Часть вторая

1 ПЕРВЫЙ ГОД

По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.

Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.

– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!

– Она же беременная, Наталья! – пыталась вразумить старую подругу Нина.

– Тем более!

– Да мне ж под конец года квартиру дадут на Шаболовке! Ты же знаешь, потерпеть не можешь?!

– Не могу. От подобной дряни зараза сразу идет, а я заражаться не хочу.

– Да она совсем девчонка, дура ты старая!

– Гитлер тоже вначале был ребенком.

– Дай хоть три дня! – взмолилась Нина.

– Три дня можно. Три дня перед расстрелом даже самым закоренелым бандитам давали.

Нинка-маленькая при этом сидела на кухне, на уголке стола, смотрела на Наталью злющими глазами, и Нина видела, что ей безумно хотелось выпить портвейна вместе с ними, но все же стеснялась попросить. А когда сама было руку к бутылке потянула, то Наталья звонко шлепнула ее ладонью по пальцам.

– Куда?! Тебя приглашали? Тебе стакан подносили? Купи себе и глотай под подушкой, пока не захлебнешься!

– Будет тебе! – заорала Нина, плеснула чуть-чуть в стакан и протянула Нинке-маленькой. – Это в последний раз. Пока не родишь. А дальше как твоей душе будет угодно.

Нинка-маленькая презрительно поболтала портвейн в стакане и небрежно выплеснула его в кухонную раковину.

У Натальи на это святотатство хватило только рычания – ни говорить, ни действовать она не могла.

– Значит, Нина, она тебе ребенка рожать будет?

– Значит, будет.

– Представляю, кого родит.

– Нормального родит. – Нина тоже начала накаляться, и Наталья, хоть и пьяная изрядно, но почувствовала это и благоразумно сменила тему.

– Жалко, ты неделю назад в Москву не вернулась. Ну и светопреставление здесь было!

– Какое светопреставление?

– Неужто ничего не слышала? – изумилась Наталья. – Весь мир трясся! По телеку только о Москве и разговоров было! И Америка за нами следила, и китайцы.

– Что там было?

– Да СССР наш родимый приказал долго жить!

Кончилась власть коммунистов. На ночь глядя на площади Дзержинского памятник железному Феликсу сковырнули!

– Хрен с ними, – равнодушно сказала Нинка, потому что политикой совершенно не интересовалась. Точнее сказать, так – в свое время Илья Степанович приучил ее было читать газеты, они даже обсуждали, как он выражался, «текущий момент внутренних и международных безобразий», но потом он же сказал жестко и уверенно: «Прекрати. Не лезь и не интересуйся. Это тебе только нервы портит, поскольку душа у тебя восприимчивая. Живи своей жизнью, тебе твоего внутреннего мира вполне хватит без внешних влияний, хотя ты этого еще сама не знаешь». Она послушалась и с тех пор совершенно не интересовалась, что там происходит в Кремле и во всех прочих высоких политических сферах. В последнее время знала, что страной правит Михаил Горбачев, никаких особых перемен при нем не видела, да и видеть не хотела. – Подожди-ка, – без особого удивления спросила она. – Как это нет СССР? А что же есть?

– Россия-матушка есть! – пьяно и радостно заржала Наталья. – Двуглавого орла будем восстанавливать и славный гимн «Боже, царя храни» петь!

– Подожди... А где же Горбачев?

– Тю-тю Горбачев! Вместе с теми орлятами, которые его скинуть да казнить хотели! ГКЧП, вот как они назывались, лиходеи.

– А как же мы теперь? – несколько ошарашенная, спросила Нина.

– А вот так. Теперь у нас президент Борис Ельцин. Ему и свечки в церкви ставь во здравие, благо он человек верующий.

– А что будет по-другому?

– А ни хера не будет по-другому! Вместо большевиков сядет кто-нибудь другой на нашу шею, а она у нас двужильная, нам все равно, что коммуняки, что дерьмократы, один хер, водка дешевле не станет.

На какое-то мгновение Нина потерялась. Если пропал великий и могучий СССР, то перемены какие-то должны были произойти. Она припомнила, что в ресторане, на юге, в последние дни действительно частенько слышала от столов обрывки разговоров, что-де в Москве чуть ли не гражданская война, но эти слова она сбрасывала на счет горячего южного темперамента и неизбывной любви южан к сплетням и слухам. А оказалось, что правда.

– У нас там слух был, что дело здесь чуть ли не до крови дошло? – спросила она Наталью.

– Двигалось к этому, – кивнула Наталья. – Бандиты эти хотели Белый дом штурмовать, ну и трех парнишек придавили. Кто говорит, они геройски под гусеницы бросились, кто толкует, что они по пьяни сами в происшествие попали без всяких желаний подвигов. Черт разберет. Наверное, все-таки герои. Но Москву тут три-четыре дня колобродило изрядно. Короче сказать, коммунистам крышка, и мне, честно признаться, всю эту шайку-лейку ничуть не жалко. Зажрались на нашем горбу, захребетники, пусть теперь другим место дадут.

Эти сообщения Нину совершенно не взволновали. Она считала, что все перемены, которые касаются и делаются людьми «на верху», только им и нужны и только для них что-то будут менять в жизни. Так или иначе, по ее мнению, все всегда, при всех режимах будут хотеть кушать, спать и заниматься любовью. А при таком раскладе она, Нина Васильевна Агафонова, работу себе всегда найдет. Можно снова вернуться официанткой в ресторан «Встреча», что в Измайлове, можно пойти барменшей в молодежное кафе, куда ее звали весной и сказали, что сохранят место до осени.

Но все ее планы теперь диктовал ребенок, которого она ждала.

Отдельная собственная квартира с ребенком – вот на что были нацелены осенние усилия, трепыхания и вся борьба Нины.

А борьба произошла нешуточная. Во-первых, пока она на югах зарабатывала деньги, в правлении ее кооператива произошли какие-то перетасовки, кто-то кого-то обвинил в шахер-махерах, какая-то комиссия прошерстила все списки и восемь человек из этих списков выкинули, поскольку-де они не имели права в этом кооперативе быть. Будто бы проникли туда по блату, за взятку. Нинка была в их числе.

Она пришла на собрание нового правления кооператива и устроила там такой тарарам, что председателя кооператива и его секретаря отпаивали валерьянкой, а ее, Н.В. Агафонову, восстановили тут же, не отходя от стола. И тут же утвердили за ней квартиру на четвертом этаже, лучший этаж, решила Нина: и достаточно высоко, чтоб воздух был для ребенка чистым, и невысоко, чтоб добираться пешком, когда откажет лифт.

Члены правления кооператива, распознав ее характер, тут же предложили ей возглавить комиссию по переговору со строителями. Эти бездельники заявляли, что к Новому году, как обещали, дома не сдадут и вряд ли даже сдадут его к весне. Почему-то они мотивировали это свое разгильдяйство тем, что распался великий и нерушимый Советский Союз.

– Хорошо, – сказала Нина. – Кто такое и что такое товарищи строители, я знаю очень хорошо. Никакой комиссии мне не надо. Давайте вот прямо здесь скинемся на пять бутылок водки, и я сама схожу с ними поговорить.

На нее глянули недоверчиво, поскрипели, пожались, но деньги дали, и на следующий день Нина нашла на стройплощадке своего будущего дома прораба и всю его королевскую рать.

В конечном счете, трудно сказать, безудержный алкогольный таран Нины, ее вопли и требования, несколько писем в разные организации или еще какие неведомые причины сыграли свою роль, но этот дом был сдан к 7 ноября! Это был последний дом в Москве, даже можно сказать в современной истории Москвы, который по старой коммунистической традиции был сдан именно к 7-му числу, то есть к празднику Великой Октябрьской революции.

Дом сдали, и праздник новоселья был действительно великим. А праздник революции в этот год не отмечали демонстративно, относились к нему с насмешливым презрением, словно бы и не пили в этот день семьдесят три года подряд, словно бы к этому дню не получали всяких орденов, премий и прочих подачек с рук все тех же добрых коммунистов.

Нина въехала в новый дом одной из первых, тут же врезала новые замки, укрепила дверь, из лоджии сделала то ли комнату, то ли кладовку, проходную комнату зачислила за Нинкой-маленькой, а большую, изолированную, взяла для себя и ребенка.

Нинка-маленькая на все это реагировала так, что можно было бы сказать, что никак. Нине порой казалось, что та живет, как механическая кукла. Она отвела ее к врачу, и тот сказал, что пора беременности сказывается на психике женщины, особенно молодой, порой крайне странным, непредсказуемым и необъяснимым образом. Но страшного в этом ничего нет. Не было ничего страшного и в анализах Нинки-маленькой, хотя этих результатов Нина очень и очень боялась. Но – слава Богу, никакой заразы Нинка-маленькая подхватить еще не успела, и по всем показателям ребенок должен был получиться здоровым и сильным. Относительно того, что неизвестно, каков там был его папаша, Нина по-прежнему не волновалась – коль скоро молодой, то если и пил-курил, так ни спиться, ни скуриться еще никак не мог успеть. А молодой организм всяческую дрянь фильтрует сильно и подчистую.

Подруга Наталья на все эти рассуждения лишь криво улыбалась.

– Ты, Нинон, – говорила она неторопливо, – на моих глазах выросла и поумнела, что так, то так. И я тебя уму-разуму учила, лагеря тебе на пользу пошли, а уж про то, сколько для тебя сделал Илья Степанович, и говорить не будем, это тебе в жизни не раз еще добром отзовется. Но никто из нас не научил тебя вдаль смотреть. Ты свои дела и судьбу только до вечера видишь и рассчитываешь, а ведь наступает и утро, а потом следующий день. И вот если ты подумаешь, что из себя нарисует эта сучка Нинка на завтра, то сразу поймешь, что за этого своего чужим животом рожденного ребенка тебе еще платить да платить придется. И как я предполагаю, эта стервочка тебя еще кровавыми слезами плакать заставит.

– Не пугай, – пробурчала в ответ Нина, хотя в глубине души побаивалась, что Наталья права.

– Родит – и гони в шею!

– Как же можно...

– Нужно, а не можно.

– Сгибнет девка, – вздохнула Нина.

– И не тебе се спасать. Порочная она, ты уж не спорь. Я таких жопой чую. Ведь ты в ее примерно возрасте ко мне пришла, я тебя сразу приветила.

– Кончай базар, – оборвала ненужный разговор Нина. – Что сделано, то сделано. Главное, чтоб ребенок получился, остальное устаканится.

Ребенок получился. Маленький сморщенный старичок, Нина разглядела его еще в роддоме, когда сунула няньке три рубля и сама его перепеленала по первому разу. А когда несла его по морозным улицам домой, то чувствовала нежное тепло детского тельца сквозь одеяла и собственную шубу.

– Я хочу его Эдуардом назвать, – сказала Нинка-маленькая, выдохнув в морозный воздух облачко пара.

– А мудаком ты его назвать не хочешь? – напористо и грубо ответила Нина, чтобы сразу, с первых секунд и первых слов, сразу и навсегда пресечь всякие поползновения Нинки-маленькой в отношении ребенка. – Ты что, дорогая, забыла, чей ребенок?

Нинка-маленькая собралась было что-то вякнуть, но потом передумала и попросила закурить. Нина дала ей дорогую сигарету, и девчонка, оторвав фильтр, курила одну за одной, жадно и ненасытно, поскольку в родильном доме курить ей не позволяли.

Но с молоком у нее оказалось все в порядке. Как-то вечером Нина пригляделась к ней со стороны и обнаружила, что, в общем-то, и жизнь в Москве, и роды очень и очень пошли девчонке на пользу. Она не то чтобы похорошела, а стала по-настоящему красивой, стройной и округленной молодой женщиной. Было совершенно очевидно, что скучать на улицах Москвы и в метро этой дамочке но придется и охочих до нее молодых людей будет больше, чем клопов в старой перине. Обо всем этом пора было бы призадуматься, но Нина вся была погружена в заботы и уход за мальчишкой, и всякие раздумья о судьбе Нинки-маленькой ей и в голову не шли.

Мальчика решила назвать Игорем. После колебаний, потому что поначалу хотела назвать Ильей. Но память об Илье Степановиче была какой-то настолько высокой и святой, что Нине показалось, лучше назвать мальчишку в память ее последней любви – Игорь-Игореныш, быть может, будешь умным студентом и научишься играть в шахматы. А вот отчество, без раздумий, дала – Ильич. В загсе записали, им все равно, что было писать – Агафонов Игорь Ильич.

Наталья о родах демонстративно не осведомилась. Не заходила после новоселья и не звонила, хотя на новую квартиру телефон поставили через неделю. Нина позвонила сама и без всяких вступлений сказала:

– Ну что, старая перечница, если ты решила, что у тебя появились основания для порушения наших отношений, то валяй. Я тогда крестную мать другую поищу.

– Зараза ты, – сказала Наталья. – Я уже две недели вина в рот не беру, чтоб достойно крестную представлять. В какой храм пойдем?

– Елоховский, конечно.

– А эта...

– Не бойся, Нинки-маленькой не будет. Она объявила себя комсомолкой.

Это сообщение Наталью обрадовало, и на крестины она явилась в новом платье, нафуфыренная, глянула сквозь кружева пеленок на Игорька и сказала:

– На тебя похож. Честное слово. Странно, но ей-богу.

Мужика покрестили и выпили по этому поводу на квартире у Натальи, все на той же кухне. Как-то ни с того ни с сего набежал народ, и посидели дружески, спокойно, без скандалов. Быть может, потому, что все, вплоть до дворника Николая Петровича были заняты разговорами о политике. Дворник, который в свое время осваивал в Казахстане целинные земли, очень обижался, что все его труды пошли прахом, а доходы от этих земель пойдут теперь не ему, а казахам. Когда ему сообщили люди умные, что им же отойдет и космодром Байконур, Николай Петрович вовсе закручинился, словно совершенно жить был не в состоянии без освоения космических пространств.

Поначалу Николаю Петровичу никто особо не возражал, поскольку, как понимала Нина, местному обществу наплевать было и на казахстанский хлеб, и на космодром тоже. Но когда выпили да повторили, то неожиданно разошелся и воспламенел парнишка лет двадцати пяти. Усатенький, мордатенький, с живыми, бегающими, как у мышонка, глазками. Звали его Петей, и Нина достаточно быстро смекнула, что парнишка пригрет у Натальи на хлебах, частенько занимает ее, Нины, место на кухне и, судя по всему, он то ли где-то в Москве учится, то ли собирается учиться.

– Напрасно с такой прохладцей и, я скажу, с равнодушием вы относитесь к словам Николая Петровича, – вдруг громко и даже обиженно сказал он.

– А мы, Петя, ничего, мы его не обижаем, – тепло улыбнулась Наталья, и Нина сообразила, что Петя у нее не только подкармливается.

«Вот ведь, старая ведьма! Молоденького хахаля завела, даром что беззубая», – восхитилась Нина.

– Здесь вопрос принципиальный, господа! – напористо и с вызовом возвестил Петя.

Обращение «господа» вызвало бурное ликование компании, а дворник Николай Петрович своего защитника вдруг поддержал:

– Правильно говорит парень! Мы все – господа! И пора привыкать к этому, настоящему!

– Дело не в обращении, – упрямо сказал Петя. – Вы не понимаете, что для России наступает новая эра. Эра возвращения назад, к старым идеалам российской империи, а затем – рывка вперед, в обгон всех, как всегда! Темные годы кончились, мы становимся в ряды цивилизованных стран мира, начинаем жить, как весь цивилизованный мир, и вы представить себе не можете, каким будет наше Отечество через десяток лет!

– Будет, будет, миленький! – крикнула ему через стол жирная Людка и колыхнулась могучей грудью, сразу стало видно, что усатенький и молоденький Петя ей пришелся по сердцу и она на него нацелилась. – Будет, а сейчас вот очередищи в магазине и колбаса стала чуть не в два раза дороже.

Петя презрительно покривился и сказал свысока:

– А это уж каждому свои ценности в жизни. Одним нужна свобода, а другим – дешевая колбаса.

– Свободой сыт не будешь! – рявкнул сосед Нины сварщик Филиппыч. – Что мне твоя свобода, если я за водкой, коли выпить захочу, бегаю по городу весь день, как собака бешеная! Про что мне такая свобода, ежели я до состояния человека себя по своему желанию не могу довести в любой желанный час и любую желанную минуту!

– Не волнуйтесь, – небрежно отпарировал Петя. – Выпить в России желающий всегда найдет. Но разве вы не видите подъема национального духа нашей нации? Разве не чувствуете, какие грядут перемены?! Да вы просто не узнаете нашей жизни через несколько лет! Кончилась эра мрака. Как пел Володя Высоцкий, «ночь не вечна, и придет рассвет». Вот он и пришел!

– На хер мне твой рассвет, – осерчал Филиппыч. – Ежели люди в магазинах начали стоять с раннего утра и номера в своей очереди карандашами на руке записывать. Скоро все с голоду передохнем.

– А в России всегда был бардак, – сказала Наталья. – По-иному у нас и быть не может.

– Неправда, – вскинулся Петя. – Я не буду приводить вам исторические аналогии, но Россия начала века была передовой страной и, если бы не чума коммунизма, мы были бы сейчас вровень с Америкой, а то и повыше. Но не в этом дело. Новая эра, которая к нам пришла, позволит каждому человеку проявить свои способности, творчески развернуться и реализовать себя на той короткой дистанции жизни, которая отпущена ему Богом!

При этих словах Нина почувствовала что-то очень знакомое, почти родное, и вспомнила, что примерно так об этом говорил Илья Степанович. Да – реализация способностей человека, необходимость проявить все свои таланты, отпущенные Богом или природой. Она вспомнила, что именно для этого и составлял Илья Степанович все планы и графики ее, Нины, жизни. Но до конца им не суждено было свершиться, не суждено.

– А скажи, студент, – раскрасневшись, азартно закричала Людка, – мне, бабе, как, к примеру, себя проявить при твоей новой свободе? Гарем мужиков завести да детишек две дюжины нарожать, а? Так пойдем ко мне, начнем этим делом заниматься, будем себя проявлять и реализовываться.

– Ты, Людка, пойдешь, да только одна! – негромко, но с очень внятной угрозой пообещала ей Наталья.

– Вы меня продолжаете не понимать, господа! – с огорчением сказал Петя. – Я говорю о том, что человек должен проявить свой творческий потенциал. Если ты портниха, к примеру, то стремись быть лучшей портнихой в мире, как, скажем, знаменитый теперь на весь мир Зайцев.

– А коли я дворник, тогда что? – спросил Николай Петрович. – Чего мне из себя реализовать?

– А если вы дворник, – ничуть не смутился Петя, – то должны содержать свой участок самым чистым в столице и мечтать работать около Кремля! А если вам нравится и мечтается профессионально, то мыть мавзолей и чистить кремлевские рубиновые звезды. В каждом деле есть недосягаемые вершины, к которым человек должен стремиться. В этом смысл жизни, и это теперь каждая личность может реализовать в своей жизни. А раньше мы жили по указке коммунистов! Мы все были просто стадом и ничем иным!

Наталья увидела, что крестины накаляются и, поскольку сама была еще очень трезвой, предложила тост за любовь и женщин. После этого Петя как-то сник, Нина сходила в спальню Натальи, проверила, спит ли Игоречек, а когда вернулась, то присела рядом с притихшим Петей и спросила:

– А в каком институте вы учитесь?

– На первом курсе киноведческого.

– Во ВГИКе? – обрадовалась Нина.

– Нет теперь Всесоюзного ВГИКа, поскольку Союза нет. Но вы правильно назвали.

– Да, – улыбнулась Нина. – А вот когда-то давным-давно я туда в гости ходила. Там такой парень на гитаре пел. Смешно очень. Бородатый.

Она припомнила те первые дни, когда вернулась из лагерей, и негромко пропела:

Была весна,

Цвели дрова,

А на болоте квакали лягушки,

А мы с Маруською вдвоем,

а мы с Маруською вдвоем,

Мы мирно штефкали,

мы штефкали ватрушки.

Она засмеялась и сказала:

– Его, кажется, Витей звали, гитариста.

– Знаю я, про кого вы говорите, – строго ответил Петя. – Это Виктор Титаревский, он уже третью картину снимает.

– А такого сценариста вы не знаете – Вадика Николаевского?

Петя удивленно вытаращил глаза.

– Что вы, в самом деле? Кто же его не знает?! Он роман недавно издал забойный и у него уже фильмов поставленных штук пять.

– Ну, мы были когда-то знакомы. Случайно и недолго, – ответила Нина. – Давно это было. В молодости.

Он взглянул на нее удивленно и сказал:

– А что это вы старуху из себя корчите? Вы что, больны чем-нибудь смертельным или вас завтра в тюрьму посадят?

– Да нет, – смутилась Нина.

– Так в чем дело? Настоящий человек живет до последнего вздоха. Ну и что, что у вас такой славный ребенок появился, вам же еще тридцати нет, так ведь?

– Почти тридцать.

– Так и что? По греческим понятиям, личность формируется только в сорокалетнем возрасте. То есть, если проще сказать, то человек становится подлинно человеком, когда набирается интеллектуального багажа, жизненного опыта, а чувства становятся зрелыми. Это раньше сорока лет к человеку не приходит.

– Лермонтова убили, когда ему двадцать семь лет было, – улыбнулась Нина.

– Ну и что? Прожил бы больше, мы и не знаем, кем бы он еще стал с точки зрения своей духовной высоты. Это же гений, а к гениям общие мерки неприменимы. Мы должны лишь равняться на них и в своем стремлении стараться достигнуть невозможного.

– Ох, мальчик, – вздохнула Нина. – Ведь, кроме этих да всяких высоких материй, надо еще кушать, обувку каждый сезон новую справлять, за хату платить.

Сама себя при этих фальшивых словах она вдруг почувствовала ужасно старой, дряхлой и несчастной. А Петя просто разозлился.

– Бросьте вы мне про жратву и тряпье болтать! Для вас это основные и неразрешимые проблемы, а у нас в институте учатся девчонки даже на дневном отделении чуть-чуть помоложе вас и тоже уже с детьми! Пропитаться всегда можно, с голоду подохнуть не дадут! Для меня такие люди, которые только бытовщиной живут, совсем не интересны. Это не люди, а просто животные.

– Ага, – хитро улыбнулась Нина. – А чем же вам наша Наталья интересна, простите?

Петя засмущался, но не так чтоб уж очень.

– Я вас понимаю. Но вы напрасно думаете, что я при ней вроде бы как на прикормке и вообще для всяких плотских утех. У нее очень своеобразный жизненный опыт и очень оригинальный взгляд на существующую реальность.

– Да уж, оригинальности у нее хватает.

– Вот именно. Она легко, как птица, воспринимает мир, а это дано далеко не всем. А вы, извините, были хорошо знакомы с Токаревым Ильей Степановичем, да?

– Наталья уже рассказала? – обидчиво надулась Нина.

– Да. Она мне про вас все рассказала, – просто ответил Петя. – Вы меня заинтересовали.

– А вы что, тоже знали Илью Степановича? По возрасту вроде бы как-то не получается.

– Лично не знал. Но будучи совсем мальчишкой, я хотел стать журналистом. И на статьях, очерках Токарева учился. Он был великим журналистом, просто одним из лучших в России, но его умертвило время. Не тогда он родился и не там. Сейчас, в общем, можно сказать, от него ничего уже не осталось. Это трагедия всего его поколения.

Нина увидела, что Наталья ревниво косится в их сторону, и доставлять подруге каких-то недовольств вовсе не входило в ее планы. Да и не интересовали ее никакие парнишки ни с усами, ни без таковых. Она вдруг поняла, что появление на свет маленького Игорешки, пусть и не из ее чрева, словно отсекло от нее самой какую-то часть существования, которая раньше, еще этим странным и жутковатым летом была чуть ли не основной. Ей было теперь наплевать и на этого Петю конкретно, и на всю ту половину человечества, которую Петя представлял абстрактно. И даже эти хмельные посиделки, которые раньше она так любила, тоже потеряли для нее всякую прелесть. Хотелось поскорее вернуться домой, налить в ванну воды и купать Игоречка, намыливать и мягко гладить его упругое тельце. Купание мальчишки доводило Нину почти до слез, и порой она наливала для него ванночку по два раза в день.

Она посидела еще немного, а потом исчезла потихоньку, простившись только с Натальей. Та сказала на прощанье:

– А ты расцвела так, словно сама родила.

– Я и родила, – упрямо сказала Нина.

– Тяжело тебе сейчас?

– Вовсе нет.

– Я бы помогла, но эту суку твою видеть не хочется. На каком она у тебя положении, ты мне объясни? Старшая дочь, что ли?

– Да не знаю я, – отмахнулась Нина. – Я так думаю, что когда кормить закончит, так и подумаем об этом. Работать пойдет или учиться.

– Пойдет она работать! – пьяненько засмеялась Наталья. – Разве что на панель к «Националю»!

– Типун тебе на язык.

Домой она отправилась на метро, потому что таксисты в последнее время принялись заламывать совершенно неимоверные цены. Они и раньше-то требовали плату сверх счетчика, а сейчас для них счетчик словно и вовсе перестал существовать.

Сидя в метро и прижимая к груди теплый сверток с уснувшим ребенком, Нина вдруг почувствовала, что этот разговор с наивным Петей ее чем-то задел и взволновал. Она припомнила вовсе не свою ночь любви в общежитии института, любви с человеком, который теперь, конечно, начисто ее забыл, стал большой фигурой, а вспомнился Илья Степанович, который так же говорил о реализации личности, о том, что жить ради обильного обеда и теплой кровати – нельзя.

Но мужчинам легче, подумала Нина. Им не подымать детей на ноги, вот потому-то и могут так рассуждать о вещах, к повседневной жизни не касательных.

Но с другой стороны, подумала она, а что будет тогда, когда Игоречек вырастет? Вырастет, выучится, женится и, быть может, уйдет от нее. От этой жуткой мысли ей даже холодно стало, но с неожиданной жестокостью она поняла, что именно так оно и будет, потому что ничего другого просто и быть не может. И значит, через двадцать лет она останется опять одна или почти одна. Правда, могут быть внуки...

Она добралась до дому, разбудила спящую у потухшего телевизора Нинку-маленькую и сунула ей Игоречка для кормления.

– Корову дойную из меня сделали, – буркнула Нинка недовольно. – Он, гад, мне все соски искусал. У меня мастит будет, тоже мне радости.

– Ничего у тебя не будет, – терпеливо сказала Нина. – Все у тебя в порядке.

– И вовсе не в порядке! Хожу в своей кацавейке по улицам, аж противно!

– Что противно?

– Да все в дубленках ходят, а я словно из какой дремучей деревни приехала.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Нина прикинула, сколько у нее остается из накопленных денег, которые должны были прокормить всю ее семью в течение года, когда по плану можно было отдать ребенка в ясли. Денег оставалось впритык, но на дубленку для Нинки-маленькой все-таки выкроить было можно.

– Купим тебе дубленку, – сказала она.

– Когда? – тут же повеселела Нинка-маленькая.

– Завтра пойдем, если мороза большого не будет. Поход за дубленкой кончился диким скандалом прямо в ГУМе. Получив вполне приличную дубленку, Нина-маленькая разоралась, что к ней нужны шапка и итальянские меховые сапоги. Она кричала совершенно беззастенчиво, и Нина никак не могла ее унять. Самое страшное, что, увидев, как на них оглядываются и смеются, Нинка-маленькая неожиданно в первый раз принялась называть ее «мамой»!

– Не жмитесь, мама, не жмотничайте! – вопила Нинка-маленькая на весь первый этаж знаменитого магазина. – Я вам внука родила, а вы, мама, мне за это никакого приличного подарка не сделали!

– Подожди, я с собой денег не взяла, – растерявшись, пролепетала Нина.

– Сбегайте домой, а я пока шапку и сапоги выберу и здесь вас ждать буду.

– Но, Нина...

– Я семнадцать лет Нина, и семнадцать лет, мама, вы мне все обещаете! Хожу как драная кошка! Зачем я вам внука рожала?! Я что – хотела? Он мне вовсе и не нужен! Не буду вот его больше сиськой кормить, и обходитесь сами как знаете! Шапку хочу вон такую, она из песца! И сапоги есть в отделе, итальянские, моего размера!

Благодушный дядька в толстенной шубе, такие дураки всегда подворачиваются под руку не вовремя, прогудел укоризненно:

– Ублажи, мамаша, дочку, ублажи! Коли есть деньги, так не жмись. Ежели она тебе действительно внука родила, то такой подвиг требует вознаграждения.

