КНИГА ПЕРВАЯ РАЗМЫШЛЕНИЯ В ДОЖДЛИВЫЙ ДЕНЬ

I

22 апреля 1933 года

Они родились в один день в больницах, которые находились в четырехстах милях друг от друга. Было уже поздно, когда Деймероны вошли в холл Фэмили Хоспитал, расположенного в загородной части Кливленда. Они направлялись в Луизиану, и у них не было своей собственной акушерки. И не было никого, кто бы мог принять новорожденного, за исключением прислуги.

Главным врачом был доктор Фирмин, молодой выпускник Толедской медицинской школы, который обосновался здесь.

Серьезное поведение маленькой измученной женщины, Мэг Деймерон, было полной противоположностью манерам ее мужа Роберта. «Зовите меня просто Боб», – сказал он медсестре с усмешкой в глазах, а его очарование странно не соответствовало волнению и состоянию его жены. Беспокойство вызывали узкие бедра женщины, мало способствующие нормальному рождению ребенка, и за ней усиленно наблюдали в течение четырех часов, пока проходили роды.

Тем временем, рано утром в Южной части Чикаго пара эмигрантов вошла в дежурную палату больницы Майкла Риза. Их звали Белохлавек и, как и у большинства недавно прибывших в Америку, у них также не было своего врача. У миссис Белохлавек в полночь стали отходить воды и начались роды. Эта пара была совершенной противоположностью Деймеронам. Миссис Белохлавек – непроизносимая фамилия чешки легко слетела с ее губ – была красивой, мягкой женщиной, которая умудрялась улыбаться сестрам, несмотря на боль. Ее каштановые волосы были собраны в пучок. У нее был хороший цвет лица и приятная манера общаться, будто извиняясь за суету, которую доставляло ее положение.

Ее муж, суровый, напряженный человек, чьи черные глаза выражали подозрение и неодобрение всем и всему вокруг, включая и его жену, из-за которой он оказался в центре всеобщего внимания. Доктор Уилс Дьел, опытный врач, взяла на себя заботу о родах.

Сокращения были нормальные. Сестры стояли рядом, а мистер Белохлавек угрюмо сидел в комнате для посетителей, ожидая рождения своего первого ребенка.

Случилось так, что ребенок Деймеронов родился первым. Молодой доктор Фирмин во время долгого ожидания, когда миссис Деймерон разродится, был занят другими пациентами, и в последнюю минуту его срочно вызвали к пациенту в другой конец коридора. К моменту, когда он вернулся, готовый решить возможные при родах проблемы, ребенок уже выползал на свет. Это была девочка. Легко было заметить, что у нее будут рыжие волосы и светлый цвет лица. Очищая ее дыхательные пути, доктор испытывал странное чувство. Казалось, будто этот очаровательный ребенок пытается ему что-то сказать, срочно и удивительно по-взрослому.

«Я ждала тебя, – казалось говорила она в то время, как ее глаза впервые открылись – светлые, затуманенные, уже слегка окрашенные цветом изумруда, какими они должны были стать позже, – а тебя все не было».

Врач отогнал от себя это чувство. Убедившись, что и мать, и ребенок в порядке, он заторопился к ожидающему его пациенту.

* * *

Между тем в Чикаго доктор Дьел наблюдала нормальное рождение девочки Белохлавек. Этот ребенок был очень спокойным, даже не плакал. Хотя ее кожа была светлой, было видно, что она будет темноволосой и темноглазой. Она, казалось, вся была поглощена собой и не интересовалась тем, что происходило вокруг нее.

И все же, как отметила доктор, в ней было что-то особенное. Глаза девочки были очень большими и удивительно глубокими, хотя, конечно, она была еще слишком мала, чтобы уметь останавливать взгляд на чем-то. Она смотрела на новый мир с молчаливым согласием, как будто видела слишком много и уже обладала каким-то внутренним знанием, которого не должно быть у такого крошечного ребенка.

Доктор Дьел была разочарована, увидев, что этот недружелюбный чешский папаша вовсе не был рад, когда ему показали ребенка. Было ясно, он надеялся, что его жена подарит ему сына и наследника. В его словах, обращенных к ней, слышался плохо скрываемый упрек. Каждый мог понять это, несмотря на то, что он говорил на своем языке.

Доктор была поражена этой мужской нечувствительностью.

Сама она не только считала, что новорожденная девочка очень красива, но и не могла удержаться от восхищения ею. У врача даже появилось желание узнать, как сложится жизнь девочки, когда она вырастет. Но подобные чувства были знакомы многим врачам, которые принимают роды. К концу своей смены доктор Дьел уже забыла впечатление, которое произвела на нее маленькая девочка Белохлавек – и в самом деле, какая до смешного сложная фамилия.

Она пришла домой в шесть утра и больше уже не вспоминала об этом.

В Огайо тем временем доктор Фирмин присматривался к тому, что может понадобиться ребенку миссис Деймерон. Ему было приятно видеть, что отец, чей ирландский акцент стал еще более явным после длинной ночи ожидания, совсем не был разочарован, что родилась девочка, а не мальчик.

Хотя рождение ребенка, казалось, не сделало счастливой суровую миссис Деймерон, ее муж от радости раздавал всем сигары. Он весь дрожал от восторга, что у него родилась дочь.

Деймероны покинули Огайскую больницу через день и продолжили путь к своему новому дому в Сент-Луис. Семья же Белохлавек отправилась из больницы Майкла Риза в свое бунгало в Саус-Сайд в тот же день, когда родилась их дочь.

К началу следующего дня сообщения об этих родах остались лишь в регистрационных записях больниц, и свидетельства о рождении девочек были оформлены в соответствии с установленным в штатах Огайо и Иллинойс порядком. Официальный мир забыл о девочках. Никого не заботила мысль, что все великие исторические фигуры, злодеи и герои, были когда-то беспомощными детьми. Врачи сами сыграли маленькую роль в изменении будущего нации, приняв на свет двух крошечных девочек в эту холодную апрельскую ночь. В конце концов, огромное число детей родилось до этих девочек и сколько еще родится…

Так закончились обычные происшествия этой ночи, и они уже становились прошлым.

А будущее только начиналось.

* * *

Лаура – такое имя было выбрано для маленькой девочки семьей Белохлавек – запомнила первые семь лет жизни как постоянное метание своей детской души между двумя конфликтующими сторонами – матерью и отцом.

Джозеф Белохлавек был портным. Он привез это искусство вместе с горечью из Чехословакии. Он ненавидел Америку, несмотря на ее хваленые возможности, и проводил все свободное время в угрюмых размышлениях о своем прошлом в родной стране.

У него там была любовь – хотя об этом его дочь никогда не должна была узнать – девушка, чьи состоятельные родители не разрешили бы ей выйти за него замуж, так как у него не было земли и он был не из обеспеченной семьи.

Из-за этих обстоятельств, в которых его горячий характер сыграл немалую роль, он отрекся от своей любимой и сошелся с девушкой – Мариной, на которой позднее женился. С ней через некоторое время он эмигрировал в Америку. И хотя Джозеф Белохлавек понимал, что выиграл во всех отношениях – Марина была любящей и умной женщиной, намного превосходившей его довольно мелочную прежнюю подружку, и в Америке его ожидало гораздо лучшее будущее, чем на родине – он так и не смог смириться с действительностью, подавить в себе чувство протеста.

За первые годы своей жизни маленькая Лаура быстро привыкла к тому, что ее отец как бы и не являлся членом семьи. Он работал с раннего утра до поздней ночи в тесной швейной мастерской за их бунгало. И когда он не шил, то делал покупки для фабрики в центре города. Во время обеда он заходил на кухню, не говоря ни слова, пока ел, едва слышным вздохом реагировал на рассказы жены о соседях и быстро уходил в мастерскую работать. Он никогда не говорил со своей дочкой во время еды, не целовал ее на ночь.

Лишь его долгий, недовольный взгляд, полный сожаления, показывал, что он помнит о ее существовании. Девочка была еще слишком мала, чтобы понять, как огорчен ее отец отсутствием сына, который носил бы его фамилию. Не знала она и о последующих выкидышах, лишивших ее мать надежды иметь еще одного ребенка.

Но она была чувствительным ребенком и скоро поняла, что ее существование чем-то раздражало отца. И она инстинктивно льнула к матери, чьи теплота и понимание стали для нее единственной защитой. Они вдвоем наблюдали жизнь большого американского города. Лаура, для которой это была единственная знакомая земля, научилась уживаться с парадоксами красоты и опасностей в Саус-Сайд, о которых рассказывала ей мать. Та все еще не могла хорошо говорить по-английски, и ее понимание Нового Мира было больше основано на слухах и фантазии, чем на реальном знании.

Тем временем отец оставался угрюмым, отталкивающим человеком. Лаура избегала его. Слыша его приближение, пряталась по углам и не произносила ни слова в его присутствии. Она не понимала, что в его глазах ее рождение завершило процесс ссылки и отчуждения, который начался его женитьбой.

Он мечтал стать землевладельцем в родной Чехии, уважаемым друзьями и родственниками, иметь сына, который унаследовал бы его имя и владения. Вместо этого он так и оставался неизвестным эмигрантом, плывущим по течению в суматохе чуждой страны, где ни имена, ни люди не удерживались, смываемые равнодушной рекой коммерции и прогресса. Итак, в глазах Лауры ее отец олицетворял холодность и безразличие города, а не тепло и защиту домашнего очага. Она боялась его больше, чем кого бы то ни было.

Так продолжалось до того дня, когда он начал учить ее шить. Была зима. Мать послала ее к отцу с каким-то поручением. Когда она вошла, он работал над куском ткани на старой машинке, которая стоила ему всех его сбережений.

– Привет, – вдруг сказал он на чешском, – садись ко мне на коленку и учись.

Она наблюдала, как иголка танцевала по темному куску материи. Быстро вверх и, замедляя свой ход, вниз, согласно каким-то таинственным командам, исходившим от напряженных, осторожных рук ее отца. Она уселась поглубже на его коленку, испуганная острым маленьким орудием, вонзавшимся в мягкую материю. Потом, к ее удивлению, отец перерезал нитку, вывернул материю, и она увидела, что это была хорошо сшитая блузка, таинственно возникшая, как кролик из шляпы фокусника.

Джозеф Белохлавек видел, какой интерес дочь проявляла к его работе, и начал учить ее. Несмотря на свои годы она приняла этот вызов как должное. Она восхищалась самим процессом шитья, превращавшим бесформенные куски ткани в выкроенные детали одежды, пока законченный предмет не появлялся во всей красоте формы и цвета.

С этого первого дня Лаура обнаружила, что она, наконец, переломила отношение отца к себе. Ей никогда не приходило в голову, что ее талант к шитью позволял отцу воображать, что она и была тем самым наследником, которого его жена не могла ему дать. Несмотря на это, Лаура была счастлива, что ее приняли, и ей нравилось сидеть на его коленях в мастерской и управлять машинкой. Иногда он шил ей платья из оставшихся кусков материи, которые находил в городе. Он примерял их на нее, его пальцы были странно мягкими, когда оборачивали одежду вокруг ее маленького тела. В эти моменты в его прикосновениях чувствовалась теплота, которая заставляла ее сиять от радости. Но за стенами мастерской он был такой же отец, как всегда: молчаливый, занятый, поглощенный горькими воспоминаниями и ненавистью к миру, такой сильной, что Лауре казалось, что эта ненависть включает и ее, и мать.

Получилось так, что она вела теперь двойную жизнь. Льнула к матери, когда ей требовалось нежное прикосновение, поцелуй, улыбка, в то же время тайно ожидая моментов, когда в уединении мастерской она могла восстановить свою близость с отцом. Апофеоз этой близости наступил в День Благодарения, когда ей было шесть лет. В одну из своих поездок по магазинам ее отцу удалось достать прекрасный сатин в пастельных тонах, и он удивил ее в День Благодарения совершенно законченным костюмом клоуна, в стиле Арлекино, дополненным симпатичными деталями: дудкой, фальшивым носом и очаровательной шляпкой конической формы.

Это был самый прекрасный костюм, который Лаура когда-либо видела или представляла. Когда она вышла, держась за руку матери, то оглянулась назад и увидела отца, стоявшего на ступеньках и смотревшего на нее. Он бы ни за что не стал принимать участие в чуждом ему празднике Америки, посещать соседей, но он помахал ей на прощание, глядя на нее с гордостью, и во взгляде его, казалось, блестела вся та любовь, которой он лишал ее все эти годы.

Она поворачивалась, чтобы помахать ему снова и снова, цепляясь за руку матери, заставляя ее приостанавливаться. Папа понемногу отдалялся, все еще махая ей, отвечая на любовь дочери взглядом, полным хрупкой нежности, который, казалось, говорил:

– Я знаю, малышка. Я знаю, я холодный человек и ожесточенный, но я все равно люблю тебя всем сердцем.

Воспоминания об этом вечере заслонили впечатления от ранних лет жизни Лауры. И ступенька, на которой стоял отец, и свет, в котором был виден его тонкий силуэт, и осторожная улыбка на его губах – всему этому суждено было исчезнуть скорее, чем она могла предполагать. Следующей весной родители Лауры умерли.

Их чешский родственник говорил о новых, необъятных возможностях, открывающихся в Милуоки, и отец Лауры, который никогда не любил Чикаго, тут же решил переезжать. Он заполнил шаткий нанятый фургон их вещами, и они отправились в путь двадцать первого марта, холодным утром, когда бушевала буря, и злые ветры с озер принесли неожиданно дождь со снегом. Они ехали весь день, продвижение затруднялось большим движением и скользкими дорогами. Лаура спала на коленях матери, когда машина, ехавшая навстречу, потеряла управление и столкнула с дороги громоздкий фургон.

Лаура во сне потеряла сознание, так как ударилась головой о приборную доску. Она проснулась через сорок восемь часов в одной из больниц Висконсина. На стуле около ее кровати сидела женщина, которую она раньше никогда не видела. Изумленному ребенку сказали, что ее родители теперь на небе, но о ней будет заботиться ее семья. Ее повреждения каким-то чудом оказались легкими и через две недели ее выписали из больницы и доставили в Нью-Йорк, где длительным решением семейного совета было принято, что заботу о ней возьмет на себя дядя Карел и его американская жена Марта. Наделенная природой детским талантом смиряться с судьбой, Лаура приняла свое новое окружение с широко открытыми глазами и никак не показала, что сама она переживала сейчас ссылку, похожую на ту, которая с корнем вырвала ее родителей из родного дома и превратила в сбитых с толку странников, отрезанных друг от друга так же, как и от мира.

Она просто начала все сначала. Первые семь лет ее жизни стали предысторией, такой же неясной, как и предыстория обычного человека – смутное время, пережитое и забытое.

Будущему предстояло открыть, кто она.

* * *

Деймероны назвали свою дочь Елизабет в честь ирландских тетушек, кузин и бабушек. Она была красивым ребенком. Таким красивым, что по сути дела почти со дня рождения стала частью длительной войны, которую вели ее родители со дня своей свадьбы.

Боб Деймерон был красивым мужчиной и большим любителем женщин. Ростом он был чуть выше шести футов, лысеющий со светлыми волосами и приятным цветом лица. В его глазах была усмешка, а манеры были изысканны и несколько забавны. Наготове у него всегда были ирландские шутки на любовные темы, подходящие для любой ситуации.

Боб был популярным и успешным торговым представителем одной из фирм Луизианы, которая производила кухонное оборудование и небольшие приспособления, облегчающие труд домохозяек. Он был также хорошо известен в городе как местный политик, который собирал голоса, чтобы получить билет демократа, делая много шума из мелкого покровительства своим избирателям, из всего – от помощи владельцу магазина с небольшим кредитом до того, чтобы самолично удостоверяться, что мусорщик тщательно убирает аллеи в его районе, не оставляя пустых бутылок и консервных банок. Никто из тех, кто знал Боба Деймерона, не мог понять, как такой подтянутый, мускулистый любитель жизни мог жениться на таком сухом существе без чувства юмора, каковым была его жена.

Флора Деймерон никогда не обладала ни личным обаянием, ни интересом к чему бы то ни было. Она проводила все время или моя и перемывая скромный дом, которым владел Боб в рабочем районе, или запираясь на кухне, куда не допускались ни ее муж, ни дочь. Ходили слухи, что Флора принесла с собой приданое, которое было совершенно необходимо Бобу именно во время его женитьбы. Что было несомненно, если и не доказано, так это то, что у Боба было много приключений до его женитьбы и много после. В своем бизнесе и по политическим делам он встречал десятки женщин. Он испытывал свое физическое очарование на многих из них, многим он щедро уделял свои время и энергию, ограничиваясь, правда, только замужними женщинами, так как только они имели благоразумие понять ограниченность его обязательств перед ними и оценить это.

Боб не выставлял напоказ свою супружескую неверность. Наоборот, он использовал весь свой такт и ум, чтобы скрыть это как можно лучше. Несмотря на это, его далеко неглупая жена не была в неведении. Хотя она и не обвиняла его в лицо, ибо негласные законы этикета предписывали именно такое поведение жены, ее подозрительность и недовольство проявлялись в ненависти к Америке, за чем стояла плохо прикрытая ревность к мужу.

Боб сделал целый спектакль из своей любви к жене. Но те, кто проводил вечера с Деймеронами, привыкли к тому, что Флора отталкивала его с неодобрением, когда он пытался обнять и поцеловать ее в щеку. В эти моменты забота о приличиях отступала перед неодобрением постоянного вероломства ее мужа. Она так и не простила его. И по странной закономерности она перенесла эту неприязнь и на свою дочь. Так как маленькая Елизабет – ласково прозванная Бесс любящим папочкой в честь какой-то там его тети, которую он обожал, будучи еще мальчиком – была не только очень красива с самого рождения, но быстро превратилась в капризного и хитрого ребенка, который раздражал родную мать. У нее были прекрасные рыжие волосы, блестящие зеленые глаза и матовая кожа с веснушками на лице. Она была хорошо сложена, и в ее движениях проступала природная грация. С самого начала было очевидно, что она знала, как обвести отца вокруг своего маленького пальчика. Он ни в чем не мог ей отказать. И в ее глазах зажигался хитрый огонек, когда она играла с ним, что вряд ли оставалось незамеченным ее обидчивой мамашей. Флора Деймерон поняла, что она не в состоянии заставить дочь слушаться не только потому, что девочка была очень своевольна, но и потому, что муж всегда будет на стороне дочери. Время шло, и она стала подсознательно отождествлять малышку с многочисленными приятельницами любвеобильного мужа и, таким образом, винить ее в напряженной атмосфере дома Деймеронов.

Мать никогда не выказывала особой любви к дочери. Наоборот, она обращалась с ней как со злейшей соперницей, врагом в собственном доме, за которым надо было наблюдать с осторожным отвращением, подвергать жестким ограничениям, стараться обуздать ее своенравный характер.

Боб не обращал внимания на недовольство жены. В его глазах маленькая Бесс была не только красивой, но также бойкой и смышленой, какой и должна быть ирландка. Он брал ее в свои поездки, представлял ее старым политическим друзьям и избирателям, и даже – вовсе не притворяясь – некоторым из своих женщин, чтобы они могли восхищаться ее улыбкой, прекрасными глазами и умом.

Ребенок, казалось, не возражал против упрямой вражды матери и едва замечал ее существование. Она купалась в лучах отцовской любви и использовала его в качестве галантного защитника в тех случаях, когда ее развитый не по годам ум вовлекал ее в неприятности с друзьями или в школе.

Со своей стороны Боб просто обожал Бесс и казался безразличным к тому факту, что его слабая жена не могла больше произвести на свет детей. Он абсолютно не испытывал недостатка в сыне. Ему вполне хватало дочери. Он обладал средствами к существованию, прекрасным политическим будущим и жизнью, полной любви. Чего еще мог он хотеть?

Потом что-то пошло не так. Летом, когда Бесс шел восьмой год, Бобу Деймерону не повезло. Он был застигнут в объятиях одной из своих любовниц ее мужем, который неожиданно вернулся домой из командировки. Молва об этом достигла не тех ушей, и разразившийся скандал дал свои результаты. Боба облили грязью в его районе. Противники потянули за все политические ниточки. Весы склонились в другую сторону. И Боб потерял свое место в палате. В дополнение к катастрофе, его боссы в фирме по производству кухонного оборудования разнервничались и уволили его. Подавленный Боб удалился в маленький офис, который он содержал много лет назад на третьем этаже своего дома и начал топить свое горе в виски. Он больше не надевал красивых костюмов, а сидел в нижнем белье, читая спортивные новости и выходя лишь для того, чтобы поставить что-нибудь на лошадь или посетить какую-нибудь верную подружку.

С течением времени его депрессия становилась все глубже. Он перестал обедать с женой и дочерью, и, напившись, уходил из дома, когда ему вздумается, чтобы зайти в какой-нибудь кабак в центре города или даже потратить таящие деньги на проститутку. В нем уже не было прежнего очарования, и только безответственность осталась прежней. Однажды юную Бесс вызвали из класса и привели к директору, где сообщили ужасную новость. Ее дом сгорел, родители погибли, так как пламя охватило ветхое строение до того, как приехали пожарные. Решили, что пожар начался в кабинете Боба Деймерона, где он заснул пьяным с зажженной сигарой в руке и уронил ее на ковер, решив таким образом судьбу свою и жены. Послали за кузиной матери, и состоялся семейный совет, решивший судьбу девочки. Для нее не было будущего в Луизиане. Члены семьи, доходы которых позволяли содержать ее, жили в Калифорнии, в бедном районе на окраине Сан-Диего.

На похоронах присутствовало много друзей и родственников, включая и тех старых друзей по бизнесу и политике, которые совсем недавно повернулись спиной к Бобу, и женщин, которые скучали и будут скучать без тонкой улыбки Боба и его мужского очарования. Через час после похорон маленькая Элизабет сидела в поезде, направляющемся в Калифорнию, под защитой тетушки, перед которой выросла малоприятная перспектива – искать, чем прокормить еще один рот. Временное пребывание Бесс Деймерон в сердце великого Среднего Запада завершилось, как и маленькой Лауры Белохлавек шестью месяцами раньше.

II

Служба новостей Би-Би-Си, 10 июня 1937 года

«У англичан особая причина радоваться сегодня, когда Рейд Ланкастер, специальный советник президента Рузвельта по англо-американским связям, прибыл в Саутгемптон со своей семьей, чтобы встретиться с королем, премьер-министром Чемберленом и членами парламента по вопросу об инициативе в пользу „Нового курса“ Рузвельта, призванного начать программу по созданию новых рабочих мест для британских граждан и организации благотворительных фондов для нуждающихся граждан Британии. Ланкастер, известный финансист, чья родословная тянется от двух легендарных династий Стюартов и Ланкастеров, высадился на берег к радости большой приветствующей его толпы. Рядом с ним его жена Элеонор, урожденная Брэнд, наследница знаменитого преуспевающего американского бизнесмена в области косметики, его старший сын Стюарт, симпатичный молодой человек двадцати одного года – студент Йельского университета, одиннадцатилетний Хэйдон и пятилетняя Сибил, очаровательный белокурый чертенок, которая стала объектом обожания репортеров с той самой минуты, как ножка ее ступила на землю Англии. Ланкастеры пробудут в Лондоне более пяти недель, так как Рейд Ланкастер работает над внедрением программы, которая была названа „возвращением к жизни Британии из экономического застоя“. Мы приветствуем эту семью из эмигрировавших когда-то британцев и желаем им хорошо и продуктивно провести здесь время».

– Эй, кончай трепаться, мама зовет тебя.

Стюарт Ланкастер стоял в дверях в черном галстуке и фраке. У него была красивая фигура развитого не по годам двадцатилетнего юноши, орлиный нос, черные волосы и сверкающие черные глаза. Он улыбался, глядя на своего младшего брата. Все, чего ему не хватало для полного блеска – это цилиндра, который он вскоре должен был надеть, чтобы пойти на гала-прием, запланированный в Букингемском дворце.

Как бы то ни было, одежда, которую навязывали эти строгие британские формальности, шла ему, несмотря на его спортивную манеру держаться. В конце концов, даже само имя говорило о глубоких британских корнях его семьи. Оно было большой редкостью на длинной ветви Стюартов и занимало привилегированное место на семейном древе – Ланкастеры упрямо изменили произношение своей фамилии два столетия назад, чтобы скрыть женитьбу их отпрыска на представительнице враждебного клана Стюартов.

Стюарт казался воплощением духа Ланкастеров, в котором сочетались бунтарство и уважение к традициям. В нем воплощалась громадная часть надежд его престижной семьи. Он переносил это с той же легкостью, с какой носил костюм, который облегал его тело сегодня.

Его брат поднял глаза от книги, которую со скукой читал, лежа на постели. Хэлу было только одиннадцать лет, но лицо его уже носило отпечаток, характерный для мужчин из семьи Ланкастеров. И все же в нем чувствовалась какая-то мечтательность, которая не совсем соответствовала его гордому взгляду. У него были черные живые глаза Ланкастеров, но в них проглядывали нежность и какой-то каприз, которые смягчали взгляд и придавали отличительный блеск его глазам.

Стюарт был чистым Ланкастером, частью своего отца, с природным шиком и веселым юмором, под которым скрывалось понимание его подлинной миссии в жизни. Он прекрасно понимал, что значит быть первым сыном Рейда Ланкастера в разгар Великой Депрессии, которая не могла не затронуть богатства семьи, не говоря уже о необходимости сохранения гордости и власти Ланкастеров за пределами замка. И он совершенно точно знал, где будет применяться его Йельское образование и последующий за ним Гарвард. Через несколько лет Стюарт получит важный пост в финансовой империи отца. Потом станет продвигаться по службе, пока не придет время, когда отец решит уйти в отставку и оставит семейный бизнес в руках Стюарта. И тогда Стюарту останется неустанно приумножать богатства Ланкастеров, принять пост советника президента, затем посла в республике, зависимой от Америки и еще много-много всего – и, наконец, обеспечить продолжение династии, организовывая браки Ланкастеров с другими семьями, равными им по влиянию и воспитанию. Все это Стюарт твердо знал не умом, но сердцем. Это сознание было частью его молодости, его счастья в мире, что в глазах его брата Хэла придавало ему какую-то божественную уверенность.

Итак, в глазах мальчика было уважение, когда он оторвался от книги и улыбнулся.

– Давай, Хэл, – усмехнулся Стюарт, заходя в комнату, – покажи мне, как ты умеешь бороться.

И с полным равнодушием к тому, что станет с его элегантным костюмом, он начал игру. Стюарт наклонился вперед и поймал Хэла в медвежьи объятия. Хэл засмеялся и попытался освободиться от железной хватки брата – Стюарт был очень силен, борец среднего веса еще с подготовительной школы – но сразу взять верх ему не удалось.

– Ты не такой уж и сильный, – смеялся Хэл, толкая Стюарта в грудь. Хотя он, конечно, уступал старшему брату по весу и силе, но мальчик смело боролся, отказываясь сдаться или принять слишком серьезно свое поражение. Он толкнул Стюарта под ребра, крепко, хотя и бесполезно, схватил его за руки и прыгнул на него, стараясь свалить, все время смеясь.

Одежда Стюарта вся перекосилась и волосы растрепались от борьбы, но теперь он держал брата еще крепче.

Потом, когда Хэл почувствовал, что его сила уменьшается в объятиях брата, к нему на помощь пришло вдохновение. Он приподнял коленку и ударил Стюарта между ног, не слишком сильно для того, чтобы причинить ему боль, но достаточно, чтобы дать ему почувствовать свою власть.

– О-о-о, – взвыл Стюарт в притворной агонии. – Ты нечестно играешь. Удар запрещенный. Ты знаешь, что это значит, маленький злодей?

Хэл облокотился на руку, рассматривая брата с коварной улыбкой.

– Да, я знаю, – сказал он. – Это значит, что ты сдаешься. Стюарт потрепал мальчика по голове и встал.

– Ладно, не повреди «товар», – улыбнулся он, поправляя галстук.

Хэл молча наблюдал, как Стюарт быстро легкими движениями поправил одежду, пригладил волосы и направился к двери, выглядя так, будто он только что вышел из салона. Какой он был красивый! Ничто в мире, казалось, не могло разрушить его самообладания.

Упоминание Стюарта о «товаре» напомнило Хэлу сплетни, которые он слышал о победах брата в делах с противоположным полом. И Брэнды, и Ланкастеры знали, что за несколько последних лет у Стюарта была связь далеко не с одной девушкой.

Не только потому, что он был, возможно, самым желанным мужчиной из семьи Ланкастеров, но также и потому, что он сам обожал женщин.

Этот факт наполнил юного Хэла благоговением, так как он понимал, что престиж Стюарта как старшего и более сильного брата имел свои темные и более чувственные стороны. У Стюарта были желания и он уже испробовал удовольствия, которые Хэл пока не мог себе даже вообразить, поскольку привык думать о девочках, как о неженках, не стоящих мужского внимания.

Но теперь он должен был признать, что эти два качества прекрасно уживались в его привлекательном брате с сияющими глазами. Бесцеремонное высказывание Стюарта «не повреди товар» говорило о горделивой чувственности, от чего Хэл испытывал некоторое неудобство.

Их игра сегодня вечером была более сдержанной, чем, скажем, два года назад. С тех пор, как Стюарт уехал в Йель, братья уже не были так близки, как раньше. Стюарт принадлежал своему будущему и обязательствам, которые заключались в становившихся все более длинными личных разговорах с отцом в домашней библиотеке или в офисе на Манхэттене.

Хэл не ревновал Стюарта к отцу, так как понимал, что у этих двоих было что-то общее, чего не было у него самого. Кроме того, отец был такой отдаленной фигурой для Хэла, что было невозможно привлечь его внимание. Хэл, казалось, не возражал против своего все возрастающего одиночества и посвящал все время книгам, много часов проводил в мечтах и самоанализе.

Итак, сегодня вечером Стюарта представят Королю и еще десятку высших чинов как наследника отца и его правую руку. Хэл останется дома, его покормят слуги, и он проведет вечер один.

– Что ты будешь делать вечером? – спросил Стюарт, подходя к двери.

– По радио будет спектакль «Падение дома привратника», – ответил Хэл. – Мама говорит, я могу послушать его после того, как Сиб ляжет спать.

– Господи, – улыбнулся Стюарт. – Как же мне не хочется идти на этот прием.

Его нежелание казалось ненаигранным. Но Хэл догадывался, что если бы Стюарт был свободен сегодня вечером, он провел бы его не с ним и Сибил.

– Ладно, – сказал Стюарт. – Надо пойти почистить ботинки. Отец мне голову оторвет, если я не буду хорошо выглядеть сегодня. Не бери в голову, Хэл. И не забудь – тебя ждет мама.

Элеонор Ланкастер была симпатичной женщиной лет сорока, среднего роста, ни худая, ни толстая, с бледной кожей, карими глазами и густыми коричневыми волосами, в которых проглядывали серебряные нити. Оба ее сына унаследовали блестящие черные волосы Ланкастеров, в то время, как ее пятилетняя дочь Сибил, чьи светлые локоны пока вроде не собирались темнеть, казалось, пошла по стопам Крейтонов, династии фабрикантов, от которых происходила мать Элеонор.

Как в большинстве семей с тремя детьми, двое были очень похожи. Оба мальчика были темноволосые и сильные, а Сибил была маленькой, светлой, со своим собственным темпераментом. Но все три отпрыска, казалось, обошли стороной особые качества Элеонор. Ни у одного не было ее овального лица, ее изящных бровей, ее бледной кожи. Они все взяли черты лишь от франтоватых Ланкастеров, либо, как в случае с Сиб, голубоглазых Крейтонов.

Элеонор была счастлива тем, что было. И она вовсе не испытывала желания остаться бессмертной в их лицах. Но несмотря на это, она не могла не чувствовать какую-то свою генетическую непричастность к собственным детям. Сама красота ее троих детей внушала ей чувство одиночества.

У Элеонор Ланкастер был беспокойный, нервный вид, который был только наполовину скрыт маской утонченности женщины из высшего общества. Это стало ее неотъемлемой частью уже давно, и никто не задумывался, что всего этого не было, когда она была ученицей или выпускницей школы Сары Лоуренс много лет назад. Но это было ясно видно на ее свадебных фотографиях, которые стояли сегодня в маленьком салоне в Ньюпорте. И это светилось в ее глазах на всех семейных фотографиях, которые снимал Рейд. Ланкастер. Просто как-то раз Рейд испугал свою жену, сейчас она даже не могла сказать точно, чем. Но факт оставался фактом, и если кто-то находился в течение пяти минут в присутствии Элеонор и Рейда, он начинал чувствовать, что она была просто запугана своим мужем. Возможно, иногда думала она, это было то, как он относился к своим предкам. Казалось, что он сам был восставший предок, знаменитый Ланкастерский повеса из XVIII или XIX века, который сошел со своего портрета в семейной галерее и оказался у ее ног. Его фотогеничная и мужественная улыбка одинаково сияла на всех фотографиях, на которых он был снят с семьей или с тысячью других знаменитостей от Рузвельта и Генри Форда до принца Уэлльского. Это была улыбка тех же самых Ланкастеров, что и на портретах предков, только еще более яркая и выразительная.

От Ланкастеров ему передалась привычка мерять большими шагами комнату и пожимать руки гостям, проворность его жестов, когда он демонстрировал гостям картину или вид из окна, или его манера держать собеседника под локоть, показывая ему Нью-Порт или дом в Манхэттене. Даже его спокойное внимание, когда он помогал Элеонор сесть или нежно дотрагивался до ее руки – все это было от Ланкастеров, пугающе мужественно и как бы равнодушно. Улыбка Ланкастера по-настоящему смягчалась только когда он смотрел на Стюарта. Его первый сын и наследник, уже так похожий на него, вызывал у Рейда непривычное чувство нежности, особенно когда он думал, что никто этого не замечает.

Он наблюдал, как молодой человек плавал, ездил верхом, его глаза были полны грусти, может быть, от того, что близился его собственный закат, но в то же время и огромной гордости, что этот высокий, подтянутый юноша, когда придет время, возьмет на себя бремя его ответственности. У него были фотографии, на которых они были сняты вдвоем на пляже Ньюпорта, от которых сжималось сердце. Они выглядели как воплощение одного и того же человека сначала в молодости, потом – в средние годы. Бессмертие проглядывалось на фотографиях, как будто кровь великой семьи создавала новую жизнь. Рейду казалось, что он никогда не умрет, потому что есть Стюарт, который продолжит его дело.

Но Элеонор не была частью этого духовного союза. Ланкастеры были мужским кланом. Изысканность, с которой муж обращался с ней, была частью стены между ними и результатом предрассудков, которые владели им, как и его предками. Привлечение Стюарта в это тайное общество только усиливало отчуждение жены.

Кроме того, эта фамильная изысканность шла рука об руку с другим видом предательства. В социальных и финансовых кругах все знали, что у Рейда Ланкастера было много любовниц. Это была черта Ланкастера и его торговая марка – аппетит к сексуальным приключениям, соединенный с почти чрезмерным уважением к жене. Эта смесь была так неотъемлема для Ланкастеров, что никому никогда не приходило в голову обвинить сильную половину Ланкастеров в этих грешках. Наоборот, их обожали. Они были лихие, голодные, молодые мужчины, вдохновленные своей юностью, как молодые жеребцы, и они вырастали в очаровательных, сильных взрослых джентльменов, которые вызывали непреодолимое влечение у женщин, пока, наконец, они не превращались в стариков с проницательным взглядом, чьи хитрость и инстинкты не уменьшались с годами. Они умирали как патриархи, в основном от сердца, оставив после себя свою отметину в мире. Даже в гробу они, казалось, несли ореол неуступчивой мужской твердости.

Они были гордой расой строителей империи, их судьба была неотделима от процветания буржуазии нации.

Женщины, на которых они женились – обычно выбираемые для их счастья – жили в их тени и гордились этим. Ибо у Ланкастеров была своя фамильная профессия, они были опорой земли и городов, построенных на ней. Поэтому супружеская неверность Рейда Ланкастера, отца Стюарта и Хэла, не была ни для кого новостью. В сексуальных отношениях он ни на дюйм не отклонялся от поведения своих предков, за исключением, может быть, одного раза.

Эту историю в семье рассказывали только шепотом. Рейд влюбился в девушку не своего круга, незадолго до помолвки и женитьбы на Элеонор Брэнд. Длинный личный разговор с отцом положил этому конец и решил женитьбу на Элеонор, но Рейд продолжал любить эту загадочную женщину. Ходили слухи, что были письма, тайные свидания, страсть длиною в жизнь. Но слухи эти невозможно было ни подтвердить, ни отрицать, так как у него было множество любовниц за эти годы, часто две или три одновременно. Помимо того, большая любовь не была частью классического образа Ланкастеров, каковыми являлись честолюбие и беспорядочность.

Что бы Элеонор ни подозревала или знала о муже, это только усиливало ее страх перед ним. Она жила в постоянном трансе. Наблюдала ли она как он входил в комнату, взбирался на лошадь, поднимал трубку телефона или играл с детьми – ее лицо всегда выражало что-то среднее между обожанием и тревогой. Довольно странно, но ее отношение к Стюарту едва ли было другим. Она редко осмеливалась увещевать или ругать его, как должна была бы поступать мать; заставлять его убирать комнату, умываться или причесываться. Он всегда был вне пределов ее власти. Даже еще мальчишкой он предвидел ее команды и заранее соглашался с ними. Он почти по-отечески освобождал ее от нужды упрекать или воспитывать его. Очень рано инстинктивно он почувствовал, что как наследник своего отца обладает мистической властью. Он был лидером. Его же мать – спутником по семейной традиции. Итак, он вел себя как хороший сын, всегда целуя свою мать в щеку с обязательной любовью и проходя дальше, уже не обращая на нее внимания.

Элеонор провожала его на прогулки на яхте, игру в поло, на свидание с девушкой, глядя на него с таким же благоговейным страхом, как и на мужа. Несомненно, Ланкастеры были мужской семьей. Элеонор была в их жизни чем-то чуть большим, чем мебель. Но, к ее вечной благодарности, существовало одно исключение.

Хэл вошел в салон сказать матери «спокойной ночи».

– Я иду к себе, – сказал он, отмечая про себя красивый вид на Гайд-парк из окна. На нем был спортивный костюм, который облегал его тело, подчеркивая его мальчишескую фигуру.

Ее лицо просветлело, когда она взглянула на него.

– Побудь немного со мной.

Мальчик приблизился, глядя на нее полными спокойного любопытства темными глазами, которые она обожала.

– Скажи, что ты будешь делать сегодня вечером?

– Я собираюсь почитать, – ответил он, кладя свою руку в ее, а она обняла его за талию. – Потом мы пообедаем, потом я послушаю радио и лягу спать.

– Обширные планы, – произнесла Элеонор, улыбаясь. – Я буду скучать без тебя.

– И я без тебя.

В его прямой осанке, умных глазах, внимательно рассматривающих новое окружение, уже чувствовался мужчина Ланкастер. Его юное тело росло как растение, и невозможно было удержать это стремительное движение к возмужанию. И все же он был еще мальчишкой, позволявшим матери обнимать себя, как будто он принадлежал ее объятиям и хотел быть поближе к ней. Когда он вот так позволял дотрагиваться до себя, она, казалось, погружалась в самое сердце чего-то очень приятного и уязвимого, что и отличало Хэла от остальных мужчин семьи Ланкастеров и что завоевало ее сердце почти со дня его рождения.

После рождения Стюарта у Элеонор были проблемы с беременностью. У нее было три выкидыша до того, как родился Хэл, и сам Хэл заставил ее проваляться в постели четыре месяца, прежде чем родился. Но он стоил того. Она была так довольна им, что не думала больше иметь детей, пока неожиданно в сорок лет не забеременела Сибил.

Хэл был ее гордостью и радостью, ее личным сокровищем. Если Стюарт, в ком играла горячая кровь, был вторым «я» и наследником Рейда, то Хэл принадлежал Элеонор. Конечно, она знала, что ее место, как всегда, на заднем плане и что ей придется отпустить его, что ему уготовлена судьба Ланкастеров, полная богатства, достижений и женщин. Она чувствовала, что эта судьба надвигается на него с каждым днем все быстрее. И все же она знала, что владеет чем-то очень ценным внутри него. И он отдавал ей это «что-то» так легко, как Стюарт и мечтать не мог, и потому она чувствовала себя спокойно и счастливо, когда была с ним.

В Хэле было какое-то любопытство, открытость, присущие лишь ему одному. Это отделяло его не только от Ланкастеров, но и от обыкновенных ребят его возраста. Элеонор понимала, что этот дар чудного чувства юмора и серьезной личностной мудрости он унаследовал не от нее, так как, несмотря на свою постоянную обеспокоенность, она не была глубокой женщиной. Не смотря ни на что, в ее душе звучала музыка, когда Хэл смотрел на нее своими прекрасными глазами, как будто что-то в нем вызывало в ней воспоминание о некой возможности, которую она упустила; может, то была чувственность, которой она не могла наслаждаться, ведя такой образ жизни.

Возможно, размышляла иногда Элеонор, эта черта его характера была некогда присуща одному из его предков и передалась ему через поколения по иронии судьбы. Жизнь – это коварная штука. Они звали его Хэл – никто из Хэйдонов не имел раньше ласкательных имен – в память о величайшем дядюшке, который оставил неизгладимый след в истории семьи Ланкастеров. Тот, подлинный Хэл (чье нареченное имя было Генри), писал стихи и музыку, к изумлению и неодобрению Ланкастеров того времени и, как рассказывали, покончил с собой из-за любви. Его портрет теперь висел в особняке на Парк-Авеню.

Элеонор не знала, была ли в этой истории правда, но сомневалась, что этот предок действительно мог обладать странной смесью резкого поведения Ланкастеров и легкостью, присущей молодому Хэлу, что делало его более завершенным и желанным как мужчину. В одном она была уверена: Хэл был сокровищем семьи, ее бриллиантом. Стюарт был тоже красив, как всякий Ланкастер, но по-другому – каждая его черта замечательна, но предсказуема.

Возможно, думала она иногда, это было и к лучшему, что великая судьба обладания властью и обязанностями распорядилась так, что Хэл мог быть свободен от установившейся жизни Ланкастеров и найти в себе индивидуальные склонности, в которых всегда отказывали его предкам. По крайней мере она надеялась, что так оно и будет.

Мальчик все еще держал ее за руку.

– Мама, – сказал он, – откуда взялась эта Депрессия? Ее брови нахмурились.

– Это случилось от того, – сказала она медленно, – что все кругом стали бедными, Хэл. Все деньги были взяты из бизнеса и банков, что и привело мир в упадок. И все люди, которые работали за деньги, потеряли свою работу, потому что им не могли заплатить.

– Куда же делись деньги? Она вздохнула.

– Я и сама это плохо понимаю. Деньги – это что-то вроде воды. Люди стали бояться, и они не хотят вкладывать свои деньги в банки или бизнес, чтобы он мог развиваться.

– Деньги должны уменьшаться или расти? – спросил он. – А не могут ли они стоять на месте?

– Может, это звучит глупо, но нет, дорогой. – Элеонор грустно улыбнулась. – Деньги – это странная вещь.

Она взглянула на него. Какой же он был умный! И как это похоже на него: задавать вопросы ей, а не идти за ответом к Рейду. Но на этот вопрос она не могла ответить. Это был вопрос типичного Ланкастера, полный любопытства о состоянии дел в мире и о структурах, его поддерживающих. Но Хэл льстил ей своим доверием. Стюарт бы никогда не стал так поступать.

Стюарт нашел бы ответ заранее в этом мистическом мире, в котором мужчины семьи Ланкастеров общались между собой, делясь своими секретами и целями. И, тем не менее, Хэл обращался к ней. И его собственная формула была такой разумной. В самом деле, деньги не могли стоять на месте, потому что мир не стоял на месте. Они проскальзывали сквозь пальцы как песок, и уже от людей зависело, заставить ли их работать на себя, или же быть разрушенными ими. Сегодня миру не хватало мужества для этой битвы. Ветер дул в противоположную сторону. Это была Депрессия – страх, который заставлял людей покидать арену боевых действий, на которой человек так успешно сражался всего несколько лет назад. Элеонор Ланкастер понимала это, потому что она знала страх.

– Но мы же не бедные, – сказал мальчик.

– Нет, – ответила она. – Нам повезло. У нас много денег. Депрессия тоже оказывает на нас свое влияние, но не так, как на других людей.

– Почему у нас много денег?

Она потрепала его волосы, выдумывая ответ. Чувство, которое она испытывала от его близости, мешало ей ясно думать. Она ответила:

– Наша семья – твой отец и мой отец – несколько лет назад мудро вложили свои деньги и всегда заставляли их расти. Денег становилось больше, и они продолжали их вкладывать. Потом мы стали очень богатыми, и мы все еще продолжаем богатеть.

В ее голосе звучала трогательная грусть, когда она говорила о хищном мире бизнеса и успеха, который окружал их обоих подобно стенам с ушами. Она не хотела думать, что Хэлу предстоит жить в этом мире, который поглотит его душу, если он позволит. Так как, несмотря ни на что, в нем текла кровь Ланкастеров, которая рано или поздно примет вызов. Сегодня она соприкоснулась с нежной стороной его юной души. Как долго она будет бороться с другой стороной, она не могла сказать.

– А мы делимся нашими деньгами с другими людьми? – спросил он, нахмурив брови.

– Да, конечно, мы отдаем деньги на благотворительность, мы дарим вещи… Каждый год мы отдаем огромное количество денег.

– Каким людям? Мы их знаем?

– Нет, – призналась она. – Я их никогда не встречала. Они получают деньги через агентства.

Хэл задумался.

– Я бы хотел познакомиться с ними, – ответил он. – Я бы хотел, чтобы они приходили за деньгами сюда.

От его слов у нее сжалось сердце. Он чувствовал одиночество от богатства, свою оторванность от обычных людей, то, к чему обязывало богатство.

– Когда я вырасту, – сказал он, – я стану врачом. Так я смогу узнать все типы людей, потому что когда они заболеют, они придут ко мне.

«Каким хорошим врачом ты будешь», – думала она.

– Кто такой Гитлер? – спросил он, перескакивая на другой предмет. Может их пребывание в Европе навело его на мысль о Гитлере.

– Гитлер – канцлер Германии, – ответила она. – Он очень злой, и многие люди боятся его. Но некоторые считают, что он – то, что нужно Германии. Я не знаю.

Хэл собрался идти. Она чувствовала это.

– Ты обнимешь меня? – спросила она почти просящим голосом.

Он обнял ее и привычным жестом задержал свою руку в ее ладони.

– Я люблю тебя, – сказала она.

– Я тебя тоже.

– Расскажешь мне потом свой сон?

– Да.

Она улыбалась, глядя, как он выходил из комнаты. Как только он вышел, вошла няня с Сибил.

– Пора сказать маме «спокойной ночи», – произнесла няня, как только появление беленьких кудряшек Сибил затмило посещение Хэла. Сделав над собой усилие, Элеонор перестроилась на Сибил, посмотрев в вопросительные глазки своей пятилетней дочки.

Хэл немного задержался в коридоре, слушая, как мать прощается на ночь с Сибил.

– Спи хорошенько, – долетел до него звук ее голоса. – Поцелуй мамочку. Я зайду взглянуть на тебя, когда вернусь.

