Эпилог

И снова все повторялось, как тогда: альпийское солнце, освещающее суровую и аристократичную в этой суровости горную страну, бездонное небо, какое бывает только в швейцарском мае, и тот неуловимый, но явственно ощущаемый повсюду тонкий запах недалеких снежных вершин. И от этого запаха на душе становилось легко, мысли приобретали почти нереальную кристальную ясность, а руки невольно тянулись к рукам того, кто еще так недавно казался потерянным навсегда.

Даже теплые, розоватого оттенка стены замка, прежде казавшиеся Жаклин несколько бутафорскими, теперь излучали по-настоящему живое тепло, и, проходя бесчисленными переходами, ведущими от одной бойницы к другой, она, словно случайно, суеверно старалась коснуться их. Пусть ее счастье, доставшееся так трудно и больно, останется таким же неизменным и незыблемым, как эти древние стены. Она даже не смотрела налицо шагавшего рядом Жана, ибо чувствовала в нем сейчас то же радостное восприятие мира, которое неожиданно пришло и к ней.

Пройдя мимо бассейна, в голубоватой воде которого плескалась какая-то не отпускавшая друг друга даже в воде парочка, они на мгновение оказались под сводчатой аркой, декорированной зеленым бархатом мха, и тела их коснулись друг друга.

— Это сон? — еле слышно пробормотала Жаклин, и средневековая акустика отозвалась вечным и гулким «он».

— Это мы, — твердо ответил Жан, даже не пытаясь обнять ее и наслаждаясь тем легким прикосновением, которое подарил им этот узкий полутемный проход. После всего, что им пришлось пережить, Дюбуа отчетливо понимал, что даже простое прикосновение к любимому телу уже есть великое счастье и поэтому грешно торопить события, сразу желая большего. — Это мы, — повторил он еще раз, чувствуя на губах странный вкус этого незнакомого ему доселе слова. — И как бы то ни было, мы будем теперь всегда… — И невесело добавил: — По крайней мере, в малыше.

Упоминание о Жан-Поле сразу спустило Жаклин с ярких альпийских небес, столь близких самому раю, на шуршащий под ногами гравий.

— Но ты же понимаешь, что я не могу… Ничего не могу… — Они вышли из-под арки, и слепящий солнечный свет упал на лицо Жаклин, заставив ее болезненно прищуриться. — Я не могу ни взять его с собой, ни даже позволить ему называть себя мамой.

— И жгучее желание немедленно увидеть сына вдруг охватило ее; она почувствовала свою ужасную вину за то, что по приезде в Рутенберг почти не виделась с мальчиком, полностью отдавшись ощущению близости Жана. — Пойдем же, пойдем к нему прямо сейчас? — И, схватив прохладную ладонь Дюбуа, она потащила его по бесконечным переходам. И снова в этом сумасшедшем беге — по гранитным ступеням, по одуряюще благоухавшим весенним оранжереям, по искусственным подъемным мостикам и крытым внутренним дворикам — ей казалось, что этот бег происходит в каком-то непрекращающемся ни на секунду счастливом сне, но пробуждение будет ужасным. Впереди уже светлело пространство спортивной площадки с теннисным кортом.

— Подожди. — Прохладная рука легла на ее лоб, покрывшийся испариной, несмотря на обычную здесь температуру в восемнадцать с половиной градусов по Цельсию[7].

— Ты вся дрожишь. Нельзя появляться перед ребенком в таком состоянии. Как бы то ни было, ты его мать. И ты… ты должна учиться ею быть, несмотря ни на что. А это трудная учеба… И бесконечная. — Жаклин на секунду прижалась лбом к крепкому плечу Жана под черной хлопчатобумажной футболкой. — Ну вот, умница, а теперь пойдем.

На чуть уменьшенном по сравнению с традиционным корте царила мадам Брассер, чьи подачи и выходы к сетке обнаруживали не только подлинную страсть к игре, но и великолепные способности в ней. Гладкие тугие икры Элен блестели, а ее светлые волосы вспыхивали на солнце, открывая азартное, но одновременно сосредоточенное лицо. Комиссар Ферран явно играл здесь не главную роль, но, похоже, эта роль ему очень нравилась.

Все это Жаклин как бы мимоходом заметила своим натренированным взглядом, еле сдерживая себя, чтоб не побежать к судейской вышке, сидя на которой, Жан-Поль повизгивал от удовольствия при каждом ударе ракеткой по мячу.

