Язон четырех морей

Глава I Открытое в ночь окно…

Нервы Марианны уже слишком истрепались на протяжении этого вечера, чтобы при виде своего первого мужа она испытала что-нибудь другое, кроме тоски. Хотя этот человек представлял опасность и у нее были основания бояться его, сейчас она дошла до такой степени безразличия, что даже не ощущала страха. Поэтому, не проявляя ни малейшего волнения, она закрыла за собой дверь. Затем, не удостоив неурочного гостя ничем, кроме ледяного взгляда, она направилась к туалетному столику, сбросила шарф и стала стягивать свои длинные перчатки, одновременно не теряя из виду англичанина, отражавшегося в высоком зеркале.

Она испытала некоторое удовлетворение, заметив, что он кажется разочарованным. Без сомнения, он рассчитывал на испуганное движение, может быть, крик. Эта холодность и безмолвие были для него совершенно неожиданными. Продолжая играть до конца, Марианна проверила, в порядке ли у нее прическа, взяла один из заполнявших столик хрустальных флаконов и слегка побрызгала духами шею и плечи. После чего она спросила:

– Как вы вошли? Мои слуги, безусловно, не видели вас, иначе они предупредили бы…

– Почему же? Один слуга знает…

– Только не из моих. Они не рискнут своим местом из-за нескольких экю. Итак?

– Окно, конечно! – вздохнул Франсис, снова располагаясь в кресле. – Стены вашего сада не так уж высоки… и оказалось, что я уже три дня ваш сосед.

– Мой сосед?

– Вы разве не знаете, что у вас соседка англичанка?

Да, Марианна знала это. Она даже поддерживала достаточно хорошие отношения с мадам Аткинс, у которой Аделаида нашла убежище, когда ее разыскивала полиция Фуше. Она была бывшей актрисой театра Драри Лейн, и ее звали тогда Шарлоттой Уолпол, но она приобрела право на уважение и в то же время право стать парижанкой, пытаясь, рискуя жизнью и состоянием, спасти из Темпля королевскую семью после казни Людовика XVI. Императорская полиция терпела ее присутствие. Особенно удивило Марианну то, что эта славная женщина, благовоспитанная и добрая, смогла наладить дружеские отношения с таким человеком, как Франсис Кранмер, и она не скрыла свои сомнения. Лорд Кранмер рассмеялся:

– Я могу даже сказать, что дорогая Шарлотта очень любит меня. Знаете, Марианна, вы одна из немногих женщин, которые находят меня отталкивающим и достойным ненависти! Большинство ваших современниц считают меня очаровательным, приветливым, учтивым…

– Очевидно, они не имели радости выйти за вас замуж! Отсюда и разница… Сказав это, я предпочла бы, чтобы наш разговор не затянулся. Я… очень устала.

Франсис Кранмер соединил руки кончиками пальцев и стал рассматривать их.

– Должен отметить, что вы не очень долго оставались в Комеди Франсез. Вам не понравился «Британник»?

– Значит, вы тоже были в театре?

– Конечно. И как знаток мог восхищаться вашим появлением в компании с этим великолепным животным, каким является красавец Чернышов. По правде говоря, трудно себе представить более подходящую пару… если только не заменить его Бофором! Но похоже, что с этой стороны не все идет гладко. Вероятно, вы с ним по-прежнему на ножах? Все из-за той старой истории в Селтоне? Или же вам не нравится его испанская супруга?

Эта наглая болтовня начала раздражать Марианну. Резко повернувшись, она лицом стала к Франсису и сухо отрезала:

– Довольно! Вы пришли сюда не для того, чтобы посплетничать, а, безусловно, с определенной целью. Так говорите и убирайтесь! Что вам надо? Деньги?

Лорд Кранмер окинул молодую женщину веселым взглядом и откровенно расхохотался.

– Я знаю, что их у вас теперь достаточно и они не имеют для вас большого значения. Охотно признаюсь, что у меня все наоборот, но мы еще к этому вернемся…

Он погасил улыбку, встал и сделал несколько шагов к Марианне. На его красивом лице появилось выражение серьезности, которой молодая женщина прежде у него не замечала.

– На самом же деле, Марианна, я пришел, чтобы предложить вам заключить мирный договор, если вы не будете возражать.

– Мирный договор? С вами?

Франсис неторопливо подошел к маленькому столику, на котором Агата приготовила ужин на случай, если ее хозяйка после театра захочет подкрепиться. Он наполнил бокал шампанским, отпил с половину и, удовлетворенно вздохнув, продолжал:

– Конечно. Я считаю, что мы оба при этом будем в выигрыше. Во время наших последних встреч я вел себя не лучшим образом. Я должен был проявить больше учтивости и такта. Это мне не удалось.

– Действительно, и не буду скрывать, я считала вас уже мертвым!

– Снова! Моя дорогая, – сказал он с гримасой, – оставьте привычку постоянно помещать меня в число покойников! Это в конце концов надоедает! Но если вы намекаете на сторожевого пса, которого полиция приставила к моей особе, знайте же, что я просто убежал от него по дороге! Что поделаешь, лучшие ищейки ошибаются, когда знаешь правила охоты. Однако на чем я остановился? Ах да! Я говорил, что сожалел, проявив такую грубость в отношении вас. Было бы гораздо предпочтительней договориться.

– И какого рода договоренность вы предлагаете? – спросила Марианна, одновременно огорченная и успокоенная упоминанием о преследовании, в которое бросился ее друг Блэк Фиш.

Огорченная, ибо, по всей видимости, полицейский упустил свою добычу из рук, и успокоенная, потому что, если Блэк Фиш попросту прозевал Франсиса, он, по крайней мере, еще жив. Когда она увидела англичанина в кресле, ей почудился разъяренный голос бретонца, заявившего: «Я его прикончу или сам потеряю шкуру», – и сердце ее сжалось при мысли, что может означать присутствие живехонького Франсиса здесь. Опасения оказались напрасными, и слава богу!

Тем временем Франсис спокойно допил шампанское и направился к небольшому секретеру, стоявшему между двух открытых в ночной сад окон. Среди лежавших на нем бумаг он нашел печать из нефрита и золота, служившую Марианне для запечатывания писем. Несколько мгновений он рассматривал выгравированный герб.

– Полюбовное соглашение, конечно, – медленно сказал он, – а также соглашение оборонительное. Вам больше нечего бояться меня, Марианна. Наш брак расторгнут, вы снова замужем и отныне носите одно из самых известных имен Европы. Я могу только поздравить вас с этим, ибо ко мне удача оказалась менее благосклонной. Я вынужден жить тайно, под угрозой провала, и все ради службы моей стране, которая, впрочем, платит очень мало таким, как я. Моя жизнь…

– Нормальная жизнь шпиона! – отрезала Марианна, у которой необычная приветливость Франсиса вызвала подозрение.

По его губам скользнула улыбка, не затронувшая глаз.

– Вас нелегко провести, а? Ладно, пусть будет так! Жизнь шпиона! Однако она позволяет мне узнать о многих вещах, приблизиться к таким тайнам, которые будут способны заинтересовать вас.

– Политика меня не интересует, Франсис, и я стараюсь держаться в стороне от нее. Для вас будет лучше как можно скорее покинуть этот дом, прежде чем я забуду, что носила ваше имя, и буду только помнить, что вы враг моей страны и моего монарха!

Франсис воздел руки к небу.

– Невероятно! Теперь вы бонапартистка? Вы, аристократка! Правду говорят, что подушка – лучший способ победить враждебные убеждения. Но успокойтесь, не о таком жанре политики я хотел поговорить с вами. Вас она не интересует, и ладно, но может ли вас не интересовать то, что касается Бофора?

– А что заставляет вас считать, что господин Бофор интересует меня? – пожав плечами, спросила Марианна.

– Нет, Марианна, не меня! Я хорошо знаю женщин, а вас – лучше, чем вы предполагаете. Бофор не только интересует вас, вы любите его, и он любит вас, несмотря на эту сварливую особу, на которой он счел себя обязанным жениться. Совсем недавно вы смотрели на нее со скрытой злобой, видимой внимательному наблюдателю… Но довольно вилять! В двух словах: Бофору грозит завтра большая опасность. Вопрос заключается в том, хотите вы спасти его или нет.

– Если вы намекаете на дуэль, знайте…

– Да нет же! Черт возьми! Я не стал бы беспокоиться из-за дуэли. Бофор, без сомнения, лучший клинок Америки. Если я говорю, что ему грозит опасность, дело идет о настоящей опасности.

– Почему тогда не сказать ему самому?

– Потому что он не захочет меня слушать и потому что он не заплатит, узнав, от какой опасности он должен быть спасен. Тогда как вы, вы заплатите! Не так ли?

Марианна не ответила, онемев от изумления и возмущения. В то же время она ощутила странное облегчение. Франсис в его новом облике смущал ее. В нем появилось что-то, что не согласовывалось с его трудно постижимой натурой. Теперь же все стало на свои места. Он снова стал прежним, и только у него могла возникнуть мысль прийти к ней, чтобы получить деньги за спасение друга. Она не могла удержаться, чтобы не высказать ему это.

– Я считала, что он ваш друг! – с презрением бросила она. – Хотя для таких, как вы, дружба не имеет большого значения.

– Друг? Слишком сильно сказано. То, что ваше состояние уплыло в его руке, не способствовало установлению прочных связей. И времена сейчас слишком суровые, чтобы отдаваться чувствам. Итак, сколько вы дадите мне в обмен за то, что я знаю?

За непринужденностью слов проглядывала алчность. Марианна с гадливостью смотрела на этого молодого человека, высокого, бесспорно красивого, очень изящного в темно-зеленом бархатном фраке. Светлые волосы были причесаны на манер, как нельзя лучше подходивший к его почти безупречным чертам лица, а ухоженные руки отличались такой же красотой и белизной, как руки кардинала Сан Лоренцо. Его улыбка, несмотря на холодную безразличность взгляда серых глаз, была полна очарования. Однако душа, обитавшая в этом дворянине, представляла собой ледяное болото, где смешались отчаянный эгоизм, низость, жестокость и подлость. Душа, которую ее обладатель без колебаний продал бы за горсть золота… «И я любила его, – с отвращением подумала Марианна. – И на протяжении месяцев в нем воплощались для меня все герои романов, все рыцари Круглого стола! И тетушка Эллис видела в нем образец всех добродетелей! Какое разочарование!..»

Но прежде всего надо сохранить спокойствие, даже и особенно, если настоящий страх начал охватывать ее. Она теперь слишком хорошо знала Кранмера, чтобы удостовериться, что он никогда не грозит впустую. Его шантаж, конечно, основан на ужасной действительности, в которой Язон пострадает, если она не заплатит. А теперь, когда Франсис обнаружил ее любовь к Бофору, он так легко не отстанет. Чтобы помешать нервам выдать ее, Марианна оплела руки за спиной и сжала изо всех сил. И лицо ее было абсолютно безразличным, когда она спросила:

– А если я откажусь заплатить?

– Тогда мои тайны останутся при мне, но я не верю, что мы дойдем до этого, не правда ли? Скажем… двадцать пять тысяч ливров? Цена умеренная, мне кажется?

– Умеренная? Да вы действительно не от мира сего! За кого вы меня принимаете? За Французский банк?

– Не будьте мелочны, Марианна! Я ведь знаю, что вы заключили очень богатый брак и для вас такая сумма – пустяк! Впрочем, если бы я так не нуждался в деньгах, я мог бы быть более покладистым, но я должен покинуть Париж на рассвете. Итак, довольно уверток! Хотите ли вы, да или нет, узнать, что грозит Бофору? Клянусь вам, что, если вы не согласитесь, завтра в это время он будет мертв!

Дрожь ужаса пробежала по спине Марианны. Ей представился мир, в котором Язон не существует больше, и она поняла, что тогда уже ничто не помешает, не сможет помешать ей последовать за ним. Что значили деньги рядом с подобным несчастьем, деньги, бывшие для Кранмера высшим блаженством, а для Марианны меньше, чем ничем. После ее свадьбы действительно большие суммы переводились ей управляющим князя. Она с отвращением взглянула на англичанина.

– Подождите немного! Я пойду за деньгами.

Когда она направилась к двери, Кранмер нахмурил брови и протянул руку, словно пытаясь удержать ее. Тогда она адресовала ему холодную улыбку.

– Чего вы боитесь? Что я позову людей и вас схватят? В таком случае, мне кажется, ничто не сможет спасти Язона Бофора?

– Действительно, ничто! Идите же, я жду.

Марианна никогда не хранила деньги в своей комнате. Это входило в обязанности Жоливаля. Вделанный в одну из стен его комнаты железный шкаф всегда содержал достаточно большую сумму денег и драгоценности Марианны. Только Аркадиус и она знали о его существовании. Итак, Марианна направилась к его комнате, предварительно убедившись, что Франсис не следует за нею.

Аркадиус в это время отсутствовал. Он уехал в Экс-Ляшапель под предлогом лечения на термальных минеральных водах, создавших славу древней столице Карла Великого и притягивавших к себе гостей со всей Европы. Когда Марианна, немного удивленная внезапной потребностью термального лечения, выразила беспокойство по поводу его здоровья, Аркадиус сообщил ей, что у него свело ревматизмом два пальца и от непрерывной простуды пропадает голос. Марианна нашла, что с этим шутить нельзя, и пожелала счастливого пути, добавив:

– Поцелуйте за меня Аделаиду и скажите ей, что мне ее очень недостает. Если она сможет вернуться…

По внезапно просиявшей физиономии ее старого друга она поняла, что сделала правильно, и ей приятно было обнаружить у Аркадиуса что-то сильно напоминавшее тайную нежность.

Марианна стремительно вошла в пустую комнату, старательно заперла дверь, даже засунув засов, и оперлась о нее, чтобы отдышаться. Сердце ее колотилось отчаянно, словно это была чужая комната, которую она собиралась ограбить. Она ощущала страх, толком не понимая, почему. Может быть, просто потому, что всюду, где он появлялся, Франсиса Кранмера окружала атмосфера подозрительности и опасности. Ее торопило только одно: увидеть его уходящим. Тогда она сможет поехать и предупредить Язона об этой таинственной опасности, ликвидация которой стоила так дорого.

Немного успокоившись, Марианна достала ключ от шкафа из маленького тайничка в массивной ножке кровати из красного дерева, скрытого среди бронзовых украшений. Затем она сняла обтянутое зеленым шелком панно, имитирующее облицовку стены, и открыла наконец железный шкаф. Показались многочисленные ларцы, пачки банкнот Французского банка и два мешка с золотом. Без колебаний Марианна отсчитала нужную сумму, тщательно заперла шкаф, поставила на место панно и, положив ключ в тайничок, покинула комнату Аркадиуса, прижимая к груди то, что она рассматривала как выкуп за Язона. В доме по-прежнему все было тихо. Слуги в людской и Агата в своей маленькой комнате рядом со спальней хозяйки мирно спали, не подозревая о разыгравшейся драме. Но Марианна ни за что в мире не хотела, чтобы слуги вмешались в эту историю.

Увидев в руках Марианны банкноты, англичанин недовольно нахмурился.

– Я предпочел бы золото!

– У меня нет такой суммы в золоте. И не мелите вздор, Франсис, у вас, конечно, есть знакомый банкир, который обменяет их… скажем, ваш друг в Лондоне, Баринг.

– Черт возьми! Откуда вы знаете?

– Я многое знаю. Например, почему вы могли так свободно разгуливать по Парижу, когда Фуше был министром полиции. Но Фуше больше не министр.

– Потому я и не могу задерживаться. Дайте эти банкноты, я спрячу их.

Молодая женщина быстро отвела руки за спину, положив деньги на столик.

– Минутку! Вы возьмете их перед уходом. Сначала вы должны рассказать все.

Ее сердце пропустило один удар. Глаза Франсиса искали банкноты и сузились до того, что превратились в две серые щелочки. Он покраснел, и она поняла, что его охватила денежная лихорадка. Ничто не препятствовало ему броситься на нее, оглушить, взять деньги и убежать. Возможно, ему просто нечего было рассказывать.

Охваченная внезапным гневом, Марианна подбежала к драгоценному комоду из черного дерева, открыла стоявшую на нем шкатулку и, схватив один из отдыхавших в красной бархатной постели дуэльных пистолетов, полностью заряженный, обернулась к Франсису, наведя на него оружие.

– Если вы коснетесь денег, ничего не рассказав, вы и шагу не ступите к двери. Вы же знаете, что я стреляю без промаха!

– Какая муха вас укусила? Я не имею намерения ограбить вас, тем более что все можно объяснить в нескольких словах.

Действительно, его рассказ был краток. Язон Бофор должен прийти завтра вечером к Квентину Кроуфорду на улицу Анжу, чтобы якобы посмотреть его известное собрание картин, а в самом деле встретить эмиссара Фуше, в настоящее время изгнанного, но ничуть не излечившегося от жажды власти и решившего вернуть ее любыми средствами, даже государственной изменой, и еще двух фанатичных приверженцев короля в эмиграции: шевалье де Брюслара, хорошо знакомого Марианне, и барона де Витроля.

– Савари предупрежден, – добавил Кранмер. – Четверо мужчин будут незаметно арестованы, даже не успев переступить порог Кроуфорда, препровождены в Венсенн и расстреляны, прежде чем займется заря.

Марианна затрепетала.

– Вы сошли с ума! Казнить четырех человек без суда, без приказа Императора?

Красивое лицо Франсиса скривилось в насмешливой улыбке.

– А вы забыли, что Савари – это человек, который убил герцога Энгиенского? Буонапарте в Компьене, а дело касается вражеских агентов.

– Язон – вражеский агент? Да кто вам поверит?

– А хотя бы и вы, моя дорогая. Как многие здравомыслящие люди, он признает, что мир с Англией необходим по ряду причин, среди которых важнейшая – развитие торговли. А разве Бони согласится на мир? Зато Людовик XVIII сделает это без промедления.

Безумная ярость охватила Марианну. Она восприняла как личное оскорбление причисление Язона к этим изворотливым и бессовестным политикам, которые ради собственных интересов готовы были сокрушать империи, чтобы возвести на обагренный кровью трон какую-нибудь жалкую марионетку.

– Есть кое-что, о чем вы, вероятно, не знаете. Язон восхищается Наполеоном, он даже любит его. Вы забыли, что он является посланником своего правительства при нем?

– Официозный посланник – это чисто практическое дело. А вы, со своей стороны, не забыли, что Язон всегда нуждается в средствах? Мне кажется, мы достаточно поплатились – вы и я, – чтобы узнать это!

– Не только он!

– Вы не забыли, – продолжал Франсис, оставив без внимания реплику Марианны, – при каких обстоятельствах вы познакомились с ним? В Селтоне, в Англии… к тому же в группе приближенных принца Уэльского! Хотите еще одно доказательство? Тот английский корсар, которому он совсем недавно так кстати позволил убраться под предлогом, что Америка не воюет с Англией, тот корсар в действительности был очень важным для Бони, ибо он возвращался из Испании и вез депеши Веллингтона, доверенные им такому быстрому кораблю. Так вот, для торгового корабля «Волшебница моря» очень сильно вооружена, гораздо больше, чем «Реванш», к тому же более быстроходна. Убедились?

У Марианны не хватило мужества ответить. Она отвернулась. Конечно, она не могла упрекнуть Язона за предпочтение интересов своей страны интересам Франции, но мысль о том, что он смог вернуться сюда под видом дружбы, быть принятым Императором, пользоваться уважением и в то же время снюхаться с худшими врагами французского монарха, была для нее невыносимой. Но нельзя было и отрицать, что аргументы Франсиса казались достаточно весомыми. До того, как он приблизился к Наполеону, Язон Бофор действительно был другом английского принца, входя в число самых близких.

После некоторого размышления она заметила:

– В этом есть что-то, чего я не могу понять. Вы пришли продать сведения, которые могут спасти господина Бофора. Но эти сведения касаются не только его? Есть еще Кроуфорд… и трое остальных.

– Если у Кроуфорда будут неприятности, он сам с ними справится, – сухо засмеявшись, сказал Франсис. – Ибо, раз Савари в курсе дела, источник информации не надо искать далеко.

– Вы хотите сказать…

– Что Кроуфорд давно живет в Париже и в таком возрасте он больше думает о своем спокойствии, чем об убеждениях, за которые достаточно поплатился и кошельком, и здоровьем. Успокойтесь, Кроуфорду нечего бояться. Что касается других, ими займусь я.

– Неужели никто из них не сможет предупредить Бофора?

– У них не будет времени, чтобы позаботиться об укрытии для самих себя. Я заслужил мои деньги?

Кивком головы Марианна подтвердила это. Ее вооруженная рука опустилась, и она положила пистолет в шкатулку, в то время как Франсис медленно подходил к заветному столику. Он молча спрятал деньги в свои объемистые карманы, низко поклонился и направился к окну. Марианна сгорала от нетерпения, ожидая его ухода. Заключенная ими сделка если и не увеличила ненависть, испытываемую ею к этому человеку, то по крайней мере уничтожила страх, который он внушал ей с памятного вечера в театре Фейдо, и значительно усилила ее презрение. Теперь она знала, что с небольшим количеством золота всегда будет возможно обуздать Кранмера и помешать его козням. А отныне золото стало тем, чего ему больше всего будет не хватать. Гораздо трудней было переварить его разоблачения, касающиеся Язона. Марианна не могла согласиться, несмотря на представленные доказательства, что ее друг – просто шпион. И тем не менее…

Англичанин вышел на балкон, чтобы оттуда спрыгнуть в сад, но в последний момент спохватился.

– Я совсем забыл! Как вы рассчитываете предупредить Бофора? Вы напишете ему?

– По-моему, это вас не касается. Я сделаю так, как мне покажется лучше.

– Его адрес вам известен?

– Он сказал, что живет в Пасси, в доме его друга, банкира Боагено.

– Действительно. Это большой, красивый дом на берегу Сены, окруженный парком на террасах. До революции он принадлежал княгине Ламболь и именно под этим именем еще известен в окрестностях. Но если вы позволите мне дать вам совет…

– Совет? Вы?

– А почему бы и нет? Вы проявили щедрость, и в благодарность я хочу помешать вам сделать глупость. Не пишите! В подобных делах никогда не знаешь, что может произойти, и в случае, если полиция вздумает произвести обыск у Бофора, вам могут грозить неприятности, когда там обнаружат ваше письмо. Если нет следов, нет и доказательств, Марианна, и при определенных обстоятельствах ваша близость с Императором может обернуться против вас. Лучше всего, если вы сами отправитесь к Бофору… скажем, завтра вечером в девять часов. Встреча у Кроуфорда назначена на одиннадцать. Бофор еще будет у себя.

– Откуда вы знаете? Он свободно может отсутствовать весь день.

– Да, но мне известно из достоверного источника, что завтра вечером, в восемь часов, у него дома будет очень важная встреча. Так что он будет у себя.

Марианна с любопытством посмотрела на Кранмера.

– Как вам удается быть таким осведомленным? Можно подумать, что прежде чем назначить встречу или принять какое-нибудь решение, Язон сначала советуется с вами.

– Дорогая, в ремесле, которым я занимаюсь, знание всего, что касается друзей или врагов, очень часто является просто вопросом жизни или смерти. После всего вы вольны не верить мне и действовать, как вам покажется нужным, но не ставьте мне в вину, если ваше легкомыслие обернется катастрофой…

Марианна сделала нетерпеливое движение. Она думала только об одном: увидеть, как он уйдет, а затем, не теряя ни минуты, мчаться поскорее к Язону, чтобы получить уверенность, что он не пойдет на это безрассудное свидание. Но то, о чем она думала, так ясно отражалось на ее лице, что Кранмеру не составило труда все понять. Небрежно, словно дело шло о чем-то, не имеющем никакого значения, он заметил, рассеянно расправляя пальцем складку своего высокого галстука:

– Ехать сейчас в Пасси вряд ли будет благоразумно, ибо вас там ждет не особенно ласковый прием… Сеньора Пилар – ее ведь так зовут – оберегает свое семейное счастье так же ревностно, как и первый Язон знаменитое Золотое руно. Вы увидите только ее одну, тогда как, уверяю вас, завтра вечером наша грациозная дама будет находиться в Мортфонтене у этой странной королевы Испании, созданной при помощи мелкобуржуазной псевдореволюции. Так вот, несчастная королева Юлия, раз уж так ее надо называть, считает своим долгом привлекать к себе все, что имеет хоть малейшую связь с Испанией, где, впрочем, никогда не ступала ее нога, ибо ее благородный супруг предпочитает оставлять ее в своем закутке. На чем я остановился?..

– На том, что вы собрались уйти! – раздраженно бросила Марианна.

– Немного терпения! Я готов проявить рыцарство, а это стоит нескольких мгновений. Так я сказал… ах да! Что завтра ее не будет дома, что для вас, дорогая княгиня, дорога будет открыта и что, если Бофор не полный дурак, он не позволит вам вернуться сюда раньше утра.

Щеки Марианны запылали, тогда как ее сердце пропустило один удар. То, что подразумевалось в последних словах Кранмера, было более чем ясно! Но если открывшаяся в них перспектива заставляла ее трепетать от счастья, они невольно приняли в его циничных устах неприятную ей двусмысленность. Такого рода благословение, которое ей отпустил Франсис, казалось, оскверняло ее любовь.

– Какая внимательность! – с горечью усмехнулась она. – Право слово, можно подумать, что цель вашей жизни состоит в том, чтобы любой ценой бросить меня в объятия господина Бофора?

Кранмер пощупал в кармане банкноты.

– Двадцать пять тысяч ливров – кругленькая сумма, – небрежно заметил он.

Затем его поведение мгновенно изменилось. Бросившись к Марианне, он схватил ее запястье и сжал до боли, загремев разъяренным голосом:

– Лицемерка! Маленькая грязная лицемерка! У тебя даже не хватает смелости признаться в своей любви! Но достаточно было посмотреть на выражение твоего лица в театральной ложе, чтобы понять, что ты готова лопнуть от желания принадлежать ему. Только это было бы слишком унизительно признать, что после фарса в Селтоне, после твоего важничания и добродетельного негодования ты кончила тем, что полюбила его! Сколько бессонных ночей ты растратила в сожалениях о несбывшемся? Скажи? Сколько?

Резким движением Марианна освободила руку, подбежала к кровати и схватила позолоченную шишечку сонетки.

– Уходите! Вы получили свои деньги, так отправляйтесь! И поскорей, иначе я позову людей!

Франсис мгновенно овладел собой. Он глубоко вздохнул, пожал плечами и медленно направился к окну.

– Не нужно! Я ухожу! Сейчас вы скажете, что я сую нос не в свои дела, и в общем-то будете правы. Но я не могу избавиться от мысли, что все могло быть совершенно… иначе, если бы вы не были такой глупой.

– А вы не таким подлым! Слушайте, Франсис, я никогда не жалела о том, что происходило, и сейчас ни о чем не жалею.

– Почему? Потому что Наполеон научил вас любви и сделал княгиней?

Не затрудняясь ответом, Марианна покачала головой.

– В Селтоне вы оказали мне неоценимую услугу, пробудив вкус к свободе. Единственным извинением, если вы заслуживаете таковое, может быть то, что вы ничего не знали обо мне. Вы считали меня вырубленной из того же дерева, что вы или ваши друзья, и это было ошибкой. Что касается Язона, – я готова на весь мир кричать, что я люблю его, и за это могу тоже поблагодарить вас, ибо до этой отвратительной сделки с вами я не любила его так! Наконец, если я о чем-то и жалею, то только о том, что сразу не поняла этого человека и не последовала за ним, как он мне предлагал в первую ночь… но, слава богу, я достаточно люблю и достаточно молода, чтобы ожидать счастье столько, сколько понадобится! Потому что я знаю, я чувствую: когда-нибудь он будет моим!

– Ну, хорошо, однако… ничего более плохого я не хочу вам пожелать.

И, не добавив ни слова, он вышел на балкон, перешагнул через перила и скользнул вниз. Какое-то мгновение подошедшая к окну Марианна видела его белые руки, вцепившиеся в кованое железо балясин. Затем раздался глухой звук падения, за которым сразу же послышались быстрые легкие шаги в направлении стены соседнего дома. Марианна, в свою очередь, вышла на балкон, пытаясь успокоить сердечное волнение и привести в порядок мысли.

Ее первым побуждением было позвать Гракха, приказать заложить лошадей и отвезти ее в Пасси, но слова Франсиса нашли дорогу в ее душу, и она не могла не признать его правоту. Кто может сказать, как поведет себя испанка, когда она появится перед нею среди ночи? Согласится ли она предупредить мужа? Или же найдет в антипатии, которую внушает ей Марианна, великолепный повод, чтобы не поверить ни одному ее слову? А если Марианна запротестует, можно вызвать скандал, который никому не принесет добра. Идея послать одного Гракха с запиской не привлекала ее, ибо она знала, что не будет иметь ни минуты покоя, пока не удостоверится в безопасности Язона. Да и трудно предположить, что, получив ее послание, Язон откажется от свидания, возможно, сулившего ему многое… Без сомнения, лучше дождаться дня и, выспавшись, отправиться к Язону.

Чувствуя стеснение в груди, Марианна провела дрожащей рукой по лбу и несколько раз глубоко вздохнула, пытаясь успокоить беспорядочное биение сердца. Ночь была тихой и теплой. В ее бесконечной глубине мерцали звезды, а из сада вместе с серебристым журчанием фонтана доносился аромат роз и жимолости. В такую ночь хорошо быть вдвоем, и Марианна вздохнула, подумав о странном и настойчивом капризе судьбы, обрекавшей ее – предмет мечтаний стольких мужчин – на вечное одиночество. Жена без мужа, любовница без любовника, мать, лишенная ребенка, которого она заранее нежно любила и так часто представляла его хрупкий облик, – не было ли в том несправедливости рока? Чем занимались в этот момент мужчины, игравшие назначенную им роль в ее жизни? Тот, со странным выражением усталости в глазах, кто стремился поскорей уехать, что делал он сейчас у м-м Аткинс, этой тихой романтической женщины, вся жизнь которой была только долгим ожиданием возвращения малыша Людовика XVII? Что делал кентавр в белой маске с виллы Сант’Анна, где пугающее одиночество, казалось, отражалось в одиночестве его символической супруги? Что касается того, что мог делать Наполеон под позолоченными украшениями Компьена в обществе своей австриячки, если он не озабочен несварением желудка своей чересчур любящей пирожные супруги, то Марианна могла представить себе это без труда, но не испытывая при этом никакого страдания. Блеск и жар императорского солнца одно время ослепили ее, но солнце погрузилось в обычную супружескую постель и при этом потеряло часть сияния.

Гораздо более мучительным было представить Язона под угрозой смертельной опасности, но в эту минуту укрытого с Пилар в очаровательном жилище на берегу Сены, которым Марианна не один раз восхищалась. Громадный сад, расположенный террасами, должен быть полным очарования в этот ночной час, но… суровая Пилар, которая не любила Францию, способна ли она ощутить обольстительность старинного парка? Вероятно, она предпочтет, запершись в молельне, возносить молитвы Богу неумолимой справедливости!..

Внезапно движением, полным злобы, Марианна повернулась спиной к этой слишком наводящей тоску ночи и вошла и комнату. В канделябре у камина одна из свечей уже догорела, и молодая женщина задула остальные. Теперь комната освещалась только маленьким ночником у изголовья кровати, испускавшим таинственный розовый свет. Но ни уют комнаты, ни зов мягкой постели не подействовали на Марианну. Она решила, что немедленно, к каким бы это ни привело последствиям, отправится в Пасси. Она знала, что не сможет обрести покой, пока не увидит Язона, пусть даже ради этого придется выдержать схватку с ненавистной Пилар… пусть даже придется всполошить целый квартал! Но прежде всего сменить одежду.

Начав раздеваться, Марианна в первую очередь сняла шляпку из перьев и растопыренными пальцами взъерошила волосы, черными змеями скользнувшие ниже бедер. Снять муслиновое платье оказалось трудней. Раздраженная многочисленными застежками, она хотела позвать Агату, но, неожиданно вспомнив, что это платье не понравилось Язону, Марианна с гневом рванула тонкую материю, обрывая плоды трудов Леруа. Оставшись в коротенькой батистовой рубашке, она присела, чтобы сменить обувь. И в этот момент ощущение чьего-то присутствия заставило ее поднять глаза. Действительно, в просвете окна показался мужчина и застыл, пристально глядя на нее.

С возмущенным возгласом Марианна бросилась к лежавшему на кресле зеленому капоту и торопливо накинула его на себя. В темноте ей сначала показалось, что вернулся Франсис. Она только заметила светлые волосы. Но, всмотревшись, она увидела, что сходство на этом кончается, и поняла, кто перед ней, – Чернышов! Неподвижный, как мрачная статуя в своем строгом мундире, царский курьер пожирал ее глазами… Но глазами такими остановившимися и блестящими, что что-то сжало горло молодой женщине. Видимо, русский не был в нормальном состоянии. Может быть, он пьян?.. Она уже знала, что он способен поглотить невероятное количество спиртного, не теряя при этом своего достоинства.

Низким голосом, которому волнение придало бархатистость, Марианна приказала:

– Убирайтесь! Как вы посмели проникнуть ко мне?

Он не ответил, а только сделал шаг-другой вперед и, обернувшись, быстро закрыл окно. Увидев, что он собирается так же закрыть и другое, Марианна бросилась к нему и схватилась за оконный ригель.

– Я же приказала вам уйти! Вы что, оглохли? Если вы немедленно не исчезнете, я позову людей!

По-прежнему молча Чернышов схватил Марианну за плечо и так рванул, что она покатилась по ковру и, ударившись о ножку канапе, вскрикнула от боли. В это время русский спокойно закрыл второе окно, затем направился к Марианне. Он двигался как автомат, и у нее не возникло сомнения в том, что он мертвецки пьян. Когда он подошел к ней близко, ее обдало алкогольным духом.

Чтобы избавиться от него, она хотела проскользнуть под канапе, но тщетно… С той же непреодолимой силой он поднял ее и отнес на кровать, несмотря на отчаянное сопротивление. Попытка Марианны закричать оказалась бесплодной: грубая рука зажала ей рот, а от мрачного огня, горевшего в раскосых зеленых глазах русского, кровь заледенела в жилах молодой женщины.

Он на мгновение отпустил ее, чтобы оборвать золотые шнуры, удерживавшие балдахин. Падая, балдахин укрыл кровать плотной завесой, сквозь которую едва мерцал огонь ночника, а Марианна даже не успела запротестовать. В один миг ее запястья оказались привязанными к изголовью кровати. Она хотела закричать, но крик застрял у нее в горле: неумолимая рука загнала ей в рот кляп из скомканного платка.

Оказавшись почти беспомощной, Марианна извивалась, как уж, не теряя надежды избавиться от своего мучителя, но только причинила невыносимую боль привязанным рукам. Ее усилия были напрасны. Чернышов без труда разжал ей ноги и привязал их за щиколотки к ножкам кровати… Теперь Марианна, словно приготовленная для четвертования, не могла даже пошевелиться. Русский поднялся и с удовлетворением посмотрел на свою жертву.

– Ты хорошо посмеялась надо мной, Аннушка! – сказал он таким грубым голосом, что трудно было разобрать слова. – Но ты видишь, смеху конец! Ты слишком далеко зашла! Заставить меня отказаться убить этого дылду, которого ты любишь, было слишком большой глупостью, потому что я никогда не оставляю вызов без ответа. Ты затронула честь, использовав мою верность долгу, чтобы спасти своего любовника, и за это я сейчас накажу тебя…

Он говорил медленно, выдавливая слово за словом с монотонностью зубрилы, повторяющего заученный урок.

«Он сошел с ума!» – подумала Марианна, которой нетрудно было догадаться, каким образом Чернышов собирается наказать ее. Она подумала, что он изнасилует ее. И в самом деле, без сомнения считая так же, русский раскрыл капот, разорвал рубашку во всю длину и отбросил в стороны, даже пальцем не коснувшись обнаженного тела Марианны. Затем, выпрямившись во весь рост, он начал раздеваться так спокойно, словно находился в своей спальне.

Полузадушенная платком, засунутым так глубоко в горло, что он вызывал тошноту, Марианна с ужасом смотрела, как открывается такое же белое и так же хорошо сложенное, как у мраморного греческого бога, тело, но заросшее шерстью, словно у рыжей лисицы… И это тело без всяких предисловий обрушилось на нее. То, что затем последовало, было невероятно неистовым, стремительным и для Марианны столь же противным, как и бессмысленным. Этот пьяный казак совершал любовный акт с таким же прилежанием и яростью, как если бы он избивал кнутом строптивого мужика. Он не только не пытался доставить хоть какое-то удовольствие своей напарнице, но, казалось, прилагал все усилия, чтобы причинить ей максимум страданий. К счастью, природа пришла на помощь Марианне, и ее мучения, которые она переносила без единого стона, скоро окончились.

Когда ее палач встал, изнемогающая, полузадушенная, она почувствовала облегчение, считая, что теперь он освободит ее и отправится наконец в свою Москву. Но Чернышов заявил все тем же монотонным голосом:

– Теперь я навсегда лишу тебя возможности забыть меня. Больше ни один мужчина не сможет сойтись с тобой, не узнав, что ты – моя собственность.

По-видимому, он на этом не кончил с нею, и Марианна, теряя остатки мужества, увидела, как он спокойно снял с пальца массивный золотой перстень с гербом, такой, какими пользуются, чтобы закрывать письма, и опустил печатку в пламя ночника. В то же время он внимательно осматривал тело молодой женщины, словно искал что-то на блестящей от пота коже. Но Марианна, уже сообразившая, что он хотел сделать, стала стонать и извиваться в своих путах с такой неистовой силой, что русский, чья рука, возможно, и не была особенно тверда, не попал в намеченное место. Он метил в живот, а попал на бедро Марианны, на которое наложил жгучее клеймо.

Боль была такой нестерпимой, что, несмотря на кляп, крик агонии вырвался из горла Марианны. Ему эхом откликнулось удовлетворенное пьяное хихиканье и… звон разбитого стекла. Полумертвая Марианна услышала, как настежь распахнулось окно, и, словно по волшебству, вместо срубленных одним ударом занавесей у кровати возникла темная фигура в гусарском мундире с обнаженным клинком в правой руке. Перед открывшимся ему неожиданным зрелищем новоприбывший разразился проклятиями.

– Черт побери! – воскликнул он с характерным перигорским акцентом, прозвучавшим для Марианны самой прекрасной музыкой в мире. – За свою собачью жизнь я насмотрелся всякого, но такого…

Марианна испытывала мучительную боль в обожженном бедре, и она слишком много пережила за эту невероятную ночь, чтобы удивиться еще чему-нибудь. Поэтому она посчитала вполне естественным появление у ее кровати с саблей в руке пылкого Фурнье-Сарловеза, самого любимого возлюбленного Фортюнэ Гамелен… Сразу после того, как он предложил русскому, который от изумления присел на кровать, одеться «и побыстрей, чтобы показать, где раки зимуют», красавец Франсуа поспешил заняться Марианной: вынул душивший ее платок, перерезал позолоченные путы и стыдливо прикрыл разорванным бельем поруганное тело, все время не переставая говорить:

– Подумать только, что мне пришла такая хорошая мысль пойти по Университетской! – радостно сообщил он. – Я думал, кстати, о вас, прекрасная дама, и говорил себе, что мне надо поскорей отдать вам визит, чтобы поблагодарить вас за освобождение из заточения, когда вдруг вижу, как этот тип перелазит через ограду вашего сада. Сначала я решил, что это нетерпеливый любовник. Но любовнику, которого ждет дама, живущая одна, нет никакой необходимости драть свою одежду, перебираясь через забор. Когда я иду к Фортюнэ, я иду как все: через дверь. Итак, его поведение меня заинтриговало. К тому же не буду скрывать, что я не люблю русских, а этого – еще меньше его соплеменников. После некоторых колебаний я решил воспользоваться той же дорогой. Попав в сад, я покрутился там и хотел вернуться. Никого не видно, все окна закрыты. Но потом, сам дьявол знает почему, я взобрался сюда. Может быть, из любопытства! Обожаю вмешиваться в то, что меня не касается! – заключил он, тогда как Чернышов по-прежнему, словно автомат, одевался, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит перед ним.

Но он был грубо возвращен в действительность. Едва освободившись, пренебрегая болью, Марианна соскочила с кровати. Ринувшись на своего палача, она влепила ему две звонкие оплеухи, затем, схватив драгоценную китайскую вазу, имевшую с бронзовой подставкой приличный вес, вне себя от ярости, подняла ее вверх и обрушила ему на голову.

Ваза разлетелась на тысячи осколков, но русский не упал. Он только слегка пошатнулся и от изумления вытаращил глаза. Затем он тяжело опустился на край кровати, в то время как Фурнье взорвался звонким смехом, покрывшим поток оскорблений, которым Марианна облила своего противника. Однако когда она бросилась к другой вазе, готовя ей ту же участь, гусарский генерал вмешался:

– Стоп, стоп! Спокойней, юная дама! Такие прекрасные вещи не заслуживают столь печальной доли!

– А я? Разве я заслужила то, что этот грубый дикарь заставил меня вынести?

– Верно! Нет никаких оснований лишать вас возможности хоть немного рассчитаться с этим субъектом! Но не лучше ли будет взять кочергу или каминные щипцы?.. Нет-нет! – торопливо добавил он, увидев, как сверкающий взгляд Марианны упал на тяжелую бронзовую кочергу. – Оставьте это! Принимая все во внимание, я предпочитаю сам прикончить его.

С большим трудом, ибо ожог на бедре причинял мучительную боль, Марианне удалось улыбнуться этому неожиданному паладину. Теперь она не понимала, как могла до сих пор находить Франсуа Фурнье несимпатичным.

– Не знаю, как вас благодарить! – промолвила она.

– Тогда и не пытайтесь, иначе мы никогда не кончим с взаимными благодарностями. Как позвать вашу горничную? Похоже, что она глухая!

– Нет-нет, именно этого я не хочу!.. Она действительно спит так крепко, что привязывает к пальцу шнурок от звонка на случай, если она понадобится мне. Но сейчас она не нужна. Я… я не вижу причин гордиться тем, что происходит.

– Не понимаю, почему! Это вполне сойдет за ранение на войне! С подобной публикой всегда чувствуешь себя немного на войне. И я навсегда отобью ему охоту снова сунуться сюда. Эй, вы, вы готовы? – крикнул он, обращаясь к русскому.

– Одну минутку, – ответил тот.

Он торжественно подошел к стоявшему на столе полному графину с водой и без колебаний вылил его содержимое себе на голову. Вода потекла по красивому зеленому мундиру и закапала на ковер, но глаза Чернышова мгновенно потеряли смущающую неподвижность. Он встряхнулся, словно большая собака, затем, отбросив назад намокшие волосы, обнажил саблю и послал Фурнье злобную улыбку.

– Когда вам угодно! – сказал он холодно. – Я не люблю, чтобы мешали моим развлечениям.

– Хорошенькие развлечения! Но если вы действительно согласны, мы уладим это дело в саду. Мне кажется, – добавил он, указывая концом сабли на сорванные занавеси, разбитое окно, осколки вазы и медленно впитывающуюся лужу воды на ковре, – что на эту ночь ущерба достаточно!

С презрительной улыбкой Марианна холодно заметила:

– Граф не имеет права драться! Он уже должен быть на пути в свою страну. Он послан с поручением.

– Я все равно опаздываю, – пробурчал Чернышов, – так что больше или меньше, это неважно… Впрочем, мне не потребуется много времени, чтобы убить этого наглеца… одного из ваших любовников, без сомнения!