Ни слова о любви. Только «я зайду взглянуть на тебя». Мать как будто хотела возместить в будущем то, чего лишала ее в настоящем. Хэл впервые услышал это несколько лет тому назад. Это его покоробило. Он поднялся к себе в комнату – новую и загадочную, в которой все – картины и столы, и своеобразный британский запах – так отличалось от его родного дома. Он все это обследует завтра и в последующие дни. Он сел на кровать и взял книгу об истории Британии, которую привез с собой. Хотя он уже прочитал ее, он начал перелистывать страницы, ища свои любимые места.

Он уже забыл о том, что слышал. Через несколько минут настанет его очередь поцеловать Сиб на ночь. Ему было жаль ее и он был озадачен поведением родителей по отношению к ней. Он чувствовал, что мать недолюбливала ее, никогда не относилась к ней тепло. Отец же едва замечал ее существование. Хэл был еще слишком юным, чтобы понять, как глубоко зачатие и рождение Сибил расстроили деликатную натуру Элеонор Ланкастер. Женщина, будучи уже в среднем возрасте, наконец-то нашла свое место среди Ланкастеров – не без усилий и жертв с ее стороны – когда вдруг неожиданно забеременела. Она уже смирилась с одиночеством своего существования с мужем и уже подарила ему двух сыновей. Она пережила множество потрясений, воспитывая двух здоровых и энергичных мальчиков. Однажды Стью сбросила лошадь в Ларкмонте, в другой раз его яхта исчезла во время бури в Ньюорте, и береговая охрана принесла весть о том, что он спасся, когда Элеонор уже приготовилась к худшему. И эта ревматическая лихорадка Хэла, которая продержала его в постели четыре с половиной месяца. Маленький храбрец, в работоспособности его сердца доктора сомневались до полного выздоровления. Это отняло у Элеонор что-то, чего уже нельзя было восстановить. Все эти ужасы были уже позади, и она была занята тем, что ухаживала за своей умирающей матерью, когда вдруг появилась Сибил. Прошлое забрало у Элеонор все. У нее больше не было сил. Другая мать была бы счастлива иметь дочь после двух здоровых сыновей от отдалившегося от нее мужа, и воспитала бы ее как своего любимого ребенка, всю бы себя посвятила ей, надеясь, что женственность с годами возобладает в ней. Но Элеонор все лучшее, что в ней было, уже отдала Хэлу. И кроме того, в свои сорок лет она вовсе не была уверена в своей женственности, чтобы еще делиться ей с очаровательной белокурой малышкой, которая вызывала охи и ахи у всех членов семьи Ланкастер. Наконец она просто чувствовала себя слишком усталой, чтобы еще ходить за ребенком, волнуясь о том, как бы он не обжегся, заболел или ушибся. Сибил, как оказалось, была лишней головной болью, не говоря уже о более позднем времени, когда начнут возникать проблемы с мальчиками, и новыми платьями, и разбитыми сердцами, и с правильным выбором колледжа, и правильным выбором мужа. У Элеонор самой были непростые отношения с матерью. Она искала, но так и не смогла найти точку соприкосновения с дочерью. Может из-за Элеонор, а может по какой-то другой причине возникло такое отношение к Сибил. Что-то было не так, и хотя на первый взгляд, все было в порядке, все члены семьи не могли не замечать этого. Даже несмотря на то, что Сиб была еще ребенком, в ней чувствовалась какая-то отчужденность, поглощенность собой, отсутствие улыбки, смеха и энергии, присущей маленьким детям. Ее тяжелый взгляд отталкивал. Даже те родственники, которые обожали ее, пока она была младенцем, к тому времени, как ей исполнилось два года, держались от нее на расстоянии.

Обсуждался вопрос о том, чтобы показать ее детскому психиатру. Но у Рейда было столько дел, а Элеонор была так занята мальчиками и, кроме того, сама мысль о психической болезни была слишком нежелательной.

С ребенком провели несколько психологических тестов и на этом остановились, надеясь, что со временем все придет в норму.

Но Сибил не становилась лучше. Ее взгляд все больше уходил в себя, удалялся, и ее игры стали еще более странными. Часами она сидела одна, не издавая ни звука и не пытаясь выйти из комнаты. Казалось она никогда не спала. Обычные детские развлечения, как игрушки, музыка, радио оставляли ее равнодушной. Она либо запиралась со своими цветными карандашами и кипой книг с картинками, либо просто смотрела в окно. И все же ее родители отказывались признать, что их дочь больна. И для этого у них была особая причина.

Ланкастеры, подобно многим семьям, чье огромное состояние передавалось из поколения в поколение и чьи браки заключались лишь среди узкого круга людей из высшего общества, развили в себе врожденное чувство солидарности со своим кланом. Они терпеливо относились к особенностям людей своего класса, к странностям, которые сочли бы эксцентричностью или умопомешательством у людей, не принадлежащих к их кругу. Все помнили кузена Дениса, ипохондрика, который вечно таскал с собой коробку с таблетками и звонил своему врачу по шесть раз за день. И еще пример знаменитого дяди Монтэгю Ланкастера, которого сотни раз арестовывали за магазинные кражи. Бабушка Леони в молодости была нимфоманкой. Джорджия, любимая кузина Рейда, несколько лет была глубоко убеждена, что злые врачи вставили радио в один из ее зубов. А знаменитая беспорядочность сексуальных связей мужчин Ланкастеров в некоторой степени отражалась на их сестрах, которые были расположены к невротическим болезням, часто вызывающим болезненные сердцебиения. Известны также два, а может и больше, случая самоубийств.

Да, в семье Ланкастеров было много людей со странностями, впрочем, также, как и в семье Элеонор. Так что вполне нормально, что особенность грустного характера Сибил воспринималась как должное, это ей прощалось и вежливо игнорировалось. Помимо того, она была девочкой, а судьба девочки в клане вряд ли могла сравниться с будущим Стюарта или Хэла. Так что ребенок вел себя, как хотел, и проводил большую часть времени с одной или более нянями, играя с самим собой и встречаясь с членами своей семьи только за обедом так, как будто они были чужими друг другу и только развлекали девочку по вечерам. Сибил была гостьей в своем собственном доме, и, казалось, она знала это. Ланкастеры были готовы к тому, чтобы разрешить и прощать ей все. Но они не открывали ей свои объятия или сердца, поскольку она сама не облегчала им этой задачи, когда у нее появлялась такая возможность. Ее пол и темперамент были против нее, так уж повелось. Ряды семьи стояли так же крепко, как и известняковые стены особняка на Парк-Авеню.

Но было одно исключение.

* * *

Хэл подождал, когда няня уйдет, и проскользнул в комнату Сибил. Он огляделся, и, увидев маленькую фигурку, почти незаметную под одеялом, на цыпочках подошел к кроватке. Он издал тихое рычание, причмокивая при этом губами, и услышал приглушенный смешок из-под одеяла.

– Я чудовище с Пикадилли, – произнес он, делая все возможное, чтобы его голос звучал страшно. – И я пришел за тобой.

Смех усилился, когда он подошел еще ближе и маленькое тельце забарахталось под одеялом.

– Я пришел за тобой, – повторил он с мрачным юмором. – Я не ел маленьких девочек уже целую неделю и ужасно голоден.

Он приблизился, облизываясь, его лицо отделяло от ее лишь одеяло, и он знал, что она чувствовала его дыхание. Когда ее терпение уже иссякло, он откинул одеяло с ее лица и поцеловал ее в шею.

– М-м-м, неплохо, лакомый кусочек.

Она попыталась натянуть одеяло, чтобы остановить его, но Хэл схватил ее и поцеловал еще раз.

Теперь она уже начала бороться, но ей нравилась эта игра.

– Эй, как же я могу тебя съесть, если ты мне не разрешаешь этого сделать? А, подожди-ка. – Он пощекотал ее. – Так-то лучше. Хм-хм, давно я не ел такой сладкой девочки.

Она упиралась ногами и руками, и ее шумное веселье и возбуждение радостно волновали его, так что он продолжал игру, хотя мать могла быть недовольна, что он слишком уж разыгрывал Сибил, когда ей надо было уже спать.

– Замечательно, – заключил он, чувствуя ее сладкое дыхание и продолжая ее щекотать. – Прекрасная закуска.

– Хэл, хватит! – взмолилась она, заливаясь смехом, который всегда казался ему очаровательным. – А то я описаюсь.

Он присел к ней на кровать и посмотрел на нее с ласковой улыбкой.

– Ты хорошо провела день?

– Да, – ответила она жеманным, тоненьким голоском, характерным для нее. – Я играла с няней и рисовала в альбоме.

Он улыбнулся. Она всегда говорила полными предложениями, с правильными падежами и союзами, поставленными в нужном месте. Несколько лет назад семья была поражена, что она начала говорить не как все остальные дети, с тысячами запинок и повторением одних и тех же фраз и слов, услышанных от взрослых. Хотя она заговорила немного позже, чем полагалось, ее разговор был как у взрослого человека, как будто она переняла его сразу за одну ночь.

– Можно посмотреть, что ты сегодня нарисовала? – спросил Хэл.

Она спрыгнула с постели, нашла альбом на столе и дала ему. Он включил свет, чтобы рассмотреть картинки. Она присела рядом, прижавшись к нему, как будто ей очень хотелось ощущать его физически. Он открыл альбом. Картинки как всегда впечатляли. У нее был талант, она чувствовала цвет и пропорции, что всегда удивляло Хэла, который и сам любил делать небольшие наброски.

Но ее рисунки были огромными. Это были массивные, подавляющие формы, темные и угрожающие.

– Что это? – спросил он, показывая на зеленую абстрактную картинку.

– Это гусеница. Она ест листик.

– А это? – он перевернул страницу.

– Это динозавр, он попал в ловушку и не может пошевелиться. Видишь?

Она показала на темную массу, которая была похожа на бассейн с обесцвеченной кровью.

Хэл задумчиво кивнул. Формы действительно пугали. Ее воображение было полно хищников, злых монстров и ужасных приключений. Более того, она описывала их с невозмутимым хладнокровием, что уже само по себе пугало.

– Давай расскажем историю, – сказал он, закрывая альбом. Он выключил свет и она нырнула обратно под одеяло. Это был их вечерний ритуал. Хэл начинал рассказывать историю на ночь, а Сибил помогала ему в этом. Они чередовались, каждый продолжал начатое другим. Когда она уставала, Хэл сам заканчивал рассказ, глядя, как она засыпает под его говор.

Он любил это, так как грусть маленькой девочки затрагивала что-то внутри него. Он чувствовал с ней внутреннюю связь, которую сам не мог объяснить. Он не считал себя грустным ни с какой стороны, но он чувствовал в себе боль, похожую на ее. Иногда ему казалось, что она освободила его от меланхолии, впитав ее в себя. Он защищал ее, так как знал, что остальные члены семьи не были для нее поддержкой.

Но, когда он учил ее, играл с ней и учился у нее, он понимал, что она ему давала что-то очень существенное, чему он должен был, но не мог подыскать названия.

– Итак, какая у нас история? Начинай.

Она взглянула на него.

– Жил-был принц, – сказала она. Он вздохнул и закатил глаза.

– Ты всегда так начинаешь, – жалобно произнес он. – Каждую ночь это принц.

Она упрямо кивнула:

– Ты же сам сказал, что я могу начинать.

– Хорошо, – он улыбнулся. – Жил-был принц. – Он взял ее за руку и посмотрел на линию тела под одеялом. Ее ножки уже почти сформировались. Она уже не была похожа на ребенка, скорее, на маленькую, хорошенькую девочку.

– Жил-был принц, и он отправился в путешествие в чужое королевство, где жила прекрасная принцесса. Он влюбился в нее.

– Но там был дракон, – вставила Сибил, – в королевстве. Ужасный дракон, который жил под землей. Он жил в пещере, где океан встречается с землей. Это была темная, сырая пещера.

– Да, – сказал Хэл, – и король и его солдаты пытались побороть дракона, но многие были убиты и никто не мог спасти королевство.

– Там также была ведьма, – добавила Сибил. Она всегда любила, чтобы в сказках были ведьмы.

– Да, там была ведьма, – согласился Хэл, опять закатывая глаза. – И именно из-за нее никто не мог победить дракона, так как каждый раз, как солдат заходил в пещеру, ведьма заколдовывала его.

– И дракон утаскивал его под воду и съедал там, – устрашающе заключила Сибил.

– Да, – сказал Хэл. – И наш принц пообещал принцессе убить дракона. Она рассказала ему о ведьме, а он ответил, что победит эту ведьму, сыграв с ней шутку, и обманет ее.

Сибил нахмурилась. Она пыталась представить себе, что будет дальше. Работа мысли делала ее еще более красивой.

– Принц пошел к мудрецу, – подгонял Хэл. Лицо Сибил прояснилось.

– И мудрец сказал ему, как остановить заклинания. Хэл гордо взглянул на нее:

– Правильно. Все, что ему надо будет сделать – это дождаться, пока колдунья ляжет спать и сказать ей на ухо три волшебных слова. Тогда она не сможет проснуться двадцать четыре часа, и он сможет проникнуть в охраняемую ею пещеру. Так он мог победить дракона и спасти город. И когда ведьма проснется, дракона уже не будет, и она больше не сможет наводить ужас на королевство.

– Итак, он сказал три волшебных слова, – сказала Сибил.

– Сибил, кабибил, кабот, – мрачно произнес Хэл.

– И колдунья продолжала спать, – она засмеялась над волшебными словами.

– Потом, – сказал Хэл, – принц взял свой меч и щит и углубился в сырую пещеру, чтобы побороть дракона.

– Но ведьма проснулась. Голос Сибил звучал ясно, остро.

Хэл часто замечал это. Она любила переделывать хорошие концы.

– Она поспешила в пещеру, – продолжала Сибил. – Она приняла облик принцессы. Когда она увидела принца, она закричала: «Я здесь, дракон поймал меня, помоги мне!» И принц обернулся посмотреть на нее. Он думал, что это принцесса. И в это время дракон напал на него сзади, утащил под воду и убил.

Хэл почувствовал, что улыбка сходит с его лица, когда он посмотрел на маленькую фигурку в кроватке. Она была так уверена, так неумолима, рисуя эту трагедию.

– Но как же она проснулась? – спросил он.

– Волшебные слова оказались недостаточно сильными, – ответила Сибил. – Ведьма немножко поспала, но потом проснулась. И приняла вид принцессы. И она заколдовала принца, чтобы он обернулся и посмотрел на нее, и тогда дракон утащил его под воду и съел.

Хэлу стало жутко. Хотя он уже привык к мрачному воображению Сибил, но сегодня вечером, казалось, она впервые вполне доверилась ему, чтобы освободиться от этого внутреннего ужасного груза.

Она посмотрела на него чистыми, ясными глазами; такая же спокойная, как если бы она только что сказала: «Доброе утро», а не убила их воображаемого принца.

Он улыбнулся.

– И они все стали жить счастливо, – сказал он. Эти слова прозвучали как вызов.

Сибил ничего не ответила, но продолжала смотреть на него с выражением капризного скептицизма.

– Ну да, – настаивал он, – старый колдун знал заклинание, при помощи которого он оживил принца и принц наступил дракону на лапу и дракон убежал, рыдая. И потом принц скорчил ведьме страшную рожу, и она тоже убежала, плача. Потом принц женился на принцессе и стал королем, и у них было много детей, и сахарный дождь капал с неба, и пальцы ни у кого не становились липкими, когда они ели этот сахар, и ни одной маленькой девочке в этом королевстве не приходилось мыть свою комнату. Так что они все стали жить счастливо.

Сибил слушала его, и тоненькая ниточка протянулась от брата к сестре, казалось без нее Сибил могла исчезнуть куда-то, и он не смог бы до нее дотянуться.

– Ты глупый, – сказала она.

– Ты тоже, – ответил он немного обиженно. – Я люблю тебя. Теперь спи.

Он выключил свет и еще раз поцеловал ее. Она перевернулась на живот, отвернувшись от него, глядя на стену. Она не издала ни звука, когда он выходил из комнаты.

Последующие недели были заполнены новыми впечатлениями, звуками и людьми с приятным британским акцентом, которые создавали много шумихи вокруг трех детей Ланкастеров. Потом настало время возвращения домой, в школу, к друзьям и планам и волнениям. Хэл больше не задумывался над историей, которую они с Сибил сочинили в их первую ночь пребывания в Англии летом 1937 года. Пройдет много лет, и он признается, что после этой ночи он уже не спал так спокойно, как раньше.

III

«Лос-Анджелес Таймс», 19 декабря 1941 года «Америка вступает в войну

Сегодня две палаты Конгресса подавляющим большинством утвердили проект указа, призывающий всех мужчин, граждан Америки, не моложе двадцати и не старше сорока четырех лет, на военную службу. Новый закон вступил в действие вследствие нападения Японии на американский флот при Пирл-Харбор. 7 декабря – «позорная дата», как сказал Президент Рузвельт. Это нападение серьезно ослабило морские силы США в Тихом океане и нанесло ущерб моральному состоянию Америки, поскольку таким образом заставило ее вступить в войну.

Сотни тысяч американских мужчин не дожидаются ратификации указа, а уже приходят в центры по записи добровольцев».

* * *

– Хорошо. Давайте поднимем тост.

Маленький дом был полон гостей. Хотя в углу стояла рождественская елка, мысли большинства молодых людей, собравшихся здесь, были не о празднике, а о войне, идущей за океаном. Они знали, что должны будут вскоре вступить в эту войну, оставив своих жен и детей встречать следующий праздник уже без них.

Большинство из них, как и хозяин дома, были молодые, безработные мужчины, которые хотели немедленно записаться в добровольцы. Некоторые уже записались и должны были уехать через несколько дней, а может, часов.

Это был дом Денниса Лайнэна, безработного судового рабочего, который, как и его друзья, жил в Сан-Диего с тех пор, как его родители поселились здесь, внеся свой вклад в распространение ирландцев по Калифорнии.

Ирландское население Сан-Диего стало еще больше с тех пор, как Депрессия оставила большинство мужчин без работы. Теперь война должна была все это изменить, Деннис Лайнэн и его друзья готовились бороться за землю, принявшую их, с чувством солидарности и гордости, как истые ирландцы.

– Тост, Деннис! – крикнул кто-то.

Все повернулись к Деннису, хозяину, который считался самым красноречивым среди них.

– Ладно, ладно. – Деннис поднял свой бокал. – За старую добрую Америку, и за всех ребят, готовящихся разбить Гитлера и его новых друзей, этих грязных японцев. И, – добавил он, – за женщин, которые будут нас ждать.

– Точно, точно.

– Отлично сказано, Деннис.

Все с одобрением подняли бокалы. Они остро осознавали, что Британия была единственным бастионом, удерживающим Германию от опустошения цивилизованного мира. Теперь, когда Америка, затронутая сумасшедшими японцами, наконец вступала в войну, у этих ирландцев появилась возможность бороться за свою родину на земле Европы.

– Песню, Деннис! – крикнул какой-то молодой человек.

– Песню! – отозвались другие. – Давай, Деннис. Не разочаруй нас сегодня.

Деннис Лайнэн слегка покраснел. Это был молодой человек лет тридцати, с красными щеками, мягкими карими глазами и с чувством юмора. Все друзья обожали его ирландский тенор, так что он не мог обидеть их сейчас. Кто-то уселся за фортепиано, которое стояло в гостиной. Деннис кивнул аккомпаниатору и прокашлялся. Воцарилось молчание, и он начал петь.

Молчаливая ностальгия разливалась по комнате по мере того, как его голос ласково выводил лирические стихи. Пение Денниса было, как бальзам на душу для его друзей, попавших в последние тяжелые годы в волну безработицы. Теперь, казалось, будто он напоминал им о далеком доме, за чью свободу они бы действительно дрались, встретившись с врагом.

Когда песня закончилась, в комнате воцарилась напряженная тишина. Радость наполнила сердца присутствующих в то время, как их приемная родина готовилась к войне.

– Прекрасная Америка! – выкрикнул кто-то, правильно почувствовав общее настроение.

Деннис улыбнулся жене и подрастающим сыновьям и снова запел. Его голос был очень хорош, и, казалось, никогда еще слова песни не звучали так прекрасно.

Его глаза блестели особенным светом, он кивком подозвал маленькую девочку, сидящую на другом конце комнаты. Она подошла и села к нему на колени, а он продолжал петь, положив руку ей на плечо, поглаживая ее волнистые рыжие волосы.

Они вдвоем составляли трогательную картину – мужчина в расцвете лет, готовый идти на войну, поющий во славу своей приемной родины, и маленькая девочка, сидящая у него на коленях. Ее ирландская красота, казалось, отражала все чувства, которые Деннис расшевелил своим пением. Она не была его кровью и плотью, это все знали, хотя она так естественно смотрелась вместе с ним.

Девочку звали Элизабет. Она была осиротевшей дочкой его кузена Боба, который так трагически погиб во время пожара вместе со своей женой, и с тех самых пор она жила с Лайнэнами.

Деннис, у которого было два сына, но не было дочки, очень хорошо принял ее, и говорили, что полюбил, как родную дочь. Он везде брал ее с собой, наскребал немного денег, чтобы купить ей подарок и представлял ее всем своим безработным друзьям, когда выходил погулять с ней по городу. Он обращался с ней как с принцессой, на которую она и в самом деле очень походила. В восемь лет у нее уже проглядывала хорошенькая фигурка, а кожа была молочно-белой с веснушками. В ее ярко-рыжих волосах блестели золотые нити, и ее глаза были такие же зеленые, как холмы родной Ирландии. Она очаровывала всех сочетанием ребячливой проказливости и развитой не по годам женственности.

Всем присутствующим было ясно, что наибольшую боль популярному Деннису Лайнэну доставляет именно разлука с девочкой. Его затуманенные глаза выдавали эту боль, пока он прижимал ее к себе, и его чистый тенор так красноречиво говорил об этом, что у многих из его друзей на глаза навернулись слезы, когда он закончил петь.

Послышались тихие аплодисменты, так как все понимали, какая отчаянная надвигалась война и что многие из них, может, никогда не вернутся.

Красота маленькой девочки, казалось, символизировала все то, что они должны были оставить, может быть, навсегда. Они смотрели на нее с любовью и обожанием.

Но в комнате находился один человек, чьи мысли были полной противоположностью мыслям остальных.

Кэтлин Лайнэн смотрела на своего мужа и девочку, сидевшую у него на коленях. В глазах ребенка было мягкое выражение, полное любви к своему приемному отцу и уважения ко всем присутствующим. И в их зеленой глубине было что-то более далекое и неотвратимо грустное, что составляло секрет ее очарования.

Но Кэтлин знала, что этот невинный вид принимался специально для Денниса и его друзей. Это была маска, и как все остальное в этой девочке было лживо. И только Кэтлин знала, насколько важно было выдворить этого ребенка из семьи и как можно скорее.

Два года назад, когда Боб Деймерон и его жена умерли и семья поручила Деннису и Кэтлин быть опекунами маленькой Элизабет, Кэтлин тепло приняла ребенка. Она была сердечная женщина и всегда была готова и рада помочь семье. Более того, она думала, что два ее старших сына будут рады появлению маленькой сестренки, которую они будут любить и баловать.

Но почти сразу после прибытия маленькой девочки, семилетнего ребенка, Кэтлин заметила что-то странное. Манеры Элизабет, такие милые и очаровательные по отношению к Деннису и мальчикам, становились совершенно другими, когда дело доходило до Кэтлин. Первое время Кэтлин, оставаясь наедине с Элизабет, чувствовала холод, исходящий от нее. И когда ребенок сидел у Денниса на коленях – так как он сразу полюбил ее – она смотрела на Кэтлин через комнату каким-то странным взглядом, сверху вниз, со спокойным триумфом в холодных зеленых глазах.

Кэтлин была уверена в любви мужа и упрекала себя за необоснованное чувство ревности, которое появилось у нее в первые недели и месяцы после прибытия Элизабет. Несмотря ни на что, женская интуиция подсказывала ей, что со временем чувства Денниса по отношению к его приемной дочери изменились. Его взгляд менялся, когда он держал ее на коленях, гулял с ней, говорил. Это было что-то более глубокое, чем просто родительская любовь.

Это был взгляд мужчины, томящегося по женщине, не по ребенку.

С этого дня Кэтлин начала наблюдать за мужем, подсчитывая, как много времени он проводил наедине с Элизабет, удивляясь и волнуясь. И хотя она запрятала свои подозрения под маску материнского отношения к девочке, она знала, что приютила под крышей своего дома соперницу, и решительную. Этот блеск триумфа в глазах Элизабет, когда она смотрела на Кэтлин, был невыносим. И теперь, два года спустя, хотя Кэтлин с ее христианским сердцем и не осмеливалась признаться в этом, не могло быть сомнений, что что-то было не то между Деннисом и Элизабет. Молчаливая занятость девочкой омрачала его обычно веселый нрав. Даже в присутствии семьи или друзей их близость была слишком очевидна. И как бы бдительно Кэтлин ни следила за ними, она замечала, что они находили время побыть вдвоем, когда она не могла к ним присоединиться, а мальчиков не было рядом. Правды больше нельзя было не видеть. Под крышей дома Кэтлин жил красивый, необыкновенно умный враг. И этой сирене было только восемь лет.

Кэтлин думала, во что может превратить своенравная природа такого ребенка, как этот. Она знала, что у Боба и Флоры Деймерон был нездоровый брак, и что Боб ужасно баловал дочь до самой своей смерти. Флора была строгой и нелюбящей матерью. Но неужели эта цепочка обстоятельств могла создать такое существо, как Элизабет?

Кэтлин начала вспоминать историю семьи и пришла к выводу, что за последнее столетие Деймероны произвели на свет не одну женщину с сомнительной репутацией. Среди них были две или три куртизанки-обольстительницы, которые обобрали некоторых дублинских дворян на довольно значительные суммы и разбили их сердца. История, впрочем, могла быть и выдуманной, так как никто из родственников Деймеронов не любил говорить об этом.

Неужели маленькая Элизабет унаследовала фамильную порочность? Не было ли это главной причиной, по которой Флора Деймерон невзлюбила свою дочь сразу с момента ее рождения?

Кэтлин Лайнэн не могла ответить на эти вопросы. Но она вовсе не собиралась смотреть, как рушится ее семья, подобно семье Боба Деймерона. Сегодня вечером у нее созрел план.

Через несколько дней Деннис уйдет на войну. Как только это случится, Кэтлин избавится от Элизабет. Она уже подготовила и согласовала все с семьями Лайнэн и Деймерон. Она сама уже работала на текстильной фабрике, которая производила военную форму. Имея двух мальчиков школьного возраста, ей все равно будет слишком тяжело воспитывать еще девочку – так она убедила своих родственников. Они все согласились, что религиозный женский пансион был единственным выходом из создавшегося положения. Как только Деннис уйдет, Кэтлин пошлет Бесс в Бейкерсфильд, где она будет посещать Духовную школу для девушек и проводить каникулы с дядей Недом и тетей Дианой. Конечно, Деннис ни за что не одобрил бы этот план, узнай он о нем. Но Кэтлин долго и серьезно разговаривала с Дианой и ее сестрой Мойрой, и они поняли, что ребенка надо держать подальше от Денниса, пока она не вырастет. Только расстояние и стена родственников могли разлучить Элизабет и Денниса, и только тогда все смогут вздохнуть с облегчением, и прежде всего Кэтлин.

Это был единственный выход.

Когда Кэтлин смотрела на девочку – такую невинную на вид, но такую опасную – она думала о Гитлере и Мюнхене, о позоре Чемберлена и союзников, о политике соглашательства и примиренчества, которые вели сейчас к мировой катастрофе. Если и было что-нибудь сделано, чтобы задушить зло в зародыше, то результат не был достигнут и теперь надо было покончить с насилием, пожиравшим мир.

Кэтлин не собиралась повторять чьи-то ошибки.

Вооруженная своими тайными познаниями, она изучала прекрасного ребенка, сидевшего у Денниса на коленях. Вдруг девочка почувствовала ее испытующий взгляд и посмотрела на нее своими зелеными глазами. Какими чистыми они были и все же какими скрытными! Для всякого, кто находился сейчас в этой комнате, это был всего лишь милый, любящий взгляд приемной дочери, обращенный к матери. Надо было увидеть его глазами Кэтлин, чтобы понять, что в нем было на самом деле. Холодный вызов, ненависть, превосходство – взгляд от женщины к женщине, невидимый третьему лицу.

Каким-то шестым чувством Кэтлин понимала, что было уже слишком поздно. Слишком поздно, чтобы избавить Денниса от чувства вины и восстановить ущерб, причиненный их семье и любви. Но кто-то должен был изгнать зло и потом собрать все по кусочкам. Слишком поздно, да. Но лучше поздно, чем никогда, размышляла Кэтлин Лайнэн, переводя свой взгляд с маленькой девочки на мужа.

IV

7 июня 1942 года

«Воздушные и морские бои идут между Америкой и Японией недалеко от острова Мидуэй, крошечного кораллового острова в Тихом океане, который представляет огромную стратегическую важность в качестве потенциальной базы для будущих атак японцев против американских баз в Тихом океане. Американцы, согласно источникам сообщения, несущие большие потери от японского флота, который может включать в себя пять авианосцев, от трех до пяти линкоров и бессчетное количество крейсеров и миноносцев, решительно настроены удержать остров любой ценой…»

Хэл лежал на кровати в своей комнате, слушая радио и сверяясь с картами на стене. Вид из окна на Верхнюю Восточную часть казался серым на фоне темных облаков. Звук движения, доносившийся с Парк-Авеню, напоминал невнятное бормотание. День был холодный и какой-то тягостный, чувствовалось, что скоро пойдет дождь.

«Авианосец „Йорктаун“, согласно источникам информации, уже в водах недалеко от места битвы и может вступить в сражение против японского флота…»

Хэл слушал сводку новостей по большому радиоприемнику, который ему подарил отец на Рождество, так что он мог узнать обо всех главных военных событиях, не выходя из своей комнаты. На картах, которые Хэл собрал, были отмечены все главные театры военных действий от Тихого океана до Русского фронта. Он рисовал на них стрелочки, отмечая успехи и неудачи союзных сил и проставлял приблизительные цифры численности войск, а также американских и вражеских потерь. Хэл был большим экспертом во всем, что касалось войны, от обмундирования до стратегии и изучения оружия. Мозг шестнадцатилетнего мальчика был занят исключительно сложностями боя, в то время как большинство его сверстников интересовалось автомобилями или футболом.

Хотя он понимал, что его карты отражали неустойчивость положения в битвах против сильного и решительного противника и таким же неустойчивым было положение мира – на острие ножа между тоталитаризмом и свободой, молодость не позволяла ему поддаться тому страху, который он должен был бы почувствовать, глядя на эти тревожные карты. Он видел только победу своей стороны, она была несомненной, так как борьба велась с честью и за правое дело, а также благодаря тому, что Стюарт сейчас сражался за свою страну. Поэтому Хэл слушал сводку с особым вниманием.

Стюарт, морской летчик, в этом году уже принимал участие в сражении на Маршалловых островах и потом в Коралловом море. Он чудом остался жив, и даже не получил никаких ранений, когда его авианосец «Лексингтон» пропал в мае. И теперь, хотя военно-морская цензура запрещала описывать в письмах боевые действия, Хэл был уверен, что он был на другом авианосце – может быть, на «Йорктауне» – и, несомненно, принимал участие в битве за Мидуэй.

«Слушай меня, братишка, – написал Стюарт две недели назад, – мы готовимся к горячей битве в этой части света. Благодари Бога за то, что ты дома и далеко от этой разрушительной войны».

Хэл вспомнил сейчас эти слова, отчаянно правдивые своей уверенностью. Он не хотел быть в безопасности и торчать дома, посещая школу, пока его брат – морской летчик – рисковал своей жизнью в борьбе против безумных японцев. Он хотел быть там, где был Стюарт. Он повернулся посмотреть на фотографию Стюарта, стоящую на бюро. Красивое точеное лицо с ослепительной улыбкой, выглядывало из-под офицерской кепки с беззаботным высокомерием. В лице чувствовалась абсолютная вера в то дело, которому Стюарт служил, и в его способность служить ему хорошо и героически. Внизу на стенах библиотеки и гостиной были другие фотографии. На них Стюарт – выпускник навигационной школы, Стюарт в день получения своего самолета, Стюарт дома в отпуске после присвоения ему звания офицера. Его улыбка была одинакова на всех фотографиях, так похожих одна на другую, что, казалось, его изображение переносили оптически с одной бумаги на другую. Это была их общая черта с отцом. Он носил улыбку как броню, доказывавшую его способность управлять миром.

Что касается отца, то на его лице отражалось больше, чем просто облегчение, которое он испытывал каждый раз, когда его сын возвращался домой, и молчаливый страх, в котором он жил, когда Стюарт уезжал. С одной стороны, отец разделял ликование Стюарта, когда сразу же после атаки японцами Пирл-Харбора его немедленно призвали в армию. С другой – он вовсе не был так оптимистичен и вынужден был скрывать беспокойство от остальных членов семьи каждый раз, когда слушал новости с войны или ожидал писем сына.

Последний отпуск Стюарта, после майских событий в Коралловом море, был отдыхом от волнений для всей семьи. Не в пример многим солдатам, которые не могли говорить с теми, кто их любил, о войне, Стюарт очень охотно и многословно рассказывал о своих собственных подвигах и подвигах товарищей. Война, казалось, вовсе не пугала его. Наоборот, она давала выход его мужественности. Он находил время побыть наедине с Хэлом и доверял свои сомнения насчет побед японцев в Тихом океане своему младшему брату, который, как он знал, был экспертом в военных делах.

Чувствуя недовольство Хэла тем, что он был еще слишком молод, чтобы увидеть все своими глазами – так как никто не верил, что война продлится больше, чем год или два – Стюарт разговаривал с ним как мужчина с мужчиной о силе врага, и даже делился своими переживаниями о потерянных товарищах, которые никогда больше не вернутся.

Эта откровенность брата еще более усиливала его безграничную любовь к Стюарту и не давала ему так остро чувствовать свою оторванность от проблем, стоявших перед его страной. Что-то таинственное распространилось по дому на Парк-авеню во время этого отпуска, так как неугасимая уверенность Стюарта рассеяла страхи его родителей и придала всем оптимизма в отношении исхода войны.

И сегодня, когда он слушал новости о далеком острове Мидуэй, он знал, что через пять-шесть недель Стюарт опять вернется с большим количеством историй в запасе и еще большим количеством улыбок, чтобы ободрить свою семью.

– Эй, принц Хэл, что нового?

Хэл удивленно поднял глаза. Он не слышал тихого стука в дверь. Красивое лицо, обрамленное каштановыми волосами, смотрело на него сверху вниз, губы усмехались над его мечтательностью.

– Не много, – сказал он. – Я только смотрю в окно.

– Ладно. Там не может быть много нового.

Высокая, стройная Керстен Шоу, не церемонясь, вошла в комнату и плюхнулась на кровать рядом с Хэлом, положив ногу на ногу и ласково потрепав его по волосам. На ней были брюки, блузка и легкий свитер, который она завязала на шее. Хэл всегда ощущал себя немного скованно, когда рядом была Керстен, так как она прекрасно говорила и к тому же гибко и грациозно двигалась, что пробуждало в нем какое-то чувство.

Керстен было около двадцати, на четыре года больше, чем Хэлу. Она была неофициальным членом семьи Ланкастеров с тех пор, как Хэл помнил себя. Будучи еще в детском возрасте, она проводила каникулы с Ланкастерами в Ньюпорте и после последней болезни своей матери присоединилась к семье в городе. Ее отец был школьным товарищем Рейда Ланкастера в Йеле и его однополчанином во время Первой мировой войны, и когда он погиб во время войны, отец принял личное участие в судьбе Керстен. Ее мать Дороти, личность не сильная и не рассудительная, была далекой родственницей Ланкастера. Она была счастлива видеть, что он заботится о ее дочери. Когда Дороти умерла, Рейд по душам поговорил с девушкой, которой тогда было уже восемнадцать, и она сказала, что предпочтет быть членом семьи Ланкастеров, чем отправиться к своим родственникам Шоу в Детройт.

Это было оправдано, так как Ланкастеры не одобрили того, что Дотти вышла замуж за члена семьи Шоу.

В общем, Керстен стала жить у Ланкастеров. Она сразу же стала неотъемлемой частью их семьи, хотя и сохранила свою индивидуальность, которая отличала ее от братьев и сестры, впрочем, как и от их родителей.

Она была неотделима от Стюарта, но более как соперник, чем как сестра. Она соревновалась с ним в искусстве езды на лошади, игры в теннис и плавании, не говоря уже о гольфе, где она могла победить его. Она была хорошим атлетом от природы, с длинными гибкими руками и ногами и прекрасным чувством времени.

Когда Хэл подрос, он присоединился к ним в играх, где могли участвовать трое, а также в парном теннисе, когда они могли найти четвертого. Ему всегда казалось, что Стюарт терпеливо относился к Керстен, но недолюбливал ее, в то время как Керстен, почти одного с ним возраста, немного завидовала его положению в семье и стремилась доказать, что она во всем была ему равна.

Между тем, она была очень уверенной старшей сестрой для Хэла, хотя не очень сочувствующей, и Хэл всегда знал, что она была ближе Стюарту, чем ему, как по темпераменту, так и по возрасту.

Несмотря ни на что, это Керстен с ее поэтическим чувством окрестила его «Принц Хэл» в честь его знаменитых сказок, сочиненных вместе с Сибил, и игриво подтрунивала над ним, цитируя шекспировские пьесы о Генри V.

– Доброе утро, любезный Хэл! – кричала она ему, когда он проходил по комнате или спускался к обеду. – Как там дьявол договорился с тобой насчет твоей души?

Или когда они катались на лошади, опять дразнила его:

– Я с тобой, добрый Принц Хэл, помоги мне взобраться на лошадь, добрый королевский сын.

Прозвище «Принц Хэл» утвердилось не только потому, что по своему благородному духу Хэл очень походил на любимого короля Шекспира, но еще и потому, что было в Хэле что-то спокойно героическое и даже чувствовалась способность к самопожертвованию, что оказывало впечатление на всех окружающих. Рейд Ланкастер игнорировал Керстен с момента, как принял ее в свою семью и под свою ответственность. Но она быстро стала незаменимой для Элеонор, так как ее светское чутье было безошибочно и она всегда знала, на какие приглашения надо ответить, какие вечера посещать, что кому подарить по тому или иному случаю. Керстен стала всеобщим мажордомом, секретарем, и душой вечеров. Разум и остроумие обеспечили ей присутствие на всех сборищах Ланкастеров, где легкомыслие было редким товаром. Родственники всегда были рады видеть ее, оживленную, веселую, когда она вместе с семьей Рейда посещала важные торжества.

Красивая Керстен Шоу была самым непонятным существом, бездомной родственницей, которую все обожали, но никто в особенности не любил, улыбающейся несмотря ни на что, как будто ничто в мире ее не трогало. Она только что закончила школу в Вассаре и, возможно, ее ждало блестящее будущее в любой области, которую она изберет, не исключая отличного замужества, если бы Рейд Ланкастер устроил ей это.

Но в данный момент она сидела дома и весело ожидала возвращения с Тихого океана утомленного боями Стюарта.

Она смотрела за порядком в доме, поэтому Хэл не удивился, когда она внезапно появилась в дверях его комнаты. Служанки могли заходить сюда только рано утром, так как его родители считали эту комнату его личной территорией теперь, когда Стюарт больше уже не занимал смежную спальню. Они признавали, что их мальчики имели право на личную жизнь, особенно в переходном возрасте.

Но Керстен уважала только свое право ходить, где ей вздумается. Кроме того, она присвоила себе привилегию сестры приставать когда ей захочется к поглощенному своими мыслями брату.

И вот она здесь.

– Следуешь по следам нашего Стюарта? – спросила она, глядя на карты с булавками и стрелками. – Как идут наши дела?

Хэл оживился при возможности поговорить о любимом предмете:

– Мы отвоевали Эфиопию обратно, и Германия не может победить Англию в воздухе. После Кораллового моря японцы знают: мы можем их победить. Я думаю, Мидуэй станет ключом ко всему, – он показал на крошечную точку в Тихом океане, в которую упиралась большая стрелка на его карте. – Здесь война развернется в другую сторону.

– Думаешь, это будет хорошо для нас? – сказала Керстен. Было видно, что она относится равнодушно к военным действиям. – Как там Стью?

– Хорошо, – они оба знали, что Хэлу Стюарт писал более теплые и доверительные письма, чем остальным членам семьи. Керстен иногда проявляла интерес к этим личным письмам, в такие моменты на ее лице появлялось странное выражение. Как будто она ревновала к тому, чего Стью мог достигнуть за морями.

Но сейчас она приняла лаконичный ответ Хэла, отклонясь назад и положив ногу на ногу.

– Тебя ждут сегодня к обеду в семь, – она зевнула, – мама просила не опаздывать.

Сотни раз Хэл замечал, что она как-то странно говорит слово «мама». Было ясно, что имелась в виду «твоя мама». Что-то в голосе Керстен давало понять, что она не является настоящим членом семьи. И хотя она стремилась доказать свою независимость, которая шла бок о бок с этой отчужденностью, Хэл часто думал, какой одинокой она, должно быть, была.

Он ничего не ответил. Она скинула туфли и удобно устроилась у окна с развевающейся от июньского ветерка занавеской. Она могла везде чувствовать себя как дома, кладя свои руки и ноги куда ей заблагорассудится и глядя на предметы своими карими глазами, такими спокойными, будто она обладала всем, что могла видеть.

– Ты скучаешь по Стюарту, да? – спросила она, посмотрев на Хэла.

Хэл пожал плечами. Вопрос смутил его.

– Не бери в голову, дурачок, – сказала она, – я всего лишь имела в виду, что ты хороший брат. Он писал на этой неделе?

Хэл кивнул, пересекая комнату на длинных ногах, чтобы взять письмо из шкафа. Он колебался минуту, прокручивая в мозгу содержимое письма, и потом дал его Керстен.

– Мне можно прочитать? Правда? – спросила она с интересом.

– Давай, читай, – он впервые давал ей прочесть письмо Стюарта.

Хотя таким образом он насиловал свой личный мир, но что-то в том, как она произнесла слово «мама» пробудило в нем жалость к ней и он не хотел, чтобы она чувствовала свое одиночество. Он видел, как она прикусила нижнюю губу, сконцентрировавшись на чтении.

Грудь спокойно вздымалась под блузкой, когда она переворачивала листок, читая мужские признания. Хэл мог видеть распятие у нее на шее – ее отец был католиком, и она вышла из всех семейных катастроф с этой религией.

Она покачивала одной ногой, пока читала. Хэл чувствовал запах ее духов, элегантный мускусный запах, который подходил ее атлетической фигуре. И в то же время Хэл испытывал неудобство. Он поймал себя на том, что опять отмечает ее женственность. Он не мог вспомнить, когда это случилось впервые – прошлой осенью, может быть, или летом, или, может, еще раньше, но он знал, что чувствовал какое-то новое напряжение, когда оставался с ней наедине. И ее поддразнивания заставляли его краснеть, чего раньше не случалось. Сейчас, когда Стюарт ушел на войну, Керстен и Хэл стали ближе друг другу. Она уже не казалась намного старше. Не казалась она уже и такой знакомой, как раньше. В ней было что-то экзотическое, что-то заманчивое. Когда она шла по комнате, он испытывал напряжение при ее приближении. Он следил за ней независимо от себя, скользя взглядом по гибкой, стройной спине, длинным ногам, зачарованный ее движениями.

Он стыдился этого и расстраивался, так как Керстен все время, сколько он мог помнить, была не больше, чем просто товарищ по играм, обидчивая старшая сестра. Было как-то неестественно смотреть на нее как на женщину.

Он видел, как она дочитала письмо, явно разочарованная его содержанием, и бросила его на стол.

– Мужчины, – сказала она, усмехнувшись, – вы действительно любите войну, так?

Хэл пожал плечами.

– Мы хотим выиграть, – ответил он.

– Ну да, если вы не возражаете против того, чтобы снести три четверти Европы на своем пути, то я думаю, все в порядке, – сказала она.

Хэл не мог придумать, что ответить. Теперь он заметил, что она смотрела на него более пристально, по ее лицу пробежал свет.

– Тебе что-то известно? – спросила она.

Хэл почувствовал внутреннее неудобство. Он подозревал, что она хотела сказать что-то такое, чего он не хотел слышать.

– Ты растешь, – сказала она, изучая его с улыбкой, – ты уже большой мальчик.

Он отвернулся и ничего не ответил.

– Ты будешь красивым парнем, – произнесла она, отклоняясь назад так, что блузка слегка разошлась у нее на груди. Хэл был шокирован.

– Как твой знаменитый брат, – продолжала она, глядя на фотографию Стюарта на бюро, – даже еще лучше.

– Продолжай, – он приблизился к ней, глядя на карты на стене.

Предмет, который она затронула, заставил его испытать неудобство, и он постарался приуменьшить его. Борьба и смерть казались ему куда более значительными, чем красота.

– Да, ты таким и станешь, – настаивала она, развлекаясь его смущением.

– Кого это волнует, – ответил он, неуверенно отодвигаясь от нее к окну.

– Тебя будет волновать, и очень скоро, – настаивала она, – когда ты и твои дружки из Шоте начнете сматываться в город в поисках легких девочек, если уже не начали.

– Я – нет, – ответил он.

– И не удивляйся, если ты вскоре начнешь строить глазки какой-нибудь сексуальной выпускнице, – добавила она.

Хэл покраснел. Он знал, что она права. В один прекрасный день девушки будут волновать его. Но сейчас это казалось абсурдным.

Сколько он себя помнил, романтика, любовь вызывали в нем только отвращение и презрение, как будто это было что-то слабое, недостойное внимания настоящего мужчины.

Но недавно, и Керстен заметила это, он стал думать о женщинах по-другому. Он обнаружил, что мечтает об их ножках, мягких голосах, выемках на шейках, ведущих вниз к груди. Часто, встретив на улице незнакомую девушку, он потом часами и днями фантазировал о ней.

Он бы хотел поговорить обо всем этом со Стюартом. У Стюарта было полно подружек и он был обручен с Марси Столворт, самой привлекательной и талантливой выпускницей прошлого года – подходящая пара, сказал отец, для обеих семей. Не было ничего такого, чего бы Стюарт не знал о женщинах.

Но Стюарта не было. Так что Хэлу приходилось самому разбираться в своих новых ощущениях. По какой-то причине он не хотел рассказывать о них своим школьным друзьям. Чувства были слишком личные, слишком непонятные, чтобы доверить их незрелым мальчишкам его возраста. Теперь ночи стали для Хэла мукой. Ему тяжело было заснуть, когда он лежал на животе, мучимый фантазиями о девичьих улыбках, бедрах под юбкой или о густых женских волосах, обрамляющих кремовые щеки и выразительные глаза. И он вертелся с боку на бок, так как прикосновение к постели усиливало его желание и уносило сон. Ему требовалось несколько часов, чтобы заснуть.

Об этом он думал сейчас, глядя на Керстен. Она все еще полулежала, пошевеливая своими босыми пальцами. Она смотрела на него с какой-то распутной проницательностью, что его удивляло. Он покраснел, когда она опять пробежала взглядом по его телу вниз-вверх.

– Ты думаешь об этом, да? – спросила она.

– О чем? О чем ты говоришь?

– Не притворяйся. Я знаю мужчин, солнышко. Я знаю, когда в них просыпается желание.

Она засмеялась, довольная, что ее слова произвели эффект.

– Не стесняйся этого, – сказала она, покачивая ногой. – Это говорит о том, что ты мужчина. Как твой брат. Расслабься, Хэл. Дай этому выход. Ты получишь много удовольствия.