Какое-то мгновение она заставила себя простоять молча, глядя снизу вверх на поглощенного созерцанием игры малыша. Она, словно в первый раз, увидела его ротик со сверкающими зубками, его круглые плотные ножки в крошечных кроссовках, его жадно воспринимающие жизнь глаза — и внезапно поняла, насколько же гармонично он воплотил в себе черты их обоих.

— Жа-а-ан! — тихонько, чтобы малыш не испугался и не свалился с высокого сиденья, позвала она.

Он с недоумением посмотрел вниз, скользнул по ней непонимающим взглядом и снова с упоением заколотил ножками по сверкающему никелю ступенек судейской вышки.

«Что я для него?» — с привычной горестью подумала Жаклин. С момента его рождения эта убивающая всякую радость, плоская бесцветная мысль настолько въелась в ее душу, что теперь уже не приносила прежнего острого страдания, а только привычно сжимала сердце. И бороться с этой привычной болью было бессмысленно. Но сейчас, почти машинально подавляя знакомую тупую боль, она вдруг услышала прямо над своим ухом веселое и уверенное: «Привет, малыш!»

А у нее никогда не было и не могло быть этой веселой уверенности… В своем непродолжительном общении с сыном она постоянно колебалась, сомневалась, может, даже боялась — и это давало свои печальные плоды: Жан-Поль относился к ней ласково, но не больше. А на этот бодрый голос малыш отреагировал моментально: забыв об игре, он протянул ручки к стоявшему за ее спиной Жану.

— Жан! — закричал он. — Жан! — И с не меньшим, чем от созерцания игры, энтузиазмом снова топнул ногой по ступеньке.

— Иди-ка сюда, разбойник! — Дюбуа подставил сыну широко распахнутые руки, и тот, не колеблясь, спрыгнул с вышки в их тепло и уверенность. — Пойдем, я дам тебе самому помахать настоящей ракеткой.

— Жаклин не отрываясь смотрела на них, сознавая, что ощущение нереальности происходящего постепенно сменяется радостным и простым чувством возвращения к обыкновенной жизни.

После того, как Жан-Поль вдоволь намахался ракеткой и даже от старания рассадил себе коленку, они втроем сидели на небольшой площадке кафе, расположенного во внутреннем дворике, и через лозы дикого винограда наблюдали за играющими.

— И все-таки ты восхищен ею, — ревниво заметила Жаклин.

— Кем? Элен? Да, она играет блестяще, а это всегда привлекает. Но ты, надо заметить, плохой сыщик, моя дорогая.

— При чем тут я? — удивилась Жаклин, отбирая у Жан-Поля шестой кусок сахара, который он уже собирался опустить в свой чай.

— А при том, что ты сразу же должна была заметить, что играет она сегодня так блестяще неспроста.

— То есть?

— Разве ты не видишь, как между нею и комиссаром сверкают электрические разряды?

— Что-о-о?!

— Именно так. Посмотри-ка. — Жан, приобняв Жаклин за нагретые обнаженные плечи, легонько подтолкнул ее поближе к еще светлым и нежным виноградным листьям. И через несколько минут она была вынуждена согласиться с его утверждением, показавшимся ей на первый взгляд столь нелепым.

Пара на корте почему-то напомнила ей когда-то виденную во французском зоопарке картину ухаживания друг за другом стареющей львиной четы; Ферран, как тот пожилой, уже все понимающий, но еще много могущий царственный зверь, охотно подчинялся всем капризам своей подруги, а она, вдохновленная этим пониманием и вернувшейся молодостью, превосходила саму себя. Жаклин не могла оторвать глаз от пары, сумевшей так изящно и достойно выразить свои чувства в простой игре…

Партия заканчивалась.

— Только не вздумай выдать тайну! — улыбнулся Жан, когда комиссар и Элен, обмахиваясь бейсболками и счастливо улыбаясь, направились в сторону их столика.

— Может, они сами еще не до конца осознают ее.

— И все-таки, несмотря на этот начинающийся роман, мне бы очень хотелось снова оставить Жан-Поля на их попечение, потому что…

Но Дюбуа не дал ей возможности договорить:

— Потому что вот уже третий час мы с тобой хотим остаться наконец наедине.

— Да, — ответила Жаклин, и, может быть, впервые ее лицо залил румянец не смущения, а откровенного желания. — Но малыш… — Чувство вины перед сыном все-таки не отпускало ее.

