волхва, так у каждого свои недостатки. Он вот и вовсе царь, так что ж – не человек он теперь?

Анфиса Утятьева дурой никогда не была, потому понимала – оттолкнуть мужчину легко, приманить куда как сложнее.

Сколько сил она потратила, к себе Аникиту Репьева приманивая, сколько труда! А что!

Добыча-то знатная!

Молод боярич, да неглуп. Собой не слишком хорош?

Есть такое, на сомика он походит слегка: усики глупые, глаза навыкате, подбородок чуть скошен, да и зубы у боярича плоховаты. Но с лица-то воду не пить, ее красоты на двоих хватит, а усики и сбрить можно, невелика беда!

Зато род Репьевых богат и силен. Боярин Разбойный приказ возглавляет, к государю близок и доверием его пользуется, боярич – старший сын, в свою очередь боярином станет и сейчас уже управлением поместьями занимается, неглуп он. Анфиса не просто так себе мужа подбирала, ей супруг нужен был такой, чтобы она за ним как за стеной каменной. Кто-то в муже красоту ищет, кто-то богатство, а кто-то по древности рода судит.

Анфиса понимала – пустое это.

Красота – завтра оспой заболеешь али еще чем или ударят тебя, и конец всей той красоте. Преходящая она, ей ли того не знать, с ее-то личиком?

Богатство? А тоже всякое бывает. Недород, неурожай, беда какая – и протекут деньги между пальцами. Так и поговорка есть: вдруг густо – вдруг пусто[7].

Было богатство – и не будет его. Случается. Только когда муж умный, он его заново заработает, а когда дурак, и нового с ним не прибудет, и то, что есть, – все растратит. А древность рода и вообще глупость несусветная, ей ту древность на кровать не постелить, в тарелку не положить. Пусть этим отец тешится, сама Анфиса мудрее рассуждала, хоть и по-женски.

Вот и сейчас не просто так ресничками хлопала, в плечо мужественное бояричу плакалась.

– Беда, Аникитушка! Ой, беда горькая, откуда и не ждали!

– Что случилось, Анфисушка?

Как уж себе Аникита невесту выбирал, кто его знает, что он важным считал, что обязательным? Но Анфиса ему понравилась. А и то – красива собой, неглупа, приданое хорошее, а что род не слишком старый, так у Аникиты Репьева предков на троих хватит, еще и соседу одолжить можно будет.

Так и сладилось потихоньку.

Между собой-то молодые уж сговорились, Аникита хотел по весне идти руки Анфисы просить у отца ее. Да со своим поговорить, кто знает, как боярин Репьев решит?

– Аникитушка, меня батюшка на отбор отправляет! К царевичу!

И слезы жемчужные потоком хлынули.

Аникита даже растерялся сначала, потом осознал, что добычу у него отнимают, плечи расправил.

– Не бойся, любимая. Когда захочешь – вмиг тебя увезу!

Анфиса головой так замотала, что только коса золотая в воздухе засвистела.

– Ты что, Аникитушка! Отец проклянет! Матушка… на иконе… Боязно мне, страшно!!!

С этим мириться пришлось.

– И твой отец еще что скажет?

Аникита призадумался.

Увезу – это первый порыв был, а вот второй, когда подумал он… Действительно неглуп боярич, ой, не зря его Анфиса выбрала.

Когда подумать о будущем опосля увоза невесты – боярин Репьев взбесится. Есть и у него своя слабость маленькая: не любит он, когда о его семье все судачат кому ни попадя. Скандалов не любит, шума да гама…

Ежели сейчас Аникита себе невесту увозом возьмет, вся Ладога год судачить будет. Отец взбесится, тут и наследства лишить может, и много чего… Гневлив боярин, а Аникита сын не единственный. Всяко сложиться может.

И родители Анфисы тоже…

Родительское проклятие – штука такая, на нее, как на вилы, нарываться никому не захочется.