– Нет, – поправил Фурнье с угрожающей любезностью, – но любовник ее лучшей подруги! Пошли, Чернышов, хватит валять дурака! Вы прекрасно знаете, кто я. Нельзя забыть первого рубаку Империи, когда встречался с ним на поле боя, – добавил он с наивной гордостью. – Вспомните Аустерлиц!

– А вы, – вмешалась Марианна, – вспомните о вашем теперешнем положении! Клянусь памятью моего отца, я отдала бы десять лет жизни, чтобы увидеть этого грубого солдафона мертвым, но вы подумали о том, что произойдет, если вы его убьете? Вы вышли из тюрьмы. Император немедленно снова пошлет вас туда.

– И с радостью, – подтвердил Фурнье. – Он ненавидит меня.

– Я не знаю, обрадуется ли он, но он это сделает… и на какой срок? У этого человека должна быть дипломатическая неприкосновенность. И это станет концом вашей карьеры, а я слишком вам обязана, чтобы позволить это сделать, даже если я умираю от желания, чтобы это произошло.

Фурнье беззаботно пожал плечами и несколько раз намахнул обнаженным клинком.

– Я попытаюсь не убивать его совсем! Надеюсь, что ему достаточно преподать хороший урок, и, поскольку у него тоже рыльце в пушку, я думаю, что он будет держать язык за зубами! Что касается вас, княгиня, настаивать бесполезно: никакая сила в мире не сможет помешать мне скрестить оружие с русским, когда он попадается мне! Поймите же, что это подарок для меня… Вы идете, вы?

Последние слова, конечно, адресовались Чернышову, у которого не было даже времени, чтобы ответить. Фурнье с быстротой молнии уже перешагнул перила балкона и спрыгнул в сад. Его противник неторопливо последовал за ним, но остановился возле Марианны, которая, скрестив руки на груди, смотрела на него пылающими ненавистью глазами.

– Он не убьет меня, – в его голосе еще ощущались следы опьянения, – и я вернусь.

– Не советую!

– Все равно я вернусь, и ты покоришься мне! Я тебя заклеймил своей печатью.

– Ожог устраняется… при необходимости – другим ожогом! Я лучше срежу кожу, – свирепо бросила Марианна, – чем сохраню хоть малейший след от вас! Убирайтесь! Чтоб ноги вашей здесь никогда больше не было! А в случае, если вы рискнете пренебречь моим запретом, Император через час узнает о том, что произошло, даже если мне придется показать ему, что вы посмели сделать.

– А мне-то что? Мой единственный хозяин – царь.

– Так же, как у меня нет другого хозяина, кроме Императора! И возможно, что ваш спасует перед гневом моего.

Чернышов явно собирался ответить, но из сада раздался нетерпеливый голос Фурнье:

– Вы спуститесь или вас надо стащить за шиворот?

– Идите, сударь, – сказала Марианна, – и запомните следующее: если вы посмеете снова переступить порог этого дома, я пристрелю вас, как собаку!

Вместо ответа Чернышов пожал плечами, затем устремился на балкон и исчез в саду. Немного позже оба мужчины появились на небольшой круглой лужайке, являющейся центром сада. Запахнув плотней капот, Марианна вышла на балкон, чтобы наблюдать за дуэлью. Сложные чувства обуревали ее. Злоба безоговорочно заставляла ее желать смерти подлому обидчику, однако признательность, которую она испытывала к генералу, оставляла надежду, что ее спасителю не придется бесповоротно погубить свою карьеру, наказав жестокость садиста.

Свет из комнаты, вновь зажженный Марианной перед выходом, падал на дуэлянтов, отражаясь от высекавших искры скрещивающихся сабель. Оба соперника были примерно одинаковой силы. Русский, более крупный, чем француз, казался мощнее, но под щуплостью южанина Фурнье скрывал грозную силу и необычайную ловкость. Он был одновременно везде, исполняя вокруг противника танец смерти, опутывая его сверкающей паутиной ударов.

Снова пробудилась мальчишеская склонность к опасным играм с оружием, и зачарованная Марианна с волнением следила за перипетиями дуэли, как вдруг над стеной, выходившей на Университетскую улицу и к которой постепенно приблизились сражающиеся, показалась голова в вызвавшей беспокойство треуголке. За ней вторая, третья…

«Жандармы! – подумала Марианна. – Только их не хватало!»

Она уже нагнулась с балкона, чтобы предупредить соперников, но опоздала. Прогремел грубый голос:

– Дуэли запрещены, господа! Вы должны это знать! Именем Императора я арестую вас.

Фурнье спокойно взял саблю под руку и подарил жандарму, перебиравшемуся через забор с видимым трудом, улыбку обезоруживающей невинности.

– Дуэль? Что это вам вздумалось, бригадир? Мы с другом просто отрабатывали некоторые приемы, ничего больше.

– В четыре часа утра? И перед дамой, которая, судя по ее виду, не находит это таким забавным? – сказал бригадир, поднимая глаза к растерявшейся Марианне.

Она очень быстро сообразила, что прибытие жандармов представляет собой подлинную катастрофу: дуэль у нее, ночью, между Чернышовым и Фурнье, после того, что уже произошло в театре, – это обеспеченный скандал, гнев Императора, строго следящего за респектабельностью своего окружения с тех пор, как женился на эрцгерцогине, суровое наказание виновных и окончательно испорченная репутация Марианны. Не считая того, что участие русского в этом деле, царского курьера, грозило дипломатическими осложнениями. Необходимо попытаться уладить это, и немедленно! И поскольку бригадир, спрыгнув наконец со стены, потребовал от соперников следовать за ним в ближайший комиссариат полиции, она окликнула его:

– Минутку, бригадир! Я спускаюсь! Нам удобней будет поговорить в салоне.

– Я не вижу, о чем мы можем говорить, сударыня. Дуэли официально запрещены. И к несчастью для этих господ, делая обход, мы услышали звон оружия. Дело ясное!

– Может быть, меньше, чем вы думаете! Но все-таки окажите любезность выслушать меня. К тому же необходимо открыть выход, если вы не собираетесь увести этих господ, снова перебираясь через стену.

Спускаясь по лестнице так быстро, как позволял ожог на бедре, Марианна старалась что-нибудь придумать. Очевидно, бригадир не поверил довольно наивному объяснению Фурнье. Надо найти другой выход, но Марианне трудно было изменить ход мыслей, полностью занятых Язоном и угрожавшей ему опасностью. Она сгорала от желания мчаться к нему и предупредить, а эта глупая история с дуэлью задерживала ее и бог знает на сколько времени!

Когда она вышла в сад, ночь уже не была такой темной, на горизонте появилась светлая полоса, а схватка между жандармами и правонарушителями разгоралась. Фурнье отчаянно вырывался из рук двоих представителей порядка, которые никак не могли с ним справиться, в то время как бригадир прилагал трогательные усилия, пытаясь одолеть стену, что при отсутствии лошади, помогшей в первом случае, оказалось слишком трудным для человека его комплекции, да еще обутого в огромные сапоги… Чернышов исчез, и с улицы доносился затихающий стук копыт…

Видя бесплодность своих усилий, бригадир вернулся к Фурнье, который продолжал оказывать доблестное сопротивление. Жандарм кипел от ярости.

– Хватит утруждаться! Ваш сообщник уже далеко! Но мы найдем его, а что касается вас, парень, вы расплатитесь за обоих!

– Я вам не парень! – взорвался Фурнье. – Я генерал Фурнье-Сарловез и буду вам признателен, если вы запомните это!

– Извините, мой генерал, я не мог знать! Но, к моему величайшему сожалению, вы все равно остаетесь моим пленником! Я предпочел бы задержать другого и не могу понять, почему вы облегчили ему бегство, внезапно бросившись на моих людей.

Фурнье насмешливо улыбнулся жандарму.

– Я же сказал, что это мой друг! Почему вы не хотите мне поверить?

– Потому что вы не решитесь дать честное слово офицера, что не дрались на дуэли, мой генерал!

Фурнье промолчал. Марианна решила, что пришла пора вмешаться ей. Она взяла бригадира за руку.

– А если я попрошу вас, сударь, сделать вид, что ничего не произошло? Я – княгиня Сант’Анна, верный друг Императора. Мы в самых лучших отношениях с герцогом де Ровиго, – добавила она, вспомнив приглашение Савари, – к тому же ведь нет ни убитых, ни раненых. Мы могли бы…

– Тысяча сожалений, госпожа княгиня, но я вынужден исполнить мой долг. Кроме того, что мои люди не поймут и я вынужден буду убеждать их сомнительными доказательствами, я не хотел бы разделить судьбу одного из моих коллег, который в подобной ситуации проявил снисходительность… Об этом стало известно, и он был разжалован. Господин герцог де Ровиго проявляет в вопросах дисциплины неумолимую строгость. Но… ведь это не секрет для госпожи княгини, раз она хорошо знает его! Мой генерал, вы готовы следовать за мной?

Не желая признать себя побежденной, Марианна хотела продолжить уговоры и, может быть, допустила бы большую глупость, предложив этому человеку деньги, ибо была в отчаянии при мысли, что генерал снова попадет в тюрьму за то, что защитил ее. Фурнье догадался о ее намерении и вмешался.

– Я следую за вами! – сказал он громко, затем тише, обернувшись к Марианне: – Не волнуйтесь, княгиня! Я не первый раз дерусь на дуэли, и Император хорошо знает меня. Я предпочел позволить убежать казаку. С ним дело приняло бы совсем нежелательную окраску. В худшем случае я отделаюсь несколькими днями тюрьмы и кратким отдыхом в моем милом Сарла.

Марианна обладала слишком тонким слухом, чтобы не уловить легкое сожаление, звучавшее в голосе гусара. Сарла, может быть, и таил для него прелесть родного края, но это значило также и бездействие, удаление от полей сражений, для которых он был создан и на которые он вот-вот должен был попасть в Испании, если бы не эта глупая история. Конечно, Марианна вспомнила также и о том, что ей рассказывал Жан Ледрю об ужасах безнадежной войны в той стране, но она знала, что никакие испытания не могли охладить пыл первого рубаки Империи, а, наоборот, только подогрели бы его непреодолимую страсть к битвам.

Непроизвольно она протянула ему руки.

– Я постараюсь увидеть Императора, – пообещала она. – Я расскажу ему, что произошло и чем я вам обязана. Он поймет. Я также поставлю в известность Фортюнэ. Но я спрашиваю себя: поймет ли она все это правильно?

– Если бы дело шло о другой женщине – безусловно, нет! – смеясь, сказал Фурнье. – Но в этом случае она не только поймет, но и одобрит мои действия. Благодарю за обещанную вами протекцию. Возможно, я буду в ней нуждаться.

– Это я должна благодарить вас!..

Несколько минут спустя Фурнье-Сарловез, засунув руки в карманы, переступил порог особняка д’Ассельна под изумленным и возмущенным взглядом мажордома Жерома, который, еще не совсем очнувшись от сна, с каким-то священным трепетом поглядывал на жандармов. Один из них привел оставленную Фурнье на улице лошадь. Генерал так непринужденно вскочил в седло, словно собирался на парад, затем кончиками пальцев послал воздушный поцелуй наблюдавшей за его отъездом Марианне.

– До свидания, княгиня! И особенно не огорчайтесь. Вы не представляете себе, как опьяняет сознание, что идешь в тюрьму ради такой прекрасной женщины!

Небольшая группа удалялась навстречу рождающемуся дню. Заря заиграла розовыми бликами на белых камнях дома, а из соседних садов вместе с первым пением птиц распространялась свежесть и легкая дымка. Марианна смертельно устала, и бедро причиняло ей ужасную боль. Позади нее слуги в ночных колпаках и чепчиках хранили благоразумное молчание. Только Гракх, пришедший последним, босой и в одних штанах, осмелился спросить у своей хозяйки:

– Что с вами случилось, мадему… госпожа княгиня?

– Ничего, Гракх! Ступай оденься и закладывай карету. Мне надо ехать. Что касается вас, Жером, то вместо того, чтобы смотреть на меня так, словно я собираюсь послать вас на эшафот, поскорей разбудите Агату! На нее может дом обрушиться, а она и не заметит!

– И… что я должен ей сказать?

– Что вы недотепа, Жером, – выйдя из себя, вскричала Марианна, – и что я впредь откажусь от ваших услуг, если через пять минут она не будет в моей комнате!

Вернувшись к себе, совершенно равнодушная к картине разорения, которую представляла ее комната с оборванными занавесями и усеянным осколками фарфора полом, Марианна смазала ожог перуанским бальзамом, выпила стакан холодной воды и приказала прибежавшей растерявшейся Агате приготовить очень крепкий кофе. Но при виде открывшегося ей зрелища девушка окаменела на пороге.

– Ну? – теряя терпение, спросила Марианна. – Ты не слышала?

– Го… госпожа! – пробормотала Агата, сжимая руки. – Кто приходил сюда этой ночью? Похоже, что… что сам дьявол был здесь!

Марианна невесело усмехнулась, затем подошла к гардеробу взять платье.

– Именно так! – сказала она. – Дьявол собственной персоной! Или скорее… в трех обличьях! А теперь кофе, и побыстрей.

Агату как ветром сдуло.

Глава II Дом с привидениями

Вечер зажег кровавый огонь пожара за холмом Шайо, когда карета Марианны снова проехала по мосту Согласия, направляясь в Пасси. Приближение ночи, ускоренное плотными облаками, укрывшими небо Парижа в конце дня, казалось, хотело затмить серым покрывалом лучи заходящего солнца. Гнетущая влажная жара была невыносимой. Воздух едва проникал через опущенные окна кареты, и Марианна, откинувшись на горячий бархат подушек, с трудом дышала, одновременно стараясь найти немного свежести в удушающей атмосфере и хоть как-нибудь успокоить натянутые до предела нервы.

Второй раз она ехала в Пасси… Когда она приезжала утром, готовая на все, чтобы увидеть хоть на мгновение Язона и предупредить его, она нашла дверь запертой. Появился только привратник-швейцарец в шлепанцах, брюзгливый и сонный, когда Гракх повис на звонке у ворот. На ломаном французском уроженец кантонов сообщил ему, что дома нет никого. Господа Бофоры были в Мортфонтене, куда они отправились после театра. Вид золотой монеты заставил все-таки добряка сказать, что американец должен вернуться вечером. И разочарованной Марианне пришлось возвращаться, сожалея, что она не решилась хоть один раз последовать совету Франсиса. Но правдивость так не вязалась с ним!..

Несмотря на усталость после бессонной ночи, несмотря на болезненную рану в бедре, вызвавшую легкую лихорадку, молодая женщина не могла найти покоя. Как неприкаянная душа, она бродила по саду, без конца забегая в салон, чтобы взглянуть на сверкающие лаком и бронзой настенные часы. Единственным развлечением этого бесконечного дня был визит комиссара полиции, пришедшего задать несколько вопросов, настойчивых и коварных, по поводу предрассветной дуэли. Марианна подтвердила версию Фурнье: никакой дуэли не было. Но чиновник ушел явно неудовлетворенный.

Проехав аллею Королевы, карета теперь быстро катила по обсаженной деревьями Большой Версальской дороге, которая, следуя изгибам Сены, вела к заставе Конферанс. Задержка произошла только в месте больших работ по сооружению Иенского моста – кстати, почти законченного, – из-за перевернувшейся днем повозки с камнями, загородившими часть дороги. Но Гракху, рассыпавшему проклятия, как тамплиер, после головокружительных поворотов удалось преодолеть препятствие и помчаться галопом к заставе.

Ночь полностью опустилась, когда приехали к первым домам деревни Пасси, ночь, которую несущиеся грозовые тучи делали совершенно непроглядной. Ни один огонек не мелькал среди укрывавшей усадьбы густой зелени, кроме желтого света в привратницкой у железных ворот, указывавшего, что швейцар сахарного завода банкира Бенжамена Дельсера находится на своем посту. Дальше расстилался парк водолечебницы Пасси, обычно полный шума и оживления, но сейчас хранящий полную тишину среди словно окаменевших в неподвижном воздухе деревьев. Гракх принял вправо и направил лошадей по плавно поднимающемуся склону между парком и каменным забором большого владения. В конце этой улицы висящие на черных железных кронштейнах изящные позолоченные фонари освещали высокие решетчатые ворота и две сторожевые будки, охранявшие вход в особняк Ламбель. Марианна, однако, приказала Гракху остановить карету на спуске, не доезжая, и поставить ее таким образом, чтобы ее было меньше видно. И когда юный кучер выразил удивление, она добавила:

– Я хочу войти в этот дом незаметно.

– Однако утром…

– Утром было светло, и сохранить тайну не представлялось возможности. Теперь же темная ночь, и я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал о моем присутствии здесь… Это не могло бы принести ничего, кроме неприятностей всем, а особенно господину Бофору, – сказала она, подумав о том, какова была бы реакция ревнивой Пилар, если бы она узнала, что в ее отсутствие, ночью, Язон принимал женщину, и не просто женщину, а именно Марианну.

Видя, как со смущенным видом отвернулся Гракх, она поняла, что он заблуждается, считая это любовным свиданием. Потому она сразу же поставила точки над «i».

– Этой ночью Язону грозит большая опасность, Гракх. Я одна имею возможность спасти его. Вот почему мне надо пойти туда. Ты хочешь помочь?

– Спасти господина Язона? Что за вопрос! – ответил бравый малый радостным тоном, доказывавшим, какое облегчение он ощутил. – Только это не так просто: стены высокие, решетка крепкая. Что касается входа с Версальской дороги…

– Утром я заметила в стене маленькую калитку, она должна быть не так далеко отсюда. Сможешь ли ты ее открыть?

– Чем? У меня только руки, а если я попытаюсь ее взломать…

– Этим.

Марианна достала из-под своей шелковой накидки отмычку и вложила в его руку.

Ощупав пальцами форму инструмента, Гракх приглушенно воскликнул:

– Ого! Вот это да!.. Но откуда…

– Тс-с! Это мое дело, – прошептала Марианна, которая нашла этот инструмент в слесарном наборе Жоливаля. (Подобно покойному Людовику XVI, виконт Аркадиус всегда имел слабость к слесарному делу и хранил в своей комнате объемистую сумку с набором инструментов, присутствие которой у менее почтенного человека могло бы вызвать сомнение в его добропорядочности.) – Ты считаешь, что с помощью этого сможешь открыть калитку?

– Если она изнутри не на засове, то это детская игра, – заверил ее Гракх. – Вот увидите!

– Минутку! Сходи потихоньку к воротам и посмотри, не виден ли в доме свет. Посмотри также, нет ли во дворе кареты или лошадей. Мне известно, что господин Бофор ожидал кого-то к восьми часам, – добавила она. – Возможно, посетитель еще там.

Вместо ответа Гракх сделал знак, что понял. Он снял шляпу и положил ее вместе с ливреей в карету, которую отвел в глубь парка водолечебницы под густые ветви старого дерева, затем направился к воротам, производя не больший шум, чем кошка. Когда глаза Марианны достаточно привыкли к темноте, чтобы различить калитку, она направилась к ней и, убедившись, что она закрыта, притаилась в углублении стены, чтобы дождаться возвращения Гракха.

Жара была удушающей, но гроза уже давала о себе знать. С юга доносились глухие раскаты грома, и молния, еще далекая, на мгновение прорезав зигзагами горизонт, проявила влажную ленту Сены. Где-то по соседству, очевидно, в небольшой церкви Нотр-Дам-де-Грас, часы пробили девять часов, и сердце Марианны, до предела наполненное тревогой, стало биться с перебоями. Его терзали смутные безотчетные опасения. Что, если Язон не вернется из Мортфонтена перед встречей с Кроуфордом? Что, если встречу, о которой говорил Франсис, отменили… или Язон вопреки тем данным, которыми якобы располагал Кранмер, уже отправился туда?.. Если завтра на рассвете, в Венсеннском рву…

Картина, представшая в воображении Марианны, была такой живой и ужасной, что она с трудом удержала стон. Вся дрожа, она прижалась к стене в поисках прохлады у ее камней, чтобы успокоить горячку, которая, поднимаясь, стучала в висках. Она еще не полностью оправилась после недавней болезни, а экзекуция, которой подверг ее Чернышов минувшей ночью, еще усугубила ее состояние. Но, представив себе человека, ненавидимого ею теперь всеми фибрами души, она ощутила прилив новых сил, достала платок и стала машинально вытирать мокрые от пота щеки. От свежего запаха одеколона, которым она обильно полила перед уходом платок, ей стало лучше. Тут же появился Гракх.

– Ну и как?

– В доме горит свет, – прошептал юный кучер, – и во дворе стоит берлина, по-моему, вот-вот поедет. Я толком не разобрал, кто, но кто-то быстро вышел из дома и забрался внутрь. Слушайте…

Послышался шум кареты. Затем звяканье решетки, громкий стук копыт, и появились очертания большой кареты, устремившейся вниз по улице. Марианна и Гракх мгновенно вжались в углубление калитки. Правда, было так темно, что вряд ли кучер берлины смог бы их заметить. Спустившись вниз, берлина свернула налево. Кучер щелкнул кнутом, и лошади помчались по дороге.

– Пора браться за дело, – вздохнул Гракх, – посмотрим, чего стоит ваш инструмент!

На ощупь он нашел замочную скважину и вставил в нее отмычку. Железо заскрежетало по железу, сначала сопротивлявшемуся, потом уступившему. Задетый язычок замка провернулся довольно легко, но калитка, видимо, не открывавшаяся очень давно, не поддавалась. Гракху пришлось хорошо приложиться плечом, чтобы она поддалась. Показался уголок парка, и между увитыми плющом стволами деревьев и светлым пятном выступал большой белый дом с высокими окнами, состоящий из трех, спускающихся террасами частей. Перед самой высокой и самой украшенной, находящейся в центре, легкие кованые кружева перил гармонировали с пологой каменной лестницей с мраморными нимфами у подножия.

В груди Марианны сердце заколотилось еще до того, как она сделала первый шаг к свету, лучше слов говорившему, что Язон был там. Более сильный удар грома донесся с неба, и Гракх, подняв голову, сказал:

– Гроза приближается! Козе ясно, что сейчас польет, и я…

– Оставайся здесь! – приказала молодая женщина. – Ты мне не нужен. Или лучше жди в карете, но не спускай с калитки глаз.

– А может, мне пойти с вами?

– Нет. Укройся, тем более если пойдет дождь. Мне не грозит здесь никакая опасность, а… если бы грозила, – добавила она с невольной улыбкой, которую поглотила ночь, – ты ничем не мог бы мне помочь. До скорой встречи.

Не задерживаясь больше, она подобрала юбку и легким шагом направилась к дому. По мере приближения перед ней все яснее представала его безукоризненная красота и сдержанное изящество. Это действительно было жилище очаровательной и утонченной женщины, а сколько таких было уничтожено во время кровавого террора! И податливые ступеньки, по которым Марианна поднималась с легкостью сильфиды, казались созданными для тающих переливов муаровых шлейфов и атласных фижм.

Взойдя на высокое крыльцо, ей пришлось прижать руку к сердцу, бьющемуся беспорядочно, словно после долгого подъема… Высокая застекленная наружная дверь была полуоткрыта, и благодаря горящим в жирандолях свечам Марианна смогла увидеть часть большого салона, чья заново отделанная роспись и драпировка ясно говорили о перенесенной революционной буре; мебель представляли несколько кресел, высокий книжный шкаф с рядами книг в выцветших переплетах, безмолвный клавесин с потрескавшимся лаком.

Она протянула руку и осторожно открыла дверь полностью, в глубине души опасаясь, что комната окажется пустой, а свет только ожидает возвращения отсутствующего. Но она тут же увидела Язона, и волна радости прокатилась по ней, смыв утомление, страх, боль и лихорадку.

Он писал письмо. Сидя немного боком перед двускатным бюро, освещенным свечой в серебряном шандале, он стремительно водил длинным гусиным пером по бумаге. Свет свечи придавал мягкость его необычному соколиному профилю, выделяя тонкие ноздри и волевой подбородок, но оставлял темными складки у сжатого рта и глубокие глазные впадины с полуопущенными веками. А худые руки, сильные и красивые, выглядели удивительно рельефно: одна сжимала перо так же уверенно, как и оружие, другая придерживала двумя пальцами лист бумаги…

Из-за изнуряющей жары на американце, кроме панталон и верховых сапог, была только белая батистовая рубашка, чей широко раскрытый воротник освобождал мощную шею. Закатанные рукава открывали руки, казалось, вырезанные из красного дерева. И в этом изящном салоне, пожалуй, слишком роскошном с его серебряными безделушками и фарфором, с оттенком женственности, исходящим от клавесина, Язон казался таким же необычным, как абордажная сабля на туалетном столике, но остановившаяся на пороге Марианна, затаив дыхание, забыла обо всем, что привело ее сюда, и довольствовалась созерцанием его, отныне убежденная, что он не отправится на опасное свидание, в наивном умилении перед прядью черных волос, непрерывно падавшей на нос корсару.

Возможно, она осталась бы так, в неподвижности, на протяжении часов, если бы почти животный инстинкт Язона не подсказал ему чье-то присутствие. Он поднял глаза, повернул голову и вскочил так внезапно, что стул перевернулся и с грохотом упал. Нахмурив брови, он вгляделся в черную тень в проеме двери и тут же узнал ее.

– Марианна! – воскликнул он. – Что вы здесь делаете?

В его тоне не было ни малейшей нежности, и Марианна, грубо сброшенная с высот недавних мечтаний, тяжело вздохнула.

– Если я раньше надеялась, что мой визит доставит вам удовольствие, теперь мне все ясно, – сказала она с горечью.

– Дело не в этом! Вы появились на пороге дома без предупреждения, незаметно, и вы еще удивляетесь, когда я спросил, что вам тут надо? Увидев вас здесь, любой слуга убежал бы с дикими воплями.

– Совершенно не понимаю, почему?

– Потому что вас непременно приняли бы за призрак г-жи де Ламбаль, который часто посещает этот дом… по крайней мере, так говорят, ибо я его еще ни разу не встречал. Но здешние люди очень чувствительны в этой части. С тех пор, как их гильотина стала работать бесперебойно, они видят привидения везде.

– Во всяком случае, надеюсь, что вас-то я не испугала?

Язон пожал плечами и приблизился к гостье, которая замерла на месте.

– Исходя из этого, я повторяю вопрос: что вам здесь надо? Увидеть, не убил ли меня русский? Дуэль не состоялась. Князь Куракин обязал вашего избранника временно отказаться от нее ради выполнения срочного поручения. О чем я сильно жалею!

– Почему? Вам так хочется умереть?

– Вы действительно считаете меня полным ничтожеством! – с горькой улыбкой заметил Язон. – Однако запомните: ваш казак избежал большей опасности, чем я, ибо я сделал бы все возможное, чтобы убить его. Кстати, а случайно не вам мы обязаны этой отсрочкой? Я считаю вас вполне способной вытащить Куракина среди ночи из постели, чтобы умолять «помешать этому»?

Марианна покраснела. Она, конечно, думала об этом и без Талейрана именно это собиралась сделать, направляясь ночью в особняк Фелюсон. Вмешательство князя Беневентского спасло ее от необходимости признаться в поступке, который, один Бог знает как, предугадал Язон. Она покачала головой.

– Нет. Это не я. Даю вам слово!

– Хорошо. Я вам верю. Тогда могу ли я в третий раз…

– Спросить, что мне тут надо? Сейчас скажу: я приехала, чтобы спасти вас от опасности бесконечно большей, чем сабля Чернышова.

– Опасность? Мой бог, о чем вы говорите?

Страшный удар грома заглушил слова, такой сильный, что, казалось, он прогремел прямо на крыше дома. В то же время порыв ветра ворвался через дверь и открытые окна, подняв в воздух занавески и бумаги на бюро. Захлопали створки окон. Язон поспешил все закрыть, собрал разлетевшиеся бумаги, зажег несколько потухших свечей, затем вернулся к Марианне, сделавшей несколько шагов в глубь комнаты, ставшей внезапно душной. Легкая шелковая накидка поверх белого батистового, вышитого маргаритками платья показалась ей невыносимо жаркой, и она сняла ее, положив на кресло. Когда она повернулась к Язону, то увидела, что он с удивлением смотрит на нее, и почувствовала смущение.

– Почему вы смотрите на меня так? – спросила она, не решаясь встретиться с его взглядом.

– Не знаю. Хотя… да! В этом платье, с лентой в волосах, вы напомнили мне девчонку из Селтона, какой я впервые увидел ее всего меньше года назад! Такой короткий срок для всего того, что вы пережили! Подумать только, что вы уже во втором браке, что Наполеон ваш любовник… и, может быть, не единственный! Невероятно!

– Если учесть, что ни один из мужей не сделал меня женщиной, в это легче поверить? – с горечью спросила Марианна.

– Я знаю! Вы имеете в виду, что этим занялся Император.

Тон его был иронический, язвительно-холодный и презрительный. Вспышка внезапного гнева участила дыхание Марианны, залила румянцем ее щеки и шею, зажгла молнии в глазах. Тогда как она пришла к нему терзаемая страхом, почти обезумев от мысли, что на рассвете он может погибнуть под пулями палачей, тогда как она готова кричать, что он в опасности, все, что он смог ей предложить, – это сарказм и недостойные вопросы о том, как она стала женщиной… Разочарование заставило ее потерять голову и бросить ему в лицо то, что она хотела бы скрыть навсегда.

– Я никогда не претендовала на это! – вскричала она дрожащим голосом. – Раз уж вы хотите все знать, то знайте, что Император был только вторым моим любовником. А первым стал освобожденный с понтонов в Плимуте бретонский моряк, с которым я бежала из Англии. Он спас меня при кораблекрушении и от грабителей, и именно он овладел мною на соломе в риге. И я позволила ему это сделать, потому что еще нуждалась в нем и потому что он умирал от желания! Хотите знать его имя? Его зо…

Оглушительная пощечина оборвала ее слова и рассеяла вызванное гневом опьянение. Как наказанный ребенок, она приложила руку к запылавшей щеке и подняла на Язона полные слез глаза. Перед его искаженным яростью лицом она невольно попятилась. Охвативший Язона гнев сделал его таким страшным, что она хотела убежать, но он схватил ее и снова наотмашь ударил.

– Грязная маленькая шлюха! И сколько их было у тебя с тех пор? Кому ты еще отдавалась? А?.. Подумать только, что я тебя любил! Что я говорю? Любил? Я боготворил тебя… я был без ума от тебя… без ума до такой степени, что не смел тебя коснуться… до такой степени, что готов был убить человека, который обладал тобой и которого я от всего сердца уважал!.. Но его, сколько раз ты его обманывала? И с кем?.. С этим русским, без сомнения!

Грозовое неистовство гремело в этом задыхающемся голосе. Обезумев от страха и отчаяния перед подобным гневом, Марианна, понимая, что она пробудила в этом человеке тайные силы страстной души, тем более грозные, что обычно он умел укрощать их своей непреклонной волей, хотела попытаться успокоить его. Она ухватилась за железные руки, которые держали ее за плечи и безжалостно трясли, как орех в сентябре.

– Язон! – простонала она. – Успокойтесь! Выслушайте меня хотя бы.

Но он затряс ее еще сильней.

– Конечно, я выслушаю тебя! Ты ответишь. Итак, этот русский? Можешь ли ты поклясться памятью матери, что он никогда не обладал тобой?

В памяти Марианны предстала отвратительная картина минувшей ночи, и она издала стон агонии.

– Нет, нет!.. Только не это!.. Не это!..

– Ты будешь отвечать, говори? Ты скажешь мне… ты…

Ответом был хрип. Теряя разум от ярости, Язон схватил Марианну за горло и начал сжимать, сжимать… Она закрыла глаза, перестала сопротивляться. Она умрет, умрет от его рук! Так будет гораздо проще! Надо только позволить ему действовать, а завтра люди Савари соединят их в ином мире… Она уже теряла последние силы. Красные круги побежали перед глазами. Она обмякла в душивших ее жестких руках, и Язон внезапно сообразил, что ниточка ее жизни вот-вот оборвется… Он так резко отпустил ее, что она зашаталась и упала бы на пол, если бы за ней не оказалось готовое принять ее на себя кресло. Она отдалась на несколько секунд мягкости подушек, хватая воздух, мало-помалу заполнявший ее легкие. Она слегка помассировала помятое горло. Словно огненный шар прошло по нему вырвавшееся всхлипывание. Гроза теперь во всю мощь гремела вокруг, окутывая их адским пламенем, но не более адским, чем горевшее в их душах. В полном отчаянии она страдальчески прошептала:

– Я люблю тебя… Перед Богом, который меня слышит, клянусь, что я люблю тебя и никому не принадлежу!

– Убирайся!..

Открыв глаза, она увидела, что он повернулся к ней спиной и отошел к дальней стене. Но она также видела, что он дрожит, и рубашка прилипла к его смуглой коже. Она с трудом встала с кресла, чувствуя, что горит в лихорадке и все кружится вокруг нее. Но она не могла уйти, не сказав наконец, зачем она пришла, не предупредив его. Раз он оставил ее в живых, она не хочет больше, чтобы он умер!.. Он должен жить, жить! Даже если ей придется провести остаток дней, потеряв его, в медленном угасании. После того, как она в слепом гневе учинила подобную нелепость, справедливо, что она поплатится.

Ценой невероятного усилия воли она пошла к нему через сотни лье пустынной степи, какой представлялся в ее глазах этот салон.

– Я не могу уехать, – пробормотала она, – еще не могу! Ты должен узнать…

– Мне нечего узнавать! Я больше не хочу тебя видеть, никогда! Убирайся!

Несмотря на грубость слов, голос Язона потерял свою резкость. Он стал мрачным и печальным, вдруг удивительно похожим на тот голос, что Марианна однажды вечером услышала из зеркала.

– Нет… Слушай! Сегодня вечером тебе нельзя выходить! Я пришла сказать тебе это! Если ты поедешь к Квентину Кроуфорду, ты погиб! Ты не увидишь восхода солнца!

Язон стремительно обернулся и на этот раз с подлинным изумлением посмотрел на Марианну.

– К Кроуфорду? Это что еще за выдумки?

– Я знаю, что ты не хотел бы в этом признаться, но отрицать бесполезно, ибо это только потерянное время. Я знаю, что шотландец ожидает тебя в одиннадцать часов вечера вместе с другими людьми по причине, которую я не хочу знать, потому что она касается только тебя… и потому что в моих глазах ты не совсем не прав.

– Каких людей ты имеешь в виду?

Марианна опустила голову, стесняясь произнести имена заговорщиков.

– Барон де Витроль, шевалье де Брюслар.

– Я не знаю никакого Витроля, но мне известно, кем является шевалье де Брюслар, как и вам, впрочем, если мне не изменяет память. Не скажете ли вы, что у меня общего с этими заговорщиками? Может быть, вы надеетесь заставить меня поверить, что вы делаете мне честь, считая меня одним из них?

– А что мне остается? Разве вы не должны прибыть к Кроуфорду на улицу Анжу? – сказала Марианна, немного выбитая из колеи абсолютным хладнокровием и веселостью.

– Совершенно верно! Я должен отправиться к Кроуфорду… завтра утром, на завтрак. А также чтобы полюбоваться его замечательной коллекцией картин. Но, если я вас правильно понимаю, я должен отправиться туда сегодня вечером на встречу с этими странными субъектами? Вы, может быть, скажете, для чего?

– Разве я знаю! Мне только стало известно, что вы замешаны в заговоре роялистов, ставящих своей целью заключение любой ценой мира с Англией, что заговорщики должны собраться сегодня ночью у Кроуфорда, очевидно, ведущего двойную игру, и что Савари приготовился арестовать всю банду, которая немедленно будет препровождена в Венсенн и на рассвете расстреляна без суда. Вот почему я пришла сюда: умолять вас не ходить туда… чтобы спасти вам жизнь. Даже если эта жизнь принадлежит другой…

Язон буквально упал в кресло, уперся локтями в колени и поднял к Марианне взгляд, в котором изумление соперничало с доброжелательностью.

– Хотел бы я все-таки знать, откуда вы выудили эту бабушкину сказку? Клянусь вам, что я ни в чем не замешан! Я – заговорщик, вместе с роялистами, людьми сбежавших принцев, которые думали только о спасении своей шкуры, оставив короля умирать на эшафоте, а малютку Людовика XVII чахнуть от нищеты в Темпле? Я на стороне англичан?

– А почему нет? Разве мы познакомились не в Англии? Разве вы не были другом принца Уэльского?

Язон пожал плечами, встал и сделал несколько шагов к книжному шкафу.

– Кто угодно может стать «другом» Георга, если только он представляет собой что-то оригинальное, чем-то отличающееся от обычных человеческих стандартов. Действительно, он принял меня в свою шайку, потому что я был другом Орландо Бриджмена, одного из его приближенных. Это тот Орландо, который помог мне прийти в себя после гибели моего корабля у берегов Корнуэльса. Мы с ним знакомы давно. Следовательно, у меня был друг англичанин. Но это не значит, мне кажется, что я обязан во всем поддерживать Англию? Особенно сейчас, когда отношения между нашими странами с каждым днем портятся и делаются все более напряженными. Война явно приближается…

Говоря это, он открыл нижний ящик книжного шкафа, достал оттуда графин, блюдо и два бокала, которые тут же наполнил. Гроза, видимо, удалялась. Слышались только глухие громыхания, смешанные с шумом проливного дождя, который она принесла и который обрушился на деревню, сбивая листья с деревьев и неистово колотя по стеклам и шиферу крыши. Охваченная невыразимым облегчением, Марианна присела у клавесина на банкетку, позволяя успокоиться беспорядочно бьющемуся сердцу… Она ничего не понимала в бессмысленной авантюре этого вечера, кроме того, что Язону не грозит опасность, никогда не грозила… и у него в мыслях не было участвовать в заговоре против Наполеона. В противном случае он бы не изменил так резко отношение к ней. Лихорадка сжимала ей виски и билась в горле. Никогда Марианна не чувствовала себя такой измученной, но упорно старалась собрать воедино куски глупой головоломки, которые представляли собой последние события ее жизни, пытаясь все понять.

– В конце концов, – начала она медленно, скорее думая вслух, чем обращаясь прямо к Язону, – в конце концов вы же были в Мортфонтене с вашей… с сеньорой Пилар, и вы действительно вернулись без нее?

– Точно! Я был там и вернулся вечером один.

– Вернулись, потому что ждали гостя, которого я видела уезжающим отсюда.

– До сих пор возразить нечего! – сказал Язон. – Вы превосходно осведомлены, но, повторяю, только до сих пор! Дело Кроуфорда представляет собой блестящую выдумку, и я думаю, что на эту тему пора задавать вопросы мне. Держите. Вам это необходимо.

«Этим» был один из бокалов с испанским вином. Марианна взяла его, машинально сделала несколько глотков, которые слегка обожгли горло, но заметно улучшили настроение.

– Спасибо, – сказала она, поставив бокал на угол клавесина. – Вы можете спрашивать, и я постараюсь ответить.

Ожидая новую враждебную выходку, когда она скажет, кто был ее информатором, она опустила глаза, заранее смиряясь, и со вздохом сложила руки на коленях. Наступило короткое молчание, во время которого Марианна не смела поднять голову, думая, что он готовит вопросы. Но он только смотрел на нее.

– Хорошо! – сказал он наконец. – В таком случае я хочу спросить у вас имя особы, которой вы обязаны этой фантастической историей. Не могли же вы сами все выдумать. Итак, его имя?

– Франсис…

– Франсис? Вы хотите сказать, Кранмер?.. Ваш муж?

– Первый муж! – уточнила она со злобой.

– Не придирайтесь к слову! – нетерпеливо отмахнулся Язон. – Но откуда он взялся? Где и когда вы видели его?

– Вчера вечером у меня. Когда я пришла из театра, он уже ждал в моей комнате… Чтобы проникнуть туда, он перелез через стену и взобрался на балкон.

– Невероятно! Какое-то безумие!.. Однако рассказывайте. Я хочу знать все… Когда этот человек во что-нибудь вмешивается, можно ожидать всего.

На напряженном лице Бофора не осталось ни малейшего следа благожелательности. Облокотившись на клавесин, он подавлял сидящую Марианну не только своим ростом, но и повелительным взглядом, прикованным к склоненному прекрасному лицу. Он проговорил сурово:

– А прежде всего посмотрите мне в глаза. Я должен знать, говорите ли вы правду.

По-прежнему эти подозрения, окрашенные презрением! «Что надо сделать, – горестно подумала Марианна, – чтобы он наконец поверил, что я люблю его и, кроме него, для меня нет никого в мире?» Тем не менее она послушно подняла голову. Ее зеленый взгляд, необычно спокойный и чистый, скрестился с пронзительным взглядом склонившегося над ней мужчины.

– Я расскажу вам все, – сказала она просто. – И судите сами.

– Постараюсь…

Ей требовалось не так уж много слов, чтобы описать сцену с Франсисом. По ходу рассказа она наблюдала за быстрой сменой выражений на заострившемся лице корсара: удивление, гнев, возмущение, презрение, даже сострадание, однако Язон оставался безмолвным. Но когда Марианна закончила, она с радостью отметила, что синие глаза моряка потеряли суровость.

Некоторое время он молча смотрел на нее, затем, со вздохом пожав плечами, он отвернулся и отошел на несколько шагов.

– И вы заплатили! – с возмущением сказал он. – Зная его, как вы его знаете, вы заплатили совершенно безрассудно. И вам не пришло в голову, что он лжет, что это только повод, чтобы выудить у вас деньги?

«А ты, – печально подумала Марианна, – тебе не приходило в голову, что я люблю тебя так, что все остальное не имеет значения, что ради спасения твоей жизни я отдала бы ему все?..»

Но она не выразила словами эту горькую мысль и меланхолически ответила:

– Он дал такие точные сведения, что я не могла не поверить. Ведь это он сказал, что вы пробудете весь день в Мортфонтене, вернетесь оттуда один, вечером ожидаете важного посетителя… и все это оказалось точным, ибо рано утром я приезжала сюда, чтобы услышать подтверждение этому из уст вашего консьержа. Все оказалось верным, кроме самого главного, но разве я могла догадаться?..

– Я заговорщик! – воскликнул Язон. – И вы поверили в это? Неужели вы до такой степени не знаете меня?

– Нет, – сказала Марианна серьезно, – откровенно говоря, я не могу понять вас до конца. Вспомните, что сначала вы были для меня врагом, потом другом и спасителем, прежде чем стать… равнодушным!

Перед последним словом Марианна запнулась, однако произнесла его твердо. Затем, более нежно, добавила:

– Какой из этих людей является настоящим Язоном, раз от равнодушия вы, кажется, перешли к участию, если только не к ненависти?..

– Не говорите глупости! – сухо сказал он. – Кто может быть равнодушным к такой женщине, как вы? Есть в вас нечто, что толкает на непредсказуемые поступки… Вас можно только страстно любить или желать убить!.. Третьего не дано…

– Очевидно, вы выбрали вторую позицию! Что ж, я не могу вас за это упрекнуть. Но прежде чем покинуть вас, я хотела бы узнать об одной вещи.

Он повернулся к ней спиной, машинально глядя на хлещущий по окнам дождь и темную массу сада.

– О чем?

– Этот визит настолько важный, что заставил вас вернуться от королевы Испании, я хотела бы знать… простите меня! Я хотела бы знать, была ли это женщина?

Он снова повернулся, смерил ее взглядом с головы до ног, но на этот раз в его глазах Марианна увидела нежность.

– Это так важно?

– Больше, чем вы думаете. И я… я уже ни о чем не спрошу вас! Вы никогда не услышите даже слова от меня.

Это было сказано таким униженным, таким мучительно покорным голосом, что его броня непроницаемости не выдержала. В порыве, над которым он был не властен, корсар упал на колени перед молодой женщиной и схватил ее за руки.