– Есть у нее деньги, есть! – уже не Нине, а всем любопытным прокричала Нинка-маленькая. – Все у нее есть, а она жмется, в черном теле меня держит!

Нина сжала зубы так, что они захрустели. Более всего ей хотелось залепить нахальной девчонке пощечину так, чтоб у той все лицо запылало. Но это бы ничего не решило.

– Раскошеливайся, мамаша! – заржал дядька в звериной шубе.

Нина глянула в его лицо и прошипела:

– Ублюдок херов, пошел вон отсюда, а то я тебе сейчас яйца оторву.

Мужичок разом потух, попятился и еле пробормотал:

– Мама стоит своей дочки. Ну вас к бесу.

Но оказалось, что бешеный взгляд и шипение привели в чувство и Нинку-маленькую. Да и в толпе закричали что-то осуждающее по поводу современной молодежи, что относилось уже к ней, маленькой. Хитрая мерзавка вдруг улыбнулась искательно, взяла Игоречка с рук Нины и сказала ласково:

– Хорошо, мамуля, извини, я плохо себя вела. Спала мало, он ведь каждый час просыпался. Шапку и сапоги мы купим в другой раз.

Только уже в метро, после пересадки, Нина наконец пришла в себя, а когда они вышли наружу, то сказала спокойно и твердо:

– Вот что, дорогая. Я тебе не мама и даже не родственница. Ты ко мне в дочки не набивайся. Этого не было и не будет. Подумай лучше, чем хочешь заняться в жизни. Деньги у меня кончаются и без твоих туалетов, пора тебе о деле подумать.

– О каком деле? – изумленно спросила Нинка-маленькая, и Нинка вдруг поняла, что девчонка совершенно и не думала чем-то заниматься, она решила пристроиться при ней на всю жизнь.

– А как ты видишь будущее-то? – спросила она.

– Ну как, как получится, – пожала Нинка плечами в новой темно-коричневой дубленке. – Вы что же, выгоните меня, как только я этого спиногрыза кормить брошу?

– Да нет, не выгоню, конечно, – ответила Нина. – Живи при мне сколько надо будет и сколько захочешь. Но не тунеядкой же.

– Тунеядцев теперь нет и спекулянтов нет! – радостно засмеялась Нинка-маленькая. – Их по новому закону отменили.

– Видишь ли, – рассудительно сказала Нина, – если бы я имела средства тебя кормить до скончания века, я бы ничего и не говорила. Но деньги у меня кончаются, жить, сама видишь, с каждым днем становится трудней, и я всех нас троих просто не вытяну.

– Одну комнату сдать можно. За доллары, – уверенно сказала Нинка-маленькая.

– А нам троим где ютиться? – ужаснулась Нина. – Ты что, совсем не собираешься устроиться работать?

– А куда? На стройку вонючую, что ли?

Так, круг жизни замкнулся, словно молния блеснула в голове у Нины мысль. Она приехала сюда десять лет назад и с неохотой подумывала о стройке, а теперь и эта соплюха так же насмешливо говорит про то же.

– На стройку не надо, – терпеливо сказала Нина.– Но давай начнем сначала. Чего бы ты вообще хотела? Ну, самого заветного.

– А ничего! – беззаботно ответила Нинка-маленькая.

– Как так – ничего?!

– А вот так! Ничего и есть ничего. Я хоть сейчас на шестнадцатый этаж поднимусь и из открытого окошка вниз без парашюта прыгну. Потому ничего и не хочу.

– Брось врать-то! – раздраженно сказала Нина.

– Показать? – вдруг спросила та и внезапно метнулась в парадные двери шестнадцатиэтажной башни.

Нина застыла с ребенком на руках, совершенно не зная, что ей делать.

– Вернись назад, дура! – крикнула она. Нинка-маленькая приоткрыла двери и ехидно засмеялась.

– Испугалась, да? Испугалась? Я бы хоть сейчас бросилась, да только записки не написала.

– Какой записки?

– А вот такой, посмертной. Я в ней напишу, что ты меня обманула, ребенка моего отняла, на свою фамилию написала, из дому гнала, в голоде держала и потому я свои расчеты с жизнью с шестнадцатого этажа покончила! Вот какая будет записка.

– Ах ты сволочь! – бессильно выдохнула Нина, разом понимая, что безоблачный радостный праздник в се жизни кончился и опять начинается муть и мрак. – Скажи наконец толком, чего ты хочешь?

– Я свободы хочу.

– Какой свободы?

– А чтоб ты меня дома не держала заместо кормящей свиноматки. Чтоб я на улицу ходила, с подругами познакомилась, чтоб компания была. Что ты меня в свою старушечью жизнь тянешь? Я ведь молодая, жить хочу!

– Так живи, – беспомощно ответила Нина.

– А ты не даешь!

– Да нет же, но Игоречка ведь я кормить не могу.

– Детское питание в магазине продают! С него хватит.

– Рано ему еще на питание переходить! – застонала Нина. – Материнское молоко лучшее питание.

– Обойдется, перетопчется! Все дети в Москве из пакетов питаются, а этот что еще за фон-барон?

– Хотя бы полгода покорми!

– Полгода и ни на один день больше! Если шапку и сапоги купишь.

Пришлось покупать. Пришлось терпеть и то, что Нинка-маленькая начала теперь подолгу исчезать из дому и не объясняла, где проводила время. Спала до полудня, сонно и раздраженно кормила мальчика, ела сама, охаивая любое блюдо, сваренное Ниной, а к вечеру исчезала. Но к очередной кормежке все же являлась и демонстративно зачеркивала в календаре очередной день – конец договоренности по кормежке приходился на май. Этот день был обведен красным фломастером, и что она выкинет после пришествия этого красного числа – Нине и на ум не приходило. Во всяком случае, ничего хорошего ждать не приходилось.


В феврале Нина решила подойти к вопросу воспитания своего ребенка по-научному и с этой целью отправилась в читальный зал районной библиотеки, заказала все, что могли ей подобрать об уходе за новорожденными, и ходила в этот читальный зал три дня подряд, часов по пять, по шесть вчитываясь в литературу и делая выписки в специальную тетрадь.

На пятый день Нинка запаниковала.

Выгнав Нинку-маленькую погулять, она распеленала ребенка и учинила Игорьку тщательнейший медицинский осмотр.

Результат оказался ужасен.

По ее диагнозу получалось, что у мальчика:

одна нога короче другой;

правое ухо больше левого;

реакция глаз на свет замедленная;

рефлексов в ногах нет никаких;

голова чересчур большая по отношению к телу;

зубы не режутся, хотя пора бы;

шея слабая, голову не держит;

легкие не развиваются, потому что почти не кричит, а следовательно, страдает ослаблением, астенией;

кроме того, налицо все признаки рахита;

и есть подозрения на церебральный паралич, а может быть – полиомиелит.

Нинке-маленькой она о своем ужасном открытии ничего не сказала, а сама провела ужасную ночь и на следующее утро повторила свой осмотр, результаты которого оказались еще кошмарней.

В полной панике Нина оделась, прихватила пушистую, черную махровую шаль, потому как мороз на дворе стоял жестокий, закутала Игорька и побежала в районную поликлинику.

По кабинетам врачей она бегала часа три-четыре, всем указывая на страшные признаки смертельных заболеваний и явного уродства ребенка. Ее выслушивали, сомнительно качали головами и говорили, что она несколько сгущает краски. После чего назначили анализы, просвечивания и целый ряд процедур, но у Нины хватило ума понять, что если подобного рода процедуры пройдет здоровый взрослый человек, то они его наверняка уморят.

Укутав ребенка, она вышла из поликлиники, прикидывая, как теперь справиться с этой нагрянувшей бедой.

Две цыганки столкнулись с ней у выхода из поликлиники, и одна из них, та, что постарше, раскрыла дремучие глаза и охнула, глядя в заплаканное лицо Нины.

– Умер ребенок, ах ты несчастная!

Нина не сразу поняла, в чем тут дело, и от страха перед таким предсказанием чуть не упала. Потом она сообразила, что цыганка сделала свой вывод, увидев, что ребенок завернут в черную шаль, и тут же закричала со злости:

– Да что б сама ты сдохла, ворона черная! Тебя ни о чем не спрашивают, и ты не каркай!

– Давай погадаю, – тут же запричитала скороговоркой цыганка. – Я по глазам вижу, что счастье тебе выпадет и большая светлая дорога, но ты его еще не знаешь, а я укажу, где дорога эта начинается.

– Пошла ты к черту!

Слезы хлынули из глаз Нины, она поспешно обошла цыганок, почти бегом устремилась по улице и не сразу услышала, что какой-то слабый голос зовет ее:

– Девушка, девушка, погодите.

Она обернулась.

Низкорослая, седая женщина поспешала за ней и, переведя дух, произнесла:

– Подождите, милая. Я уборщицей в поликлинике работаю и видела, как вы весь день по кабинетам метались.

– Ну и что? – неприязненно спросила Нина.

– Вы не сердитесь, – миролюбиво сказала старушка. – Я вас понимаю. Поликлиника наша в районе новая, врачи молодые, они умные ребята, но пока им особенно верить не надо.

– Я сама себе верю! – гордо сообщила Нина.

– Самой себе тоже не всегда безоглядно верить надо, – улыбнулась старушка. – Я вам вот что хочу сказать. У меня есть знакомый врач-старик. Он и детей моих поднял, и внуков патронирует. Если хотите, я вам его телефон дам. Он к вам сам на машине приедет и возьмет за визит очень недорого.

– И что? – недоверчиво спросила Нина.

– А то, что он уже сорок лет работает с грудничками. И никаких ему анализов, никаких рентгенов не надо. Он вашего ребенка на ладонь положит, два раза перевернет и тут же скажет, что и как у него есть. И сколько бы ты, милая, потом по всем лабораториям ни ходила, ничего другого тебе уже не скажут.

– Дерет небось зверски?

– Да нет же. Ему уже деньги копить ни к чему, ему до встречи с Богом немного осталось. Лишь бы он сам не хворый был и приехать мог.

Нина запомнила телефон, но к словам старушки отнеслась с недоверием. Однако вечером, по длительном размышлении, пришла к выводу, что коль дни жизни Игоречка уже сочтены, то лишняя отчаянная попытка в спасении не помешает, какой бы глупой она ни казалась. Не тащить же ребенка к знахаркам и колдунам, как ей посоветовала соседка Тамара Игнатьевна. Сама она только у всяких этих народных целителей и лечилась, ездила куда-то под Москву за сотни километров, но здоровья ей при этом не прибавлялось. А Нина в знахарок и колдунов не верила, поскольку по дням своей деревенской юности знала, что они из себя представляют. Но с Тамарой Игнатьевной следовало посоветоваться – теперь все средства были хороши, лишь бы спасти мальчишку.

Нина укачала Игорька и забежала к соседке. Та оторвалась от вязанья, выслушала Нину, а потом снова принялась сверкать и щелкать длинными спицами. Свою кооперативную квартиру она именно этими спицами себе и связала, а теперь вязала автомобиль для сына. Носик у Тамары Игнатьевны был пуговкой, волосики жиденькие, а голос писклявый, но всегда очень уверенный.

– В деревню Астаховку, под Тверь, тебе ехать надо, – решительно сказала она. – Там одна старушка есть, водичкой с золотого креста Господня твоего дитя окатит, слова нужные пошепчет, и все болезни с мальчика как рукой снимет.

Нина взяла адрес и этой старушки, но вечером все же позвонила по телефону, который дала ей уборщица больницы.

Ответил ей стариковский Дребезжащий голос, но по внутренней силе своей – очень бодрый и радостный.

– Болеет?

– Болеет! Совсем плох! – выкрикнула Нина.

– До утра доживет?

– Я думаю...

– Вы думаете, мамаша, или он задыхается и синеет?

– Нет. Не синеет. Но церебральный паралич...

– Ага. Ясно. От него разом не умирают, мамаша. Давайте адрес.

Нина дала адрес, и ей сказали, что визит свершится завтра в полдень, а гонорар составит двадцать пять рублей – деньги совсем плевые.

Старик, как и обещал, явился ровно в полдень. Был он маленький, большеголовый, быстрый и насмешливый. Никакой солидности. Черные глазки сверкали из-под очков с толстыми стеклами, спина горбилась, и на ребенка он поначалу даже и не смотрел, а впился своими глазками-буравчиками в Нину.

– Сколько классов кончили, мамаша?

– Десять...

– Ага. Читать любите?

– При чем тут чтение! Игоречек уродом растет.

– Я повторяю, читать любите? Жизнь строите с расчетом на советы в общественно-полезной литературе?

– Ну конечно, иногда читаю, что надо, и как ребенка растить.

– Ага. По вашим вчерашним словам по телефону я так и понял. Давайте пациента.

Нина принялась распеленывать попискивающего Игорька, но врач отодвинул ее плечом в сторону, взялся за пеленки и попросту вытряхнул из них ребенка. Потом взял его на ладони, подошел к окну и принялся осматривать со всех сторон, улыбался при этом и причмокивал мокрыми губами, словно перед ним был окорок, который он собирался покупать к ужину.

– Из окна дует, – робко вякнула Нина. – Простудить можете.

– Молчать, – строго сказал врач.

Весь его осмотр занял еще минуты две. Подергал у Игоречка руки-ноги, вывернул их во все стороны так, что чуть не отодрал, повертел головку, и Нине казалось, что он сейчас просто отвинтит эту головку, растянул его на простыне и засмеялся:

– Дуреха!

– Кто?

– Да ты, уважаемая мамаша. Молодая, глупая и полуобразованная, что есть самое страшное явление на свете.

– Я вас позвала, чтоб не про меня сказали, а про ребенка!

– На редкость здоровое дитя от молодых сильных родителей. Вы ведь, простите, не мама ребенку и даже не бабушка. Вы ему по крови и наследственности вообще никто. Я не ошибаюсь?

Нина обмерла. Эти роковые слова, кирпичем ударившие по голове, без всяких прочих доказательств разом и навсегда убедили Нину, что перед ней стоит специалист высочайшего класса и спорить с ним, а уж тем более что-то скрывать от него невозможно.

– Я, Михаил Соломонович, по документам мать, но по крови, по крови получается...

– Усыновили из родильного дома? Мамашка отказалась?

– Не совсем так. Но в общем, так.

– Ладно. Значения не имеет. Сильный, жизнестойкий, прекрасный ребенок. С чего вы устроили панике?

– Я, доктор...

– Начиталась литературы? – захихикал он.

– Да. Понимаете...

– И понимать не хочу! Никогда не лезьте в те области, где вы не имеете знания.

– Но ведь столько советов дают специалисты в разных журналах!

– Половина этих специалистов пишут свои статьи гонораров ради, не имея к тому никаких прав и знаний. Поменьше, мамаша, поменьше слушайте дилетантов. Присматривайтесь к дитю, приглядывайтесь к нему и сами научитесь его понимать. А уж если вы не можете существовать без помощи литературного совета, дорогая, то достаньте книжку доктора Спока, ориентируйтесь на нее. Тоже, конечно, без рабского восхищения, но мой коллега доктор Спок хотя бы действительно дело знает практически, а не высасывает свои домыслы из пальца.

Книгу доктора Спока Нина достала, всю ночь читала ее и после этого успокоилась. Имея эту книгу и телефон Михаила Соломоновича, можно было за будущее Игорька не волноваться.

Но хуже было то обстоятельство, что деньги таяли с невероятной скоростью, и Нина обнаружила, что на расчетный срок их явно не хватит и следовало подумать о том, чтобы подыскать какую бы то ни было удобную работенку.

Нинка-маленькая к этому моменту упрямо и упорно добивалась для себя положения старшей дочери при Нине, дочери капризной и требовательной. Нет-нет, а она называла ее «мамой», несмотря на строжайший запрет, порой покорно слушалась каждого слова и приказа Нины, а порой капризничала, но без озлобленности. И в порядке этих родственных связей Нинка-маленькая явно стремилась выстраивать свое будущее, в котором не намечалось никакой работы, никакой учебы, а только летний отдых на юге, на берегу столь полюбившегося ей Черного моря.

– Я как кормить Игоря закончу, должна отдохнуть, – неспешно сообщила она Нине где-то в середине марта. – Очень я за эту зиму устала.

– От чего ты устала?

– А тебе этого не понять. Ты же не рожала.

Этот ответ пришлось проглотить без возражений. Устает женщина после родов или нет, об этом Нина только догадываться могла.

– Понятно, – ответила она, ожидая, что последует дальше.

– Устала... На месяц-другой съезжу к морю, приведу себя в порядок, а потом...

– Вот именно. Что ты думаешь делать потом?

– Отдохну, а осенью буду в театральный институт поступать.

– Так, – выдохнула Нина. – И ты решила, что тебя там ждут не дождутся?

– А что? – ерепенисто взвилась Нинка-маленькая. – Я, может быть, народный талант-самородок! Мне сказали, что артистка Нонна Мордюкова тоже откуда-то с Кубани приехала, в институт поступила и вот теперь в кино играет.

– Таких, как Нонна Мордюкова, – старалась не злиться Нина, – одна на миллион, а может быть, даже на два. И я считаю, что ты в этот ряд не попадаешь.

– А мне сказали, что я пою, как Алла Пугачева! – с вызовом ответила Нинка-маленькая.

– Кто сказал?

– А ребята со двора!

Вот так, сообразила Нина, у подруги уже появилась компания, да иначе и быть не могло, поскольку девчонка молодая и, конечно же, без друзей-приятелей жить не может. А уж какая ей выпадет компания, в этом можно было не сомневаться. Мало шансов, что это будут приличные ребята, к таким Нинку-маленькую не тянуло от младых ногтей. Прилипнет к такой же шобле, что была у нее на юге.

– Что ж, – сказала она, – попробуй, поступай в театральное.

– Да не театральное, а училище циркового и эстрадного искусства. Там на певиц готовят.

– Подожди, ты же про кино, про актрису Нонну Мордюкову разговор вела?!

– Это одно и то же! Буду звездой, буду петь, танцевать и сниматься в кино. Мне магнитофон нужен, на батарейках. Я в него буду кассеты вставлять и следом за Пугачевой петь, так же, как она.

Через час этого нелепого разговора обнаружилось, что проблема расслаивается на две части. Во-первых, где и как наскрести денег на магнитофон – это игрушка не из дешевых. Во-вторых, Нина попыталась доказать девчонке, что петь «как Пугачева» не следует, потому что сама Алла Пугачева живет и здравствует, покидать эстраду не собирается, а потому ее копия никому не нужна. Все эти резоны до Нинки-маленькой совершенно не доходили, и в очередной раз пригрозив, что она бросит кормить Игорька до обозначенного срока, она получила магнитофон и с этого дня орала под него дуэтом то в паре с Пугачевой, то с Софией Ротару. Ясно было, что ни за той, ни за другой она угнаться не могла, но сама этого не замечала, а Нина ей о том не говорила – пусть орет и вопит, лишь бы кормила Игорька.

С наступлением первых весенних дней Нинка-маленькая все больше и больше начала пропадать из дому. Поначалу приходила с запахом табачного дыма, а потом чуткий и опытный нос Нины уловил и знакомый ей душок сивухи, ароматизирующий дыхание молодой мамаши.

Когда в один из вечеров Нинка-маленькая явилась откровенно «под газами», Нина молча отняла у нее Игорька, не позволив кормить, утром разбудила Нинку-маленькую, сказала ей «Доброе утро!» и с размаху влепила звонкую пощечину.

Нинка-маленькая завалилась на кровать и завизжала:

– Ты за что, сука, меня бьешь?!

– Я тебя еще не бью, – объяснила Нина. – Это просто так, для начала. Еще раз напьешься, я тебя так искалечу, что ты всю жизню свою поганую рожу не то что в экран не сунешь, а даже на улицу тебе показываться будет стыдно.

– Ты не имеешь права мне что-то приказывать! – заверещала Нинка-маленькая. – Я свободная гражданка в демократической стране!

– Ага! – проговорила Нина. – Наслушалась во дворе дурацких разговоров, да только ума у тебя не хватает, чтоб понять, что тут к чему!

– Я на тебя в суд подам! И ребенка заберу!

Но этим грозным аргументом Нину уже нельзя было запугать. Она уже ясно видела, что никаких материнских чувств в Нинке-маленькой не проснулось, и как бы ни складывалась ее жизнь, она Игорька никогда отсуживать не будет и он для нее только обуза в любых ее начинаниях.

– Подавай в суд, – сказала она спокойно. – Не испугаешь. Игорька ты не получишь, чтоб ты ни делала, это я тебе точно говорю. Так что давай эти вопросы по-доброму решать.

Попробовали решать «по-доброму», но ни к какому разумному соглашению опять не пришли. Нинка-маленькая пообещала, что пока не кончит кормить, пить вино и курить больше не будет, но Нина этим обещаниям не поверила.

А все-таки время шло и зима потихонечку уходила, апрель выдался сырой, промозглый, пасмурный, но в конце месяца засветились светлые, хотя и прохладные дни.

Хуже было то, что деньги кончились полностью, и прикинув так и эдак, ничего об этом не сообщая Нинке-маленькой, Нина пошла продавать все свои золотые и серебряные цацки-побрякушки. Продать удалось неплохо, и, по расчетам Нины, можно было бы продержаться до осени, если бы с такой скоростью не росли цены на все продукты.

Перед майскими праздниками позвонила пропавшая было вовсе Наталья и сказала, что праздничный обед со старыми друзьями – это само собой, а в ближайшую субботу, то бишь послезавтра, она приглашает Нину к себе в гости, чтобы помириться.

– А мы ж с тобой, кажется, не ругались?

– Ну, ругались не ругались, а раз столько ден не виделись, то какая-то черная кошка между нами пробежала. Короче толковать, приходи, потому как будет тебе большой сюрприз.

– Какой сюрприз?

– Увидишь, – захихикала Наталья.

Нина пообещала прийти, хотя и не твердо, потому что все ее небольшое свободное время сейчас занимали упражнения по вязанию свитеров и кофт из мохера. Училась она этому делу под руководством доброй соседки Тамары Игнатьевны и предполагала, что когда достигнет в этом деле высокой степени искусства, то жизнь может сложиться достаточно благополучно. Будет вязать на дому всякие кофты, Игоречек будет ползать, а потом ходить рядом, и все наладится в лучшем порядке, на пропитание им хватит, а дальше Бог тоже не оставит их своими милостями, не выкинула бы только Нинка-маленькая очередного неожиданного и опасного фортеля.

Она не сразу сообразила, что профессиональной вязальщицей ей не стать никогда. Это разочарование пришло позже, а когда в субботу она поехала к Наталье в ожидании сюрприза, то жизнь казалась ей почти налаженной, а главное, с радужными надеждами на будущее.

Сюрприз оказался на месте, на родной кухне Натальи. Сюрпризом оказался несостоявшийся муж, трусливый жених Нины шофер-дальнобойщик, северный человек Вася Селиванов. За минувшие годы он заметно раздобрел, посолиднел, волосы на голове поредели и поседели, а большое тело налилось зрелой мужской силой.

В добротном костюме и при галстуке, он встал из-за стола навстречу Нине и сказал, широко улыбаясь:

– Ну, здравствуй, Нинок. Давно не виделись.

По его телодвижению Нина увидела, что он готов с ней расцеловаться по поводу долгожданной и радостной встречи, но холодно отодвинулась и сказала вежливо:

– Здравствуй, Василий.

– Что ж ты, вроде бы меня как чужого привечаешь? – изобразил он обиду.

– Отчего же. Мы знакомы.

Но тут мелко засуетилась Наталья, услужливо засуетилась, так что видно было, что у нее какая-то цель намечалась на этот вечер.

– А ты садись, Нин, садись! Мы только тебя да еще одного гостя ждали. Но он немного задержится, так что пока подойдет, мы и поговорим, как старые друзья. Вишь стол-то какой, прям царский.

Стол по нонешним нелегким временам был действительно царский. Не только всяким сытным и обильным деликатесом уставлен, но и редким продуктом, который можно было купить либо в валютном магазине, либо на самом дорогом рынке в Черемушках или на Центральном. Наталье такое угощение поднять никогда было не под силу, даже в ее самые лучшие времена...

Искательный и просительный до липкости взгляд Василия был Нине неприятен, и она уселась к столу безо всякого к тому желания.

Василий хозяйской рукой разлил по рюмкам водку, и выпили за встречу старых друзей – «со свиданьицем».

Через пару минут всякое смущение и робость Василия покинули. Видимо, поначалу он еще помнил, как они с Ниной расставались, как разошлись в день несостоявшейся свадьбы, но, обнаружив, что Нина вполне равнодушна, решил, что время сгладило остроту давно миновавших событий, никакой обиды и горечи не осталось, и быть может, как всегда, сейчас вспоминается только доброе.

Но Нина сидела у стола совершенно в другом настроении, которое стремилась на своем лице и в словах до поры до времени совершенно не выказывать.

– Как жила, Нинок, это время? – без стеснений, залихватски спросил Василий.

– Так. Как все, – и она даже улыбнулась.

– Добре, добре. Слышал, и ребенок у тебя?

– Есть такое.

– Тоже справно.

– Для меня – да.

– И квартиру отдельную получила?

– Получила.

– Значит, наладила свою жизнь, да?

– Можно сказать, так.

– Да. А у меня вот все мои планы порушились. Все прахом пошло под чистую! Гол я остался, как сокол!

– Ну уж, ну уж! – возразила Наталья. – Что ж думаешь, я не видела, сколько ты барахла, чемоданов с машины сгрузил, как возвернулся в свою комнатушку? Весь двор видел, ты уж, Вася, имей совесть да не прибедняйся перед людьми!

– Это, женщины, как на духу скажу, нищенские остатки всего, что было у меня. Конечно, я уж не совсем голый, только если бы не эти мерзавцы, что всю нашу страну разрушили, весь Союз Социалистических Республик разгромили, я бы теперь на Севере черт знает каким человеком стал! Но все прахом пошло.

– Так ты уехал с Севера? – слегка подивилась Нина.

– Нечего там стало делать честному человеку, – угрюмо сказал Василий. – Денег никаких за работу не платят, надбавки срезали, жить стало невозможно.

Бежит народ оттуда, как с пожара. Опять мне все сначала начинать приходится.

Нина вдруг не столько увидела, сколько душой почувствовала, что из Василия словно воздух выпустили, что от прежнего, уверенного, сильного человека одна покрышка осталась и что, вернувшись в Москву, он совершенно не знает, как продолжать свою жизнь.

– Прокололся, Вася? – ехидно спросила Нина.

– В каком смысле? – поднял на нее он свои жалкие и растерянные глаза.

– Да так; И коммунистическая партия твоя, как я вижу, тебя не выручила. Помнишь, как ты в ее ряды стремился, как литературу ночами читал? А теперь, как я понимаю, она тебя не кормит, не холит и в начальники не двигает.

– Вышел я из партии, – сказал Вася и налил себе в бокал пива.

– Как вышел?

– Как все у нас на базе. Так и я.

– А получается, что ты в нее и не вступал, – засмеялась Нина. – Ты через эту свою партию хлебное место хотел получить, а не вышло. Совсем, что ли, жизнь обломилась?

– Ну, не совсем, конечно. Но планы не свершились. Из-за политиков сраных я пострадал. Все эти Брежневы, Горбачевы, Ельцины жизнь мою под откос пустили.

– Знаешь, Вася, – усмехнувшись, сказала Нина, – я в политике ни хрена не петрю, никогда ею не занималась, но думаю, что политика в твоей жизни вовсе ни при чем. Кто-то, может быть, и страдает из-за политики, а твои все беды от того происходят, что у тебя натура предательская. Иуда ты по своей генетике, по всей науке, по наследственности. Предатель, если просто сказать. И ради своих благ вонючих ты кого хошь продать и предать можешь. И мать, и отца, я уж про такую ерунду дерьмовую, как коммунистическая партия, и не говорю.

– Про что это ты толкуешь? – сбычился Василий.

– А про то, дорогой женишок, что когда меня в день свадьбы милиция замела, так ты настолько струсил, что тут же от меня отрекся! Тут же! В тот же час! Даже не спросил у легавых, виновата я или нет, даже не попытался защитить свою невесту, потому как я в таком арестантском положении в партию твою вонючую мешала тебе поступить! Я тебе и тогда зла не желала, и сейчас не желаю, но, видать, все, кто меня предает, потом так или иначе наказание получают. Что ж ты тогда так уж через край струхнул-то, Васенька? В штаны небось насрал, когда тебе сообщили, что невестушка твоя преступницей оказалась и ее в кандалах милиция увела?

– Я сам по себе не струхнул, – мрачно ответил Василий. – Мне парторг нашей автоколонны сказал, чтоб я так сделал.