Он отвернулся. К своему ужасу он почувствовал, что ласковые нотки в ее голосе заставляли его напрягаться. Она пугала его, так как, казалось, читала его мысли, или даже больше того – она читала что-то в его мыслях, чего там не было раньше, но вползало в его жизнь при звуке ее голоса.

– Что случилось? – услышал он ее голос за своей спиной.

– Ничего, – он потряс головой. – Ты ненормальная, вот и все.

Его слова были слабой попыткой отрицать то, о чем говорило ему его тело.

Он услышал ее вздох. Она пошевелилась на кровати. Он продолжал смотреть в окно.

Потом ему послышались шаги. Может, она уходит. Может, она оставит его в покое.

В самом деле, когда он прислушался, то услышал звук очень медленно и спокойно закрывавшейся двери. Но что-то подсказало ему, что она все еще была в комнате.

– Не поворачивайся, – сказала она, – я почти забыла. У меня есть для тебя сюрприз.

Хэл почувствовал, что попал в ловушку. Он все еще был напряжен. Он не мог повернуться. И она уже закрыла дверь. Они были абсолютно одни, так как никто не поднимется сюда в это время дня. Зачем она это с ним делала? Почему она не оставит его в покое?

Он услышал мягкий шелест одежды, который заставил его вздрогнуть. Может, она стягивала свою блузку? Это была бы неплохая идея, но она слишком далеко вела.

Наконец, она заговорила:

– Теперь все в порядке, Хэл. Можешь повернуться. Он повернулся и посмотрел.

От того, что он увидел, у него захватило дыхание. Она была все еще в блузке, но брюки лежали на кровати. Две длинные загорелые ноги стояли на ковре.

– О боже, Керс! – вырвалось у него. – Что ты делаешь? Ты сумасшедшая!

– Ах, ах, – она потрясла головой, проводя пальцем по губам в то время, как ее глаза скользили по его телу. – Я так не думаю. Я думаю, я прямо у цели, птенчик.

Он повернулся к ней и она уставилась прямо ему между ног с упорством, которое его парализовало. Она пошевелила бедрами, и он почувствовал желание.

– Кто-нибудь может войти, – слабо возразил он. Она покачала своей красивой головкой.

– Нет, Хэл, – она улыбнулась. – Служанки внизу, а мать куда-то ушла. Здесь только я и ты.

Пока он удивленно смотрел на нее, она выгнула спину и сбросила с плеч блузку. На ней остался только маленький бюстгальтер. Какой стройной и прекрасной она была! Ее нагота прикрыта лишь двумя кусочками кружевной материи. Раньше он никогда не замечал, каким сексуальным может быть это тело, и сейчас был поражен.

– Керстен, ты сумасшедшая, – пробормотал он.

Она спокойно опять легла на его кровать, ее волосы рассыпались по плечам и ее пальчики пошевеливались, как будто зазывая его.

– Я думаю, – проворковала она, – что кому-то сейчас становится жарко и неспокойно.

Она посмотрела ему в глаза, ее нагота, казалось, доставала его через всю комнату.

– Керс, зачем ты это делаешь? – тихо спросил он.

– Потому что пришло время. Не будь таким застенчивым, Принц Хэл. Когда было время Стюарта, я сделала это с ним тоже. Но он одурачил меня, умная собака. Он занимался кое-чем еще в Розмари Холле, пока я не поняла, в чем дело.

Упоминание о Стюарте наполнило Хэла таинственным чувством. Керстен посмотрела на него еще более тяжелым взглядом.

– Но ведь ты же не такой, да? – спросила она. – Ты как цветок. И девушки были только в твоих фантазиях, ведь так, Хэл? О, я знаю тебя. Ты слишком прям, чтобы обманывать в твоем возрасте.

Опять Хэл увидел, как пошевелились ее бедра. Только сейчас он понял, какими целомудренными были его фантазии о сексе – они никогда не заходили так далеко.

– Закрой шторы, – мягко сказала она.

Сам не зная почему, Хэл сделал, как она говорила.

Когда он опять повернулся к ней, то увидел, что она снимала лифчик. Он видел, как маленький кусочек материи упал, обнажая прекрасную, крепкую грудь. Она наклонилась вперед.

– Сними брюки, – сказала она.

Хэл был напуган самим собой, своими чувствами и превосходством Керстен. Она, казалось, думала за него, играла им, загоняя его в угол, как она часто поступала, играя в шахматы, теннис и другие игры.

И все же он отказал бы ей, рискуя рассердить и расстроить ее, если бы упоминание о Стюарте не затронуло как-то странно его гордость. Он расстегнул ремень дрожащими пальцами. Брюки упали на пол. Он чувствовал, как желание распирает его. Он знал, что, когда он фантазировал о девочках в постели, у него там уже бывало мокро.

Ее взгляд был прикован к нему. Она пододвинулась к нему. И теперь нежная нотка прозвучала в ее голосе.

– Отлично, детка, – сказала она, падая перед ним на колени. – Ты сумеешь все сделать хорошо. М-м-м, – пробормотала она, – ты большой мальчик, Хэл.

Она помогла ему снять рубашку. Потом он почувствовал, как ее пальцы ласкали его.

– Мой король, Хэл, мой сладкий мальчик, – дразнила она его даже сейчас.

Она не хотела все испортить, шокировав его. Поэтому она очень нежно и осторожно дотрагивалась до него. Потом она увлекла его на кровать.

– Иди сюда, красавчик, – сказала она, – тебе понравится. Она поцеловала его долгим поцелуем, потом подставила ему свою молодую крепкую грудь и он целовал ее, слыша ее учащенное дыхание.

А потом это случилось, и он почувствовал в себе что-то странное, как будто через это к нему пришло какое-то знание, мудрость.

– О, детка, продолжай, – прошептала она.

К своему удивлению он почувствовал, как по ней прошла дрожь и услышал, как крик застрял у нее в горле.

Он отодвинулся на секунду, но тут же ее горячие руки и стон, слетевший с губ, дали ему понять, что это был крик от удовольствия.

– О боже, Хэл, ты прекрасен. – Ее голос звучал беспомощно и был совсем непохожим на тот, каким она говорила раньше.

В то же время к нему пришло чувство силы. Древняя мудрость, непонятно откуда взявшаяся, подсказывала, что ему надо было делать. Он начал понимать, что теперь он владел ей, обладал ее телом. Несмотря на все ее насмешки и превосходство, она была теперь его рабом, игрушкой его плоти.

– О, – вздыхала она. – О, Хэл, еще…

Он не знал, сколько это продолжалось. Наконец, измученный, он остановился. Она притянула его к себе и поцеловала в глаза.

– Дорогой, – прошептала она, – это невероятно. У меня такого никогда не было. Ни с кем. Господи, о, Господи…

Так они пролежали еще довольно долго. Когда она села на кровати, он увидел крестик у нее на груди. Она встала, чтобы одеться, а он лежал, глядя на нее. Он смотрел, как ее нагота исчезает под брюками и блузкой. Она приходила в себя, хотя все еще казалась немного потрясенной тем, что произошло.

Она помедлила перед зеркалом, поправляя волосы. И когда она повернулась к нему с улыбкой, она была опять сама собой, дерзкой спортивной девушкой, а не вздыхающей, стонущей рабыней, которую он держал в объятиях минуту назад.

В этом превращении Хэл открыл загадку женщины, которую он никогда не забудет. Усмешка на красивом лице Керстен, когда она посмотрела на него, была, вместе с ее одеждой, маской, с помощью которой она пробилась сквозь его защиту и заставила овладеть собой. Но под этой была еще одна маска – искаженное голодным желанием лицо, которое дергалось от удовольствия с полуприкрытыми, невидящими глазами.

Какая же из этих масок была настоящей? Улыбающаяся сирена или горячая женщина-животное? За какой из них скрывалось женское сердце? Или это были две маски, которые скрывали настоящую Керстен?

Это был вопрос.

Хотя его молодое сознание еще не понимало всего, его недоумение осталось, когда Керстен, уже совсем одетая и очень красивая в затемненной комнате, наклонилась поцеловать его.

Потом ее холодное самообладание вернулось к ней и она направилась к двери.

– Увидимся за обедом, малыш, – усмехнулась она.

Когда она ушла, Хэл полежал еще немного в постели, уставясь в зеркало, в котором отражалось окно и прислушиваясь к звукам, доносящимся с улицы. Карты с картиной войны висели на своем месте на стене. Фото Стюарта стояло на бюро с фото мамы, папы и Сибил.

Но что-то изменилось. Хэл чувствовал, как будто что-то огромное, что он искал все эти годы, наконец, открылось ему. Весь мир – семья, война, он сам – теперь был другой, как будто открылась другая сторона жизни и с ней новое знание, которое мальчики никогда не могут постичь, но в которое могут проникнуть мужчины. И с этим новым знанием в Хэле родился новый человек.

Ему понравилось это. Он чувствовал, что дальше ему будет легче, ведь теперь он знал этот секрет.

И если что-то и омрачало его немного – что-то в загадке о двух лицах Керстен и недостижимая пустота за ними – то теперь у него была новая гордость, с помощью которой он мог справиться с грустью.

«У меня так никогда не было. Ни с кем. Господи, о, Господи».

Голос Керстен звучал у него в ушах, все теперь изменилось. Хэл очень долго лежал так, задумавшись.

За обедом в этот день он смотрел на Керстен, изучая красоту ее щек, глаз, бровей, шелковых волос, которые теперь были заколоты сзади, открывая ее красивое платье. Она была в хорошем настроении, напоминая матери о забытом светском обязательстве, передразнивая теток Ланкастер за их спиной и даже отпустила несколько замечаний насчет отца, который сидел во главе стола. Она даже спросила Сибил о ее делах в школе, внимательно слушая ответ ребенка. Только один раз она бросила взгляд на Хэла, который сказал ему то, что он уже знал: она была теперь его, всегда, когда бы он ни захотел ее и как бы долго ни владел ею.

Разговор был дружелюбным и необычно остроумным. Хэл слушал с одобрением, изучая новый теперь для него мир.

Потом в семь тридцать вошел слуга.

– Телефонный звонок, сэр, – прошептал он на ухо Рейду Ланкастеру. – Сенатор Торенсен. Он говорит, что срочно.

Отец извинился и вышел. Прошло пять минут. За столом воцарилось молчание. Наконец, отец вернулся. Он был белый, как привидение и весь трясся.

Он подошел к Элеонор и взял ее за руки.

– Стюарт, – сказал он. Его голос звучал тихо, но сильное страдание переполняло его, – Он…

Мать вскочила на ноги, цепляясь за него холодными, как смерть, пальцами.

– Что? – закричала она. – Что? Он обнял ее.

– Стюарт погиб, дорогая.

Хэл отвернулся от них. Его глаза остановились на Керстен. Она смотрела на него с выражением, которое он никогда не смог забыть. Это было выражение не вины, не обиды, не даже боли. Это было выражение благоговейного страха. Потом он вскочил, борясь со слезами, и подошел к матери.

V

Бруклин, Нью-Йорк, 11 июня 1951 года

– Следующая остановка Нептун-авеню. Нептун-авеню следующая.

Голос кондуктора глухо скрипел из микрофона в начале поезда. Пассажиры слушали рассеянно, сосредоточившись на своих мыслях.

Поезд, старый, потрепанный, видавший виды подземный поезд, с грохотом направлялся к Кони-Айленд. Большинство пассажиров – молодые люди – ехали провести вечер в парке отдыха, возможно, отпраздновать начало лета или окончание школы.

Такова была цель молодой пары, сидящей ближе к выходу. Мальчик, высокий, красивый, школьный спортсмен, если судить по его пиджаку. Девушка была, наверно, его одноклассницей, хотя маленький рост делал ее моложе. Они сидели, смотря в разные стороны, и, хотя они не держались за руки, не делали еще что-либо такое, что дало бы понять, что они были влюблены, какая-то странная близость, казалось, объединяла их.

Молодого человека звали Роб Эммерик. Он был выпускником школы Мартина ван Бюрена. Сын процветающего конструктора, он должен был начать изучать бизнес-курс в Бруклинском Колледже, осенью и летом работать на своего отца, пока не получит высшего образования. Он сопротивлялся требованиям своего отца – тот хотел, чтобы сын отказался от колледжа и сразу поступил на работу в конструкторское бюро Эммерик. Роб хотел попробовать свои силы в разных областях, прежде чем решить, посвятить ли себя семейному бизнесу.

Роб Эммерик был самым популярным мальчиком в классе ван Бюрена. У него были прекрасные темные волосы и серые глаза, в которых проглядывались надменность и томительная чувственность, что очаровывало всех девушек его класса.

Он был известным нападающим в школьной баскетбольной команде и у него были успехи в бейсболе и лыжном спорте. Он много трудился, и у него были хорошие оценки, он также находил время, чтобы отличиться в команде по интеллектуальным спорам, как и в спорте.

Роб был всеобщим любимцем.

Он был звездой школы, привилегированной и заслуженной, и у него был прекрасный старт для любого будущего, какое бы он ни выбрал.

В этот вечер будущее Роба Эммерика повисло в воздухе, и его уравновешенность вышла из-под его контроля.

Неожиданная перемена в его успехах наступила девять месяцев назад, в начале последнего школьного года. В это время он встречался постоянно с Бонни Керкоран, умной и симпатичной девушкой из его класса, родители которой, владельцы хорошо известной сети аптек в Квинсе и Бруклине, считали Роба хорошей партией для своей дочери.

Бонни была ведущей в команде болельщиков, первой ученицей и звездой наиболее популярной школьной группировки, после того, как ее выбрали местной Королевой. Она встречалась с Робом более или менее серьезно еще с того времени, когда они были в младших классах средней школы. И казалось само собой разумеющимся, что они объявят о помолвке вскоре после окончания школы, а потом поженятся и будут счастливо жить вместе.

Но во время первой недели обучения в старшем классе, Роб впервые обратил внимание на Лауру Белохлавек, девушку с интересным лицом и непроизносимой чешской фамилией.

Лаура не была популярной девушкой. По правде говоря, ее существования просто никто не замечал. Она была не из богатой семьи, но к тому же еще и сиротой. Еще со времени начальной школы ее скромность и странная деликатность были истолкованы другими девочками как отчужденность.

Если бы Роба спросили о Лауре Белохлавек до этой первой недели в старшем классе, он мог бы поклясться, что никогда раньше за эти три года в средней школе даже не смотрел на нее. Такой уж незаметной она была.

Но он заметил ее на уроке английского, и его тронула ее хрупкая красота, ее темные глаза и фарфоровая шея и странная манера держаться, как будто она вся ушла в себя. Если это можно назвать везением, то ему повезло, когда во время перемены он случайно наскочил на нее и вдруг поймал себя на том, что пытается завязать с ней разговор.

Она, казалось, была немного смущена вниманием такой важной персоны, но, как он подумал, ничуть не удивлена. Следующее, что сделал Роб, он перехватил ее после школы и проводил домой, настаивая на том, чтобы нести ее сумку. Его поразила хрупкость ее тела, когда она шла рядом с ним, и красота ее фигуры под сшитым самой платьем, которое ей очень шло.

Ее скромность, казалось, заставляла его рассказывать необычную правду о себе самом. Но даже когда он говорил, он чувствовал себя неуклюжим и косноязычным в ее присутствии. В ее манере держаться была мягкость, которая в сочетании с этими большими глубокими глазами выводила его из равновесия. Она была хорошенькой и уязвимой в своей отзывчивости, и все же в ней чувствовалась глубина, которой не обладала ни одна девушка в школе.

К тому времени, как их первая прогулка закончилась, что-то не имеющее названия и волнующее охватило Роба Эммерика. Он боролся с этим целую неделю и потом собрал все свое мужество, чтобы позвонить Лауре и назначить встречу. К его облегчению, ему не отказали.

Он повесил трубку трясущимися руками, все еще слыша тоненький голос. Ему было интересно, во что он себя вовлекает?

Он пригласил Лауру в кино – «Место под солнцем» – и потом в местное кафе, где их заметили очень многие глаза, наблюдавшие с интересом, как они беседовали. И опять Роб почувствовал странную необходимость открыть Лауре свое сердце. Ее хрупкость заставляла его чувствовать себя каким-то неуклюжим увальнем рядом с ней, но она внимательно слушала его, и это затрагивало какую-то струнку в глубине его души, отчего он испытывал такое чувство, будто его понимали так, как раньше его никто не понимал, даже он сам.

Бонни Коркоран вскоре услышала от своих подруг о вечере Роба с Лаурой. Она была больше удивлена, чем обижена, по крайней мере, сначала. Хотя Лаура за эти годы превратилась из большеглазого ребенка в симпатичного, привлекательного подростка, другие девочки, ослепленные непопулярностью, которую они ей приписали, не могли разглядеть ее необычную красоту. Не могли они понять и интригующую ауру меланхолии вокруг нее, и таинственность, которая отличала ее от них в глазах противоположного пола.

Но к тому времени, как Роб назначил Лауре третье, а потом и четвертое свидание, звоня Бонни лишь для того, чтобы отказаться от его обычных с ней встреч, вся школа уже знала, что грядет что-то потрясающее.

Бонни удавалось сохранять свое достоинство и ничего самой не говорить Робу. Но она плакалась своим близким друзьям. Между тем, ее родители, обеспокоенные этим разрывом, решили поговорить с Эммериками.

Вскоре друзья по команде стали читать Робу лекции о его глупом поведении. Потом последовал серьезный разговор с отцом, в котором обсуждался вопрос о будущем и о социальной важности брака с Бонни Коркоран и бесполезной трате времени на кого-то с непроизносимой фамилией, и к тому же, сироту.

Это все ни к чему не привело. Роб опять позвонил Лауре, ждал ее после школы и назначал одну встречу за другой. Перед свиданиями он нервно изучал себя в зеркале, переодевался снова и снова, проклиная свои взлохмаченные волосы, которые когда-то считал одним из своих достоинств. Он не осмеливался поцеловать ее на прощанье, но довольствовался тем, что держал ее руку в своей в кино, и, когда чувствовал, что больше не может вынести ее таинственную привлекательность, обнимал ее за плечи во время прогулок.

Однажды вечером он провожал ее домой. Они остановились в темноте недалеко от ее подъезда. Он смотрел на очертания ее лица в лунном свете поздней осени. Он не видел ее глаз, но от ее тела исходило сияние, такое нежное, что он обнял ее. Он никогда не ощущал ничего более волшебного, чем это маленькое хрупкое создание в его объятиях.

– Лаура, – начал он, не осознавая, что он хочет сказать ей. Но слова приходили сами собой. – Ты принцесса.

Она засмеялась над этим прозвищем и попыталась вернуть его к действительности. Но он не мог стряхнуть с себя это странное чувство возбуждения и неуверенности, ликования и собственного несовершенства, которые она внушала ему. Что-то в Лауре заставляло его задумываться о других и о том, что он всю жизнь принимал как должное. Обо всем, исключая ее. Ему казалось, что все девушки, с которыми он встречался раньше, были лишь скромной прелюдией к этому странному опыту, первой настоящей романтической истории в его жизни. Но было ли это романтикой?

На это он не мог ответить. Он не мог ни оторваться от Лауры, ни собраться с мужеством и сказать ей, что он испытывал по отношению к ней. Они везде бывали вместе – в кино, на баскетболе, в кафе, в парке – и с каждой неделей Роб все больше попадал под влияние Лауры.

Лаура прогуливалась с ним по школьным коридорам и помогала ему писать заявление в колледж. Он вместе с ней ждал ответа при решении вопроса о стипендии для нее в Художественном колледже, и молчаливо боялся расставания, которое неизбежно должно было последовать за их поступлением в колледжи.

На Рождество он подарил ей серебряный браслет, на котором не осмелился выгравировать свое имя, рядом с ее. Она подарила ему свитер, который сама для него связала. Когда он надел его, то почувствовал легкий трепет, как будто это ее маленькие ручки через шерсть касались его кожи.

Когда пришла весна, Роб был сам не свой. Он похудел, так как его аппетит зависел теперь только от Лауры. Он меньше спал и ходил как во сне. Он принял подтверждение о том, что его приняли в Бруклинский колледж, и положительный ответ насчет стипендии для Лауры как смертный приговор. Он знал, что это позволит ей покинуть приемную семью и переехать в Манхэттен, и мысль о расставании с ней разрывала его сердце. Друзья вновь твердили ему о бедной Бонни – момент их официальной помолвки проходил. Он устало слушал. Он мог думать только о Лауре, которая, казалось, с каждым днем все больше завоевывала его сердце, даже если и избегала его объятий и мучила его своей таинственностью.

Итак, последние дни все больше подводили его к краю обрыва и увеличивали его нерешительность.

Что-то должно было произойти.

* * *

– Следующая остановка Кони-Айленд. Кони-Айленд следующая.

Наконец, они были на месте. Везде витал запах океана и приближающегося лета. Смена времен года в ночном воздухе была какой-то электризующей.

Роб повернулся к Лауре, она смотрела на него с любопытством.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– Становится теплее, – он кивнул за окно на деревья с молодыми листьями, которые становились все темнее и толще, – я думал об этом лете. Я совсем не жду его с нетерпением.

– Почему нет? – спросила она. – Может, оно будет замечательным?

– Попробуй укладывать крыши в жаркий августовский день, – ответил он, имея в виду работу, которую его отец приготовил для него в своей компании. – Этот деготь становится таким горячим, что в нем можно свариться.

Лаура ничего не сказала. Если она и знала настоящую причину его грусти, то не показала этого. Один на один с собой он был согласен укладывать под палящим солнцем эти крыши всю свою оставшуюся жизнь, если бы только знал, что дома его ждет Лаура.

– Скажи, что ты будешь делать после того, как получишь диплом? В жизни, я имею в виду, – спросил он.

– Может быть, я буду учительницей. Или профессором в колледже, если смогу, – Лаура задумчиво прикусила губу. – Или я, может быть, найду работу в музее. Может, я смогу помогать реставрировать картины или оформлять выставки. Я бы хотела делать это. Я всегда любила музеи.

Он почувствовал боль, так как в этом будущем его не было. Он знал, как серьезно она относится к искусству. Он ходил с ней в музей Метрополитен, когда она готовилась к сочинению для получения стипендии. Одна из картин Ван-Гога в музее, на которой были изображены стога сена и коровник, внушила ей благоговейный трепет. Когда он спросил ее, почему картина произвела на нее такое впечатление, она не смогла объяснить.

– Цвет… солнце… – тихо ответила она.

Но глубина ее любви к искусству не ускользнула от него, так как он никогда не видел такого выражения в ее глазах, когда она смотрела на него.

– И что, если ты не станешь этим заниматься? Она озадаченно посмотрела на него.

– Я имею в виду, что, если всего этого в конце концов не произойдет? Ты будешь разочарована?

Лаура улыбнулась:

– Никто не может знать, что будет в будущем, – ответила она.

Он отвернулся, в его глазах была тревога.

– В этом проблема, – сказал он. Потом его лицо вдруг просветлело.

– Эй, – сказал он, беря ее за руку, – а может однажды, ты станешь главным куратором Метрополитен-музея. И тебе потребуется кто-то, кто будет конструировать все твои большие выставки. Ты, конечно, позовешь меня. И я приведу своих людей, и свалю старые стены, и построю новые и повешу для тебя картины. Конечно, я немного неуклюж и могу отбить пару рук или ног у твоих скульптур. Но кому какое до этого дело? У самых хороших скульптур нет носов, как бы там ни было. Он продолжал фантазировать, все еще держа ее руку.

– Я, возможно, принесу много грязи и дегтя, и креозота в твой музей. Но ты не будешь возражать. И когда люди назовут меня неуклюжим, ты скажешь: «Нет, ничего подобного. У него всего лишь неординарное понятие о том, куда надо ставить вещи». И все твои знаменитые манхэттенские друзья согласятся с твоими словами, найдут, что я очень оригинален и будут приглашать меня на все свои вечера.

Лаура засмеялась, ее носик сморщился, а глаза были полуприкрыты. Он никогда не видел ничего более красивого, чем ее лицо и не слышал ничего более приятного, чем этот ее музыкальный смех.

– Ты сумасшедший, – сказала она.

– Не так уж плохо для человека, как ты думаешь? Одна работа, без отдыха, сама знаешь… Немного безумства может все изменить.

– Ты прав, – она улыбнулась ему. – Человеку это надо. Он крепче сжал ее руку, когда они выходили из поезда. Он, казалось, немного осмелел. И все же какое-то шестое чувство подсказывало Лауре, что будущее, которое он описал, не сбудется.

Она видела это в его лице, хотя знала, что сам он этого не видел.

Это шестое чувство было у нее с самого детства. Именно оно позволяло ей проникать в тайны окружающих ее людей, скрывающиеся за их повседневными лицами, в тайны мира, в котором они жили. Она стала называть такие моменты «мыслями в дождливый день», так как им была присуща меланхоличность и таинственность. Мысли, казалось, сочились из четвертого измерения, как глубокая вода под сияющей поверхностью океана, где проходят странные течения и скрыты еще неоткрытые тайны, их движения затрагивают поверхность, но они остаются незаметными для тех, кто наверху.

Пока она была маленькой девочкой, эти мысли пугали ее, так как в них было что-то запретное, что-то поэтическое и волнующее, что не перекликалось с тем, во что люди – взрослые и дети – верили все вместе и каждый в отдельности.

От этих мыслей Лаура еще больше уходила в себя, создавая для себя новый образ мира.

Более того, эти мысли представляли конкретную опасность, когда она их выпускала на свободу. Члены ее приемной семьи раздраженно отрывали ее от раздумий, заставляя делать что-нибудь по дому, и скоро после ее приезда начали смеяться над ее «рассеянностью».

Даже в те дни, когда Лаура была еще только большеглазой малышкой, она понимала на каком-то подсознательном уровне, что дядя Карел и тетя Марта недолюбливали ее и взяли ее после смерти родителей только потому, что просьба остальных членов семьи была подкреплена суммой, которая позволяла содержать ее под своей крышей. Их дочь Айви, которая по возрасту была почти ровесницей Лауры и воспринимала ее как угрозу, была более откровенно враждебна, в то время, как брат Вейк, уже подросток в те годы, был слишком далек, чтобы оказывать какое-то влияние на жизнь Лауры.

Лаура в своей приемной семье чувствовала себя как рыба, выброшенная на берег.

Принимаемая в семье как неизбежный досадный факт, она только могла смириться с этим и постараться избегать наказаний и обид, которые были свойственны ее положению.

Все изменилось, когда тетей Мартой – женщиной, которая всегда стремилась сэкономить – был открыт ее талант к шитью. Из Лауры сделали семейную портниху, которая сначала перешивала старые вещи, а потом стала просто шить одежду не только для тети Марты и Айви (которые так никогда и не простили Лауру за это), но и для дяди Карела и Вейка.

У Лауры был удивительный талант создавать модную одежду, и семья долгое время экономила на том, что не покупала новые вещи в магазинах. В то же время их одежда выделялась, и соседи восхищались их вещами.

Благодаря этому, Лаура заслужила какое-то уважение в семье, которого не было раньше. Шуток насчет ее содержания становилось все меньше, и ей позволили уединяться, даже выделили отдельную комнату, отдали машинку ее отца и разрешили брать себе остатки ткани, из которых она обычно шила одежду для себя. Но эта перемена не сделала Лауру менее скромной или менее ушедшей в себя. Теперь тайные мысли Лауры поставили как бы занавес между ней и ее семьей. Потом этот занавес расширился и возник между ней и соседями, а позднее и учителями. Наконец, казалось, он стал отделять ее от всех людей, живших в Квинз, Нью-Йорке – людей, которые хоть и стали более знакомыми Лауре, но оставались чужими.

Она не была уверена, приобретала ли она или теряла что-то, живя отдельно от всего остального мира. С одной стороны, занавес «мыслей в дождливый день» между ней и другими делал ее одинокой, так как было ясно, что никто не разделял ее необычный взгляд на вещи. Но с другой стороны, благодаря этому занавесу она видела что-то особенное в людях – что-то, о чем они сами не знали и что нельзя было увидеть ни через что другое, как только через «мысли в дождливый день».

Одна такая мысль была у нее сейчас, и напряжение, с которым Роб держал ее руку, казалось, отвечало на нее без слов.

Этот их вечер был счастливым, хотя в нем присутствовало ощущение скорого расставания и ностальгии. Школа была позади. Впереди ждало короткое лето перемен, за которым последует новая жизнь, которую никто из них не мог себе ясно представить. Теперь они будут взрослыми и будут без сомнения оценивать вещи с другой точки зрения. Возможно, это была наиболее печальная мысль в этот меланхоличный вечер.

Они постреляли по мишеням в тире, и Роб выиграл для Лауры забавную куклу. Они прошлись по боковой аллее, где увидели толстую женщину и худого мужчину, и гермафродита, который был наполовину женщиной, наполовину мужчиной, они увидели уродцев, карликов и идиотов, и маленького человека без рук и ног, у которого сбоку росли три пальца.

Лаура была зачарована ими, они казались ей такими земными и естественными, курили ли они сигареты, пили ли коку или спрашивали ее, в каком классе она училась. Они, наверно, думали, что она была младше, чем на самом деле, и ее миниатюрность пробуждала в них инстинктивное желание защитить ее. Она не хотела уходить от них, и когда настало время идти дальше, маленький человечек без рук и ног пообещал Робу заботиться о ней.

Они покатались на знаменитой лодке, от чего Лаура почувствовала оцепенение и дрожь, и на аттракционе, имитирующем прыжки с парашютом, но особенно страшным для Лауры оказалось гигантское колесо.

Когда огромное колесо остановилось с ними наверху, пока новые посетители забирались в кабинки внизу, Лауре показалось, будто весь мир зловеще остановился на месте, чтобы лучше доказать ей, каким ужасно быстротекущим было время, и как трудно людям держаться на поверхности.

Ландшафт внизу открылся перед ней, такой же далекий и абстрактный, как географическая карта. Время и расстояние отделили Лауру от Бруклина и Квинса, к которым она питала странную любовь. Все эти годы она испытывала чувство, будто ходила по земле, к которой не принадлежала, ища дорогу в лабиринте, где она никогда не ощущала себя твердо стоявшей на земле и где не чувствовала себя дома.

В этот вечер, стоя на пороге своего будущего, она хотела оглянуться назад, на жизнь, которую провела здесь, и собрать ее воедино. Но будущее звало ее, и ее внутренний взгляд, настроенный уже на приключения, которые ожидали за следующим поворотом, не успевал остановиться на земле ее молодости, земле, которая изгоняла ее.

Напоследок они посетили Тоннель Любви. Понимала ли Лаура, приближаясь к нему, что это было невысказанное желание Роба? Они зашли в маленькую лодку и Роб повез ее к острову, который был освещен бледным светом луны. Они уселись на траву и слушали крики и выстрелы, доносившиеся из тира. Теперь гигантские шаги были над ними. Они крутились и останавливались, и меняли направление будто церемониймейстер ночи. Двигаясь, они словно переговаривались со звездами о людях, которые находились далеко внизу.

С неохотой, она всегда хотела чувствовать что-то космическое за повседневными вещами, Лаура отвлеклась от своих мыслей и повернулась к Робу. Он смотрел на нее. Казалось, его что-то мучило.

– Что случилось? – спросила она. – Роб, что с тобой? Скажи мне.

Он покачал головой. Его боль, казалось, подавляла ее. Она протянула руку и дотронулась до его щеки. Потом она как-то оказалась в его объятиях и почувствовала его поцелуи на своих щеках, глазах, бровях, а его руки прижимали ее все ближе и ближе.

Она чувствовала его отчаяние, слышала его дыхание. Ее тело было тесно прижато к его, ее руки обнимали его, ее губы дотрагивались до его лица, но неописуемая боль пронзила ее сердце. Он, казалось, рассчитывал, что она будет с ним всю жизнь. А она никогда не чувствовала себя такой близкой ему и в то же время такой далекой.

Их поцелуи были наградой за ожидание и терпение.

– О, Лаура, – прошептал он очень тихо, так, что его почти не было слышно. – Не уходи. Останься со мной. Будь моей женой. Останься со мной навсегда. Я люблю тебя.

Она долго прислушивалась к тому, как эти слова отзывались у нее внутри. Каким-то образом она знала, что они рвались наружу все это время, что ей с самого начала было предназначено судьбой услышать их, и это был тот самый вечер, когда они должны были вырваться.

Она обнимала его одной рукой, другая лежала у него на груди, как бы лишая его движения, держа его в том положении, в котором она действительно могла чувствовать и знать его, разделяя его боль и делая то, что она должна была делать.

Малейший поворот ее головы дал ему ответ. Хотя он понял его сразу, он продолжал прижимать ее, пока этот ответ проникал в самые глубины его надежд.

Прошло много времени, пока они наконец отстранились друг от друга и привыкли к тому, что произошло между ними, затем они встали и молча вернулись в лодку.

– Знаешь, – сказал Роб, пока они плыли обратно в парк, – я думал, Лаура. Может, это будет не такая уж плохая идея, принять предложение моего отца. Я могу пока отложить школу и поработать у него год. Я же буду класть крыши только летом. А потом я буду учиться бизнесу у него в офисе. У меня будет время сравнить и обдумать положение вещей. А потом я приму решение насчет колледжа. Как ты думаешь? Она улыбалась.

– По-моему, неплохо, – сказала она.

Она увидела, как он кивнул. Теперь он казался более спокойным, даже расслабленным.

Она посмотрела ему в глаза и подумала, что увидела в них образ Бонни Коркоран.

Берег приближался, крутилось огромное молчаливое колесо. Теперь была очередь Лауры расслабиться.

Они заметили предсказательницу судьбы, когда уже выходили из парка. У тропинки стояла маленькая будка. Рядом с ней на маленьком откидном стуле сидела женщина неопределенного возраста. Она встала при их приближении и улыбнулась.

Она была необычно привлекательна в цветастом платье, с четками. У нее было доброе лицо.

– Идете домой? – спросила она. – Не хотите ли услышать, что ждет вас в будущем?

Роб посмотрел на Лауру, которая пожала плечами и улыбнулась. Они посмотрели на цену, указанную на будке. Они потратили много денег за этот вечер, и не решались потратить еще.

Женщина легко прочитала их мысли.

– Сегодня бесплатно, – сказала она, отдергивая занавеску. – Это будет мой подарок. Входите.

Они вошли в будку. Она была украшена знаками зодиака, звездами и другими символами, а у женщины была приятная манера общаться, которая вызывала доверие и любопытство.

– Кто будет первым? – спросила она, указывая на маленький столик с прозрачным мячиком и двумя стульями. В ее глазах была мировая скорбь, как будто, предсказывая судьбу, она видела лица тысяч людей и много о них узнала.

Роб подошел. Женщина усадила его и внимательно изучила ладонь, водя пальцем по линиям.

Она достала колоду карт и стала открывать их одну за другой, игнорируя прозрачный шарик. Потом, все еще держа Роба за руку, она посмотрела ему в глаза.

– Я вижу много счастья, – сказала она. – Дом из кирпича. Окно наверху – там произойдет несчастный случай. Твой ребенок, мальчик, пострадает там. Но он поправится, и с ним все будет в порядке. Жена, очень добрая… Еще маленькая девочка. Ты смотришь поверх газеты, как она играет. Второй мальчик, возможно, позднее. – Усталость промелькнула в ее глазах и она отпустила руку Боба. – Я вижу много счастья, – заключила она. – Ты будешь счастлив.

Роб поблагодарил ее и уступил стул Лауре.

Женщина изучила глаза Лауры, потом ее руку. Почти сразу же она заколебалась. Потом посмотрела на Роба.

– Будь добр, оставь нас на минутку, – сказала она, скрывая под маской смеха что-то серьезное.

Роб послушно вышел, обещая подождать Лауру на улице.

Женщина внимательно изучила обе ладони Лауры, потом стала открывать карты. Она казалась встревоженной. Потом она вздохнула и посмотрела в глаза Лауры со странной, грустной улыбкой.

– Ты хочешь услышать? – спросила она.

– Конечно, – ответила Лаура. Женщина взяла обе ее руки.

– Я вижу пересечение, высшее пересечение. Там будет много любви, но и много боли. Великая любовь приносит больше боли, чем просто любовь.

Она остановилась.

– Я вижу разлуку. Я вижу смерть. Это не твоя вина, но это пройдет через тебя. Так хочет твоя судьба. Когда придет время, будет твой черед понять это и принять это.

У женщины были холодные руки. Ее глаза полуприкрыты, их выражение завороживающее.

– Но еще. В этой разлуке, даже после смерти, ты дашь ему то, что он хочет, несмотря ни на что. Благодаря тебе, ему будет принадлежать вечность. Если ты примешь эту боль… – последовала пауза, потом Лаура услышала звук собственного голоса.

– Кто он?

Женщина покачала головой.

– Этого я не могу тебе сказать. Придет время, и ты узнаешь, что он для тебя. Это я могу обещать.

Холодок от ладоней женщины, казалось, прошел сквозь Лауру. Она сидела, как парализованная.

Наконец, глаза женщины прояснились и она вроде бы расслабилась.

– Но не слушай меня, – улыбнулась она, – я всего лишь плутовка. – Она указала на занавеску. – Твой молодой человек очень симпатичный, иди к нему.

Лаура направилась к выходу, но оглянулась, чтобы посмотреть на гадалку еще раз. Ей почему-то не хотелось уходить. Женщине стало жаль ее.

– Это хорошее будущее. Ты никогда не захочешь его изменить.

Лаура улыбнулась.

– До свидания, – сказала она. Минутой позже она была на улице с Робом.

– Почему она отослала меня? Что за темная тайна? Лаура задумалась на минутку. Потом засмеялась и взяла его за руку.

– Она сказала, что я буду в музее с человеком, который будет везде разбрасывать деревянную стружку.

– Ах-ах, – Роб улыбнулся. – Я знаю, что говорю.

Они держались за руки, пока ехали домой. Но Лаура была задумчива. Слова гадалки все еще звучали у нее в ушах, но они убедили ее, что пришло время будущему сказать свое слово. Этот симпатичный мальчик рядом с ней, до которого так легко было дотронуться, будет с ней также недолго, как недолговечны зеленые листья на деревьях. Пришло время, чтобы лето сожгло их своим горячим дыханием, а потом, чтобы наступила осень и сорвала их с веток.

Боб проводил ее до двери, поцеловав на прощание.

Это был их последний поцелуй. Она была в этом уверена. Но это прощание было слаще любого приветствия.

Когда он ушел, она пошла к себе в комнату и тихо легла на кровать. Стены вокруг нее куда-то уходили, забирая с собой Квинс и последние десять лет, создавая незнакомую жизнь, далекую от этого времени и места.

Лаура лежала, думая о том, что она знает и чего нет, пока рассвет не проник сквозь шторы.

Завтра наступило.

С этой мыслью она, наконец, заснула.

VI

Северная Корея, Южный Унсан, 31 октября 1950 года

Было 15:30. Стрелковая рота Д, Первый батальон, Пятая кавалерийская, готовилась переправиться через реку Хьонгянг. По приказу из батальона следовало пересечь эту местность и прийти на сборный пункт не позднее 18:00.

С сентября рота участвовала в марше на север к Ялу, вместе с Пятым и Восьмым кавалерийским, в сопровождении Первой РОК и Английской дивизий. За рискованной, но успешной вылазкой Мак Артура и захватом Сеула последовало отступление северных корейцев. Сопротивление было редким, но достаточно упорным, чтобы вызвать значительные потери в батальоне.

Капитан Мак Брайд, ротный командир, получил от северян осколок в ребро, и его послали на родину.

Его заменил бывший командир взвода Хэл Ланкастер, теперь, во главе роты, обозревавший грязную речку. Рядом стоял сержант Честер Коутс, ветеран второй мировой и профессиональный солдат. Яркое солнце, свет которого отражался в воде, слепило глаза. Благодаря быстрому маршу, они пришли сюда на час раньше. Люди устали, но предвкушали привал и хороший ночной отдых перед завтрашним новым маршем.

Речка здесь была мелкая и неширокая: пятьдесят метров, воды по грудь. По данным батальонной разведки, отряд СКНА был в паре миль отсюда, так что беспокоиться было нечего. Река не имела особой стратегической важности, а единственный мост был в полумиле к востоку.

Конечно, все знали о ежедневных засадах, наносивших тяжелые потери. Двигаться надо было с постоянной осторожностью.

Такое «осторожное продвижение» было обыденным на этой уродливой войне, когда изматывающие марши могли в любое время прерваться винтовочной пальбой, грохотом пушек или взрывом мины, угрожавшими отнять руку, ногу или жизнь.

Ланкастер разговаривал с сержантом.

– Я поведу людей на переправу, – говорил он, – один взвод пусть прикрывает нас. Они переправятся последними.

Чет Коутс вдруг стал проявлять волнение. Его маленькие карие глазки обшаривали холмы, поросшие шишковатыми деревьями и кустарником на другом берегу. Он беспокойно поскреб небритый подбородок.

– Лейтенант, – сказал он тихо, обращаясь к молодому красавцу, стоявшему рядом, – гуки знают, что мы идем. Нет оснований охранять эту речку, но и не защищать ее нет оснований. Мне не нравится, когда так.

Лейтенант поглядел на непроницаемые ряды деревьев на другом берегу. Сержант чувствовал, что он напряженно думает. Оба эти человека хорошо знали друг друга.

– Батальонная разведка, – сказал Ланкастер, – говорит, что здесь чисто. Артиллерия в десятке миль отсюда. Мы не можем рассчитывать на удар с воздуха…

Коутс медленно давил сапогом муравьев под ногами, раз, раз, раз, как конь в стойле постукивает копытом.

– Может быть, – заметил он, – послать туда отделение, разведать позицию, для безопасности.

Ланкастер подумал секунду.

– По приказу мы должны соединиться с ротой А к 18:00. Сказано, как можно быстрее. Воздушная рекогносцировка уже была.

Он внимательно смотрел на холмы за рекой. В долгом марше на север ему уже приходилось принимать подобные решения. Он бывал и прав, и не прав. Жизнь людей зависела от него. Такова была цена быстрого продвижения от комвзвода до командира роты во время войны.

Коутс смотрел на лейтенанта. Он достаточно хорошо его знал, чтобы понять, что маска холодной деловитости – просто маска. Реальными его свойствами были дружественность и юмор. Он внутренне ненавидел эту войну, но тем больше он заставлял себя пройти через нее не колеблясь. Он не хотел быть здесь, но жесткое чувство долга заставляло хорошо делать свою работу.

Во многом Ланкастер был другого поля ягода, чем его люди. Наследник сказочного состояния, учившийся в Хоуте и Йеле, он только что окончил факультет права в Гарварде, когда началась война, и поступил на службу. Он был помолвлен с Дианой Столворт, в свои двадцать лет самой роскошной, по всем отзывам, из девушек высшего общества. Ходили слухи, что после войны он рассчитывает на политическую карьеру. Все это должно было отделять его от грубиянов из роты, общавшихся между собой на жаргоне низшего класса, пределом мечтаний которых было купить пару новых кухонных штор, если они, конечно, выберутся живыми из этой мрачной войны. Ланкастер казался каким-то героем голливудского фильма о войне, когда вел своих людей через рисовые плантации и сопки Кореи.

Но люди, казалось, не возражали против его университетского произношения, семейного богатства и даже репутации дамского любимца на родине. Они поддразнивали его, но так что за этим чувствовались симпатия и уважение. Это был твердый лидер, всегда требовательный, но никогда не смотревший на подчиненных свысока. Может, поэтому, думал Коутс, Мак Брайд и выбрал Ланкастера в ротные командиры.

Коутс следил за внимательным взглядом молодого человека, изучавшего реку.

– Хорошо, – сказал Ланкастер, приподнимая каску, чтобы поправить волосы, – пойдем вперед, осторожно. Я поведу.

– Да, сэр.

Коутс замешкался, понимая сложность боевой обстановки. Он считал, что Ланкастер не прав, но не спорил с ним, не сомневаясь, что он заботится о безопасности людей. Сейчас было два варианта выполнения приказа. Лейтенант сделал выбор.

Сержант повернулся к солдатам:

– Слушайте, вы, задницы, закрыть рты, открыть глаза. Командиры отделений, рассейте людей. Идем на переправу.

Под общий стон усталости и нежелания, колонна начала строиться. Отделения стрелков рассеялись по берегу. Тяжеловооруженный взвод оставался в тылу с 60-и и 81-миллиметровыми минометами и 57-миллиметровыми безоткатными пушками, готовый к прикрытию на случай атаки из-за реки.

Больше ста человек двинулись вперед в полном молчании. Только всплески воды или случайный стук приклада о патронную ленту иногда были слышны, когда они пересекали поток. Течение было слабым, ветерок – очень легким.

Ланкастер со своими пехотинцами почти достиг другого берега, когда случилось нечто удивительное.

Большая и беспорядочная группа пожилых людей и детей, человек до семидесяти, вдруг бросилась из зарослей к американцам, как будто спеша им на помощь.

Ланкастер дал сигнал всем остановиться, чтобы как-то объясниться с ближайшими из гражданских. Похоже, это были беженцы, растерянные и истеричные. Какой-то старик потянул за руку одного из военных, выкрикивая патетические проклятия. Он был очень истощен и выглядел, как избитый.

Хэл позвал Коутса, чтобы тот помог переводить. Он заметил при этом, что вся группа состоит из истощенных, грязных людей, иногда – в кровоподтеках и ссадинах. Многие дети были полуголые, в лохмотьях. Они больше были похожи на заключенных или пленных, чем на беженцев.

Несмотря на истощенный вид, люди эти были полны энергии – энергии страха. Они бормотали что-то, цеплялись за солдат, тащили их в разные стороны. Честер Коутс стал рядом с Ланкастером.

– Что делать дальше, лейтенант? – спросил он.

– Попытаться добиться толку от этой толпы, выяснить, что с ними случилось. Потом – позвонить в штаб батальона и сказать, что у нас с собой – беженцы. Хорошо, что мы опережаем график, они ведь задержат нас. Если надо, доставим их на сборный пункт и передадим их персональной связи РОК.

Он заметил, что толпа гражданских бросилась в воду. Старая женщина, став на колени, жадно пила из ладоней. Тоже самое делали дети и многие из беженцев.

– Какого..? – Несообразность их поведения поразила Хэла, у него словно что-то вспыхнуло в мозгу. – Послушайте, сержант, обратился он к Коутсу, – эти люди умирают от жажды. Откуда они взялись? И почему до сих пор не пили, если все время были здесь?

Коутс, сдвинув каску, задумчиво почесал в затылке.

– Господи! – воскликнул он, – чертовски скверно, если я угадал. Если я не помешался, то по-моему, кто-то столкнул их с деревьев перед самым нашим носом, чтобы…

В этот момент со склона, меньше чем в пятидесяти ярдах от места, где они стояли, ударили пулеметы. Хэл не успел ещё отвести взгляд от сержанта, чтобы посмотреть, откуда стреляют, как вдруг увидел, как разлетелась на куски голова Коутса. Рука, тянувшаяся к голове, на какое-то страшное мгновение повисла в воздухе, а потом его плотное тело, лишенное головы, обрушилось в грязную воду, окрасив ее кровью.

На долю секунды Хэл оцепенел от страшного стука севернокорейских пулеметов. В толпе взорвалась граната, убив около полудюжины гражданских.

Поняв, что самый надежный из подчиненных лежит бездыханным у его ног, Хэл попытался оценить ситуацию. Гражданские в безумии бросались на военных в воде, отчаянно пихая их, хотя пули с берега косили и тех, и других. Пулеметный огонь отрезал путь к отступлению, при этом попавшая в ловушку рота Д не могла высунуть голов из грязной воды, уже покрасневшей от крови.