– Глупенькая! Этот визит имел значение только с коммерческой стороны, а нанес его мужчина, американец, как и я: мой друг детства Томас Самтер, который уезжает, чтобы обеспечить загрузку моего корабля. Ты, возможно, знаешь, что в связи с Блокадой некоторые крупные французские предприниматели используют американские корабли для вывоза их товаров. С тех пор как я плаваю, я веду дела с одной любезной дамой, владелицей громадных погребов шампанского в Реймсе, вдовой Николь Клико-Понсарден. Томас заключил для меня последний контракт и этой ночью должен вывести мой корабль из Морле за пределы Империи. Вот и весь заговор! Ты довольна?

– Шампанское! – вскричала Марианна, одновременно смеясь и плача. – Все дело в шампанском! А я думала… О боже! Это слишком хорошо, слишком чудесно! Даже смешно!.. Я была права, сказав, что совершенно не знаю тебя!

Но Язон только улыбнулся радости молодой женщины. Его грустные, серьезные глаза жадно пожирали ее озаренное счастьем лицо.

– Марианна, Марианна! Что представляешь ты собой сама с твоей наивностью ребенка и беспринципностью искушенной женщины? То ты ясна, как день, то загадочна, как сумерки, и я, может быть, никогда не узнаю, что в тебе настоящее.

– Я люблю тебя. Это и есть самое настоящее.

– Ты обладаешь властью заставить меня испытать адские муки или же превратить меня самого в демона. Кто же ты, женщина или колдунья?

– Я тебя люблю, я только та, кто любит…

– А я едва не убил тебя! И я хотел тебя убить…

Глаза их встретились, и невыразимая нежность и страсть отразились на их лицах, как в зеркале. Язон поднял ее на руки, как ребенка, и стал покрывать поцелуями лицо, глаза, шею…

«Он любит меня, какое счастье!» – подумала Марианна. Голова у нее гудела, и теплые руки корсара не могли согреть ее.

– Ты вся дрожишь… Тебе нужен уход! Боже мой! А я вел себя, как…

Он пытался увлечь ее с собой, но она сопротивлялась, широко открыв глаза в темноту, которая теперь казалась ей менее непроницаемой.

– Нет… Слушай! Как будто кто-то плачет. Это женщина… Она плачет, чтобы предупредить…

– Через минуту ты тоже скажешь, что видела призрак бедной княгини! Довольно, Марианна! Ты сама вредишь себе, и я опасаюсь, как бы тебе не стало совсем плохо! Идем отсюда.

И без дальнейших уговоров Язон взял Марианну на руки и отнес в большой салон, где, сначала тщательно заперев за собой дверь, положил свой нежный груз на канапе. Он начал с того, что укутал Марианну в ее шелковую накидку и подсунул ей подушку под голову, затем объявил, что разбудит кухарку, чтобы вскипятить молока. Направившись в угол комнаты, он подергал за скрывавшуюся там сонетку. Закрытая до носа зеленым шелком, Марианна следила за ним.

– Это бесполезно! – вздохнула она. – И мне лучше вернуться к себе. Но ты знаешь… Если я не видела призрака, я его слышала! Я уверена в этом!

– Ты сошла с ума! Если и есть призраки, то только в твоем воображении!

– Да… он сказал, что надо остерегаться.

Внезапно показалось, что весь дом пробудился. Сильно захлопали двери, послышался приближающийся шум торопливых шагов. Прежде чем Язон успел подойти к двери, она распахнулась, пропустив совершенно растерянного полуодетого слугу.

– Полиция! Сударь! Это полиция!

– Здесь? В этот час? Что им нужно?

– Я… я не знаю! Они заставили консьержа открыть ворота, и они уже в парке.

Охваченная ужасным предчувствием, Марианна поднялась и села. Дрожащими руками она лихорадочно набросила на плечи накидку, завязала ленты и испуганно посмотрела на Язона. У нее мелькнула мысль, что Франсис потешался над ней и без всяких доказательств выдал Язона как заговорщика.

– Что ты собираешься делать? – со страхом прошептала она. – Ты видишь, что я имела основания бояться.

– Мне нечего бояться, – уверенно заявил он. – Меня не в чем упрекнуть, и я не понимаю, что им здесь надо.

Затем, повернувшись к слуге, он добавил:

– Скажите начальнику этих господ, что я жду их. Тут явное недоразумение. Но постарайтесь их немного задержать.

Говоря это, он застегнул ворот рубашки, повязал галстук и надел сюртук, затем подошел к Марианне и помог ей встать.

– Откуда вы вошли?

– Через калитку со стороны Сены. Гракх ждет там с каретой, спрятанной рядом.

– Тогда надо немедленно идти к нему… Надеюсь, что дорога еще свободна. И, к счастью, дождь перестал! Иди… Полиция должна пройти через двор.

Но она в отчаянии повисла у него на шее.

– Я не хочу покидать тебя! Если ты в опасности, я хочу ее разделить.

– Не говори глупости, ни в какой я не в опасности! Но ты или по меньшей мере твоя репутация будет под угрозой, если полицейские застанут тебя здесь. Не нужно, чтобы знали…

– А мне все равно! – непримиримо закричала Марианна. – Скажи лучше, что ты не хочешь, чтобы Пилар знала…

– Во имя неба, Марианна, перестань говорить вздор! Я клянусь, что, умоляя тебя бежать, я думаю только о тебе.

Он внезапно остановился и отпустил молодую женщину, которую до сих пор держал в объятиях. Было слишком поздно… Дверь отворилась, пропуская высокого и крепко сложенного человека, всего в черном, застегнутого до подбородка, с длинными усами. В руке он держал шляпу с высокой тульей, тоже черную, и в свете свечей Марианна обратила внимание, что у него такой суровый и холодный взгляд, какого она никогда еще не видела. Новоприбывший кратко поздоровался и представился:

– Инспектор Пак! Я сожалею, что беспокою вас, сударь, но мы получили сегодня вечером уведомление, что в этом доме произошло преступление и мы найдем здесь труп.

– Это какое-то недоразумение, – сказал Язон. – Вы можете осмотреть дом.

Инспектор молча кивнул головой и вышел. Марианна растерянно посмотрела на Язона.

– Вам не кажется, что Кранмер избрал надежный способ причинить мне горе – это поразить вас! – сказала молодая женщина со страстью, рожденной необходимостью поделиться с другом растущей в ее сознании убежденностью.

Все ее подводило к этому, вплоть до странных шумов, которые она одна услышала в доме благодаря необычайной чувствительности ее нервной системы в той английской части ее существа, так приверженной к сверхъестественному.

– Поразмыслите, Язон! Разве вас не поражает ход событий, развернувшихся после того, как минувшей ночью я обнаружила этого человека в моем доме? Это непрерывная смесь правды и лжи?

– Правды?! – возмутился американец. – Какая же правда в этой проклятой анонимке, кроме того, что вы находитесь здесь?

– Один Кранмер знал, что я приеду сюда.

– Может быть, но это и все! Вы, кажется, не моя любовница, а что касается вымышленного преступления и трупа, существующего только в воображении…

Внезапное возвращение инспектора Пака прервало его речь. На этот раз полицейский пришел через стеклянную дверь, которой недавно воспользовалась Марианна, и вид у него был еще более холодный, чем при первом появлении.

– Извольте следовать за мной, сударь! И вы тоже, сударыня!

– Куда? – спросил Язон.

– В бильярдную, которая находится в павильоне, в парке.

Предчувствие неминуемой катастрофы превратилось у Марианны в уверенность. Она не только прочла несчастье на замкнутом лице полицейского, но ей почудилась угроза в его взгляде. Язон тоже с удивлением пристально смотрел на непроницаемое лицо Пака, но не выглядел обеспокоенным. Передернув плечами, он протянул руку Марианне и пробурчал:

– Идем, раз так надо.

Спустились в сад. Невыносимая жара, царившая в конце дня, уступила место легкой свежести, тогда как от влажной земли и мокрых листьев шел аромат травы и свежеумытой зелени. Но между шпалерами роз, укрывавших все три террасы, мрачными пятнами виднелись черные силуэты полицейских. С боязливой дрожью Марианна подумала, что их здесь достаточно, чтобы обложить целую деревню, и удивилась такому излишеству персонала для простого домашнего посещения, разве что инспектор Пак решил, что дело идет о большой банде, и хотел любой ценой предупредить возможность бегства в обширном парке. Эти люди стояли неподвижно. Некоторые держали потайные фонари, и все имели очень угрожающий вид. Очевидно, Язон почувствовал, как она дрожит, ибо его пальцы крепче сжали ее руку, и этот теплый контакт немного успокоил ее.

Небольшой павильон располагался справа от дома. Освещенный изнутри, он производил впечатление зажженного в ночи огромного фонаря. Двое людей охраняли дверь, их руки тяжело опирались на узловатые дубины, представлявшие грозное оружие. Они стояли безмолвные и мрачные, черные, как слуги смерти, и рука Марианны нервно впилась в руку Язона. Пак открыл дверь и посторонился, пропуская пару.

– Войдите! И посмотрите!

Язон вошел первый, вздрогнул и инстинктивно попытался загородить проход своей спутнице, чтобы скрыть от нее ужасное зрелище и помешать вступить в кровь, залившую пол. Но было уже поздно… Она увидела…

Вопль ужаса вырвался из ее горла. Она пошатнулась, резко повернулась, чтобы бежать от этого кошмара, и упала на грудь стоявшего у порога инспектора.

Посередине комнаты, с ногами под биллиардным столом, распростерся гигантский труп с перерезанным горлом, с глазами, широко открытыми в вечность. Но, несмотря на безжизненную бледность лица, несмотря на ужасающую неподвижность замершего с выражением изумления взгляда, его легко было узнать: человек, лежавший там, в месте, созданном когда-то для отдыха и так трагически превратившемся в бойню, был Никола Малерусс, названый дядя Марианны, он же моряк Блэк Фиш, спаситель бежавших с английских понтонов военнопленных, человек, жизнью поклявшийся уничтожить Франсиса Кранмера…

– Кто этот мужчина? – спросил Язон севшим голосом. – Я его не знаю.

– Ах! В самом деле? – воскликнул инспектор.

– Инспектор, я прошу вас дать возможность даме уйти и не заставлять ее быть свидетельницей этого ужасного зрелища.

– Мадам должна остаться и дать необходимые показания, – непреклонно ответил инспектор.

– Вы правы, сударь, потребовав, чтобы я осталась здесь. Никто лучше меня не сможет изложить эту омерзительную историю. Я расскажу вам также, как я познакомилась с Никола Малеруссом, какие услуги он мне оказал и почему я любила его, как бы вы ни верили анонимному доносу.

– Сударыня… – начал инспектор нетерпеливо.

Марианна подняла руку, остановив его. На полицейского устремился ее такой гордый и одновременно ясный взгляд, что он невольно отвел глаза.

– Позвольте, сударь! Когда я закончу, вы убедитесь, что господина Бофора больше невозможно обвинять, ибо в моем рассказе найдете имена подлинных виновников!..

Ее голос дрогнул, в то время как безошибочный регистратор – память – напомнил ей то, что она только что видела. Ибо друг Никола, такой добрый, такой храбрый, подло зарезан именно теми, кого он должен был бы убить. Марианна не могла объяснить, каким образом преступление могло произойти в доме, где жил Язон, в доме, принадлежавшем очень уважаемому человеку. Но она знала с уверенной проницательностью ее горя, гнева и ненависти, кто сделал это! Если бы она должна была кричать об этом перед лицом всего Парижа и потерять навсегда свою репутацию, она все равно разоблачила бы подлинных виновников и добилась бы справедливости!.. Инспектор Пак, однако, заметил легкое колебание, некоторую нерешительность на лице молодой женщины, говорившей с такой убедительностью и уверенностью.

– Все это очень интересно, госпожа княгиня, но ведь преступление произошло и труп найден здесь…

– Преступление произошло, но господин Бофор тут ни при чем! Настоящий убийца – автор этого пасквиля, – воскликнула Марианна, показывая на желтый листок в руке Пака. – Это человек, который преследует меня с жестокой ненавистью, с того рокового дня, когда я вышла за него замуж. Это мой первый муж, лорд Франсис Кранмер, англичанин и… шпион.

Марианна тут же почувствовала, что Пак ей не верит. Он с подозрением переводил взгляд с Марианны на желтый листок и кончил тем, что поднес его к лицу молодой женщины.

– Иначе говоря, человек, которого вы убили? Вы считаете меня полным идиотом, сударыня!

– Но он не умер! Он во Франции, он скрывается под именем виконта…

– Придумайте что-нибудь другое, сударыня, – гневно оборвал ее инспектор, – и вообще перестаньте морочить мне голову сказками! Легче всего обвинять призраков! Напоминаю вам, что в этом доме якобы давно живут привидения, что, очевидно, и натолкнуло вас на такую мысль. Я верю только в реальность и…

Возмущенная Марианна, может быть, и дальше продолжала бы защищаться, напомнив этому недоверчивому чиновнику о своем влиянии на Императора, высоком положении в обществе, о своих знакомствах вплоть до роли одного из доверенных агентов Фуше, невзирая на стыд, который она еще испытывала, вызывая в памяти те черные дни ее жизни, когда появились четверо полицейских, двое с фонарями и двое крепко державших здоровенного детину, судя по одежде – моряка.

– Начальник! Этого парня нашли в кустах под стеной со стороны Версальской дороги. Он хотел перемахнуть стену и смыться, – сказал один из них.

– Кто это? – буркнул Пак.

Но совершенно неожиданно на вопрос ответил Язон. Он вырвал из рук полицейского фонарь и поднес его к голове задержанного. В ночной темноте над грязным воротником возникло костлявое лицо с кривым носом и черными, как уголь, глазами.

– Перец? Что ты тут делаешь?

У парня был обезумевший вид. Несмотря на крепкое телосложение, он так сильно дрожал, что без поддержки полицейских, может быть, упал бы на землю.

– Вы знаете этого человека? – нахмурив брови, спросил Пак.

– Это один из моих людей! Вернее, он был членом моего экипажа, потому что я выгнал его, когда мы бросили якорь в Морле. Это отъявленный прохвост! – с негодованием вскричал Язон. – Я не понимаю, что он тут делает.

Мужчина издал рев закалываемого быка и упал на колени перед инспектором.

– Господин, я все скажу! Я не виновен. Он меня заставил, – и Перец указал пальцем на Бофора. – Он сказал, что сдаст меня в полицию и расскажет, что было со мной, а еще больше – чего не было. У меня не оставалось выхода. Я убил Никола Малерусса, и в этом помог матрос Джон, которого Бофор тоже заставил пойти на преступление.

Бофор и Марианна в ужасе от этой клеветы прижались друг к другу. Они не могли произнести ни слова.

– Подлец, – это все, что мог выдавить из себя Язон.

– Так, – обвел всю группу ледяным взглядом инспектор Пак. – Вы арестованы, господа, и прошу следовать за мной.

Полицейские оторвали оцепеневшую от ужаса Марианну от Бофора и, окружив плотным кольцом Переца и Язона, повели их к выходу. Несчастного Никола Малерусса положили на плащ. Онемевшая Марианна смотрела, как проходят они мимо нее, не зная больше, относятся ли ее отчаянные слезы к мужественному и доброму человеку, дважды спасшему ей жизнь, которого теперь унесли безжалостно зарезанного, или к тому, любимому всем естеством, несправедливо обвиненному в преступлении. Ибо у нее виновность Кранмера не вызывала сомнений. Это он все замыслил, он натянул каждую тонкую липкую нить смертельной паутины, именно он сразил Никола Малерусса, одним ударом поразив двоих: он избавился от опасного врага и запятнал кровью жизнь Марианны так же, как и Язона. Как она могла быть такой глупой, такой слепой, чтобы поверить его словам? Из-за любви она стала сообщницей бандита и вестником смерти тех, кого так любила.

Она медленно поднялась и как сомнамбула последовала за носилками, подобная неосязаемому призраку в своем белом платье, с горящими следами преступления на подоле. Иногда из ее груди вырывалось рыдание и слабо отдавалось в ночи, ставшей теперь тихой и благоухающей. Молчаливо следуя за этим подобием траурной процессии, может быть, пораженный скорбью женщины, которой еще накануне восхищался Париж, завидуя ее красоте и богатству, а сейчас имевшей вид сироты, дошедшей до последней ступеньки нищеты, инспектор Пак тоже направился к дому.

Большой белый дом, построенный для счастья и радости жизни, где, однако, Марианне почудился плач безутешного призрака, возник между деревьями, освещенный словно для праздника, но Марианна видела только запятнанное кровью полотно впереди, слышала только голоса горя и отчаяния. Все той же походкой автомата прошла она мимо группы полицейских в сером, собравшихся на террасе, поднялась по ступеням с ощущением, что эта лестница на эшафот, вошла в салон, где она познала такие краткие и такие чудесные мгновения счастья, и вышла в вестибюль, машинально подчиняясь инспектору, чей голос, доносившийся, казалось, из далекой дали, сообщил, что карета ждет ее во дворе.

Она была в такой прострации, что даже не вздрогнула, когда черная фигура – еще одна, но она уже столько их перевидела за последний час! – возникла перед нею… Без всякого волнения, даже не спросив себя, почему испанская жена Язона оказалась здесь тоже, она встретила пылающий ненавистью взгляд Пилар и как нечто вполне закономерное восприняла произнесенные свистящим шепотом слова испанки:

– Мой супруг убил ради тебя! Но не за это он умрет! Из-за тебя! За то, что любил тебя, проклятая!

Не глядя на Пилар, Марианна устало повела плечами, сделав вялый жест, желая избавиться от докучливой тени. Эта женщина говорит вздор! Язон не умрет! Он не может умереть!.. По крайней мере, без Марианны. Тогда и само слово «смерть» приобретет для нее более глубокое значение.

Среди толпы полицейских, слуг и любопытных Марианна заметила кругленькую фигурку исходящего беспокойством Гракха и возвышающуюся над всем крышу своей кареты. Она инстинктивно протянула руку к дружескому лицу, к этому спасительному островку в океане враждебности, слабым голосом позвав:

– Гракх!..

Одним прыжком преодолев разделяющее их расстояние, юноша оказался около нее.

– Я здесь, мадемуазель Марианна.

Она схватила его за руку, шепча:

– Увези меня, Гракх!.. Увези!..

Все поплыло вокруг нее в стремительном водовороте, унося лица, деревья, дом и его огни. Исчерпав до последнего предела свои силы, Марианна скользнула в спасительную бессознательность. Она уже не услышала яростных проклятий, которыми Гракх, прежде чем поднять ее с земли, вперемешку со слезами осыпал инспектора Пака на своем родном площадном арго:

– Если ты ее убил, вонючий мусор, я выпрошу у Маленького Капрала твои колеса[1]. И я вколочу их тебе в пасть!

Глава III Тиски сжимаются

Под в высшей степени суровой внешностью, обязанной этим постоянным встречам с преступниками всех рангов, инспектор Пак скрывал некоторую дозу чуткости. Арест Язона Бофора не произвел того шума, какой можно было ожидать. Свидетелями его были только несколько деревенских жителей, привлеченных шумом, а ни одна из четырех газет Империи, бывших в тисках полиции и безжалостной цензуры, не обмолвилась об этом ни словом. Кроме того, большая часть светского общества оставила Париж ради своих замков или модных курортов с водами и из-за этого узнала о новости гораздо позже. За исключением министра полиции, королевы Испании, у которой Пилар немедленно нашла убежище, Талейрана, на рассвете предупрежденного потерявшей голову Марианной, и, конечно, Императора, никто не был в курсе дела.

Впрочем, о том, что касалось Марианны, приказ молчать был отдан немедленно, категорически. На другой день прибежавший к молодой женщине вечером Савари сообщил ей, что по решению Наполеона все его службы получили приказ ни в коем случае не произносить имя княгини Сант’Анна. Эту милость Марианна восприняла с трудом.

– Как можно не говорить обо мне, когда анонимный донос обвиняет господина Бофора в том, что он убил из-за меня?

Герцог де Ровиго кашлянул и заерзал на стуле, явно чувствуя себя не в своей тарелке. Он провел в кабинете Императора мучительные четверть часа, одни из тех, секрет которых принадлежал Наполеону, и звуки раздраженного императорского голоса еще отдавались в его ушах.

– Его Величество полагает, что обвиняемый вполне мог бы убить из-за вас, княгиня, но он очень хотел, чтобы я навел справки о… гм… дружеских узах, которые, при условии их существования, связывали вас с жертвой, и он заявил мне, что считать вас ответственной за его смерть было бы полной глупостью!

В действительности Наполеон употребил гораздо более энергичные, чисто солдатские выражения, но Савари не счел возможным произнести те слова, даже из августейших уст, в салоне дамы. Между тем Марианна выразила удивление:

– Чтобы вы навели справки? Позвольте, господин герцог, вы же министр полиции! Как наследнику господина Фуше, можно ли вам не знать, что по прибытии в Париж под именем Марианны Малерусс я стала лектрисой у госпожи де Талейран и что в картотеке на набережной Малякэ я числилась… под псевдонимом Стэлла?

– Похоже, что вы забыли, сударыня, увы, как и Император, что герцог Отрантский не оставил мне материалов, годных к дальнейшей разработке, и что он жег свои досье и личные карточки агентов целых три дня… три дня! – вздохнул он удрученно. – И Император упрекает меня за это, как будто я мог предвидеть подобное коварство! Мне надо все начинать с нуля, терпеливо отыскивая тех, кто работал на нас, на кого я еще могу рассчитывать.

– Во всяком случае, не на меня! – оборвала Марианна, мало заинтересованная неприятностями министра и слишком хорошо знавшая Фуше, чтобы без труда представить злобную радость, с которой он оставил своему наследнику пустое место. – Но дело не в этом: мне надо увидеть Императора, и немедленно! Просто немыслимо, чтобы я позволила совершить такую явную несправедливость, как обвинение господина Бофора. Приписывать ему гнусное убийство, когда он всегда проявлял себя искренним другом нашей страны, чудовищно! Господин де Талейран, который знает его так же хорошо, как и я, может вам сказать…

– Напрасно, сударыня! – прервал ее Савари, печально покачав головой. – Его Величество предвидел, что вы пожелаете его увидеть, и… он поручил мне сказать вам, что об этом не может быть и речи!

От этого неожиданного удара, нанесенного сочувствующим, но твердым голосом, Марианна побледнела.

– Император отказывается видеть меня?

– Да, сударыня. Он сказал мне, что вызовет вас, когда сочтет это уместным, что сейчас не является возможным, ибо, судя по некоторым данным, господин Бофор представляется в меньшей степени нашим другом, чем вам кажется!

– А даже если и так! – пылко воскликнула Марианна. – Даже если бы он ненавидел нас? Разве это достаточная причина, чтобы поставить его под удар из-за несправедливого и вздорного обвинения?

– Дорогая княгиня, речь идет об очень темном деле, на которое необходимо пролить свет. Предоставьте правосудию разобраться и внести полную ясность относительно преступления в Пасси!

– Вот именно! Правосудие только выиграет, выслушав меня. Я была с господином Бофором в то время, когда совершилось преступление, и, больше того, я знаю, кто является настоящим, вернее, настоящими убийцами Никола Малерусса. Следовательно, даже если Император отказывается принять меня, вы, господин герцог, вы должны выслушать то, что знаю я. Человека, совершившего убийство и старательно подстроившего все так, чтобы подозрение упало на другого, зовут…

Очевидно, судьбе было угодно, чтобы никто не хотел выслушать Марианну. Успокаивающим жестом Савари оборвал ее слова:

– Дорогая княгиня, я же сказал, что Император запретил вмешивать вас в это дело! Доверьтесь моим службам, которые найдут настоящего убийцу, если… это не тот, кого мы подозреваем!

– Но по меньшей мере выслушайте меня!.. Вы должны признать, раз я была там, раз я знаю все, что я являюсь ценным свидетелем! Даже если все должно остаться между нами, это поможет вам избежать ложного пути!

– Ценным – может быть, но… безусловно, не беспристрастным… Сударыня, – очень быстро добавил Савари, сразу обрывая новый протест молодой женщины, – я еще не закончил с приказами Императора, касающимися вас!

– При-ка-за-ми? – неприятно пораженная, по слогам повторила она.

Герцог де Ровиго уклонился от этого полувопроса, который привел бы, возможно, к неприятным объяснениям, и ограничился исполнением своей миссии, по-прежнему стараясь смягчить выражения.

– Его Величество выразил желание, чтобы вы в ближайшие дни покинули Париж и отправились в любое место, какое вы найдете приятным для себя.

На этот раз Марианна встала, не ощутив попытки министра смягчить суровость приказа, ибо это действительно приказ.

– Оставим недомолвки, господин герцог! Император ссылает меня? Тогда скажите прямо.

– Никоим образом, сударыня, – сказал Савари с вымученной улыбкой, ясно говорившей, что он хотел бы быть в другом месте, – никоим образом! Просто Его Величество желает, чтобы вы провели лето вне Парижа, где вы захотите, но не ближе пятидесяти лье. Лето и, может быть, также и осень! Нет ничего более естественного, впрочем, большинство наших красавиц покидают Париж ради целебных вод, моя собственная жена на днях едет на воды в Пломбьер, и вы только последуете общему движению… Короче говоря, это переезд вполне естественный, учитывая, что вы опасно болели после драмы в австрийском посольстве… Полностью восстановив здоровье, вы вернетесь, княгиня, еще более прекрасной, и никто не будет более счастлив вновь увидеть вас, кроме вашего покорного слуги.

Сдвинув брови, не обращая внимания на бесполезную галантность, Марианна внимательно вслушивалась в каждое слово гостя. Она не понимала этой внезапной и настоятельной необходимости послать ее на воды и только на относительно непродолжительное время, если считать, что она навлекла на себя императорский гнев. Когда Наполеон отправлял кого-нибудь из провинившихся приближенных в ссылку, обычно дело шло о гораздо большем сроке. И поскольку она не любила оставлять безответным вопрос, когда можно было добиться ответа, она четко сформулировала его:

– Скажите правду, господин министр, прошу вас! Почему Его Величество так настаивает на моем отъезде?

Зеленые глаза не только повелительно требовали, но и умоляли, и Савари с новым вздохом сдался:

– Правда – вот она: Император, – я вам уже говорил, – не хочет, чтобы ваше имя было замешано в этом деле. Ну и вот, в зависимости от того, как оно пойдет, господин Бофор будет отдан под суд или нет. Если процесс состоится, он не продлится дольше октября или ноября, и Император не хочет видеть вас в Париже, пока все не будет закончено!

– Император хочет, чтобы я бросила моего лучшего друга? Более того, и вы можете ему это сказать, господин герцог, ибо я считаю, что он должен знать и эту правду: человека, которого я люблю!

– Его Величество предвидел ваше противодействие, вот почему он и приказал… и отказался видеть вас!

– А если я, я тоже отказываюсь подчиниться! – дрожа, воскликнула молодая женщина. – Если я все-таки хочу остаться?

Спокойный и ласковый голос Савари внезапно наполнился строгими нотками. Он стал сдержанно-угрожающим.

– Не советую это делать! Вам нет никакого смысла заставлять Императора признать, что вы замешаны в этом деле. Подумайте о том, что, налагая на вас легкое наказание, он особенно думает о том, чтобы удержать вас в стороне от скандала, в котором ваше имя не будет отмечено! Должен ли я напомнить, что, кроме господина Бофора, еще один человек находился из-за вас в тюрьме? Если носящая знатное имя женщина живет вдали от мужа, как можно это расценить, когда в течение двадцати четырех часов двое мужчин попадают из-за нее в тюрьму: один по обвинению в убийстве, другой – в связи со скандальной дуэлью с иностранным офицером, который по странному стечению обстоятельств только перед тем вызвал на дуэль первого из тех двоих. Кроме того, – заключил министр, – огласка, которая вынудила бы применить к вам особую строгость, даже не приблизила бы вас к вашему другу: расстояние очень велико между женской тюрьмой Сен-Лазар и Лафорс, куда направили господина Бофора! Не лучше ли остаться свободной, даже в пятидесяти лье, как для него, так и для вас? Поверьте, сударыня, подчиниться – даже в интересах вашего друга.

Теперь побежденная Марианна опустила голову. В первый раз Наполеон обращался с ней как с подданной, и подданной непокорной. Надо было смириться и уехать, тогда как она всем сердцем хотела остаться в Париже, как можно ближе к почерневшим стенам старой тюрьмы, за которыми Язон будет задыхаться на протяжении стольких недель. Ее отсылают в деревню, как прихворнувшую девочку, нуждающуюся в перемене воздуха, тогда как одна мысль о Язоне-заключенном делала ее больной и даже лишала желания дышать теплым воздухом прекрасного месяца июля. «Язон Четырех Морей и Четырех Горизонтов», как она его теперь называла про себя в нежном и гордом озарении любви, Язон, в котором узнавались мощный альбатрос и стремительная ласточка, Язон, пленник гнусной тюрьмы, тупых тюремщиков и грязной тесноты, – это было для Марианны как пятно грязи на голубизне неба, как ругательство среди молитвы, как плевок на образе Девы Марии.

– Итак, сударыня? – спросил Савари.

– Я подчиняюсь, – неохотно сказала она.

– Ну и хорошо. Отправляйтесь… скажем, через два дня!

Вот так! Малейшее сопротивление было бессмысленно, когда приказывал Хозяин. Тяжелая рука Императора, может быть, ему казалась легкой и покровительственной, но Марианна чувствовала, как под ее пожатием трещат кости и рвется все ее нутро не менее болезненно, чем на средневековой дыбе. Неспособная больше выдержать торжественную мину и притворное сочувствие министра, она быстро поклонилась и покинула комнату, предоставив Жерому, мрачному мажордому особняка, проводить высокого чиновника до кареты. Ей было необходимо побыть одной, обязательно, чтобы обдумать все.

Савари прав. Открытое сопротивление ни к чему хорошему не приведет. Лучше сделать вид, что подчиняешься, но никакая человеческая сила не заставит ее отказаться от борьбы!

Двумя днями позже Марианна с Агатой и Гракхом покидала Париж, избрав местом назначения Бурбон-Ларшамбо. Ее первой мыслью было присоединиться к Аркадиусу де Жоливалю в Экс-Ляшапель, но небольшой город-курорт на берегах Рейна в этом году вошел в моду, и молодой женщине не хотелось видеть общество после драмы, которую она переживает и будет переживать до тех пор, пока Язона не признают невиновным и окончательно объявят непричастным к делу. К тому же Талейран, приехавший к ней вслед за Савари, категорически отсоветовал ей древнюю столицу Карла Великого.

– Людей-то там много, но каких, учитывая, что большинство недовольных и изгнанных собираются там вокруг короля Голландии, которого Император в какой-то мере отправляет в отставку, аннексируя его королевство. Луи Бонапарт самый большой нытик из всех, кого я знаю, и ведет себя так, словно жестокий завоеватель пришел изгнать его с земли предков. С ним также Госпожа Мать, которая многих приглашает и сама ведет хозяйство. Конечно, мой дорогой друг Казимир де Монтрон получил разрешение поехать туда, и я к нему бесконечно привязан, но это человек, с легкостью оставляющий за собой разбитые сердца и семейные драмы, и бог знает, нуждаетесь ли вы в дополнительных неприятностях такого жанра. Нет, лучше последуйте моему примеру.

Действительно, уже восемь лет князь Беневентский с завидным постоянством отдыхал на водах в Бурбоне. Его больной ноге и ревматизму здесь делалось если и не лучше, то по крайней мере не хуже, и ни одно живое существо, никакое европейское потрясение не могли помешать ему ехать в июле на лечение в Бурбон. Он расхвалил своей юной приятельнице очарование этого небольшого городка, тихого и кокетливого, подкрепляя свои доводы тем, что он гораздо ближе к Парижу, чем Экс-Ляшапель, что семьдесят лье легче проехать, чем сто пятьдесят, что проще написать Жоливалю, чтобы он тоже приехал туда, что там гораздо легче забыться, что в небольшом местечке проще, чем в светском городе, обрести хоть немного свободы, что, наконец, среди попавших в немилость всегда найдешь помощь и поддержку.

– Вы составите мне партию в вист, я буду читать вам творения госпожи Деффан, перемоем косточки всей Европе и обругаем тех, кто ругает нас! Как видите, нам будет чем заняться, э?

Марианна согласилась. В то время как Агата укладывала ее чемоданы, а Гракх занимался дорожной берлиной, она написала Жоливалю длинное письмо с изложением последних событий. В конце она просила его как можно скорей – с Аделаидой или без нее – приехать к ней в Бурбон. И хотя Марианна понимала, что виконт не мог серьезно помочь в деле Язона, ее не покидало ощущение, что, будь он здесь, все пошло бы иначе. Она прекрасно знала, что в его присутствии хитро задуманные Кранмером ловушки не сработали бы с таким успехом, ибо менее наивный и особенно менее эмоциональный, чем Марианна, Жоливаль сразу догадался бы о западне и принял бы соответствующие меры.

Но зло уже причинено, и теперь необходимо приложить все усилия, чтобы его исправить и покарать настоящих убийц Никола Малерусса. В предприятиях подобного рода Аркадиус был бесценным помощником, ибо никто не знал лучше его зловещих обитателей парижского дна, среди которых англичанин набирал сообщников.

Письмо было доверено Фортюнэ Гамелен, которая как раз уезжала в Экс-Ляшапель. Прекрасная креолка также узнала, что обворожительный граф де Монтрон прибыл туда, чтобы полечиться на водах, и никакая человеческая сила не могла бы помешать пылкой влюбленной соединиться с человеком, разделявшим вместе с Фурнье ее любвеобильное сердце. То, что Фурнье еще находился в тюрьме, ее не остановило.

– По крайней мере за это время он не будет меня обманывать! – заявила она с бессознательным цинизмом, совершенно забывая, что она готовится к встрече с соперником красавца генерала.

Итак, Фортюнэ уехала накануне, поклявшись, что письмо будет вручено Жоливалю даже до того, как она увидит Монтрона. Успокоившись в этом отношении, Марианна отправилась в путь. Она должна была приехать раньше Талейрана, который собирался остановиться на один-два дня в своих землях у Валенсей, чтобы приветствовать вынужденных постоянных гостей, принцев Испании, и урегулировать денежные дела с управляющим. Недавний крах банка Симона в Брюсселе нанес чувствительный удар по финансам князя Беневентского.

Не без сожаления покидала Марианна в четырнадцатый день июля 1810 года Париж. Кроме сознания, что она оставляет здесь Язона в руках полиции, она испытывала тяжесть в сердце, покидая ставший ей дорогим дом. Несмотря на утешительные слова Савари, она спрашивала себя, сколько времени утечет, прежде чем она снова его увидит, ибо она хорошо знала, что рано или поздно она ослушается Императора и что, если осудят Язона и усилия Жоливаля, на которые она рассчитывала, окажутся тщетными, никакая сила в мире не сможет воспрепятствовать ей находиться рядом с любимым в этот момент. Рано или поздно она навлечет на себя гнев Наполеона, и один Бог знает, до чего этот гнев дойдет! Император вполне способен приказать княгине Сант’Анна вернуться в Тоскану и запретить выезд оттуда. Он может заставить запереться в вилле, такой красивой и одновременно такой пугающей, откуда она убежала утром после кошмарной ночи…

Только при одной мысли о ней дрожь ужаса пробегала по телу Марианны. С тех пор как она потеряла ребенка, она не могла без страха представить себе момент, когда князь в белой маске узнает, что столь ожидаемый наследник никогда не появится. И день за днем она откладывала решение послать роковое письмо, настолько она боялась его реакции. Что-то подсказывало ей, что, если Император в своем гневе препроводит ее во дворец Сант’Анна, ей больше будет невозможно избавиться от его колдовства. Воспоминания о Маттео Дамиани никак не изглаживались в ее памяти.

Она часто задавалась вопросом, что же произошло с ним. В час ее отъезда донна Лавиния сказала, что князь Коррадо запер его в подвале и, без сомнения, должен наказать. Но какой каре мог он подвергнуть человека, который всю жизнь служил ему, его семье и, безусловно, знавшего его тайну? Смерти? Она не могла в это поверить.

В то время как лошади шли рысью по дороге через Фонтенбло, где солнечные зайчики затеяли веселую игру, пробиваясь сквозь дрожащий занавес листвы, Марианна не обращала никакого внимания на проплывавший за окнами кареты ландшафт. Ее сознание оставалось далеко позади, подчиненное странному феномену раздвоения: одна его часть устремилась к Жоливалю, а другая, большая и более чувствительная, неустанно блуждала вокруг старой тюрьмы Лафорс, хорошо ей знакомой.

Как-то тоскливым днем Аделаида привела ее в старинный квартал Марэ, чтобы показать ее прежний дом, очень красивое здание в стиле Людовика XIII из розового кирпича и белого камня, соседствующее с особняком де Севинье, но ужасно обезображенное и изуродованное складами и канатными мастерскими, располагавшимися в нем во время Революции. Лафорс находилась совсем рядом, и Марианна охватила одним полным отвращения взглядом приземистый вход под единственным нависающим этажом, изъеденные временем, но крепкие стены, низкую, окованную железом дверь между двумя ржавыми фонарями. Дверь, зловещую, красноватую и засаленную, словно она еще не перестала впитывать в себя потоки крови, омывавшие ее во время сентябрьской резни 1792 года.

Ее пожилая кузина рассказала об этой резне, которую она наблюдала, притаившись в мансарде своего дома. Она поведала об ужасной смерти милой княгини де Ламбаль, и теперь ее рассказ воскрес в памяти Марианны вплоть до самых страшных подробностей. И молодая женщина не могла избавиться от тревожного трепета перед лицом рокового стечения обстоятельств, которые неумолимо уводили Язона Бофора на трагический путь княгини-мученицы. Он так стремительно попал из ее дома в тюрьму! А Марианна разве не слышала плач ее призрака в жилище, где г-жа де Ламбаль искала забвения от королевской неблагодарности? Впечатлительный и слегка суеверный ум молодой женщины видел в этом роковое предостережение. Что, если Язон, он тоже, покинет тюрьму, только чтобы отправиться на смерть?..

В этих мыслях вдобавок к сознанию невозможности помочь другу и к тому, что она называла «жестокостью Императора», не было ничего утешительного, и, приехав через день в Бурбон, Марианна, которая не спала от самого Парижа и съела за дорогу только немного размоченного в молоке хлеба, находилась в таком подавленном состоянии, что ее оставалось только уложить в постель.

Бурбон-Ларшамбо был очень милым городком. На берегу обширного пруда, питавшего быструю речку, его белые и розовые домики сгрудились под сенью мощного скалистого вала, на котором когда-то были воздвигнуты семнадцать гордых башен – теперь их осталось четыре – герцогов Бурбонских. Город был богатым, могущественным и многолюдным, когда в век Великого Короля придворные остряки приезжали сюда лечить ревматизм. Но и здесь Террор оставил свой кровавый след. Тени поэта Скаррона, г-жи де Севинье и маркизы де Монтеспань, гордо закончивших тут жизнь, растаяли в туманах, в то время как рушились башни замка, его красивый корпус и Святая Капелла. Но Марианна даже не взглянула ни на уцелевшие башни, так красиво отражающиеся в переливчивых водах пруда, ни на стройные холмы, среди которых гнездился город, ни на горожан в живописных костюмах, с любопытством сгрудившихся вокруг элегантной берлины.

Ее поместили в апартаментах Севинье, в комнате очаровательной маркизы, но ни старания Агаты, ни радушный прием учтивого, полного благожелательности содержателя пансиона не смогли победить черную меланхолию, в которой Марианна добровольно замкнулась. Ее единственным желанием было: спать, спать как можно дольше и, если это окажется возможным, до тех пор, пока кто-нибудь не принесет новости о Язоне. Кроме этого, было бесполезно говорить с нею о чем-нибудь другом или пытаться расхваливать прелести пейзажа. Она оглохла, ослепла, онемела. Она ждала.

Так прошло пятнадцать дней. Дней довольно странных, ибо впоследствии в памяти Марианны о них осталась туманная неопределенность. Она запретила допускать к себе кого-либо, особенно врачей, удивлявшихся поведению такой странной курортницы. Приезд Талейрана нарушил эту серую будничность, принеся маленькому городку возбуждение, а Марианне непредвиденную помеху. Она ожидала прибытия князя налегке, с одним секретарем и слугой Куртиадом, например. Но вот когда соседний дом заполнился толпой людей, ей пришлось признать, что Талейран имел совершенно противоположную точку зрения относительно того, какой должна быть княжеская свита. Там, где княгиня Сант’Анна удовольствовалась одной горничной и кучером, князь Беневентский привез с собой армию слуг и поварят, своего повара, секретарей, приемную дочь Шарлотту с неизменно близоруким воспитателем, г-ном Феркоком, брата Бозона, на десять лет младше, но глухого, как пень, и, наконец, свою жену! Иногда, впрочем, у него бывало и больше приглашенных.

Больше всего удивил Марианну приезд княгини. В то время как в особняке Матиньон Талейран по возможности старался избегать контактов со своей женой, в то время как вообще с самых первых лет он отсылал ее на лето в принадлежащий ей небольшой замок Пон де Сен, где он никогда не появлялся, предпочитая общество герцогини Курляндской и ее уютное летнее жилище в Сен-Жермене, он всегда регулярно привозил ее в Бурбон.

Она теперь узнала, что дело здесь шло об основанной Талейраном традиции хотя бы три летние недели проводить в совершенно относительном обществе своей жены. Кроме того, Марианна была тронута приемом своей бывшей хозяйки, которая горячо ее обняла и проявила искреннюю радость, увидев ее снова.

– Я знаю о вашем горе, дитя мое, – сказала она, – и хочу, чтобы вы были уверены в моем понимании и полной поддержке вас.

– Вы бесконечно добры, княгиня, и я это говорю не в первый раз! Присутствие друга – самая большая ценность.

– Особенно в этой дыре! – вздохнула княгиня. – Можно умереть от скуки, но князь утверждает, что эти три недели приносят громадную пользу всем домашним. Когда же мы снова сможем проводить лето в Валенсеи! – сказала она, понизив голос, чтобы не услышал муж.

Пребывание в Валенсеи было ей категорически запрещено с тех пор, как, став роскошной, но вынужденной резиденцией испанских инфантов, замок и его романтичная обстановка стали местом идиллии хозяйки и очаровательного герцога Сан Карлоса… Это могло пройти и не замеченным князем, если бы Наполеон не счел необходимым лично предупредить Талейрана о его беде, причем в очень резких выражениях, доставивших радость злым языкам. Князь вынужден был вмешаться, и бедная княгиня не могла утешиться, потеряв свой рай.

В то время как она приступила к своему водворению под хлопанье дверей, стук сундуков, топот ног и возгласы слуг, привлекших внимание любопытных горожан, Талейран направился к Марианне под предлогом узнать, хорошо ли она устроилась. Но едва за ним закрылась резная дверь ее салона, как беззаботная улыбка исчезла с лица князя и Марианна со страхом отметила как и озабоченные складки на лбу, так и внезапную усталость осунувшихся плеч. Чтобы усмирить охватившее ее волнение, она сильно сжала подлокотники кресла, на котором сидела.

– Неужели… так плохо?

– Гораздо хуже, чем вы можете себе представить! Из-за этого я и задержался с приездом к вам. Я хотел разузнать как можно больше и поэтому только заглянул в Валенсей. По правде говоря, друг мой, я не знаю, с какой из плохих новостей начинать…

С усталым вздохом он тяжело сел, вытянул больную ногу, приставил трость к колену и провел рукой по бледному лицу.