Нина засмеялась:

– Как он тебе сказал? Чтоб невесту свою на растерзание милицейским волкам сдать? Курва ты обдристанная. Трус вонючий. Не парторг тебе приказал, он намекнул только, а ты, как холуй, поторопился его партийную волю в жизнь претворить. Обоим вам мой арест опасен и не с руки был.

– Ну что ты так, – заторопилась Наталья. – Что ты так, Нина, разговор повела? Вася пришел с миром, кто старое помянет, тому и глаз вон. Что уж было, того не вернуть. Неправильно ты разговор повела, не по-человечески.

Нина сообразила, что все эти посиделки устроили не просто так, что имели они какую-то цель, рассчитанную и обдуманную, а потому Наталья, которая и сама должна иметь обиды на Василия, вдруг так старается всю беседу пригладить, все старое забыть и все построить, будто бы все втроем они только вчера и познакомились.

– А ты, Натальюшка, – сказала Нина, – что-то не по натуре своей добренькой стала. Ведь предавать и продавать нас Васенька не с меня начал, а с тебя. Ты припомни, ведь он поначалу-то тебя с собой на Север звал, тебя соблазнял, а потом уж передумал да меня вызвал. Так ведь дело-то было.

– Да что ты все за старое цепляешься?! – разъярилась Наталья. – Ты лучше о будущей своей жизни подумай. Смотри, что делается, все в магазинах дорожает, безработица, говорят, скоро будет ужасная, пустые бутылки в магазинах не принимают, собирать их и резона нет никакого, как тут прожить, скоро совсем непонятно будет! А человек к тебе с добром пришел!

– Какой человек? – вытаращилась Нина преувеличенно.

– Да Василий тебя вызвал, вот какой человек!

– А разве он человек?

– Хватит тебе, Нинок, – прогудел Василий. – Я ведь вернулся и, можно сказать, каюсь перед тобой.

– Не к чему, – обрезала Нина.

– Как это не к чему? Ты не торопись. Ты с дитем, одна сейчас. Без опоры в жизни женщине одной сейчас тяжко, а как я понимаю развитие нашей действительности, вскорости еще тяжелей будет.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – обрубила Нина, уже четко чувствуя, куда дуют ветры, с какими намерениями Василий устроил эту встречу, а сердобольная Наталья согласилась ему быть помощницей.

Но разговор пресекся, потому что объявился третий званый и желанный гость – мордатенький и усатенький студент Петя. Наталья при его появлении еще более того засуетилась, замельтешилась, а он поначалу несколько смущенно присел к столу да, видать, был такой голодный, что всякое смущение очень быстро потерял и принялся поедать все, что подворачивалось под руку, а у Натальи при этом были счастливые глаза, словно она кормила родного сына. Он ей в сыновья и годился, но Нина уже давно никого за всякие любовные поступки не осуждала, коль нужны эти два человека друг другу хоть на минуту, то и хорошо.

При появлении Пети Василий угрюмо примолк, принялся мерно пить водку, но, как и раньше, хмелел медленно и туго. Петя же, насытившись, повеселел и стал говорлив.

– Какое время мы переживаем, господа, какое время! – восторженно сказал он, не прислушиваясь, встревают ли его слова в общую текущую тему разговора. – Какой взрыв национального самосознания, национального возрождения духа! Через пятьдесят или чуть больше лет историки с ума сойдут и все равно не разберутся, что в нашей истории этих дней происходило.

– Ну и что с того? – спросил Василий неприязненно, потому что видно было, что Петя ему разом по душе не пришелся. А почему, это стало ясно попозже.

– Не знаю, что вы подразумеваете под понятием «что с того», – напористо ответил Петя. – Но сейчас перед каждым человеком, даже перед пенсионером, если он не инвалид, открываются безбрежные перспективы! Хочешь – открывай свой магазин или ресторан! Хочешь – получай землю и становись фермером! Это и есть материализованная свобода!

– Свобода с голоду подыхать, – поправил Василий.

– Правильно! – с вызовом засмеялся Петя. – Бездельники и лодыри, бездари и тупицы будут и должны подыхать с голоду! Потому что наше новое государство не берет на себя более ответственности отвечать за всякого захребетника! Хочешь заработать – зарабатывай! Все можно.

– Спекулировать можно, – буркнул Василий.

– Правильно! То, что коммунисты называли спекуляцией, во всем мире называют коммерцией. И это есть явление новой, свободной демократической жизни.

– Спекулянт – это спекулянт, – сказал Василий. – Его давить надо. И буржуев давить надо.

– Это с вашей точки зрения, – улыбнулся Петя. – Я слышал, что вы из партии вышли, да?

– Вышел.

– Так вот, вы из нее решительно не вышли. Мышление у вас осталось коммунистическим.

– Да хватит вам! – закричала Наталья. – Все о политике да о политике! В очереди за яйцами стоят и тоже все о политике бормочут! Что вам еще надо? Сидите за столом хорошим, есть выпить, закусить, две женщины с вами, а вы нам лапшу на уши вешаете про политику! Плюнуть на нее да подтереться! Никакого она к нам отношения не имеет!

– Может, так, Натали, а может, и нет! – улыбнулся Петя. – Для меня современная политика имеет самое прямое отношение, которое мою жизнь через пару месяцев изменит.

– Это как? – насторожилась Наталья.

– А так получается, что если все пойдет по плану, то через пару месяцев я уезжаю учиться в Америку! В один колледж, где мне дадут стипендию и будут обучать два года! И я получу нужное современное образование.

– В Америку уедешь? – тихо спросила Наталья и даже побледнела.

– Если повезет, то уеду. Упреждать удачу не будем, – ответил Петя с веселой строгостью.

– Ну и катись в свою Америку! – радостно бухнул Василий. – Очень ты здесь такой нужен. Раз тебе Америка мила, то сади там и не возвращайся!

– Ошибочка, дорогой! – ехидно возразил Петя. – Опять же типично коммунистическая ошибочка. Я в Америку поеду, чтоб получить там знания, необходимые для возрождения России! Для нового возрождения! И когда вернусь...

– Не вернешься ты, сучонок! – закричал Василий. – Для таких, как ты, эта вонючая Америка, что рай земной! Знаю я таких, у нас с базы и завода тоже туда уезжали, потом срок контракта кончался, в Африке там или Индии, так они за эти страны заморские когтями и зубами цеплялись. Вам на свою родину наплевать!

– А вам не наплевать? – весело возразил Петя.

– Нет! Не наплевать, – решительно сказал Василий.

– А в чем это выражается?

– Что выражается?

– Ваше ненаплевательское отношение к Отечеству?

– А в том, что я тебе сейчас в морду дам!

С этими словами Василий чуть привстал со стула, широко размахнулся, и кулак его, большой и тяжелый, как кирпич, полетел прямо в ухо Пете. Если б угодил, было бы юноше очень плохо. Но Петя, телом пухленький и сыроватый, сказался очень ловок. Он пригнулся, кирпич пролетел у него над макушкой, но одновременно Петя успел ухватить со стола тарелку с винегретом и без удара, несильно, но аккуратно пришлепнуть эту тарелку на макушку Василия. И тот сидел ошарашенный, таращился на своего молодого врага, а винегрет стекал у него по лицу.

– Первый раунд окончен? – деловито спросил Петя. – Второй будет? Вы учтите, что хотя вы и диназавроподобен, но я кое-чему обучен в смысле восточных единоборств, и так просто вам со мной не справиться.

Нина видела, что Василий так разобижен своим поражением и позором, что сейчас вскочит и начнет общий погром, тем более что водкой он успел налиться уже преизрядно.

– Васенька, – крикнула она. – Не надо, милый! Ну что ты с сопливым мальчишкой связался?! Он же жизни не знает, опыта не имеет, ты сам себя только позоришь!

Василий унялся, снял с головы тарелку, словно шляпу, поднялся и сказал обиженно:

– Не привечают меня здесь. Я по-хорошему пришел, стол поставил, продуктами обеспечил и выпивкой, а меня не привечают. Пойду я домой. По-нормальному если дела делать, то вы мне должны за этот стол заплатить.

– Залупу тебе синюю в зубы, а не оплата! – закричала Наталья. – Ты не за харчи свои и выпивон деньги требуешь, а отступного просишь за то, что планы твои порушились! Ты, кобель драный-тухлый, думал, что Нинка тебя увидит, на разговоры твои соблазнится да снова с тобой жить начнет, а то еще и такой дурой окажется, что и замуж за тебя снова пойдет! Иди в свою конуру, в комнату свою! Нинка теперь женщина самостоятельная, у нее квартира двухкомнатная, ребенок, не пристроишься, голубчик.

– Очень надо к вам пристраиваться!

– Надо, надо! – пронзительно и противно засмеялась Наталья. – А второй твой план такой был, что если с Нинкой обломится, так ты под меня клинья снова подбивал, чтоб ко мне переселиться, а я чтоб тебя обстирывала и кормила! Вот что я поняла! Ты, Васька, как всегда на два фронта работал, везде своей выгоды искал, да только я лучше к позору своему буду любовь с молоденьким мальчиком крутить, пока он меня, старуху, вытерпит, а ты мне хоть золотые горы сули, а мне они не нужны! Вали отсюда! Нет, стой!

С этими словами Наталья ухватила со стола за два угла скатерть и рывком свернула ее в узел, отчего все тарелки зазвенели, а вся шикарная харчевка перемешалась внутри узла в один чудовищный винегрет.

Следом за этим Наталья увязала в прочный узел все четыре угла скатерти, а потом сунула весь куль в руки ополоумевшему Василию.

– Держи! За что заплатил, то и твое! Сам продажный, так не думай, что и любого другого купить можешь.

Василий выругался, отпихнул от себя узел и ушел из кухни, грохнув дверями так, что стены затряслись.

– Не будем горячиться, дамы и господа! – весело и как ни в чем не бывало сказал Петя. – Восстановим на нашем столе статус-кво и продолжим наш симпозиум в родной и семейной обстановке. Я все-таки еще хочу покушать и не против сегодня слегка выпить, превышая свою алкогольную норму.

– И ты иди, если тебе так твоя Америка дорога! – не смогла с разгона остыть Наталья.

– Америка – это, Натали, понятие географическое, экономическое и политическое. И сравнивать его с женщиной никак нельзя. И потому если я даже отбуду в Америку, то это совершенно не означает, что я исчезну из твоего сердца или тебя выкину из своей души. Поскольку я, во-первых, буду писать тебе письма, во-вторых, я беспременно вернусь.

– Да когда ты вернешься, я совсем старухой буду! – неуверенно выдавила Наталья. – Мне и сейчас-то стыдно, что с тобой спуталась.

– А мне не стыдно, – бестрепетно сказал Петя. – И не думай, пожалуйста, что ты меня своей кормежкой привлекаешь или тем, что деньги на проезд в метро даешь. Устроиться на хлеба к какой-нибудь вдовице для такой яркой индивидуальности, как я, не представляет из себя никаких трудов, можешь мне поверить. Но...

– Так зачем ко мне прилепился? – завыла Наталья отчаянно, а сама смотрела на парнишку с острой и горькой надеждой в глазах.

– А затем, что в тебе есть скрытые и совершенно неизмеримые ценности, – уверенно ответил молодой нахал, и настолько он был нахален, что даже нравился Нине.

– Какие ценности? – осела Наталья, а Нина подумала, как же этот хам-хаменок будет сейчас выкручиваться, поскольку он явно собирался не оскорблять Наталью, а даже хотел придумать ей комплименты.

– Во-первых, я уже не могу тебя покинуть, потому что только что отвоевал тебя в неравном бою, то есть, как говорили наши пращуры и деды, «взял на шпагу» Во-вторых, познавая твою внутреннюю сущность, сущность индивидуальности, я пришел к выводу, что она своеобразна и бездонна, и изучение ее представляет из себя очень и очень большой интерес. Твоя сложная, искалеченная, а внутри чудесная душа являет собой великолепный объект для исследования.

– Так ты, щенок, меня исследуешь? – заорала Наталья.

– Не без этого. Но ты же этого не замечаешь, так что не устраивай себе проблем на пустом месте. И последнее, однако едва ли не самое главное – ты, Натали, настолько великая искусница в любовных утехах, что мне просто не с кем тебя сравнить! Я делаю поправку на свой скудный сексуальный опыт, но пока это действительно так. Более того, я полагаю, что каждый молодой человек должен идти по моему пути и начинать свою половую жизнь именно с тесной любовной и искренней связи с женщиной не юного возраста, познавшей и изучившей технику любовных приемов.

– А ты знаешь, где я их изучала? – яростно спросила Наталья. – В канавах, в парадных и подвалах! Пьяное мужичье меня заставляло изгиляться! Да я...

– Натали! Детали и методы, какими ты набралась своего опыта, меня совершенно не интересуют, – быстро и спокойно ответил Петя. – Давай не ломать наши головы. Мы друг другу симпатизируем, мы друг другу нравимся, и пусть это будет продолжаться сто лет.

– Да какие сто лет! – Наталья тут же заплакала. – Ты же сам сказал, что в Америку уедешь!

– Это крайне проблематично, если говорить честно. Я – кандидат. А таких, как я, по пять человек на место. Раньше кандидатов отбирали по идеологическим признакам. А теперь побеждает тот, у кого есть «мохнатая лапа» в лице папы, дяди или тети с большими связями, либо в победителях ходит тот, у кого немереный мешок денег для взяток. Ты, Натали, прекрасно знаешь, а тебе, Нина, я сообщаю для справки, что ни связей, ни денег у меня нет. Так что, боюсь, моя Америка останется лишь мечтой, а также той красной тряпкой, которой можно злить всяких тупых и кровожадных быков, типа вашего урода Василия.

– Хорошо изъясняешь, собака, – завистливо улыбнулась Нина. – Язык у тебя подвешен по первому классу.

– Это точно, – не скромничая, признал Петя. – Но, поверь, это результат длительных упражнений и тренировок. Я перечитал и выучил наизусть речи многих наших выдающихся адвокатов – Кони, Плевако, Александровского. Тебе эти фамилии что-нибудь говорят?

– Да. Была толстая книга, сборник их речей.

– Я так и думал.

– Про что? – спросила Нина.

– Что ты, не получив академического образования, в свое время усиленно занималась самообразованием.

– С чего ты так думал? – удивилась Нина.

– Видишь ли, когда ты не подлаживаешься под настрой речи разных собеседников, под уровень их интеллекта, ты начинаешь говорить хорошим, поставленным, интеллигентным языком. Ты, как я тебя раскусил, научилась мимикрировать. То у тебя речь лагерницы, то официантки, и я не мог понять, в чем тут дело. А потом, когда ты рассказала про Илью Степановича Токарева, а Натали рассказала, что ты при нем жила несколько лет, то я понял, в чем тут дело. Судя по всему, он тебя воспитал, да не успел завершить дело.

– Пожалуй.

– И весь вопрос в том, куда ты двинешься дальше. Либо все, чем одарил тебя Токарев, начнет проявляться, либо с течением времени забудется, и ты вернешься к исходному рубежу.

– Все это настолько умно, что не поддается разумению, – сказала Нина.

– Твой ответ говорит об обратном. Все ты поняла, и теперь осталось только сделать вывод.

– Хватит болтать вам о всяких глупостях, – сказала Наталья и присела около брошенного узла с харчами. – Давайте посмотрим лучше, что тут еще осталось.

Осталось много. Несмотря на разбитые тарелки и пролившиеся бутылки. За полчаса на столе навели полный порядок, и Петя продолжал разглагольствовать перед обеими женщинами на темы любви, свободной жизни и прочих отвлеченных материй.

И опять выспренние и наивные слова этого мальчишки всколыхнули в душе Нины струны какой-то неудовлетворенности, каких-то смутных желаний и стремлений, разобраться в которых она не могла. Она подумала, что если б поговорить с этим явно не глупым болтуном спокойно и наедине, если б сходить с ним, как с Ильей Степановичем, в театр или музей на выставку, то что-то в ее голове могло проясниться, что-то она могла понять и про жизнь, и про себя, но... Но никаких скрытных свиданий с парнишкой Петей Нина позволить себе не могла. Наталья была слишком счастлива своей последней любовью, слишком ревниво относилась ко всему, что касалось усатенького Петеньки, и никаких объяснений Нины бы не приняла, потому что не поняла бы.

– Мне кажется, Нинон, что в тебе есть какой-то скрытый, невидимый миру потенциал, – продолжал вещать Петя.

– Какой?

– В том-то и беда, что я не могу определить, в чем конкретно он заключается.

– А что, уже собрался определять? – подозрительно спросила Наталья.

– Полно тебе, Натали, – успокоил ее Петя. – Вопрос сугубо теоретический. Каждый человек должен «раскрыться». Через, к примеру, любовь, работу, войну и тому подобное. И чем скорее... Нет, скажу яснее. Мало быть Магелланом, надо, чтобы еще был на свете и в его время – Магелланов пролив. Ясно?

– Почти, – засмеялась Нина.

– Объясни.

– Для удачи в жизни надо, чтоб человеку повезло найти свое место, то есть свою работу, свое занятие. По таланту.

– Правильно, но одна поправка. Не надо ждать везения, а надо искать. Искать в себе свой талант и искать предмет для его, таланта, приложения.

Они поболтали еще с полчаса, по жадно разгоревшимся глазам Натальи Нина поняла, что она здесь становится лишней, попрощалась и пошла домой.

И хотя вернулась около полуночи, Нинка-маленькая, сдав смену, тут же побежала во двор, где ее компания еще пела песни под две дребезжащие гитары.


В конце мая, дня за три до оговоренного с Нинкой-маленькой срока, Нина собралась с духом, подготовила вопросы и позвонила по телефону. Едва на другом конце провода кто-то надсадно закашлялся, как она сказала быстро:

– Здравствуйте, Михаил Соломонович. Это Нина с Игорьком, которого лечили по общепубличной литературе.

– Шалом, Нина. Я вас помню. Шалом!

– Что? – не поняла Нина.

– Шалом! Это по-древнееврейски «Будь здоров во веки веков». Слава Богу, я дожил до тех времен, когда можно смело и без стеснения приветствовать хороших людей на своем древнем языке.

– Шалом, Михаил Соломонович, – засмеялась Нина.

– Так, – ответил он после секундной заминки. – За вашу ловкую реакцию, заключенную в ответе, я обязуюсь до конца своих дней давать вам консультации по поводу ребенка бесплатно. Итак, теперь какие проблемы?

– Мамаша, Михаил Соломонович, на днях бросает кормить грудью. А ему всего полгода с небольшим. Плохо дело?

– Ничего страшного. Пусть дотянет до конца мая, а то весной бросать нехорошо. Около семи месяцев кормежки в самый раз.

– На магазинной прикормке держать?

– А вы имеете другие возможности? Ваша мама английская королева? У вас есть дядя с коровой в Тель-Авиве? Конечно, покупайте в специализированных магазинах детское питание и кормите потихонечку дите.

– Ага. По Споку?

– По себе, Боже вы мой! По своей материнской интуиции! За вами никакой Спок не угонится.

– Я понимаю...

– Пока не очень понимаете. Сроднитесь с ребенком, и он вам без слов будет подсказывать, что ему в пользу, что во вред. Он ваша плоть и ваше продолжение.

– Вы намекаете, что он мне не родной? – опечалилась Нина.

– Он вам родной. Голос крови – бред свинячий. Он вам роднее любого родного. Через два-три года не только вы, но все ваши знакомые будут находить в лице ребенка ваши черты, и все будут говорить, что он очень похож на вас.

– Не может быть! – закричала Нина.

– Так будет. И после того как вам об этом скажет третий человек, вы найдете на еврейском кладбище мою могилу и принесете букет роз. Присядьте около могилы, выпейте стаканчик водочки и признайте, что старый жид был прав.

– Не надо так, – сказала Нина. – Мне такие слова неприятны.

– А вы меня своим ответом еще раз обрадовали. Итак, что еще?

– Больше ничего. Спасибо.

– Тогда у меня кое-что. У вас есть партнер?

– Кто?

– Близкий молодой человек.

– Как вам сказать, – заколебалась Нина. – Знакомых много...

– Я спрашиваю, ебарь есть?

– А-а! Теперь как-то нет.

– Сколько – нет?!

– А всю зиму!

– Плохо.

– Для здоровья плохо? – попыталась угадать Нина.

– Не совсем для здоровья. Для жизни.

– Как – для жизни?

– А так, что даже любимый ребенок не имеет права заслонять молодой женщине всю панораму жизни, во всех ее прекрасных и трагических проявлениях.

– Вы про меня?

– Про вас. Не уподобляйтесь сумасшедшим еврейским мамашам, которые рожают, толстеют, перестают любить мужей, все радостное в мире, а только прыгают вокруг своих абрамчиков и сарочек, в надежде увидеть в них гениев. Не забывайте про свою жизнь. Дети вырастут и плюнут вам в морду, таков закон жизни.

– Понятно, – серьезно ответила Нина.

– Принято к исполнению?

– Да.

– Любовника заведете?

– Да. Завтра.

– Умница. В этом плане придерживайтесь старинного правила: лучше сорок раз по разу, чем один раз сорок раз.

– Так и буду, – засмеялась Нина.

Она простилась с врачом и положила трубку, совершенно успокоенная. Что делать дальше, было совершенно ясно, за исключением того, что деньги опять были на исходе, а требовалось еще отправить Нинку-маленькую на заслуженный отдых, о чем она упорно напоминала. Правда, нахальная девчонка немного изменила свои претензии. Заявила, что поедет не просто отдыхать, а просто все лето желает провести у моря и устроиться на какую-нибудь работу. Нина понимала, что все это вранье несусветное, но, с другой стороны, было совершенно очевидно, что дамочку здесь не удержать, что она действительно ощущает себя при Нине и ребенке «птицей в клетке», что ей по натуре ее широкой гулять охота. Остановить ее в столь пылких желаниях было решительно невозможно, да и не дочь же она родная, в конце-то концов.

– Ты вернешься? – спросила Нина.

– Не знаю.

– Как это не знаешь? А цирковое училище?

– Может и подождать.

– Но так же нельзя.

– А вам какое дело? – вытаращила Нинка-маленькая бесстыдные глазищи. – Что от меня требовалось по нашему договору, я выполнила. Разве нет?

– Так-то оно так, – сказала Нина, а что еще сказать, она и сама не знала. – В общем, так сделаем, на юга я тебя отправлю и денег на прожитье первых дней тоже дам. Если начнешь гореть, дашь телеграмму, вышлю денег на обратную дорогу. Но если вернешься, то договор между нами будет уже другой.

– Какой? – захохотала Нинка-маленькая. – Еще одного ребенка тебе родить?

– Нет уж, уволь. Но жить ты при мне, если вернешься, будешь по-другому.

– Упреешь меня дожидаться, – пробурчала Нинка-маленькая.

– Так что, не собираешься возвращаться вовсе? – спросила Нина.

Но у хитрой стервочки на этот раз хватило умишка, чтобы ничего не ответить, и Нина сообразила, что проклятый крест этот в лице истинной матери Игорька придется волочить на своих плечах еще долгое и тяжкое время.

Чтобы отправить Нинку-маленькую на ее отдых или развлечения, пришлось продать последние украшения из поддельных драгоценностей, телевизор и роскошное китайское покрывало. Деньги на отъезд набрались при таких чрезмерных усилиях и полном опустошении собственных резервов, но Нина об утратах не сожалела. Она уже представляла себе, какое наступит чудесное время, когда Нинка-маленькая уедет, и она останется дома с сыном, а за стенкой никто не будет вопить под музыку магнитофона надрывных эстрадных песен, никто не будет часами шептать в телефон всяческие никчемные глупости, похабно хихикать и многозначительно мычать.

Нинка-маленькая уехала симферопольским поездом в понедельник вечером, а уже в четверг Нина обнаружила, что вместе с ней исчезла хрустальная вазочка и две серебряные ложки, с которых она кормила Игорька. Черт с ними, но в пятницу обнаружилось, что из продуктов питания остался только пакет детского сухого молока и плавленый сырок. Никаких денег и даже пустых бутылок не было.

С этой радостной вестью Нина позвонила Наталье, и та весело сообщила, что если Нина прихватит своего писклю с собой и переедет на кухню, то они как-нибудь проживут.

– А твой Петя?

– А что Петя? Он не помешает, – ответила Наталья.

– Послушай, в таком случае мы мою квартиру сможем сдать на полгода. Я до года, как хотела, Игорька на своих руках дома протяну, а потом на работу устроюсь.

– Можно и так, – согласилась Наталья. – А хату твою мы за доллары сдадим.

– За доллары? – засомневалась Нина.

– А как же иначе?

– А может, попробуем в кабалу к моей тетке Прасковье залезть?

– Под какой залог?

Нина вспомнила, что без залога родная тетка никаких денег в долг не дает, да и с залогом им с Натальей вряд ли даст. Тетка продолжала свою ростовщическую деятельность, хотя сильно одряхлела. Племянник наезжал изредка и, как полагала Нина, следил, чтоб драгоценная и богатенькая тетушка перед смертью не наделала каких-нибудь глупостей, чтоб он, племянник, не остался без наследства.

Со сдачей квартиры в аренду не было никаких проблем. Хоть и не хотелось Нине осквернять своего выстраданного жилища чужим присутствием, но ничего не поделаешь. Она списала с объявлений, расклеенных около универмага, несколько телефонов и принялась названивать по ним. В это время квартиры в Москве сдавались, покупались и продавались шире, чем, скажем, картошка на рынке! Много десятилетий стонали москвичи из-за отсутствия жилплощади, и оказалось, что есть много метража, просто немереного количества, которым можно было оперировать к своей выгоде. Едва Нина позвонила по нескольким телефонам, как тут же ей посыпалась чертова дюжина предложений, одно другого завлекательней. Такое обилие испугало Нину и насторожило. Она решила поначалу оглядеться и пошла за советом к Тамаре Игнатьевне.

Соседка выслушала Нину, от волнения отложила вязанье и быстренько объяснила ей, что воровства, обмана и всяческих махинаций сейчас вокруг жилья так много, и управы на жуликов никакой невозможно найти, что уж лучше с голоду помереть, чем рисковать остаться вовсе без крыши над головой.

– Раз было, взяли квартиру на месяц, хорошо заплатили вперед. Иностранцы, арабы какие-то. Через месяц съехали, а еще через месяц телефонных счетов за международные переговоры на миллионы рублей пришло! А ищи теперь этих арабов! Они только ради телефона и сняли жилплощадь. А то еще сдашь квартиру одним клиентам, а они се еще дороже другим передают. Нет, милочка, уж что-что, а хату родную в чужие руки передавать – это последнее дело. Лучше в ней с голоду подохнуть.

– Так я и подыхаю! – засмеялась Нина. Тамаре Игнатьевне можно было верить, потому что малое свободное от вязания время она проводила на рынке, где мелким оптом спускала свою вязальную продукцию, и потому была в курсе всех экономических и бытовых московских новостей.

Нина решила со сдачей квартиры притормозиться, тем более что Тамара Игнатьевна, войдя в Нинино положение, ссудила ее кое-какими деньгами на неопределенный срок. Не от доброты так поступила, а от радости, что за стенкой больше не будет звучать эстрадного воя будущей певицы Нинки-маленькой.

К Наталье на кухню вместе с Игорьком Нина перебралась в субботу и на лестнице столкнулась с теткой Прасковьей.

– Никак родила? – прошамкала тетка вконец обеззубевшим ртом и посмотрела на укутанного ребенка на руках Нины.

– А что? Хитрое, что ль, дело? – засмеялась Нина.

– А отец дитю положен?

– А на что он нам?

– Тогда моего благословения тебе нет. Выблядок он.

– Старая ты сволочь, – спокойно сказала Нина. – Сама неизвестно где своих детишек по свету раскидала, сейчас перед своим так называемым племянником грех отмолить хочешь, наследство ему обещаешь, а меня же еще укоряешь. Не бывать тебе в раю, старая ведьма. Сам сатана тебя у ворот ада встретит и ворота с поклоном откроет.

– Чур тебя, чур! – до побеления глаз испугалась тетка, потом успокоилась и спросила, что она может подарить ребенку.

– Ничего от тебя не надо, – гордо ответила Нина, хотя давно уже приглядела в магазине роскошную прогулочную коляску. Но на такую коляску щедрости тетки все равно бы не хватило.

По случаю возвращения Нины на кухню Натальи да еще вместе с ребенком, устроили тихие и спокойные посиделки. Позвали жирную Людку, и та, глянув на ребенка, охнула:

– Ну, просто вылитый в Нинку, в тебя! Честное слово! Одно лицо! Особенно глаза.

– Раз! – сказала Нина.

– Что «раз»? – не поняла Людмила.