Вместо удачливого боярича, которому половина Ладоги завидовать будет восхищенно, вмиг можно изгоем оказаться, да еще с таким грузом, как проклятье. Не надобно ему такого. А только что любимой сказать? Это ж девушка, сейчас себя героем не покажешь, на всю жизнь опозоришься, трусом на всю Ладогу стольную ославят!

Анфиса первая заговорила, когда поняла, что осознал боярич происходящее да обдумал хорошенько:

– Аникитушка, не хочу я за царевича замуж, я за тебя хочу, тебя люблю одного. Попробую я от отбора увильнуть, отца уговорить, а когда не получится, съезжу в палаты царские, да и вернусь обратно? Ты же не осердишься?

На такое? Когда ты и не знал, что сказать, что выдумать, а тебе выход хороший предлагают?

Аникита только в улыбке расплылся, став окончательно похожим на сомика.

– Что ты, Фисушка! Умница ты у меня!

– У тебя? Правда же?

– Конечно! Люблю я тебя, ладушка моя, красавица, умница…

И какой женщине ласковые слова не приятны? Вот и Анфиса млела, не забывая своего Аникиту хвалить за ум, за благородство.

Так и до свадьбы по осени договорились, и имена деткам будущим выбрали.

А что в уме держали?

Анфиса точно знала: когда на отбор она попадет, все сделает, чтобы за царевича замуж выйти. Но к чему сразу такого выгодного сомика-то отталкивать?

Сом – рыба умная, ее столько времени ловить пришлось, сейчас отгонишь, потом не приманишь.

Нет уж, посиди-ка ты пока на крючке, там посмотрим, на сковородку тебя али на уху.

Аникита держал в уме, что неглупа Анфиса, изворотлива. А бабе это и надобно. Когда поженятся они, в доме у него лад и тишь будут, но за женой приглядывать надобно будет, хотя оно и так понятно. Красивая жена – искушение многим. Ей и похвастаться хочется, и в то же время оберегать свое счастье надобно, чай, только уродины никому не надобны, а на красавицу желающих много.

Ничего. Слышал Аникита про симпатию Фёдорову, про нее, почитай, уж вся Ладога переслышала, уж и судачить перестала. Даже когда Анфиса на отборе и окажется, не угрожает ей ничего.

Он-то умный, у него все хорошо будет. И друзья его на Анфису Утятьеву обзавидуются. Красивая да умная баба – это не каждому под силу, а вот он сможет! Он-то и не с таким справится. Точно.

Как ты, дорогая, первого сына назвать хочешь? По батюшке моему?

Умница!

Кого патриарх Макарий к себе не ждал, так это государя.

Ладно б его государь к себе вызвал, а то сам пришел. В одежде простой, усталый, словно по кустам его таскали за волосы, под глазами круги синие, губа прокушена.

– Прости меня, Макарий, коли обидел чем.

Патриарх едва как стоял – не упал.

– Что ты, государь! Случилось чего?

– Случилось, Макарий. Уснул я у себя да сон увидел. Видел я во сне сам не знаю кого… светлое что-то… он мне и сказал, что бездетность государыни – то кара за грехи мои.

– Грехи твои, государь?

– Сказал он, что обет мне на себя взять надобно, а как выполню его, так проклятие и снимется, и детки будут у нас.

– Хм-м-м… может, и так, государь.

Макарий-то свято уверен был, что дело в рунайке, но что смысла государю перечить? Хочется ему обет на себя взять – так и пусть, хоть что-то, глядишь, в разуме его очнулось, уже радостно. Для веры Христовой то полезно будет…

– А какой обет-то, государь?

– А вот такой, Макарий. Месяц бороду не брить, не стричься, самому одеваться-обуваться, к жене не прикасаться. Тогда и зло уйдет.

Видывал Макарий и почуднее обеты, этот еще ничего так себе, одобрить можно.

– Почему и не попробовать, государь?

– А еще построить в четырех концах Россы четыре храма. Прикажу я на то деньги из казны выделить. Прости, что раньше не соглашался.

– Благое дело, государь, – тут же одобрил патриарх.

Чудит царь-батюшка! Да и пусть его, главное, чтобы в правильном направлении чудить изволил.