— Разве дело в том, держишь ты его на руках или нет? Дело в той любви, которую мы с тобой испытываем к нему и которая делает его сильнее и защищеннее в этом жестоком мире.

— О да! — И, уже не стесняясь присутствия ребенка, Жаклин закинула уставшие от одиночества руки на шею возлюбленного и не разомкнула их даже тогда, когда на террасе появились запыхавшиеся игроки.

Мадам Брассер нагнулась к малышу:

— Мне кажется, что тебе пора немного поспать, Жан-Поль. Пойдем, я уложу тебя в твою симпатичную кроватку. Обещаю, что сегодня ты непременно увидишь замечательный сон.

— А дед? — капризно протянул Жан-Поль, еще никогда в жизни не бывший центром внимания такого множества людей и вдруг почувствовавший к этому вкус.

— Разумеется! Разумеется, дедушка пойдете нами, ведь он тоже хочет увидеть какой-нибудь не менее замечательный сон, — улыбнулась Элен, и при этих словах комиссар не смог сдержать улыбки, которую он, впрочем, тут же спрятал в свои густые усы.

Дюбуа потрепал сына по волнистым волосам.

— Иди же, а когда проснешься, опять будем учиться играть.

И это оказалось решающим доводом.

Посидев еще какое-то время, не в силах разнять рук, Жаклин и Жан спустились с террасы и направились в сторону видной издалека, переливающейся всеми цветами радуги стеклянной крыши.

Жаклин, сама того не замечая, ускорила шаг.

— Зачем ты торопишься? — тихо, но властно остановил ее Дюбуа. — Последние шаги — самые! сладкие… — И они пошли медленней, изредка легко касаясь друг друга бедрами. Жаклин охватило странное чувство, будто ноги ее ступают не по дорожке, выложенной мраморными, в лиловых прожилках плитками, но утопают в благоуханных райских травах, а серебристые облака машут им крыльями, словно ангелы.

Но, войдя в зал, где, казалось, все оставалось таким же, как в ее последнее посещение, Жаклин ощутила себя неуютно. Чувствовалось, что в этом доме давно не живут.

— О-о-о! — выдохнула она, и все мучения последних лет снова стальным обручем стиснули ее разум и чувства. Она неуверенно провела рукой по белому шелку обоев и увидела, что за ее пальцем тянется светлый узкий след. — Как долго нам пришлось возвращаться сюда…

— Но мы вернулись. — В голосе Жана не было ни печали, ни сожаления. — И это главное. И мы научились не обращать внимания на многое, если уверены, что впереди нас ждет счастье. — Он сел прямо на пол у ног Жаклин и взял ее за руку, пытаясь привлечь к себе, на ковер, ворс которого стал похож теперь на шерсть породистой, но неухоженной собаки.

— Может, лучше пойдем наверх? — В ней на долю секунды ярко вспыхнуло воспоминание об их первой близости там, среди роскошных экзотических растений.

— Боюсь, что там картина будет еще более неутешительной, и вообще… не надо повторений. Мы еще достаточно молоды, чтобы не искать их. — Холщовое платье, купленное в одном из самых дорогих бутиков Амстердама, медленно опустилось к ее ногам. Жан долго, с нескрываемой страстью, рассматривал ее тело, не делая ни одного движения.

— Ты смотришь на меня так, будто видишь в первый раз, — пробормотала она, видя, как ее грудь розовеет от одного его взгляда.

— Да, — без тени улыбки ответил Жан, — так я действительно вижу тебя впервые. Тебя, мою жену… Мать моего сына… Женщину, которая вынесла ради меня много, слишком много испытаний…

— Разве может быть слишком много, если любишь!? — вырвалось у Жаклин, и она одним движением опустилась рядом с Дюбуа на колени. Только сейчас, в двадцать семь лет, она вдруг поняла, что испытывает женщина, когда ее сжигает настоящая страсть: не то стыдливое любопытство, которое она прикрывала бравадой опытности здесь два года назад, не тот порыв отчаяния, в котором она отдалась ему, старику с молодыми глазами, в своей амстердамской квартире…

И даже полная нежности ночь, которую они провели в старой гостинице Алкмара, не могла сравниться с происходящим сейчас, когда не она руководила своим телом, как бывало всегда, а оно само, торжествующее и свободное, повелевало не только ее движениями, но и ее душой.