– Когда будет «три», схожу на еврейское кладбище, – и тут же, испугавшись, поправилась: – Если там уже будет покойник, сто лет ему сейчас здравствовать.

Дворник Николай Петрович сказал, что парень авось доживет, в отличие от родителей, до светлых времен, когда снова вернется в Россию коммунизм, а появившийся без особого приглашения Василий долго и ревниво разглядывал спящего Игорька, за полчаса быстро напился до тяжелой одури, молчал всю дорогу и лишь перед тем, как уйти домой, прогудел тяжело:

– Дурак я, дурак. У меня бы от тебя парню уж сколько лет-то было бы? Небось уж в школу ходил.

С тем и ушел.

Студент Петя объявился около полуночи, изрядно пьяненький и веселенький. Появлению Нины на постоянное местожительство ничуть не обиделся, а даже обрадовался, сообщил, что дела с отправкой в Америку идут как по маслу, допил портвейн со стола и как-то разом сник, после чего Наталья увела его в спальню, где он тихо заснул.

Кухню после гостей прибрали, но расходиться не хотелось, уж больно давно не виделись и по душам сердечно не разговаривали. Наталья отыскала в своих запасах бутылочку кислого десертного вина, они уселись вдвоем к столу, Игорек посапывал в своем уголке, и обе начали было неспешный разговор. Было уже около двух часов ночи. В этот момент все и началось.

Поначалу Нине показалось, что на лестнице кто-то шумит, и она рассеянно сказала об этом Наталье. Та на се слова внимания особого не обратила, успокоив тем, что, судя по всему, с третьего этажа вернулись после гулянок молодожены. Потом Нине померещились удары, словно где-то в доме двери вышибали, но обращать внимания Натальи на это она не стала. А еще через пятнадцать минут в полной тишине глубоко уснувшего дома вдруг прозвучал явственный, пронзительный и страшный крик тетки Прасковьи:

– Помогите! Убивают!

Это было так неожиданно и неправдоподобно, что несколько секунд Нина и Наталья смотрели друг на друга, пытаясь сообразить, не померещился ли им этот крик.

Потом разом вскочили на ноги и ринулись на лестничную площадку. Оказалось, что дверь в квартиру Прасковьи стоит нараспашку, внутри горит свет, а оттуда доносился Прасковьин сдавленный хрип. И кто-то еще был в квартире, потому что слышался шум и возня.

– Петька! Просыпайся! Воры! – крикнула Наталья в открытую дверь своей квартиры.

В прихожей Прасковьи погас свет, и почти разом внутри все стихло.

Удивительное дело, но через секунду на лестничную площадку выскочил в одних белых трусиках Петя и спросил озабоченно:

– В чем дело?

Ответить ему не успели. Из темной квартиры Прасковьи вдруг вывалились двое мужиков в тренировочных костюмах, с блестящими, одинаковыми, гладкими рожами, и один из них с ходу попытался ударить Петю по голове короткой дубинкой, а другой шарахнул Нину кулаком в живот и мимо нее прорвался к лестнице.

От удара Нина отлетела к стенке, Наталья дико и страшно заорала, а Петя увернулся от удара дубинки и, в свою очередь, успел дать пяткой по заднице отставшего разбойника, который покатился по лестнице, потерял дубинку, но на нижней площадке резво вскочил на ноги и ринулся вниз.

Петя, как был в трусах и босиком, устремился за ним. Неизвестно почему, Нина бросилась следом.

Когда оба они выбежали на улицу, то увидели, что разбойники уже добежали до автомобиля, нырнули в двери его, водитель разом дал по газам и машина рванулась в пустую темноту ночи.

– Номер запомни! – крикнул Петя.

Но номера машины уже было не разглядеть.

– Нечего запоминать, – вздохнул Петя. – Он у них, конечно, фальшивый, раз на мордах маски.

– Какие маски? – удивилась Нина. – Попросту они какие-то блестящие были, как морда у тюленя в зоопарке.

– Они женские нейлоновые чулки на головы натянули. Хорошая маска, – пояснил Петя. – Все черты лица меняет и сглаживает, свидетель ни хрена запомнить не может. – Тут он осекся и испуганно закричал: – Слушай, может, там, в квартире, третий остался, и Наталья там, а мы тут беседуем голые?!

Голый был только он. Он же первым и побежал обратно.

Но третьего разбойника в квартире тетки Прасковьи не оказалось. Там посреди комнаты стояла Наталья, а сама Прасковья лежала на полу и голова ее плавала в луже крови.

– Черт побери, аж мозги наружу! – крикнул Петя. – Врача вызвала, «скорую помощь»?

– Милицию вызвала, – ответила Наталья, и нельзя сказать, чтоб выглядела она слишком перепуганной.

– А теперь врача надо вызвать! – настаивал Петя.

– Как я полагаю, врач ей уже не нужен.

Но, конечно, вызвали всех, кого положено, и часа через два обе квартиры на лестничной площадке наполнились зваными и незваными гостями.

Чтобы не разбудили Игорька, Нина перенесла его в спальню Натальи, а на кухне развернулся целый милицейский штаб.

Свидетелей, то есть Нину, Наталью и Петю, до полудня опрашивали и допрашивали и порознь, и вместе, но ничего конкретного по нападению и, как оказалось, ограблению тетки Прасковьи они сказать не могли. В один голос они утверждали, что лиц бандитов не разглядели, что они им вовсе незнакомы, что парни были здоровенные и странно, что еще никого, кроме Прасковьи, не порешили, и что за спиной у каждого было по небольшому, яркому рюкзачку, которые стали по Москве модными. Их и школьники носят, и туристы, и модная молодежь.

То, что Прасковья промышляла сдачей деньжонок в рост, секретом никаким не было, а кто-то сказал, что нынче это дело и не очень противозаконное. Из замечаний милиционеров Нина сделала вывод, что воров и убийц тетки не найдут, да и мало того – искать с усердием не будут.

К обеду явился сын Прасковьи, которого она выдавала за племянника, или наоборот – племянник, выдаваемый за сына. Он был не более, чем сосредоточен, показных горестей не выказывал, чем снискал уважение как Нины, так и Натальи. Убиенную тетку к тому времени уже увезли, и сыну-племяннику сообщили, что по поводу похорон он должен уточнить через пару деньков в соответствующих службах. Парень назвался Станиславом и попросил Наталью помочь с похоронами, пообещав все расходы оплатить до последней копейки, для чего выдал аванс.

Наталья взялась за организацию похорон с жаром. Первым делом на следующий день получила справку о смерти Прасковьи, чтоб под этот документ обеспечить поминальный стол алкогольным довольствием. Дело в том, что борьба с общенациональным пьянством, начатая еще в СССР, продолжалась и в новой России, а потому с водкой, с ее приобретением было невероятно тяжело. Очереди в редкие винно-водочные магазины выстраивались километровые, с раннего утра, порой по тысяче человек. По непроверенным слухам, пару раз в таких очередях задавили до смерти нескольких старичков пенсионеров, по телевизору показывали знаменитые кадры, как некий ухарь, жаждущий получить свою заветную бутылку, скинул туфли и устремился к окну выдачи алкоголя прямо по плечам и головам людей. Почему его при этом не убили, оставалось неясным, но в специализированных магазинах, которых всего штук пять на десятимиллионный город, по справкам, если у вас поминки или свадьба, можно было без особых хлопот приобрести десять бутылок водки и какое-то количество вина. Этим Наталья и занялась. В результате каких-то нечеловеческих ухищрений, подтасовок и взяток ей удалось раздобыть двадцать бутылок водки, дюжину портвейна, и на это ушел весь выданный аванс.

Наталья нашла Станислава на его работе и попросила добавки. Парень ужаснулся, получив отчет о закупленном алкоголе, и спросил, сколько же человек намечено к поминовению тетушки и действительно ли она была при жизни столь любима и популярна, если приглашенных наберется так много.

– Не жмись, – сказала ему Наталья. – Тетки не каждый день помирают. А у нас дом старый, московский, каждый за честь посчитает забежать да тяпнуть рюмашку-другую. К тому же и тебе в честь все пойдет, все ведь знают, что ты приличное наследство получил.

– Какое там наследство?! – застонал племянник. – Одна перина с клопами! Ведь ворюги проклятые все подчистую выгребли! Ничего почти я не получил в наследство.

– Пусть так, – согласилась Наталья. – Но все равно схоронить надо по-человечески. Огненная вода есть, теперь на закуски растрясись.

Станислав постонал еще немного, поторговался, и стол с закусками оказался также вполне достойным.

На четвертый день тело Прасковьи предали огню на Митинском кладбище в местном крематории. Народу для сопровождения в последний путь ростовщицы набралось так мало, что не хватало мужчин, чтоб от автобуса до крематория донести гроб. И красный тяжеленный ящик этот, сработанный из сырых сосновых досок, с трудом тащили Станислав, Петя, его дружок Вова, приглашенный на поминки подкормки ради, и какой-то служащий кладбища, который согласился на эти труды только за бутылку.

Сожгли старушку и поехали домой.

По дружному согласию поминки устроили не в квартире Прасковьи, где, казалось, еще витал между стен призрак убиенной, лежащей в луже крови, а все на той же кухне Натальи. Через час после начала печальной тризны в кухне не было где присесть, пришел весь дом и все позабыли, что дружно и много лет люто ненавидели тетку Прасковью. По подозрению Нины человек пять в душе должны были радоваться гибели старухи, потому что остались ей должны преизрядные суммы, но взыскать с них долг теперь было некому.

Первый тост в память погибшей соседки произнесла Наталья, и получился он у нее гладким, без нехороших намеков и вполне искренним. Потом коротко сказал какую-то тривиальную чепуху Станислав, и по его глазам Нина видела, что к смерти своей то ли тетушки, то ли матери он оставался вполне равнодушен, кое-что он с этой смерти все-таки, видимо, поимел, а больше всего удивляло и пугало Станислава это шикарное застолье. Его тоже понять можно было, он никак не подозревал, что у старухи, в ее мрачной и скудной жизни было столько искренних и преданных друзей.

Он выпил еще несколько рюмок и потихоньку исчез. Как оказалось в дальнейшем – не расплатившись с Натальей до конца, и она, по ее словам, осталась после этих поминок в долгах. Но отыскивать Станислава не стала, сказавши, что счета подобного рода предъявляет сам Господь Бог.

Впрочем, исчезновение Станислава с поминок раскрепостило компанию, и никто уже памяти покойницы не славословил, а говорили все как есть. Да и вообще вскорости решительно забыли причину своего застолья, и беседа пошла на дворовые и жизненные темы. Дворника Николая Петровича, как всегда, тянуло на политические дебаты, жирная Людмила откровенно приставала к другу Пети Вове, и на этот раз ее усилия увенчались успехом, потому что ближе к сумеркам оба исчезли из-за стола и появились лишь утром.

Петя во время поминок, к удивлению Нины, был малоразговорчив, не заводился в жарком споре с Николаем Петровичем, выпивал очень и очень умеренно, а когда в застолье наступила короткая пауза-передышка перед новым, заключительным рывком, негромко спросил Нину, сидевшую рядом:

– Нинель, а ты этих двух бандитов совсем не разглядела?

– Куда там! Ты ж сам сказал, что они в чулках на голове были.

– Ага. А водителя машины?

– Тоже нет. Я ж едва выскочила, как они дерганули.

– У меня на обзор времени было побольше...

– Ну и что?

Он помолчал, рассеянно поглядел на расшумевшихся гостей, потом сказал при полном отсутствии волнения и напряжения в голосе:

– Не могу, Нинель, утверждать точно, но сдается мне, что за рулем сидел Станислав.

– Господь с тобой! – ахнула Нина.

– Да, Нинель. Когда оба этих охламона побежали к машине, водитель оглянулся и включил мотор. Лицо его при этом попало в пятно света. Поручиться на сто процентов не могу, но сдается мне, что это был Стасик-племяш.

– Что же делать?

– Да ничего, – пожал плечами Петя. – Ты же видишь, что на страну надвигается криминальная революция. Раньше по Москве за месяц было пяток убийств, и то считалось за много, а теперь ежедневно по пять-шесть, и скоро будет еще больше. Ощущение такое, что бандитские времена наступают. И нам свои физиономии туда совать не следует.

– Надо бы тебе все-таки сообщить, – неуверенно сказала Нина.

– Домыслы?

– Хотя бы.

– А неужели ты думаешь, что милиция не держит его самым первым на подозрении? Это ж ясно как Божий день – мальчик ждал-ждал смерти старушки, ждал-ждал наследства, под него в долги залез, и ждать уже не хватило никаких сил. Так что, Нинель, его трясут в первую очередь. Но парень он образованный и неглупый и хорошим алиби наверняка обзавелся.

– Тогда молчи. И никому об этом не говори, – решительно сказала Нина.

– Я так и делаю. Наталье я ничего не сказал и не скажу. Знаешь только ты.

– А мне зачем сказал?

– Не знаю. Ощущение такое, что эта смерть в недалеком будущем принесет нам еще кое-какие сюрпризы.

Через неделю в квартиру Прасковьи въехал одноногий ветеран Отечественной войны, который ждал отдельной квартиры тридцать четыре года, был одинок, тих, моментально влился в ряды общественности двора, звался Василием Ивановичем и частенько заглядывал к Наталье на огонек.

К тому же времени Нина окончательно убедилась, что никаких средств на год ей не хватит и не найти этих средств, чтобы в соответствии со своим планом нянчить в домашних условиях Игорька до годовалого возраста. Квартиру все-таки приходилось сдавать, как это ни было рискованно. Хотя бы на полгода. Желательно – иностранцам, поскольку там расплата шла на доллары, а он, доллар, еще год назад считавшийся официально стоимостью 70 копеек, теперь уже перевалил в своей цене отметку сто рублей и поднимался все выше и выше.

Жизнь вообще становилась невыносимой – прилавки магазинов вовсе оскудели, и очереди поутру начали выстраиваться не только в алкогольные отделы. И не волновали все эти неприятности только Наталью. Нина никогда не видела ее в таком ежедневном и постоянно ровном настроении. Она просыпалась с песней на устах и весь день чирикала словно птичка, исчезала и возвращалась с полной сумкой продуктов, на вопросы, откуда все достала, отвечала легким смехом, помолодела прямо на глазах, а свои любовные отношения с Петенькой настолько перестала скрывать, что шла с ним в кино через двор под руку и при этом оглядывалась с победоносным видом.

Желающих снять квартиру Нины оказалось трое. Молодой азербайджанец, подполковник с женой и маленьким ребенком и наиболее выгодный кандидат – немец из какой-то совместной фирмы.

Нина встретилась со всеми троими, и каждый по-своему ей понравился, каждый внушал доверие. Поразмыслив как следует и ни с кем не советуясь, она остановила свой выбор все-таки на подполковнике. Хотя он и тянул на сумму меньшую, чем другие, зато, в случае чего, было известно хотя бы, куда и кому идти жаловаться.

Вечером, за ужином на кухне, Нина сообщила о своем решении Наталье, а та поначалу лишь кивнула головой, сказав коротко:

– Сдавай.

Петя решение Нины одобрил.

– Азербайджанцы, Нинон, это мусульмане. Между собой они придерживаются какого-то кодекса чести, но по отношению к христианам, то бишь нам грешным, этого кодекса у них нет. Как я подозреваю, даже более того. По их понятиям обмануть иноверца – дело святое и достойное всяческого уважения. А говоря в целом, я склонен придерживаться той позиции, что третья мировая война, если будет, то будет она опять религиозной, между мусульманским и христианским мирами. Поскольку...

Петя запустил в ход свои обильные рассуждения, которые в обычное время Нина слушала в охотку, а Наталья во всяком случае терпела. Но тут она сидела мрачная и минут через пять прервала своего дружка:

– Я думаю, что хату сдавать не надо.

– Это как? – удивленно спросила Нина.

– Так.

– А жить на что?

– Найдем.

– Я и так на твоей шее две недели сижу!

– Сиди дальше.

– Перестань, Наталья. Я ж не больная, не инвалид. Могу и работать, но хочется, чтоб Игорек раньше времени в чужие руки не попал.

– Не попадет, – сухо сказала Наталья. – Вытянем.

– Кушать что будем?

Наталья помолчала и сказала сквозь зубы:

– Я дам тебе денег.

– Ты?! – поразилась Нина.

– Я.

– Откуда они у тебя?

– А это уж дело не твое.

Наталья вышла в свою спальню и вернулась с пухлым конвертом. Села к столу и сказала, ни на кого не глядя:

– Тебе надо продержаться около парнишки еще год. Потом сдашь в. эти ясли. Я тебе дам настоящие деньги. Тысячу долларов. Менять будешь понемножку, потому что доллар – это вещь надежная, а с родным рублем черт знает что творится.

– Тысячу долларов? – вытаращила глаза Нина.

– Да.

Петя тоже смотрел на Наталью во все глаза, ничего не понимая. Наталья открыла конверт и высыпала на стол кучку зеленых, гладких и хрустящих бумажек. Сказала небрежно:

– Я в лотерею выиграла. Или в какое-то лото.

– Доллары? – ехидно улыбнулся Петя.

– Как видишь.

– И много? – деловито спросил Петя.

– Хватит. Чтоб тебя в Америку отправить не босяком.

– Ты и мне дашь?

– У старухи молодой хахель должен быть сыт, обут, пригрет и при деньгах, – без улыбки отчеканила Наталья.

Петя попытался засмеяться, но получилось это фальшиво.

– Наталья, – тихо сказала Нина, – я твоих денег взять не могу.

– Это еще почему?

– Потому что ты их... ты их украла у тетки Прасковьи. В ту ночь мы с Петей побежали за бандитами, а ты осталась около Прасковьи в комнате одна. Ты их украла.

– Это твои домыслы. Тебе это без разницы.

– Как же без разницы?!

– Да так. Ты же не воруешь. Ты берешь в долг. Отдашь, когда сможешь.

– Да на них же кровь, Наталья! – Нина чуть не заплакала от нахлынувшего на нее страха.

– Деньги – это просто деньги. Бумажки, – ровно сказала Наталья. – Хоть на свет смотри, хоть через лупу, никакой крови на них нет. А если ты считаешь, что они твоей тетки Прасковьи, то полагай их за твою долю наследства.

– Как же ты могла, Наталья?

– Могла.

– Но...

– Что «но»?! – срываясь, крикнула Наталья. – Ну, не взяла бы я их, так куда бы они ушли? Наследничку?! Государству бездонному? В милицию их сейчас прикажешь отнести?! Что сделано, то сделано, и я ничуть ни о чем не жалею! А если правда, что Петька вчера сказал, будто бы за рулем бандитской машины этот Станислав сидел, то мы каждый по-честному получили свою долю наследства.

– Подожди, Натали, подожди! – возбужденно прервал ее Петя. – Ты мне объясни технологию своих действий! Как это ты умудрилась найти деньги, ведь бандиты все там успели перерыть!

Наталья помолчала, покривилась, потом нехотя сказала:

– Они в сундуках шарили, в перине, замки в шкафах ломали, как я полагаю, в свои рюкзачки всякие заклады покидали, золото, монеты и рубли, что нашли. А старуха была хитрой. То, что в доллары перегнала, держала в большой шкатулке, которая прямо на виду, на телевизоре стояла. Сверху всякие нитки-иголки, а на дне доллары. Я случайно туда заглянула. Или почти случайно. Можешь, Нина, рубить мне голову. Но мне на все плевать. Всю жизнь нищенствовала, так хоть теперь пару годочков поживу как белый человек. На курорт поеду и всякую прочую глупость совершу.

– Без меня, Наталья, – сказала Нина. – Ты можешь обижаться, но я таких денег никак взять не могу.

– Так ведь в долг! Не подарок.

– Все равно.

– Стоп, дамы! – весело прервал их Петя. – Я чувствую, что ваш диалог может привести только к тому, что рухнет многолетняя дружба, а она, поверьте мне на слово, превыше долларов в любых суммах. У меня есть светлая идея. Натали предлагает деньги в долг, но щепетильная Нинон не может их принять, поскольку считает их «грязными», так?

– Так, – отвернулась Нина.

– Следовательно, чтоб свершилась такая финансовая операция и при этом не задела нравственности участников, сделки, эти доллары требуется всего-навсего «отмыть».

– Это как? – спросила Наталья.

– Элементарно. Ты, Натали, даешь мне тысячу сто долларов в долг под официальную расписку. А я, в свою очередь, из этих тысячи ста долларов даю в долг тысячу Натали, также под официальную расписку. Срок возврата взаимных долгов оговариваем в расписках, ставим свои подписи, и в таком случае все у нас получается по закону. Во всяком случае, нравственному. Я человек не гордый и крови на этих бумажках не вижу, потому принимаю их без смущения, а ты, Нинон, получаешь их от меня, то есть уже совершенно чистыми, поскольку я получил деньги отнюдь не преступным путем. Так, Нинон, или не так?

– Может быть, и так...

– Не может быть, а истина! – заключил радостный Петя. – Это элементарная операция капиталистического бизнеса, а коль наша Россия сейчас возвращается к капитализму, то считайте, что на этой кухне прошла одна из первых финансовых операций нового порядка. Давайте свои паспорта, расписки будем писать по всем правилам, так чтобы в дальнейшем они являлись настоящим документом, пригодным для подачи в любой суд.

– Зачем в суд? – не поняла Нина.

– Для взыскания.

Положенные расписки аккуратно написали минут за сорок. Петя дотошно проверял их и даже кому-то позвонил, проконсультировался. Срок взаимного возврата кредита определили в три года. Суммы передавались беспроцентно. Сделку обмыли парой бутылок шампанского, оказавшегося у Натальи, и уже засыпая около тихо сопящего Игорька, Нина радостно сообразила, что на руках у нее такая неимоверная сумма, что можно будет спокойно прожить достаточно долго, даже если внезапно вернется Нинка-маленькая.

Но Нинка-маленькая только в начале сентября прислала телеграмму с требованием денег на обратный проезд. Телеграмма была из Батуми, и Нина отправила туда требуемую сумму. Еще через две недели пришла аналогичная телеграмма, но уже из Ялты. Нина поразмышляла и снова отправила деньги. Но девчонка не появилась ни в сентябре, ни в октябре и телеграмм от нее больше не было.

В конце декабря, незадолго до Нового года, Игорек сделал первые три шага в своей жизни. И тут же упал носом в ковер. Заорал испуганно, но тут же успокоился, едва Нина взяла его на руки. Он был вообще очень спокойный мальчик. По мнению Нины, даже чересчур спокойный.

О подвиге своего сына Нина тут же сообщила Михаилу Соломоновичу, и тот сказал:

– Вообще-то, Нина Васильевна, мальчики, как правило, начинают ходить немного позже. Это девочки вскакивают на ножки до года. Но плохого в этом ничего нет, только, ради всех богов, не заставляйте его ходить принудительно. Когда захочет, начнет гулять сам. Как собственные дела?

– Да так. Потихоньку.

– Друга сердца завели?

– Не попадается, – засмеялась Нина.

– А партнера по постели?

– Времени нет.

– Вы меня разочаровываете, – печально сказал старик.

– Знаете, Михаил Соломонович, – неожиданно для самой себя решилась Нина, – раз Игорек встал на ноги, я, пожалуй, подыщу себе непыльную работенку где-нибудь рядом. Что-нибудь со скользящим рабочим днем, а к Игорехе приставлю на пару часов няньку.

– У вас есть такие средства?

– Найду.

– Тогда ваше решение идеально. Видите ли, ребенок ведь тоже вступает в мир, и мир не может быть сконцентрирован для него только на облике матери. Иначе потом возникнет чувство страха перед многоликостью Вселенной. Все правильно и желаю удачи.

Нина положила трубку и прикинула, как бы теперь осуществить свой план. На подсменку, пока она на работе, можно было позвать Наталью или вообще переселить ее сюда, на Шаболовку. Дополнительный вариант представляла из себя соседка Тамара Игнатьевна, у которой резко упало зрение и вязать различный ширпотреб в прежнем темпе и объеме она уже не могла. На автомобиль сыну она уже связала, все цели были достигнуты, женщина она была энергичная, спокойная и здоровая, так что переговоры подобного рода с ней провести было можно.

Весь вопрос в том, чем заняться, куда податься. Возвращаться в ресторан и продолжать свою деятельность официанткой Нине не хотелось не потому, что она разлюбила эту суетливую и жесткую работу, а просто захотелось перемен. Она вдруг сообразила по ходу своих размышлений, что деньги, как таковые, основной роли в ее выборе не играют. Кредит от Натальи она расходовала крайне бережно, а сама Наталья намекнула, что проведенную операцию по отмывке в случае нужды можно повторить. Так что работа требовалась такая, чтоб быть на людях и вместе с тем надо было не обделять вниманием ребенка. Следовательно, место работы должно быть поближе. Самым близким и завлекательным учреждением оказался телецентр на Шаболовке. Четверть часа пешего ходу до проходной под старую, ажурную телевизионную башню, которую создал инженер Шухов.

Едва отпраздновали Новый год, опохмелились и пришли в себя, как Нина приоделась в темный строгий костюм, соорудила на голове изящную прическу и двинулась на телецентр.

2 НАЧАЛО ПУТИ

День своего первого появления на Шаболовке Нина запомнила на всю жизнь. Первым, кто встретил ее на проходной, оказался немолодой здоровенный милиционер с автоматом через плечо. К этому времени вид вооруженной боевым оружием охраны уже стал в Москве привычным и никого не удивлял. Но в этом охраннике было столько угрозы и агрессивности, словно в каждом входящем он видел заведомого террориста. Он вперил в Нину стальной взгляд и спросил угрюмо:

– Куда?

– На работу устраиваться.

– Позвоните в отдел кадров по внутреннему.

Он указал стволом автомата на телефонный аппарат и назвал номер телефона.

Со второй попытки трубку подняли, и веселый женский голос произнес:

– Отдел кадров.

– Агафонова говорит. Агафонова Нина Васильевна. Я насчет работы.

– Какой?

– А любой, – недолго размышляя, ответила Нина. – Что-нибудь ведь всегда найдется.

– Найдется, – согласились с ней. – Вам выпишут пропуск, и приходите.

Пропуск в окошечке бюро пропусков она получила минут через двадцать, милиционер с автоматом обнюхал его со всех сторон, только что на зуб не попробовал.

– Четвертый корпус, второй этаж, – уже помягче сказал он, возвращая паспорт и пропуск.

Минуя грозного стража, Нина прошла во двор и увидела, что за въездными воротами толпилось целое стадо автомобилей, как отечественных, так и иностранных. С ранней молодости, еще когда она работала на тракторе, Нина любила все, что передвигается на четырех колесах. Автомобильные права лежали у нее в шкатулке, но за руль ей не приходилось садиться уже много лет. Тем не менее в марках машин она разбиралась и быстро определила, что ближе к корпусам студии стоят дорогие и шикарные «мерседесы», «БМВ» и «ауди», а отечественные «волги» да «жигулята» теснятся в сторонке. Разделение на начальство и подчиненных чувствовалось и по автомашинам, впрочем, решила Нина, такие, как она, бегают на работу пешком, а если живут далеко, то пользуются метро.

Ничего, вдруг подумала она, когда-нибудь я еще приеду сюда на «роллс-ройсе». Мысль была совершенно дикой, ничем не объяснимой и ничем не подкрепленной, но с первого шага по территории студии Нина утвердилась в убеждении, что это то, что она долго искала, куда стремилась и где застрянет на долгие годы.

Коридоры, переходы и лестницы корпуса только укрепили ее в этой вздорной мысли. Туда и сюда сновали ярко одетые, праздничные молодые люди, все были озабочены, все куда-то торопились. На какой-то миг она почувствовала ощущение вечного праздника. Так было с ней в первые годы работы в ресторанах, когда она летела на работу, даже не думая, сколько сегодня сорвет чаевых. Здесь чаевых, понятное дело, не выдавали, но ощущение душевного подъема было таким же.

На лестничных площадках, как и везде в местах, отведенных для любителей покурить, мелькнуло несколько знакомых по экрану телевизоров лиц. Давно и еще при СССР всенародно известный диктор курил трубку и лениво щурился на свою молодую собеседницу, а та краснела, в чем-то оправдывалась и совсем не была похожа на ту механически-жесткую даму, которая чуть не каждый вечер сообщала о международных новостях.

На другом переходе проскочила стайка шумных, ярко одетых девушек, и Нине показалось, что они либо из цыганского театра «Ромэн», либо из какого-то ансамбля, опять же цыганского.

Откуда-то снизу грохнула музыка, проработала пару тактов и смолкла. Но в душе Нины музыка не смолкала.