– И каждое утро на молитве в храме стоять, и каждый вечер.

– Государь! – Макарию ровно по сердцу медом прошлись, до того хорошо стало, он уж и не мечтал о таком-то благочестии! А государь не солжет, слова своего не нарушит, а на него глядя, и народишко поумнеет чуток, известно же, куда царь, туда и золотарь!

– Месяц так поступать надобно, Макарий. А храмы – как построятся, так и будет мне счастье человеческое. Указ подпишу, деньги из казны выделю, далее определить надобно, где они заложены будут… С этим ты справишься, а мне расскажешь.

– Конечно, государь. Когда такое, когда Господь тебе волю свою изъявил, не нам спорить, помогу я тебе с обетом твоим, чем смогу.

– Помоги, Макарий. Сын мне нужен, наследник. А коли мара все это… коли обман… так Фёдора женить надобно, и побыстрее, нечего тянуть с важным делом.

– Правильно, государь. – Макарию и второе радостно было, все ж родня он Раенским.

– Про обет завтра с утра объявим. А как святочная неделя пройдет, как женить можно будет, так и отбор объявим. Пусть девки съезжаются… это не на один день занятие, глядишь, по весне и оженить Федьку получится.

– Правда твоя, государь. Так и сделаем.

– А сегодня я в храме переночую. Помолюсь.

Макарию только перекреститься и осталось.

Сколько лет и не надеялся он, что на государя благодать такая снизойдет! А ведь каков царь, таков и народ, про то всем ведомо. Когда государь в храмы ходит редко, благочестия не проявляет, народишко тоже расхолаживается. Такой уж он… народ! Но ежели государь решил, кто голос поднять посмеет? Кто хоть косо посмотреть рискнет?

Многое о Борисе сказать можно, и непочтителен он, и гневлив бывает, и в храме Господнем нечастый гость, а только Россу он крепко держит, поди, не хуже Государя Сокола. При отце-то его бунты бывали, и людишки пошаливали, а сейчас уж какой год тихо все. Тати случаются, да ловят их, а бунтов и вовсе не было уж лет десять, а то и больше даже.

А если еще царице затяжелеть удастся после обетов его?

Ведь и такое бывает… Макарий вовсе уж дураком не был, трактаты медицинские почитывал и знал оттуда, что ежели каждую ночь да каждый день баловаться играми любовными, то детей может и не получаться, а то и слабенький ребенок будет. Ох, не просто так посты держать надобно![8]

А вдруг получится все?

Борис на патриарха глядел – улыбался.

Добряна ровно в воду глядела, как она сказала, так по ее и вышло. И Макария она словно вживую видела – предсказала, что согласится он с радостью, и что Борису делать – тоже сказала.

А нет пока другого выхода.

Ежели получат враги его волос, или кровь, или еще что…

Второй раз с него ошейник могут и не успеть сбросить. Не станет он так рисковать.

А в храме…

То Добряна посоветовала. Объяснила она, что старая вера с новой не враги… когда служители дураками не окажутся да фанатиками. Потому, чтобы Бориса точно вновь не захомутали, надобно ему в храме три ночи переночевать.

В роще тоже хорошо было бы, но нельзя ему сейчас такое открыто показывать.

Ничего. Храм тоже подойдет, когда с молитвой, с верой, с размышлением… Верует ведь государь-батюшка в Бога? Верует.

Вот и пусть три ночи в храме ночует. Молится, о божественном думает, а там и пост кончится, и план их действовать начнет.

Сейчас он Устинью до двора Апухтиных отвез, проследил, как она на подворье вошла, а уж там он за девушку не волновался, там она и к себе на подворье пошлет, и приедут за ней, и расспрашивать не станут лишний раз, все шито-крыто будет. А как отбор объявят, так и придет их время действовать.

Скоро, уже очень скоро – и было Боре радостно. И ошейник сняли с него, и злодея найти обещают, и Устя рядом будет… При чем тут Устёна? А может, и ни при чем, просто радостно с ней и хорошо, и думать о ней приятно, и Боря ей за спасение и помощь благодарен. Вот!