«Может быть, послать отделение разведать позицию», – эхом всплыли в памяти слова Коутса. В доли секунды, пока они звучали, Хэл понял, что совершил ошибку, без нужды подвергнув опасности жизни людей, так что теперь мог потерять и свою собственную.

Но чувство вины не замедлило реакции. Он крикнул своим в реке, чтобы отступали, сделал знак ближайшим, чтобы прикрывали и двинулся к берегу.

Он видел, как кричали старые женщины и дети, еще продолжавшие пить воду под беспощадным огнем. Поток нес оторванную руку. Повсюду валялись мертвые тела.

В этом хаосе он, пригнувшись, стал пробираться к ивам, слыша вокруг себя свист пуль. Он, кажется, понял ситуацию. Эти изможденные оборванцы, видимо, пленные СКНА, может быть из окрестных сел. Северяне знали, что союзники будут пересекать речку по пути к Ялу, и привели сюда заложников, голодных, мучимых жаждой, терроризированных в течение скольких-то дней, чтобы те на берегу реки отвлекли внимание американцев на срок, достаточный для удара из пулеметного гнезда. Зачем? Очевидно, думал он, пробираясь через заросли кустов на берегу, северяне решили просто уменьшить численность американцев, а также – наказать здешних сельских жителей, как-то проявивших враждебность. Он слышал о жестокостях северян, и кое-что видел сам, но не представлял себе, чтобы СКНА пожертвовала жизнью семидесяти с лишним беззащитных людей ради удовольствия перебить роту американцев, когда они несмотря ни на что шли к Ялу. Может быть, их генералы решили, что дополнительные потери сделают американцев сговорчивее за столом переговоров, напомнив им, что северяне – люди дела. Но мысль об этих безымянных жертвах войны, просто пешках, пожертвованных в игре, вместе с солдатами его собственной роты, настолько поразила его, что он не заметил пули, попавшей в правую руку секунду назад.

Впрочем, у него не было времени думать о жестоком уравнении крови и дипломатии, потому что, оглянувшись, он увидел, как его люди беспорядочно молотят по воде, ослепленные безжалостным солнцем; половина колонны пытается выбраться на дальний берег, по которому уже вели огонь минометы северян, а остальные получают раны и гибнут у этого берега, причем гражданские в безумии хватаются за них для защиты.

Он быстро соображал и понял теперь, что взвод не сможет подготовить к бою 60-и и 81-миллиметровые минометы, чтобы помочь колонне. Также и радист не сумеет вызвать артиллерийскую или воздушную поддержку раньше, чем вся рота будет уничтожена. Оборона бессильна, пока они в этой засаде. Помощи ждать неоткуда, он один.

Он посмотрел на вершину ближайшего холма, и увидел дымок от пулемета. Огонь был массированным, но натренированным ухом Хэл уловил, что ведется он с одной позиции, может быть, еще несколько северян рассеяно среди деревьев.

Он начал карабкаться вверх. Карабин M-I стучал по спине, кровь текла из раненой руки. Хэл понимал, что у него совершенно нет времени. Это придало неожиданную силу его рукам и ногам. Если не остановить огонь, все его люди вместе с заложниками погибнут за считанные минуты.

Сейчас уже нечего было опасаться принять неверное решение – выбирать было не из чего. Странное равнодушие охватило его; были только летящие навстречу пули и его решимость остановить их.

Он карабкался вверх, как сумасшедший, помня о детях в воде. Он схватил автомат и дал очередь, рассыпая пули по склону, поросшему кустарником. Двадцатипатронный комплект был истрачен почти мгновенно, но он перезарядил оружие механически, не замечая этого.

Вторая пуля ударила между шеей и плечом. Он не остановился, почувствовав толчок. Кусты своими сучьями отчаянно цеплялись за него, пока он лез вверх.

Он сорвал с пояса гранату, рванул предохранитель и швырнул ее вверх. К своему удивлению, он ощутил толчок, но не услышал взрыва. Вокруг не было звуков, кроме страшного пульсирующего стука где-то в его мозгу. Какая-то сила тащила его вверх, он чувствовал удивительную внутреннюю пустоту, освободившую его от страха.

Он не слышал хриплого крика, вырвавшегося из его горла, не почувствовал, как третья пуля ударила его в бедро. Пулеметное гнездо приближалось, и он изо всех сил рвался к нему, прерывисто дыша, на пределе нервного напряжения, по силе сравнимого только со смертью. Он не замечал отдельных выстрелов где-то сзади, когда его люди заметили, что он взбирается на холм и пытались прикрыть его.

Сам Хэл чувствовал, что он один. Если не считать Стюарта. Стюарт возник перед его мысленным взором в парадной форме, стоящий в дверях спальни Хэла и делающий ему знаки: «Давай, Малыш, нам есть куда пойти».

Или это более молодой Стюарт, еще подросток, приглашает его поскакать верхом, или поиграть в теннис, или покататься на пароходе воскресным утром?

Неважно, главное – это был Стюарт, беззаботно улыбающийся по ту сторону смерти, зовущий Хэла за собой.

Его охватила какая-то сумасшедшая, яростная радость, подобная эффекту от наркотического газа. Он лез наверх, уже мертвый, равнодушный к пулям, пробирающийся через кусты, ощущающий только свои ноги, ребра и плечи.

Он швырнул последнюю гранату, достигнув вершины холма. Когда она взорвалась, он вбежал в бункер, полный северян.

Он убил только нескольких из них, остальные явно были удивлены. Пулеметчик повернулся, чтобы убить его, но Хэл застрелил его, попав в грудь. Второй кореец бросился к пулемету, но Хэл застрелил его, спокойно, словно это была мишень в тире.

Он огляделся: десять – пятнадцать северян двигалось, некоторые были ранены. Он бросился к ближайшему, держа штык наперевес. Штык вонзился в шею солдата, и он замер.

Тут пуля попала Хэлу в спину. Кто-то говорил ему, что это серьезно, и он, скрипя зубами, продолжал стрелять, видя, как падают люди, пока он расстреливает патроны в автомате. Он потянулся за новым комплектом, но понял, что патроны кончились.

Он поднял свое оружие и швырнул в молодого солдата, который в него целился, попав солдату в лицо. Кровь обагрила его форму и он упал.

Хэл был уже на коленях, поваленный пулей, попавшей в спину, но еще держался. Он схватил винтовку упавшего корейца и выстрелил в двух других, пытавшихся овладеть пулеметом. Один упал, пораженный пулей в грудь, а другой вытащил пистолет из кобуры и, глядя на Хэла как на приведение, стал целиться. Хэл выстрелил ему в живот и осмотрелся.

Он ошибся: бойцов СКНА было больше, или новые прибежали на помощь товарищам. Винтовка была пуста, и он взял свой «45» и стал стрелять. Он опять был ранен, на этот раз – в кисть руки.

Он не обращал внимания: он знал, что пуля в спине убьет его, и все другие его не интересовали.

А может, он уже умер. Если так, думал он, теперь можно вести огонь сколько угодно. Теперь он призрак. Не удивительно, что они на него так глазеют.

Он слышал крики на английском языке; может, это его люди поднимались на холм. Это уже не имело значения: он убил всю свою роту из-за своей неопытности, слепого послушания приказу, глупой самоуверенности. Если кто-то уцелеет, они запомнят его, как некомпетентного лейтенанта, виновника гибели товарищей. «Пусть так», – думал он, стреляя в корейцев, странно неподвижных, может быть, уже убитых.

Он думал: «Мы все здесь убиты и обречены вечно вести бой». Не удивительно, что это лихорадочное возбуждение, охватило его много раз раненое тело. Волны смерти, заливающие бункер, поднимали его. Сегодня – триумф Смерти, а смерть (до чего же просто, почему это раньше не пришло ему в голову?) не может умереть. Поддерживаемый этой иронией, он продолжал стрелять, и его пули отправляли их, бессильно ругавшихся, к смеющимся богам войны.

Он выстрелил в последнего корейского юношу, который то ли целился в него, то ли убегал, и был то ли жив, то ли мертв. Тот упал, сделав сумасшедший пируэт, и остался лежать, глядя в синее небо над дымом от выстрелов, мирное, как в июне на площадке для гольфа в Лонг Айленде. Но он знал, что сегодня не летний день, а 31 октября, то есть канун Дня Всех Святых.

Он улыбнулся, увидев еще трех корейцев с карабинами. Он знал, что умрет раньше, чем они его застрелят. По крайней мере, на свой лад, он – победитель.

И снова, как будто, в последний раз возник перед ним образ Стюарта, лихого красавца, как всегда улыбающегося. «Пошли, Принц Хэл, нам есть куда идти».

Хэл попытался улыбнуться, хотя кровь текла изо рта. Стюарт улыбался из-за спины живых людей, которые готовились убить Хэла, и глаза их горели абсурдным весельем.

Он почувствовал усталость. «Ну, Стью», подумал он спокойно, «они убьют нас обоих. Бедная мама»…

И он увидел лицо матери, ее ласковые глаза, и подумал о ее одиночестве. Плохо, очень плохо.

Ее образ исчез последним, и все стало чистым и голубым над его головой, и он остался один.

Он потерял сознание, не поняв, что трое ворвавшихся в бункер были его людьми.

Рамирец и Каснер бежали впереди, Террел прикрывал их сзади. Рамирец поглядел на кучу тел северян и свистнул.

– Каброн, – сказал он, глядя на Террела и отложив автомат, – Террел, смотри-ка, зае…ся. Этот лейтенант, черт побери, уложил здесь всех.

Каснер бросился к Хэлу, встревоженный тем, что лицо у него в крови.

– Жив ли он? – спросил Рамирец с сомнением.

Каснер посмотрел на свое отражение в незрячих глазах Хэла, потом пощупал пульс и сказал «Да».

– Господи, – покачал головой Рамирец, – лейтенант спас наши е…ые жизни.

Террел ничего не сказал, он считал мертвых, окружавших Хэла Ланкастера. Он остановился на семнадцати, так как Каснер закричал, чтобы он дал сигнал людям внизу прекратить огонь.

VII

14 февраля 1951 года

Безмолвие царило на Южной лужайке Белого дома. Военное подразделение и почетный караул стояли и слушали. Военные в парадных мундирах, многие – на колясках, были выстроены перед небольшой галереей для зрителей и журналистов. Присутствовал генералитет, включая Объединенный комитет начальников штабов и представителя генерал-лейтенанта Мэтью Риджуэя, командующего сухопутными силами в Корее.

У микрофонов, лицом к собравшимся ветеранам, стояла знакомая фигура президента в пальто и очках. Щеки его раскраснелись от зимнего ветра. Он задумчиво созерцал представшую перед ним картину. Повод был радостный, но настроение у президента было тяжелое. Он должен был вручить высшие национальные награды участникам боев три месяца назад, точнее – накануне Дня Всех Святых, как раз, когда китайские войска вступили в Корейскую войну, что изменило весь ее ход.

С той роковой недели в конце октября 8-ая армия и 10-й корпус отступали перед мощным натиском китайских войск. Командующий 8-ой армией, генерал-лейтенант Уолкер погиб при аварии джипа. Силы США-ООН должны были эвакуироваться из Сеула, и начинались переговоры с коммунистическим Китаем.

Хуже того, главнокомандующий силами ООН генерал Макартур делал безответственные и опасные для позиции его страны в этом конфликте заявления. Если в ближайшее время он не образумится, его придется отправить в отставку, а это затруднит положение президента как верховного командующего из-за популярности Макартура среди народа. Так что у президента хватало поводов для беспокойства. Страна была втянута в войну, выиграть которую не было никакой надежды. Притом война велась в далекой стране, о которой прежде мало кто и слышал, с противником, по данным экспертов, до последнего времени не считавшимся серьезным. Замечательная, эпохальная победа союзников над нацизмом и Японской империей стала уже воспоминанием. Мир вдруг изменился. Теперь со злом труднее бороться и даже труднее его определить.

Но некоторые ценности не изменились. Президент с удовольствием просматривал приготовленный текст. Там шла речь о мужестве и самопожертвовании, не просто возвышенных, но и характерно американских. Это рождало гордость за свою страну и веру, что это будет как-то поддерживать в предстоящие двусмысленные месяцы и годы, может быть, больше, чем обычно. Президент откашлялся и заговорил в микрофон:

– Лейтенант Хэйдон Ланкастер, командир стрелковой роты Д, 1-го батальона Пятой кавалерийской дивизии США.

К нему подвезли молодого человека на коляске. Он, ставший инвалидом из-за своих ран, не мог встать, так что президент смотрел вниз, зачитывая текст:

– Рота лейтенанта Ланкастера попала в зверскую засаду при переходе реки Хьонгянг. Толпа испуганных и голодных местных жителей, несовершеннолетних и пожилых, была коварно и жестоко использована как приманка, чтобы посеять смятение среди попавших в засаду американцев. – Президент сделал паузу, так как страшный рассказ произвел впечатление на присутствующих военных. – Лейтенант Ланкастер, – продолжал он, – понимал, что его рота в сто тридцать человек, как и беззащитное гражданское население, могут погибнуть, и он единолично прорвался в главную пулеметную точку противника, получив несколько серьезных ранений. Отнюдь не думая о собственной безопасности, получив еще более серьезные ранения при достижении цели, он атаковал противника, убив и выведя из строя двадцать три северокорейских солдата прежде, чем прибыли его подчиненные. По данным анализа, отчаянная акция лейтенанта ради спасения его людей и гражданского населения, очевидно, сохранила жизни ста пятидесяти человек, которые погибли бы, если бы пулеметный и минометный огонь противника не был остановлен в течение минуты.

В этом бою лейтенант Ланкастер получил ранения, которые вывели бы из строя любого обычного человека. К моменту, когда его пехотинцы прибыли в бункер, он был без сознания, окруженный трупами солдат противника, с превосходящими силами которого он отважно сразился. – Президент помолчал. В напряженной тишине слушатели пытались представить описываемую им сцену. – С чувством глубокой благодарности и личного восхищения и с мыслями о спасенных им и о тех, кого вдохновляет и будет вдохновлять его беззаветное мужество, я сегодня представляю лейтенанта Хэйдона Ланкастера к высшей национальной военной награде – Медали Чести.

Президент наклонился, чтобы повесить медаль на шею Ланкастеру. При этом он заметил, что благодарная улыбка молодого человека была искажена от боли. Доктора говорили, что он сможет вернуться к нормальной жизни лишь после длительной интенсивной реабилитации.

– Поздравляю, лейтенант, – пробормотал президент, – мы у вас в долгу.

– Спасибо, господин президент.

– И скорее поправляйтесь. Я думаю, вы еще будете полезны вашей стране.

Он заметил что-то странное в темных глазах солдата, полных смирения и печали. Забинтованная рука начала подниматься, чтобы приветствовать Верховного Командующего.

Президент остановил его, сам приложив руку к голове: – Сейчас не надо, лейтенант. Позвольте мне вам отдать честь.

Вспоминая о пулях, все еще сидевших в этом хилом теле, президент почти забыл о собственных заботах. Никогда он так не гордился Америкой.

VIII

Сакраменто, Калифорния, 19 июля 1951 года

Луис Бенедикт был доволен. Дела его не очень большой электронной фирмы «Бенедикт Продактс» шли хорошо: после медленного старта, который заставил его работать ночами несколько лет, наблюдался устойчивый рост. Деньги, занятые у его богатого зятя, чтобы начать бизнес, давно вернулись и окупились.

В сорок шесть лет Лу наконец был хозяином своей судьбы.

Он оглядывался на свою карьеру – начало работы инженером в большой корпорации в Сан-Диего, первые годы с Барбарой, рождение детей, долгие попытки поставить на ноги «Бенедикт Продактс» – как на необходимый процесс, успешно приведший к его нынешнему положению.

У него было трое хороших детей – Пол шестнадцати лет, Синди тринадцати и Джойс одиннадцати лет. У него был хороший дом с четырьмя спальнями в приятном районе Сакраменто, хорошие соседи, друзья, которые восхищались Барбарой и им самим, положение в обществе. Лу, может быть, устал от усилий последних пятнадцати лет, но был доволен результатами.

Сейчас он думал о будущем расширении рынка в северной Калифорнии, на побережье Лос-Анджелеса, в Сан-Диего, и, может быть, о филиалах в разных местах на западе, о развитии общенациональных связей. Можно сказать, дела шли даже слишком хорошо. Послевоенная экономика нуждалась в таких фирмах, ведь электроника становилась основой бурно развивающегося научно-технического прогресса американской промышленности.

Лу с неприязнью относился к необходимости подбирать управляющих для новых филиалов: подбор и увольнение были ему одинаково ненавистны. Нет ничего хорошего в передаче ответственности другим, чтобы волноваться о том, чего не можешь увидеть сам. Поэтому он выжидал, следя за усилиями по выполнению накопившихся заказов и выслушивая жалобы своих контрагентов, которые гордились завоеванными позициями в дальних городах и с нетерпением ждали расширения фирмы.

Лу был из тех боссов, которые до всего хотят дойти сами. Он не только знал всех служащих «Бенедикт Продактс», но знал и всю материальную часть, производственные схемы, каждый цент приходов и расходов знал лучше своих бухгалтеров. Он мог бы выполнять работу за любого из своих служащих, и иногда так и делал, если кто-то заболевал. Не раз вечером он возвращался домой с грязными ногтями и в грязной рубашке, улыбаясь в ответ на упреки жены, что он один работает за весь завод.

Друзья называли его мастером мягкого прикосновения. Он знал семейное положение всех своих служащих, звонил им или навещал сам в случае неприятностей, и даже давал беспроцентные займы из своего кармана. Десять лет назад он установил систему участия в прибылях, которая не только вызвала к нему уважение его рабочих, но и породила в калифорнийской коммерческой прессе прозвище «идеального босса». Никто из молодых, талантливых управляющих не думал о бегстве из компании ради более высокого жалования. Фирма являла собой великую редкость: была большой счастливой семьей.

Лу имел лишний вес, как многие в его возрасте, кто пьет многовато пива и мартини по выходным и ест несколько лишних порций гамбургеров и французского жаркого, когда режим работы не позволяет питаться менее калорийно. Но со своей грубоватой комплекцией, загоревший во время игры в гольф под солнцем Сакраменто, в хороших костюмах, с пепельными волосами, он имел общеамериканский приятно-процветающий вид. Кроме того, думал он, глядя на себя в зеркале, человеку его положения и занятий не обязательно выглядеть, как Кэри Грант.

Лу Бенедикт был если не из самых творческих людей, то из надежных и честных. И если он не был самым счастливым из людей, то безусловно был доволен своей жизнью. Представление о самовыражении, неясное для него в школьные и студенческие годы, определилось через ценности упорного труда.

Его интимная жизнь с Барбарой, приятной женщиной с каштановыми волосами, из старой калифорнийской семьи, женщиной, которая очень пришлась ему по вкусу, когда вступила с ним в брак девятнадцать лет назад, – эта жизнь теперь изменилась. Сказались стресс бизнеса и заботы о семье. Но они оставались преданной друг другу парой, и постоянство их взаимности компенсировало отсутствие более страстных взаимоотношений. В общем Лу Бенедикт чувствовал, что у него было все, что нужно для жизни. Прошлое и будущее соединяло гнездо, теплое, уютное, полное надежд и обязательств, и это вполне вознаграждало его за упущенное. Так он, во всяком случае, думал.

– Здесь мисс Деймерон, – сообщил менеджер по кадрам, – она претендует на вакансию в отделе материалов. У нее нет опыта, но очень высокие тестовые результаты и степень в Висконсинском университете.

– Чем она здесь занимается? – спросил Лу.

– Она родилась на среднем Западе, выросла в Калифорнии. В колледже средний бал 3,5, согласно заявлению. И… ну, я думаю, вам надо бы с ней увидеться, сэр.

Лу знал, что это значит: претендентка очень понравилась работникам кадров. Они не находят недостатков. Он должен принять решение.

– Хорошо. Пошлите ее наверх.

Через несколько минут в дверь постучали. Просунулась голова секретаря с докладом о мисс Деймерон. Одев пиджак, чтобы выглядеть посолиднее, как президент компании, Лу встал и вышел из-за стола.

Высокая, хорошенькая, рыжеволосая, удивительно юная для своих двадцати двух лет и при этом очень хорошо державшаяся девушка вошла и протянула ему руку.

– Здравствуйте, мисс Деймерон, – сказал Лу, предлагая ей кресло для посетителей. Искоса он поглядывал на нее, когда она садилась. Ее рабочая юбка облегала длинные аристократические ноги. На ковер она поставила кожаную сумку.

Она подняла на него удивительно зеленые глаза, в которых таилось нечто большее, чем выражение поверхностного внимания. Теперь он видел: она больше, чем хорошенькая.

– Ну, – сказал он, – я наслышан о вас от управляющего по кадрам, мисс Деймерон. Расскажите мне, почему вас заинтересовала электроника. Наша компания несколько не в духе молодой женщины с университетским образованием. Где, значит, вы учились?

– Висконсинский университет, Мэдисон, сэр.

– Что привело вас в Висконсин? – спросил он, стараясь смотреть ей в глаза, хотя взгляд его невольно скользил по изгибам, хорошо заметным под юбкой и блузкой. – В той части страны довольно холодно, не так ли?

Она улыбнулась. Ее мягкая приятная улыбка согревала, пробуждая в нем что-то затаенное.

– Там – хорошая программа по бизнесу, – ответила она, – поэтому я туда отправилась. Но этот снег и холод – не для меня. Как только я окончила учебу, то вернулась в Калифорнию. Я всегда хотела делать карьеру здесь.

Ее заявление лежало перед ним. Она, как он уяснил, рано осиротела. Хотя ее поведение было очень контролируемым и даже формальным, за этим теплилась, как он чувствовал, такая женственность, что какая-то частичка его души потянулась к ней.

– Я просматривала объявления о найме в коммерческих журналах и сразу заметила ваше. Меня интересуют материалы, закупки и менеджмент. И я помню кое-что об электронике из учебного курса. Мне нравится здешнее общество, ну, и у вашей компании есть репутация. По-моему, стоит попытаться. – Она улыбнулась: – Конечно, зависит от того, как вы на меня посмотрите.

Лу начал рассказывать о производстве и рынке. При этом он поглядывал, как она сидит, положив ногу на ногу. В ее внешности было что-то царственное, она была высокой, и в тонких очертаниях фигуры было что-то от амазонки. Золотисто-рыжие волосы подчеркивали ее привлекательность, как и прекрасная молочно-белая кожа в крапинках веснушек. Она задала по ходу пару наводящих вопросов, по которым было видно, что она подготовилась к встрече и получила представление о его бизнесе. Это произвело хорошее впечатление.

Но большее впечатление произвели ее бедра, слегка двигавшиеся, пока она слушала, или тонкие икры под чулками. Такие красивые ноги он видел только в модных журналах. Она сидела в кресле по-деловому, но все же довольно вызывающе. Даже в ее руках, сложенных на коленях было что-то, таившее в себе чувственный заряд. Глаза ее постоянно смотрели в его глаза, и, казалось, излучали ласку. Чем больше он наблюдал за ней, тем более и более возрастал исходящий от нее вызов. Против воли он поддавался ее очарованию.

Лу не был достаточно светским человеком, чтобы понять, что перед ним разыгрывалось одно из самых рассчитанных представлений, какие только случалось видеть чувствительным нанимателям. Он только осознавал, что ее взгляд и ее физическое обаяние, вкупе с ее очевидной квалификацией, кажется, сделают для него невозможным отказать ей занять место в компании. Когда он окончил свою речь, она удивила его, показав на карточки Барбары и детей на полке позади стола.

– Какая милая у вас семья, сэр. Дети так похожи на отца.

– Спасибо, – сказал он, поворачиваясь к карточкам, – я не уверен, что это хорошо. Кажется, Барбара единственная из семьи действительно имеет голову на плечах.

Между тем, скрытый смысл ее комплимента нашел дорогу к его мужскому сердцу. Она поздравляла его с его явной мужественностью и с привлекательной семьей. Он заставил себя посмотреть ей в глаза, задавая еще несколько формальных вопросов.

Ответы были продуманными и корректными. Ему нравилось ее спокойное достоинство и умение себя вести, а тихая интимность ее тона казалась соблазнительной.

Наконец, ему осталось только сдаться.

– Ну, – вздохнул он, – я могу сказать вам, мисс Деймерон…

– О, прошу вас, называйте меня Лиз.

– Да, Лиз, – он улыбнулся, – могу вам сказать, Лиз, что наша фирма также заинтересована в вас, как и вы в ней. Если ваше образование и квалификация действительно таковы, у вас здесь хорошее будущее. Мы – сплоченный небольшой коллектив и умеем работать вместе. Мы – не «Дженерал Моторс», но гордимся своей работой. Здесь вы, может быть, не станете знаменитой, но станете уважаемой, и будете знать дело, как нигде.

Ее лицо осветилось, когда она это услышала, сделав ее еще привлекательнее.

– Спасибо, мистер Бенедикт, благодарю вас за доверие, я вас не подведу.

Они встали вместе. Ее тело, вытянувшееся во весь рост, вызвало у него сильное волнение. Твердые груди обрисовывались под блузкой, бедра соблазнительно двигались под юбкой. Она была на редкость хороша собой, трудно было познать все грани ее красоты за одну короткую встречу.

Но он уже решил, что сейчас появилась возможность узнать о Лиз Деймерон гораздо больше.

– Когда желаете начать? – спросил он.

– Лучше всего сейчас. – Она взяла сумку.

– Хорошо, я провожу вас в отдел материалов и представлю Глену и Ларри. Они могут начать с демонстрации оснастки.

Пока они шли к лифту, он спросил, где она живет. Она сказала, что живет у подруги, пока не найдет квартиру. Он предложил ей несколько дней на поиски, но она с улыбкой отказалась. Входя с ней в лифт, он старался не смотреть на нее и думал, заметил ли кто-нибудь их вместе в коридоре.

Через пять минут, проводив ее в отдел материалов, он возвращался наверх. Он почувствовал странное сожаление, расставшись с ней, потому что, когда она прощалась с ним, ему показалось, что у нее в глазах было что-то вроде легкого упрека. Она помахала ему из-за стеклянной двери, потом повернулась к Ларри Витлоу, менеджеру отдела.

Оставшись снова в одиночестве в кабинете, он ощутил смешанное чувство удовольствия и вины, вспоминая молодую девушку. Он чувствовал, что мысли о новой встрече с ней мешали ему работать.

Вечером, за ужином, когда он рассказывал о событиях, Барбара заметила в его взгляде тоскливое выражение.

На другое утро, придя на работу как обычно рано, он был занят десятком важных дел сразу.

Занятой человек, Бенедикт и не подумал поискать в списках Висконсинского университета фамилию бакалавра Деймерон или попросить копию ее диплома. В мире бизнеса и конкуренции не было времени для таких тонкостей. Да Лу и не был подозрителен. Он и подумать не мог, что юная свежесть Лиз Деймерон может быть следствием того, что ей – всего восемнадцать. Да и после того впечатления, которое она произвела на него, это было бы немыслимо.

IX

Нью-Йоркский университет, 3 октября 1951 года

– Прошу внимания!

Профессор Натаниель Клир стоял за кафедрой, неподвижный как статуя. Двести студентов в лекционном зале сразу замолчали. Был слышен только быстрый шелест страниц, слушатели готовились записывать то, что он скажет.

Профессор скользил по рядам взглядом своих угольно-черных глаз. Волосы его были темные, виски тронуты сединой. Загар придавал ему отдаленное сходство с пиратом, тем более, что у него было сильное, поджарое тело, прикрытое свитером с высоким воротником и спортивным жакетом.

На студентов он производил сложное впечатление. С одной стороны, это был сильный человек, чье молчание наводило страх на всех, кто ждал его оценок. С другой, когда он увлекался предметом, то начинал расхаживать взад-вперед по сцене, излучая энергию мужественности, возбуждавшую слушателей.

Его известность не уступала личному обаянию. В свои тридцать восемь он был самым молодым из профессоров, назначенных на кафедру современной истории педагогики в НИУ. Он был руководитель университетского курса по истории искусств, участник любой заметной научной организации в своей области, автор солидных трудов по Караваджо на правах докторской диссертации, монографии о Ван Гоге, удостоенной престижного французского «При д'Арра», и труда по обнаженной натуре в классическом и романтическом искусстве, снискавшего ему мировую известность. Натаниель Клир был, бесспорно, главной достопримечательностью университетского отделения искусств, как в научном, так и в педагогическом смысле. Несмотря на строгие требования и оценки, его аудитория с первого дня семестра была всегда полна заинтересованных слушателей.

Во многом благодаря ему Лаура и решила учиться здесь. И имея в виду его критический глаз, она писала вступительную работу по Делакруа. И как знать: может быть, он был среди тех, кто прочел ее работу и решил допустить ее к обучению в университете. Еще в самом начале обучения она решила писать основную работу по обнаженной натуре, под впечатлением блестящей работы Клира по этому вопросу. Так что именно из-за Клира она сидела сейчас в десятом ряду, ловя каждое слово человека на кафедре.

Глубокое молчание воцарилось в полном зале в ожидании его слов.

Он показал на стопку работ перед ним.

– Вот ваши доклады, – начал он, – и я на этот раз в вас разочарован. Мы с вами обсуждали развитие концепции человеческого тела от иконического, тематического статуса до формально-пластического подхода. Из этого мы исходили при нашей работе по Микеланджело, Джорджоне и Рубенсу. Я просил вас проанализировать определенные работы под этим углом зрения, чтобы нам понять это изменение в перспективе. Но то, что вы мне дали, – он пригладил свои густые волосы, – представляет собой по большей части кашу, пережевывание мыслей, заимствованных из работ, которые вы прочли, включая мои.

Он выдержал паузу, поглядев на студентов, заметно нервничавших.

– Если хотите знать, я читал ваши доклады лично, не привлекая в помощь аспирантов. Меня интересовало несколько вещей. Знание, понятно, материала, старание, искренность. Я, конечно, понимал, что будут и неблестящие работы, все не могут быть интеллектуалами. У всех не может быть чутья к искусству. Но я ожидал увидеть ваши работы. Свои я, знаете ли, уже читал.

Короткий смешок был ему ответом.

– Не стоит и говорить, – продолжал он, – что я не нашел того, что искал. Некоторые здесь только для того, чтобы получить оценку. Они получат, конечно, плохую. Но получат.

Смешок был на этот раз более напряженным и еще более кратким.

– Что мне действительно было нужно, – продолжал он более серьезно, – это найти людей, прилагающих умственное усилие, способных к самостоятельной работе, имеющих глаз и сердце. Потому что, студенты – негодники, только с головой в этом курсе не добьешься хороших результатов, меньше, чем в других гуманитарных науках, как и естественных. Здесь нужно единственно иметь сердце, открытое миру, и способность к внутреннему сопереживанию действительности.

Он выдержал паузу, чтобы его слова произвели впечатление, потом вытащил один доклад.

– Я хочу зачитать вам пару абзацев из работы студента, – продолжал он, – обладающего перечисленными качествами. Доклад этот единственный на неделе, заслуживающий оценки А. Так что остальные могут вернуться к своим рабочим столам.

Прошу полного внимания. Тема – картина Джорджоне «Концерт», которая, как вам должно быть известно, послужила образцом для «Завтрака на траве» Мане, произведшего шум в Париже лет восемьдесят назад. Наш автор пишет: «Я не могу согласиться с Хорцовским, когда он считает, что связь между картинами формальна. Я думаю, Мане начинал с имитации, на свой лад, идеала женской красоты Джорджоне. Но он пошел дальше; он увидел, что в истории женское тело трактовалось скорее идеально, чем реалистически, чаще как то, что достойно восхищения, чем уважения. Мане обратил внимание, что у Джорджоне двое мужчин даже не смотрят на присутствующих женщин, занятые беседой, в то время как благодаря женщинам они пьют вино и слушают музыку. Мане пародировал эту композицию, так что обнаженная женщина на переднем плане смотрит с любопытством и досадой прямо на зрителя, тогда как мужчины игнорируют ее. Джорджоне освящал тему мифом и пасторальной традицией. Мане же поставил тему так прямо, что вызвал ярость художественного истэблишмента. Мане иронически допускал, что некогда невинный пасторальный сюжет с двумя одетыми мужчинами и двумя нагими женщинами, теперь шокирует большинство критиков. Так что он показал нам свое чувство женской красоты вместе с сочувствием трудному положению женщины в обществе. Профессор отложил доклад.

– Вот студент, у которого есть понимание формы, который не просто повторяет, как попугай, что она «имеет большое значение». Она… ох, я назвал пол, прошу прощения, я не хотел этого, как не хочу называть имя, – она видит, что форма определяется не только взглядом на женщину в обществе, но и отношением художника к этим представлениям.

Аудитория напряженно молчала.

– Я не скажу, что она зашла далеко в своем анализе, она могла бы, например подумать над «Олимпией» Мане и, скажем, «Спящей Венерой» Джорджоне, чтобы начать с социально принятых представлений о женщине. Здесь она еще не все видит. – Он улыбнулся, оглядывая аудиторию, с некоторым вызовом. – Но ведь она еще молода, не так ли? И все же у нее есть качество, может быть, сомнительное или опасное: изменяться под влиянием живописи. Такие, как она, могут делать весомые заявления об искусстве. И хотя у нее нет возможности встать и поклониться, надеюсь, что вы присоедините свои поздравления к моим.

Раздались аплодисменты, отчасти вызванные авторитетом профессора, но искренние.

– А сейчас, сказал он, отодвигая стопку, – перейдем к нашему предмету. Мы остановились на начале Ренессанса…

* * *

…Когда он начал свою лекцию, Лаура сидела, как приклеенная, надеясь, что никто не заметил, как она покраснела. Ей-то казалось, что доклад получился ужасный, написанный в спешке, она заранее представляла, как исчеркает его профессор своим синим карандашом. Ей нравились сумрачно-чувственный Джорджоне и странно-печальный Мане, о которых она писала, но ей не казалось, чтобы она действительно понимала их.

И вот теперь – высшая похвала и ее докладу и ей самой! Месяц она так старалась не смотреть на него, что едва могла конспектировать его лекции. Он был не просто хорош собой и удивительно мужествен, но так полон жизни и энергии, что у нее захватывало дыхание просто от взгляда на него. Когда она впервые увидела его, то была поражена его молодостью и резким, обескураживающим юмором, державшим студентов в напряжении. Как не похож он был на свои холодно-рассудительные книги! В темных брюках и неизменных свитере и пиджаке, облегавших его сильное тело, он расхаживал по сцене, похожий на дикого кота, подвижного и хищного. По прошествии этих недель для нее спокойный тон писаний профессора пришел в гармонию с его острыми лекциями. Она поняла живой, мужественный характер его интеллекта. Он пользовался своим умом, как атлет своим телом – мускулами и сухожилиями, с гордой уверенностью в способности побеждать в своем деле.

В нем было что-то героическое, что вызывало восхищение Лауры. С самого начала она поняла, что она не ошиблась, придя к нему в НИУ. Завлекательность его книг дополнялась прелестью работы под его наставничеством. Он знал все, что имело значение в истории искусства. Она планировала посещать все курсы Клира, если позволит советник факультета. Она готова горы сдвинуть, совершенствуя свой молодой ум, чтобы понять его идеи.

И вот сегодня он сказал, что она достойна этого. Сегодня он поставил ей «А»!

В конце занятия она присоединилась к студентам, столпившимся у кафедры, чтобы забрать доклады. Она взяла свой и пошла к выходу, но его голос остановил ее.

– Итак, – сказал он, – теперь вы обрели лицо и имя. Натаниель Клир стоял за спиной, скрестив руки на груди.

Лаура покраснела и онемела, сжав в руке доклад.

– Работа у вас блестящая, – сказал он, подходя вплотную, – я рад сказать вам это лично.

– О, благодарю вас, профессор Клир, – сказала она тихо, оцепенев от его близости. Он оказался выше и сильнее, чем ей представлялось. Запах его чистой кожи смешивался с легким запахом табака и лосьона. Он, кажется, смотрел одобрительно, хотя и скептически, на это маленькое, испуганное создание, оказывается, написавшее доклад, который он оценил столь высоко.

– "Нам надо как-нибудь выпить с вами кофе, – сказал он властно. – Я хочу узнать о вас побольше. Откуда вы, как попали в мою группу, – он улыбнулся. – Надо же мне знать, что из себя представляют мои лучшие студенты.

– О, благодарю, – пролепетала она, все еще сжимая в одной руке доклад, в другой – книжки, – конечно, спасибо.

Он поглядел на часы.

– Сейчас – четыре. Почему бы нам не сделать это прямо сейчас?

Она так и стояла, не зная, что ответить.

– Ведь у вас сегодня больше нет занятий? – спросил он. Лаура после секундного колебания, покачала головой:

– Нет. То есть, не будет.

– Не иначе, в библиотеку собрались?

Он как будто читал ее мысли. Ежедневно она сидела в читальном зале, с четырех до семи, прежде чем отправиться домой ужинать.

– Пойдемте, – рассмеялся он, беря ее под руку. – Я вижу, вы и так слишком много работаете. Не спешите в библиотеку. Сделайте перерыв.

Его напор, властная сила его пальцев, подействовали на нее гипнотизирующе. Слабо улыбнувшись, она пошла за ним.

Его небольшой кабинет со множеством солидных томов по искусству, находился в конце коридора, и оттуда открывался замечательный вид на Вашингтон-Сквер и на город. Он на минуту оставил ее одну, вышел в холл и вернулся с двумя чашками кофе. Она стояла и смотрела в окно. В холодном воздухе падали снежинки и летели листья, а студенты торопились в общежитие или метро.

– Готический вечер, – сказал он, читая ее мысли, – свист ветра, низкое небо, ветер ерошит волосы, хорошенькие девушки – с розовыми щеками и шарфами на шейках. Хороший университетский вечер. Вы согласны, мисс Белохлавек?

Лаура в удивлении посмотрела на него. Он произнес ее чешское имя правильно и совершенно естественно.

– Я немного говорю по-чешски, – улыбнулся он, передавая ей чашечку кофе. – При моей работе приходится хватать верхушки многих языков.

Он сел за стол на вертящийся стул и поглядел на нее. Теперь она открывала в нем новые черты: орлиный нос, сильные волосатые руки, золотистые искорки в темных глазах.

– Расскажите о себе, – сказал он тем же властным тоном, который так подействовал на нее в лекционном зале.

Лаура постаралась собраться с мыслями.

– Ну… я жила у дяди и тети здесь, в Квинсе, после того, как… как не стало моих родителей. Я занималась в школе Мартина ван Бюрена. Я много рисовала, но потом бросила это дело. Я решила, что мне лучше заниматься историей искусства. И… услышала о вас. Подала заявление в этот университет и меня приняли. Ну, вот и все. Я не очень интересна.

– О, нет, вы – интереснее, чем вы думаете, – сказал он, глядя ей в глаза. – Я это уже вижу. Вы хотите специализироваться по искусствоведению?

– Да, да.

– А дипломная работа?

– Хотела бы. Если получится…

– О чем? Какой период?

– Ну, – Лаура покраснела, – я еще не решила, но, думаю, обнаженная натура.

Он уже добился от нее признаний, которых она никогда не делала. Ее сокровенные мысли об искусстве действительно были как-то связаны с тайной человеческого тела, которая давно волновала ее, но которая требовала глубины анализа. Ее призвание в искусстве было неотделимо от личного интереса.

Профессор улыбнулся:

– Хотите потеснить меня?

– Что вы, профессор Клир, – сказала она, вспоминая его блестящую работу, – мне никогда…

– Ерунда, – перебил он, – вам это по силам. Конечно, вы будете оригинальны и оставите свой след в науке. Для чего же мы здесь, как не для того, чтобы готовить почву для тех, кто нас превзойдет?

Наступило молчание. Она была поражена и его проницательностью, и его великодушием.

– Я сегодня, – сказал он, – выделил вас потому, что в вашей работе было что-то от настоящего художника. Более глубокое чувствование, отделяющее вас от других. Скажите, я не очень ошибусь, если предположу, что минуту назад вы невинно солгали, сказав, что вы совсем бросили рисовать?

Она снова покраснела. Как, однако, он ее понимает!

– Я еще рисую, – призналась она, – в свободное время. Но все выбрасываю.

Это была не совсем правда: в ее маленькой комнатке хранились наброски портретов самого Натаниеля Клира, в свитере и спортивном жакете, сделанные по памяти, когда она вспоминала его в лекционном зале.

Если он понял, что это – неправда, то не показал виду.

– Не думаю, что это разумно, – сказал он, – ваши работы – это ваш личный документ. Разрушая их, вы наступаете на что-то в самой себе, говоря, что это – не важно. Было бы лучше, если бы вы все это где-нибудь сберегли, пусть даже никогда не просматривая.

Лаура ничего не ответила. Она не решилась взглянуть в его холодные проницательные глаза, хотя ловила каждое слово.

– С другой стороны, – улыбнулся он, – это говорит мне о вас кое-что еще. Вы хотели быть художницей, но передумали. Все же вы продолжаете работать, но выбрасываете свои работы. Вы ничего не говорите у меня на занятиях, никогда не поднимаете руки, но именно вы написали лучшую работу за долгое время. Хотите знать, что я заключаю из всего этого?

Заинтригованная, Лаура кивнула.

– Что у вас – два лица. И по уважительной причине. Вы не такая, как другие. Конечно, лучше, но прежде всего вы – другая. И это заставляет вас чувствовать себя одиноко, как в изгнании. Вырастая и учась, вы не будете знать скучных забот и мечтаний других людей, но также – чувствовать их заботу и сопричастность.

Он помолчал, чтобы его слова дошли до нее. Можно было бы считать их самонадеянными, он ведь ее так мало знал, не будь в них столько правды.

– И это одиночество, – продолжал он, – пугает вас. Вы не хотите его. Вы хотите смешаться с другими, но уже догадываетесь, что это у вас не получится. Ведь такая дилемма? И вам кажется, что вы нашли компромисс, нишу на границе обычного общества. Это – научная степень в искусствоведении и какой-то уголок для преподавания, позволяющий немножко творчества, без того, чтобы за него расплачиваться. И никакой жизни голодных художников, Лаура – можно, я буду вас так называть? Никаких мансард с тараканами. Вместо этого – уютный кабинетик, вроде моего. Верно?

Лаура покраснела, потом побледнела от смущения. Он видел ее насквозь. Не уложились в его анализ только ее «мысли в дождливые дни», о которых он ничего не мог знать. Эти мысли оставались с ней все эти годы, хранясь в тайниках ее сознания. Она как бы вошла в невольный контакт с темными глубинами под солнечной поверхностью мира человеческих радостей, с областью, одновременно и трагичной и странно прекрасной.

Казалось, его взгляд жжет ее. Но его улыбка была более мягкой.

– Ну, – спросил он, – я попал в точку? Лаура улыбнулась:

– Не знаю. Мне надо подумать.

Что-то музыкальное в ее голосе очаровывало его.

– Знаете, – сказал он, – вы очень хорошенькая. Если не возражаете против точки зрения эстета, вы даже красивая, в своем особенном стиле. Непохожем стиле. Однажды к вам придет молодой человек, чтобы забрать вас из мира ваших мечтаний, превратить в домохозяйку и мать. – Она смотрела на свои холодные руки, державшие чашку.

– Или уже пришел? – спросил он. Она покачала головой.

– Это хорошо, – сказал он, – вы должны попытаться осуществить свои мечты, прежде чем оставить их.

Она поглядела на него со смущенной улыбкой.

– Но вам предстоит еще одна задача, – продолжал он. – То, из-за чего много неосведомленных людей приходят в науку. Я дам вам небольшую информацию, Лаура. Вы ведь не ответили, можно ли вас так называть?

Она тихо засмеялась:

– Да.

– Дело вот в чем. Когда вы получите вашу степень и кабинетик и начнете работать, вы увидите, что другие люди в университете похожи на вас не больше, чем люди, окружающие вас вне его.

Лаура, для которой эта мысль была неожиданной, внимательно слушала.

– Они – люди бизнеса, – продолжал он, – дохода, карьеры, и ради этого они не посчитаются с вами. Только здесь бизнес называется субсидиями, а карьера – коллегиальностью и долгом. А деньги здесь – это книги и статьи. Так что не считайте, что здесь вы будете среди вам подобных. Вы будете просто более самостоятельны. Но все же, есть ли место для вас лучше этого, Лаура?

Она нахмурилась. Странно она чувствовала себя в его обществе: с одной стороны он беспощадно вторгался в ее душу, но с другой – был ласков, с юмором и явно на ее стороне.

– Я… не знаю, что сказать, – тихо ответила она.

– Не надо ничего говорить, – он улыбнулся, – отдыхайте. Пока они разговаривали, кофе у нее остыл. Он спросил, не налить ли свежего. Она посмотрела на часы и поняла, что час поздний. Пространство под лампой на его столе было освещено, но на улице уже стемнело.

– Лучше я пойду, – сказала она, – не знаю, как вас благодарить, профессор Клир.

Он нахмурился:

– Прошу вас, не называйте меня так, я этого не люблю. Это звучит как название стирального порошка или средства для мытья окон.[1] Наедине называйте меня Нат.

Она попробовала так и сделать, но не смогла выговорить. Просто улыбнулась.

– А я, – продолжал он, – хочу еще кое о чем вас попросить, хотя вы и так дали мне больше, чем я заслуживаю – и ваш доклад и ваше время. – Она внимательно слушала.

– Не поужинаете ли вы со мной?

Ее глаза раскрылись широко, как у ребенка. Она не верила своим ушам.

– Ну, – сказал он, – я не людоед и вас не съем.

– Я… хотела спросить, когда вы это думаете сделать?

– Лучше всего – сейчас. Я уже оторвал вас от книг. Лишний час не повредит.

– Но вы так заняты, – возразила она.

– Будь я занят, не приглашал бы вас. Я никогда не трачу свое время на то, что мне не нужно и на тех, кто мне не нужен. И я в долгу у вас, Лаура. Вы восстановили мою веру в способности студентов. Разрешите отплатить вам.

– Вы мне ничего не должны. – Сама мысль, что он ее должник казалась ей абсурдной.

– Ну, сделайте это, чтобы доставить мне удовольствие, – сказал он, – у вас ведь доброе сердце. Вы ведь не откажете скучному одинокому профессору в одном-единственном часике своего времени?

Ей хотелось рассмеяться в ответ на эту абсурдную самохарактеристику. Да один его час стоит ее года! Но именно эта мысль подсказала ей ответ:

– Хорошо. Спасибо.

– Вам спасибо, Лаура.

Они поужинали в маленьком итальянском ресторанчике в Гринвич Вилледж. Лаура не могла потом вспомнить, что она ела тогда и что говорил Натаниель Клир. Только за тот час она рассказала ему почти все, что знала о себе, и еще кое-что, чего раньше не понимала сама. Она потеряла контроль над своими словами, которые лились с такой тоской и невинностью, что потом она удивлялась, как он ни разу не улыбнулся ее наивности, а выслушал серьезно.

После ужина он спросил, где она живет, и настоял, что проводит ее. По пути он показал на высокое узкое строение недалеко от Вашингтон Сквер.

– Вон там я живу, – сказал он, – семнадцатый этаж.

– Оттуда, должно быть, прекрасный вид, – сказала Лаура.

– Потому я там и живу, – кивнул он, – видите вон то угловое окно? Слева – панорама верхней части города, справа – район статуи Свободы и залива.