Это мой мир, подумала она. Пусть я здесь сейчас пылинка и вообще никто, может быть, никем и останусь, но это то место, где мне хочется быть.

Отдел кадров она нашла без затруднений, и полненькая женщина в кудряшках на голове небрежно указала ей на стул, не прекращая пережевывать бутерброд, запивая его чаем из глиняной кружки. Остальные три женщины в кабинете тоже вкушали полуденный завтрак, обсуждали свои дела и на Нину не обращали ровно никакого внимания.

– Зоя Николаевна, – назвала себя дама в кудряшках. – А вы, надо понимать, Агафонова Нина Васильевна.

– Точно, – весело ответила Нина.

– Долго нас искали. Я уж решила, что вы передумали.

– А я присматривалась по дороге, – ответила Нина. – Место работы для себя поинтересней искала.

– Нашли?

– Ага. Хорошо бы директором, режиссером или редактором.

Зоя Николаевна засмеялась и протянула открытую ладонь.

– Давайте ваш диплом и трудовую книжку.

– Книжка есть, а вот диплома не заслужила, – в том же игривом тоне ответила Нина. – Но это, я думаю, еще впереди.

– Конечно, – согласилась Зоя Николаевна и пролистала трудовую книжку. – Так. С постом режиссера и всякого прочего начальства придется подождать. Точнее сказать, будем к названным благам стремиться. Наибольший опыт в работе, как я понимаю из этого документа, у вас в качестве официантки, так?

– Совершенно правильно.

– Ресторана у нас нет. И мне не ясно, чего вы хотите.

– А что есть? – спросила Нина.

– Регистраторшей в бюро пропусков... Работа сменная.

– Скучно. Не люблю на стуле сидеть.

– Кладовщицей в отделе...

– Нет, – прервала Нина.

– Почему?

– Не люблю материальной ответственности. А потом, я же на телевидение пришла и хочу увидеть побольше, как тут всякие ваши дела делаются.

– Девочка с претензиями, – заметила пожилая женщина, включающая в углу кабинета электрический самовар.

– Сейчас все так, – с непонятной обидой сказала Зоя Николаевна. – Ну что ж, если вы желаете побольше мелькать среди творческих работников, то ничего, кроме почетной должности уборщицы, я вам предложить не могу.

– Что убирать? – быстро спросила Нина.

– Третий этаж. Кабинеты, две монтажных и один пролет лестницы. Вам объяснит подробности завхоз.

– Какой рабочий день? – напористо спросила Нина.

– Обычный, – удивилась собеседница.

– Я в том смысле говорю, что вам нужна моя отсидка, то есть присутствие на работе, или сама работа? У меня дома ребенок, я недалеко живу. Если здесь у вас мне придется отбывать рабочие часы от звонка до звонка, то от этого ни вам, ни мне пользы.

– От звонка до звонка – это уголовно-лагерная терминология, – снова подала голос женщина от самовара.

– Правильно, – подтвердила Нина. – С лагерями я тоже знакома. Но это давно было.

Эту тему Зоя Николаевна развивать не стала, зато спросила, не скрывая недовольства:

– Мне не совсем ясно, чего вы хотите?

– Я хочу того, – проговорила Нина уже давно заготовленную фразу, – что называется, по-моему, ненормированный рабочий день. Другим словом, у меня есть объект работы и объем работы. И требуется выполнение работы, а не присутствие на ней. Если я уборщица, к примеру, то значит, к появлению работников должно быть чисто, и после конца работы – тоже. А когда и как я делаю свое дело, это никого не касается.

– Зачем вам это?

– Я же сказала. У меня годовалый ребенок. Время от времени я буду бегать домой и проверять, как он там себя чувствует.

Зоя Николаевна сочла ситуацию необычайно сложной, практически не разрешимой и вызвала завхоза Васильева, мужчину неторопливого до ленивости, а потому очень спокойного. Он внимательно выслушал претензии-предложения Нины, разом оценил их и через пять секунд размышлений сказал:

– Добро. Пусть работает как ей удобно. Пропуск ей выдайте круглосуточный. Но, дамочка, смотри! До первого замечания! Увижу непорядок – не взыщи. Разом либо уволю, либо переведу работать на общий режим.

– Не увидите, – так, без всякого нажима и хвастовства ответила Нина.

Васильев же показал ей все ее объекты и ушел по своим делам.

Нина написала заявление, и договорились, что к работе она приступает завтра.

По дороге домой Нина прикинула распорядок своего рабочего дня, и получилось, что она почти обойдется без посторонней помощи. Ее наемным нянькам придется контролировать лишь сон Игорька.

Наталья покочевряжилась, но сказала, что как только вернется из дома отдыха в Подмосковье, так уж, черт с тобой, о дите позаботится.

В первое утро рабочего дня завхоз Васильев не без торжественности провел Нину в конец коридора, отомкнул узкую дверь и сказал:

– А вот твой рабочий кабинет: твой монтажный стол, компьютер и всяческая техника.

Нина засмеялась. В темном чулане стоял здоровенный сундук, два тяжелых пылесоса, с десяток ведер, швабры, висели на гвоздиках халаты.

– Сойдет, – сказала она.

– А это сундук-рундук, – указал Васильев. – Надо его прописать.

Нина и понять его слов не успела, как Васильев, проявив при своей внушительной комплекции молодецкую ловкость, охватил обеими руками ее за бедра и принялся валить на сундук-рундук, горячо и прерывисто при этом задышав.

К таким атакам Нина была давно приучена и давно изобрела несколько контр-приемов защиты. Совершенно не раздумывая, не впадая в панику и не издавая ни звука, она снизу вверх ударила своей макушкой черепушки под челюсть Васильева, развернулась и левым коленом заехала ему в пах. Васильев завалился на тот самый сундук, на котором собирался прописывать новую работницу, и ошалело смотрел на нее, не соображая еще, что же такое, собственно говоря, произошло.

– Папашка, – улыбнулась Нина, – я тебя, конечно, понимаю, но меня так не берут. Я, может быть, и не против с тобой потрахаться, хоть ты мужик уж немолодой да потертый, но уж извини, не таким подходом ко мне домогаешься.

– А какой тебе надо? – сердито спросил Васильев и уселся на сундуке, без стеснения потирая промежность.

– А какой каждой женщине, если она не сучка.

– Цветочки тебе в букетиках, да? – ехидно спросил Васильев.

– Ага. Цветочки.

– В ресторан небось запросишься?

– Само собой!

– И кровать с крахмальными простынями?

– Это уж как придется. Можно и на природе, в палатке на рыбалке. В море, когда волны небольшие, тоже хорошо. А то и в ванной, под душем.

– Извращенка ты, – с откровенным одобрением сказал Васильев и поднялся с рундука. – Я человек простой, всяких таких штучек не знаю и знать не хочу. Не желаешь, так не желаешь, черт с тобой.

– Можно приступать к работе?

– Приступай, – не раздумывая, ответил Васильев и ушел из чулана, который, в общем-то, действительно числился кабинетом Нины.

Работы оказалось не так уж много. И коридоры, и лестницы не были заплеваны, а в кабинетах тоже царил относительный порядок, если не считать бумаг, которыми были завалены все столы. Но относительно бумаг ей сделали строгое предупреждение, что, какой бы хаос на каком столе ни царил, бумаги трогать нельзя, поскольку у каждого работника своя система труда, и если она, Нина, примется наводить в этом деле порядок, то запутает все еще больше.

Около десяти часов в коридорах и переходах началось заметное оживление, бодрый и свежий утренний народ мчался мимо Нины и некоторые здоровались на ходу, не присматриваясь даже, что это за незнакомая девица в мрачном синем халате мост лестницы и урны для окурков. Таких лестничных площадок с обозначением того, что именно здесь дозволительно курить, в ведении Нины было две. Это и были самые загаженные, как оказалось в дальнейшем, места. Но оказалось также, что это были основные места решения тяжких и не всегда простых творческих проблем. Именно здесь Нина впервые услышала звонко звучащие незнакомые и завлекательные слова: «монтаж», «бобслей», «общий план, крупный план», «захлест», «анонс», и эта тарабарщина сразу стала для Нины языком и жизнью людей особых, тех, кто каждый вечер выбрасывает на миллионы экранов всяческие зрелища.

На второй день работы она уже сориентировалась, что трудится при редакции документальных фильмов и репортажей, что оказалась здесь в тот период, когда идут всевозможные реорганизации и перестройки, что все эти обстоятельства весьма всех нервируют, а некоторых даже озлобляют потому, что по разговорам в курилках – какие-то перемены «в лавочке» неизбежно будут.

На четвертое утро своей работы, открыв чулан, она обнаружила, что на сундуке спит человек. Спал он тревожно, стонал, дергал руками и ногами и трясся всем телом. Нина прикрыла за собой двери чулана, включила верхний свет и присмотрелась. Ей показалось, что парню слегка за тридцать, волосы у него были длинные и нечесаные, нос большой, тонкий, с горбинкой, в общем, парнишка был внешне бы не плох, если б не зарос густо-рыжей щетиной. Но никаких симпатий у Нины он разом не вызвал, потому что на полу перед сундуком растеклась отвратительная лужа рвоты.

Нина моментально поняла, что парень мертвецки пьян, пьян, черт его дери, может быть, с вечерней смены в монтажной, а может, пробрался сюда поутру, после неосторожной опохмелки. Она припомнила, что видела длинноволосого несколько раз в курилке.

Вопрос теперь встал перед ней достаточно сложный. Кому идти говорить о своем госте в рабочем кабинете и идти ли с таким доносом к кому-либо? По опыту прежней работы Нина хорошо знала, что к пьяницам на трудовом посту везде относятся неоднозначно. На вонючую лужу обижаться было не резон, потому что человек мог оказаться очень ценным, всеми любимым, и «подставлять» его было совершенно нельзя. А может быть, и наоборот – все добрые люди только и ждали, чтоб этот мерзавец наконец проявил себя до конца, чтобы его попереть с работы.

Нина решила выждать. Лужу она быстренько замыла и как ни в чем не бывало, принялась здоровенным и неудобным пылесосом чистить полы в коридоре.

Выжидать ей пришлось недолго. Уже минут через десять к ней подскочил кругленький, лысеющий, розовощекий мужчина, оглянулся и прошептал:

– Простите, голубушка, вы случайно Женьку Воробьева не видели?

– Какой он из себя? – громко спросила Нина. Толстячок поморщился, снова оглянулся, словно за каждым углом шпионы, и так же тихо прошептал:

– Ну, такой. Джинсы, свитерок зеленый, длинноволосый и нос, как у ястреба. Да что вы, Воробьева не знаете? Такая у нас яркая фигура.

– Яркость его я не разглядела, – улыбнулась Нина. – Но парнишка горбоносый и волосатый лежит у меня в чулане весь заблеванный.

– Ой! – по-женски испугался толстячок. – Опять сорвался! Господи, выноси всех святых, не уследили! Он же к полуночи должен был монтаж ролика кончить, и я специально за ним на машине приехал, да не нашел! Решил, что он сам уже уехал! Ой, святые угодники! – И тут же заторопился. – Вы никому не сказали?

– Мне это ни к чему. Это ваши проблемы, – закончила Нина выражением, ставшим в Москве модным.

– И никому пока не говорите! – горячо зашептал толстячок. – Вы еще не знаете, но скоро поймете, что Женя наш самый талантливый режиссер, но пьет, пьет, свинья! Он на последнем предупреждении ходит, надо его выручать. Зиновьев его не искал?

– А кто такой Зиновьев?

– Ваше счастье, что не знаете. Самая большая гадина, какую порождал дьявол. Как вас зовут?

– Нина. Нина Васильевна Агафонова.

– Нина Васильевна, очень приятно. А я Максим Комаровский. Я вас попрошу, не делайте никаких резких движений. Что-нибудь мы сейчас и быстренько придумаем.

Он пожал ей локоть и, быстро переставляя короткие толстые ножки, умчался по коридору.

Минут через десять он вернулся еще более взволнованный и перепуганный, чем при своем первом появлении.

– Дорогая, выручайте, мы просто гибнем! Как на зло, у нас ровно в десять назначена планерка, и никто Женьке помочь не может. Его надо вывести через проходную и отправить домой. Как-нибудь, любым путем!

– Послушай, – вразумительно сказала Нина. – Я работаю первую неделю, никого толком не знаю, ничего в ваших делах не соображаю и если меня застукают за такими вашими делами, то мне же попросту и сказать будет нечего! Вышибут, и конец!

– Да вы не бойтесь, мы вас-то прикроем! Главный редактор редакции Аркадий Андреев свой человек, Женькин друг. Главное, на Зиновьева не наскочить. Главное, Женьку сейчас поднять и изъять отсюда.

– Хорошо, – решилась Нина, потому что ей понравилось волнение толстенького Максима за своего товарища. – Поднять не сложно. Минут на десять, чтоб провести наружу. Но нужно стакан портвейна или сто грамм водки.

– Да?!

– Да. Он же в лежку лежит.

– Ага. Я видел. Я думаю, это не проблема. Встречаемся в чулане. Я сейчас.

Максим оказался деятельным человеком, правда, вместо заказанных напитков принес початую бутылку коньяка.

– Аркаша Андреев из своего представительского запаса отсудил, – пояснил он. – Сойдет?

– Сойдет, – сказала Нина. – Идите на свои заседания. Как-нибудь управлюсь.

Максим ушел будто бы успокоенный, а Нина вскоре засомневалась, справится ли с этим делом. Парень оказался предельно глубоко пьян. Видимо, глотал непотребные напитки всю ночь.

Она налила в ведро холодной воды, подложила под голову Воробьева полотенце и вылила ему на длинные волосы с полведра.

Он зафыркал и разлепил мутные, длинные и темные глаза. С минуту открывал и закрывал рот, словно передохнуть не мог, а потом спросил:

– Где я?

– В жопе, – просто сказала Нина.

– На студии, значит? В Останкине или на Шаболовке?

– На Шаболовке.

– Херово. Здесь Зиновьев-гад.

– Наверное.

– А машина моя где?

– Не знаю.

– Это хорошо, – он закрыл глаза и принялся было умащиваться на сундуке с удобствами, словно оказался в собственной постели. Момента упускать было нельзя.

Нина нашла стакан, наполнила его наполовину, рывком подняла Воробьева и прислонила спиной к стене.

– Выпей, и похиляем домой, – сказала она твердо.

– Домой? – Он туповато смотрел на коньяк.

– А куда еще?

– Логично, – ответил он почти трезво.

Но рука его, протянутая к стакану, так плясала и дрожала, что до рта благословенной жидкости донести бы он не смог.

– Открой рот, – сказала Нина.

Ох, сколько перевидела она пьяниц на своем веку работы в ресторанах, и все они были одинаковы, словно яйца из инкубатора. И все, когда достигали подобного состояния, вели себя по одной и той же схеме. Сейчас проглотит коньяк, словно подавится, сморщится, застонет, и если уж не совсем испитой, то удержит жидкость в желудке минуты три.

Этот проделал все как все, но вырвало его минут через пять. Однако проблеск сознания в глазах промелькнул, и он даже отметил это самостоятельно.

– Так. Ситуация критическая. Евгений Воробьев, великий режиссер современности, нажрался на творческом, трудовом посту. Евгению Воробьеву наступают кранты. – Он глянул на Нину и спросил вполне осмысленно: – Кто ты, прелестное дитя?

– Нина. Сваливаем отсюда. На дворе возьми меня под руку. Пропуск не потерял?

– Не должно.

Пропуск у него оказался на месте.

Двор они пересекли благополучно, хотя Воробьева слегка и раскачивало, что сам он, захихикав, определил одним словом:

– Штормит!

– Иди ровней и улыбайся, – сказала Нина. – До проходной пятьдесят шагов.

Нина понимала, что главная опасность заключалась в том, что можно наскочить на кого-нибудь, кто знал Воробьева. А затем – миновать милиционеров на выходе. По идее, им должно быть все равно, в каком состоянии покидают службу творческие работники, но это смотря по тому, какой человек стоит на вахте. С учетом того, что антиалкогольную кампанию никто официально еще не отменял, можно было напороться и на сверхретивого служаку, который несет не только должностные обязанности, но не против включать в них и общественный долг, который требовал борьбы с пьянством. Во всяком случае, на производстве.

– Ну, Женя, – сказала она, – не дыши, голову вверх, взгляд ясный, походка твердая. Менты перед нами.

– Плевал я на ментов, – спесиво заверил Воробьев, но совета послушался.

К счастью, молоденького милиционера больше интересовали документы, чем их предъявители. Документы он рассматривал с очень большой тщательностью, а по лицам лишь пару раз скользнул взглядом.

Через минуту они оказались вне территории студии, Нина освободилась от руки Воробьева, перевела дух и сказала весело:

– Все! Пронесло! Шкандыбай домой!

– Шкандыбаю, – серьезно ответил тот и совершенно спокойно уселся на тротуар, привольно раскинув длинные ноги.

– Ты что тут делать собрался? – крикнула Нина.

– Приспну и пойду. Вы, мадам, свободны.

Она поняла, что пьяное путешествие еще не окончилось, что Воробьев имеет еще много шансов влипнуть в скверную историю и что раз уж она взялась за это паскудное дело, то его придется завершать до конца.

– Вставай, – сказала она, стараясь не смотреть по сторонам, чтоб не видеть осуждающих и презрительных лиц прохожих. – Вставай, подонок, и пойдем домой. Я тебе там выпить дам. Водки.

– Выпить? Дельно. А где моя машина?

– Какая?

– Знойно-зеленый «жигуленок». Я внутрь студии не въезжаю. Если не угнали, то должен быть здесь.

Нина оглянулась. У тротуаров стояло всего две машины – светлая «волга» и салатовый «жигуленок».

– Глянь налево! Твой?

Перебирая ногами, Воробьев повернулся и блаженно принялся улыбаться.

– Мой, родненький, мой хороший.

– Ключи не потерял? – Нина решила, что муки свои может сейчас закончить быстро и разом. Запереть Воробьева в машине, оставить ему те капли коньяка, которые еще плескались на донышке бутылки, вернуться на студию и отдать ключи Максиму. Пусть дальше разбираются со своим другом, как им угодно.

– Документы, ключи от хаты и авто Воробьев не теряет никогда! – гордо сообщил он, вытащил из кармана ключи, обошел машину, открыл правую дверцу и упал на сиденье, тупо глядя перед собой.

– А где руль? Руль пропал.

– Руль слева! – в полном расстройстве объяснила Нина, мгновенно смекнув, что пьяный идиот сейчас может перебраться к рулю, запустить двигатель и покатиться навстречу уже настоящей и непоправимой беде.

– Давай ключи, – со злостью сказала она. – Живешь далеко?

– Даниловский рынок, Даниловские бани. Между ними.

Нина за время длительных прогулок с Игорьком в коляске уже хорошо ориентировалась в районе и поняла, что жилище Воробьева, как и ее квартира, совсем рядом. Можно было рискнуть довезти, не имея автомобильных прав в кармане. Район спокойный, и шансов с утра нарваться на ГАИ было немного.

– Указывай дорогу, – сказала она уверенно и включила мотор.

Пять лет, что она не сидела за рулем, совершенно не сказались на ее умении. Она вспомнила, что прочла где-то, будто плавать и кататься на велосипеде человек никогда не разучивается. С автомобилем, с его управлением, получалось то же самое.

Она немного все же ошиблась дорогой, прокатилась мимо Донского монастыря, повернула у рынка, оставив его слева, приметила красное здание бани, которое было разрушено и стояло за забором, и в этот момент Воробьев открыл глаза и дико заорал:

– Стой! Приехали!

Нина так ударила по тормозам, что Воробьева швырнуло на ветровое стекло, и каким-то чудом он это стекло не вышиб.

– Ну и водила! – захныкал Воробьев. – Ты что, дрова везешь?

– Хуже дров. Колоду бесчувственную.

– Ладно, вали отсюда.

– Нет уж, – обозлилась Нина. – Если втянул меня в свои делишки, то я должна их до конца доделать. У твоего дома стоим?

– Кажись, так...

– Этаж какой?

– Третий.

– Пошли.

Без лифта по лестнице они вскарабкались на третий этаж, и Воробьев споткнулся дорогой не менее десяти раз. Уже когда он открывал ключами дверь, Нина слышала, что в квартире заливается телефон.

Но Воробьев, сильно и расслабленно шатаясь, прошел в прихожую, миновал первую комнату с телефоном и во второй рухнул на диван.

– Взять трубку? – в спину ему крикнула Нина. – Может, какие важные дела?

– Возьми. Но врагам не отвечай. Врагов убивай. Нина сняла трубку и молча слушала ее, пока не послышался осторожный голос Максима.

– Это квартира Воробьева?

– Да.

– Это вы, Нина? – обрадовался тот.

– Я.

– Все в порядке? Труп доставлен на место?

– Доставлен.

– Очень хорошо, спасибо вам большое. Подождите минутку, с вами будет наш главный редактор говорить.

Нина подождала. Жесткий голос произнес требовательно:

– Здравствуйте, Нина. Говорит Аркадий Андреев. Как он там?

– Терпимо. Думает, что заснет, но сейчас его снова жестоко мутить начнет.

– Дело хуже, чем мутить, – в голосе Андреева зазвучало колебание. – В последний раз он допился до... Как тут вам сказать...

– «Беляка» поймал? – засмеялась Нина.

– Ну да, было нечто вроде белой горячки. Вы не могли бы побыть там часа два, мы освободимся и разом приедем?

– Послушайте, я не знаю, какой вы там начальник, но я всего-навсего уборщица. В мои обязанности вовсе не входит развозить по домам пьяных и нянчиться с ними. У меня ребенок дома на чужих руках и вообще...

– Все правильно, Нина, – ровно ответил Андреев. – Но своими действиями вы сразу попали в нашу «команду». Проще сказать, стали своим человеком. Это, согласитесь, тоже немало. Мы приедем не позже, чем через два часа. Договорились?

– Ладно, – нехотя ответила она и положила трубку. Возиться с Воробьевым ей не улыбалось, и она с любопытством осмотрела квартиру. Через пару минут пришла к выводу, что нечасто в своей жизни видела подобные ухоженные, великолепные квартиры, словно с обложки мебельных журналов. Вся чистая, вылизанная, с еще не вылинявшей и не потертой заграничной мебелью, квартира эта никак не соответствовала облику горького пропойцы, который уже составился в голове Нины по отношению к Евгению Воробьеву. Два японских телевизора и два видеомагнитофона, пара кожаных кресел с высокими спинками, а в большой комнате просторный круглый стол и полдюжины стульев вокруг него. Застекленные книжные полки на всех стенах и яркие цветные фотографии, окантованные медными рамочками.

Не успел еще всего пропить, подвела итог Нина, видать, недавно только начал.

Но один признак разорения Нина все же обнаружила. В спальне, над широкой кроватью, висел портрет красивой молодой блондинки, но стекло его было разбито, а от подбородка блондинки к ее открытой шее стекало красное пятно. Не нужно было много ума, чтоб догадаться, что в портрет кинули бутылкой красного вина.

Воробьев застонал и позвал из маленькой комнаты:

– Мария, ты здесь?

Нина прошла к нему и присела на диван.

– Я здесь. Нет тут никакой Марии.

– А где она? – спросил он в подушку.

– Не знаю.

– Врешь, – убежденно ответил Воробьев, неожиданно повернулся, сильно схватил Нину за талию, повалил на диван и прижал к себе. Он не делал никаких дальнейших попыток, никаких движений, но прижимал ее к себе с такой нечеловеческой силой, что Нина подумала, что сейчас либо задохнется, либо у нее переломится хребет.

Он разом затих, но железных объятий своих не разомкнул, и сопротивляться было бесполезно, да и глупо, поскольку от этого, по понятию Нины, началась бы только возня да драка, а сил у нее надолго хватить не могло.

Она забросила ноги на диван, прижала руками длинноволосую голову к своему плечу и сказала мягко:

– Спи. Все хорошо.

– Угу, – по-детски всхлипнул он, через минуту объятия стали мягче и нежней, а потом распались вовсе.

Нина соскользнула с дивана, прошла на кухню, нашла банку растворимого кофе и приготовила себе большую чашку с тремя ложками сахара. И таких чашек выпила неторопливо две, выкурив под них три сигареты «Кэмел», которые обнаружила на подоконнике. Когда докурила, в дверях прозвучал звонок, она открыла. Первым вошел толстячок Максим, а следом за ним высокий парень спортивного сложения с тонким лицом, украшенным короткой, аккуратной бородкой.

– Аркадий Андреев – это я, – сказал он, внимательно глянув в глаза Нине. – В кругу друзей отныне можете называть меня по имени. А на людях либо Аркадий Сергеевич, либо товарищ главный редактор.

– Обгоняй жизнь, Аркадий! – засмеялся Максим. – Дело идет к тому, что очень скоро мы будем величать друг друга прекрасным обращением – «господин»!

– Логично. Как ваш подопечный, Нина?

– Он не мой.

– Логично. Он, понятное дело, общий. Еще раз спасибо за вашу неоценимую помощь и...

– Почему это неоценимую? – встрял Максим. – Она нас, можно сказать, всех от смерти спасла! Такие вещи цену имеют.

– Логично, – Андреев посмотрел на Нину, спросил осторожно: – Как у вас материальное положение? То есть, чего я там лицемерю, ясно, какое у вас положение! Так что разрешите...

– Денег не надо, – сказала Нина, увидев, что он полез в карман пиджака. – Не надо. Вы же сказали, что я в вашей команде, вот мне этого и достаточно.

– Сильно сказано! – Максим зааплодировал пухлыми ладошками, словно увидел в цирке красивый номер.

– Сильно, – согласился Андреев. – И поверьте, Нина, мы это запомним. За нами не заржавеет.

Он решительно прошел в маленькую комнату, глянул на спящего Воробьева и повернулся к Максиму:

– Ну, что ты стоишь? Бери телефон, звони, вызывай специалиста по выведению человека из запоя.

– Я пойду, – сказала Нина. – У меня ребенок с нянькой.

– Сколько ребенку? – с неожиданным интересом спросил Андреев.

– Год.

– И моему пацану год! Так на кой черт вы его с няньками держите, последние деньги тратите? У нас же есть свой ясли-сад, рядом со студией, и мой таракан там уже две недели, так что мы с женой довольны! Прекрасный сад, весь под нашим контролем.

– Прекрасный, да, наверное, не для меня. Я без году неделя у вас работаю.

– Не логично. Сейчас же топайте в садик, он справа от проходной, на вывеске написано, что наш, найдете Анну Дмитриевну, скажете, что от меня, а я за это время ей дозвонюсь.

Через три дня Игорек оказался в садике, и Нина пришла к выводу, что жизнь ее стала наконец ясной, спокойной и прочной. Правда, где-то на просторах государства металась Нинка-маленькая, не подающая о себе никаких вестей, и мысль о ней беспокоила Нину, но в этом плане сделать она ничего не могла. И даже предположить было невозможно, вернется ли когда-нибудь юная охламонка взглянуть на родного сына или обойдется без этого.


Евгений Воробьев объявился на работе через неделю. Побритый и подстриженный, с пышной вымытой головой, в белом свитере и отглаженных черных брюках. Он нашел Нину в чулане, потоптался, поздоровался и спросил:

– Ведь вы Нина Васильевна?

– Ну и что? – грубо ответила она, потому что с утра было злой и имела на это серьезную причину. Какая-то гадина в женском туалете бросила в урну расколотую бутылку из-под пепси, а Нинка, не поглядев, принялась чистить ее голой рукой и сильно порезала ладонь. Рану она залила перекисью водорода, перебинтовала, в медпункт не пошла и, проклиная все на свете, продолжала работу.

– Да особенного-то, конечно, ничего, – улыбнувшись, сказал Воробьев. – Но вы меня надысь здорово выручили, и не только меня. Так что я ваш должник.

– Глупости, – ответила Нина, не глядя на него.

– Вы, мне кажется, не в настроении, хотя Макс сказал, что вы человек контактный. Короче сказать, чтоб вы на меня зла не держали, я хочу вам сделать хороший подарок.

– Не нуждаюсь в подарках, – продолжала грубить Нина и даже чувствовала от своей грубости какое-то сладкое удовольствие.

– Зато я нуждаюсь, – вновь искательно улыбнулся он. – Только не знаю, как бы вам потрафить. У меня дома целая коллекция духов. Французских, испанских, итальянских и прочих, я в них не разбираюсь. Почти все флаконы не открыты даже. Давайте я вас после работы подхвачу, вы посмотрите и отберете, что вашей душе угодно. Мне теперь эта парфюмерия без нужды.

– Я в пять ребенка из садика забираю, – буркнула Нина.

– А вот с ребенком и поедем! Я ему мультики на видаке поставлю!