– Сжальтесь! Скажите мне все! Не щадите меня, ибо неведение – худшее мучение. Вот уже пятнадцать дней я умираю от неведения! Неужели невиновность Язона еще не доказана?

– Невиновность? – горько улыбнулся Талейран. – Можно сказать, что каждый прошедший день погружает его все глубже в омут виновности! Если так пойдет и дальше, останется только одна вещь, которой нам надо попытаться избежать… если удастся…

– Что вы имеете в виду?

– Эшафот!

С криком ужаса Марианна вскочила с кресла, словно его охватил огонь. Прижав ледяные руки к пылающим щекам, она, как обезумевшее животное, сделала несколько кругов по комнате, кончив тем, что упала на колени перед князем.

– Вы не могли произнести более ужасное слово, – сказала она глухо. – Но худшее сказано! Теперь рассказывайте, умоляю вас, если не хотите свести меня с ума!

Талейран мягко положил руку на гладкие волосы молодой женщины. Он покачал головой, в то время как его глаза, обычно холодные и насмешливые, загорелись сочувствием.

– Я знаю ваше мужество, Марианна! И я скажу все, только встаньте. Пойдем и сядем. Вот, на этой кушетке мы будем совсем рядом, э?

Когда они расположились бок о бок, рука в руке, как отец и дочь, на уютной соломенной кушетке возле открытого в парк окна, князь начал свой рассказ.

Обвинение в убийстве, предъявленное Бофору только на основании анонимного доноса и свидетельства матроса Переца, продолжавшего утверждать, что он выполнил приказ корсара, подкрепилось теперь некоторыми фактами. Прежде всего матрос Джон, который, по утверждению Переца, должен был помочь ему унести труп, но убежал при появлении полиции, был найден двумя днями позже в сетях у Сен-Клу. Поскольку его труп не носил никаких следов насилия, полиция пришла к заключению, что, бежав в темноте из парка, Джон упал в Сену, ибо после дождя крутой берег реки был очень скользкий.

– Какая глупость! – возмутилась Марианна. – Любой моряк, даже ночью случайно упав в Сену, свободно выплывает! Тем более летом!

– Перец сказал, что его товарищ не умел плавать. Правда, Язон утверждает, что Джон, один из его лучших людей, плавал как рыба!

– И верят, конечно, этому ничтожному?

– Обвиняемый редко играет первую скрипку! – вздохнул Талейран. – И тем более жаль, что свидетельство Джона могло бы, опровергая лживые заявления Переца, спасти нашего друга. Если вы хотите знать мое мнение, Джон никогда не был связан с Перецем, которого Бофор наказал и выгнал. Но для тех, кто так тщательно соорудил эту смертельную ловушку, лишний труп ничего не стоил! Вдобавок таможенники и жандармы обнаружили в трюмах «Волшебницы моря» груз, сильно усугубляющий положение Язона.

– Шампанское и бургундское! Вот уж преступление! Из-за этого можно лишить человека головы? И святейшая Блокада…

– Есть из-за чего лишить головы, когда находят также и фальшивые деньги!

– Не может быть! Это неправда!

– Я и сам не верю, что это Язон положил их туда, но в том, что их там обнаружили, к сожалению, нет никаких сомнений! Нашли около ста тысяч фунтов стерлингов в билетах Английского банка, билетах, удручающе новых! Как я вам сказал, удар был нанесен точно!

– Хорошо, надо его отразить! – вскричала Марианна. – Мы знаем, мы уверены, что и это преступление, и все, что его сопровождает, дело известной полиции банды, которая одна, без сомнения, имеет возможность фабриковать фальшивые деньги. Вот с этого и надо начинать: отыскать тех, кто делает эти фунты стерлингов! Но можно подумать, что у людей из полиции глаза, чтобы не видеть, и уши, чтобы не слышать. Когда я хотела сказать правду инспектору Паку, он едва не счел меня безумной, а герцог де Ровиго вообще не хотел ничего слушать.

– Я не знаю никого более тупого и более глупого, чем герцог де Ровиго… если не считать господина Савари, э? – сказал Талейран, который даже в самых мрачных обстоятельствах не мог устоять перед искушением выдать новое «словцо» или повторить его, как в данном случае. – Наш жандарм живет в постоянном страхе прогневить Императора. Но в данном случае я не могу его упрекнуть. Подумайте, дитя мое, что перед лицом предъявленных Бофору обвинений у вас есть только личная убежденность и слова… и ни тени доказательств!

– А чего у них больше, чем у меня? – возмутилась Марианна. – Их доказательства – только клевета, исходящая от субъектов столь презренных, что ее вообще не следовало слушать. И, кстати, я никак не могу понять, почему жертвой стал Язон, а не я?

– Потому что он американец. Дорогое дитя, – вздохнул Талейран, – я удручен, лишая вас иллюзий, но ваши распри с Кранмером являются в этом деле второстепенными! Чтобы отомстить вам, не требовалось причинять столько зла. Но создать дипломатический инцидент с Соединенными Штатами, подпортить довольно щекотливую обстановку, возникшую из-за Континентальной блокады, но в последнее время проявившую тенденцию к улучшению, вот что важно для английского шпиона, вот что заслуживает приложения сил!

Политика вмешалась в ее личные дела? Это, пожалуй, последняя вещь, которую Марианна могла ожидать. Она подняла на своего собеседника взгляд настолько растерянный, что он снисходительно улыбнулся и объяснил:

– Сейчас вы поймете: начиная с прошлого года восстановилась, несмотря на политические разногласия, торговля между Англией и Соединенными Штатами. Эти последние были действительно сильно задеты Берлинским и Миланским декретами Наполеона, особенно Миланским, по которому иностранные корабли, хотя бы только заходившие в английские порты или входившие в контакт с английскими кораблями, рассматривались как законная добыча. Лорд Уэлсли воспользовался недовольством американцев, и в начале этого года большое количество английских коммерческих судов отправилось в Соединенные Штаты для оживления торговли, пришедшей в полный упадок. Но президент Мэдисон, являющийся другом Франции, хотел бы видеть восстановленными добрые отношения с родиной Лафайета, и он был бы счастлив, если бы по крайней мере по отношению к Соединенным Штатам Миланский декрет был отменен. Он дал соответствующие распоряжения своему послу в Париже, и Джон Армстронг уже многие недели работает в этом направлении. Я знаю из достоверных источников, что он недавно послал Шампаньи, моему заместителю по внешним сношениям, запрос об условиях, на которых Берлинский и Миланский декреты можно аннулировать в части, касающейся Соединенных Штатов. Это дело с контрабандой и убийством скорее выглядит как попытка свести на нет их усилия, чем… месть лорда Кранмера. Вы были предлогом, Марианна, а Язон – инструментом.

Марианна опустила голову. Паутина англичанина оказалась искусно сплетенной. Он великолепно проявил искусство шпиона и грабителя высшей марки, раз ему удалось еще и деньги выудить у своей жертвы. Марианна заплатила за встречу с Язоном на дне ловушки, которую Кранмер открыл под их ногами. Она поняла теперь размах использованных средств, странное безрассудство этого Переца, который сам сдался – без сомнения, после того, как получил солидный куш и уверенность в безопасности, – чтобы надежнее погубить своего капитана. С момента, когда в игру вступили международные интересы, шансы Язона значительно уменьшились.

– Но вы упоминали американского посла, – сказала она. – Он не может помочь?

– Уверяю вас, что Армстронг уже сделал все, что мог. Но если Бофор уличен в шпионаже, фальшивомонетничестве и убийстве, остается просить милосердия Императора.

– Императора! – взорвалась Марианна. – Нечего сказать! Вы хотя бы знаете, почему он отказался видеть меня? За несколько минут аудиенции он мог все узнать, и Язон был бы уже на свободе!

– Я не уверен в этом, Марианна! В подобном случае Император может действовать, только когда в деле все будет ясно. Затронуты слишком серьезные интересы! К тому же у него могло появиться желание преподать вам урок… и наказать за то, что вы так легко утешились, утратив место его фаворитки. Ведь он мужчина, что же вы хотите! Наконец, имеется отягчающее положение Язона свидетельство, которое Наполеон не может не принять во внимание, если не хочет стать открытым противником общепринятой морали, а вы знаете, до какой степени он дорожит респектабельностью своего двора. Ведь в самом деле, если автор анонимного доноса и матрос Перец просто отверженные, можете ли вы сказать то же самое относительно сеньоры Бофор?

Мертвая тишина воцарилась в комнате с цветами. Марианна в каком-то оцепенении мысленно повторяла последние слоги, произнесенные Талейраном, пытаясь найти в их соединении угрожающий смысл. Но она не нашла его и в конце концов чуть охрипшим голосом, в котором звучала недоверчивость, спросила:

– Не хотите же вы сказать, что…

– Что жена Язона выступает против него? Именно так, увы! Эта несчастная, разъяренная от ревности, твердо убеждена, что вы любовница ее мужа. Она не сомневается в его вине. Если послушать ее, а никакая фурия не сравнится с ней в ярости, Бофор способен на все, если дело идет о вас, даже на преступление.

– Но… она безумна! Ее надо связать! Ее безумие преступно! И после этого можно поверить, что она любит Язона?!

Талейран тяжело вздохнул:

– Может быть! Видите ли, Марианна, она принадлежит к племени непримиримому и страстному, у них оскорбленная любовь требует крови, обманутая влюбленная, не дрогнув, отправит неверного любовника к палачу и тут же бросится заживо похоронить себя в самый суровый монастырь, чтобы там найти смерть-избавительницу! Да, Пилар – ужасная женщина, и, к несчастью, ей известно, что Бофор любит вас. Она сразу узнала вас.

– Узнала? Меня? Но каким образом? Ведь она никогда меня не видела?

– Вы думаете? Я узнал, что стоящая на носу «Волшебницы моря» фигура поражает сходством с вами. Он из плеяды мастеров, но… невезучих мужей! Возможно, Язон считал, что Пилар никогда не встретится с вами, поскольку их пребывание в Париже намечалось кратковременным, или же что сходство не бросится в глаза…

Несколько мгновений Марианна сосредоточенно смотрела на своего престарелого друга. Она была взволнована этим доказательством любви и не знала больше, то ли ей радоваться, то ли прийти в еще большее отчаяние, но в глубине души она никогда не сомневалась в любви Язона. Она всегда знала, что он любит ее, даже когда она прогнала его от себя ночью в Селтоне, и это свидетельство тому, наивное и почти детское, невыразимо тронуло ее и взволновало. Подумать только, что она ненавидела этот корабль, что она многократно попрекала им Язона, ибо он приобрел его за вырученные от продажи Селтона деньги! И вот, оказывается, он как бы раздвоил ее существование, вторично воссоздав ее облик…

Она тихо встала, не потревожив задумавшегося Талейрана. Он не смотрел на нее. Глубоко опустив подбородок в пышные складки галстука, он рассеянно обводил кончиком трости бесхитростные очертания роз, обрамлявших ковер.

Паркет поскрипывал, когда Марианна, зябко закутав плечи шарфом, подошла к открытой на маленький балкон двери. Несмотря на горячее августовское солнце, она сильно продрогла, и даже когда оперлась на нагретое железо перил, ей не стало теплей.

Снаружи, однако, все дышало беззаботной радостью ясного летнего дня. Из соседнего дома доносился звонкий голос маленькой Шарлотты, напевавшей одну из тех считалок, от которых дети без ума. Внизу, около фонтана, трое женщин в синих юбках на цветастых чехлах, входивших в задорно сидевшие на них бурбонезские костюмы, болтали на местном наречии, с громкими взрывами смеха, с сияющими радостью лицами под очаровательными шляпками «здравствуй-прощай». Под деревом играли дети, тогда как слуги князя Беневентского заводили расседланных лошадей в конюшню, а немного дальше невидимый курортник в допотопном до трогательности портшезе с закрытыми занавесками направлялся в купальню. На все это солнце изливало потоки золотистых лучей, на все, кроме Марианны, которая не могла понять, почему даже в этой мирной местности ей нужно нести груз страдания и тоски. Она думала, что вступила в борьбу с горсточкой отверженных, глупостью полицейских и плохим настроением Наполеона, а оказалось, что она попала в водоворот обширной и опасной политической интриги, где ни Язон, ни она сама не имели никакого значения. Словно она, осужденная на вечное заключение, смотрела на мир живущих из глубины зарешеченной одиночной камеры. И может быть, потому, что она не была создана для этого мира! Ее мир – мир насилия и страха, похоже, не собирался оставить ее в покое. Надо попытаться вырваться из него. Покинув балкон, Марианна вернулась к Талейрану, который из-под полуприкрытых век внимательно наблюдал за нею. Она попыталась поймать взгляд его бледно-голубых глаз.

– Я вернусь. Мне необходимо увидеть эту женщину, поговорить с нею! Я должна заставить ее понять…

– Что же? Что вы любите ее мужа так же, как он любит вас? Вы серьезно думаете, что это заставит ее передумать? Да она словно глухая стена, эта Пилар… И вы даже не сможете к ней приблизиться. Ее защищает вся охрана королевы Испании, этой мещанки Юлии Клари, которая счастлива играть роль государыни перед единственной из подданных, попросившей у нее помощи. В Мортфонтене Пилар укрыта, оцеплена, окружена придворными дамами и кавалерами, более действенными, чем стены крепости. Она просила и добилась, что ее никогда не оставляют одну. Никаких визитов. Никаких посланий, если они сначала не направляются королеве. Вы думаете, – устало заключил Талейран, – что я не пытался проникнуть к ней? Меня выпроводили, как назойливого попрошайку! И с вами будет то же! Это единственное, что можно ожидать, ибо ваша репутация не может высоко цениться у этих святых женщин!

– Тем хуже! Я все равно отправлюсь туда, ночью, переодетой, если понадобится – перелезу через стены, но я хочу увидеть эту Пилар! Ведь немыслимо, что никто не пытается заставить ее услышать голос здравого смысла, дать ей понять, что ее поведение хуже всякого преступления.

– Я думаю, что она сама это прекрасно знает, но ей безразлично. Когда Язон понесет наказание, она искупит свою вину, вот и все!

– Для нее худшее из преступлений – это измена ей, – вдруг раздался новый голос от двери.

Марианна и князь одновременно повернулись к ней, и впервые за долгое время молодая женщина издала радостный крик:

– Жоливаль! Наконец-то вы!

Она была так счастлива вновь обрести своего верного друга, что непроизвольно бросилась ему на шею и звонко поцеловала в обе щеки, не обращая внимания на то, что они дня три не видели бритвы, а сам Аркадиус был грязным до ужаса.

– Прекрасно! – воскликнул князь, протягивая руку новоприбывшему. – Вы можете похвастаться, что прибыли в нужный момент! Я исчерпал все аргументы, чтобы воспрепятствовать этой юной даме учинить очередное сумасбродство! Она хочет вернуться в Париж!

– Я знаю! Я слышал, – вздохнул Жоливаль, падая, забыв о приличии, в застонавшее от удара кресло. – Но ей не следует возвращаться в Париж, и по двум причинам: первая состоит в том, что дом находится под наблюдением. Император хорошо знает ее и предпочитает помешать ей ослушаться, чем потом наказывать за это. Вторая – в том, что только ее отсутствие способно хоть немного усмирить мстительный пыл испанки. Королеве Юлии пришлось ей внушить, что, изгоняя свою бывшую фаворитку, Наполеон воздавал тем самым дань уважения поруганной супружеской чести.

– Подумаешь, важность! – процедила Марианна сквозь зубы.

– Может бьггь. Но ваше возвращение, дорогая, вызовет целую серию катастроф. Господин Бофор чувствует себя спокойно в тюрьме и по крайней мере избавлен от пристального внимания друзей его жены, особенно некоего дона Алонзо Васкеца, должно быть, наслышанного о его землях во Флориде и желающего, видимо, вернуть их Испании.

– Господи! Аркадиус, – воскликнула Марианна, – откуда вам все это известно?

– Из Мортфонтена, друг мой, из Мортфонтена, где я без малейшего стыда шпионил за вашим врагом, с грехом пополам подрезывая розы королевы Юлии. Да-да, ради вас я был садовником королевы Испании целых три дня!

– Разве вы не знаете, что розы не обрезают в июле, э? – с полуулыбкой спросил Талейран.

– Именно поэтому я и пробыл там только три дня! Разъяренный главный садовник послал меня упражняться в моих талантах подальше! Но если вы хотите, чтобы я рассказал дальше, помилосердствуйте, дайте мне выкупаться и поесть! Я задыхаюсь от жары и пыли и умираю от голода и жажды, причем не знаю, что из них раньше меня прикончит.

– Я оставляю вас, – сказал Талейран, поднимаясь, тогда как Марианна поспешила пойти отдать соответствующие распоряжения. – К тому же я сказал все, что мог, и мне необходимо вернуться к себе. Нет ли у вас других новостей? – добавил он, понизив голос.

Аркадиус печально покачал головой:

– Никаких! Похоже, что подлинные виновники каким-то чудом растаяли в воздухе, и это не удивляет меня. Фаншон – продувная бестия. Сделав свое дело, она и ее шайка где-нибудь затаились. Что касается англичанина, то он так внезапно исчез, что можно поверить, как и делает большинство, будто он существовал только в воображении нашей подруги. Ах, плохо идут дела… даже очень плохо!

– Замолчите! Она идет! Она и без этого так несчастна! До свидания.

Часом позже Жоливаль, надлежащим образом приведенный в порядок и накормленный, был в состоянии ответить на вопросы Марианны. Он рассказал, как он покинул Экс-Ляшапель, после того как Фортюнэ Гамелен вручила ему письмо. Не прошло и часа, как он в обществе Аделаиды д’Ассельна несся по дороге в Париж.

– Аделаида вернулась с вами? – удивилась Марианна. – Тогда почему ее нет здесь?

Жоливаль объяснил, что старая дева, узнав о свалившихся на ее кузину испытаниях, ни минуты не колебалась.

– Она нуждается во мне. Я возвращаюсь! – заявила она в порыве великодушия.

К тому же своего рода опьянение, толкнувшее ее к бродячей жизни, чтобы хоть на время разделить мир скомороха Бобеша, заметно утратило свою силу. Если ремесло странствующего акробата вместе с ролью тайного агента таили в себе много прелести, Аделаида в конце концов прикинула, что разница в возрасте больше десяти лет с объектом ее любви является значительным препятствием. Еще и правда, что совсем недавно начатый Бобешем роман с цветочницей из парка водолечебницы Экса способствовал укреплению ее новой мудрости.

– Конечно, – добавил Жоливаль, – она вернулась немного разочарованной, немного обиженной, немного грустной, но в глубине души довольной вновь обрести свое положение, нормальную жизнь и… французскую кухню. Она любила Бобеша, но ненавидела кислую капусту! И затем, узнав, что дела у вас идут плохо, она решила, что ее место рядом с вами. Добавлю еще, что она невероятно горда вашим княжеским титулом, хотя предпочла бы быть изрубленной на куски, чем признаться в этом.

– Почему в таком случае она не приехала с вами?

– Она считает, что будет более полезна для вас в Париже, чем, приехав сюда, подкреплять вас слезами и стонами. Дома известно о вашем изгнании, и будет хорошо, если кто-нибудь поведет хозяйство. Мадемуазель Аделаида в такой роли незаменима, и ваши домашние сразу присмирели…

Ночь уже давно опустилась, а двое друзей все еще беседовали. У них было так много сказать друг другу! Аркадиус не собирался оставаться долго в Бурбоне. Он намеревался уехать в Париж завтра и появился здесь с единственной целью – сообщить Марианне о своем возвращении и об оказанной помощи. В то же время он хотел услышать из первых уст подробный рассказ о всех событиях, чтобы извлечь из него самое значительное.

– Если я правильно понял, – сказал он, с полузакрытыми глазами смакуя старый арманьяк, присланный Талейраном к ужину, – ни инспектор Пак, ни Савари не хотели вас выслушать, когда вы пытались обвинить ваш… словом, лорда Кранмера?

– Да, странно, но это так!

– Их убеждение укрепил тот факт, что оказалось невозможным найти хоть малейший след его присутствия. Этот тип должен быть в высшей степени ловким в искусстве заметания следов! Однако был же он в Париже. И кто-то где-то должен был видеть его.

– Мне пришла в голову одна мысль, – внезапно оживилась Марианна. – А у наших соседей не искали? Эта миссис Аткинс, с которой была близка Аделаида и у которой квартировал Франсис, должна сказать, у нее он еще или нет, и если нет, то как долго он оставался у нее!

– Великолепно! – воскликнул Жоливаль. – Вот из-за этого мне и нужно было приехать. Вы даже не упомянули в письме о миссис Аткинс. Вашей кузине легче будет упросить ее сказать правду. Ее свидетельство может иметь тем большее значение, что она тоже англичанка.

– Остается узнать, – внезапно помрачнев, сказала Марианна, – согласится ли она свидетельствовать против соотечественника.

– Вряд ли кто-нибудь, кроме мадемуазель Аделаиды, сможет добиться этого, так что в любом случае надо попытаться. С другой стороны, лорд Кранмер находился некоторое время в Венсенне после ареста его Никола Малеруссом. Может быть, удастся найти запись о нем в регистрационной книге.

– Вы думаете? Он так легко оттуда выбрался! Возможно, его даже и не записали.

– Не записали? Когда Малерусс сам привел его туда? Готов спорить, что да! И такая запись является официальным доказательством подлинной природы взаимоотношений между лордом Кранмером и вашим бедным другом. Если мы сможем просмотреть тюремную книгу, у нас появится шанс быть выслушанными полицией, прежде чем в дело вступит правосудие! И при необходимости мы пойдем к Императору. Он запретил вам приближаться к нему, друг мой, но мне он ничего вообще не запрещал! И я добьюсь аудиенции. И он выслушает меня!.. И мы одержим верх! – Говоря это, Аркадиус отдавал себя во власть новых надежд. Его маленькие живые глазки загорелись, как угольки, а озабоченные складки на лице уступили место улыбке. На Марианну этот заразительный энтузиазм подействовал как тонизирующее средство, вызвав взрыв радости. Невольный порыв бросил ее на шею друга.

– Аркадиус! Вы просто чудо! Я знала, что ваше появление принесет надежду и желание бороться! Благодаря вам я верю теперь, что не все потеряно, что нам, может быть, удастся спасти его!

– Может быть? Почему может быть? – расщедрился Жоливаль, у которого арманьяк князя удвоил самоуверенность. – Надо говорить, что мы обязательно спасем его!

– Вы правы, мы спасем его, любой ценой! – добавила Марианна с такой решимостью, что Аркадиус, в свою очередь, обнял ее, счастливый увидеть ее наконец снова в хорошем настроении.

Этой ночью, впервые после отъезда из Парижа, Марианна спала, не испытывая тягостного ощущения подавленности и беспомощности, охватывавшего ее к концу дня. К ней вернулась вера в будущее, и она теперь знала, что даже вдали от Парижа, даже находясь в изгнании, отныне она сможет действовать хотя и через посредника, но в пользу Язона. И это было самой утешительной из ее мыслей.

Когда утром Жоливаль отправился в Париж, с бодростью, делавшей честь его выдержке и рыцарским качествам, он увозил, кроме письма Марианны Аделаиде, все вернувшиеся надежды его молодой подруги. Взамен он оставил за собой женщину, которая вновь обрела вкус к жизни.

Последующие дни были для Марианны периодом благотворного вдохновения. Уверовав в успех совместных действий Аркадиуса и Аделаиды, она отдалась очарованию маленького курортного городка, предоставив часам на башне Кикангронь спокойно отсчитывать время. Она даже нашла своеобразное удовольствие, наблюдая за гораздо более вольготной, чем в Париже, жизнью домашних Талейрана.

С утра до вечера она слышала смех и пение маленькой Шарлотты, которая, казалось, задалась целью вернуть молодость строгому г-ну Феркоку, заставляя его больше заниматься играми и вылазками на природу, чем латынью или математикой.

Каждое утро Марианна с интересом наблюдала за отъездом князя на купание. По местной моде он располагался в закрытом портшезе, после того как надевал невероятное количество всевозможных фланелевых и шерстяных шалей, превращавших его во что-то вроде огромного забавного кокона. Что ничуть не мешало ему одеваться как все, когда ритуал был полностью выполнен. И никого не волновал вопрос о режиме и диете, когда общество собиралось за столом, – Марианна все трапезы разделяла с друзьями, – чтобы попробовать чудеса, которые Карему удавалось создавать в очень скромных условиях, приводивших его каждое лето в состояние непрерывной ярости, утихавшей только при возвращении в роскошные кухни Валенсея или особняка Матиньон.

Глухой брат Талейрана – Бозон, старомодный и совершенно непоследовательный, потому что не понимал половины того, что ему говорили, сдержанно ухаживал за Марианной. Его ухаживание, впрочем, носило очень прерывистый характер. Бозон большую часть времени проводил с погруженной в воду головой, в надежде покончить со своей глухотой.

Послеобеденное время проходило в прогулках в карете с княгиней или в чтении с князем. Ходили в Сувиньи, это Сен-Дени герцогов Бурбонских, восхищаться аббатством и его гробницами, по лесистой равнине Бурбоннэ, где громадные белые быки усыпали луга, поросшие деревьями и обсаженные живыми изгородями. Бесконечно мягкая погода дарила этой могучей и богатой земле радость безмятежного расцвета. И даже ребяческая болтовня г-жи де Талейран казалась Марианне разумной и успокаивающей в этом просвете среди черных интриг, в которых она погрязла.

С Талейраном Марианна читала, как он ей заявил, «Корреспонденцию» г-жи Деффан, которая очень развлекала князя, ибо напоминала ему «…первую молодость, выход в свет и всех тех особ, которые тогда представляли высшее общество». И молодая женщина с изумлением и восхищением погружалась вместе с ним в тот очаровательный и фривольный XVIII век, в котором ее родители пережили свою любовь. Часто, впрочем, чтение завершалось беседой, когда князь с удовольствием делился со своей юной приятельницей сохранившимися воспоминаниями о той супружеской паре, «самой прекрасной и гармоничной», которую он хорошо знал, а она, их дочь, знала так плохо. За его словами, необыкновенно проникновенными и нежными, перед Марианной вставал образ ее матери, очаровательной блондинки в белом муслиновом платье, прогуливающейся с длинной, увитой лентами тростью в руке по аллеям Трианона или сидящей в глубоком кресле в углу у камина в своем салоне, ласково принимая гостей, спешивших к ней на «чай по-английски», который она умела сделать уютным и привлекательным даже для пятидесяти человек. Затем Талейран заставлял на мгновение воскреснуть Пьера д’Ассельна и его гордое правило жизни, посвященной двум страстям: безграничной преданности королю и пылкой любви к жене. И тогда в представлении Марианны оживал воинственный портрет с Лилльской улицы, вызывая вместе с восхищением некоторую ревность, вернее, зависть.

«Пережить такую любовь, – думала она, слушая своего друга, – любить так и затем умереть вместе, даже если это потребовалось, среди потоков крови и ужаса эшафота! Но прежде – несколько лет, хотя бы несколько месяцев немыслимого счастья!»

Ах, как она понимала этот порыв ее матери, когда она, видя своего супруга арестованным, гордо отстояла право следовать за ним на смерть, даже не подумав о ребенке, которого она оставила позади себя, чтобы прожить свою любовь до конца! Она сама на протяжении бесконечных ночей после драмы в Пасси тысячу раз думала, что не переживет Язона. Она представляла десятки трагических концов ее несчастливого романа. Она видела себя вырывающейся из толпы и бросающейся под пули в момент смертельного залпа, если Язон получит право на смерть солдата, или перерезывающей себе горло у подножия эшафота, если его посчитают обычным преступником. Но теперь, когда Жоливаль вернул ей надежду, она устремила всю свою волю на достижение этого счастья, которое, однако, с таким упорством избегает ее. Пережить любовь с Язоном, испить ее до последней капли, а потом пусть хоть весь мир рушится!

Так уплывали дни, и ничто не нарушало их безмятежного течения, но, по мере того как новый рассвет прибавлялся к ушедшим, Марианна ощущала возвращение ее нервозности. Она поджидала курьера, присматриваясь даже к поведению Талейрана, надеясь угадать, не проскользнуло ли что-нибудь о деле Бофора в полученной им почте.

Однажды утром Марианна отправилась на небольшую прогулку в компании с князем по тенистой дороге, идущей над прудом у замка. Из-за больной ноги пешие прогулки Талейрана были всегда кратковременными, но погода стояла такая хорошая, утро такое ясное и свежее, что желание пройтись оказалось непреодолимым у обоих. Поле благоухало сеном и тимьяном, небо было белое от голубей, игравших в ловитки вокруг трех серых башен замка, а достойное платья феи серебряное зеркало пруда отливало цветами радуги. Князь и молодая женщина потихоньку шли над водой, бросая хлеб уткам и забавляясь отчаянным кряканьем мамы-утки, пытавшейся собрать свой неугомонный выводок, когда показался бегущий к ним лакей с чем-то белым в руке.

– Прибыл курьер, э? – сказал Талейран с неуловимой досадой. – Очевидно, что-то срочное, раз он так бежит!

Оказалось два письма: одно – Талейрану, другое – Марианне. Письмо князю, с печатью Императора, заставило его удивленно поднять брови, а молодая женщина схватила свое, на котором она узнала причудливые каракули, отличавшие почерк Жоливаля. Она лихорадочно сломала печать с дроздами всезнающего дворянина и проглотила составляющие письмо несколько строк. Они вызвали у нее возглас отчаяния. Аркадиус сообщал, что миссис Аткинс покинула свое жилище на Лилльской улице, отправившись «в деревню», в какую именно – неизвестно, и как раз в тот день, когда Аделаида вернулась в фамильный особняк. Что касается регистрационной книги Венсеннского замка, в ней не оказалось других следов пребывания Франсиса Кранмера в государственной тюрьме, кроме вырванного листа. Те, кто поклялся погубить Язона и подорвать франко-американские отношения, по-видимому, не оставили ничего на волю случая.

С глазами, полными слез, Марианна нервно скомкала в руках письмо Жоливаля, как вдруг услышала брюзжание своего спутника:

– Зачем ему нужен я, чтобы открыть эту дрянную колонну? Вот что обязывает меня прервать лечение! И я совсем не чувствую желания возвращаться в Париж, э?

Но из всего, что он сказал, Марианна схватила только три слова, последние.

– Возвращаться в Париж? Вы поедете?

– К сожалению, да! Я должен быть там к 15 августа. Это, вы знаете, день рождения Императора. Так вот, на сей раз, чтобы придать этому празднику больше блеска, Его Величество решил торжественно открыть колонну во славу Великой армии, которую он повелел воздвигнуть на Вандомской площади из бронзы почти 1250 пушек, захваченных под Аустерлицем. Не знаю, можно ли считать это торжественное открытие такой уж блестящей идеей. Оно не доставит большого удовольствия новой императрице, ибо добрая половина вышеупомянутых пушек – австрийские. Но Императору так понравилась отлитая в древнеримском стиле статуя, которая украсит вершину колонны, что он хочет, мне кажется, заставить всю Европу восхищаться ею.

Между тем Марианна была очень далека от того, чтобы заинтересоваться колонной на Вандомской площади. Она даже забыла о простых правилах вежливости, сухо прервав разглагольствования князя:

– Если вы возвращаетесь в Париж, увезите меня с собой!

– Чтобы я отвез вас, э? Но зачем?

Вместо ответа она протянула ему письмо Жоливаля, которое Талейран прочитал медленно и внимательно. Когда он закончил, глубокая складка прорезала его лоб, в то время как он, не говоря ни слова, вернул письмо Марианне.

– Мне надо вернуться, – начала она после недолгого молчания охрипшим голосом. – Я больше не могу оставаться здесь, в тишине, в укрытии, когда над Язоном сгущаются тучи. Я… я думаю, что сойду с ума, если останусь! Позвольте мне уехать с вами!

– Вы же знаете, что не имеете права это сделать, так же как и я – взять вас с собой! Вы не боитесь осложнить дело Бофору, если Император узнает, что вы ослушались его?

– Он не узнает. Я оставлю здесь моих людей и весь багаж и прикажу запереть мою комнату, говорить, что я лежу в постели, больная… и не хочу никого видеть! Это не вызовет удивления: до вашего приезда я вела такую жизнь!..Местные, безусловно, считают меня немного не в себе! Я уверена, что при Гракхе и Агате никто не переступит мой порог и не раскроет обман. В это время я вернусь в Париж под видом… точно, под видом мужчины! Я сойду за одного из ваших секретарей!

– А где вы остановитесь в Париже? – возразил князь по-прежнему с нахмуренным лбом. – За вашим домом, вы это знаете, наблюдает полиция. Если вы в него войдете, будете немедленно арестованы!

– Я думала… – начала Марианна с внезапной робостью.

– Что я дам вам приют у себя? Я тоже, черт возьми, вначале подумал об этом, но это невозможно. На улице Варенн вас знают все, и я не уверен в каждом. Вы рискуете оказаться преданной, и это повредит и вашим делам, и… моим! Должен вам напомнить, что я не в лучших отношениях с Его Величеством, хотя он и приглашает меня на открытие его колонны!

– Тем хуже для меня! Отправлюсь куда-нибудь, например в гостиницу.

– Где ваш маскарад не выдержит и часа? Это безумие, друг мой! Нет, мне кажется, у меня есть лучшая идея. Идите готовиться в дорогу. Мы покинем Бурбон сегодня вечером, когда стемнеет. Я достану вам мужскую одежду, и вы до приезда в Париж будете моим юным секретарем. А там я вас провожу, но… это потом, вы сами увидите! Бесполезно говорить об этом сейчас! Все-таки с собой возьмите одно-два платья. Вы… действительно готовы совершить такое безумие?

– Готова! – подтвердила Марианна, порозовев от радости получить поддержку, на которую она едва смела надеяться. – Мне кажется, что, находясь близко от него, мне повезет и я смогу помочь ему.

– Это ему повезло, – вздохнул с полуулыбкой князь, – что его так любят!.. Идем, Марианна, видно, так уж суждено, что я не могу вам ни в чем отказать! И затем, может быть, действительно будет лучше находиться поближе к месту действия. Кто знает, какая возможность представится? Вдруг вы сможете ею воспользоваться. А теперь вернемся! Вперед!.. Да что вы делаете? – вскрикнул он, тщетно пытаясь вырвать руку, которую Марианна с признательностью поднесла к губам. – Разве вы мне не как дочь? И я пытаюсь вести себя как приемный отец, вот и все. Но я спрашиваю себя, что бы сказал об этом ваш!

Рука об руку прихрамывающий князь и молодая женщина медленно пошли по дороге, оставив пруду общество уток и голубей.

Одиннадцать часов пробило на башне Кинкангронь, когда кучер Талейрана пустил лошадей на штурм дороги в Париж. Едва карета тронулась с места, как Марианна подняла глаза к окну своей комнаты. Из-за закрытых ставней пробивался желтый свет ночника, как и все вечера после ее приезда. Никто не мог себе представить, что он освещает нетронутую кровать посреди опустевшей комнаты. Агата и особенно Гракх получили строгие указания, и было, кстати, довольно трудно усмирить пылкого юношу, не желавшего отпускать свою дорогую хозяйку одну в опасную авантюру без помощи его могучей особы. Марианне пришлось пообещать позволить ему приехать в самый кратчайший срок и в любом случае вызвать при малейшем признаке опасности.

Ночные поля начали проплывать за окнами кареты, чье покачивание вскоре восторжествовало над молодой женщиной. Она заснула, положив голову на плечо Талейрана, и ей приснилось, что она совершенно одна, голыми руками открывает перед Язоном двери тюрьмы…

Глава IV Поклонник королев

Когда Марианна в сопровождении Талейрана проникла в дом, там было темно и тихо. Вооруженный канделябром невозмутимый лакей в строгой коричневой ливрее довел их по широкой мраморной лестнице с очень красивыми позолоченными перилами из кованого железа до площадки второго этажа, с которой открывался большой кабинет, до того заполненный мебелью, картинами, книгами и всевозможными произведениями искусства, что Марианна и ее спутник с трудом обнаружили там тяжеловесную фигуру плешивого шотландца Кроуфорда.

– Во времена, когда я жил в этом доме, – заметил князь тоном, которому он старался придать немного веселости, – здесь была моя библиотека. Кроуфорд превратил ее в святилище совсем другого порядка.

В неярком свете нескольких канделябров изумленная Марианна смогла разобрать, что почти все картины и скульптуры представляли одно и то же лицо. В бронзе, на холсте, в мраморе – повсюду было очаровательное гордое лицо Марии-Антуанетты, смотревшее на новоприбывших. Мебель тоже должна была составлять часть обстановки Малого Трианона, и почти все предметы, заполнявшие комнату: табакерки, веера, платки, переплеты – носили или герб, или монограмму государыни. В золотых рамках несколько записок, начертанных ее рукой, чередовались на обтянутых серым шелком стенах с портретами и миниатюрами.

В то время как Талейран по-американски пожимал руку Квентину Кроуфорду, тот грустно улыбнулся, заметив явное удивление, с которым Марианна осматривалась вокруг. Его резкий голос со следами шотландского акцента с силой подтвердил:

– С того дня, как я имел честь быть ей представленным, я боготворю королеву-мученицу. Я сделал все возможное, чтобы вырвать ее у врагов и вернуть ей счастье. Теперь я чту ее память!

Затем, поскольку Марианна, озадаченная удивительной страстью, дрожавшей в голосе старого человека, не знала, что сказать, он добавил:

– Ваши родители умерли за нее, и к тому же ваша мать была англичанка. Мой дом будет для вас неприкосновенным убежищем, ибо всякий, кто попытается забрать вас отсюда или повредить вам, не успеет этим похвалиться!

Он показал на стол с громадными пистолетами и лежавший поперек кресла тяжелый старинный мушкет, чья сияющая сталь подтверждала тщательный уход за ним и готовность в любой момент к действию. Правда, было что-то мелодраматическое и театральное в приеме Кроуфорда, но Марианна не могла не найти в нем некое величие и неоспоримую искренность: этот человек скорей даст убить себя, чем… предаст свою гостью.

Взволнованная и растроганная, она смогла все-таки найти несколько учтивых слов благодарности, но он оборвал ее:

– Не за что! Кровь ваших и дружба князя вдвойне подтверждают, что вы находитесь у себя. Прошу, моя жена ждет вас.

По правде говоря, Марианна не была в восторге, когда, приближаясь к Парижу, Талейран сказал ей, что рассчитывает на гостеприимство Кроуфорда. У нее осталось странное и немного смущающее впечатление от увиденной в ложе князя в тот вечер необычной пары. Особенно от женщины, одновременно интриговавшей ее и немного пугавшей. Ей было известно, что, прежде чем вступить в брак, морганатический, с герцогом Вюртембергским, затем англичанином Сюливэном и, наконец, Кроуфордом, она провела первые годы своей жизни в Лукке и не могла не знать семью Сант’Анна… Но особенно на нее подействовала тяжесть мрачного взгляда Элеоноры Кроуфорд, долго не отпускавшего ее в зале Комеди Франсез. Взгляда, несомненно, оценивающего и полного любопытства, который трудно было посчитать дружеским. Именно из-за этого взгляда она испытывала невольную робость, когда 14 августа вечером карета Талейрана остановилась во дворе старого особняка Креки на улице Анжу-Сент-Оноре, очаровательного жилища прошлого века, которое двумя годами раньше было еще резиденцией Талейрана, тогда как богач Кроуфорд жил с 1806 года в особняке Матиньон. Обмен был совершен отчасти по личным мотивам – Матиньон был слишком велик для семьи Кроуфорда, – отчасти в связи с приказом Императора, который хотел видеть своего министра внешних сношений в соответствующем его положению доме, по всем пунктам, кстати, отвечавшем вкусам вышеупомянутого министра.

Однако Талейран сохранил некоторую нежность к своему бывшему жилищу на улице Анжу, и он не смог бы понять внутреннее сопротивление Марианны необходимости остановиться здесь, под присмотром людей, являвшихся одними из его самых старых и самых верных друзей. Он объявил, что Элеонора, некогда бывшая его любовницей, прежде чем стать любовницей несчастного графа де Ферсана, представляла квинтэссенцию очарования XVIII века, в котором для него воплощалась прелесть навсегда невозвратимой жизни. И это несмотря на то, что она начала свою бурную карьеру на подмостках театра, где она проявила талант танцовщицы. Правда, надо признать, что дипломат всегда обожал танцовщиц.

Послушно стараясь думать только о постели, которую ей сейчас предложат и в которой она чувствовала острую необходимость, Марианна проследовала за хозяином в соседний салон, где, освещенная целым пучком длинных розовых свечей, миссис Кроуфорд вышивала ковер. В черном муаровом платье, в белом муслиновом чепчике, гармонировавшем с завязанной по старинной моде косынкой на еще красивой груди, на которую опускались локоны высоко зачесанных серебристых волос, хозяйка дома настолько напоминала портрет королевы, что Марианна замерла на пороге, захваченная этим видением, словно она оказалась перед призраком.

Но сходство закончилось на этом первом впечатлении, ибо обратившиеся к вошедшей черные глаза и красная дуга немного жесткого рта не принадлежали Марии-Антуанетте, равно как и значительно более хрупкая, короткая талия и руки, казавшиеся худыми и костлявыми, несмотря на черные кружевные митенки и покрывавшие их великолепные бриллианты.

– А вот и наша беглянка! – сказала Элеонора Кроуфорд, вставая и подходя к Марианне. – Я счастлива увидеть вас, дорогая, и хочу, чтобы вы считали этот дом своим. Вы можете уходить и приходить, когда вам заблагорассудится, и, хотя у нас и мало слуг, мы полностью доверяем каждому.

Ее голос, великолепное контральто, в котором еще слышался тосканский акцент, был низкий и теплый, удивительно проникновенный. Он звучал как у настоящей артистки.

– Вы очень добры, сударыня, – сказала Марианна, не зная, как поздороваться, и ограничиваясь улыбкой и легким поклоном. – Я только сожалею, что приношу вам беспокойство и, возможно, подвергаю риску…

– Но, но, но! Кто говорит здесь о риске? Мы подвергались риску всю нашу жизнь, Квентин и я, а этот, если он существует, слишком ничтожный, чтобы сравнивать. Я надеюсь, впрочем, что ваши неприятности не продлятся долго и вы вскоре вернетесь в свое жилище. Ведь вы же должны были провести только лето на водах? А осенью вы будете уже у себя. В ожидании поживете у нас, а сейчас поужинайте с дорогим князем. Вы в этом очень нуждаетесь. Затем я покажу вам вашу комнату.

Ужин, сервированный ввиду позднего времени на месте, состоял из великолепной рыбы, молочных блюд и любимого Талейраном превосходного сыра бри, орошенных умело подогретым старым бургундским.

Но усталость обоих гостей, довольно заметная, не способствовала поддержанию разговора. Он оживился, только когда Кроуфорд заявил, словно речь шла о чем-то незначительном:

– Похоже, что Шампаньи передал послание Армстронгу.

Талейран поднял бровь, тогда как Марианна сразу вырвалась из своей полудремоты при одном имени американского дипломата.

– Послание, э-э?.. – сказал князь. – И о чем в нем говорится?

– Откуда же я могу знать? Все, что стало мне известно, – это существование письма из министерства внешних сношений… и также что лоб посла стал не такой хмурый после этого письма, посланного… 5 августа, мне кажется.

– Не такой хмурый? Что вы имеете в виду под этим, Кроуфорд? Не значит ли это, что Император решил проявить снисходительность в отношении дела Бофора? Возможно, он будет просто-напросто отпущен…

– Не рассчитывайте на это! Дело невозможно приглушить. Матрос Перец, откровенно говоря, слишком осведомленный в высокой политике для невежественного моряка, заявляет, что Бофор решил сделать остановку в Портсмуте, чтобы продать часть шампанского, и на основании Миланского декрета он требует, как награду за свой донос, треть груза. Достойно, кстати, удивления констатировать, какой широкий отклик получило среди заинтересованных служб это дело, которое в принципе должно храниться в тайне. И я спрашиваю себя, что думает об этом Император.

