Явление чувств

История пятая

Лёгкий рассказ

Кап... кап... за окном... Никак... никак... за окном, если с улицы лицом – к лицу за стеклом... Кап... кап...никак... не правда – как-то не так...

Он подошёл к окну... Просто так... Просто весна... Просто как-то не так...

Господи, кто это?! Лариса Романовна?!

Всё мгновенно куда-то исчезло: и зыбкая забывчивость времени, и клок хрустально-слезливого пространства, и колкий каприз души. Остались только ниоткуда ворвавшееся клокотание сердца в его опустошённом сознании и Лариса Романовна (если это не сон) среди пустынной улицы.

Нет!.. нет!.. Это не сон! И надо что-то предпринять. Бежать за ней!.. Кричать!.. Остановить!.. Увидеть её лицо!.. Он примёрз к окну и онемел... Там, за окном, была Лариса Романовна. Мгновение... ещё мгновение... Она уйдёт!.. Что-то запредельное подняло его к форточке, заставило вырвать её из отупевшей глухонемой пустоты и выкрикнуть пронзительным криком: "Лариса Романовна!", потом спрятаться изумлённым дикарём за штору и следить.

От неожиданно разразившегося её именем воздуха Лариса Романовна вздрогнула. Остановилась и обернулась.

Она. Её лицо. Её не изменившееся за эти годы лицо. Желанное лицо его мучительных ночных грёз. Её глаза, вожделенные повелители и пожиратели его счастья и стыда. Удержать! Удержать это лицо, эти глаза. Ну постойте же! Не уходите! Хоть немного! Хоть ещё несколько секунд!

Лариса Романовна удивлённо улыбнулась голосу пустоты, вопросительно пожала плечами, как бы в ответ, улавливая каким-то чутьём, что пустота всё-таки одушевлена, помешкала и... ещё раз осмотрелась, ещё раз показала своё лицо ("спасибо вам!") и ушла.

Оцепеневшая штора вдруг шевельнулась, заёрзала и затрепетала, прикрывая собою плачущего человека.

Кап... кап... за окном... Как-то не так... за окном, если с улицы лицом – к лицу за стеклом...

* * *

Она вошла в класс. Энергично. На высоких каблуках. B сиреневом платье. C букетом красных роз и картаво журчащих немецких слов, наполнивших своим свежим ароматом привычную комнату. С красивой кривизной рта и кричащей краской губ, заставивших его губы невольно и как-то особо прильнуть друг к другу.

Розы... "Welche schöne Rosen!" Они легли под её словесный аккомпанемент и хруст слюдяной сорочки на гладкую поверхность стола, коснулись своими головками причудливых полированных отражений и замерли в удивлении... Платье... Это было не просто платье на педагоге женского пола. Это была мягкая, нежная сирень, оберегающая обворожительное естество женщины и подчёркивающая её не6езразличие к жизни... Туфельки. На каблучках... Они обнимали своими ремешками с пряжками предметы своего обожания, обтянутые эфемерным туманцем телесного капрона, добавлявшего капельку элегантности её упругим икрам.

Психологи утверждают, что знают, по какой траектории 6ежит взгляд созерцающего объект.

Рождённые очарозывать розы... нахальная линия голых губ... лиловый налёт (в виде платья), лелеющий плоть... лёгкий туман капрона, готовый однажды вовсе рассеяться... По их ли законам или вопреки им его восхищённый взгляд оценил эту женщину? Теперь, в эти мгновения, он знал точно, какие нравятся ему.

Туман капрона, выше... лиловый туман в его глазах, выше... в глазах отразился, застыл и больше уже никуда не хотел уходить полукруг сдержанного декольте, открывающего высокие, через край наполненные жизненными силами, ласкающие и возбуждающие друг друга груди.

Что-то неуловимое, но близкое, витающее в воздухе, коснулось его, словно уколов слабым электрическим импульсом, заставив ощутить какую-то неловкость, какую-то слабость и очнуться. Он перевёл взгляд и... конечно же, только что эти смотревшие на него ясные, с чуть азиатским раскосом, чайные глаза поймали в зеркальцах его глаз отражения подсмотренных женских прелестей. Он тупо уставился в стол: что ещё оставалось?

Она говорила по-немецки. A кто-то безжалостно колотил молотком по его вискам. Она переводила на русский. A кто-то дерзко поджигал кончики его ушей. Она говорила и говорила. A в это время кто-то садистски сдавливал ему глотку, не давая проглотить слюну.

– Ich heiße Лариса Романовна.

"Очень приятно, – зло подумал он. – И очень приятно звучит".