– Он в них еще ничего не соображает, – помягче сказала Нина.

– Ну, так мы для него еще чего-нибудь придумаем. Вы не волнуйтесь и не бойтесь, я к вам приставать не собираюсь.

Эти безобидные слова отчего-то еще больше снова разозлили Нину, и она вскинула на него сузившиеся глаза, спросила нахраписто:

– Отчего ж приставать не будете? Не по рангу, брезгуете с уборщицей трахаться? Только с актрисами и дикторшами этим делом занимаетесь?

– Да перестань ты в самом деле! – резко ответил он. – Не с той ноги утром встала, так и скажи! И хамла из себя не корчи! Ты, я вижу, руку поранила, от того и бесишься! Так я в том не виноват. В пять часов жду тебя у выхода, прихватим твое чадо и съездим ко мне.

– Да не нужны мне твои духи, – по-простецки засмеялась Нина, сразу вдруг почувствовав, что парень этот прост, откровенен и вообще какой-то свойский.

– И мне не нужны, – ответил он. – От жены остались.

Нина вспомнила портрет в спальне его квартиры, тот самый, который был разбит винной бутылкой, и спрашивать ни о чем не стала. Он тоже больше ее ответа не дожидался, повернулся и ушел.

Но в пять часов на своих зеленых «жигулях» стоял у проходной и при появлении Нины распахнул боковую дверцу.

Когда сел к рулю, спросил удивленно:

– Послушай-ка, а как же это я тогда, неделю назад, мертвецки пьяный, машину к дому подогнал?

– Я подогнала.

– Ты?

– Ну да. Могу показать, как это делается.

– Давай, – согласился он.

Нина пересела к рулю и подкатила к воротам в детский сад.

Игорек был уже одет, и с ним на руках она вернулась к машине.

– Ого, какой здоровый! – с интересом посмотрел Воробьев на Игорька. – Здорово на тебя смахивает.

– Два! – сказала Нина.

– Что «два»? – удивился Воробьев.

– Два-ноль в мою пользу, – сказала Нина. – У тебя, Воробьев, что-нибудь перекусить дома есть? Он у меня из сада голодный приходит, хотя там и кормят отменно. Привычка, видать, такая.

– Найдем, – пообещал Воробьев. – Ты меня Женей зови.

– Хорошо, – согласилась Нина и тут же твердо решила, если он у себя дома хотя бы заколеблется, хотя бы намекнет или знак подаст, что она может остаться у него до утра – останется. От этого неожиданного решения она повеселела и спросила запросто: – А где твоя жена?

– Сбежала, – коротко хохотнул он.

– Как это?

– Как в классическом русском романе. Сбежала с тенором из оперы.

– Во дает, – удивилась Нина. – Вроде бы ты мужчина интересный, на студии про тебя говорят, что талант у тебя в деле редкий, живете вы, ты уж извини, я к квартире присматривалась, живете тоже справно, чего ей не хватало?

– Не любила, наверное, – он повел головой, не отрывая взгляда от дороги. – Ну а потом, у тенора, с ее точки зрения, больше перспективы. Сейчас по заграницам ездит, у рояля около его аккомпаниатора ноты листает, все-таки на виду. Ни черт, ни Бог вас, женщин, не поймет, что вам надо.

– А ты ее еще вспоминаешь? Потому и запиваешь по-черному, да?

– И это не последняя причина. Но не единственная. Как-нибудь я тебе объясню, в чем тут дело.

Парфюмерный набор сбежавшей жены Воробьева оказался просто сказочный, словно в хорошем магазине. Нина скромненько взяла парижские духи, испанский флакон и отбилась от остальных предложений.

– Давай ужин устроим, – сказал Воробьев. – После своей прямой работы я больше всего люблю кулинарничать. Если б режиссера из меня не получилось, я бы поваром подался в какой-нибудь ресторан. Или, коль теперь это можно, свое заведение открыл. Маленькое кафе с горячими закусками. Утка у меня есть. Хочешь, сделаю утку по-пекински?

– А я и не знаю, что это такое.

– Не очень вкусно, но экзотично. А тебе я пока кассету на видак поставлю. Ты что любишь?

– Ставь, что тебе нравится.

– Тогда выбирай сама.

Он открыл шкаф, и оказалось, что набор кассет у него побольше, чем в иной палатке по прокату.

– Ты приучивайся просматривать кассеты на повышенной скорости. Как что понравится – пускай нормально. Это как книгу в магазине пролистываешь.

Он взял пульт дистанционного управления, за пару минут обучил им пользоваться, а сам ушел на кухню.

Игорек к этому времени уже жевал кусок сыра и ползал по дивану, как всегда не требуя к себе повышенного внимания.

Поначалу Нина прокрутила на скорости кассету со знакомым ей актером Чаком Норрисом, но хотя и видела ее в первый раз, однако тут же определила, что этот ковбой, как и везде, не тратя времени на ненужные слова, сокрушает руками и ногами всех своих врагов, а в перерывах между этими удовольствиями целует, тоже как всегда, разных красоток. Вторая кассета со Шварценеггером оказалась знакомой, и хотя Нине нравился этот здоровенный и внешне туповатый бугай, но повторять пройденное ей не хотелось.

Она раскрыла шкаф пошире и наверху увидела две кассеты, на которых было написано «Е.ВОРОБЬЕВ. ЛЕКЦИИ». Не долго раздумывая, она вставила кассету в аппарат, и через секунду на экране появился сам Воробьев, но не в свитерочке, а в костюме, при галстуке, коротко стриженный, похожий на тренера.

Однако он занимался не тренерской работой, а, мерно прохаживаясь вдоль натянутого на стенке экрана, читал лекцию – напористо и азартно.

Время от времени на экране появлялись и слушатели – юные мальчики и девочки с тетрадями и ручками в руках. Слушали они своего профессора очень внимательно и порой конспектировали услышанное.

Нина сосредоточилась. Поначалу ей показалось, что она ничего не понимает, но Воробьев говорил просто, и уже через минуту Нина втянулась в его рваную, жесткую речь.

– Следовательно, господа, на этом этапе вам важно найти свой собственный киноязык, то есть язык того изображения, которым вы разговариваете со своим зрителем в кино или с телеэкрана.

Ни о каком таком языке Нина до сих пор не слыхала, но потом поняла, что, оказывается, все, что она видит на экране, имеет свои законы, свои правила, и все они, как утверждал Воробьев, кроме классических приемов, – строго индивидуальны. То есть, получалось, что каждый режиссер в своей работе находит свой закон для своей собственной работы.

Время от времени Воробьев в аудитории включал экран, показывал отдельные эпизоды из разных фильмов и объяснял, в чем там сущность и всякая кухня. От этого все становилось понятным и ребенку.

– Тебе это интересно? – прозвучало над головой Нины. Она обернулась, увидела, что он стоит перед ней в кружевном передничке, и засмеялась.

– Да не знаю. Как-то любопытно. Я думала, что просто актеры говорят, а режиссер их снимает.

– Снимает – оператор. Режиссер – ставит фильм. Тебе это действительно интересно?

– Да если целый час просидела, получается, так.

– Да. Утка сейчас будет готова. А ты пока не меня, а Макса Комаровского послушай. Мы с ним тогда, два года назад, вместе лекции читали в институте культуры. Я по режиссуре, он по драматургии. Его слушать веселей.

Он оказался прав. Максим Комаровский весело катал по аудитории свое кругленькое тело, и что бы ни говорил про то, как и о чем пишут сценарии для кино или телевидения, все это тут же пояснял смешными случаями, эпизодами и просто байками из кинотеле-жизни. Сыпал именами и фамилиями, которые были у всех на слуху, но обычные люди такие фамилии произносят с почтительным уважением, а по словам Максима, они, артисты и режиссеры, были его закадычными друзьями и со всеми ими он был запанибрата.

Нина быстро сообразила, впрочем, она это уже и знала, что перед тем, как какое-нибудь кино снимается, его записывают на бумаге, но это дело тоже имело свои правила, свой порядок вещей, о чем и рассказал с прибаутками Максим Комаровский.

– Прошу к столу! – позвал Воробьев.

– Черт знает, какие вы умные мужики! – сказала Нина, выключая аппарат. – А ведь так про вас этого и не скажешь. Один горькую пьет, другой как колобок по студии катается, весь день в курилке анекдоты травит.

– Мы в работе умные. А в жизни дураки, – ответил Воробьев. – Вернее сказать, не дураки, а время нас такими сделало. Теперь все если не изменилось, то меняется. Если пробьет Аркашка Андреев свою независимую студию, то мы развернемся по-настоящему. И сразу видно будет, дутые мы фигуры или чего-то стоим.

– А Андреев, он...

– Он по-настоящему умный, – серьезно сказал Воробьев. – Без подделок. Аналитический, теоретического склада ум. И блестящий организатор.

– А почему вы все какого-то Зиновьева боитесь? Он засмеялся так, что чуть не выронил из рук противень, который вытащил из газовой плиты.

– Мы его по инерции боимся. Парторг он наш бывший. И партии уже на студии нет, и власти у него нет, а мы все еще считаем, что он нам в любой момент нагадит и жизнь поломает! И он, подонок паршивый, все еще себя хозяином чувствует. Но скоро всему этому окончательный конец. На студии главными фигурами будут творцы. Режиссеры, драматурги, операторы, журналисты и ведущие программ. Ясно выражаюсь?

– Да. Теперь я понимаю. Когда была молодая, то считала, что кино делают актеры, а все остальные у них так, на подхвате.

– Во-первых, ты и сейчас не старуха, во-вторых, это процесс нормальный, – рассеянно сказал он, разрезая утку специальными ножницами. – Так тебе понравилось, как мы с Максом кривляемся?

– Вы не кривляетесь. А мне было интересно. Нина взяла Игорька на колени, и, кажется, что утка по-пекински ему понравилась больше, чем всем остальным едокам.

– Не получилось, – с огорчением сказал Воробьев. – Не запоминай, не фиксируй в подсознании вкуса. Это не та утка. Специй не хватило и температурного режима не выдержал.

– Все равно вкусно.

– Выпить не хочешь?

– В одиночку не пью, – ответила Нина. – А тебя по новому кругу заводить не охота.

– Обойдемся зеленым чаем по-узбекски, – облегченно сказал он. – У меня действительно много работы намечается, и период у нас всех надвигается самый решительный, так что в штопор срываться мне сейчас совсем не с руки.

После утки долго и со смаком пили незнакомый доселе Нине зеленый чай, который, как ей показалось, отдавал распаренным банным веником, но она признала, что напиток этот очень ароматный и достойный.

Около десяти часов вдруг обнаружили, что Игорек на кушетке заваливается на бочок и закрывает глаза.

– Все, – сказал Воробьев. – Отправляю вас домой, поехали. Не рассчитали мы сил твоего чада.

На миг Нина заметалась в мыслях, как бы поскромнее и потоньше подсказать ему, что домой она сегодня не торопится, не торопится настолько, что может остаться здесь и до утра. Следом за тем пришло решение сказать об этом прямо, ведь нормальный же он мужик, в конце концов, но сообразила, что портрет его жены, хоть и покалеченный, все еще висит на месте и что, вероятно, для Воробьева все еще не существует в мире никаких женщин, кроме сбежавшей жены.

– Твою жену звали Марией? – безразлично спросила она.

– Да. – Он вздрогнул и посмотрел на нее удивленно. – Откуда прознала?

– А когда ты пьяный был, се звал. И меня обнимал изо всех сил, за нее принимал.

– Извини, – смутился Воробьев.

– Ничего. Какой с тебя был спрос.

Она взяла ребенка на руки, и тот уже тяжелел, засыпая.

– Подожди, мы вот как сделаем, – сказал Воробьев. – Коль скоро тебе наши лекции понравились, я сейчас упакую видак, дам тебе эти кассеты и отвезем их к тебе домой. Посмотришь и послушаешь все материалы внимательно.

– Видеомагнитофон ко мне?

– Ну да. У меня же еще один стоит. Попользуешься, сколько для дела надо, и вернешь. Телевизор у тебя есть?

Телевизор, к счастью, Нина купила недавно взамен проданного в дни нужды.

– Телевизор-то есть, Женя, но как-то это уж чересчур.

– Ни хрена не чересчур. Я ж тебе его не дарю, а даю напрокат и даю не для того, чтоб ты дешевую киношку смотрела, хотя смотри что хочешь, а чтоб прослушала полезные вещи. В конце концов, ты работаешь в системе телевидения и должна знать нашу кухню, что там к чему, как делается и чего мы хотим.

Он довез ее до дому, подсоединил аппарат, проверил его, от чашки чая отказался и уехал к себе.

Лекции Нина решила просматривать неторопливо и по системе – по одной каждый вечер. А когда засыпала, то горестно подумала, что так вот всегда в этой нелепой жизни: кто тебе нравится, тот в постель голым не торопится, а кто не нравится, тот готов завалить тебя прямо в чулане, на сундук-рундук в рабочее время.


За месяц Нина просмотрела все лекции Воробьева и Комаровского по два раза, а потом еще несколько раз. После чего сделала для себя несколько неожиданных открытий. Во-первых, что фильмы по телевизору, взятые напрокат кассеты она смотрит теперь как-то по-другому, с другим пониманием и чувством, а во-вторых, все обрывки разговоров в курилке и монтажной ей были понятны, и мало того, порой ей хотелось встрять в разговор и высказать свое мнение, которое казалось ей ничуть не глупее иных прочих.

Как-то она оказалась в столовой за одним столиком с Максимом и без стеснений рассказала этому очень легкому и веселому человеку все, что с ней произошло.

– Э-э, дорогая! – засмеялся Максим. – То, что тебе моя трепотня понравилась, мне, конечно, льстит. Но учти, что всякий творец-художник важен своим делом. А в словах и рассуждениях у нас у всех так много мусора, так много понятий, за которыми ничего не стоит, что мы и сами в этом разобраться до конца не можем! Но Женька молодец, что тебя приучил к настоящему пониманию картинок. Одним квалифицированным зрителем стало больше. Ура!

– Ура, – засмеялась Нина.

– Теперь бы тебе в тесный творческий контакт с Аркадием Андреевым войти, он бы весь сумбур в твоей головушке быстро систематизировал, все поставил бы на твердые основы. Но с ним...

– Уборщица я, понятно.

– Перестань кривляться. Сейчас демократия и не по дипломам начинают людей ценить. Занят он как собака тяжелой организационной борьбой. Да и мы тоже не столько делом заняты, сколько борьбой ногами под скатертью стола.

– Понятно, – сказала Нина, хотя ничего не поняла. – А что, Евгений очень свою жену любил?

Тон у Нины при этом вопросе был легкий, будто бы просто посплетничать захотелось, но Максим ответил серьезно:

– Почему «любил»? Он и сейчас от нее без ума. Он, голубушка, моногамен, то есть на всю оставшуюся жизнь только по ней страдать и будет. Вчера она ему из Канады звонила, и мы теперь с него глаз не спускаем, чтоб он в бутылку не нырнул.

– Торпедо надо ему в жопу вшить, – сказала Нина.

– Вошьем, если понадобится, а ты, голубушка, солененьких слов в речи не употребляй, тебе это совершенно не идет. Иным красоткам идет, а твоему имиджу мешает. Не ругайся больше.

Поразмыслив после этого разговора над своим «имиджем», Нина повесила свой синий халат на гвоздь в чулане, чтоб больше никогда это уродство на себя не надевать. Вместе с Натальей сшили по фигуре зеленый красивый сарафан с широким поясом, ему в пару еще один, такого же фасона, но розоватый, купила в магазине желтые резиновые перчатки, а с высоких каблуков туфель она не слезала всю жизнь. Так что имидж у уборщицы получился «хай-класс», как заметил все тот же Комаровский. Но к вечеру того же дня, когда Нина заканчивала пылесосить коридор, мимо нее прошли двое мужчин, и один из них, низкорослый, с седым ежиком густых волос, глянул на нее неприязненно и громко заметил спутнику:

– Черт знает, что у нас стало твориться. Уборщицы на работу являются, словно в ресторан! Французскими духами от нее несет и одета словно для борделя.

Нине захотелось в спину мужику высказать свое мнение, но она удержалась. А когда порасспрашивала, кем бы мог быть этот хам, то все признали, что она повстречалась с Зиновьевым, бывшим парторгом, ныне занимавшем какой-то пост, где и власти не было, и дела не было, но сохранился хороший оклад.

Воробьев по этому поводу сказал ей в курилке:

– Ты эту гнусь все-таки не беси, коль он еще что хрюкать начнет. Черт его знает, как еще дела повернутся. Может, он опять у своего кормила окажется.

– Да что ему до меня! – удивилась Нина. – У меня тряпка в руках, а у него секретарша!

– У него хорошая и злобная память, – строго заметил Воробьев. – И все, что сейчас происходит, он записывает в свою черную книжку.

– И про меня?!

– И про тебя. На этом они и стояли, и стоят.


Перед майскими праздниками Нину вдруг осенил гениальный, как ей поначалу показалось, план: не собрать ли по этому поводу на своей квартире компанию, да позвать Воробьева с Комаровским. Поначалу идея показалась забавной, но как только она представила себе в этой компании Наталью, да еще крепко выпившую, то поняла, что идея ее ни к чему, кроме общего смущения, не приведет. Положим, студент Петя был к месту и очень к месту, но если в пару к Максиму позвать толстую Людмилу, то еще неизвестно, как веселый редактор на такую подругу среагирует. Наталью она продолжала искренне любить и лучшего человека в ее жизни не было, но в чем-то они стали отдаляться друг от друга. Нина не задумывалась над этим, но порой становилось грустно, что вроде бы стало так, что и поговорить с Натальей не о чем.

Тем не менее повод для предпраздничного звонка она нашла, позвонила и, когда Воробьев снял трубку, сказала:

– Жень, я все ваши лекции отсмотрела, так что приезжай, забирай аппаратуру.

– Ничего. Смотри дальше. Мне она пока не нужна.

– Ладно. С наступающими праздниками тебя. Ты куда, кстати, на них погребешь?

– Да с Максом поедем на браконьерскую рыбалку.

– Далеко?

– У Аркадия рубленый дом на Оке. Они, понятно, пить будут, а я вприглядку. Тоже не велика радость. Тебя тоже с праздником.

– Спасибо. Но ты уж удержись. Под одеялом водки не пей.

Он помолчал и сказал сухо:

– В принципе, это мое личное дело.

– Да, конечно. Извини.

– До свиданья.

– До свиданья.

Нина положила трубку, расстроилась чуть не до слез и отметила, что ее вежливо шлепнули по носу, чтоб не лезла туда, куда не положено, да знала свое место.

Но как оказалось через неделю, место свое она определяла неправильно.

Все началось с того, что поутру ее перехватил Комаровский и спросил напористо:

– Ты за границей никогда не была?

– Нет, конечно.

– Значит, паспорта иностранного нету?

– С какой он мне стати?

– Срочно сфотографируйся на иностранный паспорт, но пока никаких мечтаний не строй.

С этим он и умчался, ничего более не объяснив.

Ближе к полудню Нину нашла в женском туалете младшая редакторша, бойкая и красивенькая Ирка Дуйкова. Встав рядом с Ниной в красивую позу, руки в боки, головка склонена набок, она добрую минуту со скептическим интересом разглядывала, как Нина мост раковины, потом, словно придя к какому-то выводу, пренебрежительно фыркнула и сказала через плечико:

– Кончай хренобенью заниматься, Нинка. Руки в ноги, и дуй к Андрееву. Он свистнул тебя к себе на ковер.

Она двинулась было к дверям, но заметила, что Нина не торопится, и крикнула раздраженно:

– Не слышишь, что ли? Скидывай туфли, задирай юбку да шпарь что есть мочи, потому как большой босс тебя приметил и зачем-то самолично зовет!

И она засмеялась презрительно, но осеклась, когда пахучая тряпка в руках Нины звонко шлепнула ее по напудренной щечке. Да так, что у Ирочки Дуйковой отвалились фальшивые ресницы, с большим искусством приклеенные к векам.

– Вы, сопливенькая, – тихо шипела Нина. – Извольте со мной так не разговаривать. Если вы здесь для всех Ирка-всегда-готовая, то я для вас Нина Васильевна. Все ясно?

– Ясно, – потерянно ответила Дуйкова. – Вас... вас, Нина Васильевна, приглашает к себе главный редактор Аркадий Сергеевич. По-моему, с какими-то приятными для вас предложениями.

– Спасибо, Ира, – мягко сказала Нина.

– Пожалуйста, Нина Васильевна.

– Вот так, – одобрила Нина. – Может быть, мы с тобой еще подругами будем.

Ира засмеялась, но уже открыто и прищелкнула кольцами на пальцах, как кастаньетами, и вылетела из туалета.

Нина стянула с рук желтые резиновые перчатки и вымыла ладони теплой водой. Аркадия Сергеевича Андреева она уважала до откровенной робости. Никогда в жизни она так не млела перед начальством, никогда – даже в лагерях перед самыми свирепыми воспитательницами, о которых ходили самые страшные легенды промеж заключенных. А вот перед этим молодым, холодным, сдержанным, неулыбчивым мужиком – робела. И ведь не сделал он ей за все время никакого замечания, и по утрам всегда здоровался первым вежливо и доброжелательно, да если вспомнить, то и тогда, в день спасения пьяного Женьки Воробьева у него на квартире – тоже говорил по-товарищески и дружески. Внимательные и острые глаза Андреева, его неотрывный взгляд в переносицу собеседника, умение никогда не перебивать, а выслушивать его до тех пор, пока тот не выдохнется, приводили в почтение не только Нину, но заставляли быть скромным самого завхоза Васильева, который никого не боялся, на всех готов был писать в три струи и гордо носил на лацкане пиджака большой значок с изображением усатого товарища Сталина.

Нина вошла в кабинет Андреева и словно школьница произнесла:

– Здрас-с-сте.

Он быстро привстал, в одно движение накинул пиджак на белую сорочку со строгим галстуком и указал на кресло.

– День добрый, Нина Васильевна. Садитесь.

И пока она садилась, пока усаживалась – он не сводил с ее лица внимательного взгляда своих светлых, просто ледяных глаз. И Нина ни с того ни с сего ляпнула:

– Я что-нибудь не так сделала? Но я не виновата.

– В чем? – улыбки на жестких губах не было, только прямые брови вздернулись вверх.

– Не знаю.

– Понятно. Вы привыкли к тому, что руководство вызывает к себе только для наказаний? Так?

– Получается, так, – ответила Нина и улыбнулась.

– В данном случае ситуация иная, – все так же бесстрастно сказал Андреев. – Мне надо с вами познакомиться поближе.

Он замолчал, и Нина поняла, что он ждет от нее вопроса.

– Зачем?

– Затем, чтобы отстоять вашу кандидатуру в одном приятном и полезном для вас мероприятии.

– Каком? – Нина сообразила, что он почему-то отдал инициативу разговора в ее руки. И сразу почувствовала себя нападающей стороной. Быть может, Андреев именно этого и добивался.

– Хорошем мероприятии, – повторил он.

– Это, Аркадий Сергеевич, не разговор, – неожиданно для себя осмелела Нина. – У меня, извините, мужской сортир еще не почищен, а наши мужчины все время норовят мимо писсуара струю пустить. То ли по небрежению, то ли мне досаждают.

– Я думаю, это происходит от бескультурья, – ровно ответил Андреев. – По ходу дела я им сделаю замечание.

– Так о каком мероприятии вы заговорили, Аркадий Сергеевич?

– Внутренняя суть мероприятия заключается в том, что я хочу показать всем, что времена изменились, стали демократическими, а вместе с тем справедливыми.

– Ничего не понимаю! – бухнула Нина.

– Совсем ничего?

– Совсем.

– Тогда, быть может, поймете внешний состав событий. Я надеюсь, мне, точнее нам, удастся отправить вас в составе делегации в Болгарию. На фестиваль телевизионных фильмов.

– Меня? – подскочила Нина.

– Вас.

– Уборщицу?

– Фальшивую должность мы вам придумаем.

– За фальшивую должность в лагеря можно загреметь!

– У вас в этом есть опыт иль испугались?

– Да ничего я не испугалась, – взмолилась Нина. – Но, ради Христа, Аркадий Сергеевич, не наводите вы на меня такого холода крещенского, я вас и так боюсь! Объясните, что к чему, и если для нашей команды это надо, то я и в лагеря с радостью пойду.

Он выдержал очень долгую паузу, а потом спросил изменившимся голосом:

– Вот как? Ради нашей команды, даже так?

– Конечно же!

– Почему?

– Да потому, что я около Воробьева, Комаровского на студии вдруг человеком себя почувствовала, хорошей жизнью зажила. У меня уж давным-давно так не было, чтоб я на работу бежала и каждый день с утра ждала там чего-то нового, неожиданного. А я ведь действительно только уборщица.

Нина выдохлась, вытащила из кармана платок и вытерла повлажневший нос.

– Вы правы, – медленно сказал Андреев. – Я зря не послушался ни Евгения, ни Максима. С вами нет смысла разводить сложные дипломатии. Вы человек открытых действий и прямого мышления.

– Во-во! – взбодрилась Нина.

– Хорошо, – решительно сказал Андреев. – Если так, то будем играть с раскрытыми картами. В течение многих лет на подобного рода фестивали и всякого рода полуделовую развлекаловку ездили группы, которые составлялись и формировались определенными личностями. В творческую группу вводились никому не нужные партийные функционеры, жены и подруги высокопоставленных чиновников, ну и КГБ, конечно. Кое-кто у нас сейчас все еще намерен сохранить эту традицию. А мы хотим показать зубы. Мы хотим продемонстрировать, что от уборщицы нашей редакции больше толку на фестивале, чем от какой-нибудь... красавицы, навязанной со стороны.

– Что мне надо там делать?

– Ничего.

– Совсем ничего? – удивилась Нина.

– Увидите по ходу дела. В прошлом году ваше место на подобном фестивале занимала Виктория Самойлова. Но ныне она переметнулась в другой лагерь.

– Может, мне поговорить, проконсультироваться с Викторией?

– Не надо. Пока оформляйте спокойно документы. Вам скажут, как это делать.

– Хорошо. – Нина встала.

– И не расстраивайтесь, если все дело сорвется.

– Этого я как раз меньше всего боюсь.

– А чего боитесь? – спросил он спокойно.

– Как сказать... Попасть в этих делах между молотом и наковальней.

Он пожал плечами.

– Насколько я смог понять наших общих друзей, Нина Васильевна, вы не собираетесь продолжать вашу творческую жизнь, остановившись на пылесосе и тряпках. Что Евгений, что Максим Комаровский полагают ваш потенциал более высоким. Но если вас не устраивает предлагаемая мной дорога, то воля ваша...

Желающих за казенный счет съездить за границу мы найдем без особого труда.

– Конечно. Но я бы поехала.

– Так в чем же дело, Нина Васильевна?

– Игрушка я какая-то получаюсь. В чужих руках, – невесело сказала Нина.

Он прищурился, глядя ей прямо в лицо недобрым взглядом, и произнес сухо:

– Быть может. Значит, и вам придется пройти через этот этап.

– Почему «и вам»?

– Потому, что все его не минуют.

На этом разговор и окончился, разговор до конца не совсем Ниной понятый, не совсем ясный, но она и не пыталась в него как следует вникать. Потому, что как бы там ни было, а – Болгария все-таки! Заграница!

Она нашла Воробьева и Максима в монтажной, и оба, выслушав ее сообщение, ничуть не удивились.

– Курица не птица, Болгария не заграница, – улыбнулся Максим. – А фестиваль этот такого ранга, что ты там вполне достойно нас представишь, при всем уровне твоей умственной недоделанности, что есть факт, и ты уж извини. Думаю, что собирается он в последний раз. Доживает свой век.

– Почему? – спросила Нина.

– Да он же был фестивалем социалистических стран, а поскольку таковые на ладан дышат, то и фестивалю этому крышка. Но ничего, погуляешь под жарким солнышком Болгарии.

– А вы не едете? Оба? – подивилась Нина и по скукожившимся лигам обоих мужчин поняла, что невольно задела тему болезненную, только что обсуждаемую.

– Ты у него спроси, – кивнул на Воробьева Максим. – Мог бы и поехать. Мог бы и привезти оттуда приз. Главный приз.

– Отстань, – поморщился Воробьев. – Фильм не готов. И к тому же поздно, все картины на просмотр уже заявлены.

– Не готов он потому, что ты его пропил! – сорвавшись, заорал Максим. – Пил по-черному, когда надо было монтировать! Но даже в том виде, который есть, ты бы все равно произвел там фурор!

– Мне это не надо, – обрезал Воробьев и уткнулся в экран монтажного стола, не желая больше разговаривать.