– Именно это и следовало бы узнать! – воскликнул Талейран, вставая из-за стола и нетерпеливо хлопая ладонью по скатерти. – По правде говоря, все это смахивает на басню, и слишком много говорят о матросе Переце! Не бойтесь, Марианна, – добавил он, заметив, что молодая женщина побледнела и в ее внезапно расширившихся глазах засверкали слезы, – я попытаюсь увидеть Его Величество, а если это не удастся, напишу ему. Пришло время услышать голос и порядочных людей! А пока идите спать, дитя мое, ибо вы уже не держитесь на ногах. Хозяйка позаботится о вас, а я завтра утром предупрежу ваших о вашем присутствии здесь.

Это было подлинно так. Марианна держалась из последних сил. И в то время, как князь Беневентский направился домой, она покорно позволила Элеоноре Кроуфорд отвести себя в прелестную, обтянутую розовым комнату на третьем этаже. Два окна выходили в сад, красотой напоминавший сад Марианны.

Миссис Кроуфорд ловко постелила постель и зажгла ночник с ароматным маслом на столике у изголовья.

– Немного ромашки вам будет кстати, – сказала она. – Помочь вам раздеться?

Марианна сделала отрицательный знак и поблагодарила усталой улыбкой. Теперь ей хотелось поскорей остаться одной, но хозяйка, похоже, не торопилась ее оставить. Она прошлась по комнате, поправила цветы в вазе, убедилась, что занавеси легко скользят по гардине, переставила с места на место кресло, словно хотела бесконечно продлить их тет-а-тет. Чувствуя, что ее нервы на пределе, Марианна уже готовилась проявить величайшую невежливость и попросту попросить ее уйти, когда миссис Кроуфорд внезапно повернулась к своей гостье и посмотрела на нее с замешательством и состраданием.

– Бедное, бедное дитя! – сказала она тоном, в котором сочувствие показалось Марианне несколько неестественным. – Мне бы так хотелось, чтобы вы смогли обрести счастье… хотя бы вы!

– Почему «хотя бы я»?

– Потому что вы очаровательны, так свежи, так прекрасны, так… о! Бог мне свидетель, что, узнав о вашем браке, я молилась, молилась от всего сердца, чтобы проклятие, преследовавшее всех княгинь Сант’Анна, пощадило вас!

– Про-кля-ти-е? – проговорила Марианна с трудом, ибо даже в состоянии депрессии, в котором она находилась, слово показалось ей слишком грозным. – Какое проклятие? Если вы имеете в виду донну Люсинду, которая…

– О! Бабушка вашего несчастного супруга только подтвердила в некотором роде то печальное положение вещей, которое восходит к XV веку. С тех пор как один из Сант’Анна зверски убил свою жену за прелюбодеяние, все женщины этой семьи, или почти все, умирали насильственной смертью! Требуется большое мужество или великая любовь, чтобы согласиться носить это знатное имя… Но неужели вы не знали об этом?

– Нет! Я не знала! – подтвердила Марианна, забыв о сне и невольно спрашивая себя, чего добивается ее хозяйка, ибо было совершенно удивительным, что кардинал де Шазей мог скрыть от нее такую трагическую легенду, если только, ненавидя всякие суеверия, он не счел ее глупой выдумкой. И поскольку последнее предположение было, без сомнения, верным, Марианна добавила:

– Впрочем, если бы я и знала, это ничего не могло изменить. Я верю в привидения, но… не в проклятия, которые преследуют невинных. А я даже ни разу не встретила призрака на вилле князя! – заявила она, не стесняясь сказать правду, настолько она нашла странным этот внезапный разговор в момент, когда она хотела только спать.

Это была попытка перевести разговор на другую тему. Но миссис Кроуфорд не была женщиной, легко оставляющей цель, кстати совершенно неясную, которой она добивалась, настойчиво затрагивая вопрос о Сант’Анна.

– Ни одного призрака? – спросила она с недоверчивой улыбкой. – Вы удивляете меня! Неужели даже призрака…

– Кого?

– Никого! – внезапно отрезала Элеонора, подходя к гостье и целуя ее в лоб. – Мы поговорим обо всем этом позже… времени у нас хватит, а сейчас вам надо спать.

– Уверяю вас, нет! – на этот раз вполне искренне сказала Марианна, теперь буквально умиравшая от желания узнать дальнейшее… – У меня будет достаточно времени потом, чтобы выспаться. Расскажите…

– Больше ничего, дитя мое! Это длинная история, и… я тоже хочу спать. Я совершила ошибку, затронув эту тему, но не пытайтесь меня убедить, что вы не знали, как после рождения князя Коррадо, вашего супруга, его отец, дон Уголино, убил его мать…

И так же беззвучно, как один из тех призраков, в которых она, похоже, тоже верила, Элеонора Кроуфорд покинула комнату и осторожно закрыла дверь, оставив Марианну в полном замешательстве и без малейшего желания спать. Она все меньше и меньше понимала эту женщину. Для чего было затевать такой странный разговор, если она не собиралась объясниться до конца? Если она хотела этим отвлечь внимание Марианны от печальных забот, вызванных судьбой Язона, то это едва ли ей удалось, ибо никакая история, самая захватывающая, не могла избавить молодую женщину от тоски по любимому. Как можно думать о проклятии над женщинами ее фамилии и забыть о том, кого она любит? И какая связь между убийством донны Адрианы, матери Коррадо, и странной участью, постигшей князя?

Отныне неспособный обрести покой, ее возбужденный разум снова и снова обращался к этому вопросу, не находя удовлетворительного ответа. Это преступление, казалось, подтверждало версию, что дон Коррадо был просто уродом. Однако услужливая память воссоздавала строгую и мощную фигуру ночного всадника, отвергая эту мысль. Тогда, значит, его лицо было отвратительным? Но не убивают же женщину из-за лица, даже ужасного, ребенка! Убивают из-за жестокости, из ревности, в ярости, наконец. Ребенок оказался удивительно похожим на другого мужчину? Но Марианна вообще не верила в сходство маленьких детей, у которых даже при небольшом воображении можно найти общие черты с кем угодно. И затем, в таком случае почему такая замкнутая жизнь, для чего маска? Из желания навсегда предупредить малейшее подозрение, могущее очернить память матери, которую князь не мог помнить, ибо никогда не видел? Нет, это невозможно…

Когда около четырех часов стал заниматься день, Марианна, сидя в кресле перед открытым окном, еще не сомкнула глаз, так и не найдя ответа на свои вопросы. У нее разболелась голова, и она чувствовала себя смертельно усталой. Она с трудом встала и выглянула наружу. Всюду царило спокойствие. Только слышалось первое пение птиц, и маленькие крылатые силуэты перелетали с ветки на ветку, не заставив шелохнуться ни один листик. По розово-оранжевому небу потянулись золотые дорожки, предвещая близкий восход солнца. С улицы донесся стук окованных железом колес повозки по камням мостовой, сопровождавший унылые призывы торговца древесным углем. Затем с противоположного берега Сены раздался пушечный выстрел, как раз в тот момент, когда выглянуло солнце, и одновременно зазвонили первые колокола в церквах, призывая к утренней молитве.

Возбуждающий шум, который продлится все утро, возвещал добрым гражданам Парижа, что их Императору исполнился сегодня сорок один год, что это праздничный день и надо вести себя соответственно.

Но для Марианны он не был желанным праздником, и, чтобы избавиться от проявления всеобщей радости, которое мало-помалу давало о себе знать в столице, она тщательно закрыла окна, задернула занавеси и, изнемогая от усталости, одетая, упала на кровать и уснула мертвым сном.

Свидание Марианны с Аркадиусом вечером 15 августа, в то время как везде в публичных местах плясали и пили за здоровье Наполеона, носило почти трагический характер. С лицом, запечатлевшим усталость многих бессонных ночей, проведенных в блужданиях, повсюду, где он надеялся найти какие-нибудь признаки пребывания лорда Кранмера, Жоливаль с горечью упрекал Марианну в том, что он назвал отсутствием доверия.

– Какая вам была необходимость возвращаться сюда? И для чего? Чтобы закопаться в этом доме вместе со старым безумцем, живущим только воспоминаниями о королеве, и этой интриганкой, которая носит траур по своему убитому любовнику и ушедшей бурной молодости? Чего вы боялись? Что я не сделаю все, что доступно человеческим силам? Тогда успокойтесь: я делаю это. Я ищу… исступленно. Я ищу следы миссис Аткинс, я блуждаю каждую ночь по Шайо или Темпльскому бульвару вокруг «Железного Человека» и «Спиленного Колоса». Я провожу там долгие часы, переодетый, надеясь встретить кого-либо из людей Фаншон или ее, собственной персоной. Но я напрасно стараюсь… Вы думаете, я нуждаюсь в этом дополнительном беспокойстве: за то, что здесь вы, под угрозой чьего-нибудь доноса?

Марианна позволила буре успокоиться. Она прекрасно понимала усталость и уныние ее друга и не обиделась на рожденный исключительно его привязанностью к ней гнев. Она робко проговорила:

– Не надо упрекать меня, Аркадиус! Я не могла больше оставаться там, безмятежно жить в то время, как вы боретесь тут, а Язон терпит бог знает какие…

– Тюрьма! – сухо оборвал ее Жоливаль. – Политическая тюрьма – это все-таки не каторга! И я знаю, что с ним обращаются хорошо.

– Я знала! Я знала все это или, по крайней мере, не сомневалась, но я сходила с ума! И когда князь сказал, что должен вернуться в Париж, я не смогла удержаться. Я упросила его взять меня с собой.

– Он совершил ошибку. Но женщины всегда добиваются того, чего хотят! Что вы теперь собираетесь делать? Слушать целые дни, как Кроуфорд восхваляет достоинства Марии-Антуанетты или рассказывает о позорных подробностях дела Колье или об ужасах Темпля и Консьержери? Если только вы не предпочтете услышать полное повествование о любовных приключениях его жены?

– Конечно, я буду слушать, чтобы понять кое-что, ибо она родилась в Лукке и, похоже, хорошо знает историю Сант’Анна, но я вернулась, друг мой, только чтобы иметь возможность узнавать новости по мере их поступления и чтобы принять то или иное решение, к которому они вынудят. По мнению господина де Талейрана, все идет плохо, и он скажет вам…

– Я знаю! Я недавно видел его. Он сказал мне, что попросит аудиенцию у Императора, чтобы попытаться пролить свет на эту темную историю. Но я боюсь, что это ему не удастся. Его положение в данный момент не из лучших.

– Почему же? Правда, он больше не министр, но остается вице-канцлером.

– Пышный титул, по существу, совершенно пустой! Я слышал, что разговоры о его финансовых затруднениях и о том, что их вызвало, дошли до слуха Наполеона… Наш князь более-менее замешан во франко-английских сделках Фуше – Уврара – Лабушера – Уэлсли. К этому добавился крах банка Симона, чья жена, бывшая девица Ланге, его давняя пассия, и где он потерял полтора миллиона… и особенно четыре миллиона из Гамбурга, которые внесли на его счет за то, что он помог им избежать аннексии. Так вот, если Наполеон осуществит свое намерение аннексировать Гамбург, Тайлерану придется вернуть деньги. Я не вижу, исходя из всего этого, как он может быть в милости!

– Тем более его усилия помочь Язону достойны похвалы, и, кстати, если он нуждается в деньгах, я ему их дам.

– Вы считаете, у вас их столько? Я не хотел говорить об этом, чтобы не усугублять ваши заботы, но вот уже пять дней, как это письмо пришло из Лукки… Одно письмо, впрочем, без трехмесячного пенсиона, который должен был бы ему сопутствовать. Надеюсь, вы простите мне, что я без стеснения прочел его.

Предчувствуя новые неприятности, Марианна взяла письмо с некоторой настороженностью. Она упрекала себя, что еще не сообщила князю о происшествии, жертвой которого стал ребенок. Она боялась реакции своего невидимого супруга, хотя не представляла себе, какой может быть эта реакция. И что-то подсказывало ей, что в письме содержится именно то, чего она инстинктивно боялась.

Действительно, в нескольких учтивых холодных строках князь Коррадо сообщал Марианне, что он узнал об утрате их общих надежд, кратко выражал беспокойство о ее здоровье и добавлял, что ожидает ее в ближайшее время, «… и чтобы вместе обсудить новую ситуацию, создавшуюся в результате несчастного случая, и меры, которые она обязывает принять».

– Письмо нотариуса! – взорвалась Марианна, скомкав письмо и разъяренно бросив его в угол. – Обсудить ситуацию! Принять меры! Что он хочет сделать? Развестись? Я полностью готова к этому!

– В Италии не разводятся, Марианна, – сказал Аркадиус строго, – тем более что речь идет о Сант’Анна! К тому же я полагаю, что вам уже достаточно менять мужей каждые пять минут! Так что перестаньте говорить вздор!

– А что прикажете делать? Чтобы я поехала туда, в то время как здесь… нет! Тысячу раз нет! Ни за что!

Потрясший ее приступ гнева скрывал в действительности охватившую ее сумятицу мыслей. Сейчас она ненавидела далекого незнакомца, за которого вышла замуж, надеясь сохранить полную свободу, и который теперь проявлял волю господина. Вернуться в Лукку! В полный скрытых угроз дом, где сумасшедший обожествлял статую и даже приносил ей человеческие жертвы, где странный хозяин появлялся в маске и только ночью? Во всяком случае, сейчас было не время для этого!

И тем более не время, ибо ей необходимо купить оружие, людей, целую армию, может быть, чтобы избавить Язона от несправедливого приговора. А это письмо таило другую опасность – если оно прошло через Черный кабинет и Император ознакомился с его содержанием, оно могло подсказать ему ужасную для нее идею: чтобы окончательно оставить Марианну в стороне от дела Бофора, отослать ее к законному супругу. Что сможет она сделать оттуда, особенно когда она, кажется, нашла в этом письме что-то угрожающее. Какими могли быть обещанные князем «меры»? Не хочет ли он заставить ее снова стать любовницей Наполеона, чтобы получить желанного наследника? В этом единственный выход, если для князя развод невозможен, а если бы он сам хотел или мог продолжить свой род, он не стал бы ждать так долго. Тогда?.. Зачем это письмо, зачем едва завуалированный приказ вернуться в Лукку? Чтобы что там сделать?..

Ужасная мысль пронзила Марианну. Не ждет ли ее то, что, по словам Элеоноры Кроуфорд, является судьбой всех княгинь Сант’Анна? Насильственная смерть, которая явится местью за «нарушение контракта»? Может быть, он действительно вызывает ее, чтобы казнить?.. Чтобы поддержать ужасную традицию его семьи?

Бесцветным голосом она проговорила:

– Я не хочу возвращаться туда, ибо я… боюсь тех людей!

– Никто от вас этого и не требует, по крайней мере в данный момент! Я уже ответил, что, сильно ослабев после перенесенной трагедии, вы были направлены приказом Императора на воды в Бурбон, где лечат не только ревматизм, но и женские болезни. Остается надеяться, что после полного выздоровления поездка состоится. Но дело сейчас не в этом: хочу поставить вас в известность, что у вас не так много денег, чтобы опрометчиво раздавать их, и что, если пока вам не грозит нищета, необходимо все-таки быть более экономной и не пускать на ветер то, чем вы владеете. На этом, моя дорогая, я хочу с вами попрощаться.

– Попрощаться? – воскликнула встревоженная Марианна. – Не хотите ли вы сказать, что вы… покидаете меня?

Это невозможно! Неужели ее верный Аркадиус мог настолько обидеться, чтобы оставить ее? И только из-за ее безрассудной выходки? Жоливаль не смог удержать улыбку, увидев, как она побледнела и ее большие ясные глаза затуманились слезами. Он склонился перед ней, взял ее руку и нежно поцеловал.

– Где же ваш здравый смысл, Марианна?! Я покидаю вас только на несколько дней и ради вашего дела. Мне пришло в голову, что гражданин Фуше, если он захочет взять на себя труд быть свидетелем и если Император захочет его выслушать, мог бы многое прояснить о своих бывших подопечных с набережной Малякэ. И поскольку я не решаюсь доверить почте письмо, которое, без сомнения, не дойдет, я и отправляюсь туда сам.

– Куда же это?

– В Экс-ан-Прованс, где наш герцог Отрантский отбывает изгнание в своем майорате. И я на него очень надеюсь. Кроме того, что он, безусловно, питает к вам расположение, он будет рад возможности подложить свинью Савари. Так что ожидайте меня спокойно, будьте умницей, и особенно никаких сумасбродств!

– Сумасбродства! Здесь? Но я, право, не вижу, какого рода сумасбродства могла бы я здесь сделать.

– Кто вас знает, – сделал гримасу Аркадиус. – Например, взломать дверь Императора.

Марианна покачала головой и, взяв своего друга под руку, чтобы проводить до двери, серьезно сказала:

– Нет! Подобное безумство я обещаю вам не учинять… сейчас, по крайней мере. Но вы за это обещаете сделать все быстро, очень быстро? А я наберусь мужества и терпения, ибо я уверена, что вы добудете нужное свидетельство. Я буду благоразумной. Буду только ожидать…

Но это оказалось гораздо трудней, чем Марианна себе представляла. Едва Жоливаль покинул Париж, в небе которого расцветали букеты праздничного фейерверка, как коварные лапки тревоги заскребли в душе молодой женщины, словно только присутствие ее друга могло изгнать демонов и предотвратить несчастье. И по мере того как шло время, становилось все хуже.

Запертая в доме Кроуфорда, где единственным развлечением были картинная галерея хозяина, к слову, очень хорошая, и меланхолические прогулки в саду, когда она ходила по кругу, как заключенная во дворе Сен-Лазара, Марианна видела, что ее мечты рассеиваются как дым на горьком ветру плохих новостей.

Прежде всего она узнала, что Император отказался принять вице-канцлера, и необходимо ждать результатов от письма, очень «дипломатичного», которое тот послал немедленно. Затем стало известно, что процесс Язона Бофора откроется в первых числах октября в суде присяжных Парижа. И в том, что уже назначена дата открытия, не было ничего хорошего.

– Судьи, – рассуждал князь, – похоже, спешат провести это дело, не утруждаясь новым Уголовным кодексом, изданным 12 февраля этого года, но входящим в силу только с января следующего.

– Другими словами, процесс завершится и Язон осужден заранее?

Талейран пожал плечами.

– Может быть, нет… но эти господа находят старый кодекс гораздо более… уютным, как говорят англичане. Всегда так утомительно удерживать в памяти новый текст!

В таких условиях легко было понять, что Марианна постепенно стала теряться в водовороте мрачных мыслей, которыми она могла обменяться только с двумя стариками, жившими в прошлом. И, как и предсказывал Жоливаль, она сделалась для своих хозяев идеальным поверенным в их прежних драмах, поскольку она сама переживала нечто подобное.

Однако, если она без особого интереса воспринимала воспоминания о Марии-Антуанетте, кроме касающихся ужасного периода, когда ее родители пошли на смерть ради королевы, Марианна охотно слушала истории Элеоноры, рассказывавшей только о Лукке и о странной семье, в которую судьбе было угодно ввести ее.

Удивительно, как эта женщина, обязанная своей словоохотливостью итальянской крови, хранила полное молчание о том, что являлось ее интимной жизнью, и особенно о человеке, которого она любила больше всех других, этом Ферсене, бывшем для стольких женщин, не считая королевы, объектом их несбывшихся грез. Единственное проявление чувств, которое позволила себе миссис Кроуфорд, ограничилось тем, что она нахмурила брови и слегка скривила рот, когда ее муж в одном из своих бесконечных рассказов представил изящный облик шведского графа. Но когда она начинала очередной рассказ о Сант’Анна, Элеонора вновь проявляла неиссякаемую многословность. И такова была изобразительная сила ее слов, что Марианне, часами съеживавшейся в глубоком кресле у ковра, над которым порхали руки старой дамы, казалось, что из темных углов салона возникают один за другим персонажи, вызванные ее голосом.

Таким образом Марианне стало известно, что Элеонора родилась в угодьях виллы Сант’Анна. Ее отец был старшим конюшим князя, мать – горничной княгини, как и мать донны Лавинии, ее сверстницы, ныне экономки, которую Марианна хорошо знает. Ей не составило труда представить себе красивое, приятное лицо, такое печальное под седыми волосами, в котором, казалось, сконцентрировалась вся безысходная печаль загадочного жилища. Лавиния, очевидно, не изменилась с годами: она всегда была молчаливой, грустной и превосходной хозяйкой.

Разумеется, Элеонора и Лавиния были подругами детства, но иначе обстояло дело с тем, кого Марианна знала как управляющего Маттео Дамиани, бесноватого обожателя статуи, который, видя, что его дьявольская тайна раскрыта, хотел убить ее в ту проклятую ночь. Элеоноре было около десяти лет, когда родился Маттео, но рано развивавшаяся, как все девушки юга, она немедленно узнала, что неспокойная кровь Сант’Анна течет в жилах новорожденного, принесенного зимним вечером на виллу его матерью в складках плаща.

– Князь Себастьяно, дед вашего супруга, получил его от Фиореллы, бедной, но красивой девушки из Баньи ди Лукка, которая на другой день после родов утопилась в Серчио. Фиорелла была немного не в себе, но как будто любила жизнь, и никто не мог понять ее акт отчаяния, если только он был вполне… добровольным!

– Вы считаете, что ей помогли?

Миссис Кроуфорд сделала уклончивый жест.

– Кто может знать? Дон Себастьяно был человеком ужасным, и я думаю, что вы не могли не слышать разговоров о его жене, знаменитой Люсинде, колдунье, венецианке, той, чей зловещий призрак должен еще бродить по дому.

Спокойный голос старой дамы вдруг наполнился таким ужасом и ненавистью, что Марианне на мгновение почудилось, будто перед ней маленькая крестьянка, робкая и суеверная, какой она должна была быть когда-то. Но и сама она не смогла удержать дрожь, вспомнив чувственную статую, царствовавшую среди руин. Она невольно понизила тон, чтобы спросить с неистребимым любопытством, не лишенным страха:

– Вы знали ее, эту Люсинду?

Миссис Кроуфорд сделала утвердительный знак и закрыла на минуту глаза, словно хотела лучше вспомнить былое.

– Она была единственной княгиней Сант’Анна, кого я знала. Забыть ее… Я думаю, что, если бы я прожила несколько жизней, изгладить ее из памяти все равно было бы невозможно. Вы никак не можете себе представить, какой была эта женщина!.. Что касается меня, я никогда не видела красоты, подобной ее, такой удивительной и безукоризненной, просто дьявольски безукоризненной! Нет сомнений, что вы прекрасны, моя дорогая, но рядом с ней вы бы попросту скисли! – грубо бросила старая дама. – Когда она появлялась, смотрели только на нее. Сама Венера показалась бы простой крестьянкой рядом с таким великолепием!

– Вы любили ее? – вздохнула Марианна, чересчур поглощенная желанием узнать побольше, чтобы обидеться на некоторое пренебрежение, с которым Элеонора отозвалась о ее собственной внешности.

Ответ прозвучал словно выстрел.

– Я ненавидела ее! Господи! Как я ее ненавидела! И мне кажется, что и после стольких лет я еще чувствую к ней отвращение! Это из-за нее я в пятнадцать лет бежала из родительского дома с танцором-неаполитанцем из труппы, выступавшей на вилле. Но когда я была маленькой девочкой, я всегда пряталась за кустами в парке, чтобы посмотреть, как она проходит, всегда в ослепительно белом, всегда покрытая жемчугом и алмазами, всегда в сопровождении своего раба Гассана, несущего ее шарф, зонтик или сумку с хлебом, которым она кормила белых павлинов.

– У нее был раб?..

– Да, гигант-гвинеец, привезенный доном из Аккры, на Невольничьем берегу. Люсинда сделала его своим телохранителем, сторожевой собакой и, как я узнала позже, своим… палачом.

Голос миссис Кроуфорд стал слабеть, как пламя лампы, в которой кончается горючее. Затем старая дама пошарила в черной шелковой сумке, всегда висевшей на ее кресле, достала из серебряной бонбоньерки карамельку и долго сосала ее с полузакрытыми глазами, в то время как Марианна удерживала дыхание, чтобы не помешать ее размышлениям.

– Тогда мне казалось, что я люблю ее, ибо она ослепляла меня! Но затем…

– Как она выглядела? – прошептала Марианна, у которой этот вопрос буквально горел на губах. – Я видела только ее статую…

– Ах, знаменитая статуя! Значит, она еще существует? Конечно, она превосходно воспроизводит ее черты и формы тела, но не дает никакого представления о нюансах красок и жизненном огне! Если я скажу, что Люсинда была рыжей, вы разочаруетесь. Ее волосы лились жидким золотом и горели огнем, так же как громадные бархатистые черные глаза, а кожа напоминала слоновую кость и лепестки розы. Ее рот был как кровавая рана, открывавшая сверкающие жемчужины. Нет, никто не мог сравниться с ней в красоте! Так же, впрочем, как и в развращенности и жестокости. Любой не понравившийся ей человек или животное находились в опасности. Я видела, как хладнокровно убила лучшего в конюшне скакуна из-за того, что она упала с него, как по ее приказу Гассан до крови исхлестал кнутом горничную, припалившую при глаженье кружево. Приближаясь к ней, моя мать всегда сжимала пальцами в кармане передника четки. Да и сам ее муж, князь Себастьяно, будучи старше ее на тридцать лет, хотя и любил ее, и любил страстно, только уезжая, обретал душевный покой и отдыхал. Отсюда и его многочисленные путешествия, на три четверти года удерживавшие его вдали от Лукки.

– Тем не менее, – сказала Марианна, – у них был по меньшей мере один ребенок?

– Да, и она согласилась с этим, ибо признала необходимостью продлить род, но, когда она забеременела, ее настроение стало таким мрачным, что князь предпочел совершить еще одно путешествие, оставив ее единственной хозяйкой поместья. Хозяйкой, которую на протяжении семи месяцев никто не видел.

– Никто? Но… почему?

– Потому что она не хотела, чтобы кто-нибудь заметил, что она стала менее прекрасной. Все эти месяцы она провела взаперти, не выходя никуда, допуская к себе только своих горничных: мою мать, Анну Франчи, и Марию, мать Лавинии. И даже с ними она почти не разговаривала! И я вспоминаю еще, как случайно подслушала, когда мать, понизив голос, рассказывала отцу, что минувшей ночью донна Люсинда приказала тщательно закрыть окна и двери после того, как были зажжены свечи во всех канделябрах. Эта непонятная ночная иллюминация продолжалась, пока свечи не сгорели до конца… Однажды вечером любопытство оказалось сильнее меня. В десять лет я была проворной и гибкой, как кошка… Убедившись, что родители заснули, я вылезла через окно моей комнаты и побежала босиком к дому. Без особых трудностей я взобралась по плющу на балкон донны Люсинды. Сердце прыгало в груди, как козленок, ибо я была уверена, что родители никогда не увидят меня живой, если я попадусь. Но я хотела знать, и я узнала!

– Что же она делала?

– Ничего! В щелку между занавесями я увидела ее. На полу канделябры образовывали круг, и она стояла посередине перед статуей, которую вы видели, абсолютно голая. Зеркала отражали до бесконечности обе фигуры, белую и розовую, и Люсинда с разметавшимися волосами и струящимися по щекам слезами оставалась так часами, выискивая вызванные беременностью малейшие изменения в своем теле, сравнивая себя с мраморным двойником. И в этом зрелище, поверьте мне, было что-то такое устрашающе-притягивающее, что я больше никогда не решилась повторить эту вылазку! Впрочем, когда подошли последние недели, и речи не было о зажигании свечей. По ее распоряжению зеркала завесили, и у княгини царил мрак…

Задыхаясь от волнения, с расширенными глазами, Марианна следила за удивительным рассказом ее хозяйки.

– Она была безумна, да? – спросила она.

– Безумна от самой себя, да, несомненно! Но вне этого, вне безумной страсти, которую она питала к своей красоте, она вела себя довольно нормально. Так, например, рождение ее сына, дона Уголино, было отмечено бесконечными празднествами. Настоящий поток золота и вина хлынул на слуг и окрестных крестьян. Очевидно, донна Люсинда сияла от радости больше от того, что сохранила прежнюю фигуру, чем от рождения наследника! Какое-то время мы все верили, что для нашего дома наступила наконец эра подлинного счастья. Но три месяца спустя князь Себастьяно снова уехал в уже не знаю какие отдаленные земли, где его настигла смерть. Строительство маленького храма началось сразу же после его отъезда. Тогда прошло немногим больше года, как Маттео Дамиани принесли на виллу.

– Донна Люсинда терпела его присутствие?

– Не только терпела, но, когда родился ее ребенок, она практически с ним не занималась, а начала проявлять странную привязанность к маленькому бастарду… Она, как со щенком, игралась с ним, следила за тем, как с ним обращаются, как одевают, но особенно она находила своего рода извращенное удовольствие развивать низменные инстинкты в ребенке, которого поочередно то ласкала, то мучила, стараясь пробудить в нем вкус к жестокости и крови. Впрочем, сделать это было нетрудно: зерна падали на готовую почву. Когда я покинула виллу, Маттео к пяти годам уже превратился в маленького демона, соединявшего в себе хитрость и зверство… Судя по тому, что мне потом удалось узнать, он в дальнейшем развивал только эти две черты своего характера. Однако, будьте добры позвонить, малютка, чтобы нам принесли чай! Мое горло сухое, как пергамент, и, если вы хотите, чтобы я продолжала…

– Да, да! Вы недавно упомянули, что донна Люсинда стала причиной вашего отъезда.

– Я не особенно люблю вспоминать эту историю, но отныне вы занимаете ее место и имеете право знать! Тем не менее сначала чай, пожалуйста!

В полном молчании обе женщины занялись китайским чаем, который безукоризненный слуга сервировал очень быстро и без малейшего шума. Марианна, как и ее хозяйка, пила его с удовольствием, ибо в этой изящной и уютной комнате ароматный напиток навевал воспоминания о былом. Она вновь увидела себя маленькой девочкой, затем девушкой, сидящей на табурете у ног тетушки Эллис, чтобы отдаваться вместе с ней священному ритуалу, которым леди Селтон ни за что в мире не пренебрегла бы. Эта женщина в старинном чепце, эта мебель прошлого века и даже запах роз, вливавшийся в открытое окно, все напоминало Марианне счастливые часы ее детства, и она впервые за столько дней испытала ощущение разрядки и покоя, как она испытывала их давным-давно, когда после какого-нибудь огорчения или вспышки гнева тетушка Эллис гладила ее по голове и говорила ворчливым голосом:

«Полноте, Марианна! Ты должна понять, что все в этом мире можно достигнуть главным образом только собственным мужеством и настойчивостью!»

Эффект всегда был магический, и оказалось странным и утешительным вновь ощутить его с чашкой чая, поданного в чужом доме! Ставя на серебряный поднос цветастый фарфор, Марианна встретилась взглядом с внимательно смотревшей на нее миссис Кроуфорд.

– Чему вы улыбаетесь, дорогая? Я считала, однако, что рассказывала вам о таких мрачных вещах!

– Не из-за этого, сударыня… Просто, когда я начала пить чай, здесь, вместе с вами, мне вдруг показалось, что я вернулась в дом моего детства, в Англию! Но, умоляю вас, продолжайте, пожалуйста!

Печальный взгляд старой дамы задержался на лице молодой женщины, и ей показалось, что в нем появляется симпатия и нежность, ранее не замечавшиеся. Но Элеонора Кроуфорд ничего не сказала и повернула лицо к окну, являя Марианне свой профиль, полуприкрытый муслиновыми оборками чепца. Она продолжала свой рассказ, но таким глухим голосом, что Марианна сначала едва разбирала слова.

– Просто удивительно, сколько воспоминаний о первой любви могут оставаться живыми и мучительными, несмотря на бесконечную череду ушедших лет! Вы и сами это узнаете, когда постареете! Мне кажется, когда я думаю о Пьетро, что только вчера я бежала на встречу с ним у часовни Сан Кристофоро в сиреневых сумерках, среди аромата свежескошенного сена… Мне было пятнадцать лет, и я любила его. Ему исполнилось семнадцать. Он был красивый и сильный. Жил он в деревне Капанори, один, после смерти отца, медника. Он хотел жениться на мне, и каждый вечер мы встречались… до того вечера, когда он не пришел. Один вечер, второй… и никто в деревне не мог сказать, где он, но я сразу же почувствовала страх, сама не зная почему. Может быть, потому, что он никогда ничего от меня не скрывал! На третью ночь, не в силах найти покоя, я бродила по парку с единственной целью – приглушить мою тоску. Стояла невыносимая жара. Даже вода в бассейнах была теплой, а лошади в конюшнях стояли не шелохнувшись. И тогда, проходя возле павильона с нимфой, я услышала пение, если это могло называться пением! Это были скорей монотонные сетования, сопровождавшиеся глухим, отрывистым барабанным боем, иногда прерывавшиеся странными возгласами. Я никогда не слышала ничего подобного, но, чтобы осмелиться прогуливаться так близко около дома и особенно около павильона, что строжайше запрещалось слугам, я, очевидно, была не в себе. Какой инстинкт толкал меня тогда на запретную дорогу к поляне и маленькому храму? Я не знаю этого и теперь. Тем не менее я пошла туда, наугад, крадучись, хватаясь руками за скалы и так распластываясь на них, что мне казалось, я сама превращаюсь в камень. И когда огни храма ударили мне в лицо, я невольно попятилась, затем, очень осторожно, снова высунула голову наружу и… тогда увидела!

Снова молчание. Вся в напряжении, Марианна едва дышала из боязни нарушить то зачарованное состояние, в котором пребывала Элеонора. Она слишком хорошо помнила свой панический ужас, когда обнаружила руины и обнимающего статую Маттео Дамиани. Но она догадывалась, что испытание, которому подверглась эта женщина, было страшней ее собственного, и совсем тихо спросила:

– Вы увидели?..

– Прежде всего Гассана! Это он так пел. Он сидел на корточках на мраморных ступенях, зажав между коленями небольшой барабан в форме тыквенной бутылки. Громадными черными руками он бил по барабану, аккомпанируя своему вытью. Подняв голову вверх, он, казалось, стремился туда, к звездам, и в пламени освещавших внутренность храма факелов его черная кожа отливала бронзой, а золоченая набедренная повязка и варварские драгоценности горели огнем. Он сидел спиной к храму, за колоннами которого я могла разглядеть позолоченную кровать, обтянутую черным бархатом. А на кровати два тела, сплетенные в одно, предавались любви… Женщиной была Люсинда, мужчиной – Пьетро!.. Мой Пьетро! Я и теперь еще не понимаю, как не умерла тогда на месте… Как я смогла найти силы убежать! Больше никогда я не увидела Пьетро живым! На другой день обнаружили его тело, висящее на ветке дерева на холме. А через три дня я уехала со скоморохами!..

На этот раз Марианна несколько минут не могла произнести ни слова. Она так хорошо знала поместье, имя которого она носила, что этот драматический рассказ восприняла если не как пережитый ею, то, по крайней мере, как увиденный собственными глазами во всех его перипетиях. И она не удивилась, увидев, как старая дама кончиком пальца смахнула непрошеную слезу. Просто когда она почувствовала, что ее собеседница пришла в себя, она приготовила новую чашку чая и подала ей, прежде чем спросить:

– И вы никогда не возвращались туда?

– Да, в 1788 году, чтобы присутствовать при смерти моей матери, которая так и прожила всю жизнь безвыездно в поместье. Она очень давно простила мое бегство. В сущности, она была даже счастлива, что я вырвалась из этого проклятого дома, где она была свидетельницей стольких драм. Это она воспитала князя Уголино. При ней также случился пожар в храме, в котором Люсинда нашла ужасную, хотя и добровольную смерть. После пожара она надеялась на лучшее будущее, раз семейный демон в образе этой женщины наконец исчез. И некоторое время события, казалось, подтверждали это. Через год после ее смерти Уголино, ее сын, женился на очаровательной Адриане Маласпина. Ему было девятнадцать лет, ей – шестнадцать, и давно уже в округе не встречали более подходящей и влюбленной пары. Ради Адрианы, которую он обожал, Уголино укротил свою естественную необузданность и тяжелый характер. Он во многом походил на свою мать, увы, но волк превращается в ягненка ради молодой жены. Конечно, моя мать твердо верила, что время несчастий закончилось. Когда по прошествии чуть больше года после свадьбы Адриана оказалась беременной, Уголино окружил ее всеми вообразимыми заботами, не отходил от нее ни днем ни ночью, простер свое внимание даже до того, что приказал обматывать тряпками лошадиные копыта, чтобы их стук не возмутил ее отдых. А затем родился ребенок… И горе вернулось. Перед смертью моя мать хотела немного облегчить свою душу от давившего на нее груза, и, прежде чем исповедаться и получить отпущение грехов, она открыла мне тайну двойной драмы, случившейся весной 1782 года.

– Двойной… драмы?

– Да. В момент рождения князя Коррадо только две женщины находились рядом с донной Адрианой: моя мать и Лавиния. Но не думайте, – добавила она, увидев вспыхнувший в глазах Марианны огонь, – что моя мать открыла мне тайну этого рождения. Это не была ее тайна, и ей пришлось на распятии поклясться никогда ее не раскрывать, даже на исповеди. Она рассказала только, что в следующую после родов ночь Уголино задушил свою жену. Но он не смог даже прикоснуться к ребенку: опасаясь за его жизнь, Лавиния унесла его и спрятала. А через два дня князя Уголино нашли лежащим в конюшне с размозженным черепом. Смерть, конечно, приписали несчастному случаю, но на самом деле это было убийство.

– Кто же убил?

– Маттео! С тех пор как она стала женой Уголино, донна Адриана зажгла в Маттео страстную любовь. Он жил только ради нее, и он убил своего хозяина, чтобы отомстить за ту, которую любил. И с этого дня он с завидным вниманием заботился о ребенке вместе с донной Лавинией.

Внезапная мысль промелькнула в голове Марианны. Несмотря на то что Элеонора рассказала о ее любви к мужу, не могла ли донна Адриана ответить на страсть Маттео? Может быть, ребенок был его и именно сходство с ним вызвало ярость мужа? Но в таком случае почему он прежде не убил Маттео?

Она не успела задать вслух последний вопрос. Дверь салона отворилась, пропуская сопровождаемого Кроуфордом Талейрана, и трагические призраки Сант’Анна мгновенно исчезли перед заботами настоящего… Ибо, если опирающийся из-за приступа подагры на две трости шотландец с тщательно забинтованной ногой представлял зрелище скорей забавное, мрачная мина князя Беневентского ясно говорила, что новости снова были плохими.

Он молча поклонился женщинам, затем протянул Марианне распечатанное письмо, под которым угрожающе растянулась зигзагообразная подпись Наполеона.

«Г-н князь Беневентский, – писал Император, – я получил ваше письмо. Чтение его было для меня тягостным. Пока вы возглавляли внешние сношения, я закрывал глаза на многое. Я нахожу досадным, что вы предприняли демарш, о котором я желал бы и желаю забыть…»

Письмо послано из Сен-Клу накануне, 29 августа 1810 года. Не говоря ни слова, Марианна вернула его адресату.

– Вы видите, – с горечью сказал тот, складывая бумагу, – я в такой немилости при дворе, что мне вменяют в преступление попытку защитить друга… иностранца! Я огорчен, Марианна, искренне огорчен…

– Он желает забыть! – взорвалась молодая женщина. – Он, без сомнения, желает забыть также и меня! Но это ему так легко не удастся. Я не позволю ему погубить Язона. Хочет он этого или нет, а я увижу его, я сломаю все двери, даже если меня за это посадят в тюрьму, но клянусь памятью матери, что Его Величество Император и Король выслушает меня! И не позже чем…

– Нет, Марианна! – вмешался Талейран, удерживая на ходу молодую женщину, готовую броситься из комнаты. – Нет! Не сейчас!.. Судя по теперешнему настроению Императора, вы только усугубите положение Бофора!

– А вы предпочитаете, чтобы я ожидала, спокойно попивая чай, пока его убьют?

– Я предпочту, чтобы вы подождали хотя бы до суда. После вынесения присяжными вердикта времени будет достаточно, чтобы действовать. Поверьте мне! Вы хорошо знаете, что я так же, как и вы, хочу освободить нашего друга. Тогда умоляю вас: успокойтесь и ждите!

– А он? О чем он может думать в тюрьме? Кто приободрит его? Он должен знать, что я никогда не покину его! Хорошо, но я хочу увидеть Язона, я хочу проникнуть в Лафорс!

– Марианна! – воскликнул Талейран. – Как вы представляете себе это?..

– Очень просто, – вмешался Кроуфорд, – у меня знакомые во всех тюрьмах Парижа!

– У вас? – откровенно удивился Талейран.

Кроуфорд пожал плечами и со вздохом облегчения опустился в кресло.

– Полезная предосторожность, – хохотнул он, – когда кто-нибудь из друзей попадает за решетку. Я занимаюсь такой политикой уже давненько. Моими первыми… клиентами стали два тюремщика из Темпля, затем из Консьержери! С тех пор я продолжаю поддерживать подобные отношения и расширяю их. Это так легко с помощью золота! Вы хотите повидать вашего друга, маленькая княгиня? Хорошо, я, Кроуфорд, обещаю, что вы его увидите!

Дрожа от радости, Марианна не могла полностью поверить во внезапно обещанное ей чудо: увидеть открывающуюся перед ней дверь тюрьмы, вновь встретиться с Язоном, заговорить с ним, коснуться его, сказать… О, ей есть так много сказать ему!

– Вы сделаете это для меня? – охрипшим от волнения голосом спросила она, словно стараясь убедить самое себя.

Кроуфорд поднял на нее свои голубые фарфоровые глазки и улыбнулся:

– Вы так терпеливо слушали все мои истории, дитя мое, что заслужили награду! И затем: я не забыл, чем моя королева обязана вашим! Этот способ не хуже других, чтобы хоть частично оплатить ее долг!.. Я все устрою!.. Скоро вы войдете в Лафорс!..

Глава V Странный заключенный

Фиакр покинул улицу Сент-Антуан и свернул за углом направо, в узкую часть улицы, – шагов тридцать длины, десять ширины, – возле зловещего низкого строения, за которым виднелось значительно более высокое здание. Ночь окутывала мраком несколько облупившихся домов, образовывавших этот ухабистый узкий проход, именуемый Балетной улицей. Тусклый фонарь, висевший над круглой каменной тумбой почти против входа в тюрьму, бросал отблески света на большие камни мостовой, грязные и скользкие от нечистот, которые согнал сюда прошедший перед вечером дождь. Забитый отбросами и грязью глубокий водосточный желоб посередине улочки делал ее неровную поверхность еще более опасной. Карету бросало из стороны в сторону. Кучер остановился возле тумбы с фонарем и ленивым жестом открыл дверцу со стороны Марианны.

Но Кроуфорд живо протянул трость и ручкой захлопнул дверцу.

– Нет! – проворчал он. – Вы сойдете с моей стороны! Позвольте мне выйти первому.

– Почему? Эта тумба такая удобная…

– Эта тумба, – холодно оборвал ее старик, – та самая, на которой убийцы разрубили на части тело госпожи Ламбаль!

С дрожью ужаса Марианна отвернулась от выщербленного камня и взяла предложенную спутником руку, стараясь не нажимать на нее. Приступ подагры у Кроуфорда прошел, но он ходил еще с трудом.