Лариса Романовна говорила то по-немецки, то по-русски, воспаряла в облака над Рейном, восхищалась Бетховеном и Гёте, декламировала, жестикулировала, краснела. A он не понимал ни по-немецки, ни по-русски. До него доходили лишь приглушённые фрагменты попурри из русских и немецких звуков и цокота её каблучков. И под это вдохновенное русско-немецко-цокающее попурри её груди вздымались и опускались, прижимались и обнимали друг друга, одна наплывала на другую, потом слабела, уступая активность подруге, потом они обе успокаивались, отдыхали, пока снова не придёт нетерпение. И снова, невзирая ни на кого, занимались сексом, прикрывшись лёгким сиреневым одеялом...

Но всему приходит конец.

И вот нежданный звонок прервал первый урок немецкого языка, преподанный Ларисой Романовной студенту-третьекурснику.

Да, когда-то он был третьекурсником. И как давно это было...

A потом была ночь. Счастливая, как и этот первый урок, как и этот день. Как и всё то время. Время грёз.

A что, собственно, произошло? Может быть, ничего? Просто сегодня к ним пришла не высокомерная немецкая классная дама с указкой в руках, а милая женщина с милыми цветами. C милым лицом. C милым голосом. C весёлыми, смеющимися глазами. C любовью к своему немецкому. И с весной в сердце.

A потом была ночь. Она без стука вошла в его спальню, опустилась над ним своей таинственной чернотой, распустила свои смоляные волосы и поцеловала его своим колдовским поцелуем.

И он снова очутился в институте, в той самой комнате, в которой уместилось сегодня так много немецких слов. Всё было тем же самым и в то же время другим. Всё и все занимали свои места: столы и стулья, студентки и студенты, Лариса Романовна и её красные розы. Но всё было каким-то светлым, ярким, наверно, солнца было чересчур. И все были какими-то отрешёнными. Они существовали как бы для себя и для солнца и не обращали внимания друг на друга. И все они были раздеты: кто-то сидел в пляжном купальнике, кто-то в кокетливой комбинации, кто-то набросил на себя нелепую накидку, прикрывавшую только плечи; одна пара, юноша и девушка, он узнал их, оба (странно!) прикрыли свою грудь затейливыми гипюровыми лифчиками и стянули бёдра причудливыми женскими поясами, державшими на резинках вычурные змеевидные чулки.

Он перевёл взгляд на себя: он почти ничем не отличался от других. Он был совсем нагой, только с часами на руке. Это должно было смутить его, но... напротив, все душевные и телесные комплексы улетучились сами собой. Он почувствовал необычайную свободу и прилив необузданности в желаниях тела. И этот зов подзуживал его: всё, чего хочется, можно. Он тут же вперил бесстыжий взгляд в Ларису Романовну. Она стояла в двух шагах от него и глядела теми же лукаво смеющимися глазами, как и тогда, когда уличила его в подсматривании. И на ней было то же сиреневое платье. Ему захотелось... он вспомнил, что это желание уже приходило к нему... ему захотелось увидеть её, всю её: её соски, её живот, её подмышки, увидеть... какое-то слово промелькнуло в его голове... вот оно – сумасшествие. Ему захотелось увидеть, услышать, потрогать её сумасшествие.

Он приблизился к ней... встал на колени... руками коснулся её ног... и ощутил пронизанными током ожидания ладонями границу между искусственной сеткой капрона и живой мурашкой нежной женской кожи. Ненасытная мурашка перебежала по его рукам, как по мостикам, от неё к нему и вмиг овладела всем его телом, заставив его на мгновение осознать власть над собой какой-то необъятной силы и плюнуть на всё, подчинившись ей. Его пальцы скользнули выше и... замерли: их приворожила особая податливость плоти, её вешнее тепло, её женственность, её близость к последней плоти, к цветку, который раскроется и допустит к себе тогда, когда они напитаются нежностью и будут готовы обласкать бутон. Он тронул бутон... и услышал первый судорожный вдох – предвестник... её сумасшествия...

O прекрасная колдунья ночь!..

Немецкий не пошёл, но это пустяки. Всё то время делилось для него на счастливые дневные минуты и счастливые ночные часы.

Как-то зимой Лариса Романовна пришла на занятие необычно раздражённой: не так, как всегда, обошлась со своей сумочкой, небрежно бросив её на стол, резко передёргивала страницы журнала, суетливо ища нужную, долго молчала, договаривая про себя какой-то незаконченный разговор, не поднимая глаз на аудиторию. И что-то ещё...

На ней была узкая прямая чёрная юбка, немного выше колен, с разрезом сзади, и белая, узорного редкого вязания, кофточка с округлым воротом, завязывающимся на шнурок. В этом наряде она пришла первый раз. Он любил её новые наряды и её в них, всегда чуточку другую.

Ему понравилась эта чёрная юбка. Ему показалось, что она немного мала ей, и в этом была своя прелесть: она в точности повторяла броские детали фигуры, порывающиеся растянуть неподатливую материю, и от этого сама становилась живой и тёплой. Разделённая интимной ложбинкой на две рельефные половины, она танцевала какой-то темпераментный, прыгающий африканский танец, ритм которому задавала Лариса Романовна, стоя спиной к классу и бойко барабаня кусочком мела по полотну доски. A спереди, под животом, она морщилась в капризную, отказывающуюся не морщиться складку, намекавшую на существование чего-то недоступного, ускользающие штрихи которого дорисовывало его порочное воображение.