– Ладно, Нин, – благодушно засмеялся Максим. – Ты нашу компанию представишь за бугром, как я полагаю, вполне достойно.

– Меня туда вместо чучела берут, – сказала Нина. – Я же понимаю, что это вы сговорились, чтоб меня послать. Чтоб кому-то перо в задницу вставить.

Воробьев сделал вид, что не расслышал, а Максим натянуто рассмеялся.

– Не без этого. Но ты не волнуйся, тебя никто не обидит и хуже для тебя не будет. В залах на просмотрах там не торчи, тебе это ни к чему. Это не премия Оскара в Голливуде, знаменитостей там не будет, коли Женечка считает ниже своего достоинства везти туда свою продукцию. Но, Женька! Приз среди говна – это все равно приз! Быть первым среди говнюков, это все равно быть первым!

Воробьев не ответил, словно и не слышал надрывных воплей друга, а Нина спросила:

– А что там делать?

Максим вытаращил глаза:

– Аркадий тебе и этого не объяснил?

– Ничего он мне не объяснил!

– На него не похоже. Будешь присутствовать на фестивале документальных и телевизионных фильмов, вот и все. Никакого отчета с тебя не потребуют. Питание бесплатное, маленькую денежку дадут, прикупишь себе что надо.

– Вроде прогулки получается?

– Точно, – засмеялся Максим. – Но ты не волнуйся. Когда-нибудь Женька еще поедет в Голливуд получать Оскара. И если в тот день будет пьяный, то возьмет нас с собой для сопровождения. А если он по недоразумению будет трезв, то приз Оскара за него получит кто-то другой. Как и всегда.

– Не возьму твоего Оскара и задаром, – через плечо бросил Воробьев, и Нина сообразила, что друзья сейчас опять примутся ругаться на непонятные для нее темы, а потому ушла к своим заботам.

Три дня пролетели в суете по сбору бесчисленных документов, а когда в четверг поутру Нина пришла на работу, то обнаружила, что ее чулан стоит открытый, дверь не заперта, и оттуда исчезли все три пылесоса. Два не новых, но третий, заграничный, немецкий – купили совсем недавно, и был он страшно дорогим, чуть не как автомобиль, по словам того же завхоза Васильева. Во всяком случае, на годовую зарплату Нины этот пылесос купить было нельзя.

Вот и поехала в Болгарию, невесело решила она и дождалась появления своего завхоза, чтобы доложить ему о пропаже.

– Плохо дело, – горестно сказал Васильев, оглядывая пустые углы чулана. – Совсем плохо. Утеря материальных ценностей. Милицию вызывать глупо, как полагаешь?

– Я не знаю, – ответила Нина.

– Глупо, – решил Васильев. – Взлома чулана нет, замок цел, ключи от него только у тебя да у меня.

– Ладно. Я воровка, – сказала Нина. – А дальше что?

– А ничего. Только воровок за границу отправлять не положено. Опять же и трудовой процесс тебе свершать нечем. К тому же, Агафонова, и на работу ты являешься, когда тебе вздумается.

– Да у меня же согласован такой график! – разозлилась Нина. – Из-за ребенка! С самого начала! Вы сами его утверждали!

– Где написано, что я утверждал?! – обидчиво удивился Васильев и даже вспотел от возмущения. – Подпись моя под таким документом есть? Похабный ты работник, Агафонова, а все туда же.

Нина посмотрела ему в глаза и спросила тихо:

– Ты на меня обижаешься за то, что я с тобой на этот сундук-рундук не завалилась, или что другое в сердце держишь?

– Кто ты есть, Агафонова, чтоб я тебя в своем сердце держал? – презрительно улыбнулся Васильев. – Я тебе скажу, кто ты есть. Как бы ты губы ни красила, а ногти ни маникюрила, что б ты на себя ни напяливала, ты есть и всегда будешь девка из деревни. Ты даже хуже лимитчиков, которые столицу испоганили своим нашествием. И коль жить хорошо хочешь, то знай свое место.

– Какое? – азартно спросила Нина.

– Что «какое»?

– Ну, какое, хомяк зажравшийся, ты мне место в жизни определяешь?

– Сама, что ль, не знаешь? – замялся завхоз и заюлил глазками.

Нина не теряла темпа.

– Ты же, гад ползучий, сам эти пылесосы спер! Не за деньги спер, не чтобы, как человек приличный, их загнать да бутылку на пропой души купить, а чтоб меня под топор подвести, вот какой ты гад!

– Не докажешь, – еле выговорил Васильев. – Облыжно ты меня мордуешь. Я неподкупный.

– Ладно. Неподкупный так неподкупный. Что дальше?

Васильев встряхнулся и вспомнил, что он все-таки начальник, а перед ним всего-то навсего уборщица, хотя и в красивом халатике, в желтых перчатках на руках и в туфельках при высоком каблуке. А начальник всегда знает, что делать.

– Что тебе больше подходит: уволишься по собственному желанию прямо сейчас или за пылесосы платить будешь?

– Вот, значит, какой план?

– Такой, – согласился Васильев.

– Дешевка ты, Васильев, – грустно ответила Нина. – Не сожрете вы меня. Ни ты, ни твои начальники. Ты бы лучше сторожем на кладбище шел, а то я твое место займу. Выплачу я за твои пылесосы.

– В постели, что ли, такие деньги заработаешь? – пытался еще ерепениться Васильев, но всякую наглость уже потерял.

– А хоть и так! Васильев хмыкнул и ушел.

Расстроенная Нина весь день прибиралась подручными средствами, никому о пропаже материальных ценностей не сообщала, да и ни к чему это было, потому что вопросы эти, как она понимала, решались уже над ее головой. Кто-то где-то решал ее судьбу, во всяком случае, рассуждал, достойна ли она отправки в Болгарию или нет.

Она понимала, что по большому счету все дело о пропаже этих поганых пылесосов – пустяковое, просто нулевое, но опыт подсказывал, что многое в жизни не получается не из-за больших причин, а из-за мелочей. Ясно было, что если Васильев раздует сейчас это дело, то никакой Болгарии ей не видать, а при определенных условиях можно и вообще вылететь с этой работы по обвинению в халатности и разгильдяйстве.

В свое время Илья Степанович сказал по этому поводу: «Великий Наполеон проиграл решающую битву при Ватерлоо потому, что подхватил перед боем пустячный насморк».

Но когда следующим утром она пришла на работу и открыла свой чулан – все три пылесоса стояли на месте как ни в чем не бывало, и Нина так и не могла понять, зачем они пропадали. Со злости она даже не доложила Васильеву, что утерянные материальные ценности как пропали, так и объявились, да и он разговоров о них не заводил. Видать, сорвался у кого-то какой-то план.


После «пылесосной истории» дела пошли быстро и, в целом, гладко. Наталья согласилась на полторы недели Нининого отсутствия приглядеть за Игорьком, но через день после своего согласия явилась к Нине вместе с дружочком Петей и сказала:

– Сидеть с тараканом буду, но поставлю тебе условие.

– Какое?

– Купишь Петеньке кожаный пиджак в Болгарии! Они там, говорят, дешевые.

– Да все равно у меня таких денег не будет! – взбесилась Нина. – Тоже мне подруга чертова! Ничего от души не сделает, во всем свою выгоду видит! За всякий пустяк догола разденешь!

– Да ты что, Нина? – обиделась Наталья. – Денег я тебе дам, не волнуйся.

– Каких денег?

– Долларов! Они и в Болгарии деньги!

– Подожди, – заколебалась Нина. – Но ведь доллары нельзя туда вывозить. Застукают на таможне и конец.

Петя засмеялся:

– Ну кто там тебя шмонать будет? Ты же в делегации! Это евреев, когда они в Израиль уезжают, до гола раздевают и в задний проход заглядывают, чтоб туда бриллиантов не засовывали! Чепуха это! Никто ни про что и не спросит! Не будь только дурой и не указывай в таможенной декларации, что с собой везешь валюту, вот и все.

– Какой еще декларации?

– Ох, темень, – застонал Петя и подробно объяснил Нине всю систему проезда, что такое декларация и как ей в Болгарии обменять доллары на левы и сколько бутылок водки и вина можно с собой провозить, сколько пачек сигарет – а провозить обязательно надо, даже если ты и вовсе не пьющий, не курящий. Не помешает. В случае какого замешательства, водка всегда есть водка, а табак – табак... Тут же продашь, в худшем случае на первой толкучке, а толкучки там точно такие же, как в Москве.

Все это предстоящее мероприятие Нине очень не нравилось, но приходилось соглашаться. Ничего не поделаешь, выпала удача, так в одиночку ей не воспользуешься.

– А тебе чего привезти? – спросила она Наталью.

– Ничего, – буркнула та. – У тебя уже и так морда злая.

– А у меня тут еще один пустячок нарисовался, Нинон, – весело сказал Петя. – Я тебе письмо дам, ты его там в Болгарии, в Софии отправь по почте. Я и здесь могу, но уж больно долго идет.

– Кому письмо? – спросила Нина.

– Да в один русский журнал в Париже. Статья моя одна и маленький рассказик. Ты в Софии в любом почтовом отделении отправь, это копейки стоит.

– Фестиваль не в Софии, а в Пловдиве.

– Софию все равно не минуете, – сказал Петя и вручил ей пухлый конверт. – А куртенку для меня подбери, чтоб на нем побольше карманов было с застежками «молния».

– Да я, может быть, еще никуда не улечу! – отчаянно сказала Нина.

Но – улетела. Через неделю все документы были готовы и Андреев сказал Нине, что утром во вторник она должна своим ходом прибыть в шесть часов утра в аэропорт Шереметьево, где собирается вся группа.

Как в такую рань добраться до аэропорта, было непонятно, но в понедельник Нину нашел Воробьев и сказал, что в пять утра заедет за ней и к месту отправки подвезет.

В ночь перед отлетом Нина не спала. Дело не в том, что не собралась, не знала, что из одежки с собой брать, а было просто боязно куда-то лететь и оставлять Игорька.

Наталья пришла к вечеру и спросила недовольно:

– Здорового мне таракана оставляешь? Не приболел? Соплей иль дриса нет?

– Нет. Здоров.

Наталья усиленно изображала к Игорьку полное небрежение и можно было бы поверить в то, что она к ребенку совершенно равнодушна и согласилась приглядеть за ним через силу, только по дружбе. Но если могла врать Наталья, то ребенок врать по своему возрасту еще не умел, и едва Наталья появлялась, как он радостно бежал за ней, хватал за руки, улыбался, смеялся и мурлыкал те немногие слова, которые уже произносил. Нина подозревала, что когда Наталья оставалась с ним одна, то тютюшкалась с дитей, как с родным, и уже любила его больше, чем саму Нину. Но, по искалеченной своей натуре, Наталья предпочитала делать вид, что к этому ребенку с туманной родословной относится с полным равнодушием и терпит его только потому, что он якобы сын Нины.

– Ладно, лети, не волнуйся. Какого приняла, такого и сдам.

Они немного выпили за ужином и за полночь легли спать, но Нина вертелась на кровати, забывшись только перед самым звонком будильника, в четыре утра.

Без пяти пять, утро было мглистым и прохладным, Воробьев уже стоял внизу у парадных дверей и курил около своей машины, ожидая Нину. Он сонно и равнодушно поздоровался, и они покатились сквозь пустую Москву.

– Тебе чего-нибудь привезти из Болгарии? – спросила Нина.

– Нет. Останутся деньги, купишь бутылку «Мастики», это нечто вроде их водки.

– «Мастика». Запомнила.

– Когда дадут программу фильмов, которые будут показывать, посмотри. Там один немец, Отто Шмидт, должен привезти фильм «Крах Берлинской стены». Посмотри его, если сможешь, два раза. Запомни как следует весь фильм, в деталях, потом расскажешь, в чем дело. Говорят, интересный и оригинальный. Попробуй понять, в чем он оригинальный.

– Зачем?

– Затем, что это мне надо! – сердито сказал он. – Не для декорации же ты, действительно, туда летишь! Хоть какой-то толк от этого должен быть?

– Я вообще не знаю, зачем лечу, – грустно сказала Нина. – Это тебе надо лететь, а не мне.

– Я свое на такие сабантуи отлетал. Работать надо, пока время есть, а не представительствовать. Заказов на шмотки тебе много, конечно, надавали?

– Ой, невпроворот! И шерсть, и нитки для соседки, и кожаный пиджак Натальиному полюбовнику, и еще письмо от него из Болгарии отправить надо! Да еще и доллары, Женя через таможню везу, это не опасно? Не нарвусь?

Он нахмурился, сбросил газ прижал машину к тротуару и остановился.

– Кто тебе дал письмо?

– Да Петька, студент. Хороший парнишка.

– Дай его сюда.

Петино письмо Нина упрятала недалеко, в свою сумочку и нашла его быстро.

Воробьев взял его в руки хмурясь прочел адрес, потом вытащил из кармана зажигалку, высек пламя и поджег письмо с угла.

– Ты что делаешь, Женя?! – Она метнулась было к нему, но он властно отвел в сторону руки.

Бумага разгорелась, Воробьев сбросил горящий конверт на тротуар и, когда конверт превратился в пепел, растоптал остатки ногой.

Потом завел машину и поехал дальше и только минут через десять сказал:

– Ты все-таки очень глупая.

– Да почему же? Попросил человек для скорости письмо из Болгарии отослать, чего в этом особенного?

– Доллары твои, в трусах зашитые, – это чепуха. Плевать сейчас на них хотели. А все, что написано, что нарисовано, что снято на кинопленку или на видео, – это всегда бомба. Всегда. Будь то фильм, роман, стихи или просто письмо другу, но это всегда может оказаться самым страшным оружием. Страшнее ракеты и атомной бомбы. Даже страшнее денег. – И сразу заорал, не отрывая глаз от дороги: – Откуда ты знаешь, что пересылает за границу твой студент Петя?! Может, он в КГБ служит, а может, в ЦРУ! Тоже мне фельдъегерь нашелся!

– А что я ему скажу? Про письмо? – еще пыталась слабо защищаться Нина.

– Скажешь, что отправила. А не твоя забота, как болгарская почта работает.

Они замолчали и вскоре перелетели по эстакаде через Московскую кольцевую дорогу. Сквозь туманные облака пробилось солнышко и Нина спросила грустно:

– Что ты всегда такой не добрый ко мне, Женя?

– Добрые сейчас спят, – буркнул он. – А я тебя, как видишь, на аэродром везу.

– Доехать я и на такси могла.

– Могла. Ребенка на кого оставила?

– Наталья присмотрит. Если не трудно, позванивай ей, вдруг что понадобится.

– Боюсь, что мы с твоей Натальей запьем на пару. И забудем твоего Игоречка в какой-нибудь пивной.

– Она умеет держаться, когда надо.

– А я – нет.

– И не хочешь?

– Может быть, и не хочу.

– Почему? Все ведь говорят, что ты еще себя покажешь по-настоящему.

На мгновение он оторвался от руля, косо и быстро взглянул ей в лицо и сказал с зажатым надрывом:

– Не лезь мне в душу, ладно? Не лезь в мою жизнь. Я ведь не спрашиваю, кого ты любишь, кого ненавидишь, о чем и о ком мечтаешь. Я и жене своей этого не позволял.

Она сказала как можно мягче:

– Наверное, Женя, поэтому она от тебя и ушла.

– Наверное. – По губам его скользнула презрительная усмешка. – Но пусть лучше ушла, чем копалась бы в моей душе своими железными лапами.

– У меня лапы не железные.

– А в твоих услугах я и вовсе не нуждаюсь. – Он вдруг засмеялся: – Пока трезвый, во всяком случае.

– Черт бы тебя побрал, Женька! – искусственно и манерно засмеялась она. – В таком случае, я тебе привезу целый ящик этой «Мастики», и пей, пока не посинеешь, только будь ты ко всему добрей.

– Дельная мысль. Насчет ящика, конечно. – Сдержанно сказал он и до Шереметьева они уже больше не разговаривали.

Нина смотрела на летящую навстречу дорогу, шины ровно и монотонно жужжали под ногами, мотор работал едва слышно, в машине было тепло и по-своему уютно, и больше всего Нине хотелось сейчас прижаться к плечу Воробьева, обнять его, закрыть глаза и так ехать и ехать бесконечно и наплевать на всякую Болгарию, пусть бы эта дорога продолжалась до конца. Но кто ж его знает, хотел ли этого Воробьев, а к тому же, подумала Нина, далеко бы они уехали, если б она повисла у него на шее, да на такой повышенной скорости движения, которая требует полного внимания и собранности водителя. Пожалуй, через минуту протаранили бы первый километражный столб.

Он остановил машину невдалеке от стеклянных дверей входа в здание аэропорта и выключил мотор.

– Ищи их на первом этаже. Около табло.

– Я знаю.

Этого момента, когда она будет выходить из машины, Нина ждала напряженно и подготовилась к нему. Уже заранее твердо решила, как будет прощаться. А потому открыла дверцу, выставила на асфальт свою сумку, повернулась и сказала:

– Ну, до свиданья.

После чего обняла за плечи и крепко поцеловала его в сухие, жесткие губы.

Он вздрогнул, чуть отпрянул и пробормотал:

– До свиданья.

Нина вышла из машины, подхватила свой багаж и двинулась к стеклянным дверям, которые, к ее удивлению, неожиданно распахнулись перед ней сами собой. Она прошла сквозь них и оглянулась – двери так и дергались, едва к ним кто-то подходил, цирк да и только.

Андреева она разглядела около табло прибытия-отправки самолетов сразу. На полголовы выше нескольких человек, которые его окружали, он увидел Нину, едва она подошла, и, прервав разговоры, сказал громко:

– Вот и последний член нашей делегации. Последний по времени прибытия, а не по значению. Прошу любить и жаловать, леди и джентльмены, младший редактор нашего отдела Агафонова Нина Васильевна.

От такого представления Нина несколько растерялась и, пожимая протянутые руки, едва успевала запоминать, с кем знакомится.

– Анна Донцова, «Искусство кино».

– Кленов Пал Палыч, Останкино.

– Дронов Сергей Павлович, «Экран».

Все трое вежливо улыбались, особой приязни и заинтересованности к Нине не проявляли, никаких опасных вопросов, которых Нина побаивалась, пока не задавали. Одеты были по-деловому, багажа у всех было очень немного, у Андреева, судя по всему, кроме плоского кейса, с собой не было вообще ничего.

Радиотрансляция над головой объявила что-то про Софию и Андреев сказал:

– Начинается регистрация. Занимайте очередь, братцы, а мы с Ниной Васильевной пойдем выпьем по кофе на дорогу.

Он чуть прикоснулся к локтю Нины, и они отошли от группы. Андреев разом и без поисков нашел буфетную стойку, на минуту оставил Нину около высокого стола и действительно вернулся с двумя чашками кофе, хотя она понимала, что он оторвал ее от группы для того, чтобы провести инструктаж.

– Как предполетное настроение? – спросил он, едва улыбнувшись.

Нина увидела, что здесь, перед вылетом, перед общей то ли работой, то ли отдыхом – это был несколько иной человек. Сдержанность и закаменелость, присущая ему на работе, слегка размягчились, во всяком случае, начальственных нот в голосе не слышалось.

– Нормально, Аркадий Сергеевич. Только я не понимаю, когда вы мне должность новую вручили. И зачем?

– Тактические соображения, – ответил он. – Группа считается творческой все-таки, а не туристической. И потому вы являетесь представителем нашей редакции. Как и я. До сих пор это место, как я вам говорил, на фестивалях занимала Виктора Самойлова, и при всем своем скудоумии она справлялась с обязанностями прекрасно. Хотя можете мне поверить, что по ее данным из нее такой же младший редактор, как из меня японский император.

– Но что мне надо там делать?

– Я же сказал – ничего. Каждый день будете сидеть в зале и смотреть фильмы, которые в основной своей массе будут скучными до того, что скулы сводит. Переводчик у нас будет, первые три денька для виду посидите, а потом и этого не требуется. Погуляете по городу, поохотитесь по магазинам.

– А если начнутся профессиональные разговоры?

– Молчите с многозначительным видом. Или несите любую чепуху, которая в голову взбредет. Профессиональный кино– телекритик здесь только Донцова. Остальные просто трепачи.

Одним махом он допил свой кофе и весело сказал:

– Поехали.

Пока стояли в очереди на регистрацию, Нина подумала, что если у них на Шаболовке могла числиться в редакторах такая пустозвонка и кривляка, как Ирочка Дуйкова, то с таким уровнем она, Нина, как-нибудь справится. Достаточно она все же, в конце-то концов, прочитала и даже слушала лекции Комаровского и Женьки.

От общего предполетного волнения Нина даже забыла пугаться на всех контролях по поводу того, что тайно и контрабандно везет какие-то доллары, которые не вписала в бумажку декларации, но, как и обещалось всезнающим Петей, никто ее голой не досматривал, не ощупывал, и вообще, серьезно к пассажирам относился только солдат, который, сидя в стеклянной будке, проводил последнюю проверку документов. Тот и в документ внимательно вчитался, и в лицо Нины долго смотрел, сравнивая его с фотографией.

К самолету через взлетное поле почему-то бежали бегом. Чтобы потом, в духоте и жарище, простоять, не двигаясь, минут сорок.

В салоне Нина оказалась рядом с Донцовой, разглядела, что женщина это немолодая, с сединой в черных волосах, жгучими глазами и очень разговорчивая. Но о чем они разговаривали до того, как взлетели, Нина едва понимала.

А едва взлетели, Донцова сказала: – Пойду, Ниночка, вашего начальника соблазнять. Сами знаете, в какую он нынче гору попер, так что для будущего такой старой ведьмы, как я, данная симпатия будет очень полезна. Я уже разведала, что он суров, но справедлив. Пойду, потешу его самолюбие. Вы уж извините, но в данный момент я вам дорогу перебегу. У вас время еще будет.

Двусмысленное и язвительное замечание это Нину немного удивило, но она уже привыкла к той казуистической манере, в которой разговаривали и на Шаболовке все редакторши.

Через два часа приземлились в Софии. День выдался ослепительно солнечным, радостным, или так казалось Нине, поскольку Дронов, к примеру, как стартовал с брюзгливой улыбкой на жирных губах в Москве, так с ней и прилетел в Софию, всем своим видом подчеркивая, что участвует он во всем этом мероприятии через силу, против своего желания.

Когда прошли контроль и оказались на площади перед небольшим зданием аэропорта, обнаружилось, что их никто не встречает.

Дронов сказал кисло, будто лимоном уксус закусил:

– Не те пришли времена. Года три назад они тут шпалерами, словно официанты стояли, правительственные машины подавали. Дай Бог, чтоб теперь до Пловдива пешком не почухали.

Но пешком до Пловдива не пошли. Минут через сорок прибежали два чернявых мальчика, извиняться за опоздание не стали, объявили, что автобусов у них нет и до Пловдива поедут поездом.

В жаркие вагоны этого поезда понатолкались тесно, вместе с местными жителями. Одна нежданная радость заключалась только в том, что в дороге по вагонам начали разносить холодное пиво в бутылках.

Андреев взял пару, распечатал обе и одну протянул Нине.

– Не очень, конечно, это куртуазно, угощать даму пивом из бутылки, – сказал он. – Но шампанское будет вечером.

Пиво оказалось незнакомым на вкус и Нине не понравилось.

Пейзаж за окном неторопливо катившегося поезда, опять же к удивлению Нины, никакой особой экзотикой не отличался, да и вообще, как она убедилась, болгарская жизнь была почти такая же, как своя родная, в Москве и Подмосковье. Люди тоже все такие же, разве что чернявые и поулыбчивее, повеселее, чем в Москве последнего времени.

В Пловдив приехали при адской жаре.

Каждый получил по отдельному номеру, и этот первый в жизни отдельный номер в гостинице, номер, за который она не платила сама, а получила в качестве командировочного жилья, привел Нину в полный, восторг. Только позже она пришла к выводу, что он далеко не шикарен и не удобен, а поначалу казалось, что и ванна, и комната с круглым столом и двумя креслами, и достаточно широкая кровать – есть символы какой-то иной жизни, доселе незнакомой.

Когда устроились и собравшись вместе вышли на улицу, то Дронов опять затянул прежнюю унылую волынку:

– Да... Раньше во время этого фестиваля весь город только им и жил. Везде и афиши, и рекламы, и флаги стран висели. А теперь ничего. Невесть зачем приехали.

Он оказался не совсем прав. Когда их опекун, парень лет двадцати пяти по имени Бисер, вывел их на центральную улицу, пронзавшую весь небольшой городок насквозь, то оказалось, что там кое-где все же висели пестрые афиши, оповещавшие о фестивале, а над входом в центральный кинотеатр висели и флаги. Но публика в кассы не ломилась.

В этом же кинотеатре располагался и штаб фестиваля, где всем выдали небольшую сумму в болгарских левах. Расписываясь в какой-то ведомости, Нина никак не могла отделаться от чувства, что она занимает во всем этом деле не свое место. Получает не свои деньги, будет жить не в своем номере. Все это должно было принадлежать, быть может, так и оставшейся ей неизвестной Виктории Самойловой или еще кому-то, быть может, в этой поездке очень нуждающемуся.

Переводчик и опекун группы Бисер относился к своей работе с небрежением. Объяснил, что торжественное открытие фестиваля – завтра, в десять часов, сказал, что вся российская делегация занимает центральную ложу, всучил по программе фильмов, которые будут показывать, после чего исчез.

Когда снова вышли на центральную улицу, Дронов сказал:

– Кто куда, а я пошел отсыпаться.

– А достопримечательности посмотреть? – ехидно и с подковыркой спросила Донцова.

– Никаких достопримечательностей здесь нет, – пренебрежительно сказал Дронов. – Всего-навсего две. Памятник советскому солдату Алеше Скворцову, который, скорее всего, благодарные болгары скоро снесут, да еще на окраине древний то ли греческий, то ли римский театр. Памятник как памятник, а театров я таких столько нагляделся, что меня от этого пейзажа в сон бросает.

– Просто можно по городу походить, – предложила Нина. – Все-таки что-то незнакомое. Непривычное.

– Любопытство неофита, – вычурно выразилась Донцова.

Дронов глянул на Нину насмешливо и, печально вздохнув, с чувством сказал:

– Во всем мире настоящая экзотика только в одном месте: в благословенной и неподражаемой Венеции.

– Уж вы скажете! – засмеялась Донцова. – Это просто от того, что вы пресытились поездками за границу за госсчет.

– Что вы хотите сказать? – вспыхнул было Дронов.

Но она ответила миролюбиво:

– Только то, что сказала. Не каждый год нам всем ездить на Венецианский фестиваль, а надо побывать и на фестивале в Пловдиве. Тоже заграница, и представительная.

Дронов насупился, надулся, как клоп, упившийся крови, но от возражений удержался.

Для Нины было ясно, что в маленькой группке их тесно переплелись непонятные и неведомые ей отношения, в которые, по своему незнанию, лучше было и не влезать.

– А одной можно погулять пойти? – спросила она, ни к кому особенно не обращаясь.

Дронов опять засмеялся дребезжащим, снисходительным смешком:

– Можно, дорогая, можно! Теперь все можно! Времена, когда нам позволительно было ходить за границей только стадом, – миновали. Но мы с вами эти времена еще долго будем помнить, как благословенные.

Нина заметила, что Андреев при этих словах усмехнулся, Дронов ему был явно неприятен.

– Так я пойду? – спросила Нина, глядя на Андреева.

– Не заблудитесь, – коротко сказал тот.

Нина, оторвавшись от группы, через минуту почувствовала облегчение. Все-таки это были чужие и незнакомые ей люди, с которыми ее ничто не связывало и даже поговорить было не о чем. Точнее, Нина их просто боялась.

С центральной улицы она сворачивала в боковые, узенькие, которые тут же принялись карабкаться в гору, извиваться между заборов, сложенных из плоских камней, а за заборами виднелись уютные домики под черепичными, изредка, крышами.

Через полчаса она увидела весь город сверху, с какого-то холма, и он оказался действительно совсем небольшим, уютным, как деревня. Высокоэтажных домов почти не было, и уж бетонные башни белели только на окраине.

На древний театр, про который говорил Дронов, она наткнулась совершенно случайно. Свернула с какой-то улочки в сторону, и вдруг прямо под ногами, по склону холма побежали вниз, словно ступени, полукруглые ряды каменных сидений, а совсем внизу была сцена с колоннами. Все это было больше всего похоже на чашу стадиона, если ее разрезать пополам. Весь склон для зрителей прожаривался солнцем, и Нина подумала, что если так было и тысячи лет назад, когда здесь сидели, наслаждаясь представлениями, римляне или греки, то им приходилось несладко в жаркую погоду.