— Возьми же меня! Возьми скорей, — шептала она в его пахнущие солнцем и горным ветром волосы, но Жан, казалось, погрузился в транс и только слегка касался ее своим сильным телом, даже не снимая одежды. Жаклин не знала, сколько времени прошло в этой молчаливой пытке; ей казалось, что минули не минуты — века. Неожиданно, как электрическим током, ее ударила страшная, показавшаяся ей невозможной и даже кощунственной мысль: он не может. После того, через что пришлось ему пройти в клинике Центра, после всех этих операций… Кто измерил внутренние ресурсы организма, пусть даже такого сильного? И если душа его выдержала эти страшные испытания, то тело, возможно, сдалось… Горячие слезы обиды и боли упали на обнимавшие ее руки.

— Жан! Я все равно… Все равно буду… с тобой, — не смея вымолвить «твоей», зашептала Жаклин, зная, что теперь ничто на свете уже не может разлучить ее с любимым. — Мне все равно, как ты… что ты… Ты был и останешься единственным…

Ответом ей было только еще сильнее сжавшее ее дрожащие плечи объятие, и она с ледяной тоской подумала, что ее предположение оказалось правдой.

— Прости меня, Жан…

Но под его спутанными темными волосами неожиданно сверкнула белозубая победная улыбка, и Жаклин услышала смех… Смех, которым не могут смеяться потерявшие свою мужественность мужчины, смех, который мгновенно уничтожил все опасения и открыл перед нею двери в еще так мало знакомый мир настоящего женского счастья…


К вечеру, когда следы их тел остались не только на ковре, но и на диване, и на кожаных креслах, и даже на широком письменном столе, Жан поднял глаза к стеклянному потолку, сквозь который комнату затоплял густой и желтый предзакатный свет, который, как казалось им обоим, благоухал терпким и крепким медом высокогорных лугов.

— Ты возвращаешься в Амстердам послезавтра? — спросил он, и Жаклин даже в той блаженной плывущей истоме, за которую, казалось, не могло проникнуть ничего постороннего, почувствовала легкий укол горечи. Зачем он напомнил ей о ее несвободе именно сейчас? Сейчас, когда впереди у них еще столько часов близости и блаженства?

— Но, Жан, ты же знаешь, что пока я не могу иначе…

— Я не об этом. Это твое право. Я хотел поговорить о Жан-Поле.

— Что же говорить о нем? Нет, лучше не говорить вовсе.

— И все-таки. Надеюсь, ты знаешь, сколько мне лет?

— Да.

— И знаешь, что у меня есть все, что может быть у мужчины в моем возрасте: положение, деньги, возможности дальнейшего роста, любовь, даже, пожалуй, несмотря ни на что — здоровье.

— И?

— И сознание того, что, имея все это, чудовищно оставлять своего сына с чужими людьми.

— Дед его обожает и, кажется, взаимно…

— Мальчику нужен отец. Отец, а не дед, пусть даже самый лучший на свете.

— Но ты не сможешь быть и рядом со мной — и рядом с ним. Моя работа полна непредсказуемости и… риска.

— Неужели ты еще так мало веришь в мои способности? — рассмеялся Жан и сделал обиженное лицо. — Кажется, я ни разу не давал тебе к этому повода. — Рука его скользнула вниз по ее прохладному бедру.

— О нет, но…

— Значит, никаких «но», и ты завтра же скажешь Феррану, что малыш после твоего отъезда останется со мной. В конце концов, сейчас это даже модно, чтобы с ребенком сидел отец.

Вместо ответа Жаклин закрыла глаза. Чувство счастливой нереальности снова стало окутывать ее своими чарами, и, отдаваясь ему теперь без боязни, с восторгом, она улыбнулась, отныне твердо зная, что если у ее сына и не будет матери, то будет отец. И какой отец!

— И все-таки это сон, — пробормотала она.

— Что ж, о том, что сон бывает невозможно отличить от яви, говорил еще Декарт[8].

И ты как профессор философии должна это знать.

— Но какой-то способ их различать все же должен быть! Иначе все бессмысленно.

— Конечно, он есть, — прошептал Жан, легко коснувшись губами ее груди, — и все влюбленные мира знают его. Знаем и мы с тобой…

* * *

Жаклин и Жан спали. Стены старого замка хранили их покой. Прозрачная альпийская ночь, со вздохами ветра, переливом колокольчиков и струящимся лунным светом, мягко опустилась на край стеклянной крыши и распростерла над влюбленными свое волшебное покрывало, под сенью которого не бывает ни горя, ни слез.

Загрузка...