Ему понравилась эта чёрная юбка, и он был так возбуждён, что едва удерживался, чтобы не дотронуться до неё, когда Лариса Романовна проходила рядом.

Ему было не до мыслей в эти коварные минуты. И всё же две откуда-то напросились. Одна зародилась и металась где-то поблизости, и вот теперь он поймал её: "Есть, однако, что-то угаданное в этом сочетании: скупая раздражительность хорошенькой женщины, её юбочка, смущённая двусмысленностью своего положения, и кофточка, сквозь зимний узор которой застенчиво проглядывают свежесть и тепло желанной весны". Вторая мысль, должно быть, прилетела из прошлого: "В свои студенческие годы Лариса Романовна, тогда, конечно же, просто Лариса, девушка премиленькая и шаловливая, могла выбирать и баловаться. И как прискорбно, что кому-то не выпало быть подле неё, хотя бы шутом гороховым. Но почему 6ы не быть сегодня? Пусть посредственным созерцателем. Пусть даже предметом этого скудного интерьера..."

Фантазии, фантазии! Как они опасны!

Неожиданно предмет интерьера очнулся, почувствовав на левой щеке чьё-то тёплое дыхание, а на плече полновесную мякоть женской груди. Лариса Романовна стояла подле, согнувшись над его тетрадью. Он замер и задержал дыхание. Она была так близко и так ощутима, как может быть только во сне. Её тело напирало на плечо, а он не мог ни обнять её, ни отстраниться. Мужское в нём взволновалось и вздыбилось, и он испугался, что не только он, но и она заметит заметное.

– Schmach und Schande! – ошарашил его позорный приговор, вырвавшийся из груди Ларисы Романовны вместе с запахом лука.

Она сказала ещё что-то, но он уже ничего не слышал.

"Schmach und Schande!" – шипело у него в голове. "Стыд и срам!" – ещё срабатывали какие-то извилины серого вещества. Его поверженное сознание почему-то отнесло этот шипящий кощунственный вердикт на счёт его мужского самообладания. А этот лук добавил неприятного привкуса и без того противному немецкому блюду.

Как быстро возненавидел он свою Ларису Романовну, с её квакающим немецким! И как презрел себя со своим слюнтяйским чувством!

Он съёжился и спрятался за эту ненависть и за это презрение, как за броню (иногда это помогает), и молил небо, чтобы всё это было сном, чтобы этот сон как можно скорее кончился, чтобы он проснулся в своей любимой постели, один. Один! Один! Безо всяких (нелюбимых!) Ларис Романовн!..

B перерыве она подошла к нему, стоявшему в коридоре у стены, всё ещё мучившему свою бесконечную муку.

– Ну что же вы обижаетесь? Кажется, я больше должна обижаться. Может быть, я чего-то не понимаю. Другие преподаватели хорошо о вас отзываются, а немецкий... то ли вы немецкий игнорируете, то ли меня.

Ему понравилось это последнее замечание и вообще, как она мягко говорит и как ясно и тепло смотрят её глаза. Привязчивый самогипноз освободил его из своего пленительного плена и улетучился, будто его и не было. Ему захотелось погладить её обворожительную каштановую голову и 6елокожую нежную шею и сказать что-то совсем-совсем доброе (независимо от запаха лука, который теперь он воспринимал как штрих какой-то интимности).

– Вы слушаете меня?

– Да, конечно, – тихо ответил он.

– Вообще-то я вас не критиковать собиралась. Вот что, – она достала из сумочки записную книжку, черкнула что-то, вырвала страничку и протянула ему, – это мой адрес и телефон. Приходите-ка вы ко мне и давайте попробуем вместе. После семи вечера, хорошо?

Он в нерешительности пожал плечами и взял листок – драгоценный подарок от Ларисы Романовны. Он почувствовал страшную неловкость и, чтобы поскорее отделаться от неё, сказал:

– Надо подумать.

– Nun gut. Auf Wiedersehen!

Её каблучки весело застучали по коридору.

До вечера он просидел у себя дома на диване, переминая её листочек в руках. А в семь пошёл по адресу, указанному в нём... A может быть, и не пошёл... Он и сам этого точно не знает.

Фантазии, фантазии! Как они приятны!

На следующий год у него была другая преподавательница немецкого. Увы, он не запомнил, в каком платье она вошла в класс, были ли у неё в руках цветы, он не запомнил даже её имени. Зато с языком у него тогда наладилось.

Милая Лариса Романовна... Это тоже его жизнь...

Кап... кап... никак... не правда – как-то не так...