Увидев вышедших из фиакра людей, дремавший в грязной будке у входа часовой с ружьем встал.

– Чего вам надо? Проваливайте отсюда!

– Послушай, солдатик, – пробормотал Кроуфорд, к величайшему удивлению Марианны, с сильным нормандским акцентом, – не кричи так громко! Консьерж Дюкатель – мой земляк, и он пригласил к себе на ужин меня и мою дочку Мадлен.

Блеснувшая в свете фонаря большая серебряная монета сразу вызвала ответный блеск в глазах часового, который громко рассмеялся и сунул монету в карман.

– Так бы сразу и сказал, старина! Папаша Дюкатель славный малый, и, с тех пор как он тут, он со всеми ладит. И со мной. Сейчас откроет.

Мощным кулаком он постучал в обитую железом дверь над стертыми ступенями.

– Эй! Папаша Дюкатель! До вас пришли…

В то время как кучер разворачивал фиакр на узкой улочке, чтобы отъехать к Святому Петру и там ждать, дверь открылась перед человеком в коричневом колпаке с шандалом в руке. Он поднес свечу чуть ли не к носу визитеров и воскликнул:

– Ах, свояк Грувиль! Ты опаздываешь! Без тебя собрались садиться за стол! Входи же, моя маленькая Мадлен! Как ты выросла и похорошела!

– Здравствуйте, дядюшка! – промямлила Марианна с видом робкой провинциалки. Продолжая выражать свои родственные чувства, Дюкатель заверил часового, что принесет «добрую пинту кальвадоса» в благодарность за его любезность, затем закрыл дверь. Марианна увидела, что находится в тесной прихожей с несколькими выходами. Слева помещалась кордегардия, где четверо солдат играли в карты. Не понижая голоса, Дюкатель провел «земляков» в соседнюю комнату, совсем темную, и остановился у порога.

– Мое помещение выходит на улицу Короля Сицилии, – прошептал он. – Я проведу вас туда, сударь, и попрошу немного пошуметь, чтобы часовые не сомневались в нашем ужине. Я мог бы провести вас через этот ход, но всегда лучше, когда действуешь открыто, у всех на глазах.

– Я это сделаю и сам, милый Дюкатель, – пробурчал Кроуфорд, кивнув головой. – Отведите поскорей госпожу к известному вам заключенному.

Дюкатель сделал знак, что понял.

– Тогда сюда… Поскольку этот заключенный особый, его не пустили в новое здание. Он в комнате Конде… почти один…

Говоря это, Дюкатель открыл дверь, выходящую во двор, по которому он повел Марианну, в то время как Кроуфорд свернул влево, к так называемому кухонному двору, что подтверждалось сильным запахом пригорелого сала, куда выходило и обиталище консьержа.

Следуя за провожатым, Марианна с отвращением оглядывала приземистые строения, окружавшие этот двор, с разбитыми плитками и без единого дерева, за которыми открывалась собственно тюрьма: высокие, облупившиеся, мрачные стены, прорезанные узкими зарешеченными окнами. Из-за них доносилось какое-то ворчанье, кошмарные стоны, ужасный смех, хрип и храп – все эти звуки опасного и гнусного человеческого сообщества, сведенного здесь преступлениями и страхом. Четыре этажа жуликов, воров, несостоятельных должников, беглых и пойманных каторжников, убийц, все, что собрано агентами полиции среди парижского сброда. Это не была феодальная темница, подобно относительно благородному Венсенну, это не была государственная тюрьма, куда сажали за политические преступления. Это был грязный застенок, где заключенные томились в невероятной тесноте.

– Трудновато было найти ему более-менее спокойный уголок, – сообщил Дюкатель Марианне, проводя ее по лестнице, чьи кованые перила говорили, что во времена герцога Лафорса она была удобной и красивой, но сейчас ее скользкие, побитые ступеньки делали проход опасным. – Надо вам сказать, что тюрьма забита! Впрочем, она никогда не опустеет. Стойте, это здесь, – добавил он, показывая на дверь в глубокой нише.

Через открытое консьержем окошечко проникло немного света.

– К вам пришли, сеньор Бофор! – крикнул он в отверстие, прежде чем отодвинуть засов.

Затем, понизив голос, обратился к Марианне:

– Как оно ни хочется м’дам, но я могу оставить вас тут чуть меньше часа. Больше никак. Я приду за вами перед обходом.

– Благодарю вас, этого вполне достаточно.

Дверь открылась почти без шума, и Марианна, пробравшись внутрь, удивилась открывшемуся ее глазам зрелищу. Сидя по обе стороны грубо сбитого стола, двое мужчин при свете свечи играли в карты. В углу, свернувшись калачиком на одной из трех лежанок, в беспокойном сне стонал третий. Одним из игроков был Язон… Другим – высокий брюнет лет около тридцати пяти, мощного телосложения, с правильными чертами довольно красивого лица, насмешливым ртом и черными глазами, живыми и проницательными. Увидев вошедшую женщину, он сейчас же встал, в то время как пораженный ее появлением моряк продолжал сидеть с картами в руке.

– Марианна! – воскликнул он. – Вы? Но ведь я думал…

– А я думаю, что тебе не помешало бы встать, дружище! – насмешливо проговорил его товарищ. – Тебя никогда не учили, что перед женщиной надо вставать?

Молодой человек едва успел машинально подняться, как получил в свои объятия Марианну, бросившуюся ему на грудь, смеясь и плача одновременно.

– Любовь моя! Я не могла больше вытерпеть! Мне необходимо было приехать!..

– Что за безрассудство! Ты же выслана, может быть, тебя уже ищут…

Он возмущался, но руки его уже обхватили молодую женщину и прижали к себе. На его лице, слишком продубленном всеми ветрами океана, чтобы несколько недель заключения могли заставить его побледнеть, голубые глаза сияли радостью, которую его рот, похоже, отказывался признать. Его выражение, слишком душераздирающее для такого сильного мужчины, напоминало обиженного ребенка, который ничего не ждал и которому Санта-Клаус принес груду самых красивых игрушек… Он смотрел на Марианну, не в силах выговорить ни слова, и внезапно осыпал ее пылкими поцелуями. Что касается молодой женщины, то она не противилась, закрыв глаза, умирая от счастья. Она не замечала, что держащий ее в объятиях человек очень грязный, плохо выбрит, ибо брадобрей появлялся редко в этой ужасной гостинице, и в камере стоит неприятный запах. Для нее, видимо, даже рай не мог предложить ничего лучшего.

Стоя, один в дверях, другой у стола, Дюкатель и заключенный, затаив дыхание, в каком-то оцепенении смотрели на эту неожиданную любовную сцену. Но поскольку казалось, что у нее не будет конца, второй пожал плечами, бросил карты на стол и заявил:

– Ясно! Я здесь лишний! Дюкатель, ты приглашаешь меня на ужин?

– Будь уверен, парень! Прибор для тебя уже стоит!

Этот обмен словами заставил влюбленных немедленно отпустить друг друга, и они с таким сконфуженным видом посмотрели на присутствующих, что заключенный рассмеялся.

– Пошли! Не делайте таких рож! Любовь – это главное, а на остальное наплевать!

Но задетая Марианна испепелила шутника взглядом и с возмущением обратилась к консьержу:

– Неужели было необходимо заставить господина Бофора находиться в обществе людей…

– Таких, как я? Что делать, сударыня, тюрьма набита, и выбирать не приходится! Но мы не такие уж плохие парни, не правда ли, дружище?

– Нет, – сказал Язон, который не мог удержаться от улыбки при виде негодующей мины Марианны, – могло быть гораздо хуже! Позволь представить тебе…

– Брось! – оборвал его заключенный. – Я и сам это сделаю. Перед вами, милая дама, подлинный галерник, как нас называют в ваших салонах, Франсуа Видок из Арраса, уже трижды приговоренный к каторге и на пути к возвращению туда! Примите уверения в совершенном почтении, как пишут в письмах! Пошли, Дюкатель! Я подыхаю с голода.

– А этот? – бросила разъяренная Марианна, показывая на темную массу, по-прежнему шевелившуюся на своем ложе и испускавшую невнятное ворчание. – Вы не берете его с собой?

– Кого? Аббата? Он вообще чокнутый, а говорит только по-испански. Он вас не стеснит! Да его и будить жалко: у него такие красивые кошмары! До скорого!

И, сопровождаемый почти с уважением консьержем, странный заключенный, который, казалось, чувствовал себя как дома, покинул камеру, чтобы идти ужинать к своему тюремщику, словно это была самая естественная вещь в мире.

– Вот это да! – воскликнула Марианна, с изумлением глядя, как он выходил. – Но кто этот человек?

– Он же тебе сказал, – начал Язон, снова обнимая ее, – завсегдатай каторги, постоянно убегающий и снова попадающийся, один из тех, кого здесь называют рецидивистами.

– Он… убийца?

– Нет, просто вор. Убийцей здесь считают меня! – печально сказал Язон. – Что касается его, то это забавный малый, но я ему обязан жизнью.

– Ты?

– Увы, да… Ты не знаешь, что это за тюрьма! Это преисподняя, населенная демонами! Все, что есть подлого, жестокого, отвратительного, заключено здесь и подчиняется единственному закону: праву сильного. Я иностранец, хорошо одет, этого достаточно, чтобы меня сразу же возненавидели! Без Франсуа меня исподтишка убили бы. Он взял меня под свое покровительство, а здесь его репутация ценится высоко. Он умеет укрощать любых хищников. Кстати, этот бедняга, что спит там, тоже обязан ему своим существованием! Можно сказать, что он великий мастер по организации побегов! Даже тюремщики уважают его, ты, впрочем, сама видела.

Марианна понимала гораздо лучше, чем Язон это мог себе представить, какой опасности он избежал после прибытия в Лафорс. Единственная ночь, проведенная ею в тюрьме Сен-Лазар, оставила в памяти неизгладимый след, и иногда, в дурных снах, она снова видела ужасное лицо Вязальщицы, девки, которая хотела убить ее просто потому, что она было молода и красива. Ей представились ее желтые глаза, зловещая улыбка и самодельный нож, которым она так хорошо владела.

Вдруг лежавший на убогом ложе бывший аббат с криком подпрыгнул и сел. Марианна увидела истощенное, бледное лицо с большой бородой и горящие безумием глаза, с ужасом смотревшие на нее.

– Tranquilo! – очень быстро шепнул Язон. – Es un’amiga![2]

Аббат покачал головой, вздохнул и покорно вновь улегся, повернувшись спиной к молодым людям.

– Вот, – сказал Язон весело, – он больше не шевельнется! Это человек благовоспитанный, он… но оставим все это, идем, сядь рядом со мной! Позволь насмотреться на тебя! Ты такая красивая!.. Помолчим.

Он увлек ее к сбитой из досок лежанке, аккуратно покрытой изъеденным молью одеялом, и усадил, не отрывая от нее жадного взгляда. По правде говоря, скромное платье из цветного коленкора, наглухо закрытое и типично провинциальное, не соответствовало его восторгу, но никогда, даже когда она носила волшебный наряд и сказочные драгоценности, Язон не смотрел на нее так. Это было одновременно и восхитительно, и невероятно волнующе, так волнующе, что Марианна не смогла сдержаться. Она прижалась губами к колючей щеке.

– Ведь я, собственно, пришла, чтобы поговорить! У нас так мало времени…

– Нет! Замолчи! Я не хочу напрасно тратить эти минуты на слова, ибо подобная возможность нам, может быть, больше никогда не представится… и я так долго молил небо позволить нам встретиться хотя бы один раз!

Он хотел спрятать лицо у нее на шее, но встревоженная Марианна мягко оттолкнула его.

– Что ты хочешь сказать? Почему мы не встретимся? Этот процесс…

– Я не питаю никаких иллюзий относительно этого процесса, – объяснил он терпеливо, хотя испытывал чувства совершенно противоположные. – Я буду… осужден…

– К чему? Ведь не к…

Она не могла произнести слово, которое в этой тюрьме принимало ужасающую осязаемость. Но Язон покачал головой.

– Вполне возможно! И даже к этому следует быть готовым… Нет, не кричи, – добавил он, быстро погасив рукой ее бурный протест. – Всегда лучше смотреть правде в глаза. Все доказательства против меня. Если только, что маловероятно, не найдут подлинного виновника, судьи приговорят меня к… тому, что положено, это уж точно!

– Но, в конце концов, это бессмысленно, безумно! Но не все потеряно, Язон! Аркадиус уехал в Экс к Фуше, чтобы добыть его свидетельство. Фуше может подтвердить, в каких отношениях я была с Блэком Фишем.

– Но он не может подтвердить, что я не убийца! Видишь ли, это дело возникло в результате сложной политической комбинации. И я оказался в ловушке.

– Тогда надо, чтобы ваш посол защитил тебя!

– Он этого не сделает! Он сам мне так сказал, Марианна, ибо моя защита явится причиной срыва ведущихся переговоров между президентом Мэдисоном и Францией об отмене Континентальной блокады в отношении Соединенных Штатов. Все это… слишком сложно для тебя…

– Нет, – яростно бросила Марианна, – я знаю! Талейран рассказывал мне о Миланском и Берлинском декретах.

– Какой предусмотрительный человек! – с полуулыбкой сказал Язон. – Ну хорошо, условия Франции следующие: моя страна должна добиться от Англии, с которой мы в достаточно плохих отношениях, чтобы она отменила так называемые «резолюции», другими словами, ее ответные действия декретам, и, конечно, первым условием ставится, чтобы Соединенные Штаты не чинили никаких препятствий правосудию в том, что касается меня, ибо это дело с фальшивыми банкнотами очень серьезное. Герцог Кадорский так и написал Джону Армстронгу. Посол глубоко огорчен, но… он не может ничего сделать. Он почти такой же пленник, как и я. Понимаешь?

– Нет, – упрямо сказала Марианна, – я никогда не пойму, почему тебя должны принести в жертву, а ведь этот так?

– Совершенно верно! Но если подумать о том, что моя страна вынуждена будет начать войну с Англией, чтобы доказать свою верность Наполеону, если «резолюции» не будут отменены, можешь представить, что жизнь не составит для меня большой ценности. И я сам не хотел бы, чтобы она продолжалась. Видишь ли, любимая, каждый служит как умеет, а я люблю мою страну больше всего в мире.

– Больше меня, не так ли? – прошептала Марианна, готовая разрыдаться.

Но Язон не ответил. Его руки сомкнулись вокруг молодой женщины, и он снова стал искать ее губы. Сердце его стучало так сильно, что Марианне показалось, будто оно бьется в ее груди. Она ощущала, как дрожит его большое тело, и поняла, что он больше не может смирить слишком долго сдерживаемое желание. К тому же на мгновение отпустив ее рот, который он буквально терзал в ослеплении страсти, он простонал:

– Умоляю тебя, моя нежная, моя сладкая!.. Может быть, это будет единственный раз. Теперь уже я прошу позволить мне любить тебя…

Сердце Марианны застучало. Она осторожно отстранилась от него и, видя его страдальческое лицо, прошептала:

– Сейчас, любовь моя, одну минутку.

Тогда, вознесенная над самой собой любовью более сильной, чем скромность и стыдливость, стоя в нескольких шагах от неизвестного священника, который, повернувшись к ним спиной, то ли спал, то ли нет, не отрывая взгляда от стоявшего на коленях и напряженно смотревшего на нее Язона, Марианна стремительно сбросила на грязные плитки платье, рубашку и панталоны, затем с гордым бесстыдством отдала свое обнаженное тело в протянутые к ней руки. И грязные жесткие доски, служившие кроватью Язону, мгновенно превратились для Марианны в такое раскошное и мягкое ложе, с которым не могло сравниться никакое другое, даже то, на княжеской вилле, когда она проводила на нем одинокие ночи. И молодая женщина благословляла полутьму тюрьмы – ибо Язон задул свечу, и свет луны едва проникал через оконце, – скрывавшую от ее возлюбленного багровый шрам от ожога, который ей нанес Чернышов. Ей не хотелось ни лгать ему, ни давать объяснения, могущие опорочить пылкую радость, с которой Язон обладал ею. В эти волшебные минуты, когда Марианна в исступлении поняла наконец, что значит составлять только одно тело, прошлое исчезло совершенно, равно как и грозное будущее.

Когда некоторое время спустя дверь снова отворилась, свеча уже горела, и Марианна с помощью Язона закончила свой туалет. Но пришел не Дюкатель. На пороге остановился заключенный по имени Франсуа Видок и, лениво опершись плечом о ручку двери, бросил быстрый взгляд в сторону храпевшего, как смятая органная труба, аббата, затем с насмешливым видом посмотрел на молодых людей.

– Вы, должно быть, великая благотворительница, сударыня! – заметил он, обращаясь к Марианне. – Вы принесли ему единственную вещь, которая могла поднять его… гм… моральный дух!

– Зачем вы вмешиваетесь? – отразила удар молодая женщина, тем более возмущенная, что он точно догадался. Она почувствовала, что покраснела до корней волос, и, верная своему старому принципу искать в гневе лучшее средство от любого замешательства, сразу вскипела: – Вы сами не знаете, что говорите! Единственной вещью, которая, как вы сказали, может «поднять его моральный дух», было бы признание его невиновности и как следствие – его освобождение!

– Все мы в руце Господней! – заявил с набожным видом Видок, может быть, желая показаться серьезным. – Никто не знает, что будет завтра, и, как сказал поэт, «терпение и труд все перетрут!».

– И «повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить…». Вы думаете, я пришла сюда, чтобы забавляться поговорками? Язон! – воскликнула она, поворачиваясь к своему другу. – Язон, скажи ему, что ты обречен, что твоя единственная надежда только на бегство! И если он твой друг, как он утверждает, и одновременно большой мастер в части побегов, необходимо, чтобы он понял…

Долгий наглый зевок необычного арестанта грубо положил конец призыву Марианны, которая, укротив свой порыв, испепелила его убийственным взглядом, на что он ответил, показав большим пальцем на открытую дверь:

– Я не хотел мешать вашим радостям, но Дюкатель ждет вас, милая дама, и… через пять минут будет обход!

– Надо идти, Марианна, – серьезно сказал Язон, тогда как она инстинктивно прижалась к нему. – И надо быть благоразумной! Ты подарила мне… самое большое в мире счастье! Я ни на мгновение не перестану думать о тебе. Но нам надо попрощаться.

– Прощаться? Никогда! До свидания, в крайнем случае! Я вернусь и…

– Нет! Это опасно, и я запрещаю тебе даже думать об этом. Ты забываешь, что ты сама ссыльная! Мне необходимо по меньшей мере быть спокойным за тебя.

– Ты не хочешь снова увидеть меня? – пожаловалась она, готовая заплакать.

Он нежно поцеловал ей кончик носа, затем глаза, губы…

– Дурочка! Да я бы все отдал, чтобы снова увидеть тебя… и ты осталась со мной! Но я должен проявить мудрость за двоих, хотя бы теперь, потому что дело идет о твоей жизни!

– Не больше четырех минут! – раздался от двери голос консьержа. – Надо спешить!..

Тогда, собрав все свое мужество, Марианна после последнего поцелуя оторвалась наконец от Язона. Она бросилась к двери, когда Видок удержал ее за руку и прошептал:

– Вы знакомы с персидскими поэтами, сударыня?

– Н…нет! Но…

– Один из них написал примерно так: «Полный тоски, никогда не теряй надежду, ибо самый вкусный мозг в самых твердых костях…» Теперь бегите.

Она нерешительно взглянула на него, затем, послав воздушный поцелуй, поспешила к Дюкателю, как медведь в клетке топтавшемуся у двери.

– Скорей! – шепнул он, торопливо задвигая засов. – У нас не больше трех минут. Давайте руку! Бегом!

Оба устремились к лестнице, тогда как из глубины коридоров уже доносились размеренные шаги совершавших обход жандармов. В то же время тюрьма словно пробудилась от стука тяжелых подкованных сапог. Отовсюду доносились ругательства, проклятия, ужасные крики, создававшие впечатление, что за каждой из этих грязных дверей скрывался подлинный ад. Неприятный запах, ощущавшийся уже в камере Язона, здесь стал невыносимым, и Марианна, оказавшись во дворе, с наслаждением вдохнула ночной воздух. Теперь они шли спокойно, и консьерж заметил:

– Я думаю, что стаканчик чего-нибудь не помешает ни вам, ни мне, м’дам! Вы были просто белая, когда выходили, да и я перетрусил порядком!

– Простите, пожалуйста! Скажите, этот… Видок действительно беглый каторжник?

– Конечно! Надсмотрщики могут стараться изо всех сил, но никогда его не устерегут. Каждый раз он уходит у них между пальцами. Только он неисправим и опять попадается на каком-нибудь пустяке, который приводит его сюда. Но не бойтесь! Он не бандит, он никогда никого не убивал! Потом его опять посылают на каторгу. Он знает их все: Тулон, Рошфор, Брест. О, я думаю, это ему просто нравится. И сейчас все будет как всегда: его отправят туда… и он, выбрав момент, сбежит! И так и будет повторяться: тюрьма, суд, цепи и каторга, пока какому-нибудь нервному надзирателю не надоест, и он прикончит его!.. Было бы жаль, впрочем! Он неплохой парень!

Но Марианна больше не слушала его. Она перебирала в памяти каждое слово странного заключенного. Он говорил о надежде… и это было единственное, что ей следовало услышать, хотя Язон о ней не вспомнил. Более того, он с ужасающим спокойствием смирился с любым наказанием, раз оно пойдет на пользу его родине.

«Он не умрет! – подумала она. – Я не хочу, чтобы его убили, и он не умрет! Если суд приговорит его к смерти, я пробьюсь к Императору, и он подарит мне его жизнь».

Только это имело значение. Даже если спасение окажется медленной смертью, которой называют каторгу. До сих пор она считала ее своеобразным преддверием ада, откуда не выходят живыми. Но этот человек, Видок, был живым доказательством противного. И она прекрасно понимала, что, если Язон будет жить, она, Марианна, посвятит всю свою жизнь избавлению его от несправедливого удара судьбы. Всеми силами она старалась теперь побороть страх и тоску. В ней не осталось ни единой клеточки, которая не принадлежала бы Язону, но отныне ее укрепляло сознание, что и Язон принадлежит ей и только ей. Потому-то никогда раньше она не испытывала такого воинственного пыла, даже когда со шпагой в руке требовала у Франсиса Кранмера удовлетворения за ее поруганную честь. Страстность старой овернской крови и непримиримое упорство крови английской, смешавшиеся в ней, наделили ее всеми воинственными достоинствами тех женщин, от которых она произошла и которые оставили в истории неизгладимые следы их любви и мести: Агнесса де Вантадур, отправившаяся в Крестовый поход, чтобы отомстить неверному возлюбленному, Катрин де Мосальви, сто раз рисковавшая жизнью ради супруга, Изабель де Монсальви, ее дочь, нашедшая счастье среди ужасов войны Алой и Белой розы, Лукреция де Гадань, с оружием в руках отбивавшая свой замок Турнель, Сидония д’Ассельна, как мужчина сраженная во время Фронды, но любившая за десятерых, и многие другие! Как далеко ни проникала Марианна в историю женщин ее семьи, она всюду находила одно и то же: орудие, война, кровь, любовь. Менялись только судьбы. Но, следуя за консьержем Лафорс по ведущему к его обиталищу сырому коридору, она чувствовала, что согласна принять на себя тяжкое бремя этой наследственности, что она признает себя дочерью и сестрой всех этих женщин, ибо она обрела наконец «свою» побудительную причину для борьбы и особенно для жизни. Отсюда и отсутствие грусти и горя, а вместо них возбуждающее ощущение счастья и торжества, родившееся в те страстные минуты, и полное душевное спокойствие. Все стало простым и ясным! У них с Язоном одна душа, одна плоть. Если умрет один, другая последует за ним… и этим все сказано!

Покидая тюрьму, она горячо поблагодарила консьержа и опустила ему в руку несколько золотых монет, почувствовав при этом, как кровь хлынула ей в лицо, затем, снова войдя в роль робкой провинциалки, которая хорошо поужинала и пришла в веселое настроение от рюмки вина, она повисла на руке Кроуфорда, чтобы пройти небольшое расстояние до церкви Святого Петра, где шотландец приказал кучеру фиакра ожидать их, не привлекая внимания тюремных стражей. Часовой весело крикнул им «Доброй ночи!», и они удалились, осторожно ступая по скользким камням.

– Я чувствую, что вы счастливы! – прошептал Кроуфорд, когда они дошли до улицы Сент-Антуан. – Я не ошибся?

– Нет! Это правда, я счастлива! Однако Язон не вселил в меня особой надежды. Он ждет, что его осудят, и, что самое плохое, смирился с этим, ибо затронуты интересы его страны.

– Меня это не удивляет! Эти американцы сотворены по образу своей замечательной страны: в них простота и величие. Дай бог, чтобы они никогда не изменились! Тем не менее, если он смирился, это не значит, что и все должны последовать его примеру, э? Как сказал бы наш друг Талейран.

– Таково и мое мнение. Но я хотела бы выразить вам… – Квентину Кроуфорду не пришлось так скоро выслушать благодарность Марианны. В этот момент они подошли к осенявшим паперть старой иезуитской церкви вязам, и шотландец внезапно сжал ей руку.

– Тише! – сказал он. – Здесь кто-то есть…

Поднявшийся ветер гнал по небу большие облака. Одно из них закрыло луну, и в сгустившейся тьме показалось, что за деревьями скрывались какие-то бесформенные фигуры. Перед церковью виднелся силуэт фиакра, но кучера на сиденье не было. Услышав легкое ржание, Марианна повернула голову вправо и увидела стоящих в углублении нескольких лошадей. Ей не потребовалось ни слов, ни движения, которым Кроуфорд вытащил из-под сюртука пистолет, чтобы догадаться о засаде, но она даже не успела подумать, кто может быть там.

Деревья словно сдвинулись с места, и в одно мгновение посетители тюрьмы оказались в центре круга из зловещих темных фигур в длинных плащах и широкополых шляпах. Кроуфорд поднял пистолет.

– Что вам надо? Если вы грабители, золота у нас нет.

– Спрячьте вашу пукалку, сеньор, – раздался голос с сильным испанским акцентом.

– На вас наведено оружие посерьезней! И нам не нужно золото.

– Что же вы тогда хотите?

Пренебрегая ответом, испанец, чье лицо невозможно было рассмотреть из-за надвинутой на лоб шляпы, сделал знак рукой, и шотландец тут же оказался схваченным и связанным. Затем мужчина обратился к своему соседу.

– Это точно она? – спросил он.

Сосед, значительно ниже ростом и хрупкий на вид, сделал два шага вперед. Он вынул из-под плаща потайной фонарь и, открыв заслонку, поднес его к лицу Марианны, которая в слабом свете заметила, что неизвестный – женщина и эта женщина – Пилар.

– Это она! – воскликнула испанка торжествующим тоном. – Благодарю вас за все бессонные ночи, мой дорогой Васкец! Я была уверена, что рано или поздно она придет.

– Не хотите ли вы сказать, – высокомерно начала Марианна, – что этот субъект сторожил около тюрьмы несколько недель исключительно в надежде устроить вам эту приятную встречу?

– Именно это я хотела сказать. Вот уже больше месяца мы вас ждем! Как раз с тех пор, как мы узнали из Бурбон-Ларшамбо, что князь Талейран вернулся в Париж… и что княгиня Сант’Анна так заболела, что больше не выходит. Тогда дон Альваро снял дом на Балетной улице и поместил там службу наблюдения. Мы также узнали, что вас нет ни у князя, ни у себя. Следовательно, вы должны были быть в каком-то другом месте. Следить за тюрьмой осталось единственной возможностью вас поймать!

– Поздравляю! – сказала Марианна. – Я и не предполагала, что вы такая сообразительная и такая… словоохотливая! И что же вы собираетесь с нами сделать? Убить?

Бледное лицо Пилар приблизилось вплотную к ней. Жгучая ненависть струилась из ее черных глаз, но Марианна спокойно смотрела на это лицо, красивое и чистое, но уже со следами исступленного отчаяния. Если ей суждено было увидеть смерть, начертанную на человеческом лице, то она находилась перед ней, однако Марианна чувствовала себя такой сильной от переполнявшей ее любви, что не испытывала ни малейшего страха. К тому же Пилар процедила:

– Это было бы слишком легко! Нет, мы только заберем вас с собой и будем сторожить, чтобы вы не могли учинить ни малейшей гадости. Нельзя допустить, чтобы вы помешали действиям правосудия. Сначала я думала передать вас в руки полиции, но похоже, что Наполеон питает слабость к вам!

– Если бы я была на вашем месте, я приняла бы во внимание эту слабость. Он не любит, когда задевают, а особенно похищают его друзей!

– Он об этом не узнает. Разве вы не находитесь в… ссылке? Ну-ка, господа, заткните мадам рот, а то она, похоже, собирается кричать.

Это было именно так. Марианна уже набрала в легкие воздуха, чтобы закричать изо всех сил в надежде хотя бы привлечь внимание жителей соседних домов, но она не успела это сделать. Секунду спустя ей забили рот кляпом, связали и отправили в фиакр, где уже находился Кроуфорд. Один из людей вспрыгнул на сиденье кучера, а Пилар и Васкец сели вместе с пленниками. Едва усевшись против своего врага, сеньора Бофор нахмурила брови.

– Пожалуй, лучше будет завязать им глаза, друг мой… Я не хочу, чтобы они знали, куда мы их повезем.

Испанец повиновался, и Марианне, ставшей немой и слепой, остались в утешение только ее мысли, сразу ставшие гораздо менее оптимистичными. Все действительно оказалось не так просто, как она себе представляла. С того момента, как она покинула Язона, она была убаюкана заманчивым убеждением, что избавилась от страха: она решила сделать все, чтобы спасти своего возлюбленного и вернуть ему свободу, которую, несомненно, она собиралась с ним разделить. А в случае неудачи она пообещала себе умереть, если не с ним, то в одно время, чтобы вместе, рука об руку, вступить в царство вечной любви. Она даже представила себе письмо, написанное Жоливалю, чтобы он смог соединить их тела в одной гробнице, и, подобно обиженным детям, желающим умереть и этим наказать родителей, она испытывала некоторое удовольствие, представив раскаяние и угрызения совести Наполеона, когда он узнает, что его жестокость толкнула «соловья» на смерть… Дойдя до этого, она с горечью констатировала, что совершенно забыла о неприятной действительности, которую представляла Пилар.

До сих пор она смотрела на нее как на святошу и дикарку, неспособную к здравым рассуждениям, главным образом озабоченную тем, как ей самой выйти сухой из воды. Она считала ее глупой и злобной, а также подлой, раз она ради низкой мести дошла до того, что обвинила своего супруга перед полицией. Но она никогда не могла себе представить, что эта злоба может вызвать такую ужасную деятельность. Что сказала безумная испанка? Что нельзя допустить, чтобы ее действия помешали ходу правосудия?.. Другими словами, она похитила Марианну, чтобы она не могла ничего сделать для спасения Язона!.. На мгновение пленнице показалось, что она слышит голос Талейрана:

«Пилар принадлежит к племени непримиримому… у них обманутая влюбленная, не дрогнув, отправит неверного любовника к палачу…»

Это было так, это было именно так! Ее упрячут в какое-нибудь логово, откуда она не сможет выйти, пока Язона не казнят. Может быть, после того ей окажут милость и тоже убьют? Тогда путь к искуплению для набожной Пилар станет еще привлекательней!..

«На ее месте, – подумала Марианна, – я, несомненно, убила бы соперницу, но ни за что в мире и пальцем не коснулась бы человека, которого люблю».

Связывавшие ее путы причиняли боль, а кляп затруднял дыхание. Она поерзала, чтобы найти более удобное положение.

– Сидите спокойно! – раздался холодный голос Пилар. – Скоро мы поменяем кареты.

Действительно, вскоре фиакр остановился. Сразу несколько рук крепко схватили Марианну, чтобы высадить, и, едва она коснулась земли, как оказалась в другой карете, на гораздо более мягких подушках. Ее локти прижались к шелковистому бархату. И она сразу почувствовала, что рядом с ней сидит не Кроуфорд. Это была Пилар. Тонкое обоняние Марианны узнало густой запах ее духов: жасмина и гвоздики. Больше никто не поднялся в карету, и пленница начала серьезно беспокоиться о своем спутнике, чье приглушенное бормотание донеслось издалека. Кто-то сказал около дверцы:

– А что нам делать с другим?

– Я же уже говорила, куда его отвезти, – ответила Пилар. – Ручаюсь, что полиция не будет искать его там, если вообще начнет разыскивать.

– Будьте уверены, донна Пилар, что этим она займется. Когда его жена узнает, что он не вернулся, она поднимет шум!

– Не думаю! Тогда ей придется сознаться, что они дали убежище изгнаннице… Главное, впрочем, чтобы его не обнаружили до намеченного нами дня. Потом мы его отпустим. Обращайтесь с ним хорошо. Он не враг нам. Кстати, вы заплатили кучеру фиакра?

В ответ, вместо гортанного голоса человека по имени Васкец, раздался тихий смех, показавшийся Марианне зловещим.

– Вы не должны были! Мы же здесь не дома.

– Подумаешь! Зато одним проклятым французом стало меньше! Теперь поезжайте! Трое наших будут сопровождать вас, и мы снова встретимся уже там! Но… осмелюсь вам подсказать, что лучше сделать, чтобы вашу спутницу не могли заметить! И если вы позволите…

Снова Марианну схватили, закатали во что-то теплое и шероховатое, пахнущее лошадью, очевидно, попону, и без церемоний положили на пол кареты.

– Я хотела сделать это перед приездом.

– Вы слишком добры! Неужели вам нравится эта шлюха, укравшая у вас мужа?

– Как вы хорошо понимаете меня, милый дон Алонзо! – проворковала Пилар таким ангельским голосом, что у Марианны появилось неистовое желание укусить ее. – Спасибо! Тысячу раз спасибо! Благодаря вам это путешествие будет очень приятным… для меня по крайней мере!

Лежавшая на полу кареты и не имевшая возможности пошевелиться, пленница сейчас же поняла, каким испытанием будет для нее ощущать ноги врага на своей груди. Но чтобы не доставить ей лишнее удовольствие, она удержала рвущийся из горла вопль возмущения. «Ты мне заплатишь за это! – поклялась она про себя. – Ты мне стократ заплатишь за это и за все остальное! Подлая ослица! Когда ты попадешься мне в руки, я тебе покажу, на что я способна, я тоже!.. Грязная убийца!.. Вшивая сука!..»

Продолжение ругательств, которыми в бессильной ярости Марианна осыпала Пилар, было гораздо менее изысканным. Все они были позаимствованы из лексикона старого Добса, селтоновского конюшего, который научил Марианну держаться в седле. Она, впрочем, не особенно понимала смысл произносимых слов, но получала своеобразное облегчение, ибо ей казалось, что никакое ругательство не может быть достаточно грязным для женщины, которая хладнокровно позволила убить безвинного кучера фиакра, не говоря уже об упорстве, с каким она толкала Язона в руки палача.

Измученная от толчков и полузадушенная Марианна чувствовала, что лошади идут рысью. Одно время ощущалась тряска по мостовым, затем ей показалось, что они проехали одну из парижских застав, потому что она услышала звяканье оружия и отрывистые команды. Но карета не замедлила ход, а даже наоборот, кучер пустил лошадей в галоп по довольно ровной дороге, где ухабы встречались редко.

Марианна услышала, как Пилар с облегчением вздохнула, затем ощутила, что лицо ее освободилось от покрывала, а глаза от повязки.

– Я не хочу, чтобы вы умерли от удушья, – с оскорбительной заботливостью сказала сеньора. – Это было бы слишком быстро!.. Впрочем, вы можете попытаться заснуть, моя дорогая. Нам ехать еще добрых два часа.

Испанка поставила ноги на прежнее место, но Марианне с трудом удалось повернуться так, чтобы не видеть ее самодовольное лицо. Так она могла спокойно думать.

Два часа? За это время таким ходом можно проехать около семи лье, но это расстояние ничего ей не говорило, ибо она не знала, через какие ворота они покинули Париж. Тем не менее теперь стало ясно, что если ей удастся бежать, придется украсть лошадь или… идти пешком, что, впрочем, не особенно ее пугало. Ради Язона она готова без единой жалобы пройти пешком хоть от Марселя.

Чтобы не тратить понапрасну энергию, Марианна старалась расслабиться, хотя это было и трудно в ее неудобном положении. Ей пришли в голову советы старого Добса, может быть, потому, что она его только что вспоминала.

«Расслабьтесь, мисс Марианна. Это один из лучших секретов фехтовальщиков и стрелков. Успокаиваются нервы, поддерживается хладнокровие. Надо научить ваши мускулы отдыхать».

Добрый старик обучал ее, как расслабить руки, ноги, как углубленно дышать, и, несмотря на узы, Марианна старалась применить на практике свои давние уроки. В то же время она пыталась ни о чем не думать, особенно о пережитых в Лафорс восхитительных минутах, действовавших возбуждающе. И это удалось ей настолько хорошо, что в конце концов она заснула глубоким сном.

Она проснулась оттого, что ей снова закрыли глаза и накинули попону на лицо. Почти сразу же послышался скрип решетки и снова звяканье оружия, словно они оказались перед сторожевой охраной. Затем карета покатилась по чему-то мягкому и ровному, по посыпанным песком аллеям парка, может быть… В своей плотной упаковке Марианна больше ничего не слышала и отчаянно ловила воздух… К счастью, карета наконец остановилась.

Молодая женщина подумала, что ее развяжут, вынут кляп и снимут повязку с глаз, но ничего этого не сделали. Две пары рук вытащили ее из кареты. Послышался плеск, лязг цепи, затем глухой удар, как бывает, когда лодка ударяется о причал. Под ногами тех, кто ее нес, заскрипели доски, и она ощутила легкое покачивание суденышка, на дно которого ее положили. Без сомнения, ее собираются перевезти через реку, если только… У нее промелькнула мысль, заставившая ее содрогнуться, но она тут же отбросила ее. После похищения Пилар повторяла ей, что ее не убьют, теперь, по крайней мере, потому что она должна подольше мучиться!

Кто-то сел на весла, и лодка поплыла. С напряженным вниманием Марианна прислушивалась к каждому шуму, но, кроме легкого плеска весел и сильного дыхания гребца, она услышала только далекий крик совы.

Лодка мягко уткнулась в берег и остановилась. Снова чьи-то руки подхватили Марианну, но на этот раз, чтобы без церемоний забросить ее за спину, словно мешок с мукой.

От человека, который ее нес, отчаянно несло конюшней и малоприятным запахом прогорклого масла. Марианна не успела докончить свои исследования, потому что он стал взбираться по лестнице, вернее всего, по стремянке, судя по скрипу и покачиванию, и этот подъем показался ей вечностью, пока они не оказались на ровной поверхности. В то же время запах соломы и сена проник в ее ноздри, побеждая запахи мужчины, который грубо бросил ее на что-то мягкое, очевидно сено. И сразу связывавшие Марианну веревки были развязаны. Кляп исчез, равно как и повязка с глаз.

При свете потайного фонаря, который держал один из мужчин, Марианна увидела стоящего перед ней растрепанного, дышащего, как морж, гиганта, который, по всей видимости, и нес ее. Другой мужчина был по-прежнему в большой шляпе, плаще и черной маске. Наконец через узкое отверстие, похоже, образованное двумя сорванными досками, вошла Пилар. Этот чердак, как представила себе Марианна, находился над сараем или хлебным амбаром.

– Здесь ваше место! – сказал мужчина. – И вам будет не так уж плохо. Тут, по крайней мере, сухо, а сено мягче тюремных досок!

– Может быть, мне следует вас поблагодарить? – бросила Марианна, с трудом удерживая ярость. – Я всегда любила запах свежескошенного сена, но все-таки я хотела бы узнать, сколько времени вы намереваетесь продержать меня здесь?

Мужчина хотел ответить, когда Пилар потянула его назад и сделала знак молчать.

– Вы уже знаете: я хочу предотвратить ваше вмешательство в действия правосудия. Вы останетесь здесь, пока не вынесут приговор и… не приведут его в исполнение!..

– И вы считаете себя женщиной? – вскричала пленница, неспособная больше сдерживать негодование. – Вы смеете называть себя «его» женой, тогда как вы просто вульгарная убийца, лгунья и полубезумная фанатичка! Так вы платите Язону за сделанное вам добро? Ведь я знаю, почему он женился на вас: он хотел спасти вам жизнь, находившуюся под угрозой ввиду проамериканских симпатий вашего покойного отца!

– Симпатии отца не совпадали с моими. Я предпочла связать свою судьбу с моими соотечественниками. Я вовсе не нуждалась, чтобы ради этого Бофор женился на мне!

– Тогда почему вы вышли за него замуж? Признайтесь, если у вас хватит смелости! Что, не смеете? Тогда я сама скажу: вы вынудили его жениться на вас, представившись несчастной преследуемой, вы умоляли его о помощи, потому что это был для вас единственный шанс овладеть им! Вы были без ума от него, не так ли? Но вы прекрасно знали, что он вас не любил!

Ногой в остроносой туфле Пилар больно ударила в бок Марианну. Чуть присев от боли, она мгновенно изготовилась для прыжка на обидчицу, но ее на лету перехватили руки двух мужчин, бросившихся вперед. Пилар усмехнулась.

– Я говорила вам, что она очень опасна! Не забывайте, что это преступница, которая уже убила одну женщину, и вы видите, что я была права, предусмотрев все. Санчец, прихвати ее…

Гигант зажал одной лапой обе руки Марианны и подтащил ее по соломе к толстой балке, в которую была вделана совершенно новая цепь. Эта цепь, длиной около двух метров, заканчивалась железным браслетом, запиравшимся большим висячим замком. В одно мгновение правая рука Марианны оказалась пленницей наручника, который плотно сжал ее запястье, а замок звонко щелкнул.

– Ну вот! – с удовлетворением сказала Пилар. – Так можно разговаривать с вами, не опасаясь нападения. Но вы все же не слишком стеснены в движениях и сможете благоразумно дождаться конца этого интересного романа.

– Разговаривать с вами? – презрительно проговорила Марианна. – Оставьте эту надежду, сеньора, ибо вы не услышите от меня больше ни единого слова, кроме следующих: как вы правильно сказали, я убила женщину, ибо она оскорбила меня, а также вызвала на дуэль и победила мужчину, который оскорбил меня. Вы осмелились похитить меня и грубо обращаться со мной, чтобы помешать спасти невинного – вы это знаете, – человека, которому вы перед Богом клялись в верности…

– Он первый нарушил клятву, забыв, что я его жена, и став вашим любовником! Он – клятвопреступник!

– Это только слова, но я не знаю, найдется ли достаточно строгий монастырь, где вы смогли бы заглушить голос нечистой совести. И единственное, что я еще хочу вам сказать: берегитесь, ибо, когда я освобожусь, я жестоко отомщу вам! А теперь уходите и оставьте меня в покое. Я хочу спать!

И действительно, словно похитители совершенно перестали ее интересовать, Марианна непринужденно зевнула, затем, поудобней подмостив сено, свернулась калачиком, подложила руку под голову и закрыла глаза… Она услышала, как мужчина в шляпе прошептал:

– Сейчас лучше вернуться, донна Пилар. Может вызвать удивление… Вы хотите еще что-нибудь сказать этой женщине?

– Нет, больше ничего. Вы правы, вернемся! Только хорошо сторожите ее!

– Не беспокойтесь, Санчец устроится в соседнем амбаре. И я не вижу, как она может убежать, когда так прикована.

Марианна подумала, что ее мучители наконец уйдут, но Пилар спохватилась и показала Санчецу на притворившуюся спящей пленницу.