– Представляю себе, – улыбнулась Лаура.

– Хотите посмотреть? – спросил он. – Давайте поднимемся на минутку. Я вас потом провожу.

– Что вы, не надо, – возразила она, – я и так отняла у вас много времени.

Он предупредительно поднял палец:

– Помните, я говорил: я никогда не трачу время с теми, кто мне не нужен. С другой стороны, – он посмотрел на часы, – я чувствую себя виноватым, что задержал вас. У вас много работы. Скажите, если не можете, я пойму.

Она улыбнулась, подумав, насколько невозможно для нее было бы сказать «нет» в ответ на его просьбу. И снова он прочел ее мысли и тоже улыбнулся:

– Только на минутку, – и взял ее за руку, – вы не будете сожалеть.

– Хорошо.

Привратника не было. Они вошли в маленький лифт и вышли на темной площадке семнадцатого этажа. Там было три двери, одну из которых Натаниель отпер.

Когда он включил тусклую настольную лампу, она поглядела в окно и не поверила своим глазам. Вид открывался захватывающий. Улицы, по которым она спешила днем по делам, казались тропками в черной тени небоскребов. Темная вода Залива простиралась до горизонта, а на первом плане стояла освещенная статуя Свободы.

Это была самая лучшая панорама Нью-Йорка, которую она могла увидеть. Город здесь представал с наиболее выгодной стороны, как бы помолодевшим и укрепившим свой дух, а его печаль и цинизм исчезли благодаря некоему эффекту перспективы, таинственному, как у великого художника.

– Ну, как? – спросил он у нее за спиной.

– Замечательно!

В это время она почувствовала, что шерстяная кофта соскользнула с ее плеч. Он повесил ее в стенной шкаф, пока она обозревала книжные полки вдоль стен. Здесь были сотни книг, и только около трети – по искусству. Остальные – по литературе, философии, даже по математике, на разных языках, включая немецкий, французский, итальянский и русский.

– Не поймите меня неправильно, – сказал он, протягивая ей бокал с золотистой жидкостью, очевидно, хересом, – в спальне есть кое-что, что я хотел бы вам показать. Вы войдите туда, а я пока побуду здесь. Я привел вас сюда не ради моего интерьера.

Он включил свет в спальне и удалился в гостиную. Она растерянно оглядывала широкую кровать, шторы, новые книжные полки, пока взгляд ее не упал на стену, на которую он показывал. Там была небольшая, но занятная картина в черной раме.

Она подошла поближе. Сначала ей показалось, что это – чисто абстрактная композиция, предназначенная для выражения настроения, не укладывающегося в обычные образы. Краски были броские, линии – смелые. Но постепенно она различила нечто узнаваемое за всеми этими тяжелыми и назойливыми мазками серого, черного, лилового.

Это была девушка, написанная в профиль. Волосы у нее были темные, кожа странно светилась, хотя контуры лица были даны только с помощью накладывающихся один на другой цветовых блоков. Самым удивительным было то, что центром композиции был ее темный зрачок, обращенный на что-то, невидимое зрителю. И этот глаз завораживал, ясный, но видящий что-то скрытое, полный воли и непонятной сложности. Лаура сразу поняла, что эта девушка, если существовала реальная модель, была очень интересной и непохожей на других людей. Это была замечательная картина, страшно интимная, сочетавшая в себе психологизм старых мастеров и агрессивный формализм модернистов. Она казалась даже слишком яркой для маленькой рамки.

Вдруг Лаура поняла, почему Натаниель Клир показал ей картину. Она обернулась и увидела, что он стоит в дверях.

– Это – ваша работа, да? – спросила она. Он кивнул:

– Это была последняя. Не стану говорить, когда я ее сделал. Не хочу сообщать о своем возрасте больше, чем могут сказать эти седые волосы.

– Чудесно, – сказала Лаура, повернувшись от творения к творцу. – А почему вы бросили писать?

Он вошел в спальню и остановился у нее за спиной, глядя на картину. Она видела, как пристально он смотрит. Почему-то его взгляд еще усиливал обаяние девушки на картине.

– Она имела для меня особое значение, – сказал он. – Давно, когда я был моложе… и оптимистичнее. Сейчас у меня, я думаю, не такое отношение к женщине. Не знаю, хорошо это или плохо. Она, однако, умерла. У нее в двадцать с лишним лет была лейкемия. Я написал ее, когда она только об этом узнала. Когда ее не стало, я решил, что это будет мой последний холст. Вроде как дань ее памяти. Так я думал.

Он засмеялся:

– Она убила бы меня, если бы узнала, что я поступил таким образом, но я знал кое-что, чего она не знала. Я знал, что сказал все, что мог и должен был сказать, как художник. Я видел и чувствовал в этой картине завершение. Мне было нелегко пересечь эту линию, зная, что возврата нет.

– Но нельзя же было! – воскликнула Лаура. – Надо было продолжать. Это – великолепно…

Он покачал головой и грустно улыбнулся:

– Нет, – сказал он, вы путаете восход и закат. Я держу ее здесь, во-первых, чтобы помнить о том, что прошло и не вернется, во-вторых, чтобы подумать о будущем. Я искренне восхищаюсь тем, что вижу: юность, гнев, доверительность, но при этом не жалею о том, чем стал теперь. Разве и любая картина – не рассказ о прошлом и будущем художника?.. Кто это сказал? Ну, неважно.

– Все же я думаю, что вы не правы. Вам следовало продолжать, вы и сейчас способны к этому.

– Это почему? – спросил он.

– Потому… – она задумалась. – Потому, что изменения, с вами случившиеся, тоже можно перенести на холст. Даже потери и то, чего не повторить… – Она помолчала, подыскивая слова. – Ну, все это можно выразить на полотне, – закончила она, немного смущенно.

Он покачал головой:

– Когда узнаете меня лучше, поймете, почему это невозможно.

Она посмотрела ему в глаза, потом опять на картину.

– Не чувствуете ли вы себя одиноким… без этого? Я бы чувствовала.

Ей пришло в голову, что может быть, эта картина выразила собственные мысли Клира в дождливые дни. Она поняла, почему он предпочитал держать их при себе.

Но, конечно, он не мог существовать без них, как и она без своих.

– Мне дает умиротворение чувство того, кем я был и на что был способен, – сказал он. – И сегодня я знаю, кто я и что для меня всего важнее. А иногда всего ценнее то, что уже прошло. В этом нет ничего плохого, Лаура. Кто-то сказал: «Единственно реальный рай – всегда потерянный рай». Ох, я опять цитирую.

Он повернулся к ней, видя ее замешательство.

– Скажите, вы мне покажете ваши работы, если я попрошу? Теперь, когда я обнажился перед вами, сделаете вы то же для меня? – Он изучающе посмотрел на нее.

Лаура колебалась, думая о своих эскизах и акварелях, имевших очень интимные корни и не предназначенных для света дня.

– Разве вы не помните, – осторожно спросила она, – я все выбрасываю.

– Ну, допустим, – он сделал вид, что поверил. – Но если еще что-нибудь не выбросили.

– Я стесняюсь, – просто сказала она, поглядев на картину на стене.

– Мне тоже неудобно, – ответил он.

Они помолчали. Лаура не знала, что ответить. Неловко чувствуешь себя в обществе такого блестящего человека. Он не похож на тех, кого она встречала, такой мудрый, знающий… и при этом не боится признавать собственные слабости. Она вновь посмотрела на девушку на картине. Она казалась милой и счастливой, но было что-то неуловимое в ее обаянии.

– Какая она была? – спросила Лаура.

– Легкая и веселая, любила ходить в гости. Она вела себя так, словно мир – ее раковина, хотя и знала, что это не так. Она знала и другую свою сторону, но не поддавалась ей. Она героически прятала это за своей улыбкой.

Лаура кивнула. Хотя на картине и не было улыбки, она поняла, о чем он говорит.

– Она была очень смелая, – продолжал он. – Даже перед смертью она не дала хода своей темной стороне. Она мечтала…

Он вдруг остановился, и она поняла, что его заставило замолчать какое-то властное чувство. У нее возникло побуждение коснуться его, но она не осмелилась. Также не знала она, чем заполнить возникшее молчание.

– Открою секрет, – наконец сказал он, – я ведь привел вас сюда показать вам картину, а не вид из окна. Знаете почему?

– Нет.

– Посмотрите на нее еще раз.

Она вновь посмотрела на лицо девушки, на ее глаза с их необычной ясностью. Что-то было тут глубоко личное, так что картина как-то слишком выявляла ее, даже в профиль. Только сейчас поняла Лаура, что волосы девушки короткие, как у нее самой.

– Не кажется ли вам, что вы смотритесь в зеркало? – спросил Натаниель Клир.

Она посмотрела еще раз. Действительно, в глазах, волосах, белизне кожи, было что-то общее.

– Ведь похожа на вас? – спросил он.

Лаура задумалась. Сравнение, кажется, принижает девушку. Лаура казалась себе слишком обычной рядом с таким экзотическим созданием.

– Конечно, – сказал он, – вы не совсем похожи. У вас есть нечто, что было у нее скрытым. Может быть, поэтому я захотел, чтобы вы посмотрели на нее, а она – на вас.

– Она на меня? – повернулась к нему Лаура.

– А почему бы нет? Как будто смотришься в зеркало. Она бы увидела в вас то, что не замечала в себе. Возможно, с самого начала я видел в ней вас. Может, я и нарисовал ее, зная, что когда-то встречу вас. Все возможно.

Эта мысль захватила ее: ведь она сама сотни раз также думала о людях, которых она знала с тех пор как была еще маленькой девочкой. Как же все-таки он проник в ее душу за несколько часов знакомства, прикоснулся к мыслям, в которых она и себе не признавалась. Это одновременно и пугало ее и давало ощущение защищенности. Она стояла молча, не двигаясь. Он стоял за ее спиной и тени их ложились одна на другую. От исходившего от него тепла с ней что-то происходило. Весь этот разговор у картины и добродушное подшучивание вместе с самыми серьезными наблюдениями впервые как бы сделали ее менее одинокой. Некто, проникающий в любые уголки ее существа, делал это очень доброжелательно и искренне, опираясь на свою интуицию, опыт и мудрость. Его близость подчеркивала ее голодное одиночество, а это раздражало Лауру, которая долгие годы старалась спрятать это от самой себя.

Клир, должно быть, почувствовал, что почва, на которой она пыталась твердо стоять, уходит у нее из-под ног. Он положил теплую руку на ее плечо, и это было самое нежное прикосновение. Она вздрогнула от этой легчайшей и тем более глубокой ласки. Мгновение они не двигались, потом он медленно начал поворачивать ее к себе лицом. Она снова вздрогнула, почувствовав, что какая-то часть ее хочет убежать от него в знакомый мир. Но он многое предвидел и его нежные руки не только остановили ее, но и сказали, что его не надо бояться. Он прижал ее к груди и прошептал: «Ч-ч!», как снисходительный отец, и мягко погладил ее по плечу.

Стыдясь своей слабости, она разрешила себе прижаться к нему, боясь коснуться его руками.

Заботливый шепот успокоил ее, и она почувствовала себя на краю бездны, которую осторожно обходила всю свою жизнь, бездны близости с другим человеком.

Он коснулся губами ее волос, так как был намного выше. Руки его с плеч скользнули на ее шею, и ласковые пальцы стали успокаивающе поглаживать ее. Но потом они стали медленно и неуклонно подниматься к ее лицу, а в ее глазах отразилась красота его лица, и губы ее раскрылись навстречу ему.

Его поцелуй сначала был нежным и осторожным, так что она не сразу даже поняла, что происходит. Легкое прикосновение к губам опьяняло так же, как блеск его темных глаз, которые все приближались и, казалось, знали о ней все…

Потом все было как в тумане. Поцелуй стал глубже и настойчивее. Внутри у нее как будто что-то вспыхнуло, разливаясь жаром по ногам и спине, пароксизм такой силы, что у нее перехватило дыхание. На какое-то мгновение это показалось совершенно естественным – любовным жаром, зажегшим все ее чувства, и доказательством того прекрасного факта, что она женщина. Потом это стало невыносимым: и губы, прижавшиеся к ее губам, и ощущение сильного мужского тела, и удушающие объятия.

Она сама не поняла, как вырвалась из его объятий, как избежала того, что он предлагал ей. Она только знала, что преступила какой-то ужасный закон, так открыв себя, искушая судьбу, за что должно было наступить скорое наказание.

Мощный голос угрызений совести заставил умолкнуть неуклюжие извинения, которые она бормотала. Она кое-как нашла пальто и выбежала из квартиры. Она пришла в себя, только когда оказалась у последнего подъезда собственного дома.

Чувство замешательства и стыда охватило ее, она бросилась наверх, открыла дверь и упала на кровать прямо в пальто. Как могла она позволить ему идти по этому пути? Как могла она открыть ту запретную часть своей души, которую она много лет скрывала от всех? Что за сумасшествие заставило ее забыть о защите, словно никакое наказание на земле не могло ее настигнуть?

Долго, как во сне, думала она над тем, что произошло. Потом, прежде чем она сообразила выключить свет, на нее тяжело навалился сон, и тревожные сновидения вытеснили и мысли, и надежды.

X

Слава Богу, конец семестра, – не раз думала Лаура после того печально памятного ужина с Натаниелем Клиром. Единственное, чем она могла спастись от чувств, бушевавших в ней, была неотложная работа. Она ходила в университет, наскоро закусывала в кафетерии, с удвоенным старанием занималась в библиотеке, отчаянно готовясь к экзаменам. Она заучивала массу материала, сомневаясь, останется ли что-нибудь у нее в голове, так как память казалась ей сейчас безбрежным морем, в котором могут утонуть любые познания.

Кипятя на плитке у себя в комнате кофейник за кофейником, она зарывалась в европейскую историю, искусство и биологию, самую для нее трудную. Она знала, что будет много фактологических вопросов с датами, именами и с головоломной биологической терминологией. Она набрасывалась на факты, словно это было снадобье, делающее ее глухой ко всему остальному. Со временем наступило тупое равнодушие, отчего она почувствовала себя лучше. Внутри у нее было ощущение жара, но руки и ноги весь день были как лед. Мир очень отдалился от нее, так что с ним стало легче иметь дело.

Она заставляла себя ходить на лекции Клира перед экзаменами, но не могла сидеть на обычном месте, в десятом ряду слева. Она пересела на последние ряды, в тень, вместе со студентами, которые боялись, что их вызовут или заметят их частое отсутствие. Она открыла тетрадь, решив конспектировать его лекции, абстрагируясь и не думая о самом человеке. И тут она наткнулась на доклад, который он так высоко оценил.

Он выпал из тетради, и она ногой подтолкнула его к соседнему сиденью.

Она до смешного подробно конспектировала лекцию, искоса поглядывая на «Розовую Обнаженную» Матисса на экране, на изгиб бедра, яркие линии колена, на маленькую головку, которую художник уменьшил ради композиции, сделав ее еще эффектнее. Она конспектировала слово за словом, не глядя на человека на сцене. У нее появилось странное чувство, будто поток его слов проходит через ее авторучку, чтобы чернилами излиться на бумагу. Она изумлялась проникающей силе его интеллекта, в то же время остерегаясь смотреть на него, нервно расхаживающего по сцене.

В перерывах между записями она слышала за спиной шепот девушек, в котором сквозило восхищение фигурой профессора Клира. Их шепот со смешком выражал неприкрытое сексуальное любопытство к нему. Лаура узнала их. Это трио девушек она заметила раньше. Они всегда сидели сзади, чтобы не было слышно, как они шепчутся. Они были искусствоведки, старше курсом, которых она как-то случайно увидела в коридоре.

Этот курс они посещали только как поклонницы Клира, интересовавшиеся всеми его занятиями. Они находились под его обаянием, как почти все, и насколько возможно старались следовать за ним.

Хотя он не обращал на них особого внимания и иногда делал саркастические замечания насчет «женских способов добиваться степени МНС» или типа «студентка брачного возраста, которая заявляет профессору, что готова на все ради пятерки», это их не обескураживало, и они продолжали приходить и шептаться о его предполагаемых сексуальных достоинствах, почти не записывая его лекций. Самая хорошенькая из них была блондинка Сандра Рихтер, которую Лаура знала, так как они вместе занимались в «современной живописи 103», где Сандра постоянно тянула руку и донимала профессора Цукермана назойливыми и поверхностными вопросами.

Лаура перестала обращать внимание на девушек за ее спиной, но долетавший до нее шепот огорчал ее, так как и ее сейчас немало занимала тайна секса.

Получилось так, что ее слепая поглощенность занятиями дала желаемые результаты. Она знала все вопросы на экзамене по европейской истории и написала неплохую работу о влиянии Тройственного союза Бисмарка на европейское равновесие до Первой мировой войны. На биологии она не споткнулась на репродуктивной, пищеварительной, нервной системе беспозвоночных, фотосинтезе и опылении. Она ответила на все вопросы по современной живописи так, как, она знала, нужно было профессору Цукерману и направила всю энергию на подготовку к трудному экзамену у Натаниеля Клира.

В пятницу, когда все кончилось, она не спеша пришла из городка домой. Зимой темнело рано, и она подумала, что мир никогда не выглядел так по зимнему красиво, так успокаивающе. Она поднялась по высокой лестнице, не замечая ступенек, хотя в последние дни ела очень мало. Она не чувствовала усталости, не чувствовала ничего, кроме успокоительной отчужденности, и ничего не трогало ее.

Она сидела на краю кровати, слишком занятая своими мыслями, чтобы думать об ужине, когда раздался звонок. Лаура удивилась: звонили впервые с начала учебы. Она не слышала звука звонка с тех пор, как дядя Карел и кузина Вайна помогли ей перенести немногочисленные пожитки сюда, чтобы вернуться потом к жизни в Квинсе.

Она нажала клавишу коммуникатора: «Кто там?».

Голос был мужским, но ответили неразборчиво, ей пришлось повторить вопрос.

– Это Нат Клир, – дошло до нее наконец. – У меня кое-что есть для вас.

Лаура побледнела.

– Я… что? – спросила она глупо.

– Ваш доклад о Джорджоне, – ответил искаженный голос. – Кто-то нашел его в лекционном зале. Вы, должно быть, потеряли его.

У нее перехватило дыхание. До сих пор она не теряла докладов. Но звук его голоса разбудил воспоминания, которые она подавляла, и она вдруг вспомнила, что доклад действительно был потерян, выпал из тетради. Принять решение надо было за несколько секунд. Деловитый голос профессора был лишен теплоты и юмора.

Она в отчаянии оглядела свою каморку. Та выглядела убого с ее уродливой раковиной и плиткой, желтой штукатуркой, старой мебелью, грязным вентиляционным окошком.

Закрыв глаза, чувствуя что мысли ее путаются, она повернулась и нажала кнопку, чтобы открыть дверь внизу, затем в страхе отдернула руку. Она бросила взгляд в зеркало над раковиной. Вид у нее был ужасный, волосы взъерошены, щеки ввалились за время перенапряжения. Она схватила расческу и быстро стала причесываться. Подрумяниваться поздно: он будет здесь через несколько секунд. Она сняла пальто со стула и повесила на крючок у двери, убрала книги с кровати, бросила еще один взгляд на пустые стены и застыла, повернувшись лицом к двери, услышав быстрые и тяжелые шаги на лестнице. Может быть, он шагал через две ступеньки. Потом на площадке наступила тишина, затем быстрый стук в дверь заставил ее сорваться с места. Она стала возиться с задвижкой, которая на этот раз не хотела слушаться, и наконец открыла дверь.

Она невольно отступила на шаг. Перед ней стоял Натаниель Клир, и его темные волосы блестели в свете голой лампочки на площадке. Его грудь и плечи обтягивал кожаный пиджак. Хорошо сидящие темные брюки подчеркивали силу его ног. Он принес с улицы дыхание свежего воздуха, и она ощутила его на своих щеках.

Теперь она была в его власти.

– Вы потеряли, – он протянул ей доклад. – Кто-то вернул его в кабинет, и тетрадь отдали мне. Я боялся потерять его. Я не думаю, что вы хотели бы лишиться хорошей работы.

Она заметила, что у него в руке еще экзаменационная книжечка.

– Я также принес вашу работу за полугодие, я просмотрел ее сегодня утром. Конечно, «А». Вы славно поработали…

Посмотрев ей в глаза, он замолчал.

С минуту он стоял в дверях, потом вошел и закрыл за собой дверь.

Руки ее дрожали. Сама она не могла видеть выражения мольбы и покорности в собственных глазах.

После паузы, показавшейся ей долгой и мучительной, как никогда, она очутилась в его объятиях. Ей казалось, что нет ничего родней его рук. Она чувствовала себя так, словно они и не расставались, и не было этого глупого перерыва – работы, бессонницы и скучной зубрежки.

С облегчением почувствовала она, что больше не надо сдерживать бурю, бушевавшую в ней. Она сама обняла его за талию. Он целовал ее лоб, глаза, щеки.

– Я знаю, Лаура, – шептал он ей на ухо, – я знаю.

Она запрокинула голову и губы ее открылись. Его язык встретился с ее языком и стал медленно его ласкать. Теплая сила, напугавшая ее неделю назад, вернулась, заставив дрожать коленки, пробежала по всему телу. Сейчас это было ей еще приятнее, так как у нее не было сил сопротивляться. Сейчас надо было отдаться тому, что будет. Она вздохнула облегченно и благодарно.

– Милая Лаура, – шептал Натаниель Клир, очевидно, понимая и ее борьбу и радость капитуляции, – теперь все хорошо.

XI

Вот уже долгое время Лу Бенедикт пристально наблюдал за Лиз Деймерон с безопасного расстояния.

Ларри Уитлоу докладывал ему, что ее работу в его отделе можно охарактеризовать как просто феноменальную для новичка. Что касалось вопроса приобретения материалов и менеджмента, то Лиз обладала чисто инстинктивным и безукоризненно верным чутьем в планировании этого процесса и в денежной политике по его обеспечению.

Более того! Ей удалось познакомиться в подробных деталях, – Лу и Ларри ума не могли приложить, когда и где она этого нахваталась – с прошлым и настоящим статусом «Бенедикт Продактс», что позволяло ей вносить ценнейшие предложения относительно составления наиболее выгодной для развития и будущности компании производственной стратегии.

Она проводила многие неурочные часы в секторе исследований и развития производства, занималась на дому тщательным анализом послевоенной экономики во всей ее сложности, вела подробное досье на все последние достижения и разработки в сфере металлов и электроники.

Словом, она относилась к своей работе очень серьезно.

Никаким рабочим графикам не было под силу угнаться за ее реальным трудом. Все коллеги по отделу относились к ней с явной симпатией. Когда загруженность в работе была очень велика, она с охотой и с чувством ответственности снимала часть нагрузки с Ларри, чем избавляла его от дополнительной головной боли.

Короче, она была просто подарком судьбы.

Будучи главой фирмы, Лу проявлял личный интерес к вопросу материалов, поэтому его довольно частые визиты в отдел никого не удивляли. Когда он показывался в дверях, Лиз отрывалась от своей работы, чтобы поднять на него приветливый взгляд и помахать рукой в знак приветствия. По дороге в кабинет Ларри он порой перекидывался с ней парой слов.

– Ну, как тебе здесь работается? Не обижают? – шутливо спрашивал он.

– Что вы! Лучше и быть не могло, сэр.

Небрежная ироничность всегда давалась ему тяжело, ибо, завидев Лиз в очередной раз, он всегда останавливался и с восхищением раскрывал рот. На него производили неизгладимое впечатление ее наряды. Даже разговаривая с нею, он одновременно пожирал ее глазами и пытался задержать в памяти все детали ее костюма, чтобы потом, на досуге, повспоминать в свое удовольствие.

На ней были вроде бы простые юбки с оборками, которые, однако, смотрелись восхитительно на ее длинных, стройных ножках. Свитера плотно обтягивали ее великолепную грудь спереди и подчеркивали ее худые лопатки сзади, что придавало всей картине удивительную утонченность. Иногда на ней были довольно яркие и свободные платья, а в другое время строгие костюмы, в которых она смотрелась ничуть не менее блистательно. Консервативная одежда лишь подчеркивала, делала более заметной ее удивительную женственность.

Больше всего, однако, Лу нравилось, когда она одевалась во все черное: черная юбка и черный свитер. Когда он впервые увидел ее в этом наряде, то чуть не упал на месте. У него аж дух захватило! Потом, сидя в своем кабинете и вспоминая этот ее наряд, он безудержно фантазировал.

Она действительно была в этом костюме неотразимой. Ее огненно-рыжие длинные волосы струились по черному фону спины и плеч, создавая тем самым какую-то непередаваемую и сказочную гармонию оттенков. Казалось, будто эта красавица сошла в реальную жизнь серых и однообразных кабинетных стен из яркого мультфильма, богато раскрашенного «Текниколором». Она улыбалась ему, посверкивая своими зелеными глазами, которые казались чистыми изумрудами.

Вскоре Лу поймал себя на том, что он слишком часто стал пересекаться с ней в коридорах компании. Он спрашивал себя: «Неужели меня теперь тянет к ней уже подсознательно?»

Ему стало ясно, что мимолетные встречи с ней стали для него потребностью. Он уже не мог без них обойтись. В последнее время он уже намеренно урезывал свое рабочее время на полчаса, чтобы выйти в коридор и побродить по нему в надежде увидеть на противоположной его стороне Лиз. Она никогда не ходила одна. С ней всегда было две или три подруги из других отделов. Ее красота делала их похожими на беспородных жалких дворняжек, кружащихся возле древнегреческой богини. Когда она показывалась в коридоре, его всегда охватывало смятение, он начинал спотыкаться, замедлять шаг, смотреть в сторону.

Порой ее образ возникал в его снах, и он просыпался, обнаруживая себя лежащим дома в кровати рядом с Барбарой. Возникший образ Лиз уже не отпускал его в такие ночи и по утрам он вставал с покрасневшими глазами.

Лу украдкой взглядывал на очертания своей спящей жены и задумывался о прожитой ими семейной жизни. Она была долгой. Теперь Барбара уже не была той юной девчушкой, на которой он когда-то женился. Она заметно потяжелела. Ее тело потеряло свежесть и упругость юности. В последнее время он занимался с ней любовью еще реже, чем в прошлом году. А в прошлом году реже, чем в позапрошлом. Теперь, когда дети повзрослели, она стала больше времени уделять своим собственным делам: общалась с подружками, обедала с друзьями, проводила вечера в своем бридж-клубе. С некоторых пор он стал подозревать, что уже не представляет для нее сексуального интереса.

Хуже было то, что он понял: это ощущение у них взаимное. Лу Бенедикт никогда не считал себя страстным человеком, способным всецело отдаваться любви. С него хватало того содержания жизни, которое было: дети, их учеба, их каникулы, свои отпуска, а также бизнес.

Впрочем, в последнее время он стал замечать за собой, что в нем происходят серьезные изменения, глобальная переоценка ценностей и перестановка акцентов. Ему стало очень недоставать чего-то.

В какой-то момент он понял, что это «что-то» обосновалось за стеклянной дверью отдела материалов, приняв облик Лиз Деймерон, которая сидела за своим рабочим столом, всегда погруженная в дело. То она кому-то настойчиво прозванивала, то писала отчеты и составляла прогнозы, изредка поднимая от бумаг взгляд, чтобы улыбнуться коллегам. Она занималась делом и делала это удивительно непринужденно и красиво.

Лу, – это ж надо! – еще пытался сопротивляться влечению, охватившему его, надеялся сбросить его с себя, как ненужный груз. Все свободное время он думал о Лиз. Заметив это за собой, он не на шутку встревожился и стал работать больше, подолгу – до позднего вечера – оставался в своем кабинете. Впрочем, позже он признался самому себе в том, что бессовестно лицемерит, пытается обмануть свое внутреннее «я». Он как-то спросил себя: «А зачем ты сидишь тут до ночи? Уж не на то ли у тебя расчет, что Лиз тоже задержится? Ты ведь знаешь, как она отдается работе. Ты ждешь того, чтобы столкнуться с ней в безлюдном коридоре, поболтать, может, даже пригласить на коктейль, а?»

Проклиная себя за свою беспомощность и фантазии, он стал относиться к себе намного строже. Он попытался осознать и прочувствовать серьезную перемену, которая произошла в нем, мужчине среднего возраста. Он сделал все, чтобы отыскать первопричину возбуждения, волнений и соблазнов, которые вдруг навалились на него, не давая свободно вздохнуть. Он хотел осмыслить все спокойно, трезво и тем самым не дать ввергнуть себя в слепую страсть, которая грозила сломать сложившийся ритм жизни.

Впрочем, все эти попытки самоанализа ни к чему не привели. Лу не относился к категории интроспективных людей. Последние двадцать лет он жил не рассуждениями, а действиями, тяжелым трудом. И привык к этому. Он не был мыслителем, не умел созерцать жизнь отстраненно. Он привык претворять в жизнь свои скромные мечты трудом и обеспечением финансовой надежности. Он не умел по-настоящему анализировать мотивы своих поступков, силы, движущие им.

Таким образом он не смог подготовиться к встрече с Лиз Деймерон на жизненном перепутье, не смог защититься от ее влияния.

Наконец, он пригласил ее на обед.

Благо, у него был хороший повод. Вице-президент фирмы Берн Иннис внезапно слег в постель с гепатитом. Его место временно занял глава отдела материалов Ларри Уитлоу, а отдел остался без начальника.

Лиз уже знала работу отдела не хуже самого Ларри. Лу окончательно убедили в этом ее многочисленные докладные записки и предложения, которые она выдвигала. Несмотря на ее молодость и отсутствие опыта руководителя, Лиз как никто другой подходила для занятия, временно, конечно, должности начальника отдела. Это было всем очевидно. Лу доверял ей больше, чем остальным, хотя и отдавал себе отчет в том, что отчасти на оценке ее работы сказалось его личное отношение к ней.

Он пригласил ее в хорошо знакомый ему ресторанчик, чтобы там без помех сообщить свое решение. Заведение располагалось в двух шагах от фирмы, на бульваре Стоктон. Пока он возился со своим мартини, обдумывая, с чего начать разговор, она уже выпила целый стакан шерри. Наконец он заговорил.

Выслушав его предложение, она одарила его искренней, но деловой улыбкой.

«О, Господи! Даже в радости она не забывает о бизнесе!» – воскликнул про себя Лу.

– Чудесные новости! – сказала она. – Я так рада, что вы оказали мне такое доверие. Поверьте, поручая мне эту работу, вы можете смело на меня положиться. Я надеюсь, что способна и на большее. Мне нравится ощущение ответственности, а кроме того новая должность даст мне возможность ближе вникнуть в жизнь и проблемы компании.

– Все это, разумеется, лишь временно, – тут же поспешил сообщить Лу. – Мы рассчитываем на то, что Верн не задержится в больнице и скоро вернется к исполнению своих обязанностей. Но мы оценим твою работу высоко, Лиз, и сделаем необходимые пометки на будущее. В этом можешь не сомневаться.

– Благодарю вас за то, что вы предоставляете мне такой шанс, господин Бенедикт, – проговорила она.

– Лу!

Это слово вырвалось у него машинально, прежде, чем он смог осознать, что говорит.

Она взглянула на него и застенчиво улыбнулась.

– Лу, – тихо повторила она.

Подали обед, за которым у них произошла небольшая, но откровенная беседа. Лу чувствовал, что рассказывает о себе, как о главе компании и человеке, гораздо больше, чем намеревался, но остановиться не мог. В ее робкой улыбке и зеленых глазах, в которых отражалось участие и интерес, было что-то такое, что вызывало на разговор, не давало остановиться. Незаметно для самого себя он заказал еще мартини, что продлило их пребывание в ресторанчике.

Впрочем, ради общения с нею он готов был пожертвовать многим. Пусть она думает о нем, как о говорливом и чудаковатом боссе. Неважно.

Он вглядывался в ее глаза, думая увидеть в них насмешливые искорки, но их там не было. Наоборот, она поощряла его излияния вежливыми и тактичными вопросами. Во время всего разговора она, хоть и улыбалась, оставалась строгой и серьезной. Лу был благодарен ей за это. Ее строгость удержала его от полной откровенности. Их «тет-а-тет» прошел в рамках приличий.

Потом они вернулись на работу. Прощаясь в коридоре, она коротко пожала ему руку. Со времени их знакомства это уже был второй раз, когда он к ней прикасался. Но это рукопожатие показалось ему намного более интимным, чем первое.

Он смотрел ей вслед. Она пошла в отдел материалов, а через пятнадцать минут связалась с ним по телефону и сообщила о том, что уже переехала в кабинет Ларри.

В последнее время Лу все чаще и чаще упоминал имя Лиз в разговорах с Барбарой за ужином. К его удивлению, жена, похоже, совершенно не разделяла его радости по поводу трудолюбия этой девушки и «свежей струи», которую он влил в руководство своей компанией. Барбара видела ее на пикнике, который был устроен Лу в День Труда для своих подчиненных. Тогда она обратила на нее внимание, но с тех пор не сказала о ней ни слова.

Открыто Барбара не выражала своей неприязни к Лиз, однако, Лу не мог ошибиться в чувствах своей жены. Этот молчаливый конфликт угнетал его, и он попытался плюнуть на него, решив, что у Барбары все-таки что-то есть на уме, раз она не улыбается при упоминании имени Лиз и не выражает явного одобрения выбора Лу.

Отныне он стал чаще видеться с Лиз, чаще читать ее докладные записки, вести с ней телефонные переговоры.

Он, однако, совершенно не замечал того, что за домашним столом все чаще и чаще стал упоминать в присутствии жены имя своей новой толковой подчиненной. Это было очень нетактично, но Барбара только хмурилась, ничего не говоря мужу, а он упоминал Лиз как-то машинально, совершенно не замечая этого. Его удивляло только одно: в последнее время Барбара день ото дня становилась все более мрачной и все менее приветливой.

Все домашние разговоры вертелись теперь практически вокруг одной темы: Лиз предложила то-то, она сделала так-то, она договорилась с тем-то и о том-то…

Барбара казалась равнодушной ко всему этому, однако, ее равнодушие становилось все более каменным. Лу не понимал в чем дело. У него было две версии. Первая: жена невзлюбила его сотрудницу чисто инстинктивно, по какой-то своей внутренней, психологической причине. Своего рода невроз. Такое бывает. Вторая версия: она полагала, что ее муж излишне и без достаточных оснований восторгается Лиз. Но с другой стороны: откуда ей знать? Ведь она никогда не видела девушку в работе, а Лу видел и мог судить.

Неприязнь Барбары к Лиз развивалась в одностороннем порядке, так как девушка ко всем относилась ровно и с симпатией. К тому же она ничего не знала о Барбаре, никогда ее не видела. В разговорах с нею Лу никогда не упоминал о своей жене и вообще о своих домашних делах, не считая кратких, полушутливых сетований на проблемы с детьми, упоминаний об их успехах в школе и намеков на свою головную боль из-за их трудного взросления.

Какого же было его удивление, когда Лиз вдруг ни с того ни с сего пригласила его с Барбарой к себе домой на обед!

Он не мог отказаться. Все-таки с некоторых пор Лиз стала руководящим сотрудником его компании. Его отказ выглядел бы проявлением неуважения к ней.

Вечер прошел слегка натянуто.

Лиз встретила гостей теплой, застенчивой улыбкой, усадила их на диван и на минуту отлучилась в кухню. Она появилась оттуда с подносом, на котором был бокал с мартини, как раз в той пропорции, в какой Лу больше всего любил, – четыре к одному. Барбаре, которая не употребляла спиртного, Лиз предложила имбирный лимонад. Расставив на кофейном столике привлекательные закуски, она заняла их на некоторое время легким разговором, а чуть позже накрыла стол и предложила им отведать скромный, но чудесно приготовленный обед.

Лиз проявила просто чудеса гостеприимства и весь вечер вела себя очень мило. Поэтому Лу был неприятно поражен, когда увидел, что его жена осталась такой же холодной. На протяжении всего вечера Барбара не проронила ни единого слова, сидела на своем стуле, как каменное изваяние, а когда пришло время уходить, лишь сухо поблагодарила Лиз за угощение.

Когда они ехали на машине домой, Лу глянул искоса на Барбару и бросил:

– Неужели так трудно было быть более приветливой?

Лицо жены оставалось таким же каменным, как и все последние несколько часов. Глаза были печальны и задумчивы.

Через минуту он опять отвлекся от дороги и сказал:

Бедняжка. Она так хотела нам понравиться, черт тебя возьми! Она выглядела такой растерянной, когда мы уходили. Тебе ни капельки не стыдно?

– Ладно, хватит, – устало проговорила Барбара, не желая ссориться. – Просто я сегодня неважно себя чувствую. Наверно, ты прав и она действительно хорошая девушка.

Но ее взгляд говорил о другом.

В продолжение следующих четырех недель Лиз просто блестяще справлялась с руководством отдела материалов. Она уверенно вела этот корабль вперед, умудрившись при этом сохранить ровные, дружеские отношения со всеми своими коллегами, которые теперь стали ее подчиненными. Ее доклады и выступления на совещаниях у Лу были более насыщенными конкретикой и более точными, чем доклады Ларри. Все сведения Лиз сводила в таблицы, вычисляла в процентах и сравнивала с результатами прошлого года, позапрошлого и даже пятилетней давности! Чувствовалось, что она отлично понимает роль и функции отдела материалов в работе всей компании. Ее интеллектуальный уровень и деловая хватка были даже выше, чем у самого Лу.

– Она просто находка, – говорил ему Ларри в беседах с глазу на глаз. – Я рад, что болезнь Верна выдвинула ее на эту должность.

Ларри говорил все это бодрым голосом, но чувствовалось, что на душе у него не совсем спокойно. Ведь эта девушка, которая состоит в штате сотрудников «Бенедикт Продактс» без году неделя, уже успела превзойти его на том посту, на который он должен был вернуться после выздоровления Верна.

Лу понимал своего старого друга, поэтому говорил:

– Я успокоюсь только тогда, когда ты вновь возьмешь бразды управления материалами в свои руки, Ларри. Но все же мне очень приятно ее трудолюбие.

Болезнь Верна, которая, казалось бы, должна была негативно отразиться на общем ходе дел в компании, наоборот, похоже, послужила к ее выгоде, как это и не было парадоксально. Лу не уставал поздравлять себя с удачной кадровой политикой и с тем, что у него в компании есть толковые люди, которые не дадут снизить показатели в трудные времена.

Он был наедине с собой достаточно честным, чтобы поблагодарить свою счастливую звезду за главную находку Лиз Деймерон. Она была само рвение, сама удачливость, сама эффективность. Он понимал, что если бы Провидение не подсказало ему назначить ее на эту временную руководящую должность, у него было бы к этому времени гораздо больше проблем и поводов для волнений.

Однако по мере того как их совместная работа продвигалась вперед, он стал осознавать, что восхищается ее деловыми качествами ничуть не больше, чем ее красотой и молодостью.

Все это слилось в его понимании в один цельный образ: очаровательная и одаренная девушка с неукротимой энергией и уверенностью в себе.

Он уже не мог закрывать глаза на то, что ночи, которые он проводил в супружеской постели рядом с Барбарой, на самом деле уже полностью принадлежали Лиз. Она овладела всеми его мыслями. И хотя мрачные взгляды Барбары служили ему предупредительными маячками и заставляли меньше говорить о Лиз за столом, «забывать» о ней в рассказах об очередном дне, проведенном в компании, мысли о ней, потаенные переживания неудержимо росли в нем, увеличивались в какой-то совершенно немыслимой прогрессии.

Он вспомнил Барбару сидящей за небольшим обеденным столом в квартире Лиз. Они сидели близко друг к другу и являли собой олицетворение Юности и Старости. Лиз сверкала свежестью и красотой, а Барбара выглядела болезненно, лицо ее было желтоватого оттенка, несмотря на макияж. Она выглядела старомодно, хотя на ней было дорогое платье.

Это воспоминание жгло Лу, потому что это было нечто большее, чем просто воспоминание. Ему казалось, что это поворотный пункт, своего рода знак на дороге его жизни. Знак между вчера и завтра. Между прошедшим, которое было хорошо знакомо и давно уже приелось, и будущим, которое казалось запретным и от того еще более привлекательным.

Он ступил на дорогу, с которой он не мог свернуть. Само течение жизни подталкивало его вперед. Направление уже было выбрано, оставалось только сделать первый шаг.

Постепенно, день за днем, по мере того, как мечты о Лиз вытеснили в нем все остальное, ему стало приходить в голову пугающее осознание того, что первый шаг им уже сделан, что он поскользнулся, упал и теперь его несет вперед и не за что зацепиться…

Известия, доходившие до Лу, о состоянии здоровья Верна Инниса, были все более печальными. Проведенное обследование его организма отмело всякую возможность инфекционного гепатита. Однако старый друг Лу день ото дня все слабел и слабел. Когда Лу навестил его в больнице, он поразился: Верн выглядел совершенно изможденным и неспособным к дальнейшему сопротивлению недугу.

Однажды поздно вечером, находясь в своем кабинете, Лу позвонил Лиз Деймерон домой.

– Хотел узнать, можно ли заскочить к тебе на пару минут, – как мог небрежнее проговорил он. – У меня тут есть одно дело, о котором я хотел бы с тобой переговорить.

На том конце провода возникла недолгая пауза. В ту же секунду его прошиб холодный пот. Он испытал совсем мальчишеский страх перед тем, что ему откажут.

– Конечно, – ровным голосом сказала она. – Приезжай. Когда он появился в дверях, то увидел, что на ней тот самый черный наряд, который он любил больше всего. В мягком, интимном свете настольной лампы она была похожа на сказочное видение. Она принесла ему мартини, усадила на диван, села рядом и, дружелюбно глядя на него, стала ждать.

– Я волнуюсь за Верна, – проговорил он. – У меня такое чувство, что в ближайшее время он не сможет вновь присоединиться к нам и нашей работе. Врачи ничем меня не обнадежили. Похоже, он всерьез занемог.

– Мне так жаль, – печально проговорила она. – Я надеялась, что ты едешь сюда с хорошими новостями…

Лу сделал большой глоток из своего бокала.

– А это обстоятельство ставит меня в довольно затруднительное положение, – продолжил он. – Если Верну придется уйти на пенсию, то его место, разумеется, займет Ларри. С этим все в порядке. Но тогда я остаюсь без постоянного руководителя отдела материалов. Конечно, я мог бы пролистать списки всех наших сотрудников в поисках толкового человека, – я уверен, что у нас в компании таких немало, – но не думаю, что мне захочется утруждать себя этой работой.

Наступила пауза.

Лу глубоко вздохнул, чтобы успокоиться.

– Так вот, я и хотел спросить тебя, Лиз, – продолжил он затем, – как бы ты посмотрела на то, чтобы занять место Ларри в отделе уже не временно, а постоянно?

Она удивленно приподняла брови.

– Я уверена, что до такой крайности дело не дойдет, – сказала она. – Верн сумеет справиться со своей болезнью, разве не так?

– Пойми, – настойчиво проговорил Лу. – Нам надо быть готовыми к любому повороту событий. Так что? Как ты думаешь: справишься?

Она задумалась.

Было немного странно видеть морщины раздумий на этом красивом лице, которое предназначено было, казалось, исключительно для улыбок и счастья.

И снова Лу заметил какой-то мимолетный отблеск меланхолии, печали, даже скорби в глубине ее глаз. Это полностью снимало подозрение в поверхностности ее красоты, и делало ее еще более привлекательной и притягательной для Лу.

Наконец, морщины на лбу разгладились, лицо ее просветлело.

– Я счастлива, что ты оказываешь мне такое высокое доверие, – сказала она. – Если это будет необходимо, то я, конечно, сделаю все от меня зависящее, чтобы справиться с возложенной на меня большой ответственностью. Не волнуйся, я не подведу тебя.

– Вот и хорошо, – со вздохом облегчения проговорил Лу. – Это снимает большой груз с моей души. Знаешь, Лиз, мы все придерживаемся одного мнения относительно тебя: то что ты делаешь – просто удивительно! Теперь, зная, что могу положиться на тебя, я буду гораздо спокойнее.

Она улыбнулась.

Он помедлил, прежде чем встать и уйти.

– И еще… – проговорил он, не глядя на нее. – Прошу тебя не обижаться на мое любопытство, которое может показаться бестактным. Надеюсь, что не сильно вторгнусь в твою личную жизнь своим вопросом… У меня такое впечатление, Лиз, что ты человек, созданный для карьеры. Но если у тебя есть какие-то планы… Замужество там, дети или что-нибудь в этом роде… Это может помешать тебе принять на себя дополнительную ответственность. Пойми, работа в должности руководителя отдела будет отнимать у тебя много времени. Тебе придется полностью отдаваться делам. Я не хочу, чтобы из-за этого у тебя рушилось что-то личное… Словом, нельзя с равной эффективностью работать по двум направлениям.

– Насчет этого не волнуйся, – рассмеялась она. – У меня нет планов, которые не были бы связаны с «Бенедикт Продактс».

Последние ее слова эхом прокатились по комнате, и она погрузилась в тишину. Лу посмотрел на картины с пейзажами, висевшие на стенах. Скромность квартиры, казалось, только подчеркивала очарование этой девушки.

Заверения Лиз успокоили его нервы. Он чувствовал, что ему надо уходить, но страшно не хотелось прерывать установившийся миг доверия и интимности.

– Хорошо, – вздохнул наконец он. – Пожалуй, я уже пойду.

Она поднялась и вместе с ним вышла в прихожую. Подойдя к шкафу, она достала из него плащ Лу.

– Спасибо, что согласилась принять меня по такому пустяковому поводу, – сказал он.

– Что ты, – улыбнулась она, распахнув его плащ и подходя к нему. – Заезжай в любое время.

Она изящно взялась за воротник плаща и подала его так, чтобы он мог вдеть руки в рукава, стоя к ней спиной. Он почти физически чувствовал, как отдаются в его сердце прикосновения ее нежных пальцев к ткани его плаща. Он чувствовал ее аромат, ощущал тепло ее рук сквозь тонкую материю своего дождевика.

Надев его, он повернулся к ней лицом и почувствовал слабость в коленях. Он подумал, что увидел тень ласковой улыбки на ее устах, которая тут же исчезла. Затем она вдруг стала очень серьезной.

– Лиз…

Это слово как-то само сорвалось с его языка. В ту секунду, когда она прикоснулась своими руками к нему, надевая плащ, что-то необъяснимое и сильное овладело всем его существом. Он тщетно попытался приглушить в себе это новое, пугающее чувство. Ничего из этого не вышло. Беспокойство о здоровье Верна, о компании, личные невзгоды и неурядицы последних двух-трех месяцев, усталость, выпитый мартини – все это разом навалилось на него и лишило внутренней защиты. Ему казалось, что девушка приглашает его склонить голову на свое хрупкое, нежное плечо и забыть все свои проблемы…

– Мне… – повторял он жалким голосом. – Прости.

– Ну что ты, не извиняйся, – мило проговорила она и положила свой пальчик поперек его губ. – В любое время. Правда, в любое время. Мне всегда приятно видеть тебя у себя.

Улыбка, мягкая и успокаивающая, вернулась на ее лицо. Его потянуло к ней с силой, превосходящей все возможности и способности человека сдерживать себя.

Она с интересом наблюдала за его терзаниями. Она была неподвижна, но ему казалось, что она простирает к нему руки и идет навстречу.

Внезапно его рука протянулась вперед – он никак не ожидал от себя такого – и коснулась рукава ее черного мягкого свитера. Почувствовав тепло ее тела под ворсистой тканью, он отдернул руку, словно ожегся.

Она действительно притягивала его к себе, как магнит. С непреодолимой зовущей силой.

Он уже хотел развернуться и уйти, но ноги не слушались его. Вместо этого в последнюю секунду он вновь коснулся ее плеча своей рукой. В эти мгновения Лу чувствовал себя ее рабом. Интимная тишина окружала их. На него по-доброму, ласково смотрели ее зеленые глаза. Все его тело рвалось к ней с дикой силой, которой ничто не могло противостоять. Он посмотрел на себя, как бы со стороны и ужаснулся: ему показалось, что он оторвался ногами от пола и по воздуху медленно движется навстречу ей, как пылинка. Его губы приблизились к ее губам сначала на дюйм, потом еще на три дюйма… Это было самое медленное и самое мучительное испытание в его жизни.

Затем – судьба сжалилась над ним – ожидание окончилось. Она была в его объятиях, его губы бродили по ее губам, его пальцы ласкали ее шею.

Он почувствовал прикосновение к своему телу ее крепких грудей и бедер. Ее поцелуй был самой робостью. Теплые, мягкие губы едва коснулись его. Впрочем, это длилось недолго. Возможно, дикое напряжение всего его тела послало ей какой-то сигнал, преодолело последний барьер, сдержанность или что-то в этом роде, но он почувствовал, как рот ее раскрылся и между его губ проник юркий кошачий язычок, который встретился с его языком и стал ласкать его с потрясающей, просто волшебной утонченностью.

Он обнял ее крепче и впервые почувствовал хрупкость ее нежного тела под своими пальцами. Господи, как она хрупка! И как естественна в его объятиях…

Вкус ее поцелуя присоединился к прочим ощущениям, захлестнувшим его. Он никогда в жизни не испытывал ничего более прекрасного и удивительного, чем этот поцелуй. Но не успел он насладиться им вдоволь, как внутри него родилась жажда уже иного рода. Ее трепетавшее под его руками тело, казалось, призывало его, что так соответствовало его собственным желаниям. Она была на удивление податлива, и это сводило его с ума. Ему показалось, что его затопило неистовое женское желание, которое внешне выражалось лишь в том, что она не вырывалась из его рук.

Это была настоящая женщина. Волшебница и красавица, готовая вкусить любовь.

Его собственное желание выразилось в том, что член стал страшно давить на ткань брюк, стремясь к соприкосновению с ее влагалищем. Он напрягся и весь пульсировал, вырываясь на свободу. Лу приходилось не прижиматься к ней, чтобы не поставить себя в неловкое положение. Впрочем, о какой неловкости тут можно было говорить?!..

«Она хочет меня! – ликовал его внутренний голос. – О, Боже, она хочет меня!»

В темноте прихожей они слились в один бесформенный силуэт. Он не мог сдвинуться с места и не мог отпустить ее, изнывая от захлестнувшей его страсти, он тщетно пытался взять себя в руки, найти выход из положения.

Потом тело вновь стало жить само по себе, независимо от приказов и распоряжений его мозга. Руки соскользнули с ее нежных плеч и опустились на два полных полушария, которыми Лу уже так долго тайно восторгался. Раскрытые ладони охватили груди Лиз и стали ласкать их. Напрягшийся член, готов был взорваться от прилившей к нему крови. Непроизвольный стон застыл у Лу в груди.

Она остановила это безумие.

– Нет, – прошептала Лиз еле слышно, отклоняя голову и уперев руки ему в грудь. – Лу, нет.

Она редко называла его по имени, но когда называла, то это было для него такой музыкой, что он готов был тут же плюхнуться на колени и умереть за нее. Поэтому это короткое слово в сочетании с произнесением его имени в ее волшебных устах выглядело самым категоричным приказом, который только мог получить Лу. Он был очарован ее робостью, хотя понимал, что в данном случае она уместнее любой другой реакции. Он отпустил ее.

– Боже, прошу прощения, Лиз! – вспыхнув, пробормотал он. – Не знаю, что на меня вдруг нашло. Прошу тебя, не подумай, ради Бога…

Но она вновь улыбнулась успокаивающей улыбкой, которая заставила его замолчать.

– Не извиняйся, – спокойно проговорила она, открыто глядя на него.

Затем с нежностью, которая подрезала последний канат, который еще удерживал его на земле, она обвила руками его шею и быстро поцеловала в губы. Пока она это делала, он вновь почувствовал пьянящее прикосновение к своему телу ее груди, бедер, даже ложбинки, располагавшейся под пупком. Он ощутил, как ее пальцы ласкают его шею. Он едва не потерял сознание от счастья.

– Только веди себя, как воспитанный мальчик, – проговорила она с улыбкой и еще раз чмокнула его.

Он отошел на шаг назад, очарованный ее красотой, понимая всю Неловкость положения, в котором оказался, и пытаясь взять себя в руки. Он хотел что-то сказать, но слова не шли на язык.

– Тебе надо идти, – мягко произнесла она. – Твоя жена уже, наверно, с ума сходит.

– Лиз, я… Мне… Прости, если… – забормотал он неуверенным и жалким голосом.

Она покачала головой, давая еще раз понять, что ей нечего прощать ему, и толкнула плечом дверь.

Он вышел. Дверь стала закрываться. В проеме оставалось ее красивое лицо, освещенное блеском зеленых глаз, которые делали ее похожей на фею из детских сказок Лу. Он расслышал, но почти не осознал смысл последних ее слов, так как находился почти в парализованном состоянии.

– Все нормально, – сказала она на прощанье. – Приезжай в любое время. В любое время.

XII

Все последнее время Лаура жила словно в удивительном сне.

Это был странный сон. С одной стороны он был наполнен интеллектуальным напряжением, постоянным стремлением к новым знаниям, а с другой – он был полностью проникнут жгучим чувственным опытом, таким сильным и всепоглощающим, о котором Лаура еще недавно и не догадывалась.

Она вела двойную жизнь.

С. одной стороны, она прилежно посещала занятия, делала подробные записи лекций, проводила кучу времени в учебной библиотеке. Она шла в своем познании на пару шагов впереди профессоров, которые больше всего на свете любили ставить на опросах и экзаменах маленькие, но гадкие ловушки, чтобы поставить студенту, настроившемуся на оценку «А», оценку «В», а оценку «В» переправить другому на «С» и так далее. Этим преподаватели преследовали одну главную цель: сделать все, чтобы первокурсники не расслаблялись после поступления в высшую школу, чтобы им жизнь не казалась медом.

Лаура дотошно изучала характеры и психологию своих преподавателей, искала в них слабости, которые можно было бы при случае использовать. Она вытягивала для себя «А» различными способами. Иногда для этого приходилось цитировать публикацию профессора в каком-нибудь журнале, в другом случае – дополнительно проштудировав ту или иную брошюру, высказать, как бы ненароком, свои симпатии к тому критическому направлению, к которому принадлежал преподаватель.

Все эти вещи Лаура совершала с поразительным хладнокровием и железной решительностью.

Однако, в то время, как одна половина ее натуры была занята исключительно достижением четко поставленной цели – заполучить в качестве среднего балла за первый семестр в колледже твердую «А», другая половина жила совершенно иной жизнью, которую не волновали такие частности и малозначительные вещи, как учеба. Эта вторая половина была полностью сосредоточена на принципиально ином.

Когда у нее звонил телефон и в трубке раздавался густой голос Ната, звучало его спокойное приглашение, вторая половина Лауры вырывалась наружу. С девушкой буквально на глазах совершалось удивительное и непостижимое изменение, и она превращалась в существо, которому на роду написано жить исключительно для наслаждения и удовольствий, которые каждый раз обещались ей с противоположного конца провода.

Лаура вскакивала из-за своего письменного стола. Уроки она заканчивала делать рано и вся сосредотачивалась на ожидании заветного звонка, который раздавался у нее в комнате несколько раз в неделю. Так вот, она вскакивала из-за своего стола, выбегала на продуваемую всеми ветрами улицу и мчалась по направлению к дому Ната, где вбегала в лифт и поднималась по бесконечной шахте до той лестничной площадки, на которой, открыв двери в свою квартиру, ее ждал он.

Закрыв дверь, в этот раз, как и всегда, он повернулся к Лауре, обнял ее и, прижимая к себе, поцеловал в щеку. После этого со странной официальностью он усадил ее в гостиной на диван и стал расспрашивать о том, как прошел день, что было па занятиях, как она справилась с уроками и зачетами. Ее ответы были короткими и односложными, как у ребенка, потому что ее интерес к учебе уже был полностью поглощен неистовым желанием принадлежать ему.

Наконец он рассмеялся, видя ее нетерпение, и снова обнял ее. Теперь их поцелуи были настоящими и настолько интимными, что она буквально физически чувствовала, как он вливает в нее свое мужское желание, одновременно все крепче и крепче прижимая ее к себе своими длинными и сильными руками.

В эти первые мгновения страсть делала их безумными. Не проходило и трех минут, как они уже были в спальне, раздетые. Их губы, языки и руки находили друг у друга настолько чувствительные места, что реальный мир переставал существовать, и оставалось только одно – дикая, ненасытная жажда любви.

В эти минуты свершался первый их акт. Он был короток, сумбурен и скомкан, но зато позволял им утолить первую волну желания.

Только после первого бурного излияния чувств они могли перевести дух, чуть успокоиться, лечь обнявшись на скомканных простынях широкой кровати и предаться уже медленному, но более глубокому познанию друг друга. Ласками, шепотом, объятиями…

Лаура расслаблялась на время в крепких руках своего возлюбленного. Наступали сумерки и она почти не могла различить его лица. В это время года темнело рано. Но она чувствовала его тело, которое было твердыней, крепостью, охранявшей ее от шума и суетности внешнего мира. Она наслаждалась тем, что могла расслабиться в этой интимной темноте и поддаться очарованию его великолепного тела и духа. Темнота казалась ей целительным бальзамом, потому что она не хотела ничего видеть, его достаточно было ощущать.

Медленные прикосновения рук, губ, языков зажигали в их телах новый огонь. Вскоре Лаура была снова готова к любви. На этот раз их акт продолжался гораздо дольше. Он был более размеренным и последовательным. Страсть разливалась не по поверхности, а уходила внутрь, что помогало испытывать самые утонченные и сильные ощущения. Он искал на ее теле новые чувствительные места, которые пробуждались к жизни вместе с прикосновением к ним его губ и языка. И вот уже ее тело вновь изнывало от желания, мысли перемешивались, лицо горело.

Когда он больше не мог сдерживаться, он покрывал ее тело своим телом и входил в нее с такой силой, от которой у нее захватывало дух. Она чувствовала, что прогибается всем телом, напрягает все мышцы, лишь бы только он вошел, проник в нее глубже. Когда наступал кульминационный момент и его страсть изливалась в нее ураганом, она почти теряла сознание. В эти минуты приходило счастье. Она знала, что отдается ему вся без остатка, что принадлежит ему полностью. Это радовало ее, наполняло гордостью за себя.

А потом она еще долго прислушивалась к пульсациям своей матки, орошенной семенем. Ей казалось, что эта живительная мужская влага рождает ее заново, разрушая ее прошлое, старое «я», уже не нужное ни ей, ни ему, и наполняя ее новым содержанием, новыми мыслями, новым голодом, жаждой новой страсти и нового экстаза… Того экстаза, который не снился ей в самых греховных снах.

Они слушали звуки вечернего города, который жил своей жизнью за окном спальни. Вот раздалась сирена полицейской машины, случайный автомобильный гудок, громыхание грузовика по асфальту, смех влюбленной парочки, проходящей под их окнами. Лаура чувствовала, что город дышит и шумит внутри нее, вдыхает в нее новые силы, и вот уже ее нервы вновь трепещут от ласковых прикосновений рук любовника.

Странно, но невеселые – навеянные прошедшим дождем – мысли посещали ее и здесь. Впрочем, с них полностью слетел печальный налет сосущей под ложечкой меланхолии. Они стали казаться лирическими и грустно-задушевными. От них на сердце становилось радостно. Ибо она воспринимала их уже новой натурой, своим новым естеством, которого не было еще час назад. Как хорошо! Эти мысли радовались вместе с ней той скрытой перемене, которая произошла в ней, несмотря на скучное однообразие внешней жизни, на серую повседневность. Возможно, эта перемена опасна, но она загадочна, и потому прекрасна.

Она повернула голову и взглянула на силуэт Натаниеля Клира, который лежал в постели рядом с ней. Она еще раз вспомнила о том, что он остается во многом загадкой для нее. Что-то не хотело раскрываться ей даже в минуты их страстного сближения. Что-то постоянно как бы отходило в сторону, а потом вновь соединялось с ним, когда она уже не могла узнать, что это такое. Он редко рассказывал о своей жизни, о семье же вообще ни разу не упоминал. О том, что у Ната в Орегоне живет брат, Лаура случайно узнала от одного студента-выпускника на факультете искусств. Нат никогда не говорил с ней и об искусстве. Он всегда повторял в таких случаях расхожую фразу: «Не хочу тащить дела через порог дома. Работа – это работа, а дом – это дом».

В то же время она ничего не могла утаить от него. Он умел молча смотреть на нее, и ее в такие секунды охватывало чувство, что он видит ее насквозь. Когда они разговаривали, ей можно было молчать, он словно читал ее мысли. А свое, личное, отодвигал еще дальше в тень, отговариваясь с легким юмором тем, что ей это будет неинтересно.

Порой в его глазах возникал странный, незнакомый блеск. Она догадывалась, что это отражение тех забот, о которых он никогда не распространялся в ее присутствии. Лаура подозревала, что тем самым он пытается оградить и защитить ее от сложностей жизни. Чтобы не волновать лишний раз, не омрачать ее счастье прозой реальной действительности. Она считала, что он поступает неправильно. Лаура любила Ната и хотела делить с ним не только удовольствия, но и боль.

Тем не менее она не приставала к нему с расспросами, а великодушно признавала за ним право иметь свою личную жизнь. И делала она это не только потому, что восторгалась им без меры, но и потому, что считала это позицией настоящей взрослой женщины – не вмешиваться в потаенные думы своего возлюбленного, не ограничивать его внутреннюю свободу. Тем более, что эта разграничительная черта между ними, на которую она соглашалась хладнокровно и «по-взрослому», только добавляла таинственности и романтичности их отношениям.

Порой, когда было безопасно, Лаура оставалась у него на ночь. Утром они вновь занимались любовью. Их ласки за считанные мгновения выводили обоих из состояния сонливости и пробуждали страстные желания.

После он любил усаживать ее на кровати голой – ее тело освещалось мягким утренним светом из окна – и рассказывать ей о том, как бы он ее рисовал, если бы все еще продолжал практиковаться в этом. Он говорил о картинах Мане и о его знаменитой модели Викторине, он напоминал о Пикассо и его Доре. Потом объяснял восторженной Лауре каким образом ее собственная телесная красота вдохновляла бы на написание великих полотен.

Они часто любовались картиной юной девушки, которая висела тут же, в спальне. Он вставал за спиной у Лауры, клал свои руки ей на бедра и прижимался к ней своим членом. Его размеренные, томные ласки приводили ее в трепет, и она, разглядывала картину, держала полузакрыв глаза от наслаждения.

Ей все время казалось, что изображенная на полотне девушка день ото дня все больше и больше становится похожей на нее. А, может, это она сама все больше и больше напоминает портрет, изменяясь под влиянием встреч с Натом?.. Лаура не знала, что тут более верно. Ей казалось, что она живет во сне, в таком, какие были у Дориана Грея, где цветовая гамма картины сообщается с самыми потаенными уголками ее души, самой ее сущности.

– Каждый раз она мне кажется разной, – проговорила Лаура глядя на холст.

– Все больше напоминает тебе себя? – с улыбкой спросил он, как всегда прочитав ее мысли.

Она кивнула.

– Возможно, ты изменила ее, – ответил он задумчиво. – Да я точно знаю, что так и произошло. Мне она кажется также совсем не такой, какой была раньше. Это благодаря тебе. Нам еще очень мало известно о возможности соприкосновения и взаимовлияния одушевленного и неодушевленного миров, но я думаю, что это как раз один из подобных случаев. На свете нет ничего неизменного, постоянного. Все меняется. Надо только суметь оказать нужное влияние в нужном направлении.

Лаура прислушивалась к его словам, которые, как и все в его устах, казались ей волшебными, и блаженно улыбалась.

В последнее время, посещая его занятия и прислушиваясь к его речи, она испытывала совсем другие чувства, чем раньше. Она была уверена в том, что понимает его лучше, чем кто бы то ни было другой. Ей казалось, что она лучше всех знает этого человека. Ей казалось, что только она способна правильно записать его мысли, которые он облекал в словесную оболочку и доводил до сведения присутствующих своим бархатным голосом. Она считала, что может обнять умом весь его курс полностью, как она обнимала своими руками все его тело. Под его влиянием, как она чувствовала, ее интеллектуальный уровень поднимается на такие высоты, о которых она и мечтать не смела в тот день, когда впервые переступила порог этого лекционного зала.

В то же время ее одолевали и другие сказочные мысли и переживания. Она устремляла свой пристальный взгляд через ряды парт, поверх голов своих однокурсников, на сцену, где взад-вперед расхаживал на своих сильных, пружинящих ногах Натаниель Клир, она любовалась энергичными жестами его рук, затаив дыхание, наблюдала за тем, как дышит его грудь под свитером… и не могла втайне не преисполниться душевного трепета и гордости за то, что только она одна знала точно в этом зале, как именно выглядит это тело без всякой одежды. И эти сильные руки, которыми он столь оживленно жестикулировал на сцене, уже давно помнили наизусть все самые сокровенные места ее собственного тела. Как и его губы, с которых сейчас слетали слова, казавшиеся Лауре неземной музыкой и заставлявшие весь зал замереть в благоговении на все время занятия.

Ее отделяло от сцены, на которой он стоял, семьдесят футов пространства, ряды стульев, студенты-однокурсники. Господи, какой смешной и иллюзорной казалась ей эта преграда! Даже сидя на последней парте, в противоположном конце зала, она все равно считала, что находится в его объятиях, соблазняется его мягким голосом и плывет в волнах наслаждения только от сознания своей принадлежности ему… Влияние, которое он оказывал на нее, было настолько сильным и всеохватывающим, что она порой спрашивала себя: а не заметна ли окружающим перемена, произошедшая с ней в результате общения с Натом?

Однажды, она почти убедилась в том, что эта перемена не просто заметна, а прямо-таки кричит о себе. И окружающие уже давно обсуждают ее.

Она сидела, как и обычно, в самом дальнем конце от сцены лекционного зала. Лаура любила уходить на самый последний ряд, подчеркивая тем самым, что ее ничто не может разделить с любимым и что физическое расстояние между ними – всего лишь жалкая химера. Снисходительно оглядывая ряды студентов, она вдруг обратила внимание на небольшую группу почитательниц обаяния профессора Клира с хорошенькой Сандрой Рихтер во главе.

Девушки несколько раз украдкой оборачивались на Лауру, и та, заметив это, совершенно справедливо решила, что разговор между болтушками вертится именно вокруг ее персоны.

Поначалу эта мысль была ей очень неприятна. Лаура была смущена и чувствовала себя в чем-то виноватой. Как будто упрекала себя за то, что выдала себя чем-то, где-то допустила промашку. Но потом она успокоилась и даже почувствовала что-то вроде гордости за себя, ибо знала, с какой неуемной жаждой каждая из этих девчонок мечтает о близости с Клиром. Однако, об этом они могут только фантазировать, в то время как для нее эта близость является достигнутой целью, реальной действительностью, содержанием жизни.

Эти их шепотки, распространявшиеся по лекционному залу, создавали нежелательную рекламу ее отношениям с человеком, чья удаленная фигура энергично передвигалась по сцене. Впрочем, в глубине души у Лауры было страстное желание кричать о своем счастье с крыши каждого дома. Так что она только снисходительно улыбалась, очередной раз встречаясь взглядом с взглядами своих горе-соперниц.

В последнее время Лаура утратила скромность, которая в другое время решительно удержала бы ее от столь явного выражения своих чувств. Безумная любовь сделала ее бесстыдной.

«Какое мне дело до того, что они обо мне думают? Какое мне дело до того, что они там что-то знают или что-то подозревают?»

Жизнь ее напоминала теперь американские горки, а на них, как известно, нет остановок, во время которых можно было бы дать себе труд осмыслить реакцию окружающих на свои поступки.

В канун Дня Всех Святых она удивила Ната тем, что появилась в его дверях в маске ведьмы. Повинуясь какому-то необъяснимому импульсу, она купила ее уже по дороге к нему.

– Боже мой, девочка! – произнес он в притворном ужасе, отступая на шаг назад. – Кто ты? Скажи, ради всего святого!

Она стала угрожающе приближаться к нему.

– Я ведьма! – страшным, приглушенным маской голосом проговорила Лаура. – И я заколдую тебя, если ты не дашь мне то, что я хочу!

– Ты, правда, заколдуешь меня? – пролепетал Нат дрожащим голосом. – Значит, я стану полностью безвольным существом и ты сможешь управлять мной по своему усмотрению? Я буду весь в твоей власти?

– Да, – улыбнулась она под маской и сделала еще один шаг ему навстречу. – Ты будешь мой навечно!

Он оглядел ее с ног до головы. Она была такой маленькой, что вполне сошла бы за ребенка. Впрочем, под ее одеждой проглядывали отнюдь не детские формы. Она даже не подозревала о том, что действительно способна была околдовать его!..

– Надеюсь, ты не будешь против, если я порадую тебя чем-нибудь? – улыбнулся он.

Она живо кивнула.

– В таком случае посмотрим, что у меня сегодня есть вкусненького, – проговорил он весело.

Она отрицательно покачала головой.

– О! – он удивленно приподнял брови. – Значит, ты хочешь, чтобы я тебя порадовал чем-нибудь другим?

Не выдержав, она бросилась ему на шею. Он медленно снял с нее маску и увидел под ней ее розовые губы в форме сердечка, нежные, словно кожура персика, щеки, на которых был румянец от свежего вечернего ветерка на улице, и вьющиеся темные волосы.

Он крепко обнял ее, и, наклонившись к ней, припал своими губами к ее губам, ощущая их пьянящий вкус. Он почувствовал, как она сразу же прижалась к нему всем своим прекрасным телом. Мир изменился для нее. Она ступила ногой в мир фантазий, в рай, который неведом взрослым и непонятен детям, врата которого открылись перед ней с его поцелуем.

Они закрыли дверь квартиры и Лаура потянула своего возлюбленного в спальню, скинув по дороги свою шерстяную куртку и оставив ее лежать на полу в прихожей. Когда они подошли к кровати, она тут же взялась рукой за ремень на его брюках. Даже в бесстыдстве она была утонченной. Ее озорная улыбка вызвала во всем его теле дрожь. Он ощутил прилив праздничного настроения, ибо сам любовный напор такой скромной с виду, застенчивой девочки был чем-то вроде чуда, которое свершается только в канун праздника Всех Святых.

Он нежно поцеловал ее еще раз и ловко раздел. У нее было тело достойное кисти Ботичелли или Караваджо. Юбка и блузка, в которые она была одета, упали к ее ногам. Туда же полетели бюстгальтер и трусики. У него захватило дух. Он прижал ее к себе, и она потянула его на кровать.

Они занимались любовью весь вечер под аккомпанемент веселых голосов детей, которые играли на улице. Этот шум не нарушал покоя и интимной атмосферы спальни.

Лаура припомнила подобные праздничные дни, которые она в свое время проводила в Чикаго. Она вспомнила полузабытое радостное чувство, которое испытывала ребенком, окунаясь в темнеющий взрослый мир ночи. Обычные при свете дня предметы казались ей тогда загадочными, тайными, усыпанными блестками магии праздника Всех Святых.

Она вспомнила тот год, когда отец смастерил ей костюм клоуна. Это был изумительный по красоте костюм из шелковых тканей. Он с трудом мог позволить себе такое дорогое удовольствие для дочери, но предвкушал ту радость, которую испытает от ее изумления. Ее отец не был счастливым человеком. Бедняга, он к тому времени уже полностью замкнулся в себе и не вышел из дома, чтобы сопровождать ее на прогулке. Она и сейчас хорошо помнила ту гордость и привязанность, которая была в его глазах, когда уже на улице она обернулась на их окна, чтобы помахать ему рукой один раз… потом еще и еще… И попросила маму сделать то же.

То ощущение волшебства, которое всегда сопровождало канун Дня Всех Святых в ее детстве, присутствовало и сейчас. Они занимались любовью с Натом снова и снова и все не могли утолить свою страсть. Ей казалось, что их способность неограниченно дарить друг другу наслаждение было каким-то волшебством, как и сам праздник. Ритм движений их тел был музыкой, которая казалась бесконечной. Их переживания были столь возвышены, столь остры, столь бурны, что она думала, остановить их может только беспамятство или даже смерть…

Если эта новая жизнь, которую теперь вела Лаура, несмотря на все свое «приличное» прошлое, действительно походила на американские горки, то этот дикий путь шел отнюдь не по кругу. Он был направлен вперед, несмотря на все свои повороты и опасности. Он не начинался и заканчивался в одном месте. Он устремлялся вперед, в сияющее будущее. На ее американских горках не было возврата назад, не было возможности перевести дух. И после каждого нового поворота, на дне каждого нового спуска рождалась новая Лаура, ничем не похожая на прежнюю, удаленная от нее на бесчисленное число световых лет. Она чувствовала, что ныряет головой вперед в неизведанное. Лаура не оглядывалась назад, ибо у нее не было на это времени. Наконец-то она зажила настоящей жизнью, наконец-то ощутила свое предназначение, познала в себе женщину. И теперь ничто не могло лишить ее обретенных чувств, что бы ни случилось.

XIII

Девятого ноября наконец был поставлен окончательный диагноз заболеванию Верна Инниса. У него был рак поджелудочной железы, который к тому же уже распространился на печень.

Одним словом, Верн был обречен.

В компании «Бенедикт Продактс» наметилась «золотая» вакансия, на самом высоком административном уровне – должность вице-президента фирмы.

Верн был в компании столько же времени, сколько и ее хозяин Лу Бенедикт. Он знал ее, как свои пять пальцев. От человека, которому предстояло занять этот высокий пост теперь, требовалось по крайней мере то же самое.

Конечно, Лу мог пригласить на эту должность кого-то со стороны, так делалось в принципе. Но дело в том, что среди окружавших его подчиненных уже наметилась явная кандидатура на замену Верна – Ларри Уитлоу. Второй ближайший друг Лу и его партнер по гольфу, Ларри работал на Лу уже больше десяти лет, и ему давно прочили повышение. Всем было ясно, что пост вице-президента фирмы по развитию производства займет Ларри Уитлоу, а в его нынешний кабинет – кабинет руководителя отдела материалов – пересядет кто-то еще.

Другого развития событий никто не ожидал, так как для этого не имелось никаких оснований.

То же, что произошло на самом деле, повергло всех в состояние безмерного удивления и даже шока.

Лу Бенедикт вот уже много дней безуспешно боролся с настоящей душевной бурей.

С того самого дня, когда он впервые поцеловал Лиз Деймерон, эта девушка ни на секунду не выходила у него из головы. Он грезил о ней ночами. В кабинете ее образ преследовал его настолько неотвязно, что он не мог сконцентрироваться на делах. Он терялся и запинался на совещаниях, где она присутствовала в качестве исполняющего обязанности руководителя отдела материалов. Посещая ее отдел, он спотыкался, завидев ее, и покрывался багровым румянцем, как мальчишка.

Она этого всего, казалось, просто не замечала. Она вела себя с ним так же ровно, как и раньше. Приветствовала его в коридорах все той же мягкой улыбкой, разговаривала с ним дружелюбно, но подчеркнуто вежливо. Для нее была характерна деловая сухость, когда она показывала ему отчеты по работе, проведенной отделом, или составляла докладные записки, в которые заносила все положительные изменения, происшедшие с материалами с того времени, как она пересела в кабинет начальника, и предложения по реформированию отдела, как впрочем, и других подразделений компании.

Лиз не изменилась. А Лу раздирали эмоции, которые ему никак не удавалось взять под контроль. Один из сильнейших мужских инстинктов, который до этого дремал в нем, вдруг ожил и проявился в тот памятный вечер в квартире Лиз. Теперь его уже невозможно было загнать обратно внутрь. Все существо Лу вывернулось наизнанку и стремилось к тому, что он считал недостижимым. Мучительнее этих ощущений ничего нельзя было представить.

Перемена, произошедшая в нем, была чем-то большим, чем просто физическая перемена. Она коснулась самых потаенных уголков его души, пробудив к жизни уже, казалось бы, напрочь забытые ощущения – восторженных переживаний, импульсивной радости, сокрушительных приступов меланхолии, отчаянного желания… Впрочем, даже самые бурные юношеские чувства и переживания не могли идти ни в какое сравнение с этим накатившим на него словно цунами безумием.

Впрочем, он считал себя высокоморальным человеком, человеком высоких правил, и это осознание не позволяло ему сдаться овладевшему им сумасшествию без боя. Он прикладывал всю свою волю к борьбе с влечением.

Битва была не из легких. Потому что он знал наверняка, что с наступлением нового рабочего дня он будет встречаться с околдовавшей его Лиз снова и снова, в кабинете, в коридорах или на обеде. Это чуть притупляло его мучительное желание, но, с другой стороны, внутренний пожар разгорался еще сильнее. Часть Лу отчаянно желала того, чтобы Лиз уволилась с работы, исчезла, просто прекратила свое существование. Но другая его часть тянула в противоположную сторону, украдкой подглядывала за девушкой, потаенно ждала случая заговорить с ней снова, возможно, пригласить ее на обед. Или даже осмелиться вернуться в ее квартиру, добиться каким-нибудь образом повторного уединения!

Сражение между его сомнениями, колебаниями и страстным желанием достигало своей кульминации. Оставалось недолго ждать того момента, когда более слабая сторона опустит руки и рухнет, сраженная.

Лиз решила эту проблему за него.

Спустя неделю после того, как до компании дошли плохие известия о состоянии здоровья Верна, она появилась в кабинете Лу.

Когда она показалась в дверном проеме, он автоматически поднялся со своего кресла. На ней была обтягивающая бедра и ноги юбка и свободная блузка. В таком наряде он ее еще никогда не видел. Внешне она была все такая же деловая, как и обычно, но сексуальность ее то и дело проглядывала сквозь эту маску.

– Чем обязан, Лиз? – хрипло, не справившись с голосом, спросил Лу.

Она улыбнулась.

– Я все думаю в последнее время о жене Верна, – проговорила она озабоченно, присаживаясь на стул, предложенный Лу, – мне пришло в голову, что вместо того, чтобы продолжать посылать ей цветочки и открытки, нам следует подумать о том, чтобы начать собирать деньги среди сотрудников компании и тем самым готовиться к… к неизбежному заранее. Урсула такая милая женщина. Медицинские счета скоро вконец доконают ее и она будет испытывать серьезные финансовые затруднения. По-моему, умнее будет задуматься над этим сейчас, чем потом в спешке выворачивать карманы… потом, когда Верна… не будет. Как ты считаешь?

Лу, поджав губы, кивнул.

– Ты абсолютно права, – сказал он. – Я сам должен был до этого додуматься. Я же знаю, что наш фонд здоровья не потянет лечение Верна, а пенсионный фонд… тут ни при чем, судя по всему. Просто я не догадался соединить эти разрозненные части и… Словом, ты совершенно права, когда говоришь, что у Урсулы будут большие финансовые затруднения. И, похоже, у них нет близких родственников, которые могли бы оказать в этом смысле серьезную поддержку.

Он взглянул на Лиз.

– Так, что ты предлагаешь конкретно?

– Ну… У меня есть кое-какие задумки, – сказала она, скрестив ноги. – Я хотела бы узнать, какого ты о них мнения, поскольку для меня это… совсем новое, незнакомое дело. К тому же все это, как я полагаю, нужно держать в секрете, ведь Верн пока жив. – Она сделала паузу. – Почему бы тебе не заехать ко мне домой в один из ближайших вечеров, когда тебе будет удобнее? Я с удовольствием выложу тебе все, что у меня на уме.

Он посмотрел на ее красивое лицо, избегая глаз, которые, определенно, искали его взгляда.

– Мне это по душе, – наконец, проговорил он, чувствуя дрожь в теле. – Как насчет завтра?

– Завтра? Чудесно. – У нее была мягкая, приглашающая улыбка. – В восемь?

Лу надеялся на то, что его вздох капитуляции Лиз не расслышала.

– В восемь…

Когда он приехал к ней домой, она его ждала в дверях.

На этот раз на ней были свободные белые брюки и подходящая по тону блузка из шелковой ткани. На ногах у нее ничего не было. Волосы пышными волнами рассыпались по плечам. От нее исходил умопомрачительный аромат, смешанный с естественным женским запахом, от которого у Лу закружилась голова. Она показала ему на диван, а он все смотрел на нее, не мигая и не чувствуя в себе сил оторвать от нее глаз.

Не дожидаясь, пока он ее попросит, она принесла ему мартини, затем налила себе стакан содовой и опустилась возле него на диван.

На кофейном столике лежал раскрытый блокнот, в котором она набросала примерный план действий для помощи жене Верна. Необходимо созвать руководителей всех отделов фирмы и переговорить с ними о сборе денег. Те в свою очередь должны будут договориться об этом в приватных беседах со своими подчиненными. Таким образом, без лишнего шума им удастся собрать для Урсулы Иннис приличную сумму. Необходимо также провести дополнительные контакты с друзьями компании, которым будет предоставлена возможность внести посильный вклад в это доброе дело.

Собранные деньги будут положены на особый счет в банке компании и заморожены там до того неизбежного дня, когда Верна Инниса не станет.

Не успела Лиз во всех деталях изложить свой план, как Лу уже готов был подписаться под каждым ее словом. Его не нужно было долго убеждать. Особенно если речь шла о Лиз. Ее тщательность в составлении плана и предусмотрительность были просто замечательны, как впрочем и тот такт, с которым она говорила о неминуемой тяжелой утрате, которую должна будет понести бедная Урсула.

– На меня это произвело огромное впечатление, Лиз, – сказал Лу, отхлебывая из своего бокала. – Единственное… мне стыдно, что я слепо ждал того момента, когда ты скажешь мне о том, о чем я сам давно уже должен был подумать.

– Не вини себя ни в чем, – мягко заверила его Лиз. – У тебя и так голова загружена разными делами. Ты не можешь просто охватить все сразу. Кто-то должен тебе помогать.

Наступила пауза.

– Как все это ужасно, – проговорила она, сцепив руки замком вокруг сведенных коленей. – Верн – один из лучших людей, которых я знала в своей жизни.

– Да… Да, ты права… – нехотя продолжал эту тему Лу. Он был безнадежно отравлен той атмосферой, которую она создала вокруг него. Еще когда он только входил в двери ее квартиры, у него уже захватило дух от взгляда на Лиз. А теперь ее поведение, внешне такое серьезное и печальное, наполненное убаюкивающей теплотой, мягкостью и естественное во всех мелочах, разрушало последние бастионы его внутреннего сопротивления ей и ее влиянию.

Неужели она так слепа и совершенно не замечает того, что он ведет с собой поистине смертельную схватку?!

Они поговорили еще некоторое время. Общая тема была только одна: смерть Верна и вдовство Урсулы. Они обсасывали эту тему со всех сторон, неминуемо приближаясь к тому моменту, когда их беседа станет уже просто нарочитой и потому неприличной. Внутренний настрой Лу уже находил свое внешнее выражение под ширинкой. Ему было дико стыдно, что он думает только о сексе, в то время как эта святая девушка скорбит о проблеме Урсулы Иннис. А ведь Верн еще друг ему! Как он так может?!

Надо же! В какое идиотское положение он попал. В таких обстоятельствах он наплевал на все и отдался своему неуемному возбуждению!

Наконец, когда он понял, что еще минута и он окончательно потеряет контроль над собой, Лу поднялся с дивана и направился к выходу.

– Ладно, – сказал он сдавленно. – Я очень ценю то, что ты догадалась подумать об этом заранее, Лиз. Конечно, это должен был быть я, как друг и… Но мне очень приятно, что у меня есть такие помощники.

– Не благодари меня, – улыбнулась она. – Правда, не за что.

На этот раз она подала ему плащ, не распахивая его. Он вспомнил о своем прошлом посещении ее дома, когда она, провожая его, надела на него плащ как жена… Сердце у него упало.

Он приоткрыл дверь ее квартиры на несколько дюймов и, держа руку на ручке, обернулся к ней.

– Без Верна мне будет очень одиноко, – проговорил он.

– Он хороший друг.

Она стояла совсем близко к нему, видно, уже готовая проводить его взглядом по коридору лестничной площадки к пролету. В ее глазах после его слов что-то определенно изменилось. Напряженный до предела Лу заметил это. Он готов был поклясться, что в ее глазах что-то изменилось, потому что сейчас он был в положении утопающего, а эта перемена во взгляде была его соломинкой… Ему показалось, что ее тело, покачивающееся на носках ступней, зовет его назад в комнату, просит его оставить дверь в покое. Ее светлая одежда изумительно контрастировала с полутемной прихожей. Она казалась ему ангелом, спустившимся с небес, чтобы забрать его душу и отнести ее в рай.

– Одиночество, – тихо проговорила она чуть неровным голосом. – Я знаю, что это означает…

В ее вроде бы самых обычных словах содержалось что-то такое, что парализовало движение крови в жилах Лу! Это был явный намек!.. Черт возьми!

Дверь закрылась на дюйм, потом еще на два…

– Жизнь может выкидывать с человеком разные поганые штуки, – дрогнувшим голосом проговорил Лу. – На месте Верна мог быть любой из нас.

Как неуместно, Господи! Кто его за язык дергал! Только бы это не помешало…

И снова Лу, как и три недели назад, на этом самом месте, овладело безумие страсти. Только на этот раз не было никакой возможности противостоять этому безумию. Он решительно не знал, где взять силы, чтобы выйти из этой квартиры.

– Лиз, – начал он дрожащим голосом. – Я… Понимаешь, я очень… Не знаю…

Она прикоснулась пальчиком к его губам, и он замолк. Затем, к его несказанному облегчению, дверь, руку с которой он уже давно убрал, от сквозняка на лестничной площадке стала закрываться и, наконец, щелкнул замок.

Итак, сама судьба замуровала его с ней в этой волшебной квартире.

– Ш-ш! – произнесла она тихо. – Не надо слов.

Ее руки опустились на воротник его куртки, и она стала медленно отступать обратно в квартиру, мягко увлекая его за собой. Он шел, словно лунатик, ничего не чувствуя, не соображая и видя перед собой только ее полные изумительной формы губы, изогнувшиеся в нежной улыбке.

Он попытался склониться к ней и поцеловать ее, но она не дала ему сделать это, отклонившись головой назад и продолжая отходить в глубь квартиры. Он побагровел от дикого смущения и напряжения, а она только еще шире улыбнулась. Он безвольно шел за ней и ждал, пока ему позволят прикоснуться к ней. Видя ее улыбку, он также попытался улыбнуться, но у него вышла лишь жалкая гримаса. Он изнывал от желания.

Наконец, когда они ступили на самый центр ковра в комнате, она остановилась. Он тут же притянул ее к себе и жадно поцеловал в полураскрытые губы. Нежный, пытливый язычок, вкус которого он помнил все эти три недели, вновь погрузился в его рот. Ее ласки были умопомрачительны, они разожгли в брюках Лу настоящий пожар. Ее руки покоились у него на плечах. Она подалась всем телом вперед и прижалась бедрами к его пышущему жаром, вздувшемуся бугру под ширинкой.

Они целовались, чуть покачиваясь, в полутемной комнате.

То, что случилось затем, было величайшей кульминацией экстаза и раем, о которых он и мечтать не смел всю свою жизнь. Она вела себя очень мягко и даже застенчиво. Движения ее были робки и как бы несмелы. Она позволяла ему целовать ее снова и снова, касаться ее тела во все новых местах. Она позволяла ему быть активным, хотя ясно было, что каждое его движение предопределено и санкционировано исключительно его неотразимой искусительницей.

Лишь благодаря ее намеку на разрешение он смог опустить свои руки вдоль ее спины, обхватить ладонями ее маленькие ягодицы и прижать ее бедра плотнее к своему разгоряченному, набухшему члену. Лишь благодаря ее тихому вздоху он посмел взяться за пуговицы ее блузки. Лишь благодаря ее томному взгляду полузакрытых глаз он смог понять, что ему разрешается расстегнуть ее. В следующее мгновение ее полные, великолепной формы груди показались из разреза блузки, словно запретные плоды. Лишь благодаря ее изогнутой спине, он понял, что ему позволено покрыть их поцелуями, вкусить сладость твердых небольших сосков. Это привело его в небывалый экстаз.

Она контролировала каждое его движение, каждое его прикосновение к своему телу. Она делала это изобретательно и непринужденно. То вздохом, то подрагиванием ресниц, то ответным поцелуем, то тихим стоном удовольствия. Это были санкции на снятие с нее очередного предмета одежды. Вслед за брюками и блузкой, на пол полетел бюстгальтер. Она оставалась лишь в трусиках, а он был все еще полностью одет. Его рубашка и галстук пребывали в беспорядке, член горел между ног.

Он чувствовал себя ее рабом. Держа ее руками за ягодицы, целуя ее живот, пупок и бедра, он зачарованно смотрел на чуть вздувшийся бугорок, закрытый от него тонкой тканью трусиков.

Последние остатки мужества покинули его. У него не хватало решимости снять трусики, даже дотронуться до них. Он был уверен, что она, как и в прошлый раз, скажет коротко: «Нет!» Он знал, что она остановит его в самый последний момент. Нет, это уже слишком! Он предчувствовал то смущение… Да что там смущение! Шок, который ему доведется испытать после ее отказа. Он знал, что не переживет этого. С ним случится удар, он был в этом уверен…

Но вдруг он почувствовал, как легкая дрожь пробежала по ее бедрам и животу, к которому он припадал губами. Затем – к его великому облегчению – он услышал тихий стон, вырвавшийся из ее губ. Бугорок, закрытый от него тонкой тканью, которая потемнела от влаги, заметно взбух. Заметно, ибо он не спускал с него отчаянного взгляда. Это все могло говорить только об одном – о глубочайшем женском желании.

Не помня себя, он резко рванул трусики вниз и зарылся лицом в светло-коричневую поросль между ее ногами, коснувшись ртом самой ее сердцевины…

Всякие остатки разума и рассудка были сметены без следа нахлынувшей волной всепожирающей страсти.

Лу позднее не мог в точности восстановить всю последовательность событий. Он не помнил точно, как она помогла ему раздеться, как он нес ее в спальню и положил на кровать рядом с собой. Зато он помнил, как отклонился и замер, взглянув на нее, растянувшуюся на белоснежной простыне. Это была воистину богиня! Каждый изгиб ее божественного тела ласкал его взгляд. Он не мог отвести зачарованного взгляда от икр ее ног, от нежных ляжек, женских бедер, ложбинки под пупком, роскошных грудей, соски которых смотрели в разные стороны.

И тем не менее во всей своей наготе она ухитрилась полностью сохранить собственное достоинство вкупе с какой-то девичьей невинностью. Она и дальше контролировала все сама, благосклонно разрешая Лу совершать дальнейшие маневры. Он думал, что все делает он сам. На самом же деле ничто не могло быть более далекого от истины, чем эта его уверенность.

Наконец, она широко развела свои великолепные ноги, как бы приглашая его закончить с любовными прелюдиями и перейти к кульминационной части акта. Он входил в нее с наслаждением. Его не нужно было уговаривать или просить дважды. Подсознательно он чувствовал, что это что-то вроде ловушки, но, позабыв обо всем, он всем сердцем, всем своим существом рвался туда. Войдя в нее, он погрузился в несказанный, волшебный мир неги и наслаждения. В его жизни еще не было события, которое бы равнялось этому по накалу страстей, по напряжению, наконец, по уровню испытанного счастья. Ему казалось, что в мире нет ничего прекраснее томного лона Лиз, в которое она дозволила ему погрузить его горящий мужской орган. Она пригласила его в самую дальнюю свою, глубину, в святое место.

Он слишком поздно вспомнил о Верне и о его ужасном положении. Ему было стыдно отвлекать эту удивительную девушку от ее высоких планов, касающихся бедняжки Урсулы, и погружать ее в мир плотского наслаждения. Он чувствовал свою страшную вину за то, что благородный вечер, прошедший под знаком заботы о ближних, закончился для нее так прозаично. Впрочем, что касалось его самого, то о прозе не могло быть и речи. Он был на самом верху блаженства.

Его стыд и ощущение вины лишь усугубляли страсть. Он забывал обо всем, когда она сжимала его своими ногами, когда покрывала его лицо поцелуями, ласкала пальцами спину и шею.

Казалось, безумству не будет конца. Лу стал ненасытным зверем.

Взгромоздившись на ее нежное тело, он толкался вперед изо всех сил, не помня ни о чем, ничего не соображая, ни в чем не отдавая себе отчет. Ее тихие стоны и ласки рук только подбадривали его. Он безумствовал до тех пор, пока не наступил миг последнего спазма и пока он не излил в ее глубину, содрогнувшись всем телом, струю своей жидкости. Это был взрыв! Землетрясение! Ничего подобного ему никогда не приходилось испытывать в жизни! Какие ощущения!.. Он отдавал ей самое сокровенное, то, что уже не мог вернуть обратно.

Истощившись, он замер, лежа на ней и прислушиваясь к тяжелым вздохам своего измождения. А она тем временем продолжала поглаживать руками его спину и плечи. Он несколько минут был неподвижен, купаясь в ее прикосновениях, ее запахе, в ощущении ее нежной кожи и в той девичьей улыбке, которая до сих пор играла на ее губах.

Затем к нему вернулось осознание происходящего. В голове зашевелились первые мысли, будто очнувшись от спячки. Часть его существа утверждала, что ему теперь наплевать на всех без исключения женщин, раз он выжил в этом безумном акте любви. Именно этого он ждал всю жизнь. Теперь ему нечего ждать, он насытился навеки. Больше, чем насытился.

Другая его часть, которая была умнее, рассуждала о том, что жить дальше будет невыносимо тяжко, да попросту невозможно, если он будет знать, что этот экстаз уже никогда не повторится. Это все равно, что отнять ребенка от материнской груди после первого же приема пищи.

Он пойдет на все, на любой риск, только чтобы снова оказаться в постели с Лиз Деймерон. Без этой надежды у него не будет будущего. Все просто.

Она поднялась с кровати. Ему показалось, будто это мраморная статуэтка тихо поплыла в темноте. Через пару минут она вернулась в спальню с мартини. Она знала, что ему нужен сейчас этот допинг, чтобы совсем не сойти с ума. Он с благодарностью принял бокал и сделал несколько хороших глотков.

После этого она снова забралась на постель и свернулась возле него калачиком, наблюдая за тем, как успокаивается его тело, по которому разливается тепло мартини. Его все еще мучило осознание вины и стыда, но ее нагота рядом с ним казалась настолько естественной и необходимой, что это неприятное чувство стало быстро улетучиваться. Что может быть плохого в этой неземной, ангельской красоте, которая совершенно добровольно пожелала излиться на него, одарить его счастьем?