– Минутку! Выньте у нее все шпильки из волос! Нет ничего удобней шпильки, чтобы открыть замок.

– Вы предусматриваете буквально все, дорогая донна Пилар, – восхитился человек в шляпе с угодливым смехом. – Я бесконечно счастлив, что отныне вы одна из наших.

Волей-неволей задыхающейся от ярости Марианне пришлось позволить грубым лапам Санчеца копаться в ее волосах в поисках шпилек, но, верная своему обещанию, она не произнесла ни слова. За несколько секунд с этим было покончено… Все трое вышли через проход, хлопнула дверца, послышался лязг задвижки и тяжелого железного бруса, как в настоящей тюрьме, затем сухое шуршание, словно вход засыпали соломой. Очевидно, это и было так, потому что она услышала одобрительный голос мужчины в шляпе:

– Вот так хорошо! Дверь совершенно не видно. Но тем не менее будь начеку, Санчец! Мне сказали, что до зимы сюда никто не придет, но никогда не знаешь…

В глубине своего пахучего и к тому же довольно мягкого ложа Марианна про себя благословила память тетки Эллис, которая настояла, чтобы она выучила несколько иностранных языков. Сегодня вечером знание испанского оказалось тем более ценным, что Пилар, очевидно, забыла, что она превосходно говорит на кастильском наречии, и смогла понять все, чем обменивались ее похитители на родном языке. Одно она установила точно: ее заперли в таком месте, где, по-видимому, никто не сможет обнаружить, но, похоже, были приняты все возможные предосторожности, чтобы, кроме тех, кто участвовал в похищении, остальные не знали о ее присутствии в этом амбаре. Оставалось узнать, кто же были в такое случае эти «остальные». В разгоряченном мозгу Марианны неоднократно возникала мысль, сначала, когда она узнала о расстоянии в семь лье от Парижа, затем при бряцании оружия, когда проехали ограду, где именно она находится. Если добавить к этому протяженность парка и предосторожности, чтобы скрыть ее присутствие, затем сообщения Талейрана и Жоливаля относительно гостеприимства, оказанного Пилар королевой Испании, и ухаживания некоего Алонзо Васкеца за испанкой, вполне вероятно предположить, что ее привезли в Мортфонтен, в обширное поместье, где жила супруга Жозефа Бонапарта, тогда как ее царственный повелитель пытался править в Мадриде. Конечно, устройство тюрьмы в угодьях одного из Бонапартов является доказательством смелости и бесцеремонности, но Марианна была убеждена, что ни Пилар, ни ее сообщникам их не занимать. К тому же укрытие было идеальным! Какой полицейский осмелится рыскать по землям старшего брата Наполеона? Один Фуше был бы на это способен, но Фуше далеко, и Марианна впервые искренне об этом пожалела.

В окутывавшей ее тьме она ощутила, как вместе с бесплодными сожалениями коварно возвращается страх. Ей не следовало слишком много думать об опасности, представлявшей для Язона ее похищение. Надо сохранить ясность мыслей, чтобы лучше бороться. И прежде всего отдохнуть, поспать… Разбитое усталостью тело и горящие от напряжения глаза настоятельно требовали этого.

Марианна закопалась поглубже в сено и снова сомкнула веки, пытаясь, как в детстве, отогнать молитвами тревожащие ночные тени, но ее мысли неотвратимо возвращались к Язону, к тем минутам, что они пережили вместе, к неистовому наслаждению, равно близкому исступлению восторга и мучительной боли, которое она познала в его объятиях и которое он разделил с ней, к сладости его торопливых поцелуев, когда пришла разрядка и успокоение, бывшее только прелюдией к новому неистовству их общего желания, затем к щемящей тоске разлуки… У них было так мало времени! Свободными, они могли бы отдаваться любви днем и ночью, умирать от счастья и снова воскресать, чтобы наслаждаться совершенством их любви…

И, несмотря на нависшую над ней угрозу, несмотря на сковавшую ее цепь, Марианна уснула с улыбкой удовлетворенного ребенка на губах, шептавших:

– Я люблю тебя, Язон… Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю…

Глава VI Рациональное использование сена и того, что в нем нашлось…

Наступивший день позволил Марианне более подробно осмотреть свои ограниченные владения. Склад сена занимал пространство до крыши с высокими скатами. Он должен был быть очень обширным, судя по длине главной балки и внушительной крыше на образующих сруб деревянных стропилах. Он был более чем на три четверти заполнен громадными тюками сена, видимо, не последней жатвы, сухого и хрустящего. Достаточно малейшей искры, чтобы оно мгновенно вспыхнуло, и Марианна поняла, что на ночь ей не оставят никакого огня.

Днем здесь было светло благодаря широкой щели в стене, вроде амбразуры, позволявшей определить ее толщину. На скате крыши находилось маленькое слуховое окно с подъемной рамой, но слишком узкое, чтобы им воспользоваться для бегства. Тем не менее длина удерживавшей Марианну цепи позволяла свободно подойти и к щели, и к слуховому окну. Стекло было очень пыльное, однако она все-таки смогла рассмотреть возвышающиеся над деревьями высокие шиферные крыши, каминные трубы и золоченые флюгеры большого замка. Над одной из башен развевалось знамя с цветами Испании, и она поняла, что ее предположение верно: она в Мортфонтене. Дальше за замком, с правой стороны, многочисленные дымы указывали на деревню.

Пропускавшая свежий утренний воздух щель, в свою очередь, позволяла увидеть широкое пространство воды, на котором показывались небольшие лесистые острова, уже укрытые светлым муаром приближающейся осени. В утреннем свете вода с подымающимся легким туманом приобрела опаловый оттенок, а стройные стволы больших шелестящих тополей и увенчанных первым золотом берез, казалось, сторожили какое-то зачарованное королевство. Дальше виднелись пологие, покрытые зеленью холмы, и Марианна, прижавшись лбом к камню, говорила себе, что очень редко встречала такой прекрасный, такой поэтический пейзаж. Если эти владения принадлежали королеве Юлии, она понимала, почему та не торопится покинуть их ради строгого великолепия Мадрида и бесплодности сьерры. Такое место самой природой было создано для мирной и счастливой жизни, и нужно иметь в высшей степени извращенный и злобный ум, чтобы ввести сюда насилие и беззаконие.

Что касается сеновала, то он, очевидно, находился на острове, раз потребовалась лодка, чтобы доставить ее сюда.

Помимо горы из сена, «меблировка» жилища Марианны была довольно скромной. В самом темном углу стояла металлическая лоханка, большой, весь в щербинах глиняный кувшин с водой, брусок простого мыла, две почти чистые тряпки, без сомнения претендовавшие на возведение в ранг туалетных салфеток, и большое ведро для грязной воды. Пленница должна быть довольной, что ее тюремщики подумали о том, что она может захотеть умыться.

Около полудня Санчец принес продовольствие, состоявшее из холодного мяса, черствого хлеба, куска сыра, такого твердого, что его и топор бы не взял, и нескольких фруктов, которые расстались с родными деревьями очень давно. Несмотря на это, проголодавшаяся Марианна жадно набросилась на еду, в то время как Санчец опорожнил ведро, добавил воды в кувшин и в заключение заявил, устремив на нее злобный взгляд:

– На сегодня это все… приду завтра!

Таким образом он дал ей понять, что еду надо растянуть на сутки. Но вместе с тем приятной оказалась новость, что Марианна будет видеть своего тюремщика не более одного раза в день. Это давало ей время подумать над тем, как убежать. Оставалось узнать, будут ли ее время от времени посещать Пилар с приспешниками.

Чтобы вернуть себе свободу, первой задачей было, как избавиться от цепи, но неоднократные попытки вытащить руку из браслета, намыливая ее, привели к тому, что запястье разболелось, а к вечеру сильно распухло. Единственная возможность освободиться – открыть замок. Но как?.. Чем? Эта прискорбная очевидность заставила пролить слезы, которые немного успокоили нервы молодой женщины и позволили ей смотреть на свое положение немного оптимистичней. Уже прошли сутки, как она и Кроуфорд были похищены. Безусловно, Элеонора потревожила Талейрана, если не полицию. Они должны заниматься розысками, и Талейран знал, где нашла убежище Пилар. Но мог ли он вообразить, что похищение организовано этой молчаливой и мрачной молодой женщиной, у которой, казалось, нет других забот, как укрыться в тени могущественной покровительницы? Затем он, безусловно, подумал, что Кроуфорд переоценил возможности своих тюремных знакомств и опрометчивых гостей опознали, арестовали и заключили в тюрьму. Поскольку Марианна вернулась в Париж тайком, было довольно трудно просить открыто помощи у Савари. Что касается Наполеона, его недавнее неприятное письмо князю Беневентскому заранее подтверждало бесполезность обращения к нему. Оставался Жоливаль, но он не скоро вернется, и, даже если он бросится на поиски, едва сойдя с лошади, сколько времени пройдет, пока он нападет на малейший след? Наконец, предположив, что следы приведут к Мортфонтену, как добиться обыска владений королевы Испании? Действительно, в искусно задуманном плане Пилар было предусмотрено все… Так логика рассуждения разрушила недавний оптимизм и вернула ее к грустным мыслям, с которыми она и заснула.

Прошло несколько дней, до отчаяния однообразных и мрачных. Санчец регулярно исполнял свои обязанности, оставаясь с ней только на несколько минут, что ее, впрочем, не огорчало. Похоже, что его мозг не затруднялся никакими мыслями, ибо, когда Марианна пыталась с ним заговорить, в ответ раздавалось невразумительное мычание. Что касается Пилар и ее сообщников, то никто из них не появлялся, что вызывало в ней странное и противоречивое чувство, в котором смешивались облегчение и легкое недовольство.

Уходило время, а вместе с ним и надежда. Она не видела никакой возможности освободиться самой и не могла рассчитывать на помощь тюремщика. В то же время умозрительные построения ее возбужденного мозга привели ее мало-помалу к странному психическому состоянию фатализма и смирения. Отныне она вычеркнута из числа живущих, так же как вскоре и Язон. Ей останется только, когда торжествующая, но в трауре с головы до ног Пилар придет объявить ей о смерти Язона, вызвать достаточный гнев мстительной испанки, чтобы она не задержалась с ее собственной смертью. В безысходности своего положения Марианна могла надеяться только на жизнь в ином, лучшем мире…

Но, несмотря на все, подсознательно ее мозг продолжал работать. На этом сеновале было что-то необычное, и она долго не могла дать себе отчет, что же именно. В сущности, это «что-то» заключалось в величине громадных тюков сена, кое-где связанных ивовыми прутьями.

Сравнивая эти тюки и более чем скромные размеры двери, через которую появлялся Санчец, для Марианны постепенно стало очевидным, что сено не могло быть доставлено сюда в этот проход и, безусловно, должен быть другой какой-нибудь люк в полу сеновала.

Конечно, даже если бы она нашла этот люк, она не могла надеяться освободиться, ибо цепь оставалась на месте и высота амбара делала прыжок вниз невозможным, но это все же давало если не надежду, то хотя бы занятие, и в пределах досягаемости она начала расчищать сено, перекладывая его с места на место, чтобы добраться до пола.

Это была работа долгая, утомительная и пыльная, но на третий день перед Марианной открылись две большие металлические петли на шарнирах – неопровержимое доказательство существования люка.

Час прихода Санчеца приближался, и Марианна поспешила укрыть находку, затем, задыхаясь от усталости и волнения, бросилась на свое обычное место и притворилась спящей. Испанец проделал свой ритуал и ушел. Марианна торопливо съела кусок хлеба с мясом, запила водой и возобновила работу. Мало-помалу показался люк. Это был действительно большой вырез, превышавший размеры тюков сена. Но пленница не смогла удержать стон отчаяния, заметив, что длина цепи не позволяет ей очистить его полностью.

Удрученная этим открытием, она упала на колени и залилась слезами. Хотя она хорошо знала, что цепь крепко удерживает ее, в ней теплилась непонятная надежда на этот люк. Конечно, он существовал, но и только!.. С болью в спине, с руками в ссадинах и царапинах, она стала машинально закрывать доски люка сеном… И вдруг она ощутила что-то твердое.

Она лихорадочно разгребла сено и недоверчиво посмотрела на появившийся длинный, заостренный кусок железа: это был сломанный зубец от вил, который, очевидно, упал при погрузке сена… Неожиданный инструмент!..

Закрыв глаза, Марианна вознесла небу благодарную молитву. Уж этим-то предметом ей, без сомнения, удастся легко открыть замок, раз Пилар боялась простой шпильки.

Она хотела, не теряя времени, пустить зубец в ход, когда послышались шаги… Вернулся Санчец, но на этот раз не один. Как обычно, Марианна услышала за дверью шум и, быстро спрятав свое орудие под охапку сена, села на нее и с независимым видом, но с бьющимся от радости сердцем стала жевать травинку. Вошла Пилар.

Супруга Язона была одета во все черное, что не явилось неожиданностью, ибо она всегда одевалась так. В этот раз на ней была широкополая шляпа, с которой спускались в виде вуали очень красивые шантильские кружева. Она подошла к Марианне, даже не повернувшей головы при ее приближении.

– Итак, моя дорогая? Как вы себя чувствуете после долгих размышлений?

Упорно решив молчать, Марианна не шевельнулась. Тогда Пилар продолжала, словно это свидание было самой естественной вещью в мире.

– Надеюсь, что вы ни в чем не нуждались. Впрочем, вы выглядите хорошо, и Санчец сказал, что вы вели себя очень спокойно. И теперь я пришла попрощаться…

На этот раз Марианне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не проявить хотя бы удивление. Пилар уезжает? Может быть, это хорошая новость и вполне возможно, что именно этот день окажется для нее днем удачи? Но она продолжала так безмятежно покусывать травинку, словно Пилар не существовало. Она хотела только, чтобы эта женщина ушла и позволила ей заняться подготовкой к бегству, теперь уже возможному. Тем временем Пилар, похоже, не торопилась. Она вынула из сумки надушенный жасмином носовой платок и поднесла к лицу, словно запах сеновала докучал ей.

– Очевидно, вы знаете, что сегодня первое октября и после полудня начнется процесс… господина Бофора. Поэтому я отправляюсь в Париж, где завтра должна выступить… как свидетельница.

Рука Марианны впилась в охапку сена. Вопреки своему решению ей пришлось бороться с неудержимым желанием броситься на эту бессердечную женщину, которая говорит о суде над своим мужем как о приятном светском приеме. С какой дикой радостью она вонзила бы в это укрытое панцирем спеси и жестокости сердце обещавший ей свободу кусок вил! Но Санчец, насторожившись, стоял у дверей. И Марианна перевела дыхание.

Пилар помолчала, без сомнения стараясь определить по лицу пленницы эффект ее слов, но Марианна с естественной непринужденностью зевнула и повернулась к ней спиной. Она уже испытала действие такого безмолвного сопротивления в ночь ее похищения и сейчас надеялась на такой же результат. И действительно, Пилар не смогла удержать злобное восклицание и стремительно направилась к двери.

– Как хотите! – крикнула она дрожащим от гнева голосом. – Посмотрим, сохраните ли вы такое же спокойствие, когда я сообщу, что голова вашего любовника скатилась с плахи, и дам вам в руки платок, смоченный в его крови!

Сжав зубы, закрыв глаза, Марианна изо всех сил молилась, чтобы ее негодование не вырвалось наружу.

«Господи, помилуй! Заставь меня молчать! Сделай так, чтобы она ушла! Смилуйся!.. Я ненавижу ее! Я ее так ненавижу! Помоги!»

Ее потрясенный рассудок метался в поисках действенной помощи. Никогда еще она не переносила напряжения, подобного вызванному этой безжалостной особой, которая с садистским удовольствием смаковала детали нависшей над Язоном смертельной опасности. Как будто ее снедала потребность напомнить об ужасной угрозе, дамокловым мечом висевшей над Марианной вот уже несколько недель. Она умирает от желания высказать в лицо этой женщине все, что о ней думает, но надо держать слово и молчать. Тем не менее, когда Пилар в жестоком желании увидеть выражение ее лица двинулась к ней, Марианна окинула ее ледяным взглядом и плюнула в ее сторону. Пилар сразу остановилась, и Марианна подумала, что она сейчас бросится на нее, так напряглось все ее тело. Пленница с дикой радостью ждала нападения, готовая разорвать в клочья это ненавистное лицо. Но от дверей раздался глухой голос Санчеца:

– Сеньора испортит свой туалет! И карета ждет…

– Иду! Но завтра, Санчец, и также послезавтра ты забудешь принести ей еду и питье! Не давай ей ничего до моего возвращения! Понял?

– Как не понять!

Когда они выходили, Марианна презрительно пожала плечами. Завтра, если Бог ее не оставит, она будет далеко… Тем не менее у нее хватило выдержки подождать, пока шум цепи не подтвердил, что лодка отплыла. Пилар уехала. Она направилась в Париж, чтобы удовлетворить жажду мести, а Санчец не вернется раньше чем через два или три дня, раз испанка решила, что Марианне следует поголодать!

Когда она убедилась, что осталась одна, молодая женщина достала свое орудие и занялась замком, надеясь открыть его, а если не удастся, попробовать вырвать из балки удерживающее цепь кольцо. Терпеливо, осторожно, стараясь не волноваться, чтобы не дрожали руки, Марианна вставила острый кончик в замочную скважину и стала искать нужный язычок. Это оказалось не так просто, и после долгих попыток она подумала, что ничего не получится, ибо, хотя цепь была и новой, замок уже видывал виды и изрядно заржавел. В течение минут, казавшихся ей бесконечными, она упорно сражалась с бездушным металлом… Наконец раздался благословенный щелчок, встреченный радостным восклицанием. Замок открылся…

Разъединить челюсти наручника и сбросить его было делом одной секунды, и Марианна, растирая опухшее, исстрадавшееся запястье, оказалась свободной. Она испытала при этом такую радость, что, как ребенок, в восторге принялась кататься по сену, счастливая размять мускулы и кости, находившиеся столько дней в вынужденном бездействии. Когда она поднялась, ей было жарко, зато кровь снова весело бежала в ее жилах. Теперь надо открыть люк и посмотреть, как можно отсюда выбраться, пока еще светло, ибо с приближением осени дни быстро уменьшались.

Она торопливо начала освобождать люк, который скоро показался, широкий и прочный. Судя по виду, он был тяжелый, но большое кольцо из каната, пропущенное через два отверстия, служило для открывания… Марианна взялась за него, собрала все силы и потянула. Люк не поддался, но, охваченная нервным возбуждением, стимулированным близкой свободой, пленница напрягла мускулы, сжала челюсти и снова потянула, не обращая внимания на впившуюся в нежную кожу грубую пеньку. Медленно, очень медленно крышка стала подниматься, дошла до вертикали и с глухим шумом упала назад, открыв зияющую дыру, на краю которой Марианна в изнеможении упала на колени.

Под ней простирался обширный амбар, такой высокий, что у нее слегка закружилась голова. Она надеялась, что под люком окажется лестница и спуск не составит труда. Но увы… о прыжке вниз без риска сломать ноги, а то и голову нечего было и думать. С сильно бьющимся сердцем Марианна присела на корточки и стала лихорадочно перебирать в памяти, с помощью чего можно было бы спуститься. Веревки нет, удерживавшая ее цепь слишком коротка, а связывавшие тюки сена ивовые прутья не выдержат веса ее тела! Но заключенная страстно хотела выйти из своей тюрьмы, и спасительная идея пришла. Да ведь это же надоевшее ей сено! Она набросает его вниз, пока не получится достаточно высокая гора, чтобы можно было на нее спокойно упасть…

Торопливо, так как становилось все темней, она начала сдвигать сено в зияющее отверстие, разрывая с помощью своего орудия-избавителя ивовые связки на тюках. Через несколько мгновений на сеновале бушевала пыльная буря. Десятки раз Марианне пришлось подбегать к дыре и всовывать в нее сено, но куча на полу амбара постепенно росла.

Когда молодая женщина нашла ее достаточной, она остатками воды из кувшина смочила горящее горло и съела последнее яблоко. Затем она села на край люка, перекрестилась и скользнула вниз…

Упав на сено, она подскочила как мячик и, не получив никаких повреждений, скатилась до самого пола. Оставалось узнать, оказавшись снова на земле, откроется ли дверь амбара легко, или придется прибегнуть к помощи зубца, который она предусмотрительно бросила в сторону, перед тем как прыгнуть. Но, очевидно, уверенные в недоступности приготовленной для нее тюрьмы и боясь возбудить подозрение у местных крестьян тем, что полупустой амбар заперт, похитители Марианны закрыли дверь только на щеколду.

Марианна осторожно полуоткрыла чуть скрипнувшую створку и с опаской выглянула. Насколько она могла судить в почти полной темноте, снаружи не было ни души, но вдали, за распростершейся перед ней водой, огромный замок сверкал огнями, которые пробивались сквозь густые деревья. В то же время она обнаружила идущий дождь, что явилось для нее неожиданностью, так как, занятая своим освобождением, она не могла даже выглянуть.

Здесь было также значительно холодней, чем на сеновале. Пришел октябрь, и теплое солнце, сиявшее весь сентябрь, уступило место предвестнику зимы. В своем коленкоровом платье Марианна стала дрожать, но ей требовалось поскорей покинуть эту местность, и она мужественно бросилась наружу, чтобы обойти амбар вокруг. Как она и предполагала, он находился на острове, к тому же довольно большом, и беглянка обследовала остров в поисках лодки. Увы, безуспешно…

«Придется плыть, – с дрожью подумала Марианна. – Надо выбрать самое узкое место, причем подальше от замка».

Она всерьез подумала, не направиться ли прямо в замок, назвать себя и открыто попросить защиты у королевы Юлии, рассчитывая на то, что полиция сразу же предъявит на нее права. Пилар уехала в Париж. Такой образ действий может принести хороший результат.

Но Марианна подумала также, что большинство ее похитителей принадлежало к окружению королевы, и им будет очень легко под предлогом защиты снова упрятать ее, но уже без надежды на бегство. В любом случае в таком грязном, рваном платье ее, безусловно, примут за нищенку, и лакеи прогонят ее, даже не допустив к королеве. Все-таки лучше незаметно уйти и добраться до Парижа собственными средствами, даже если они ничтожны, избегая жандармов и всех тех, чью подозрительность может возбудить вид женщины, выглядевшей, как бродяжка.

Окончательно убедившись, что покинуть остров можно только вплавь, Марианна выбрала, на ее взгляд, наиболее подходящее место, затем разделась догола и свернула одежду в тугой сверток. С помощью пояса она привязала его к голове.

Дождь уже подмочил ее платье, но так оно будет более сухим, чем после купания. К тому же она знала, как одежда мешает плыть. Наконец, это место казалось таким пустынным, а ночь такой темной, что она не очень рисковала поразить кого-либо своей наготой. Впрочем, едва раздевшись, она спустилась в опоясывавшие остров камыши, раздвигая руками плотные, глянцеватые листья кувшинки. Ее ноги погрузились в вязкий ил, заставивший ее вздрогнуть, но дно резко понижалось, и беглянка растянулась на воде и осторожно поплыла, стараясь не производить ни малейшего шума. Вода была менее холодной, чем показалось, когда она вошла в нее, и ей даже стало приятно ощущать, как она омывает ее обнаженное тело после долгих дней на пыльном сеновале.

Марианна уже давно не плавала, но ее руки и ноги инстинктивно обрели гибкость и непринужденность движений, которым ее обучил старый Добс. Самым неприятным оказался стоявший над прудом запах тины, а встречи с водяными змеями тоже не доставили удовольствия. Но переправа оказалась короткой, и скоро ноги молодой женщины коснулись песчаного дна, твердого и упругого. В этом месте берег был довольно высокий и заросший большими деревьями, но, цепляясь за побеги, Марианне удалось взобраться на него. Взойдя на вершину склона, она надела, превозмогая дрожь, сырую одежду, обулась и пошла наугад в глубину леса.

Ночь была слишком темной, чтобы она могла надеяться правильно сориентироваться, но главное заключалось в том, чтобы подальше уйти от замка. Грандиозность владения и запущенность этого леса, заросшего кустарником и ежевикой, где она продиралась вслепую, позволяли ей надеяться, что по меньшей мере не придется перелезать через ограды.

Двигаясь прямо перед собой, проходя по очереди упругие лиственные ковры и топкие рытвины, Марианна кончила тем, что вышла на тропинку. Ее глаза привыкли к темноте и позволяли ей идти, обходя самые опасные препятствия. Дождь не переставал, но в густом лесу почти не ощущался. Беглянка долго шла наугад в поисках какой-нибудь лачуги угольщика, чтобы укрыться и немного отдохнуть. Она оцепенела от холода и падала от желания спать. Но единственное, что она нашла, была нависающая скала с небольшим углублением у основания. Хотя это и трудно назвать убежищем, но Марианна скользнула в него, словно кошка, свернулась клубочком на сухих листьях и мгновенно заснула.

Ее разбудило что-то холодное и мокрое, прикасавшееся к ее лицу. Она оказалась нос к носу с большой охотничьей собакой, которая то фыркала на нее, то пыталась лизнуть. Немного дальше виднелись две ноги в высоких сапогах. Подняв голову, она увидела, что они принадлежат молодому человеку, который, закинув за плечо старое ружьишко, растерянно смотрел на нее. Совсем рассвело, и дождь перестал.

Заметив, что спящая потягивается, он позвал собаку.

– Сюда, Брике!.. Место!..

Собака послушно отошла и села у ног хозяина, а он нагнулся и протянул руку Марианне, чтобы помочь ей встать.

– Здравствуйте, – приветливо сказал он, – я рад, что вы проснулись. Когда Брике нашел вас, я в первый момент подумал, что вы…

Он не осмелился произнести слово, и Марианна закончила его мысль:

– Что я мертвая? Я так плохо выгляжу?

– Вы такая бледная!..

– Это оттого, что я замерзла.

Да, это было так. На свежем утреннем воздухе Марианна дрожала как лист на ветру, а посиневшая кожа придавала ей еще более несчастный вид. Юноша живо снял с себя что-то вроде шерстяного плаща и накинул его на плечи Марианне.

– Пойдем домой. Моя бабушка позаботится о вас… Мы живем совсем рядом. Смотрите, вон между деревьями первая крыша у входа в деревню!

Марианна убедилась, что она почти вышла из леса, и деревня дымила всего в нескольких туазах отсюда. Она до того плохо себя чувствовала, что охотно приняла приглашение нового друга, ограничившись двумя вопросами:

– Как называется эта деревня?

– Луази! Вы не местная?

– А… до Мортфонтена далеко?

– О нет! Меньше лье на восток.

Всего? Она с трудом скрыла разочарование. Ей казалось, что она так долго шла и покрыла гораздо большее расстояние. Без сомнения, ночью она кружила в одном месте. Она быстро взглянула на нового знакомца. Он походил на Гракха – Ганнибала Пьоша. Такие же соломенные волосы, такой же открытый взгляд синих глаз, но черты этого были более тонкие и рост повыше. В общем, он ей понравился, и она решила довериться ему.

– Вам надо знать! Я бежала из амбара в замке Мортфонтен, где люди из окружения королевы Испании держали меня в заключении. Но клянусь вам, что я не преступница, даже не воровка.

Юноша ласково улыбнулся:

– Вы на такую не похожи. И затем, если бы вы были той или другой, вас посадили бы в тюрьму, а не в амбар! Идем, вы расскажете вашу историю моей бабушке. Она так любит всякие истории!

По дороге Марианна узнала, что ее нового знакомого зовут Жак Кошю, что у него немного земли в этой деревне, что он здесь живет один с бабушкой, но через несколько дней собирается жениться.

– Я мог бы вполне дождаться весны, – доверительно сказал он ей, – но бабушка настаивает, чтобы я женился раньше во избежание рекрутского набора. Мне и так уже повезло в этом году, что из-за своей свадьбы Император отменил новый набор… Так что я женюсь на Этьенетте.

– И у вас нет желания участвовать в сражениях? – спросила Марианна, немного разочарованная, ибо она уже наделила в воображении своего спасителя всеми рыцарскими достоинствами.

Жак ответил ей, улыбаясь, с чистосердечной наивностью:

– Ага, я хотел бы! Когда я слушаю рассказы о старых походах, у меня мурашки по коже бегут! Но только если я уйду, кто будет обрабатывать землю? И кто будет кормить бабушку… и Этьенетту? Ее родители умерли в прошлом году! Так что… мне надо остаться.

– Конечно! – согласилась она. – Вы правы! Женитесь поскорей и будьте очень, очень счастливы!

Разговаривая так, они подошли к небольшой, сверкающей чистотой ферме, на пороге которой их ожидала старая женщина, прямая, как доска, со скрещенными на шерстяном платке руками, с недовольным видом наблюдавшая, как ее внук возвращается с незнакомкой в лохмотьях. Но Жак очень быстро объяснил обстоятельства их встречи и как он привел Марианну, чтобы она немного отдохнула. Сразу же было проявлено характерное для жителей Валуа гостеприимство. Старуха усадила беглянку возле огня, принесла ей большую чашку горячего бульона, широкий ломоть хлеба и толстый кусок шпика, а сама принялась искать сухую одежду, в то время как Марианна рассказывала свою историю… или скорее историю, которая, по ее мнению, подходила к данным обстоятельствам. Ей было неприятно лгать этим добрым людям, принявшим ее с такой теплотой и великодушием, но не могла же она назвать им свой пышный итальянский титул! Так что на время она снова стала Марианной Малерусс.

– Моего дядю, служившего Императору, убили, – поведала она своим новым друзьям, – а меня похитили убийцы, чтобы я не могла их выдать. Но мне нужно вернуться в Париж, и поскорей. Я хочу отомстить… и я смогу сделать важные разоблачения.

Она, правда, спросила себя, не была ли ее история, даже в таком смягченном виде, слишком невероятной, но ни бабушка, ни Жак не выразили никакого удивления. Старуха даже согласно покивала головой.

– Все эти люди с желтоватыми лицами, которые рыскают здесь с тех пор, как Император сделал королем Испании своего брата, мне всегда казались подозрительными. Раньше было гораздо спокойней! Он неплохой человек, этот Жозеф! Всегда приветливый и даже щедрый! Его очень любили у нас и жалели, когда ему пришлось уехать к дикарям! Что касается вас, милая барышня, вам помогут вернуться к себе как можно незаметней.

– Но, – вмешался Жак, – почему не пойти прямо в полицию?

Ох! Вопрос был коварный, и Марианна лихорадочно размышляла над ответом, чтобы он выглядел достаточно естественным.

– Таково и мое намерение, – подтвердила она, – но я хочу увидеть лично министра полиции. Похитившие меня люди принадлежат ко двору королевы Юлии, и у них длинные руки. Они распустили слух, что за смерть дяди ответственна я. Меня разыскивают… и мне надо предъявить доказательства моей невиновности. А они находятся в Париже!..

Дав объяснения, она с облегчением вздохнула, надеясь, что они достаточно убедительны. Жак с бабушкой отошли в глубь кухни и несколько секунд о чем-то шушукались. Затем молодой человек вернулся к Марианне.

– Вам лучше всего, – сказал он, – будет немного отдохнуть здесь, в полной безопасности. После полудня я провожу вас в Дамартен-ан-Гель, к моему дяде Кошю. Он местный мэр и регулярно каждые три дня отправляет в Париж повозку капусты и репы. Завтра как раз такой день, и повозка отправляется утром. В одежде крестьянки вы сможете вернуться в Париж, не боясь полиции и ваших похитителей… И вы будете у себя завтра вечером.

Завтра вечером? Марианна прикинула в уме, что процесс Язона начался накануне и идет сейчас, тогда как она здесь, с этими хорошими людьми, а время неумолимо движется. Она робко возразила:

– А нельзя ли добраться туда быстрей как-нибудь? Я так спешу!

– Быстрей? А как вы хотите? Конечно, вы можете завтра сесть в Дамартене на дилижанс из Суассона, но выиграете при этом только несколько часов и… будете в гораздо меньшей безопасности!

Это не вызывало сомнений. Естественно, она хотела бы найти лошадь, но где? И на что? У нее не осталось ни единого су, ибо перед похищением она оставила содержимое своего кошелька в руках Дюкателя, консьержа Лафорс. Мудрость подсказывала ей проявить благоразумие. Главное – вернуться, а предложенным Жаком способом она это сделает без особого риска. Лучше прибыть позже, чем никогда, а такой важный процесс, безусловно, продлится несколько дней… В итоге она подарила хозяевам ласковую улыбку.

– Я согласна, – промолвила она признательно, – и должна поблагодарить вас от всего сердца! Я надеюсь, что когда-нибудь смогу доказать вам свою признательность!..

– Не говорите глупостей! – отрезала бабушка Кошю ворчливым тоном. – Если бедные люди не будут помогать друг другу, им нельзя тогда называться христианами! А признательность хранится в сердце. Идите теперь прилягте немного. Сырая земля в лесу – плохая постель! А я пока схожу к Этьенетте, невесте Жака, одолжить у нее нижнюю юбку и кофту. Вы с ней примерно одного роста.

В конце дня Марианна, одетая в грубошерстную красную юбку и черный корсаж, закутанная в шерстяную шаль – щедрый дар г-жи Кошю, – в великоватых сабо и с головой, закрытой громадным гофрированным чепцом, уселась позади Жака на крупе большой крестьянской лошади, годной как для обработки земли, так и для передвижения. Возле колен молодого человека две большие корзины с поздними яблоками свисали с шеи животного.

Уже совсем стемнело, когда приехали в Дамартен, окруженный крепостной стеной городок, и Жак передал Марианну в руки своего двоюродного деда, Пьера Кошю, красивого седовласого старца, который принял ее, не задавая нескромных вопросов, с полным благородства великодушием живущих плодами земли людей. Она сошла за кузину Этьенетты, отправляющуюся в Париж, чтобы работать прачкой у дальней родствен-ницы. Поэтому, когда наступил момент прощания с Жаком, домашние нашли вполне естественным, что она бросилась на шею юноше и расцеловала его в обе щеки. Но никто не догадался о бесконечной признательности, которую она вложила в этот порыв, как, впрочем, и о том, почему Жак так покраснел, получив эти свидетельства привязанности. И чтобы скрыть смущение, он громко рассмеялся, затем заявил:

– Скоро увидимся, кузина Мари! Этьенетта и я после свадьбы поедем посмотреть Париж! Всем будет приятно!..

– Особенно мне, Жак! Скажи Этьенетте, что я вас не забуду…

Она испытывала сожаление, расставаясь с ними. Хотя она знала их совсем недолго, его бабушка и он проявили такую доброту и дружелюбие, что у Марианны было ощущение, словно они давние друзья. Внезапно они стали ей очень дорогими, и она пообещала себе, если вернутся лучшие времена, доказать им свою благодарность. Но едва молодой человек уехал, как все мысли Марианны неотвратимо вернулись к печальной действительности: судьбе Язона, которая решалась в то время, когда она прилагала столько усилий, чтобы вернуться к нему.

После ночи, короткой, но с комфортом проведенной в маленькой комнатке, пахнущей воском и мятой, Марианна на рассвете устроилась рядом с молчаливым слугой, который за всю дорогу не произнес и десяти слов, на сиденье большой повозки с капустой, и они тихо покатили по дороге в Париж. Даже слишком тихо, по мнению Марианны, которая за бесконечный путь сто раз думала, что умрет от нетерпения.

К счастью, дождя не было. Сухо и довольно холодно. Фландрская дорога ровная и однообразная. Однако Марианне не удалось последовать примеру своего возницы, к великому неудовольствию пассажирки, дремавшего большую часть пути. Когда она видела, как парень сонно покачивает большой головой, Марианна с трудом удерживала желание вырвать у него вожжи и пустить упряжку в галоп, рискуя растерять всю капусту. Но это была бы плохая благодарность тем, кто ей помог. И она молча сдерживала нетерпение.

Тем не менее, когда из осеннего тумана возникли колокольни Парижа, она готова была кричать от радости, а при пересечении канала Сен-Дени у деревни Лявилет еле удержалась, чтобы не спрыгнуть на землю и бежать быстрей, но надо было доиграть игру до конца.

Отвратительное зловоние Большой свалки, около которой проезжали, вырвало, похоже, кучера из его оцепенения. Он сначала открыл один глаз, потом другой и повернул голову к Марианне, но так медленно, что она спросила себя, не приводит ли его в движение часовой механизм с недельным заводом.

– А где живет ваша прачка? – спросил он. – Хозяин вроде сказал подвезти вас поближе. А я еду прямо на базар!..

На всем протяжении этой бесконечной дороги у Марианны было достаточно времени, чтобы поразмыслить, что ей делать по прибытии в Париж. О возвращении к Кроуфорду не могло быть и речи, и также опасной казалась попытка войти в свой дом. Потом она подумала, что Фортюнэ Гамелен уедет наконец из Экс-Ляшапель. Сезон на водах закончился. Креолка должна вернуться в ее любимый Париж, если только она не пожертвует этой большой любовью, чтобы сопровождать в Анвер своего другого возлюбленного, Казимира де Монтрона, проживающего под надзором в этом фламандском городе… Если будет так, Марианна дождется глубокой ночи и попытается тайком проникнуть в свой особняк. Поэтому она ответила своему спутнику:

– Она живет около заставы Поршерон.

В тусклом взгляде парня что-то промелькнуло.

– Ого! Это нетрудно. Да ладно, завезу…

И после этих слов он, похоже, снова задремал, в то время как на берегу широкого водоема показалась изящная ротонда Леду и красные беседки заставы Лявилет.

Не вызывая никаких подозрений в своем наряде, Марианна наблюдала, как таможенники исполняли свои обязанности. Затем поехали вдоль стены Откупщиков до заставы Ляшапель, откуда повозка углубилась в предместье Сен-Дени. Попрощавшись с молча кивнувшим парнем и дрожа от возбуждения, снова наконец оказавшись в Париже, Марианна так помчалась к улице Тур д’Овернь, словно от этого зависела ее жизнь. Но это оказалось трудным упражнением, ибо склоны Монмартра были очень крутые. Чтобы легче бежать, ей пришлось снять слишком большие сабо, к которым ее ноги никак не могли привыкнуть. Поэтому и босиком пришла она наконец с пылающим лицом, растрепанными волосами и еле дыша к белому дому, где она всегда находила такой теплый прием, опасаясь увидеть закрытые ставни и весь тот неприветливый облик, который обычно имеют пустые дома. Но нет: ставни были открыты, трубы дымили, и за окном вестибюля виднелась ваза с цветами.

Однако, когда Марианна вошла в калитку и направилась к дому, она увидела швейцара, бегущего к ней со всей скоростью его маленьких ножек и растопыренными руками загораживавшего ей дорогу. Она с разочарованием обнаружила, что это новенький, и она его не знает.

– Эй! Стой! Куда тебя несет, девка?

Марианна остановилась и подождала так неприветливо встретившего ее швейцара.

– Я хочу видеть госпожу Гамелен! – сказала она спокойно. – Она ждет меня!

– Госпожа не принимает таких оборванок! К тому же ее нет дома! Убирайся!

– Если ее нет, позовите Жонаса! Надеюсь, он дома?

– Стану я бить ноги из-за какой-то бродяжки! – Он с сомнением посмотрел на нее. – Ладно, скажи твое имя, если хочешь, чтобы я его позвал.

– Скажите: «мадемуазель Марианна»!

– Какая Марианна?

– А это вас не касается! Сейчас же найдите его и не сомневайтесь, что он очень рассердится, если вы заставите меня ждать.

С недовольной миной швейцар направился к дому, бормоча что-то не очень любезное в адрес уличных девок, которые пытаются проникнуть в приличные дома, но через несколько секунд Жонас буквально вылетел из застекленных дверей. Лучезарная улыбка надвое рассекала приветливое черное лицо мажордома Фортюнэ.

– Мадемуазель Мавианна! Мадемуазель Мавианна! Боже мой! Входить! Входить сковей! Господи, но откуда вы, в такой вид?

Марианна рассмеялась от радости при этом дружеском приеме, сразу вернувшем ей мужество. Здесь наконец открылась дверь к спасению.

– Мой бедный Жонас, видно, так уж судьбе угодно, чтобы вы из десяти раз девять встречали меня в непотребном виде… Госпожа уехала?

– Да, но сково вевнется! Идите отдыхать!

Величественным жестом отослав швейцара, Жонас увлек Марианну в дом, докладывая о том, как волновалась о ней его хозяйка после возвращения с вод.

– Она вас считать мевтвой! Когда князь Беневент гововит, что вы исчезать, и думать, она сходит с ума, честного слова! О! Смотвите! Вот она!

Действительно, Жонас как раз хотел закрыть дверь, когда карета Фортюнэ въехала во двор, описала изящную дугу вокруг фонтана и остановилась против крыльца. Молодая женщина вышла из нее, но выглядела печальной, и впервые за все их знакомство Марианна увидела, что она одета в строгое фиолетовое платье из очень темного бархата. Другой странностью показалось то, что она была едва накрашена, а покрасневшие глаза под вуалеткой явно говорили, что она плакала… Жонас поспешил к ней.

– Ма’ам Фовтюнэ! Мадемуазель Мавианна здесь!..

Г-жа Гамелен подняла глаза. Огонь радости вспыхнул в ее грустном взгляде, и она без слова бросилась к подруге, неистово сжав ее в объятиях и залившись слезами. Марианна никогда не видела беззаботную креолку в подобном состоянии и, возвращая ей поцелуй, прошептала на ухо:

– Фортюнэ, бога ради, скажи, что с тобой стряслось? Неужели ты так переживала из-за меня?

Фортюнэ резко оторвалась от подруги, затем, положив руки на плечи молодой женщине, пристально посмотрела на нее с таким состраданием, что дрожь ужаса прошла по телу онемевшей Марианны.

– Я приехала из дворца правосудия, Марианна, – сказала г-жа Гамелен так тихо, как только могла. – Все кончено…

– Что… ты хочешь сказать?

– Час назад Язон Бофор приговорен… к смерти!

Слово пронзило Марианну как пуля. Она пошатнулась от удара. Но она уже столько дней ожидала этого, что бессознательная подготовка сказалась, и открытая рана постепенно превратилась в шрам. Она знала, что наступит день, когда ей придется услышать эти ужасные слова, и подобно тому, как человеческий организм, предчувствуя болезнь, подспудно приготовляется к борьбе за жизнь, дух тоже был готов к грядущему страданию. Перед лицом угрожающей опасности не было ни времени, ни места для слабости, слез и страха.

Фортюнэ уже протянула руки, ожидая, что потерявшая сознание Марианна может упасть, но тут же опустила их, с изумлением глядя на стоявшую перед ней незнакомую женщину, с виду готовую на все, устремившую на нее твердый, как сталь, взгляд. Ледяным голосом Марианна спросила:

– Где сейчас Император? В Сен-Клу?

– Нет. Весь двор в Фонтенбло в связи с охотой. Но что ты хочешь делать? Уж не думаешь ли ты…

– Да, я именно об этом думаю! Неужели ты считаешь, что у меня останется о чем жалеть на земле, если Язона не будет? Я поклялась памятью матери: если его казнят, я вонжу кинжал себе в сердце у подножия его эшафота. Потому я не боюсь гнева Наполеона! Захочет он или не захочет, согласится или не согласится, но он выслушает меня!.. Потом он может сделать со мной все, что ему вздумается! Какое это уже будет иметь значение!

– Не говори так! – взмолилась Фортюнэ, торопливо осеняя себя крестным знамением, чтобы отогнать беду. – Ведь существуем же все мы, чистосердечно и преданно любящие тебя и готовые помочь!