Он не помнил, сколько времени они лежали неподвижно в объятиях друг друга. Она скользила короткими поцелуями по его груди, плечам, лицу. Ее ноги ласкали его ноги. Он помнил только то, что когда возбуждение стало возвращаться к нему и он почувствовал новый прилив желания, раздался ее мягкий шепот возле его уха:

– Тебе надо идти. Иначе твоя жена насторожится. Дрожащими руками он стал одеваться. Перед этим он зашел в ванную и приложил максимум усилий к тому, чтобы смыть с себя ее чудесный аромат. Затем она помогла ему надеть плащ. Лиз держала его теперь распахнутым, как и в самый первый раз. Она проводила его до двери, до той самой двери, откуда началось его безумие несколько часов назад.

На ней был только шелковый халат. На прощанье он крепко обнял ее. Их бедра опять соприкоснулись. Его руки страстно сомкнулись на ее тонкой талии. Он чувствовал, как сладко давят ее груди ему на плащ. Он запустил руку в ее вьющиеся волосы. Затем еще раз поцеловал ее. Им вновь овладело сильное желание обладать ею, но ее тело посылало предупредительные сигналы, которые говорили о том, что на сегодня хватит удовольствий, что ему не следует забывать о том, что он человек, облеченный большой ответственностью.

Он безуспешно пытался найти слова, которые наиболее полно выразили бы его чувства. Впрочем, любые фразы казались незначительным сотрясением воздуха, неуклюжими звуками, которые только испортили бы тот тонкий настрой, который овладел ими в тени прихожей.

Кроме того к тишине располагала ее теплая, мягкая улыбка.

Наконец, он сдавленно выговорил:

– Что мне сделать, чтобы мы снова увиделись и снова испытали… это… – Он замолчал, ругая себя за неуклюжесть.

Однако, она ответила. И ее ответ заставил его кровь застыть в жилах во второй раз за этот вечер.

– Ты можешь дать мне должность Верна Инниса, – с улыбкой проговорила она.

XIV

В воздухе пахло Рождеством.

Семестр закончился, и весь университет погрузился в то закатное состояние, когда занятия уже не проводятся, жизнь студгородка затихает и ныряет в торжественную тишь библиотек, где закипает нешумная, но напряженная подготовка к экзаменам.

Наступила особая, святая пора. По коридорам уже никто не носился, никто не распахивал двери, не кричал. В коридорах стояла ватная тишина мертвого города. Читальные залы были переполнены, забиты до отказа просвещающимися в торопливой спешке. В общежитиях царила атмосфера коллективного беспокойства и озабоченности. Многие студенты понимали, что экзамены их уже не спасут, так как их рейтинг за семестр безнадежно низок. Они грустно оглядывались по сторонам, ибо знали, что доживают свои последние деньки в «альма матер». Другие сетовали на то, что из-за своего низкого рейтинга – при весьма сомнительных надеждах на экзамены – в следующем семестре они не сохранят за собой стипендию.

Среди всех этих мятущихся душ, парализованных ужасом молодых людей, одна Лаура гуляла по заснеженным аллейкам студгородка с поющим сердцем.

Ей каким-то образом удалось добиться того, чтобы абсолютно оградить свой мозг от забот и тревог всякого рода. Она была выше всего этого и свободно парила в воздухе. Она больше не страдала от сознания того, что события обгоняют ее. Наоборот, внутри нее родились способности идти на несколько шагов впереди жизни. Как и всем прочим, ей предстояло пережить время испытаний, но в отличие от всех прочих Лаура была во всеоружии.

По поводу учебы у нее не было особых проблем, как на протяжении всего семестра, так и в пору подготовки к экзаменам. Во время промежуточной сессии ей удалось получить «А» по всем предметам. Она была готова к взятию следующего барьера – итоговых экзаменов за семестр. Голова ее была полна материалом, который без труда подчинялся ее внутренней воле: она могла вызвать его из своей памяти в любую минуту, организовать и сформулировать в виде ответов практически на любые Вопросы.

Впрочем, если ее память работала на всех профессоров, то интеллект был полностью посвящен Натаниелю Клиру. Его курс сам по себе выглядел произведением искусства. Лаура решила показать у него на экзамене все, на что была способна. Она заставила его пообещать ей, что он поставит ей высший балл «А» лишь в том случае, если она этого по-настоящему заслужит.

Он только смеялся поначалу и подшучивал над ней:

– Представляю! Это все равно что дать, например, Матиссу «А» за «Открытое окно», но поставить «В» за «Гвоздику»! Забавно! Ладно, если ты уж так настаиваешь на строгости, я – так и быть – влеплю тебе «В», если ты вообще не появишься на экзамене!

Лаура, затаив дыхание, представляла себе, как проведет с таким замечательным педагогом еще три с половиной года и… не могла поверить своему счастью. За один только первый семестр он сумел оказать гигантское влияние на ее интеллектуальный рост. В ее голове вертелись десятки идей и новых мыслей об искусстве и художниках. Эти идеи она кратко набрасывала в своем домашнем дневнике. Их было очень много, поэтому Лаура всегда торопилась, чтобы ничего не забыть. Она уже видела, как все эти разрозненные заметки соединяются между собой крепкими связями, становятся одним целым, приобретают стройность строгой теории – и вот уже готов ее полновесный вклад в дело развития искусства! Вклад истинного мыслителя и писателя!

И хотя Лауру никак нельзя было назвать амбициозным человеком, и она не терпела мыслей о «большом будущем», она чувствовала, что стоит на пороге многих открытий. Открытий, которые рождены глубоко внутри нее самой. Открытий, которые в один прекрасный день могут увидеть свет и принести прекрасные плоды. И даже старые, туманные переживания, которые она привыкла называть «дождливыми мыслями», стали приобретать в свете ее интеллектуального развития значение и смысл.

С какой стороны ни посмотреть, Лаура находилась на вершине мироздания. Могло случиться, что ее полет очень опасен и не подстрахован ничем, но ее это совершенно не волновало. Она считала, что уж лучше один раз в жизни подняться на истинные высоты, чем уныло смотреть снизу, как печально утекают годы в решето зловещего однообразия повседневности. Почему не рисковать каждую минуту всем, что имеешь? Почему не отдаться с головой каждому новому впечатлению, каждой новой мысли, каждому новому чувству?

И хотя стороннему наблюдателю Лаура как раз показалась бы рассудительной девушкой, на самом деле ее жизнь была сопряжена с риском и опасностями. И она не могла уже повернуть в сторону. Она уже и забыла, что можно жить как-то по-другому.

Рождественское настроение города действовало на нее, словно живительный эликсир. Она выбрала время, чтобы сходить купить подарки для дяди Карела, тети Марты, Айви и Уэйна. Она радовалась при этом, как ребенок, хотя и понимала, сколь малая частичка ее сердца отдана этим незнакомцам, которые уже, небось, сдали ее комнату в аренду очередному клиенту и которых она увидит только на Рождество.

Она прогулялась по Пятой авеню и словно зачарованная смотрела на укутанных по самые носы детишек, которые самоотверженно продирались сквозь мороз и задерживались с широко раскрытыми глазами перед красиво украшенными витринами. Мамы нетерпеливо дергали их за руки. Она подумала о Санта Клаусе, об этом волшебном эльфе-язычнике, который своей веселостью и различными милыми озорствами компенсирует религиозность и торжественность Рождества. Подумав об этом, она тут же ощутила внутри себя эхо последней забавы, когда она нарядилась ведьмой и удивила Ната в канун Дня Всех Святых. Эта шалость закончилась целым вечером любви, который она никогда не забудет.

Единственное, что беспокоило ее во время похода за покупками, это то, что она никак не могла выбрать подарок для Ната. Она лениво подумала о том, чтобы купить ему что-нибудь из одежды. Например, свитер, рубашку или даже хорошие брюки, чтоб они были под стать его красивым ногам. Впрочем, она ему пока не жена. Такой подарок выглядел бы излишне нахальным.

В конце концов у нее появилась другая идея, тоже в своем роде дерзкая. Не так давно она выполнила «черновой» автопортрет, где попыталась отобразить всю свою внутреннюю экзальтацию, которую Лаура стала чувствовать с тех пор, как вступила в интимные отношения с Натом. Она раскрасила набросок акварелью, и ей показалось, что теперь те чувства, которые она испытывала к нему, проступили еще отчетливее. Она решила, что это и будет ее рождественским подарком возлюбленному.

В конце концов, разве он не пристает к ней уже давно с просьбой показать какие-нибудь ее рисунки? Показывая ей свои картины, он всегда любил говорить, что тем самым она его «раздевает донага». Почему бы не позволить ему сделать то же самое с ней? Ведь это так приятно, когда тебя раздевает Нат!.. Акварель будет ее ответом на все его назойливые просьбы. Ответом, который не породит между ними никакой натянутости, которая случилась бы почти неизбежно, если бы она все-таки решила остановиться на рубашке или свитере.

Как только Лаура приняла окончательное решение о подарке для Ната, она сразу же ощутила прилив праздничного рождественского настроения и поняла, что никогда в жизни еще не была так счастлива. Весь сезон прошел под знаком чуда, которое было с ней каждый день.

Наконец началась неделя экзаменов.

На утро понедельника была назначена сдача современной живописи. Экзамен у Натаниеля Клира был в среду днем. История – в пятницу утром, а чертова биология – в следующий понедельник.

Она с большой неохотой вынуждена была отказать Нату, когда он предложил провести у него дома ночь с пятницы на субботу.

– Только после экзамена по биологии, – сказала она.

– Да ладно тебе, – не отставал он. – Небольшой отдых и переключение просто необходимы для такой «ботанички», как ты! Если ты откажешь себе в передышке, то слишком устанешь, чтобы показать все, на что ты способна.

– Только после биологии, милый, – печально улыбаясь, повторила Лаура и провела рукой по его густым темным волосам.

Он был явно разочарован, но она не сдалась и настояла на своем, хотя в душе была полностью на его стороне.

Всю эту неделю она работала, как проклятая, рассчитав время так, чтобы во время подготовки к экзаменам по искусству выделять по нескольку часов для биологии и истории, не считая тех дней, которые были полностью отведены для этих предметов. Все стены в ее комнате были увешаны рисунками позвоночных и растительных клеток, среди которых терялись репродукции ее любимого Матисса, которые она приобрела в течение семестра. К ее письменному столу примыкала широкая доска из пробкового дуба, вся покрытая историческими датами и биологической терминологией.

Чувствуя одурение от тяжелой работы, она временами переключалась с одного предмета на другой. Когда это происходило в первой половине дня, у нее все удавалось. Однако, после обеда ее начинало клонить ко сну, и тогда начинали происходить чудеса… Классический портрет девятнадцатого века каким-то непостижимым образом смешивался с Тройственным Союзом или Договором в Генте, а пропорции обнаженной натуры пересекались с анатомическим строением ранних млекопитающих.

К пятнице она уже была так измотана, что в три часа пополудни, не помня себя, заснула на своем стареньком, продавленном кресле, а очнулась лишь в восемь, когда вся квартира была погружена в темноту. Она выглянула в окно и увидела падающие узорчатые снежинки. Снег валил совершенно беззвучно и изящно, только шипел за спиной радиатор.

Долгое время Лаура неподвижно сидела, окруженная вечерними тенями. Не было никакого смысла остаток дня проводить за учебниками, все равно в голову ничего не полезет. Она ощущала какое-то летаргическое расслабление всех своих нервов, что не давало ей ни на чем сосредоточиться. Как Нат и предупреждал, она слишком заработалась в эту неделю. Ей необходим был радикальный отдых. Если нет, то завтра утром книги будут вываливаться у нее из рук.

Потом она вдруг почувствовала какое-то смутное беспокойство. Повинуясь необъяснимому импульсу, она накинула на себя куртку и вышла на улицу, вдыхая свежий вечерний воздух. Уличные огни затуманивались снегопадом и казались размытыми нимбами над головами святых. Воздух был свежим, но совсем не холодным.

Она пошла, куда глаза глядят, и вскоре приблизилась к ярко освещенному кафе. На витрине были выложены ароматные пончики и датские пирожные. Почувствовав голод, она зашла внутрь, выпила целую чашку горячего кофе с молоком и сахаром и съела большой пончик. Насытившись, она еще на некоторое время осталась в кафе, чтобы разобраться в своих чувствах. Еда и горячий напиток придали немного сил ее уставшему, разбитому от неподвижности телу, но нисколько не притупили душевную тревогу.

Сидя в душном помещении и бесцельно глядя в окно, она вдруг почувствовала себя полностью опустошенной и очень несчастной. Она припомнила приглашение Ната. Его настойчивость. Его улыбку. Чувственный блеск в глазах. Теперь она, конечно, ругала себя за отказ. Господи как же она жаждала провести этот вечер с ним! Она почти физически ощущала, как ей не хватает его крепких объятий. Ей было так же одиноко, как потерявшемуся ребенку, который забрел слишком далеко от дома.

Она вышла из кафе и бесцельно побрела по городу. Рождественские декорации на улицах теперь не радовали, а наоборот раздражали ее, ибо символизировали единство людей и их праздничное настроение, которого ей сейчас остро недоставало. Она то и дело замечала влюбленные парочки, гуляющие под руки. Им – кино и рестораны, а ей что? Она увидела, как владелец какого-то магазинчика закрывает его и выключает рождественские огни на витрине. Почему-то от этого ей стало спокойнее.

Думая о наступающем празднике, который пройдет для нее под знаком тяжкой подготовки к биологии, Лаура жалела о своем одиночестве. Ее дом с дядей Карелом и тетей Мартой был уже в прошлом. Да, если уж на то пошло, он и домом-то для нее никогда не был. Ее новая жизнь в качестве независимой студентки потеряла всю свою привлекательность на фоне душевной опустошенности, одиночества и недели экзаменационной сессии. Вместе с окончанием занятий в университете студгородок перестал быть сообществом друзей. Каждый теперь ставил перед собой задачу единоличного выживания в пору экзаменов.

Через несколько минут Лаура уже жалела о том, что вышла на улицу подышать свежим воздухом. Ночь пугала ее. Она сомкнулась вокруг нее и давила на Лауру, стремясь вытеснить ее из своих пределов. У нее было ощущение того, что этот город, погруженный в вечернюю темноту, олицетворяет собой хитрую ловушку, в которую она попалась. В эти минуты она на многое стала смотреть пессимистически. Перспектива трех с половиной лет обучения в высшей школе теперь уже не казалась радужной, ибо она поняла, что от диплома ее отделяет целая череда «ломовых» экзаменационных сессий и горы рефератов, написание каждого из которых представлялось ей сейчас невыносимой мукой.

Она искала выход из этой безнадежной ситуации. Выхода не было.

Вдруг она резко остановилась и стала оглядываться вокруг.

Через минуту она поняла, что каким-то необъяснимым образом, подавленная и угнетаемая мрачным настроением, незаметно для самой себя, бесцельно блуждая в окрестностях студгородка, она забрела на улицу Ната. Его дом был всего в полуквартале от того места, где она сейчас стояла. Она хорошо видела его высокий, похожий на обелиск силуэт и освещенные квадраты окон, словно маленькие теплые гавани в море ночного неба.

Лаура помедлила, осмысливая ситуацию. Только сейчас, оказавшись так близко от его дома, она осознала, насколько мучительно ей не хватает сегодня Ната. Ее настроение было мрачнее, чем можно было ожидать, и ухудшалось с каждой минутой. Никогда прежде она еще не чувствовала себя такой одинокой и покинутой всеми.

Она подумала о Дне Всех Святых. Как тогда было хорошо! Воспоминание вызвало улыбку у нее на лице и она почти неосознанно пошла вдоль по улице к его дому. Странный прилив смелости нахлынул на нее и потопил в себе природную робость. Она, конечно, очень удивит его, Ну и что с того? Почему бы ей и не удивить его? Он едва на колени не становился, когда уговаривал ее провести эту ночь с ним. Ее неожиданное появление удивит его, но и порадует. Уж не говоря о том, как это порадует ее саму!

Она дошла до крыльца и остановилась перед дверью, все еще колеблясь и не решаясь претворить в жизнь созревший план.

Кто-то вышел из дома на улицу. Прежде чем дверь успела захлопнуться, Лаура, ни о чем не думая, юркнула внутрь дома и тут же остановилась на фоне многочисленных рядов почтовых ящиков.

Она оглянулась через плечо назад. Человек, который только что вышел из дома, уже скрылся из виду. Очевидно, он куда-то торопился.

Ну, ладно, раз уж она уже зашла так далеко… Не было никакого смысла сворачивать с полпути. Она убедилась в том, что дверь закрылась на замок и направилась к лифту.

Озорной дух праздника Всех Святых вновь припомнился ей.

Она вошла в лифт и нажала на кнопку с цифрой «17». В кабине пахло женскими духами и табаком. Лифт стал бесшумно и мягко подниматься до знакомому отрезку шахты. Только чуть шелестели промасленные тросы на блоках. Шахты лифтов всегда напоминали Лауре человеческий пищевод.

Лифт остановился. Лаура медленно, даже с какой-то опаской, вышла из него. Перед ней открылась знакомая лестничная площадка, которая, однако, выглядела сегодня как-то иначе. Очевидно, потому, что Нат не ждет ее у открытой двери в свою квартиру, с гостеприимной улыбкой на лице.

Стены со старыми обоями, маленький столик эпохи Людовика Шестнадцатого, увядший пейзаж в рамке на противоположной от лифта стене. Все эти предметы, казалось, смотрели на гостью с молчаливым неодобрением, словно скучные соседи-старики, которые ворчат, когда кто-то нарушает их благостный одинокий покой.

Лаура нерешительно прошла вперед, прислушиваясь к звуку своих шагов по ковру. Она с удивлением услышала скрип половиц. Прежде она никогда не замечала, не обращала внимания на этот звук, потому что, позабыв обо всем на свете, бежала через всю площадку в объятия улыбающегося Ната. Ощущая внезапно проснувшуюся робость, но не отступая под влиянием своего одиночества и желания, которые приглушали все сомнения и колебания, Лаура подошла к двери его квартиры, положила на нее свою холодную ладонь и, еще чуть помедлив, тихо постучала.

Долгое время ответом ей была только тишина.

Преодолев нерешительность, она постучалась еще раз, уже громче. Затем она заглянула в хрустальный круглый глазок. Она знала, что все равно ничего не увидит внутри квартиры, но и Нат не поймет, кто рвется к нему в гости. Тем больше будет его удивление, а потом радость.

Затем она услышала приглушенный шум какого-то движения по ту сторону двери. Вдруг она осознала всю неловкость своего положения. На мгновение ей почудилось, что это место негативно отреагировало на стук в дверь гостя, которого здесь не ждали. Она не могла понять, откуда у нее появилось такое чувство. Нат говорил как-то о возможности контактной связи между одушевленным и неодушевленным мирами. Видимо, с ней произошло что-то в этом роде.

Только теперь она по-настоящему спросила себя: а так ли уж умно она поступила, придя сюда?

Но было уже слишком поздно. Ручка двери уже поворачивалась.

Она машинально отступила на шаг назад, дверь открылась и в проеме показался Нат в домашнем халате. У него был усталый и раздраженный вид. Увидев, кто перед ним стоит, он сначала очень удивился, а потом смутился.

– Что ты здесь делаешь? – глухо спросил он. – Я думал, что ты готовишься к экзамену.

Лаура обратила внимание на этот его тон… Он никогда прежде не говорил с ней в таком тоне и таким голосом. Что это с ним?

Затем она заметила, что он пытается загородить от нее зеркало, висевшее в прихожей. Она поглядела в него через его плечо. В зеркале отражался открытый дверной проем в спальню. Картины на стене слева от постели не было видно, но сама постель была, как на ладони. В ней была девушка.

Она сидела на кровати и прижимала простыню к своей обнаженной груди. По плечам струились длинные светлые волосы. Она откинула один непослушный локон с лица и как-то странно помахала рукой, словно приветствовала кого-то.

В следующую секунду Лаура поняла, что та девушка тоже смотрит в зеркало, которое висело на стене в спальне справа от кровати. Оттуда ее взгляд проецировался на зеркало, которое было в прихожей, за спиной Ната, и получалось, что она смотрит Лауре прямо в глаза…

В ту же минуту Лаура узнала ее. Это была Сандра Рихтер, хорошенькая студентка выпускного курса, которая постоянно ошивалась у Натаниеля Клира на лекциях.

Лаура смертельно побледнела и перевела растерянный взгляд на Ната.

– Я… – Она попыталась пролепетать что-то в качестве извинения за свое непрошеное вторжение.

Он смотрел ей прямо в лицо. Первоначальная тревога исчезла без следа. Лицо скривилось в горькой усмешке. Он понял, что она увидела Сандру.

– Я не хотела… – прошептала еле слышно Лаура.

Он нервно дернул плечами. В его взгляде были смешаны смущение и враждебность.

– Я тоже, – ответил он грустно. – Я тоже не хотел. Лаура отступила еще на шаг, с ужасом глядя на него. Потом она снова перевела взгляд на зеркало, но девушки в нем уже не было. Там была только пустая стена и развороченная постель.

Лаура медленно отступала к лифту, а Натаниель Клир медленно закрывал дверь. Он не спускал с нее взгляда, а обзор все сужался и сужался. Наконец дверь закрылась окончательно. Щелкнул замок. Но они оба еще долго стояли и смотрели друг на друга сквозь толстый слой дерева, словно сквозь простое стекло.

* * *

Спустя несколько дней, сразу после экзамена по биологии, который по иронии судьбы стал единственной причиной, удержавшей Лауру от сумасшествия в самые черные для нее праздничные дни, она нашла в своем почтовом ящике записку. Почерк был явно женский.

Она прочитала:

«Не горюй. Ты не одна такая. Думаю, тебе будет интересно узнать одну деталь. Он всегда использует картину, которая висит в спальне. Правда, приходится каждый раз менять цвет волос и глаз. Он говорит: „Похожа на тебя“. Я могу поспорить, что у него в чулане хранится целая куча таких заготовок. Обычно этот трюк хорошо срабатывает. Не правда ли? Ничего, рискни еще раз».

Подписи, разумеется, не было.

Три следующие недели были для Лауры очень тяжелыми. Она не пошла к тете Марте и дяде Карелу на Рождество. Отослала подарки по почте вместе с запиской о том, что она будет отмечать праздники в доме у подруги.

Рождество подходило к концу. Все праздничные дни Лаура провела в своей квартире или блуждая по парку Вашингтон Сквер и окрестным улицам.

Вскоре были подведены окончательные итоги экзаменационной сессии.

Рейтинг Лауры составил 4,0 балла. Она получила «А» по всем предметам. Экзамен по биологии, который она сдавала в самый тяжкий период своей жизни, прошел на удивление успешно.

Лаура взглянула на табель со своими оценками и невесело улыбнулась, вспомнив, во что они ей обошлись. Она еще не знала, что это ее первые и последние оценки в колледже.

В течение последующих полутора недель она не знала также и того, что беременна.

XV

Верн Иннис скончался девятого января.

На следующий день, который у многих сотрудников «Бенедикт Продактс» с тех пор повелось называть «Черной Средой» и который запомнился им навечно, Лу Бенедикт назначил Лиз Деймерон на должность своего вице-президента по развитию производства.

Руководящие работники компании – что уж говорить о рядовых! – пребывали в состоянии глубокого нокдауна. Поначалу те, кто хорошо знал Лу с профессиональной стороны и как человека, подумали, что у него просто «поехала крыша». До этого происшествия Лу слыл в компании человеком, исключительно преданным своим друзьям и никогда не забывавшим их. То, что он теперь сотворил с одним из самых близких своих соратников и друзей Ларри Уитлоу, поменяв его местами с Лиз Деймерон (это ж надо: плюнуть на испытанного бесчисленное количество раз, опытнейшего работника ради девчонки, всего полгода проработавшей в компании!?) было просто немыслимым.

Но дни шли. Сообщение о назначении нового вице-президента потихоньку оседало в головах. Шок прошел, и тогда люди стали рассуждать трезво. А это привело к единственному в данных обстоятельствах возможному результату: даже те, чья вера в Лу до сих пор была непоколебима, вынуждены были признать, что тут не обошлось без каких-то тайных взаимоотношений между Лу и Лиз.

Спустя неделю после этих событий Ларри Уитлоу отослал в кабинет босса записку с просьбой об отставке и вышел из здания компании, громко хлопнув дверью и даже не попрощавшись с человеком, которому он в течение пятнадцати лет был верным другом и помощником в делах. Молчаливый уход Ларри из фирмы поставил точку в этом «локальном землетрясении». Старые добрые времена ушли безвозвратно. Наступила новая эра.

«Бенедикт Продактс» со скрипом вступала в нее.

Для Лу Бенедикта предшествовавшие этим событиям два месяца были пыткой, которую он запомнил навсегда.

После первой ночи, проведенной в постели с Лиз, она больше ни разу не повторяла своего ультиматума относительно должности безнадежно больного Верна Инниса. Но ее поведение говорило о том, что она не только не забыла о нем, но твердо намерена добиться его принятия.

Начать с того, что она стала мастерски избегать встреч с Лу наедине, будь то в его или ее кабинете. Каким-то образом она ухитрялась все время воткнуть между ними посторонних людей, давая тем самым понять, что не собирается предоставлять ему шанс на продолжение романтических приключений в ее постели.

Однако обстоятельства складывались так, – не обошлось тут, конечно, и без маленьких хитростей Лу, – что пару-тройку раз у них все же состоялись краткие «тет-а-тет». Впрочем, пользы от них было для него мало. Предупредительная осанка и холодный, стальной блеск в ее глазах говорили о том, что если он только сделает попытку подойти к ней ближе, чем на метр, последует такое наказание, которое он запомнит на всю жизнь.

Лу боялся рисковать.

Хуже всего было то, что в этот период взаимной отчужденности Лиз умудрялась увеличить свое влияние на Лу, и тот все безнадежнее запутывался в ее хитроумно расставленных сетях. Она изумляла его все новыми и новыми нарядами – юбками, блузками, платьями, которые были столь притягательны, что Лу просто терял голову. Даже когда она появлялась в коридорах компании в деловых костюмах, ее чувственность и сексуальность проглядывали достаточно явно, чтобы у Лу во всех членах немедленно возникала нервная дрожь. О, это была утонченная пытка!

Она стала употреблять новые духи и косметику. Все это непередаваемым образом смешивалось с ее собственным ароматом и шармом, и она с каждым днем выглядела все более маняще. Она распустила свои роскошные волосы по плечам, чего не позволяла себе раньше. Когда она шла по коридорам, то, казалось, что это королева красоты, а не деловая женщина.

А когда Лиз находилась в одном помещении с Лу, будучи, разумеется, надежно защищенной от него несколькими другими сотрудниками «Бенедикт Продактс», она посылала ему взгляды, в которых были одновременно и ласка, и предупреждение. Она как бы говорила: «Не забывай о том, что я для тебя значу, дорогой. Но есть только один путь получить то, что ты хочешь».

Она больше никогда не заходила в его кабинет с отчетом, как делала это раньше. И вообще она старалась держаться от него на почтительной дистанции. Зато она ему звонила. В кабинет и порой домой. Говорила только и исключительно о делах. Но зато каким голосом!.. Этот голос содержал в себе знакомые модуляции, намеки, музыкальные полутона, значение которых мог распознать только он один.

Во многом Лиз напоминала самку-хищницу, у которой наступает период спаривания. Каждый звук, который она издавала, каждый жест был невыносим для Лу, бил его в самое сердце. Она была сильнейшим магнитом, который отрывал его от работы, от семьи, от друзей, ломал его сопротивление независимо от расстояния. Лиз была запретным плодом, который каждый день поворачивался к бедняге новой стороной. Она знала, что Лу никогда больше не отведает этого плода, если не уступит ей.

И что было извращеннее всего в ее тактике, так это то, что она постоянно различными способами намекала ему на время, работающее отнюдь не на него, так как неминуемая кончина бедного Верна Инниса приближалась прямо на глазах. Лу все-таки должен был принимать решение. Именно смерть Верна ознаменует собой момент истины для Лу Бенедикта.

Лу презирал себя за свои мысли о Лиз, ибо с каждым днем они становились все порочнее и порочнее. Это было верно так же, как и то, что с каждым днем жизнь в несчастном его друге Верне Иннисе угасала все больше и больше.

Недалек был тот момент, когда он перестанет дышать и у него остановится натруженное за годы работы в компании «Бенедикт Продактс» сердце.

Но Лиз была так привлекательна, так соблазнительна, так лирична в своей сексуальности и так естественна в своем застенчиво-девичьем обаянии и шарме, что битва, которая происходила в душе Лу, все быстрее и быстрее продвигалась к своему логическому финалу. Сила притяжения Лиз была слишком непреодолима, а колебания и моральный настрой Лу были слишком слабыми. Позволив ему однажды забраться в ее постель, она лишила его всех защитных средств, которые могли ему помочь в этом адском противостоянии. Ее воля неуклонно брала верх над его, ее молчаливый напор давил его с жестокой беспощадной силой. Она вошла в его сны, мысли и уже не собиралась оттуда уходить. Так же крепки были ее позиции и в его сердце.

Оставалось только ждать рокового дня.

И вот Верн умер.

Компания пребывала в шоке после объявления боссом о новом высоком назначении. Она не одобряла его действия со всей силой, на которую только была способна, но вместе с тем каждый ее сотрудник отдавал себе отчет в том, что Лиз Деймерон придется теперь рассматривать именно в качестве вице-президента, а не простой сослуживицы.

Она без особых проблем и даже блестяще справлялась со своей новой ролью, несмотря на свой молодой возраст и высокие требования, которые предъявлялись к человеку, который должен был прийти на смену Верну Иннису. Даже самые близкие друзья Верна вынуждены были признать, что Лиз обладает просто каким-то даром к работе на высокоответственных постах. Офис, которому в последнее время так стало недоставать новых идей, полностью преобразился с ее назначением на должность вице-президента. Она привнесла в его работу новую живую струю созидания, которой не было при Верне, не говоря уже о бедняге Ларри.

Сам Верн Иннис стоял у истоков развития производства, он олицетворял собой период детства и юности компании, его больше занимали администраторские обязанности и хорошее чувство юмора, чем какие-то там идеи и задумки. В интеллектуальном плане он дрейфовал в рамках консервативной линии, принятой Лу Бенедиктом, и никогда не задумывался о возможности расширения или развития своего подразделения. Он полностью сконцентрировался на том, чтобы еще больше укреплять позиции фирмы на уже привычном старом рынке электронных деталей.

Лиз была полным антиподом Верна. Она в любую минуту готова была разложить перед боссом подробнейший и сложнейший план создания целого ряда наименований совершенно новой продукции. Для использования в микроприборах, промышленных машинах, для обеспечения применения новых металлов, точной электроники, которую можно было бы продавать военно-промышленному комплексу, который в последнее время всерьез озаботился созданием ракетной технологии. Уж не говоря о вовлечении «Бенедикт Продактс» в зарождающееся компьютерное производство и – это вызывало самый живой интерес у неутомимой Лиз – в становящуюся на ноги индустрию телевидения.

Планы, о которых Лиз готова была рассказывать боссу днями и неделями, потрясали Лу не только своей дерзостью, но и удивительной, расчетливой практичностью. Лиз взяла в свои руки управление многими фондами компании, жадно изучала современную экономическую ситуацию, место в ней компании, кадры «Бенедикта» и даже ее историю. Она легко отличала действительно перспективные будущие прорывы от заблуждений, которые, кстати сказать, уже случались с компанией в тот или иной период ее развития. Она все что угодно могла разложить на доллары и центы. Переспорить ее было невозможно, потому что она всегда оказывалась права. Кто не успокаивался, тот сразу же вызывал подозрения в своей предвзятости, мелочности и просто в своих умственных способностях.

Она вызывала болезненный восторг у Лу не только потому, что была такой блестящей работницей, изобретательной и умной женщиной, не только потому, что в столь юном возрасте обладала полным набором талантов удачливого бизнесмена. Она вызывала у него восторг еще и потому, что он не мог уразуметь: где она находит время для того, чтобы проводить свои исследования, анализы и составлять планы?

Это вызывало у него особенное недоумение еще и потому, что отныне он очень много времени проводил вместе с ней и частенько в ее постели.

В целях соблюдения мер предосторожности, как она выражалась, ему пришлось снять на время квартиру на одной из окраин города, где проходили их свидания. Он приезжал туда по нескольку раз на неделе. Она часто встречала его в ночной сорочке, еще влажной после душа. Ее собственный аромат мешался с ароматом мыла и шампуня, в результате чего создавался совершенно бесподобный коктейль запахов, от которого у него кружилась голова. Она смотрела на его побагровевшее лицо и мягко улыбалась. Порой она была лишь в трусиках и бюстгальтере, что невероятно возбуждало его. Иногда она показывалась в проеме дверей совершенно обнаженной. В таких случаях она походила на прекрасное видение, предназначенное для того, чтобы отвратить путника от праведного пути.

Он, судорожно вздыхая, закрывал за собой дверь и бросался к ней в объятия. Потеряв в одну секунду контроль над собой, он прижимался лицом к ее великолепной груди, жадно шаря губами по ее нежной коже и страстно вдыхая ее аромат. Его дрожащие руки скользили вверх-вниз по всему ее изумительному телу.

Ее повадки в постели с некоторых пор изменились. Правда, Лу всегда в таких ситуациях терял голову, и потому не мог понять, в чем же заключалась неуловимая перемена.

И хотя внешне она продолжала демонстрировать свою застенчивость, мягкость и тонкость, которые были так знакомы ему по их первой ночи, теперь было совершенно ясно, что она контролирует все его телодвижения и не особенно старается скрыть свою власть.

В ней было что-то хищное, когда она руководила всеми стадиями его наслаждения своими уверенными руками, потаенными стонами, ловким чередованием предупреждения и поощрения. Все это полностью дезориентировало его, лишало равновесия и уверенности в себе. Наконец, легким, прерывистым вздохом она давала ему знак, что он может войти в нее. Она принимала в себя его оргазмы так спокойно, что, казалось, даже не замечала их. Словно легкий сквознячок касался ее чувствительной кожи и все.

Часто она занималась любовью с ним столь искусно, что он кончал, не успев еще толком приготовиться к этому. Иногда она ласкала его руками, ртом чуть сильнее, чем обычно, чуть дольше, в результате чего он изливал свое семя даже прежде, чем войти в нее. Он знал, правда, не понимая, откуда у него возникло это ощущение, что ей нравится это. Она любила все устраивать так, чтобы он удовлетворялся сам, так и не удовлетворив ее. Это увеличивало ее власть над ним, превращало его страсть в смешную пародию, делало его жалким в своей слабости.

Его попытка выразить свое разочарование по этому поводу ни к чему не привела.

– Я хотел, чтобы ты испытала это, – проговорил он. Но она только улыбнулась и покачала головой.

– Мне нравится так, – ответила она. – Это доказывает то, что ты по-настоящему хочешь меня.

Спустя некоторое время он вынужден был навсегда отказаться от мысли хоть раз удовлетворить ее. Он понял, что ее возбуждает именно его слабость, его податливость и уступчивость. Она любила, когда он влажным от восторга взглядом блуждал по ее длинным ногам, восхитительным бедрам, поросшему светлыми волосами лону, которое он так обожал, красивым, полным грудям и буйной копне вьющихся волос, рассыпанных по подушкам.

Его половой орган стал ее игрушкой. Она лишила его его извечного предназначения – служить символом мужской власти, сделала его чувствительным, податливым. Это был инструмент, с помощью которого она контролировала Лу и управляла им. Стоило только умело распределить ласки…

Порой, когда он чувствовал, что его член входит в нее, он терял над ним всякий контроль. Во владение им, – безраздельное и абсолютное, – вступала Лиз. Парадоксально, но получалось так, что она выполняла роль мужчины, а он был ее женщиной, а вернее, евнухом, рабом.

Он дотрагивался до ее нежной кожи своими дрожащими пальцами, утопал в зеленом море ее смеющихся глаз, которые пристально изучали его с холодным триумфом… В такие минуты казалось, что само ее обнаженное тело празднует победу над безвольным Лу. Он увязал все крепче и безнадежнее в ее чарах, а она усиливала, стимулировала этот процесс и одновременно с интересом наблюдала за ним, за его переживаниями, за его беспомощным барахтаньем.

Какие-то жалкие недели отделяли Лу от его прежней жизни, но на самом деле это была пропасть. Ее невозможно было преодолеть. Вернуться к здравомыслию он уже не мог. Теперь он окончательно попался в лапы Лиз, которая вертела им, как хотела. Он пропал.

Подсознательно уразумев это, он содрогнулся и спросил себя: «А что она захочет завтра?»

И хотя ее работа заслуживала всяческого уважения, она перестала пользоваться симпатией в кругу сотрудников компании. Более того, люди, работавшие в подразделении развития производства, которым она заведовала, боялись ее. Не говоря уж о ее бывших коллегах из отдела материалов. Даже руководящие работники относились к ней с восторженностью и опасением, Ее взлет был таким неожиданным и стремительным, она так легко переступила через труп Верна Инниса и преданного своим шефом и другом Ларри Уитлоу… Во всей компании не было ни одного человека, который бы чувствовал себя спокойно, осознавая, что в одних стенах с ним работает Лиз Деймерон.

Постепенно у сотрудников «Бенедикт Продактс» сложилось довольно твердое представление о ней, как о молодой женщине с неудержимыми и самыми дерзкими амбициями, существе, чье женское обаяние, подкрепленное управленческими и деловыми талантами (а последних невозможно было отрицать), служит только для того, чтобы добиваться поставленных целей. А какие она ставила перед собой цели, одному только Богу было известно!..

Эта женщина была исключительно богато одарена, но не имела души.

По мере того, как шло время, в стенах компании родилось одно общее желание. Обитатели здания «Бенедикт Продактс» стали втайне надеяться, что вскоре Лиз найдет себе какой-нибудь другой бизнес и оставит компанию в покое. Зализывать раны. Она в самом деле воспринималась почти всеми коллегами и сослуживцами, как кость в горле. Рана, нанесенная ею, конечно, никогда до конца не залечится, но она, по крайней мере, зарубцуется. Впрочем, все это возможно только в одном случае: если она решит, что в другом месте сможет приложить свои таланты с большей выгодой для себя.

– Пусть проваливает отсюда и сосет кровь у кого-нибудь другого! – шептали приглушенно в столовой. – Неужели ей так трудно уйти от нас, оставить нас в покое?!

Эти шепотки угасали при ее приближении. Она же делала вид, что ничего не замечает, хотя все отлично видела и знала. Лиз улыбалась своим прежним сослуживцам все так же широко и дружелюбно. Внешне она совершенно не отличалась от прежней Лиз Деймерон, которой все симпатизировали, с которой все приятельствовали. Она была все такой же трудолюбивой, добросовестной, разговорчивой, умеющей слушать, вежливой…

Это-то больше всего и пугало.

Лиз все еще была очаровательной и обаятельной девушкой. Хотя каждый ясно чувствовал, что под маской дружелюбия скрывается беспримерное коварство, а под маской сияющей красоты – беспримерное зло.

«Ну, почему она от нас не уходит?!»

Этот вопрос неотвязно преследовал каждого сотрудника фирмы, но ни у кого не было ответа.

В редких приватных дискуссиях с Лу о судьбе компании у Лиз с некоторых пор появились новые идеи. Для того, чтобы успешно вести конкуренцию с соперничающими компаниями в условиях жесткой послевоенной экономики, терпеливо объясняла она, «Бенедикт Продактс» должна переключиться на производство других, перспективных товаров. А для этого финансовая база компании явно недостаточна.

– Компания просто не имеет права стоять на месте, – говорила она, представляя Лу финансовые графики, таблицы и прогнозы, от лицезрения которых у него неудержимо ползли на лоб брови. – Она должна двигаться вперед. Если мы решим все оставить так, как есть, то сами не заметим, как ослабеем и разоримся. Знаешь, почему? Потому что сейчас источники конкуренции уже совсем не те, что были три-четыре года назад, а мы этого не хотим видеть.

Лу приходилось изо всех сил напрягаться, чтобы следить за ходом ее рассуждений, потому что его взгляд – против воли, конечно, – был намертво уперт в ложбинку между ее грудями. Она наклонилась над ним, от чего зрелище стало еще более притягательным. Ее бедра очаровательно двигались под узкой юбкой, мягкая, эротическая улыбка блуждала по лицу. Сексуальные чары, которыми она околдовывала его, удивительным образом сочетались с теми аргументами в пользу своей точки зрения на будущее фирмы, которые она высказывала во время разговора. Всему этому Лу просто не имел сил противостоять.

Впрочем, он вернулся с небес на землю, когда она вытащила свой главный козырь: промышленное слияние.

– Мы должны заполучить доступ к более мощной финансовой базе более крупной корпорации. Это даст нам силы и возможности успешно конкурировать и одновременно расти и укрепляться, – сказала она. – Это единственный достойный выход из сложившегося труднейшего положения.

Твердо вознамерившись возразить против этого, Лу собрал в кулак всю свою волю и перестал смотреть на очаровательные формы Лиз, уставившись вместо этого в свой стол.

– Это моя компания, – глухо, но веско проговорил он. – Я построил ее на пустом месте. Ты хоть понимаешь, что это такое – пустое место, Лиз? Я начал с абсолютного нуля. Я знаю каждый болт, каждую гайку здесь… потому что я сам их ввинчивал… Потому что я за все заплатил из собственного кармана, черт возьми! Никому не удастся отнять это у меня или определять, как мне руководить собственной фирмой. Даже если я доведу ее до полного банкротства, то сделаю это своими собственными руками, без всяких указок!

Она взглянула на него с мягким упреком, но ничего не сказала. Она больше не стала спорить, как мать перестает спорить с капризным ребенком. Он чувствовал, что ее отступление было всего лишь тактическим ходом, но не хотел себе в этом признаваться. Он действительно даже представить себе не мог ситуацию, когда будет вынужден делить родное детище «Бенедикт Продактс» с какими-то незнакомыми людьми. Это было немыслимо! Ему пришлось бы, наверняка, поменять название компании. Его заставили бы исполнять приказы вышестоящего начальства, которого у него отродясь не было!

Он очень радовался тому, что все-таки настоял на своем перед Лиз, хотя в глубине души и чувствовал, что на самом деле все не так просто. Именно поэтому он заставил себя больше не думать об этом.

Кроме того, обстоятельства, похоже, складывались в последнее время весьма благоприятно для компании. Одним из главных показателей успешности того или иного предприятия является курс его акций на рынке. Так вот, курс акций «Бенедикт Продактс» на региональных биржах неуклонно полз вверх. Со скромной отметки в семь целых двадцать три сотых доллара он поднялся до уровня в восемь целых двадцать пять сотых, а затем, после смерти Верна и до уровня в одиннадцать целых шестьдесят шесть сотых доллара. Были в этом, конечно, свои странности. Например, цифры прихода-расхода мало чем отличались от прошлогодних. А заказов компании на производство ее товаров в ее почтовом ящике отнюдь не прибавилось.

Тем не менее акции «Бенедикт Продактс» на рынке неуклонно продолжали взбираться все выше и выше.

Никто в компании не был серьезно ознакомлен с новыми правилами игры, которые установились в послевоенной экономике, поэтому никому и в голову не пришла мысль воспринимать эти внешне радостные сообщения как предупредительный сигнал. Просто все решили, что в жизни компании наконец-то наступила розовая полоса, времена изменились к лучшему, вот и все. Растут акции и пусть растут. И нечего тут отыскивать причины. Дареному коню в зубы не смотрят.

Что же касается самого Лу, то все эти дни он был настолько занят мыслями и терзаниями относительно Лиз, так много фантазировал на этот счет и забывался в ее объятьях, принимая ее бесподобные ласки, что у него совсем не оставалось времени и сил, чтобы поразмышлять о замысловатом финансовом положении «Бенедикт Продактс» на рынке. И вообще его руководство компанией с каждым днем слабело, теряло твердость и решительность. Объяснялось это все тем же: слишком много сил, времени и внимания он уделял своей обворожительной Лиз.

Уже не говоря о семейной проблеме, которая в последнее время волновала его все больше и больше.

Барбара ни разу не встретила мужа с работы улыбкой с того самого дня, когда в штат компании была зачислена Лиз. А со времени ее неожиданного взлета во второе кресло фирмы Барбара стала проявлять признаки открыто враждебного отношения к мужу. Слухи – вещь серьезная… И хотя Лу видел, что у него нет никаких моральных прав протестовать против такого к себе отношения, он очень огорчался от этого и страдал.

Нельзя было сказать, что то время, которое он уделял Лиз, он одновременно отрывал у жены. В последнее время Барбара вообще стала проводить дома так мало времени, как это только было возможно. Она постоянно ходила к друзьям, за покупками, играла в теннис или бридж, посещала заведения культуры, или просто совершала походы в кино. Она готовила ему ужины и оставляла их на плите – нужно было только подогреть. А когда он появлялся дома, то вместо прежней улыбки Барбары натыкался на коротенькую записку, в которой сообщалось о ее местопребывании.

Казалось, она получает удовольствие от того, что воздвигает между ними каменную стену своим отсутствием и молчанием. И хотя это облегчало его отношения с Лиз, Лу был безутешен.

Он чувствовал, что семья разваливается прямо на его глазах, и ничего не мог с этим поделать.

Теперь Барбару трудно было застать дома, а когда такое все-таки случалось, то скупые разговоры неминуемо превращались в ссоры и скандалы. Они ругались по поводу денег, по поводу детей, их учебы, по поводу совместного проведения отпуска, который Лу все откладывал, все больше и больше раздражая тем самым Барбару. Порой стычки происходили по самым незначительным поводам. Например, из-за цвета галстука, в котором Лу решил сходить на вечеринку к друзьям, или из-за достоинств и недостатков новой мебельной обивки, или из-за ремонтной мастерской, где неаккуратно обошлись с глушителем двигателя. И Лу, и Барбара прекрасно понимали, что все это только более или менее удачные предлоги, что суть не в галстуке и не в глушителе. Однако ни тот, ни другая не хотели называть причину своих ссор прямо.

Они не ругались только тогда, когда спали. Но ночью расстояние между ними, не физическое, конечно, было еще больше, чем днем. Барбара ложилась на свою половину супружеской постели, на самый краешек и поворачивалась к мужу спиной, а Лу в это время, лежа на своей стороне, готовился к своим сладостным, но и мучительным грезам. О ком – понятно.

Лу был страшно огорчен тем, что происходило. Он всегда любил Барбару за ее ровный характер, доброту, юмор. Она была замечательной женой и матерью. Все девятнадцать лет их совместной жизни она ни словом не попрекнула Лу за его работу, из-за которой он очень мало времени проводил в семье. У нее было поистине железное терпение. Но теперь оно, кажется, насквозь проржавело…

Испытывая перед ней чувство вины, Лу с горечью вспоминал о том, что она вышла за него замуж, когда была подающей большие надежды студенткой колледжа. Она вынуждена была бросить учебу ради семьи и ради «Бенедикт Продактс», которую Лу тогда только создавал.

Все девятнадцать лет он по вечерам спешил домой, радостно предвкушая ее мягкую улыбку, которой она обычно встречала его. Теперь же эта улыбка сменилась выражением упорного равнодушия, постоянной холодностью. Барбара теперь редко поднимала на него глаза, когда он входил в дом. А если поднимала, то смотрела сквозь него, как будто он – пустое место. Она никак не показывала в первые минуты, что заметила его присутствие. Ссоры начинались чуть позже, как только Лу рискнет заговорить с женой.

Все это причиняло ему сильную душевную боль. И боль была тем мучительнее, чем больше он осознавал, что полностью заслужил такое обращение.