– Существует он, кого я люблю и без кого отказываюсь жить. Я прошу тебя только об одном, Фортюнэ: дай мне карету, одежду, немного денег и скажи, где я смогу укрыться в Фонтенбло, чтобы не быть арестованной до того, как увижу Императора. По-моему, ты хорошо знаешь те места. Если ты это сделаешь, я буду благодарить тебя до последнего моего вздоха и…

– Хватит! – вышла из себя креолка. – Ты перестанешь болтать о смерти? Дать тебе денег, мою карету… Ты несешь чушь!

– Фортюнэ! – в мучительном недоумении воскликнула Марианна.

Но подруга ласково обняла ее и увлекла за собой, любовно нашептывая:

– Дурочка ты! Мы поедем туда вместе, конечно! У меня есть там домик, уединенное местечко около Сены, и я знаю все ходы и повороты в лесу. Это нам пригодится, если тебе не удастся пробраться за решетку дворца, хотя Наполеон приходит в ярость, когда ему прерывают охоту. Но если не найдется другого способа…

– Я не хочу, Фортюнэ! Ты можешь ужасно скомпрометировать себя… Ты рискуешь ссылкой…

– Ну и что? Я отправлюсь к Монтрону в Анвер, и мы там весело заживем! Обойдется, душа моя! Во всяком случае, я не прочь узнать, по каким соображениям Его Величество корсиканец позволил своим судьям вынести подобное решение относительно человека, столь необычайно соблазнительного… и также явно неспособного совершить преступления, в которых его обвинили! Гнусный убийца!.. Фальшивомонетчик?.. Это с его-то гордой осанкой и взглядом морского орла? Какая же глупость!.. Жонас! Немедленно мою горничную с ванной для княгини и одежду; через четверть часа солидную еду, а через час почтовую карету во двор!.. Понял? Бегом!..

И в то время, как ее мажордом устремился по лестнице, призывая м-ль Клементину, чтобы дать распоряжения, Фортюнэ увлекла подругу по той же дороге, только не торопясь.

– Теперь у тебя будет достаточно времени, чтобы рассказать мне все, что с тобой произошло, моя красавица.

Глава VII Императорская охота

Г-жа Гамелен натянула поводья и остановила лошадь возле старого, обросшего мохом каменного креста, возвышавшегося в тени гигантского дуба на скрещении дорог.

– Это крест Суврэ, – сказала она, показывая на него кончиком хлыста. – Я слышала, что завтрак состоит примерно в полулье отсюда, на распутье Реклоз. И здесь лучше всего подождать начала охоты.

Говоря это, она спешилась, привязала лошадь к стройному стволу сосны, затем, подобрав длинный шлейф суконной амазонки цвета опавших листьев, спокойно уселась на ступеньках старого креста, тогда как Марианна, в свою очередь, соскочила на землю и привязала свою лошадь к тому же дереву, прежде чем присоединиться к подруге.

Перекресток был пустынным. Слышался только шепот ручейка, бегущего в густых зарослях, и потрескивание плотного лиственного ковра под лапами вспугнутого зайца. Но немного дальше к югу лес был наполнен тем особым гулом, который создает большое веселящееся общество. В нем смешивались лай собак, звуки рожков и далекий шум катящихся карет.

– Как проходит императорская охота? – спросила Марианна, располагаясь рядом с подругой и приводя в порядок складки своего темно-зеленого платья. – Я никогда не видела ее и не имею о ней никакого представления.

– О, довольно просто, и, хотя весь двор спешит сюда, фактически Император охотится почти сам, не считая его главного конюшего, генерала де Нансути, господина Аннекура, командующего псовой охотой, обер-егермейстера и Рустана, его мамелюка, который следует за ним повсюду. Савари, пока не стал министром полиции, принимал участие тоже, но теперь в его обязанности входит следить с более далекого расстояния за особой его хозяина. Что касается церемониала, то вот он: все общество, мужчины и женщины, включая Его Величество, едут из замка в каретах. Собираются в заранее назначенном месте, где сервируется обильный завтрак. Затем, в то время как его двор переваривает съеденное, бездельничает и потихоньку возвращается, Наполеон приступает к охоте. Вот и все!

– Я не знала, что он такой страстный охотник. Он никогда не говорил мне…

Фортюнэ рассмеялась:

– Дорогое дитя, наш Император, как никто другой, заботится о своем реноме и театральных эффектах. На самом деле он совсем не любит охоту. И тем более что он плохой наездник. Если бы ему не дрессировали с особым старанием лошадей, его падениям не было бы числа… Но во всем, что касается охоты, он считает себя обязанным продолжать традиции властелинов Франции. Все короли, какие только известны: Капетинги, Валуа или же Бурбоны, были закоренелыми псовыми охотниками. И он должен делать это хотя бы из уважения к памяти своего «дяди», Людовика XVI! Пожалуйста, не делай такой кислой мины: здесь у тебя лучшая возможность приблизиться к нему почти без свидетелей.

Чтобы сделать приятное Фортюнэ, Марианна изобразила бледную улыбку, но сжимавшая ее сердце тоска была слишком сильной, чтобы она могла получить удовольствие от остроумия подруги. Днем и ночью ее не покидала мысль о предстоящих минутах, от которых зависела жизнь Язона, когда она три дня провела в очаровательном доме Ля Мадлен, служившем местом уединения прекрасной креолки.

И в самом деле, едва приехав, г-жа Гамелен поспешила во дворец, чтобы повидать Дюрока и с его помощью получить аудиенцию у Императора. Всегда услужливый герцог Фриульский передал ее просьбу своему хозяину, но Наполеон сказал, что не желает видеть г-жу Гамелен и советует ей использовать свободное время для наслаждения красотами ее поместья и сейчас не пытаться приблизиться к его особе. Услышав новость, Марианна почувствовала, как сжалось ее сердце.

– Моя бедная Фортюнэ! Ты попала вместе со мной в немилость! Наполеон не хочет тебя видеть, ибо он знает, что мы друзья.

– Он знает прекрасно, что сам свел нас вместе, но в данном случае я считаю, что это скорее моя привязанность к Жозефине заставила его прогнать меня… Наше так называемое дунайское величество ужасно ревнива ко всему, что касается или касалось нашей дорогой Императрицы. К тому же я не особенно надеялась, что буду принята. Я даже настолько была уверена в этом, что заранее навела справки: послезавтра Император будет охотиться в Лему. Ты приготовишься, чтобы в какой-нибудь момент оказаться у него на пути. Возможно, он придет в ярость, но я буду очень удивлена, если он вообще не захочет тебя слушать.

– Он обязан меня выслушать! Даже если я должна буду броситься под копыта его лошади.

– Вот это будет величайшей глупостью! Он настолько неловок верхом, что способен покалечить тебя, а твоя красота, моя дорогая, всегда остается лучшим оружием.

Итак, лесная экспедиция стала делом решенным. Марианна считала оставшиеся часы и минуты, но сейчас, когда роковой момент приближался, ощущавшееся возбуждение перед битвой стало заливаться волнами опасений. Она знала по собственному опыту, как грозен был Наполеон в гневе. Что, если он не даст ей говорить, оттолкнет и даже не захочет слушать?

Фортюнэ достала из кармана амазонки плитку шоколада и протянула Марианне половину.

– Возьми! Тебе надо ободриться, и в этом лесу слишком прохладно. Завтрак долго не затянется.

Действительно, поднялся ветер, легкий, но пронизывающий, сметая листья с Круглой дороги, опоясывавшей со времен Людовика XIV Фонтенбло и массивный участок леса для удобства охотничьих карет. В бледно-сером небе, едва окрашенном голубизной, облака неслись наперегонки с черной стаей ласточек, улетавших в солнечные страны. Глядя на пролетавших птиц, таких свободных и стремительных, Марианна почувствовала, как у нее сжимается горло при мысли о Язоне, этом морском орле, заключенном в смрадной камере, ожидающем, что безжалостный таран раболепного правосудия раздавит его, не позволив даже взглянуть на бескрайний свободный океан…

Призыв охотничьего рога из глубины леса оторвал ее от грустных размышлений. Правила охоты были известны Марианне слишком давно, чтобы она не узнала выезд охотников, и она живо встала, машинально разглаживая юбку.

– В седло! – воскликнула она. – Они едут!

– Минутку! – сказала Фортюнэ с успокаивающим жестом. – Прежде надо узнать, в какую сторону они направляются.

Обе женщины, затаив дыхание, прислушались, стараясь разобраться в отдающемся эхом собачьем лае и пении рожков. Затем г-жа Гамелен одарила подругу торжествующей улыбкой.

– Великолепно! Мы сможем перерезать им дорогу. Они движутся к Высокому Столбу! Вперед! Я покажу тебе дорогу, потом ты поедешь одна. Я останусь немного сзади, раз Его Величество не хочет меня видеть! Вперед!..

В едином порыве обе молодые женщины взлетели в седла, затем, хлестнув лошадей, помчались галопом через лес, направляясь на звуки рога. Сначала они ехали по прорезающей заросли лесной тропе, пригибаясь, чтобы избежать ударов свисавших веток. Этот путь, изобиловавший скалами, подъемами и спусками, оказался трудным, но обе они, особенно Марианна, были превосходными всадницами и умело, не теряя скорости, объезжали препятствия. В обычное время Марианна получила бы огромное удовольствие от такой стремительной скачки по одному из красивейших лесов Европы, но ставка в этой игре была слишком важной и грозила трагическими последствиями. От этого стремительного бега ради жизни Язона Бофора зависела, и она прекрасно понимала это, также и ее собственная жизнь. Травля продолжалась долго. Загоняемое животное словно находило удовольствие в том, что меняло направление и путало следы, и прошло около часа, пока среди оголенных веток не показалось белое пятно несущейся во весь опор своры. Собаки подали голос, ничуть не уменьшая скорости. Уже давно сигналы егерей дали знать Марианне, что животным был кабан, и в ее нервном состоянии она обрадовалась этому, ибо никогда не находила ни малейшего удовольствия от облав на косулю, оленя или лань, чья красота и изящество всегда волновали ее.

Голос придержавшей свою лошадь Фортюнэ долетел до нее по ветру:

– Теперь иди одна… Они там.

И точно, Марианна смогла заметить кабана – громадный черный всклокоченный снаряд, пронесшийся по лесу с настигающей его сворой, затем серых лошадей доезжачих, которые изо всех сил трубили в рога… Император должен быть близко… Ударом пятки она заставила лошадь ускорить ход, бросилась через кустарник, перескочила ствол большого упавшего дерева и… как бомба, налетела на скачущего в галоп Наполеона.

Чтобы избежать столкновения, обе лошади одновременно стали на дыбы, но, в то время как Марианна осталась в седле, император французов от неожиданности потерял стремена и свалился на упругий мох.

– Тысяча громов! – закричал он. – Какая… скотина!..

Но Марианна уже была на земле и упала на колени перед ним, ужасаясь содеянным.

– Это я, сир… это только я! О, сжальтесь, простите меня! Я не хотела, видит бог! С вами ничего не случилось?

Наполеон разъяренно взглянул на нее и живо встал, вырвав из ее рук упавшую при падении шляпу, которую она подняла.

– Я считал, что вы высланы, сударыня! – проговорил он таким ледяным голосом, что молодая женщина ощутила, как дрожь пробежала по ее спине. – Что вы делаете здесь?

Даже не думая подняться, она устремила на него умоляющий взгляд.

– Мне необходимо было увидеть вас, сир, поговорить с вами… любой ценой!..

– Даже ценой моей спины? – съязвил он. Затем добавил с явным нетерпением: – Да поднимитесь же! Мы выглядим смешно, и вы прекрасно видите, что сюда идут…

Действительно, три человека, которых Император, очевидно, обогнал, мчались как ураган. Первый носил пышную форму гусарского генерала, второй – зеленую одежду императорского ловчего, и третий, единственный, кого Марианна знала, был Рустан, мамелюк. В одно мгновение генерал слетел на землю.

– Сир, – с беспокойством осведомился он, – с вами что-нибудь случилось?

Но ответ он получил от беззаботно улыбнувшейся Марианны:

– Это со мной кое-что случилось, генерал! Моя лошадь понесла, и я оказалась здесь одновременно с Его Величеством. Лошади стали на дыбы, и моя сбросила меня на землю. Император был так добр, что оказал мне помощь. Я благодарила его за это…

Она видела, что по мере того, как она дипломатично сочиняла эту маленькую ложь, Наполеон расслабил сжатые челюсти, и его ледяной взгляд смягчился. Непринужденным жестом он стряхнул с полы своего серого сюртука прилипший сухой лист.

– Пустяк! – бросил он. – Не о чем говорить, и вообще пора возвращаться! Я уже устал от этой неудачной охоты! Собирайте ваших псарей и собак, д’Аннекур, мы едем в замок. Что касается вас, сударыня, следуйте за нами: мне надо с вами поговорить, но вы пойдете в Английский сад. Рустан вас проводит…

– Простите, сир, но я не одна в этом лесу. Моя подруга…

В серо-голубых глазах Наполеона загорелся огонек, но на этот раз не гнева, а скорее насмешки.

– Хорошо! Найдите свою подругу, сударыня, и отправляйтесь. Оказывается, существуют люди, от которых не так просто избавиться! – добавил он шутливым тоном, давая понять Марианне, что он знает, о какой подруге идет речь.

Она низко поклонилась, затем с любезной помощью генерала Нансути, предложившего руку, чтобы опереться о нее кончиком ботинка, она взлетела в седло с легкостью, которая вызвала сдержанную улыбку у гусарского офицера… Он слишком хорошо знал верховую езду, чтобы поверить в льстивую ложь Марианны. Если кто-то и упал, то только не эта безупречная амазонка… но, зная свет, Нансути так и ограничился улыбкой.

Марианне понадобилось несколько секунд, чтобы найти Фортюнэ и торопливо рассказать ей о том, что произошло, и о неожиданной удаче, вселившей в нее новую надежду.

– Главное то, что он тебя примет! – сказала радостно г-жа Гамелен. – Ты проведешь, без сомнения, очень неприятные четверть часа, но он выслушает тебя, и в этом все! Теперь ты можешь выиграть партию.

Не задерживаясь, обе женщины устремились вслед за Императором. На первом скрещении дорог они под высокой сосной нашли ожидавшего их, неподвижного, как конная статуя, Рустана. Он сделал знак следовать за ним и пришпорил лошадь, направляясь к замку окольным путем, чтобы не смешаться с возвращавшимися придворными.

Спустя полчаса, миновав Английский сад, Марианна вошла во дворец Фонтенбло. На первом этаже Рустан, после того как оставил Фортюнэ в небольшом салоне, открыл перед Марианной дверь большой, выходящей в сад комнаты, поклонился и рукой показал ей на кресло. Еще один раз она оказалась в кабинете Наполеона. Это был уже четвертый, с которым она теперь знакомилась, но, несмотря на убранство Людовика XVI и некоторую мебель Империи, комната благодаря разбросанным в обычном беспорядке бумагам, картам, красным сафьяновым портфелям и личным вещам сразу показалась ей знакомой. Как и в Тюильри, Сен-Клу и Трианоне, табакерка была открыта, гусиное перо брошено как попало, большая карта развернута, и шляпа ютилась на столике. Это ее ободрило, и, с ощущением, что она у себя, настолько могучая индивидуальность Императора везде способствовала созданию присущей только ему атмосферы, она с большей уверенностью стала ждать того, что должно было произойти.

Все следовало по привычному церемониалу: быстрые шаги по плиткам галереи, хлопнувшая дверь, стремительный проход с заложенными за спину руками по комнате до большого рабочего стола, быстрый оценивающий взгляд на придворный реверанс и, наконец, сразу переход к делу.

– Итак, сударыня? Какая крайняя необходимость заставила вас пренебречь моим приказом и явиться докучать мне даже здесь?

Агрессивный тон, умышленно оскорбительный, в обычное время вызвал бы у Марианны реакцию такого же порядка. Но она понимала, что для спасения Язона ей надо растоптать свою гордость, притвориться смиренной и униженной, особенно перед монархом, который только что из-за нее был повергнут на землю.

– Сир, – ласково упрекнула она, – впервые Ваше Величество изволили мне сказать, что я докучаю вам. Неужели вы забыли, что я ваша верная и покорная подданная?

– Верная – я надеюсь, но покорная – ни в коем случае! Вы настоящая смутьянка, сударыня, и если бы я не отдал строгий приказ, вы бы истребили всю мою Великую армию. Когда ради вас не дерутся на дуэли, то из-за вас убивают!..

– Это неправда! – вскричала Марианна, охваченная негодованием более сильным, чем ее решение быть покорной. – Никогда никто не убивал из-за меня, и те, кто это утверждает…

– Не так уж и ошибаются, ибо, если даже допустить, что ни одно преступление не было совершено в вашу честь, я надеюсь, вы не осмелитесь отрицать, что за одну ночь два человека бросили вызов друг другу, а двое других дрались из-за вас.

– Не двое других, сир, а один: один и тот же человек стал причиной двух дуэлей.

Наполеон похлопал ладонью по столу.

– Не пытайтесь ввести меня в заблуждение, сударыня! Я не люблю этого! Одно несомненно: мои жандармы застали двух дуэлянтов на месте преступления у вас… Один бежал, другой не смог. С каких пор вы стали любовницей Фурнье-Сарловеза?

– Я не любовница его, сир, – с отвращением сказала Марианна, – и никогда ею не была! И Ваше Величество это отлично знает, раз вам известно об очень крепких узах, связывающих его с госпожой Гамелен, моей подругой… Впрочем, я умоляю Ваше Величество оставить в покое это незначительное дело. Ведь я пришла совершенно не ради него.

– Но именно о нем мне хочется говорить, ибо я хочу разобраться в нем до конца. В тюрьме генерал Фурнье все время отказывается объясниться начистоту, отстаивая глупую версию, что там было… дружеское состязание с приятелем-иностранцем. Как в это можно поверить, когда Чернышов, получив приказ от князя Куракина срочно выехать с пакетом к царю, вынужден был отказаться от дуэли с этим проклятым Бофором! Не совсем подходящий момент учиться фехтованию!

Итак, ворвавшиеся в ее сад той ночью жандармы опознали русского курьера, и рыцарский жест Фурнье оказался напрасным? Она подняла голову.

– Значит, Ваше Величество знает, что речь шла о графе Чернышове?

Наполеон адресовал ей насмешливую улыбку, в которой молодой женщине почудилась дьявольская жестокость.

– Я сомневался в этом, но теперь, сударыня, вы внесли полную ясность!

– Сир! – возмутилась Марианна. – Обмануть, чтобы узнать правду, – недостойно!

– Это мне, сударыня, судить, что достойно, а что недостойно! И прошу вас понизить тон, если хотите, чтобы я выслушал вас до конца! Теперь, – добавил он после короткого молчания, во время которого он вглядывался в покрасневшее лицо молодой женщины, – теперь я жду вашего подробного и правдивого рассказа о том, что произошло у вас той ночью! Вы слышите: я хочу знать правду, всю правду! И не вздумайте лгать, ибо я вас слишком хорошо знаю, чтобы сейчас же то не почувствовать.

Марианну охватило смятение перед открывшейся перспективой. Рассказать, что произошло в ее комнате? Представить перед этим человеком, который был у нее самым пылким возлюбленным, сцену унизительного насилия, учиненного Чернышовым? Такое испытание казалось ей выше ее сил. Но Наполеон уже вышел из-за стола вперед и оперся о него со скрещенными на груди руками, устремив на молодую женщину повелительный взгляд.

– Итак, сударыня, я жду!..

Внезапная идея пришла Марианне в голову. Он хотел знать «все», что произошло у нее той ночью? Но тогда это неожиданная и желанная возможность рассказать ему сначала о гнусном шантаже, явившемся прелюдией к дьявольской комбинации, жертвой которой стал Язон! При этих условиях какое значение имели ее стыдливость и самолюбие… Она смело подняла голову и гордо взглянула в глаза Наполеону.

– Вы хотите знать все, сир? Я скажу вам все и клянусь памятью моей матери, что это будет только правда.

И Марианна начала рассказ. Сначала с трудом, стараясь найти слова простые и убедительные. Но мало-помалу ее увлекла собственная драма. Ужас той июльской ночи снова завладел ею, торопя слова, отягчая их грузом тоски и стыда. Она поведала все: о сделке с Кранмером, его ложных признаниях, испытанном за жизнь Язона страхе, затем вторжении русского, пьяного до потери человеческого облика, изнасиловании и пытке, которой он ее подверг, наконец, почти сверхъестественном вмешательстве Фурнье, дуэли, появлении жандармов и оказанной генералом своему противнику помощи в бегстве, чтобы избежать нежелательных дипломатических осложнений. Император ни единого раза не прервал ее, но по мере развития рассказа она видела, как сжимаются его челюсти, а серо-голубые глаза принимают зловещий оттенок стали.

Закончив и исчерпав все силы, Марианна спрятала лицо в дрожащих руках.

– Теперь вы знаете все, сир! И я утверждаю, что в моем рассказе нет ни единого лживого слова! Я хочу добавить, – заторопилась она, опустив руки, – что визит… лорда Кранмера означал начало этой драмы, для которой…

– Минутку! Это может подождать! – сухо оборвал Наполеон. – Вы поклялись, что это было выражением самой правды…

– И я еще раз клянусь в этом, сир!..

– Бесполезно! Если все было так, как вы рассказали, на вашем теле должно быть доказательство, покажите его мне!

Марианна внезапно покраснела до корней волос и растерянно заморгала.

– Вы хотите сказать… этот ожог? Но, сир, он находится на моем бедре!

– Ну так что? Разденьтесь!

– Прямо здесь?

– А почему нет? Никто не войдет! И это будет не первый раз, мне кажется, что вы снимете одежду передо мной? Не так далеко ушло время, когда вы находили в этом даже некоторое удовольствие.

Слезы выступили на глазах Марианны при упоминании таким язвительным тоном о мгновениях, которые всегда хранились у нее среди самых дорогих воспоминаний, но отныне казались частью совсем другой жизни.

– Сир, – промолвила она с усилием, – это время ушло гораздо дальше, чем Ваше Величество представляет…

– Я не признаю такую точку зрения! И если вы хотите, чтобы я вам поверил, сударыня, надо представить мне доказательство. В противном случае вы можете уезжать: я вас не задерживаю больше.

Марианна медленно встала. Невыносимая тоска и печаль сжали ей горло, затрудняя дыхание. Неужели он так мало любил ее, что требовал от нее принести в жертву стыдливость и их прошлую любовь? Он прав, говоря, что еще недавно ей нравилось являть его взглядам свое тело, но в них было столько нежности! Но теперь он смотрел на нее так же холодно, как работорговец, оценивающий живой товар. И затем, теперь появилась пропасть между женщиной из Бютара и Трианона и той, которая на тюремных досках так страстно отдалась любимому человеку, чья жизнь, может быть, зависела от этой интимной катастрофы.

Отведя глаза в сторону, она начала открывать стягивавший бюст зеленый суконный спенсер. Ее пальцы дрожали на черных шелковых шнурах, но короткая куртка упала на ковер. Длинная юбка амазонки скользнула по бедрам, за ней последовала рубашка. Прикрыв скрещенными руками груди, она слегка выдвинула поврежденное бедро.

– Смотрите, сир, – сказала она бесцветным голосом.

Наполеон нагнулся. Но когда он выпрямился, его помрачневший взгляд впился в глаза молодой женщины и держал ее в своей власти несколько безмолвных секунд.

– Как ты должна его любить! – пробормотал он наконец.

– Сир!..

– Нет! Помолчи! Видишь ли, это то, что я хотел узнать. Ты больше не любишь меня, не так ли?

На этот раз она отыскала его глаза.

– О, сир! Клянусь, что я люблю и всегда буду любить вас, но по-другому!

– Это то же самое, что сказал я. Ты меня не любишь… а жаль!

– Но вы сами, сир? Разве ваши чувства ко мне остались прежними? И Императрица не занимает полностью ваше сердце?

Его ответная улыбка была необычайно милой.

– Да! Ты права! Тем не менее… мне кажется, что пройдут долгие годы, прежде чем я смогу без волнения смотреть на тебя… Одевайся!

В то время как она лихорадочно-торопливо натягивала одежду, Наполеон начал рыться в загромождавших его бюро бумагах, что-то разыскивая. В конце концов он достал большой лист бумаги, исписанный аккуратным почерком, снабженный императорской печатью, и протянул его Марианне.

– Возьми! – сказал он. – Очевидно, это то, о чем ты приехала меня просить с риском сломать нам обоим головы: помилование Язона Бофора! Как видишь, я подумал об этом, не дожидаясь тебя. Оно готово!..

Неожиданная радость пронзила сердце Марианны почти такой же болью, как недавно горе.

– Вы помиловали его, сир? Господи! Какое счастье вы мне подарили! Итак, кошмар окончился? Он будет освобожден?

Наполеон нахмурил брови и взял обратно акт о помиловании. Ласковый друг внезапно исчез, и снова появился Император.

– Я этого не сказал, сударыня. Я помиловал вашего американского пирата, ибо я знаю, не имея, кстати, формальных доказательств, что он не убивал Никола Малерусса. Но факт контрабанды остается, так же как и эти фальшивые английские фунты, тем более что во всех министерских канцеляриях только и говорят об этом, и я не могу предать забвению такие тяжкие обвинения. Так что Бофор не поднимется на эшафот, но… пойдет на каторгу!

Пламя счастья, запылавшее в душе Марианны, превратилось в слабый огонек.

– Сир, – прошептала она, – я могу вас заверить, что в этом, как и в убийстве, он не виновен…

– Ваши слова – слабая защита от неопровержимых улик.

– Если бы вы позволили мне объяснить все детали происшедшего, я уверена…

– Нет, сударыня, увольте! Не требуйте слишком многого! Согласиться с этим – выше моих возможностей! Удовольствуйтесь тем, что я спас ему голову! Я признаю, что каторга далеко не место для отдыха, но там живут и… иногда оттуда… возвращаются!

«Или оттуда убегают!» – подумала Марианна, вспомнив непринужденное поведение странного сожителя Язона по камере. Но Император продолжил:

– Что касается вас, вы, конечно, можете отныне спокойно вернуться в свой дом. Ваша кузина ждет вас там, а также этот забавный персонаж, которого вы сделали чем-то вроде дядюшки – на манер того, что у вас уже было в Бретани, – и которого вы послали к господину Фуше! Я информирован, что он вернулся оттуда! Да и скрываться вам больше нет необходимости… К слову, где вы провели время после того, как избрали себе местом изгнания Бурбон-Ларшамбо?

Избавленная от самой главной заботы, Марианна позволила себе улыбнуться.

– Неужели, сир, есть что-нибудь, о чем вы не знаете? – спросила она.

– Слишком о многом!.. Особенно с тех пор, как я вынужден был расстаться с господином герцогом Отрантским. Итак, о вас. Где вы нашли убежище?

– Это не было убежище, сир, это была… тюрьма! – заявила молодая женщина, решив скрыть, насколько это удастся, сыгранную в этом деле роль Кроуфорда и его жены, а также Талейрана. – Жена Язона Бофора, нашедшая приют у Ее Величества королевы Испании, похитила меня и держала в заточении на одном из островов во владениях Мортфонтен. Благодаря богу мне удалось бежать…

Наполеона внезапно охватил гнев. Его кулак обрушился на зловеще затрещавший круглый столик.

– Уже не первый раз мне приходится слышать, что резиденция моей невестки служит, без ее ведома, притоном для всякого сброда! Она добра до глупости, и достаточно ее попросить, чтобы она открыла свою дверь и кошелек! Но это уж слишком, и я наведу там порядок! Теперь вы можете удалиться, госпожа княгиня, – добавил он, вынув из жилетного кармана часы и бросив на них быстрый взгляд. – Сейчас я должен принять госпожу Монтескью, на которую будут возложены обязанности гувернантки короля Рима… или принцессы Венеции. Отправляйтесь к вашей подруге и в ближайшем будущем ждите моих распоряжений. Надеюсь скоро опять увидеть вас.

Аудиенция была закончена. Под одобряющим взглядом хозяина Марианна склонилась в глубоком реверансе. Затем она направилась к двери, пятясь, как предписывал этикет, в то время как Император дергал сонетку, вызывая Рустана.

Она дошла до порога, когда он остановил ее движением руки.

– Да, кстати! Ваш друг Кроуфорд тоже вернулся в свое гнездо! Его заперли в заброшенной ферме около Понтуаза и потом выпустили, не причинив никакого вреда, кроме необходимости возвращаться домой пешком. Не особенно приятное упражнение для подагрика…

Смущенная Марианна не знала, что и ответить. Лицо Наполеона было суровым, но глаза смеялись. Он продолжал:

– По-видимому, вы обладаете талантом, сударыня, приобретать верных друзей даже среди тех, у кого верность не является главной добродетелью, как у этого плута Талейрана. Не растратьте его!.. Соблазнить такого старого нелюдима, как Кроуфорд, – победа немалая! До вашего прибытия он поклонялся только нашей бедной тетке, Марии-Антуанетте, но вы мгновенно пробудили в нем вкус к молодости и приключениям. Берегите таких друзей, сударыня! Они нам, может быть… окажутся полезными однажды.

– Я постараюсь, сир!..

Снова отпускающий жест руки, но, видно, так уж было предопределено, что Наполеон сегодня никак не мог закончить с Марианной, ибо он удержал ее еще раз.

– Я совсем забыл! Можете сказать этой неугомонной особе, которая томится в желтом салоне, что ее дорогой Фурнье уже месяц назад получил назначение в Испанию! Это чтобы ее не слишком соблазняла возможность провести зиму в Анвере. И наконец… относительно графа Чернышова. Когда он вернется во Францию, я постараюсь, чтобы он услышал, что я о нем думаю! Даю вам слово! Я никогда не допущу, чтобы причиняли зло тем, кого я люблю! И ваш случай не первый, так было всегда.

– Сир, – промолвила Марианна, до слез взволнованная этим последним и таким неожиданным доказательством привязанности, – как выразить вам…

– Не пытайтесь! До скорой встречи, госпожа княгиня!

На этот раз уже было все. Дверь закрылась между Наполеоном и княгиней Сант’Анна, но Марианна унесла с собой великое чувство утешения, прежде всего от гарантии, что Язон будет жить, затем от уверенности, что она вновь обрела если не любовь, с которой, кстати, она не знала бы что делать, то по меньшей мере дружбу Императора. Она давала ей полную свободу действий, которой она не преминет воспользоваться.

– Итак? – с беспокойством спросила Фортюнэ Гамелен, когда ее подруга присоединилась к ней в желтом салоне.

– Помилование Язона уже состоялось! Император признал его невиновным в смерти Блэка Фиша, но осталась эта история с фальшивыми деньгами… Он… идет на каторгу!

Креолка сдвинула брови, задумалась, затем пожала плечами.

– Жестокое испытание, но оттуда можно выйти живым при его могучем здоровье. Ты узнала, куда и на сколько его посылают?

Нет, Марианна не знала. В своем расстройстве она даже не подумала справиться об этих двух элементарных сведениях, хотя бы о первом. Ибо второе не имело значения, будь Язон осужден на десять, двадцать, тридцать лет или пожизненно, раз она решила пойти на все, чтобы организовать ему бегство. Она удовольствовалась тем, что увлекла подругу за слугой, внезапно появившимся, чтобы проводить их во двор, где ожидали их лошади.

– Уедем отсюда, – сказала она только. – Удобней будет поговорить у тебя… Мне есть что тебе сказать…

Уже в то время, как в сгущающихся сумерках она ехала рысью рядом с подругой к ее домику, Марианна представляла в воображении грядущие дни. Прежде всего как можно скорей вернуться в Париж! Ей не терпелось оказаться дома, с тех пор как она узнала, что Жоливаль ждет ее там вместе с Аделаидой. Это на него, только на него одного она рассчитывала, на его изобретательный ум и его глубокое знание людей и вещей, чтобы составить план побега, который освободит Бофора. С тех пор как она обрела уверенность, что ее возлюбленный не умрет, ей все виделось окрашенным в розовый цвет оптимизма, может быть, немного чрезмерного, который обеспокоенная Фортюнэ постаралась умерить. Ибо Марианна, похоже, считала, что все теперь пойдет как по маслу, что являлось довольно опасной позицией.

– Не надо думать, что бегство будет легким, Марианна, – сказала она ей мягко. – Людей, которых ведут на каторгу, охраняют очень строго. Подобную операцию подготовляют долго и тщательно, если хотят иметь хоть какую-то гарантию на успех.

– Тот человек в Лафорс, Франсуа Видок, убегал уже бог знает сколько раз! Это не должно быть таким сложным!

– Он убегал действительно, но разве его не ловили всякий раз? Единственный шанс Язона, если тебе удастся вырвать его у охраны, немедленно сесть на корабль, идущий в его сторону. На море жандармы будут бессильны… Так что надо все приготовить, а начинать следует с корабля.

– Это все мелочи, которые мы уладим в последний момент. Я утверждаю: то, что сделал этот Видок, Язон тоже сможет…

– Марианна! Марианна! – вздохнула креолка. – Ты рассуждаешь сейчас как маленькая девочка. Я согласна с тобой, что самое важное – это спасенная жизнь, но имей в виду, на каторге малейшая ошибка может быть роковой, и нельзя сравнивать Язона с этим многоопытным завсегдатаем тюрем, Видоком! Будь осторожна и не наделай глупостей!

Слишком счастливая, чтобы так легко позволить себя смутить, молодая женщина только беззаботно пожала плечами, убежденная, что будущее широко откроется перед ней и ее другом. Она теперь представляла себе каторгу чем-то вроде морской тюрьмы, где заключенные работают целый день на свежем воздухе и где с помощью денег всегда возможно добиться от стражников уступчивости и снисходительности. Этот последний пункт – деньги – даже не волновал ее: если далекий муж лишил ее пособия, у нее остались сказочные драгоценности, с которыми она расстанется без сожаления ради Язона. Однако, когда на другой день вечером, после горячих излияний отыскавшихся, она услышала почти то же самое из уст Аркадиуса, она почувствовала, что беспокойство возвращается. Аркадиус проявил искреннюю радость, узнав, что Язон избежал сиюминутной опасности, но не скрыл от Марианны, что каторга – это такое место, где смерть может настигнуть в любой момент.

– Каторга – это форменный ад, Марианна, – сказал он ей, – а ведущая туда дорога – ужасная Голгофа; смерть находит сотни случаев, чтобы ударить: истощение, болезни, ненависть других, наказания, опасная работа. Замену смертной казни каторгой едва можно назвать милостью, и, если мы хотим попытаться устроить побег, нам необходимо проявить бесконечную осторожность, чрезвычайное терпение, ибо заключенный такого порядка будет охраняться более строго, и любая наша неудача может оказаться для него роковой. Вы мне позволите стать во главе операции?..

Марианна с удивлением отметила, что несколько недель разлуки состарили Жоливаля. Его лицо, всегда такое жизнерадостное, осунулось, а виски засеребрились. Поездка в Экс принесла одно разочарование, ибо герцог Отрантский категорически отказался вмешиваться в дело Бофора. Он довольно грубо сослался на то, что окружавшие Императора люди вполне могут сами все выяснить, особенно с таким ничтожеством, как его преемник. Он даже высказал о Марианне такое мнение, что Жоливаль счел нужным умолчать о нем.

«Княгиня она или нет, но у этой женщины такое лицо и тело, которое дешево не купишь. Раз она пробудила желание в Наполеоне, она вытянет из него все, что захочет, даже теперь, когда он во власти жены! Вмешиваясь в эту историю, я рискую только усугубить мою немилость».

И разочарованный Аркадиус несолоно хлебавши вернулся в Париж, чтобы узнать там об исчезновении Марианны. День за днем с помощью Талейрана и Элеоноры Кроуфорд он пытался узнать, что же случилось с молодой женщиной и ее спутником. Расследование предшествовавших исчезновению обстоятельств привело их к Лафорс, но дальше следы исчезли. Люди из тюрьмы видели, как мнимый нормандец с «дочерью» мирно ушли рука об руку по Балетной улице, завернули за угол и… исчезли, словно растворившись в воздухе. Все, что от них осталось, – это найденный в Сене труп кучера с перерезанным горлом.

– Мы считали вас мертвыми! – добавила Аделаида, чьи покрасневшие глаза носили следы пережитого горя. – Как было не подумать, что с вами обошлись так же? И мы боялись… до того дня, когда г-н Кроуфорд вернулся наконец домой и дал нам знать о вашем похищении женщиной и замаскированными испанцами. Насколько он понял, вас решили не убивать, по крайней мере сразу, а дождаться конца процесса.

– Приговор привел нас в отчаяние! – вмешался Жоливаль. – Я предположил, что Пилар спрятала вас в Мортфонтене, и поехал туда, всюду искал, но безрезультатно. Впрочем, вы тогда уже убежали, ведь я там был на этой неделе.

Глядя на их лица, носящие следы пережитых из-за нее волнений, Марианна испытывала угрызения совести. Конечно, по возвращении в Париж она могла, она должна была хотя бы предупредить кузину, но, когда она услышала, что Язон приговорен к смерти, она думала только об одном: как спасти его. Все остальное в мире исчезло для нее.

Чтобы искупить свою вину, она проявила столько нежности и внимания, что скоро все было забыто. Аркадиус подвел под этим черту:

– Вы здесь, вы свободны, и мы спокойны, что Бофор избавился от эшафота. Это главное! В подобных обстоятельствах жаловаться на небо было бы простой неблагодарностью. Надо выпить за ваше возвращение, Марианна, – добавил он радостно и позвонил Жерому, чтобы принесли вина.

– По-вашему, мы можем считать этот день праздником, – заметила Марианна, – хотя вы же сами сказали, что смерть по-прежнему угрожает Язону?

– Следовательно, это не праздник, а просто небольшая передышка перед тем, как с головой окунуться, в первую очередь вам, в новые заботы. Скажу сразу: пришло новое письмо из Лукки! Ваш супруг требует вашего немедленного возвращения, иначе он обратится с жалобой к Императору, чтобы тот как сюзерен оказал помощь верному вассалу и препроводил вас в Лукку!

Марианна почувствовала, что бледнеет. Она не ожидала такого грубого требования, и рассказы Элеоноры пришли ей на память, придав этому ультиматуму угрожающий оттенок. По всей видимости, князь считал ее авантюристкой и замыслил за свое разочарование месть, может быть, и кровавую…

– Пусть он делает что хочет, я не поеду! Сам Император не сможет меня заставить. Впрочем, в скором времени я, без сомнения, должна буду покинуть Париж.

– Опять? – пожаловалась Аделаида. – Но, Марианна, куда вы хотите ехать? А я-то думала, что мы наконец-то заживем мирно здесь, в этом доме, среди всего, что нас привязывает.

Марианна нежно улыбнулась кузине и ласково погладила ее по плечу. Предполагаемая авантюра, видимо, очень огорчала старую деву. Жизненная сила, не оставлявшая ее на протяжении более сорока лет скитаний и борьбы, похоже, угасла или хотя бы померкла. Теперь ей хотелось тишины, спокойствия, и во взгляде, которым она обвела красивую мебель и изысканные вещи, составлявшие этот элегантный салон, читался призыв о помощи, когда он достиг висевшего над камином портрета маркиза д’Ассельна.

– Вы не поедете со мной, Аделаида! Вам нужен отдых и покой, а этому дому – хозяйка, более усидчивая, чем я. Я действительно еще раз уеду, и пусть это вас не смущает. В Париже нет каторги, а я хочу последовать за Язоном. Кстати, – обратилась она к Аркадиусу, – известно, куда его отправят?

– В Брест, без всякого сомнения.

– Это приятная новость. Я хорошо знаю город. Я жила там несколько недель с несчастным Никола Малеруссом в его небольшом домике в Рекуврансе. Если во время дороги не удастся устроить побег, я думаю, что в Бресте мне это будет легче сделать, чем в Тулоне или Рошфоре.

– Нам будет легче сделать, – подтвердил Жоливаль, делая ударение на «нам». – Я уже просил вас доверить мне руководство действиями.

– Так вы оставляете меня одну? – простонала Аделаида голосом обиженной девочки. – Но что я буду делать с присланными вашим супругом людьми, если они появятся? Что я им скажу?

– Все, что хотите! Лучший ответ, что я… путешествую. К тому же я напишу сама и сошлюсь на то, что, скажем, оказывая услугу Императору, я должна была поехать в одно отдаленное место, но, когда я освобожусь, я не премину воспользоваться приглашением моего супруга, – сказала Марианна, думая вслух и постепенно сочиняя свое будущее письмо.

– Это бессмыслица! Вы только что сказали, что не собираетесь вернуться в Лукку.

– И я не вернусь туда! Поймите меня, дорогая, я хочу только выиграть время… время, чтобы вырвать Язона у каторжных охранников. Затем я уеду, я последую за ним в его страну, чтобы жить там рядом с ним, в его тени, хоть в простой хижине, но я больше не хочу разлучаться с ним.

Вдруг вмешался Жоливаль. Его маленькие черные глазки впились в расширившиеся от возбуждения глаза Марианны.

– Следовательно, вы оставляете нас?

– Ничуть. Вам предоставляется выбор: остаться здесь, в этом доме, который я вам отдам, или последовать за мной туда со всем, что представится возможным взять.

– А вы подумали о том, что Бофор женат на этой гарпии? Как вы избавитесь от нее?

– Аркадиус, – начала Марианна с внезапной серьезностью, – когда эта женщина посмела превратить меня в подставку для ног и особенно когда я услышала ее безжалостное решение послать мужа на эшафот, я поклялась, что когда-нибудь она заплатит мне за это. Если она посмеет вернуться к Язону, я с чистой совестью устраню ее. Запросто! – добавила она страстно. – Я не отступлю больше ни перед чем, чтобы добиться его для меня одной и удержать, даже перед убийством, которое будет после всего только законной перед Богом казнью! Я не позволю его преступной жене разрушить единственную любовь моей жизни!

– Вы стали страшной женщиной, Марианна! – вскричала Аделаида с ужасом, не лишенным, впрочем, восхищения.

– Я ваша кузина, моя дорогая! Вы не забыли, что мы познакомились однажды ночью, когда вы хотели поджечь этот дом, чтобы он не остался в руках особы, которую вы сочли недостойной?

Приход Жерома, несущего зажженный канделябр, прервал беседу. Захваченные горячим спором, все трое не заметили, что уже наступила ночь. Мрак захватил углы салона, сгустившись под потолком, занавесями и картинами. Только горевший в камине огонь давал освещение.

Они молча смотрели, как мажордом установил пучок свечей, заливших все вокруг теплым золотистым светом. Когда он торжественно вышел, заявив мрачным тоном, что ужин будет скоро подан, Аделаида протянула к свечам худые руки и стала задумчиво смотреть на их пляшущее пламя. Погруженные в свои невеселые мысли, Марианна и Аркадиус, одна – сидя у огня, другой – облокотившись о камин, хранили молчание, словно ждали в знакомых шумах дома ответ на все те вопросы, которые они себе ставили, не смея высказать их вслух, чтобы не повлиять в какой-то степени на решение относительно будущего других.

Наконец Аделаида повернулась к Жоливалю и всплеснула руками.

– Говорят, что Америка великолепная страна, – сказала она спокойно, тогда как в ее серых глазах вспыхнул легкий огонек былого пламени. – Говорят также, что в землях на юге никогда не бывает холодно!.. Мне кажется, что никогда не ощущать холода – приятно. А вам, Жоливаль?

– Мне тоже, – серьезно ответил виконт, – я думаю, что мне тоже будет приятно и…

Дверь распахнулась настежь.

– Ужин ее светлейшему сиятельству подан! – возгласил с порога Жером.

Марианна ласково взяла под руки Жоливаля и Аделаиду и разделила между ними полную признательности улыбку.

– По-моему, мне уделяют здесь больше внимания, чем я заслуживаю, – заключила она.