Дети едва ли не чувствовали всю драматичность сложившейся в семье ситуации. Пол, сын, в последнее время постоянно пропадал на своих атлетических тренировках. Да и сестрички Синди и Джойс не отставали от него, используя каждый удобный предлог для того, чтобы улизнуть из дома и провести вечер в компании друзей.

Часто, когда Барбары в очередной раз не было дома, Лу вынужден был садиться за стол только с детьми. Поначалу ужин проходил в неловкой тишине, потом все трое детей забрасывали его какими-то дурацкими вопросами о своей учебе. Пока он обдумывал ответы, они доедали ужин и исчезали из-за стола.

Но это еще было ничего! Порой он возвращался домой от Лиз и понимал, что его здесь вообще никто не ждет. Дети, видите ли, приняли приглашения посетить семьи своих приятелей, а на разделочном столике в кухне лежала записка Барбары, в которой сообщалось, что ее тоже не будет. Лу молча ел за пустым столом, с грустью думая, как так случилось, что все члены его семьи разошлись в разных направлениях.

Теперь над их домом словно нависло языческое табу. Никто не хотел задерживаться в нем долго. Лу все острее и острее чувствовал свое одиночество. Семья разваливалась. Опоры, на которых она стояла, подрубались одна за другой.

И он не был способен положить конец этому разрушению, так как понимал, что не сможет расстаться с Лиз.

Однажды он позже обычного вернулся домой и застал только одну Барбару. Она явно поджидала его.

Жена прямо сидела на одном из стульев в гостиной, и взгляд у нее был настолько суров, что Лу подошел к ней и молча сел рядом.

– Я знаю, какие у тебя отношения с Лиз Деймерон, – бесцветным голосом сообщила жена.

Он начал было протестовать, но ее холодный взгляд заставил его замолчать.

– Не ставь себя в смешное положение, Лу, пытаясь откреститься от очевидного, – устало сказала она. – Я установила за тобой слежку. Есть фотографии… Конечно, это было не обязательно делать…

Она прикрыла глаза, но тут же справилась с собой, чтобы договорить до конца то, что задумала. Лу виновато смотрел на нее. Он даже не рассердился на то, что за ним подглядывали. Он смотрел в глаза своей жены и видел там отражение мучительной боли, которую испытывал и сам. Он видел в них отражение страшной болезни, поразившей его семью.

– За последние несколько месяцев я много передумала об этом, – продолжала она. – В течение девятнадцати лет ты был мне хорошим мужем, Лу. Я любила тебя. И знаешь… Я решила, что и сейчас еще люблю тебя. Поэтому и даю тебе последний шанс. Но только один-единственный! Жизнь в семье должна наладиться. Это нужно нам и нашим детям. Пойми, что речь идет о судьбах пяти человек. Если ты все-таки решишь наплевать на себя, то я буду вынуждена сделать все, чтобы спасти оставшиеся четыре судьбы.

У Лу пересохло во рту. Он закашлялся.

– Что ты хочешь? – давясь, проговорил он.

– Я хочу, чтобы Лиз Деймерон уволилась из твоей компании и уехала из города, – сказала Барбара жестко. – Немедленно! Я хочу, чтобы ты вернулся в семью. Твое место здесь, а не в ее постели. Вот, собственно, и все.

Лу задумался на несколько минут. Мужество Барбары настолько затронуло его душевные струны, что он готов был прослезиться. Он стал тщательно взвешивать на мысленных весах «ставки на кону». Все оказалось очень просто. Надо было только трезво подумать об этом и взвесить все «за» и «против».

Неожиданно он ощутил прилив душевных сил и поднялся со стула.

– Хорошо, Барбара, – довольно твердо сказал он.

Она смерила его пристальным, настороженным взглядом, который проник ему в самое сердце. Затем она поднялась, выключила свет и ушла ложиться спать.

Лу остался стоять в темной комнате один.

Он понял, что теперь его ход.

XVI

Лу медлил около недели, не зная, как высказать Лиз все то, что он должен был сказать, согласно его уговору с женой.

Наконец, он решил выложить ей все это в рабочее время, в стенах «Бенедикта», так как ее квартира была для него всегда западней, где она безраздельно властвовала над ним и где он не смел ни в чем противостоять ей. В конце концов это был почти деловой разговор, и провести его нужно было в деловой атмосфере.

Он вызвал ее к себе в кабинет как-то после обеда.

Она появилась в темном костюме с кружевным шелковым воротничком и деловой папкой в руках. Пока он прокашливался, Лиз с любопытством смотрела на него от двери.

Прерывать их не будут. Об этом Лу договорился со своей секретаршей, приказав ей задерживать всех посетителей и телефонные звонки, чтобы его не беспокоили.

На этот раз, специально для такого случая, он был одет более консервативно, чем обычно. На нем был темно-синий шерстяной костюм и коричневый галстук с булавкой, которую Барбара подарила ему пятнадцать лет назад. Его башмаки были начищены и блестели.

– Лиз, – начал он, пытаясь чтобы голос его звучал деловито и бесстрастно. – У меня есть к тебе важный разговор. В последнее время я много думал… О моей компании и о моей семье. И в конце концов я пришел к неизбежному выводу, что все это не может продолжаться так, как шло до сих пор. Лучшим выходом из сложившейся ситуации является следующий… Мы с тобой немедленно разрываем наши близкие отношения. Я возвращаюсь к полноценному руководству «Бенедикт» и работаю так, как я хочу. А ты находишь себе другое место, где полнее сможешь приложить все твои таланты. Так будет лучше для нас обоих.

До сих пор она ничего не сказала. Выражение ее лица было непроницаемым, спокойным. Было очень трудно без внутренней дрожи встречаться с ней взглядом. Но Лу собрал в кулак всю свою волю, чтобы выглядеть твердым и даже снисходительным.

– Я дам тебе такую рекомендацию, какую не давал еще ни одному человеку, – продолжал он. – Это будет блестящая рекомендация. Как раз такая, какую ты и заслуживаешь, Лиз. Ты очень много сделала для «Бенедикт Продактс». Мы все до сих пор находимся под глубоким впечатлением от твоей энергичной работы, великолепных идей, понимания того места на рынке, которое занимает наша компания. Тебя оторвут с руками и ногами сотни фирм. Хоть здесь, на побережье, хоть где-нибудь в другом месте.

Он старался держать себя в руках и контролировать каждое свое слово.

– У тебя большое будущее, – продолжал он. – Но пойми, Лиз, наши отношения должны прерваться. Просто прерваться. Между нами существует много разногласий, которые не могут быть улажены. И… другими словами… необходимо положить этому конец. Наши отношения наносят вред «Бенедикту», тебе, мне. Вот, собственно, и все, что я хотел тебе… сказать.

Он сцепил руки замком на столе и, собравшись с духом, поднял на нее глаза. Она была так красива в своем костюме! Взгляд ее зеленых глаз, казалось, прожигал его до самого сердца. Он почувствовал сильнейший приступ душевной боли при мысли, что через минуту она уйдет, чтобы больше никогда к нему не вернуться. Она выйдет из его кабинета и оставит его наедине с его одиночеством. Он даже не пытался представить себе, как все это будет, настолько мучительной была эта мысль.

Возможно, размышлял он, когда-нибудь ему удастся забыть ее, как наркоман после длительного перерыва избавляется от пагубного влечения, которое владело им столь сильно. Раны зарубцуются далеко не сразу, ибо они очень глубоки, но по крайней мере Лиз больше не будет стоять на его жизненном пути, не будет препятствием к возвращению в семью. Нет, нельзя сказать, что с ее исчезновением для него наступит эра мрака.

Главное, выстоять сейчас.

В конце концов, другого выхода из положения действительно не было. Наступал момент неминуемого прощания.

К его удивлению, она спокойно раскрыла свою папку, выложив оттуда пачку каких-то бумаг. Она подошла к нему, положила бумаги на стол, а сама села.

– Лу, – проговорила она, – ты никогда не задумывался над тем, почему курс наших акций так устойчиво повышается с недавних пор?

Он был сбит с толку и нахмурился, пытаясь понять, что она хочет этим сказать.

– Почему ты спрашиваешь? – пробормотал он. – Почему я должен над этим задумываться?

– Я бы на твоем месте задумалась, – ответила она все так же спокойно. – Если бы акции моей компании стали неожиданно расти в цене, несмотря на настоящее неблагоприятное состояние экономики, несмотря на отрицательные итоги финансовой деятельности за последние два года, я бы очень серьезно над этим задумалась.

Лу в изумлении уставился на нее.

– Лиз, к чему ты клонишь? О чем ты говоришь, я что-то не пойму?

– Я говорю о современном положении дел в экономике, – ответила она твердо. – О том порядке в бизнесе, который установился после войны, Лу. Разве тебе не известно о том, что за последние пять месяцев некая корпорация «Американ Энтерпрайз» приобрела на рынке крупный пакет твоих акций? Эти акции были приобретены через множество посредников, включая дочерние предприятия этой корпорации, различные фонды, подставные компании, банки, наконец, частных покупателей. Однако, весь пакет сосредоточился на данный момент в руках «Американ Энтерпрайз». Курс твоих акций повысился в последнее время на биржах вследствие одной единственной прозаичной причины. Корпорация начала скупать их через всех своих представителей, наступило оживление и цены поползли вверх. Повышение курса твоих акций говорит вовсе не о благоприятных изменениях в работе «Бенедикт Продактс», а всего лишь о том, что кто-то хочет сосредоточить акции в одних руках. Кто именно – я уже сказала.

Лу был сконфужен. Он пожал плечами и осторожно сказал:

– Ну, и пусть покупают. Мне-то какое дело? Почему я должен беспокоиться из-за этого?

Лиз холодно улыбнулась.

– Люди, ответственные за приобретение акций «Бенедикт Продактс», – сказала она, – ничего и никогда не делают просто так. Могу тебе сообщить, Лу, одну новость. Перед следующим собранием наших пайщиков эти люди сделают им выгодные предложения, которые будут заключаться в том, чтобы пайщики продали им за наличные свои акции. В этом случае у «Американ Энтерпрайз» будет в руках контрольный пакет. Ни много ни мало.

Лу отчаянно пытался понять, какая опасность ему угрожает, что хочет сказать Лиз, на что она намекает. Все это казалось пока дикой бессмыслицей.

– Наши пайщики не станут продавать свои акции, – возразил он неуверенно.

– Еще как станут, Лу, – с улыбкой ответила она. – Они продадут свои паи, потому что цена, назначенная «Американ Энтерпрайз», будет слишком высокой, чтобы устоять. Скажем, по двенадцать долларов за каждую акцию. Может, и больше.

Лу попытался скептически усмехнуться.

– Неужели ты думаешь, что эта банда шулеров, которая громко называет себя «Американ Энтерпрайз», будет кидать на ветер такие бешеные деньги?

Лиз только покачала головой.

– На ветер никто денег кидать не собирается. Эти деньги будут вложены в… приобретение твоей компании. Со всеми, как говорят, потрохами. Временная потеря возместима. Это очень удачное вложение капитала. Наступили новые времена, Лу. Такие вещи сейчас происходят все чаще и чаще. Существующая налоговая система только поощряет это. Новые крупные конгломераты увеличиваются, не опасаясь тратить на это суммы из своих капитальных фондов. Все окупается со временем.

Улыбка на лице Лу померкла.

– Что ты говоришь, Лиз?.. – жалко пролепетал он.

– Я говорю, что не позже чем этой весной твоя компания будет куплена «Американ Энтерпрайз», – ответила Лиз ледяным голосом. – «Бенедикт Продактс» прекратит существование в качестве независимого предприятия.

Лу открыл рот, но ничего не смог выговорить. Он подумал о том, что сходит с ума. Возможно, вся эта рассказанная Лиз история – блеф чистой воды, безумная фантазия. Она очень походила на страшный бред…

Он не был готов к восприятию этого. В его долгой деловой жизни никогда не было ничего подобного.

Лиз тем временем спокойно продолжала:

– Лучшим выходом для «Бенедикт» является промышленное слияние, – сказала она. – Хотя при таком повороте от нас почти неизбежно потребуют сменить название и мы посадим себе на шею высокое начальство из «Американ», но… Но мы все же станем важной составной частью корпорации, мы будем одним из главных звеньев этой цепи, Лу. Мы будем занимать серьезное место в их производственных планах. Я посещала некоторые их совещания, поэтому знакома с их замыслами. Там уже решено окончательно, что нашей основной специализацией станет телевизионная технология. Мы станем крупным производителем деталей для домашних телевизионных приемников, а также создадим исследовательскую базу для дальнейшего развития телевизионной технологии и ее применения для научных целей. Особенно в программах «Аэроспейс».

– Я не верю тебе, – хрипло проговорил в тишине Лу. «Посещала некоторые их совещания…»

Эти слова отозвались кошмаром в его мозгу.

Она посещала совещания, где какие-то скоты обсуждали будущее его фирмы! Гнев охватил его, когда он попытался представить себе Лиз, сидящую в одной комнате с настоящими хищниками от бизнеса, которые без его ведома ведут разговоры о судьбе его собственной компании!

Лиз поднялась со стула, обошла вокруг стола и ткнула пальцем в бумаги, которые лежали перед ошеломленным Лу.

– Что это? – потерянно спросил он.

– Копии сертификатов акций, – ответила она, прекрасно осознавая, что ее аромат пьянит босса-любовника и не дает ему сосредоточиться. – Записи о сделках между различными брокерами и агентствами ценных бумаг. – Она отделила от общей кучи один лист и показала ему. – А вот, пожалуйста, образец письма, которые будут разосланы всем нашим пайщикам за месяц до собрания. В нем им будет предложена наличная сумма за их паи. Сумма, которая будет по меньшей мере на двадцать пять процентов превышать биржевую цену. Одновременно с письмами предложения о наличной продаже будут опубликованы во всех деловых органах печати, включая и «Уолл Стрит Джорнал».

Она взглянула на него сверху вниз. Взглянула на растерянного человека, окруженного бумагами, каждая из которых содержала доказательства его гибели. Какой красивой и одновременно жуткой она казалась в своем холодном триумфе!.. Гибкая хищница, которой больше всего нравится вкус крови…

– Как это случилось? – спросил, запинаясь, Лу, глядя на разложенные перед ним бумаги.

– Благодаря мне, разумеется, – ответила она спокойно. – Я была агентом «Американ Энтерпрайз» в стенах нашей компании. Я показывала им наши деловые отчеты и убеждала всеми способами в целесообразности как можно скорее купить «Бенедикт Продактс». Наконец, это я помогла им приобрести немалое число акций, помогла скрыть сделки от твоего финансового отдела, чтобы там ничего не заподозрили. Словом, я сделала очень много. Она пожала плечами.

– Все равно рано или поздно они наложили бы на нас лапу. НО я убедила их в том, что наиболее выгодно купить «Бенедикт» именно сейчас.

Лу был уничтожен! Раздавлен! Он погиб… Подняв на нее беспомощный взгляд, он спросил:

– Зачем? Зачем ты это сделала, Лиз?..

– Это необходимо было сделать, – строго ответила она. – Это – единственный реалистичный способ, с помощью которого мы можем удержаться на плаву в новых экономических условиях. В этом случае «Бенедикт» хоть и потеряет свое нынешнее название, зато приобретет надежды на будущее. Если продолжать работать в прежнем режиме, мы очень скоро подойдем к банкротству и гибели.

Лу отчаянно пытался найти слова, с помощью которых смог бы выразить весь ужас, который он испытывал.

– Но ведь я потеряю все, над чем работал всю свою жизнь, – проговорил он растерянно. – Я с юности мечтал быть самостоятельным человеком. Я направлял всю свою деятельность, все свои усилия именно для достижения этой цели! Я хотел иметь свой собственный бизнес и быть хозяином своей судьбы. Теперь же… Теперь же получается, что я буду чьим-то подчиненным… Мне будут давать приказы, а я должен буду их исполнять… Меня могут в любую минуту уволить из моей компании!..

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, я предприняла в этом направлении необходимые шаги, чтобы защитить тебя, – сказала она. – Что бы ни случилось, ты останешься номинальным главой компании. Не волнуйся, это я для тебя выбила.

«Это я для тебя выбила…»

Эхо этих слов оглушило бедного Лу. Он был в шоке. Значит, эта юная зеленоглазая девочка оказалась настолько любезной, что согласилась «предпринять в этом направлении необходимые шаги» и «защитить его».

Мир перевернулся.

Лу снова показалось, что он сходит с ума.

– А если я не соглашусь на все это? – проговорил он осторожно.

– У тебя нет выбора, милый Лу. – Она скрестила руки на груди и с мягким упреком во взгляде посмотрела на него. – Все уже, считай, сделано. Если тебе это не нравится, то ты будешь уволен советом директоров «Американ Энтерпрайз». Выгнан на улицу. Но ты можешь остаться и заработать немало денег в качестве руководящего работника корпорации и крупного пайщика. Ты не будешь, конечно, богатеем, но и не обнищаешь. Параллельно ты сможешь через некоторое время попытаться начать новое маленькое дело… В твоем возрасте люди на это еще способны. В любом случае, у тебя нет выбора, Лу.

– А что ты? – спросил он. Она качнула плечами.

– Я, разумеется, остаюсь.

Лу обалдело посмотрел на нее. Она права. О, как она была жестоко права! Он-то позвал ее к себе, чтобы вышвырнуть на улицу, а все обернулось как раз наоборот. Только она оказалась чуть любезнее и согласилась предоставить ему шанс!.. Вот оно что!.. Она сделала одолжение и оставляет его пока в его собственной компании. И сама остается. Разумеется, остается…

– Я не могу в это поверить, – ломающимся голосом проговорил Лу. – Просто не верится как-то…

Она перевела взгляд на бумаги, разложенные перед ним на столе, затем опять взглянула на него.

– Проверь. Бумаги не врут, Лу, – сказала она ровным голосом. – Что сделано, то сделано. О «Бенедикт Продактс» можно уже забыть. Но у твоей компании есть хороший шанс стать важным подразделением «Американ Энтерпрайз». Будешь ли ты главой этого подразделения – зависит только от тебя.

Он взглянул на ее стройное тело, соблазнительные ножки, которые он так любил ласкать, великолепную грудь, кошачьи, гипнотизирующие глаза, буйную копну волос и кремовую кожу. Так вот значит как выглядит дьявол! И как ему только удалось втиснуться в гибкое девичье тело?.. Неужели он настолько коварен, настолько изобретателен?

Ты – чудовище, – проговорил слабым голосом Лу. – Ты – не человек.

Ее глаза широко раскрылись от удивления и, кажется, даже от обиды.

– Что ты говоришь? – спросила она.

– Я говорю, что ты – не человек.

Лу показалось, что он очень удачно выразил самую суть, самую сердцевину истины, которая скрывалась за столь красивой оболочкой. Он схватился за главное в этой женщине, которая уничтожила его, сломала ему жизнь, а теперь наслаждается результатами.

– Нет, я человек, Лу, – проговорила она, приближаясь к нему на шаг. – Разве ты не видишь? Я думаю о тебе все последнее время, думаю о тебе и… твоем благосостоянии.

Она оглянулась осторожно на запертую дверь, подошла к нему почти вплотную и… опустилась перед ним на колени. Она одной рукой коснулась подлокотника его кресла, а другую положила ему на ногу. Ее глаза встретились с его глазами и уже не отпускали их. В ее взгляде было хорошо знакомое ему выражение эротического приглашения.

– Если ты уволишься, мне будет тебя недоставать, – проговорила она серьезным тоном. – Пойми, я забочусь о тебе, потому что без тебя… это совсем не то, что с тобой.

Ее взгляд удерживал, не отпускал его взгляд, а в словах содержался недвусмысленный намек. Она снова стала окутывать его облаком своих чар, отделять его от внешнего мира, который был для него единственной точкой опоры в такие минуты. Он подумал о том бесчисленном уже количестве раз, когда он отдавался ей, как женщина отдается мужчине, когда он принадлежал ей словно раб. Он понимал, что сейчас она намекает именно на это, на свою эротическую власть над ним, на рабство, на извращенное наслаждение, которое она всегда испытывала, обладая его телом.

Вместе с этой мыслью он почувствовал, как в нем просыпается возбуждение. Член зашевелился под ширинкой брюк. И все это, несмотря на те оглушительные, ужасные новости, с которыми она явилась в его кабинет.

– Неужели ты до сих пор ничего но понял, Лу? – мягко спросила она его. – Я человек, Лу. Я женщина! Ты нужен мне!

Ее слова были абсурдом, но они же явились воображаемыми шелковыми нитями, которые обернулись вокруг основания его мужского достоинства и затянулись… со всеми вытекающими из этого последствиями. Он не мог пошевелиться, не мог проронить ни слова. Мозг его был парализован ужасом и возбуждением. Он сидел, словно на иголках, со страхом и страстью ожидая продолжения. Он слушал жадно, что скажет дальше его Лиз.

Ее руки переместились на его талию. Он чувствовал тепло ее тела и знал, что налившийся кровью пенис со всей чуткостью реагирует на невидимые и неслышные сигналы, которые посылает ему ее тело.

Тень улыбки на ее лице сказала ему, что она уже снова полностью властвует над ним. В то же время ее глаза лучились теплотой, даже нежностью. В ее зрачках отражалась странная меланхолия, женская серьезность, торжественность. Такое выражение на ее лице ему до этого приходилось видеть всего раз или два, Этот взгляд парализовал его волю, сделал Лиз совершенно неотразимой, а его абсолютно неспособным к сопротивлению.

– Ну, давай, – прошептала она томно. – Давай, милый. Не бойся меня.

Член в его брюках уже поднялся горой. Он пульсировал, ограничиваемый плотной тканью, всего в нескольких дюймах от ее рук. Он заметил, как она на пару секунд замерла, оценивая обстановку. За дверью слышался стук печатной машинки и голос секретарши, которая болтала с кем-то по телефону. Он предупредил, чтобы к нему не стучались ни при каких обстоятельствах.

Он чувствовал, что Лиз читает его мысли. Она глянула еще раз через плечо на дверь. Замок был защелкнут прочно.

Она медленно коснулась его ширинки на брюках и расстегнула ее. Ее пальцы сомкнулись вокруг разгоряченного пениса и вытащили его на свет божий с воровской проворностью. Он выскочил такой бесстыдный пульсирующий и раздувшийся от возбуждения, стремящийся принадлежать ей.

Затем она поднялась с колен и стала медленно раздеваться. Она все делала неторопливо, без спешки. Сначала юбку, потом нижнюю юбку, затем верхнюю часть костюма, блузку. Она не спускала с него подернутых томной дымкой, проникающих в самое сердце глаз. Заложив руки за спину, она стала расстегивать бюстгальтер.

Он понял, чего она добивается. Она хочет взять его прямо здесь, где они отделены одной тонкой стенкой от его секретарши. В его личном кабинете, высокое значение которого было уничтожено ею пять минут назад. В кабинете руководителя независимой компании, которой через несколько месяцев не станет, как таковой. Благодаря ее усилиям. Она хочет посмаковать его мучения, гибель его карьеры. Насладиться им играючи, как наслаждается своим рабом какая-нибудь принцесса. Это была ее жестокая прихоть. Ее улыбки и ласки будут полны презрения, отчего удовлетворение будет полнее.

Лу чувствовал, что взгляд ее глаз превращает его в камень. Он, не отрываясь, смотрел на то, как ее руки стали сладостно медленно стягивать вниз трусики. Запах женского тела наполнял комнату. Его парализованному взору предстал светло-коричневый треугольник ее лона. Но даже ее нагая красота, даже очарование ее открытого, освобожденного от одежды тела не оказывали на него такого магнетического влияния, как ее роковой, сексуальный взгляд.

– Иди ко мне, – нежно позвала она. – Все хорошо. Не бойся.

«Не бойся…»

Само безумие отозвалось эхом в его мозгу!

А Лиз уже стаскивала с него брюки. Оставив их у него на лодыжках, Она взялась за трусы.

Она поднесла спелую молодую грудь к его жадным губам, и он стал сосать ее, словно младенец. Страстно, неистово.

Она осторожно и медленно опустилась на его стоящий торчком член. Нежное, воркующее существо, до зубов вооруженное уловками, которым мужчина ничего не способен противопоставить. Он сидел, как клоун, со штанами, смешно спущенными до лодыжек, и содрогался под ней, чувствуя, как постепенно по внутренностям распространяется сладостная горячка.

В эти минуты у Лу исчезли последние остатки самоуважения. Но именно благодаря этому чудовищному унижению, этой звериной жестокости, облаченной в нежные слова и мягкие улыбки, он кончил, выпустив из себя сильную струю семени в последнем, оргазмическом спазме. Мужская эссенция навечно осела в глубинах ее женского лона, а слух Лу в эту секунду вернулся к восприятию внешних звуков. Он снова услышал хихиканье секретарши и стук печатной машинки.

Уже все закончилось, но он некоторое время еще продолжал толкаться в нее, не желая расставаться с наслаждением. Все еще сосал ее набухший сосок, не имея в себе сил расстаться с его вкусом. Она торжествовала. Он чувствовал это всеми фибрами своего тела и души. Она взяла его и теперь торжествовала. Он тоже упивался, хотя и понимал, что это именно она унизила и уничтожила его в этом кабинете. В этом было самое фатальное и самое острое удовольствие. Для нее. И отчасти для него. Ведь под знаком своего конца он испытал оргазм.

Наконец, он окончательно опомнился и смог перевести дух. Он взглянул на документы, лежавшие перед ним на столе, на стены кабинета, увешанные фотографиями смеющихся друзей, включая Ларри Уитлоу и Верна. Затем он вновь перевел взгляд на алебастровую наготу тела того существа, что продолжало сидеть у него на коленях.

– Ты победила, – хрипло проговорил он. – Чего еще ты хочешь? Ты взяла все…

Она улыбнулась и склонилась к его уху, отчего ее сосок скользнул по его лицу вверх. Ее слова отозвались похоронным звоном по всей его жизни.

– Я хочу, чтобы ты женился на мне, Лу…

XVII

Нью-Йорк, 13 января 1952 года

Оливия Ойл.

Специалист по абортам сидел за маленьким кухонным столиком в задней комнате своей квартиры и смотрел через окно на крыши домов Вест-Сайда. Перед ним стояла чашка с тепловатым черным кофе, куда он для успокоения своих нервов добавил около унции водки. Его пожелтевшие пальцы сжимали окурок «Лаки Страйк», который чуть подрагивал в руке и отпускал неровную струйку дыма в застоявшийся воздух комнаты.

Наступил серый, промозглый день. Январь славится такими днями. Градусник стоит на нуле, а человек все равно промерзает до костей. Холод, казалось, без труда проникал через щели в запертом окне и насмехался над надсадно шипящим радиатором.

Отвратительный денек. В такие дни нечего ждать от судьбы приятных подачек. И все же… Если Оливии Ойл удастся прорваться в пятых скачках в «Хиали», этот день станет для врача самым важным в новом году.

Со вздохом он переменил позу на кухонной табуретке. Это был крупный человек. Росту в нем было шесть футов и четыре дюйма. Излишек веса составлял не менее двух-трех десятков фунтов. Он носил очки в толстой роговой оправе и грязную пастельную рубашку. Слава Богу, он сможет закрыть это убожество белым халатом, когда придет девчонка, посланная Валерией.

Он глянул на часы. Где ее носит, черт возьми?! Она должна была быть у него в одиннадцать тридцать. Как штык! Без ее денег он не мог поставить хорошую ставку на Оливию Ойл.

Он просто обязан был выиграть эти скачки! В противном случае он не сможет расплатиться с букмекером и у него не будет средств, чтобы купить очередную порцию «колес», без которых ему не продержаться в следующем месяце.

Впрочем, не было никаких оснований для отчаяния. Валерия уже принесла ему семьдесят пять долларов, то есть его долю в первой сотне. Это произошло вчера утром. Она заверила его в том, что девушка принесет остальное. Если верить Валерии, то это будет чистенькая девочка. Из хорошей семьи. Студентка высшей школы. Возможно, колледжа. Прилично выглядит, хороший «прикид». Речь поставлена. Говорит культурно. Одним словом, не из «низов». Валерия говорила, что она выглядит очень испуганной, отчаявшейся, но вместе с тем преисполненной решимости. Она поклялась, что у нее есть необходимые деньги. Валерия, которая знала в этом деле толк, сразу поняла, что тут пахнет прибылью.

Он снова взглянул на часы. Она опаздывает всего лишь на пять минут, пока. Да, нервы сегодня утром что-то совсем никуда не годятся… Он стал постукивать костяшками пальцев по протертой поверхности стола и попытался успокоиться.

От водки кофе отнюдь не стал лучше. Слишком много «колес» вкатил сегодня утром. Но что он мог поделать, если ломало с похмелья черт знает как сильно? Похмелье прошло, голова уже не болит, но теперь навалился побочный эффект таблеток – нервы расшалились.

Что ты будешь делать? Здесь натянешь – там порвется, там натянешь – здесь порвется.

Он встал с табурета, подошел к своей медицинской сумке, которая лежала около раковины и достал секонал. Он проглотил пилюлю, поленившись запить ее водой. Надо продержаться в форме до окончания скачек. Он знал, что без этой небольшой дозы у него ничего не вышло бы. Он снова сел за стол, выкинул окурок и достал новую сигарету. Заглотив залпом остаток кофе, он вздохнул и закрыл глаза.

Жизнь так несправедлива. И как он только умудрился пасть так низко?

Начиналось-то все, естественно, хорошо. У него было право легальной врачебной практики еще каких-то четырнадцать лет назад. Кажется, будто с тех пор целая вечность прошла. Он, конечно, не мог равняться со сливками врачебной диаспоры, однако у него за плечами был уважаемый институт и ему удалось пройти практику в отличной больнице в Нью-Джерси. Потом он уехал в Манхэттен и завел там частную практику. Он здесь вырос, любил город и подавал надежды. Он рассчитывал на то, что сможет прилично зарабатывать акушерской практикой в городе, а если подвернется возможность, то сможет переместиться с этим видом медицинских услуг и поближе к Ист-Сайду.

Но неудачи стали преследовать его с самого начала. Ему не удалось заиметь состоятельную клиентуру. Возможно, причина крылась в том, что он вовремя не додумался сменить фамилию? Польские фамилии никак не добавляли популярности гинекологам, а скорее наоборот. Так или иначе, но он был вынужден обслуживать обедневших домохозяек, иммигранток и девчонок, которые хотели сохранить рождение ребенка в секрете от родителей.

Прошло совсем немного времени, и он заметил, что большинство его клиенток гораздо больше устроило бы прерывание беременности, чем роды. Когда дела не ладились, у него не оставалось другого выбора, кроме как оказывать и эти услуги наиболее отчаявшимся дамочкам. Все, что им нужно было, так это сохранение конфиденциальности операции. Он только рад был обеспечить им это. Риск казался минимальным.

Но черный день все-таки наступил. У него появилась истеричная пациентка. Приятель трахнул девчонку где-то в Бронксе. На операционном столе она буйствовала, закатывала истерики и чуть все не испортила. Придя домой, она обнаружила у себя кровотечение, перетрусила, хотя ничего серьезного не было, и тут же обо всем настучала своим. Она рассказала родителям и о своей беременности, и об аборте. Не забыла назвать и его, доктора Даницевского с Западной Семьдесят Четвертой Улицы.

Не успел он оглянуться, как против него было возбуждено дело по обвинению в преступной небрежности при лечении пациентки. У него был хороший адвокат, и он уже думал, что отделается пустяковым штрафом и легким испугом, как вдруг к его делу подключилась Медицинская Комиссия. На него повесили «неэтичную практику» и лишили лицензии. Вот и все.

Он долго не верил в это. Первые месяцы он думал, что жизнь для него закончена. Жена плюнула на него и уехала к родителям в Джерси. Целыми днями он бесцельно слонялся по своей квартире, затем ударился в запои. Для него наступила самая черная пора в жизни. Вот тут-то он впервые и познал вкус секонала.

Потом он познакомился через своего бывшего пациента с Валерией. Она знала абсолютно всех в Манхэттене, Бронксе и Бруклине. Она убедила его в том, что на себе еще рано ставить крест, надо просто нащупать в жизни новую колею. И он нащупал, положившись на ее обещание доставлять к нему всех пациенток, каких удастся заполучить.

Вскоре у него уже было другое имя – доктор Дан. «Доктор Дан Перевязочный Материал», как они шутили с Валерией. Она сняла ему квартиру с маленькой операционной в самой ее дальней части. Клиентура у него практически осталась та же: домохозяйки, которым не нужен был лишний рот в доме, «подзалетевшие» девчонки, девчонки, которые никогда не слыхали о контрацептивах и еще меньше об абортах. Все они были испуганными. Слишком испуганными, чтобы стучать на него. Кроме того он стал предпринимать меры предосторожности. Никто из них толком не видел его лица, не знал его настоящего имени.

Так он и зажил. Все шло нормально, слава Богу. Полиция благополучно жевала сопли. За одиннадцать лет им удалось лишь приблизиться к нему, и то настолько, что они как-то ворвались в квартиру, из которой он выехал двумя неделями раньше.

Это все-таки была работа, которая давала сносный заработок. С потерей лицензии пациентов у него поубавилось, зато он повысил плату за свои услуги, что являлось существенной компенсацией потерь. По мере того, как его популярность росла, к нему стали обращаться все новые люди и даже целые категории людей, например, проститутки. У него была постоянная по численности клиентура. Порой он даже давал согласие на оказание акушерских услуг тем женщинам, которые доверяли ему и не хотели перегружать своих собственных врачей. Словом, он не только делал аборты, но и принимал роды. Были времена, когда он помогал молодым женщинам – через одного друга Валерии – продавать младенцев, если на этом настаивали матери.

Он был уважаемым членом общества и чувствовал себя защищенным. Теперь он уже не жалел о том, что его бросила жена. У Валерии был друг, который снабжал его любыми девочками на выбор. А когда доктор Дан неожиданно обнаружил, что неравнодушен и к мальчикам, у Валерии нашелся другой друг, который помог ему и с этим. Он все еще не мог подняться до уровня Верхнего Ист-Сайда, обитательницы которого уезжали делать аборты в Японию, Мексику или Европу. Однако, у доктора Дана была своя твердая «социальная база».

Единственной неприятностью было то, что из-за нервного стресса, свойственного врачам его специализации и обусловленного полулегальным образом его жизни, он приобрел некоторые сомнительные привычки. Ну, во-первых, у него случались запои. Он был игрок, это во-вторых. Секонал и «колеса» – третье. Поначалу эта комбинация казалась ему вполне нормальной. Вечерком – пьянка. «Имею право, как и любой мужик!» Утром, чтобы подняться на ноги, пригоршня «колес». Игра – для развлечения.

Но однажды он потерял особенно много денег на скачках и с горя выпил больше обычного. Наутро ему потребовалось закатить больше «колес», чтобы встать. А от таблеток у него расстроились нервы, и ему потребовался секонал для общего успокоения.

С получением всего этого он не испытывал проблем. Были бы деньги! Среди его знакомых – он сошелся с ним еще в те времена, когда был легальным врачом, – был некий Перри, который занимался продажей медикаментов. Так вот этот Перри не брезговал и бизнесом «налево». Он снабжал «колесами» и легкой наркотой, наверное, половину города. Правда, работа эта была очень вредной и нервной. Перри знал, что если его накроет за этим делом та фармацевтическая фирма, на которую он работал, ему конец. Поэтому цены он назначал кусачие, так сказать, за риск.

А с деньгами у доктора Дана в последнее время была определенная напряженка. Игра на скачках съедала почти весь его заработок, с каждым разом все меньше и меньше оставляя на таблетки, в которых он нуждался и без которых чувствовал себя разбитым и не мог работать.

К тому же этот год начался очень плохо. Две недели назад он спустил на дорожке ипподрома все свои сбережения, и вынужден был по уши залезть в долги, заняв у знакомого букмекера. На «колеса» денег не было, а Перри – пес – наотрез отказывался давать их ему в кредит и настаивал на том, чтобы доктор покрыл неоплаченный счет за прошлый год. Дан надеялся, что Перри не известно точно, как сильно его клиент нуждается в «колесах». Впрочем, Перри был не дурак. Он увеличивал цены на свой товар по мере того, как у клиента увеличивалась внутренняя зависимость от «колес».

Поэтому выход оставался только один: необходимо было срочно заполучить две тысячи долларов. Срочно! Все зависело от Оливии Ойл. На эту лошадь Дан возлагал все свои надежды.

Он поставил на нее сотню баксов при ставках тридцать к одному.

В эти минуты лошадей уже, наверно, выводят из конюшен. Если Дан выиграет, ему хватит, чтобы одновременно расплатиться с Перри и с букмекером. Возможно, останется еще достаточно, чтобы провести уикенд в Лас-Вегасе. Ему дико необходим сейчас отдых.

Когда же наконец явится эта девчонка!

Как только он об этом подумал, раздался звонок. Он немедленно выбросил окурок, вскочил со стола и подбежал к домофону.

– Я подруга Валерии, – раздался в трубке искаженный помехами тоненький голосок.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Лаура.

– Хорошо.

Он кивнул и, нажав кнопку, открыл ей входную дверь внизу.

Затем он торопливо надел свой медицинский белый халат и маску. И дело не только в том, что благодаря маске он останется неузнанным клиенткой. Марлевая ткань скроет водочный перегар, учуяв который, девчонка может запросто завернуть обратно.

Он встал в прихожей и стал ждать. Во всем теле ощущалось напряжение. В животе что-то перекатывалось и булькало. Желчь. Он так и не успел с самого утра что-нибудь перекусить. Только кофе, «колеса», сигареты, да один секонал.

Через пару минут он услышал робкий стук в дверь. Он открыл ее и отступил в сторону, давая ей войти. На ней была недорогая шерстяная курточка. Впрочем, Валерия оказалась права: девочка и впрямь «чистенькая». У нее были короткие темные волосы, очень нежная кожа и большие черные глаза, которые с испугом смотрели на него.

– У вас есть деньги? – спросил он.

Он исказил свой голос, понизив тембр. К тому же его приглушила и маска. Он старался как можно меньше разговаривать со своими клиентками. Дан хорошо знал, что его габариты и тяжелые очки в роговой оправе, выглядывающие из-под маски, пугают их. Это его вполне устраивало.

Она вытащила из кармана несколько банкнот и пересчитала их на его глазах. Три двадцатки, две десятки и четыре пятерки. Дан взял их, сложил пополам и сунул их своими пожелтевшими от табака пальцами в карман. Затем он запер входную дверь и показал ей, как пройти в операционную.

– Повесьте вот сюда вашу куртку, – сказал он. – Пройдите туда, разденьтесь и ложитесь на стол.

Пока она раздевалась, он прошел на кухню. Чуть сместив маску, он плеснул в чашку из-под кофе еще немного водки и выпил залпом. Он уже чувствовал действие на организм принятого секонала. Ну что ж, по крайней мере сегодня у него не будут дрожать руки. Он ополоснул их в раковине и прошел в операционную.

Будучи обнаженной, она здорово смахивала на ребенка. Она была очень маленькая и выглядела испуганно. Впрочем, бросив взгляд на ее груди и изгибы бедер, он понял, что ей никак не меньше восемнадцати. Если честно, то это было просто очаровательное хрупкое тельце. Она, приподнявшись на локтях, смотрела ему в лицо своими большими, широко раскрытыми глазами.

– Вы мне… что-нибудь дадите? – спросила она еле слышно. Он отрицательно покачал головой.

– Это не обязательно. Ложитесь нормально и попытайтесь расслабиться.

Он никогда ничего не давал своим клиенткам. Ну, во-первых, наркоз стоил денег, а во-вторых, откуда он мог знать, на что у каждой из них аллергия? Он не хотел, чтобы девчонка загнулась у него на столе из-за какого-нибудь рядового анестетика. К тому же боль при абортах вполне терпима. В конце концов они сами виноваты. Знали, на что шли. Ничего, не умрет. Всего-то делов – поскрести чуть-чуть. А судороги быстро пройдут.

Она откинулась назад и устремила глаза в потолок. Он бросил еще раз взгляд на ее обнаженное тельце, затем укрепил скобы и, взяв ее ноги, одну за другой расставил их в этих скобах. Он накрыл ее простыней, взятой из металлического шкафа и почувствовал, как по всему ее телу пробежала сильная дрожь.

– Расслабься, – повторил он. – Через несколько минут все закончится.

Он и так сказал уже слишком много. Но ему было жаль бедняжку.

Дан повернулся к стерилизатору. Все свои инструменты, включая зеркальце, он тщательно стерилизовал. И дело тут было не только в профессиональной аккуратности, но и в осторожности. Эти девчонки не знали, кто он и где его найти, но если он занесет инфекцию грязным инструментом и девчонка заболеет, ее рассерженный дружок или папаша при желании могут доставить кучу неприятностей.

Натянув стерильные перчатки, он снова взглянул на девушку.

Она неподвижно лежала на столе, вытянув руки вдоль тела. По ее лицу разлилась бледность.

– Холодно, что ли? – спросил он. Она отрицательно покачала головой.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Не шевелитесь до тех пор, пока я не скажу, что можно.

Он вытащил из стерилизатора зеркальце и ввел его между ее ног. При помощи марлевого тампона он смазал операционное поле антисептиком. Вдруг в глазах у него помутилось. Он остановился и помотал слегка головой, чтобы прийти в себя.

Преодолевая слабость в руках, он расширил шейку матки, ввел внутрь кювету и ловкими, но осторожными движениями руки стал соскребать. Он услышал легкий стон, который издала бедняжка. Смешанный стон боли и страха. Он оскалил зубы, боясь, что она в любую секунду может закатить истерику, примеров чего в его практике было хоть отбавляй.

Но нет. Девушка лежала молча и больше он не услышал от нее ни звука. Она стоически переносила операцию. Настоящий боец! Слава Богу!

Он продолжал операцию, проявляя максимум осторожности, так как помнил о своем похмелье. Одно неверное движение, и он может пропороть стенку матки, что вызовет острый перитонит. Однажды из-за этого у него уже были неприятности. Он не хотел их повторения.

Когда до окончания операции оставалось уже немного, он поднял глаза на девушку. Ее лицо было искажено болью, губы плотно сжаты. Молчаливые слезы катились по щекам. Но она делала все, как он сказал, и не шевелилась.

Закончив, он почистил операционное поле: смазал противовоспалительным и закупорил марлевым тампоном.

– Одевайтесь, – коротко бросил он. – Я буду в другой комнате.

Он вернулся в кухню и, постукивая пальцами по поверхности стола, сверился с часами. Через два часа он узнает, чем закончились скачки.

Наконец, девушка показалась из задней комнаты. Она неуверенно ступала на расставленных шире обычного ногах и выглядела очень бледненькой. Он оценил степень ее бледности и решил, что внутреннего кровотечения все-таки нет. Она взяла с вешалки свою куртку и стала надевать ее. Девушка выглядела такой слабой, что он сжалился над ней и помог надеть куртку.

Маску он до сих пор не снял.

– Идите домой и отдыхайте, – сказал он. – В течение двух ближайших суток как можно больше лежите. Спустя двадцать четыре часа уберите тампон. Затем используйте по необходимости менструальные тампоны. Если будут наблюдаться судороги, небольшое кровотечение – это нормально. Скоро пройдет. А теперь запомните! Вы здесь не были. Меня не видели и Валерию тоже. Ясно? Если вы вернетесь сюда или пошлете кого-нибудь, меня здесь не будет. Ясно?

Она взглянула на него и молча кивнула. Ее взгляд каким-то непостижимым образом проник в самую его душу.

– С вами все будет хорошо, – заверил он, сжалившись над ней.

Она ответила на это вымученной, тусклой улыбкой и открыла входную дверь.

– До свидания, – проговорил он.

Когда дверь за ней закрылась, он вернулся на кухню и наконец-то снял маску. Теперь у него заметно подрагивали руки. Он достал еще секонал и смыл его в пищевод еще одной порцией водки. Ему нужно было лечь отдохнуть и попытаться удержать себя в форме до окончания скачек.

Да, сегодня нервишки пошаливали что-то уж очень сильно. И дело не только в скачках. Еще в этой девочке. В ней было какое-то хрупкое, но несомненное благородство. А во взгляде сквозил все-таки не страх, как ему вначале показалось, а более глубокое чувство. Скорбь, что ли? Валерия сказала, что это «чистенькая» девочка.

«Не слишком ли она чистенькая?» – машинально подумал он.

С другой стороны, вид его услуг был таков, что среди его клиенток не могло быть абсолютно чистой девушки.

«Ничего, от нее неприятностей можно не ждать», – успокоил он себя.

Он почувствовал, что баланс принятых средств в крови начал нарушаться, и его потянуло в сон. Наконец-то он стал расслабляться. Налив оставшуюся водку в стакан с отколотым краем, он поднес его к губам. Помедлив, он поднял стакан и посмотрел сквозь водку на грязноватый и тусклый пейзаж, висевший на стене.

– Оливия Ойл! – с улыбкой проговорил он. – За тебя, подруга.

XVIII

Лу Бенедикт смотрел прямо в глаза Лиз Деймерон.

Так случилось, что он впервые видел их перед собой так близко. А, может, просто здесь непривычно падает свет? Или она смотрит на него не так, как смотрела раньше?

Голос отдавался эхом в его ушах, но он не прислушивался и не различал слов. Лиз загипнотизировала его. Он замкнулся полностью на ее глазах. Ярко-каштановые волосы со всех сторон обрамляли красивое лицо, которое он так хорошо изучил. Милое девичье лицо. Такое свежее, кремовое от загара. Только крохотные веснушки, выгоревшие на солнце и еле различимые, нарушали однотонность кожи.

Никогда еще она не выглядела столь очаровательной.

Что за глаза! Они были устремлены прямо на него, пристально изучали его. С интересом. Ее губы улыбались, но в выражении глаз не было ничего похожего на улыбку. Может, она и была, но заслонялась холодом изумрудных зрачков, цвет которых был настолько насыщен, что Лу тонул в них. Ее взгляд был глубок, как океан, удален, как звезды. В нем не было никакого человеческого чувства, никакого узнаваемого человеческого намерения, а вместо этого что-то гораздо более опасное.

Он чувствовал около себя присутствие нескольких приглашенных лиц и слышал монотонный неуместный голос прямо над ухом. Он знал, зачем здесь находится: чтобы наконец полностью отдаться этим зеленым глазам, понимая при этом, что они убивают его тело и душу.

Видимо, она почувствовала, о чем он думает, так как что-то неуловимо изменилось в выражении ее лица. Наверно, она просто изготовилась к тому, чтобы проглотить его окончательно.

Кто-то обратился к Лу. Наконец, он понял, о чем идет речь. Луис, берете ли вы в жены эту женщину, отказываясь от всех прочих, готовы ли разделять с нею радости и невзгоды, богатство и бедность, здравие и немочь, отныне и до самой смерти?

Он судорожно вздохнул. Вот как далеко он зашел!.. Все равно ничего уже не изменишь!.. Сворачивать в сторону поздно.

– Да, – ответил он.

В таком случае с этой минуты я провозглашаю вас мужем и женой. Согласно законам божеским и штата Невада. Поцелуйтесь.

Лу изобразил на лице улыбку. Зеленые глаза стали приближаться. Равно как и губы. Нежные и чувственные, словно экзотический фрукт.

Он поцеловал ее, услышав недружные аплодисменты присутствующих. Зернышко риса упало ему на плечо.

Губы раскрылись и он почувствовал, как к нему в рот проник трепетный, ищущий язычок.

«Отныне и до самой смерти…»

Последняя дверь была распахнута. За ней не было ничего. Вообще ничего.

Загрузка...