Неожиданно она увидела Андреева, который вышел откуда-то сбоку, постоял, осмотрелся, прошел между рядами и сел лицом к сцене.

Поначалу Нина хотела уйти, не привлекая его внимания, потом решила показаться ему на глаза, но так, что будто бы его и не видит, будто бы, задумавшись о вечных идеалах искусства, идет в элегическом настроении ничего вокруг не видя. Позовет, так позовет, а нет – так она уйдет, чтобы не мешать размышлениям начальства, обдумывающего в одиночестве свои проблемы.

Но он, едва заметив ее, тут же позвал:

– Нина Васильевна, присаживайтесь! Послушаем голос истории.

Она подошла и спросила, будто бы не поняла:

– Что послушаем?

– Историю, – улыбнулся он. – Я сижу на месте, где две тысячи лет назад грел свой зад римский легионер или какой-нибудь греческий патриций. Это ж не хухры-мухры.

– Попробую и я, – ответила Нина и села рядом.

– Ну, и что ощущаете?

– Ничего. Жестко сидеть.

– Я тоже ничего, – негромко засмеялся он. – Вот и говори потом, что везде витает дух прошлого. Ни хрена он не витает. И мы помрем, ничего не останется.

– Дети, – сказала Нина.

– Разве что.

– Дети – наше будущее, – сказала Нина, лишь бы что сказать.

Он повернулся и проговорил:

– Никогда не говорите тривиальных пошлостей, Нина Васильевна. Никогда. Это же чушь, которой себя успокаивают те, у кого у самого нет никакого будущего. И фраза, что в детях обретаешь бессмертие – тоже чушь. Мы смертны, вот в чем беда.

– У меня нет ни вашего образования, ни ваших мозгов, – ответила Нина. – Поэтому, наверное, и обхожусь готовыми фразами.

– Дело не в образовании, а в страхе перед самим собой. В страхе проявить себя и быть откровенным. В страхе выделиться из общего серого ряда. Надо было быть гением Львом Толстым, чтобы сказать, что другой признанный гений, Вильям Шекспир, разбирается в театральной драматургии не больше, чем пьяный дикарь. А потом еще заявить, что все искусство для людей не нужно и вредно. Мы с вами такого не рискнем сказать, хотя, может, и разделяем мысль как таковую. А образование, честно говоря, порой и мешает.

– Мешает?

– Ну да. Появляется, к примеру, какая-то мысль, какая-то идея. Человек дремучий принимается ее осуществлять и не думает, повторяет он ее следом за кем-то или идет своей дорогой. А образованный как только ухватит свою мысль за хвост, так тут же обнаруживает, что идея его была уже высказана за несколько веков до него, а то еще и в Библии найдет ее следы. Вот в чем беда.

– Ну хорошо, когда мысли вообще появляются, – засмеялась Нина.

– Это дело тренировки. У людей, которые за две тысячи лет до нас сидели на этих скамейках, был и такой лозунг: «Познай самого себя». Они разумно считали, что весь окружающий мир начинается с них.

– Я что-то по этому поводу помню, – осторожно сказала Нина. – Была идея, что весь мир нам только представляется, кажется, а на самом деле он, быть может, совсем другой.

– Правильно. Теоретически это называется идеализмом, только я так устал от подобного рода разговоров, все они мне так надоели, что давайте поговорим о чем-нибудь другом. А еще лучше, пойдемте поищем какой-нибудь подвальчик, выпьем местного вина, и если не найдем темы, то и вообще ни о чем говорить не будем. Вы молчать умеете?

– Не знаю.

– Откровенный ответ. И правильный. Подвальчик они нашли, едва двинулись с горы по дороге к центру.

Вино принесли в глиняном кувшине и к нему поставили две глиняные чашки.

– Скверная и ненужная поездка, – сказал Андреев, прихлебнув из чашки без тостов. – Скверная и ненужная группа.

– Мне Донцова понравилась, – нерешительно сказала Нина.

– Светлого ума баба, – кивнул Андреев. – Было бы в ней поменьше злости да зависти, быть может, и была бы хорошим критиком. Не откровенничайте с ней, Нина Васильевна. Ни по работе, ни по погоде, ни по женским вопросам.

– Она сплетница?

– Не то слово. Могу вас заверить, к примеру, что первое, что она объявит при возвращении в Москву, так это то, что я вас позвал в группу и повез сюда в качестве своей любовницы. И с ее подачи кто-то моментально позвонит или напишет об этом факте моей жене. Анонимно, естественно.

Нина натянуто рассмеялась:

– А что ваша жена на это?

– Не среагирует. Внешне.

– Совсем?

– Мы не сторожим друг друга.

На этот раз при разговоре он смотрел куда-то в сторону, на глиняный кувшин с вином, который, словно потом, покрылся блестящими бисеринками капель.

Нина почувствовала, что неудержимая сила влечет ее к этому жесткому, почти нелюдимому человеку, который был самим собой и откровенным, дружеским только в очень тесном кругу близких друзей, а к остальным относился с вежливым подозрением. Ее тянуло почти против собственной воли, потому что никаких теплых чувств, никакого душевного трепета при этом она не испытывала.

– Вы все время какой-то разный, Аркадий Сергеевич, – сказала она. – В первый раз, когда я пьяного Женю со студии вытащила и вы приехали к нему, то показались мне, как говорится, своим парнем. Потом, на работе, вы, можно сказать, примерный образцовый начальник. Строгай, крутой, но справедливый. А сейчас опять другой.

– Положение обязывает, – скупо улыбнулся он. – И в какой же ипостаси я вам нравлюсь более всего?

– Во всех, – твердо и искренне сказала Нина. – Вы, по-моему, всегда на своем месте.

– Если бы! – громко сказал он и неожиданно рассмеялся, впервые открыто и свободно, отчего у Нины исчезла в душе напряженность, будто с нее оковы спали. – Если бы, – повторил Андреев. – Я с детства ощущаю, что постоянно сажусь не в свои сани! С детства и каждый день боюсь, что меня из этих саней выгонят, что есть люди более достойные!

– Вы так считаете? – удивленно и радостно спросила Нина. – Да у меня же то же самое! Особенно в последнее время! Я прямо с утра как во сне живу. Ведь не имела я права на этот фестиваль лететь и здесь сидеть.

– У женщины всегда больше прав, чем у мужчин, – неторопливо ответил он. – Мужчина отвоевывает свое место под солнцем только своим умом, знаниями и прочими производственными достоинствами. Если он нормальный мужчина, конечно. А у женщины есть такое могучее оружие, при котором можно быть абсолютной дурой, ничего не знать, ничего не уметь, а добиться исполнения всех своих мечтаний и желаний.

– Вы имеете в виду секс? – слегка смущаясь, спросила Нина.

– Да. Но секс в широком понимании термина. Боюсь, что никакого Наполеона не случилось бы в мире без Жозефины. И наш великий Александр Сергеевич Пушкин ни черта бы не написал, если б в его жизни не было Керн, Натальи и всех прочих.

– А ведь это тоже, по-моему, тривиальная мысль, правда? – засмеялась она.

– Конечно, – спокойно ответил он. – Никто от банальностей не застрахован. Ни от банальных слов, ни от банальных поступков.

Он примолк, потому что женщина неопределенных лет, в какой-то хламиде, которая должна была, судя по всему, изображать национальный костюм, подошла к их столику, что-то проговорила просительно, но что – было ясно по тому, что на шее у нее висела плотная и яркая корзина с цветами.

Не раздумывая, Андреев выбрал букет ярко-алых цветов, названия которых Нина не знала, расплатился крупной купюрой, получил сдачу и сказал:

– Это вам, Нина Васильевна. К сожалению, цветы подносить не умею и не знаю толком, что при этом говорится.

– Говорится: «Это вам».

– Правильно.

– Значит, и я вас могу чему-то научить, – улыбнулась она.

– Не понял.

– Комаровский мне как-то сказал, что вы можете у любого человека поставить на место все его мысли и навести порядок в любых мозгах.

– Врет Комаровский. Ничего я не могу.

– А я ему верю.

– Врет, – с ожесточением повторил Андреев. – Я сам в себе не разбираюсь. Во всяком случае, даже не знаю толком, чего хочу от жизни. То мечтаю о карьере, то собираюсь оставить после себя что-то вечное, нетленное. Скорее всего, не получится ничего. Женька Воробьев в десять раз меня четче. Да плюс к тому же явный и редкий талант. Этот себя еще покажет по-настоящему. Если, конечно, не сопьется. У русских гениев пьянство просто рок какой-то. Тоже банальщина.

– Его добивает жена, – неуверенно сказала Нина.

– Правильно. И добьет. В любом случае, вернется ли под кров родного дома, или останется при своем теноре.

Он замолчал, потому что к столу подскочил чернявый мальчишка, в руках которого был лоток со всякими сувенирами – значками, побрякушками, цепочками, крестиками. Свой товар он с такой напористостью совал под нос, словно даром предлагал редкостные сокровища.

– Пошел вон, – сказал Андреев. – Иди. Не нужно твоих дешевых сувениров.

Вряд ли парнишка понимал по-русски, но крутой тон своего клиента осмыслил и отскочил с той же нахальной и навязчивой улыбкой, с которой и появился.

– Одна и та же дешевка, что во всех городах мира, считающихся за туристические. Я вам подарю что-нибудь стоящее. Будет свободный день и съездим куда-нибудь в деревню. Здесь встречаются иконки славянского письма, очень своеобразные, хотя и современной работы.

– Не надо, – сказала Нина. – Это ведь дорого.

– Нет. Не дорого. К тому же я вспомнил, что уже давным-давно никому ничего не дарил. Разве что жене ко дню рождения.

Нина глубоко вздохнула и спросила:

– Виктория Самойлова, когда ездила с вами на этот фестиваль... она с вами спала?

Он не удивился вопросу, спокойно посмотрел Нине в глаза и так же спокойно ответил:

– Нет. Я с ней не спал. Она скучная дура.

– Скучная – это не главное, – выдавила улыбку Нина. – Вы сами сказали, Аркадий Сергеевич, что у женщин другое оружие.

– Конечно. Но у Вики Самойловой это оружие слишком примитивное. А у вас в Москве разве нет... друга?

– Нигде нет.

– А отец ребенка?

– Об этом не надо. Я, как говорится, свободна, хотя вовсе этой свободе и не рада.

«Навязываюсь, дальше некуда, – с огорчением подумала она про себя. – И не хочу, может быть, не хочу до конца, до жажды, а навязываюсь. Вот сейчас и получу по морде».

Но он молчал и ничего не говорил. И так, молча, они допили свой кувшинчик и вышли из подвальчика, когда солнце уже отбрасывало на землю длинные, прохладные и глубокие тени.

Они сделали несколько шагов по неровным булыжникам мостовой, Андреев взял ее под руку и сказал:

– Пусть будет так. Получилось, что на сегодня мы нужны друг другу.

– Да, – ответила она. – Нужны.


Ночью она проснулась с таким глубоким и умиротворенным спокойствием в душе, которого не могла припомнить в своей жизни.

Андреев лежал рядом, словно ребенок, засунув голову под подушку, и дышал так, что его было едва слышно.

За открытым окном было очень тихо, ни звука, а через верхнюю фрамугу виднелись незнакомые лучистые звезды на совершенно черном, черном, как антрацит, небе.

В голове у Нины не было ни одной мысли и не хотелось ни о чем думать, не хотелось цепляться за какую-нибудь мысль, потому что и не нужна она была совершенно.

Вторично она проснулась уже утром от легкого движения в номере.

Она открыла глаза и увидела, что Андреев делает зарядку, старается при этом двигаться бесшумно, что у него почти получалось.

Красивый мужик, красивое тренированное тело, подумала Нина, сквозь полузакрытые веки разглядывая его белый незагорелый торс с гибкими, перекатывающимися мышцами.

Он почувствовал ее взгляд, остановил движение, шагнул к кровати, наклонился и легко поцеловал в уголок губ.

– Пора вставать, – тихо сказал он. – Пора на завтрак.

– Вы пойдете переодеваться, бриться?

– Нет, спустимся в кафе вместе.

Она села на кровати и спросила с легким удивлением:

– Но нас увидят, Аркадий Сергеевич?

– Так и что?

– Увидят, что мы пришли утром вместе.

– Пусть увидят. А ты хочешь, чтоб я или ты прятались, не глядели друг на друга, как нашкодившие кошки?

– Да нет, – продолжала не понимать его Нина. – Но это как-то...

– Что «это как-то»?

– Вы не боитесь?

Он помолчал, потом спокойно посмотрел ей в глаза и сказал без выражения:

– Я так долго боялся, столько лет выверял и предусматривал каждый свой шаг, каждый поступок, что мне это надоело. Я себя мужчиной не чувствовал из-за этой своей трусости. За каждый пустяк мне могли перекрыть кислород. За каждый взгляд, я уж не скажу, что за каждое слово. Мы с тобой свободные люди. И живем так, как нам нравится.

– Но... Вы простите, Аркадий Сергеевич, все-таки у вас жена.

– Брачные узы, моя милая Нина, вовсе не означают кандалы для личности.

– Но вы же сами сказали, что ей могут написать анонимку.

– Не могут, а напишут, – коротко засмеялся Андреев. – Но мне на это наплевать. С твоим появлением в моей жизни у меня началась эпоха «всенаплевизма». Хороший я изобрел термин?

– Прекрасный.

– А ты, я вижу, робеешь объявиться пред ликом нашей братии вместе со мной?

– Я? – Нина подумала и тоже засмеялась. – А что взять с уборщицы, Аркадий Сергеевич? Начальник в поездке возжелал, приказал, наше дело – ложись.

Она увидела, как закаменело у него лицо, и торопливо сказала:

– Не слушайте, что я говорю. Ради бога. Ляпнула просто так. Я ничего не говорила. Будь вы хоть начальник, хоть бомж последний, все равно все было бы как было.

– Л понял, – ответил он. – И мне почему-то нравится, что ты продолжаешь называть меня по имени-отчеству. Глупо это, но почему-то очень нравится.

– Я буду вас называть так всю жизнь, Аркадий Сергеевич, – убежденно сказала она.

– Всю жизнь – это очень долго. Вставай, хулиганка! – Он сдернул с Нины простыню, перекувырнул на живот и шлепнул по заднице. – Сорок пять секунд на подъем, как приказывают в армии, и в боевые порядки! Все будут здесь бездельничать, а тебе придется работать.

– Как это так? – крикнула она, уже убегая в ванну.

Он вошел следом за ней, включил душ и объяснил:

– Очень просто. Я уже встретил тут нужных людей из Германии, Венгрии и парочку знакомых чехов с Пражского телевидения, так что буду вести деловые переговоры. Кленова и Дронова, этих старых волков, в такую погоду в зал не загонишь, да и не нужен им этот зал, они уже все на свете видели и все знают заранее, а старушка Донцова вчера встретила знакомую критикессу из Польши, так что тоже отсиживать в зале не будет. Ты наш полномочный представитель в нашей российской ложе и помучайся ради общего блага.

– Сидеть и смотреть все фильмы?! Так я же это люблю! С детства мечтала целый день просидеть в кино.

– Не только сидеть. К тебе могут подвалиться журналисты и спросить твое мнение.

– Господи! И что мне говорить?

– Откуда я знаю. – Характерным движением он пожал плечами. – Что придет в голову, то и говори.

– Да я же этого никогда не делала.

– Придется начать.

– Бардак какой-то! – с чувством сказала Нина и крикнула: – Закройте за собой дверь, Аркадий Сергеевич, смотреть, как девушка моется, вовсе не интересная картина.


Через час они спустились вниз в кафе, к шведскому столу. Вся троица из их группы уже сидела в уголке у окна, дружно ответила на четкое приветствие Андреева, и Нина увидела, как кисло скукожилась физиономия Дронова и сладострастным счастьем профессиональной сплетницы, узревшей добычу, засверкали горячие глаза Донцовой.

А Андреев словно смаковал ситуацию, словно наслаждался ею и всеми силами подчеркивал. Он усадил Нину за стол, взял две тарелки, прошел к большому столу, уставленному всяческими яствами, и громко через весь зал выкрикивал:

– Нина, ты вареные яички с утра ешь?!

– Нет, Аркадий Сергеевич, – с веселым наплевательским отчаянием еще громче кричала Нина.

– Сок тебе апельсиновый или лимонный?

– Лимонный.

– Лососинки не желаешь?

– Как можно больше.

Хороший он, Аркадий Сергеевич, изобрел термин – «всенаплевизм». Если бы можно было придерживаться всенаплевизма, ежедневно и без перерыва, то эта чертова жизнь, быть может, и приобрела бы какие-нибудь райские краски. Но все это – только на период фестиваля. Все это всего на полторы недели, до того момента, как самолет подымет их в воздух, а потом плюхнется на аэродроме в Москве.

Но в это утро та сила, с которой Нина и Андреев выпятили и подчеркивали свои неожиданно сложившиеся отношения, манера их разговора и сверхнежное отношение друг к другу попросту прибили их спутников. Кленов глядел в сторону, Дронов покашлял-похрюкал было и примолк, чтобы только к кофе забормотать что-то без обычной брюзгливости о хорошей организации завтрака, а Донцова изобразила радость и дружеское сочувствие. И даже сказала туманно:

– Во всяком скверном деле всегда есть место лучу счастья.

– Так и назовите в журнале свою отчетную статью, – тут же подхватил Андреев.


В час открытия фестиваля зал был полон. Это Нина видела со сцены, куда попала, совершенно того не ожидая. В момент, когда распорядитель спросил Андреева, кто выйдет перед публикой от российской делегации, Андреев назвал Дронова и Донцову. Но Дронов буркнул, что он уже настоялся в своей жизни и напредставительствовался, а Донцова заявила, что у нее такая прическа, что на сцену можно появляться только при полностью выключенном свете.

– Я пойду! – вдруг проявил решительность и жажду известности Кленов. – Я крыса кабинетная, внук жаловался, что все в телевизоре знакомые появляются, а я не появляюсь. Комплексует внук за деда. Я хочу пойти, чего скромничать.

– Правильно, – сказал Андреев. – Будете фоном нашей даме. Нина, выйдешь вместе с ним. Улыбайся с как можно более идиотским видом.

– Это почему?

– Потому, что телеэкран все переворачивает. Умное лицо становится физиономией идиота и наоборот. Неужели не заметила, что все приличные люди выглядят в телевизоре дураками, а эстрадные попсовые певцы предстают тонкими мыслителями?

– Так нас что, в Москве увидят?

– Увидят, девочка, – уверенно сказал Кленов. – По какой-нибудь программе, в известиях или культурной информации, но про этот фестиваль и его открытие обязательно скажут. Хоть и местечковое это явление, но все же международное.

Делегацию России вызвали первой. Кленов пропустил Нину перед собой, и они вышли на пустую сцену. До центра ее Нина шагала легко и беззаботно, но когда остановилась и повернулась лицом к залу, то испугалась. Тысячеликая публика смотрела на нее и аплодировала. А что еще хуже, также у края сцены металось несколько группок с теле– и кинокамерами. И зал был достаточно большой, старинной постройки, с ложами и лепкой на потолке и стенах. Не такой большой, как, конечно, в московской «России», но около тысячи народу было наверняка.

Всего делегаций набралось около дюжины, и Кленов шепотом сказал, что это «осколки рухнувшего царства социализма». Нина его поняла только тогда, когда случайно обратила внимание, что все делегации стояли на сцене тесно, плечом к плечу, а между ней с Кленовым и ближайшими соседями явственно виднелся просвет шага в полтора. Вот так нынче получалось, бывшие друзья, холуи и прихлебатели СССР рядом с Россией стоять не хотели, выдерживали дистанцию, чтоб отмежеваться. Говно народец, шваль публика да и только.

Появившийся оркестр сыграл какой-то гимн, а к тому моменту, когда зазвучали речи, за спиной Нины и Кленова появился шустрый переводчик, который нашептывал им в два уха вполне стандартные поздравления публики и участников с открытием фестиваля, и, как поняла Нина, этот фестиваль считался, с одной стороны, последним, а с другой – первым, поскольку на следующий год они надеялись зазвать на него американцев, французов и прочую благородную публику, в отличие от той шантрапы, которая торчала на сцене сегодня. Именно так, конечно, не сказали, но Нина поняла так, как хотела, и была уверена, что не ошибается.

После торжеств начались просмотры.

В первый день в ложе рядом с Ниной и переводчиком отсидели Донцов и Кленов. С третьего дня и до конца Нина смотрела фильмы одна. С переводчиком, конечно. Начинали в десять, в час делали перерыв на обед и заканчивали в пять. Нина завела тетрадку и старательно записывала все фильмы, что смотрела, хотя уже в середине фестиваля все увиденное смешалось в ее голове в сплошную кашу.

В свой номер Нина забегала, только чтобы переодеться, и к концу фестиваля обнаружила, что в своей кровати не спала ни разу.

На закрытии фестиваля раздавали завоеванные призы, и из русских картин только одна была отмечена второй премией.

Получать эту не совсем почетную награду Андреев отправил на сцену опять же Нину, и она принесла в гостиницу диплом и аляповатую вазу.

– Черт с ними, – раздраженно сказал по этому поводу Андреев. – Зато они повинились и в качестве компенсации дали нам еще двое суток жизни в Софии. Для отдыха. Все, господа! Забыли про этот дурацкий фестиваль.

Но забыть окончательно не удалось, потому что за ужином Донцова испуганно сказала, что звонила в Москву и в редакции ей велели дать подробный отчет о фестивале, а она не видела ни одной из премированных картин.

– Да-а, – мрачновато протянул Дронов. – Я тоже здесь поиздержался. Надо бы нацарапать пару статеек, гонорариев ради, да только я вообще на этом сборище ни хрена не видел.

– Ниночка, – вспыхнула Донцова, – вы бы нам что-нибудь порассказали, что видели.

По ее ехидному тону и по улыбке Дронова Нина поняла, что это скорее всего провокация, и она уже собралась отказаться, но заметила предупреждающий взгляд Андреева и кивнула.

Они нашли в гостинице тихий уголок под пальмами в бочках, Нина положила на столик свою тетрадку и принялась рассказывать. Через пяток минут скептическая улыбка соскользнула с губ Дронова, и он вытащил блокнот, записывая следом за Ниной. Еще через минуту Донцова взвизгнула, сбегала за диктофоном, принесла его, включила и подсунула Нине под нос.

Весь пересказ занял у Нины три с половиной часа.

– Спасибо, девочка, – прогудел по окончании Дронов. – Странно, что я не натыкался на твое имя в нашей прессе. Очень толковый анализ всего этого борделя.

Андреев только улыбался. Но ночью, открыв пошире окно, посмотрел на тихую ночную панораму уснувшего города и сказал:

– Через неделю, дома, мы переведем тебя ассистенткой режиссера. К Воробьеву пойдешь?

– Конечно.

– А осенью пойдешь учиться. В Останкине откроют курсы режиссеров телевидения, и мы тебя туда затолкнем.

– Но я же конкурсных экзаменов не сдам, Аркадий Сергеевич! – обмирая, сказала Нина.

– Не будешь сдавать никаких экзаменов.

Нина видела, что он хочет сказать что-то еще, подбирает слова и тон, а потому встала, обняла его за плечи и сказала тихо:

– Вы не бойтесь, Аркадий Сергеевич, в Москве я к вам приставать не буду. Если это протянется и в Москве, то мы только испортим все то, что было здесь. Не страдайте за меня. У меня на роду написано, я женщина для всех временная.

– Не говори так.

– А! – легко засмеялась Нина. – Говори иль не говори, но ведь это так именно и есть!

– У нас еще два дня в Софии, – едва слышно сказал он.


София, столица Болгарии, больше всего запомнилась Нине ярко-желтой, невиданной нигде брусчаткой мостовых и площадей. Гладкой, блестящей ярко-желтой брусчаткой.

К вечеру последнего дня они зашли с Андреевым в храм Александра Невского – громадный внутри, как ангар, темный, с голыми досками стен, и только алтарь был привычен, сверкал позолотой и варварским великолепием. Еще, в отличие от российских, здесь можно было присесть на стул. Но мрачного торжества в храме было достаточно.

В последний же день разменяли тайные, припрятанные доллары и на окраине Софии нашли толчок-барахолку, ничем от отечественных не отличимый. Кожаную куртку, сплошь на молниях, сторговали незадорого, куртка блестела, словно соплями смазанная, и Нина была уверена, что Пете она понравится.

– Это твой дружок такой моды придерживается? – спросил Андреев.

– Что вы?! Просто знакомый.

Последняя ночь перед вылетом домой прошла грустно и совсем бесстрастно с обеих сторон. Чего-то уже не было ни в Андрееве, ни в Нине, той неудержимой силы, которая бросила их друг к другу в первый день приезда в Пловдив.


Едва Нина открыла дверь своей родной квартиры, как из-под ног появившейся в прихожей Натальи выкатился Игорек, взвизгнул и сказал четко:

– Привет, мама!

Нина как стояла, так и села на пол, между своих чемоданов и сумок.


Дня через три после приезда Воробьев показал Нине газету, где был напечатан отчет-репортаж Донцовой с фестиваля в Пловдиве. Почти слово в слово она переписала со своего диктофона то, что рассказала ей Нина, только вступление оформила витиевато.

Еще через месяц, опять же словами Нины, в солидном журнале разразился большой статьей Дронов, но этот позвонил и сказал, что поделился бы с ней частью гонорара, однако сейчас обнищал, а потому компенсацию предлагает интеллектуальную, то есть, если Нина захочет, он поможет ей опубликовать любую статью в своем журнале. Публиковать Нине было нечего, у нее и мыслей таких не было, но она сказала, что подумает.

Но самым удивительным за эти первые недели оказалось то, что Нину увидели по телевизору все знакомые. Как она дважды стояла на фестивальной сцене в общем ряду, как получала чужую награду и несколько раз ее взяли крупным планом. Именно по этому поводу она в первый раз столкнулась с Зиновьевым.

Специально это получилось или нет, но беседа произошла в мужском туалете. Когда Нина вошла в него поутру, то ей показалось, что он пуст, однако едва принялась мыть пол, как одна из кабинок открылась, и Зиновьев вывалился из нее, на ходу застегивая брюки.

– А! – неприязненно сказал он. – Наша новая телезвезда!

На эти бессмысленные слова Нина ничего не ответила, усердно орудуя щеткой.

– Хотел бы я знать, за какие такие заслуги ты оказалась на сцене? Хотел бы я знать, через какую кровать ты свою карьеру делаешь?

Нина выпрямилась, посмотрела в тяжелые, дремучие глаза Зиновьева и сказала четко:

– Дуракам знать много вредно.

Зиновьев дернулся так, словно его палкой ударили.

– Ты, сучка постельная, со мной так не разговаривай.

– И ты, урод, мне не тычь!

Зиновьев выматерился сквозь зубы и пошел прочь из туалета, но Нина решила добить врага до конца и крикнула в спину:

– Научись после сортира руки мыть, деревенщина!

Он прихлопнул за собой дверь так, что едва стекла в окнах не вылетели.

Но результат этой беседы оказался таков, что ни Андрееву, ни людям рангом выше его не удалось быстро перевести Нину из уборщиц в ассистентки. Васильев отозвался о ней плохо как о работнике, а Зиновьев в каких-то сферах заявил, что давно знает Н. В. Агафонову с самой скверной и неприличной стороны. А когда его попросили расшифровать это заявление, то он вполне прозрачно намекнул, что это дело очень постыдное, когда молодые кадры из редакции документально-репортажных кинотелепрограмм проталкивают по должности своих проституток.

Команда Андреева тоже заупрямилась и сменила тактику. Нине предложили уволиться по собственному желанию, а через пару недель вернуться назад, напрямую написав заявление с просьбой зачислить ее ассистенткой режиссера. При такой схеме Зиновьев и все недруги команды были почему-то бессильны.

Образовавшийся в трудах недельный перерыв Нина и не знала как использовать, но неожиданно на адрес Натальи пришло письмо из деревни от сестры Валентины.

3 ВОЗВРАЩЕНИЕ К ПЕПЕЛИЩУ

Письмо было написано на листке, вырванном из школьной тетрадки, почерк у Валентины был твердый, но корявый.


«Дорогая сестренка!

Вчера мы тут смотрели телевизор, и нам показалось, что увидели тебя. И Семенюки тоже прибежали и сказали, что вроде бы это твоя рыжая грива там была на сцене где-то за границей. Эта программа повторялась утром, и мы смотрели уже всей деревней. Половина говорит, что это ты, а другие говорят, что ты такой никогда не можешь быть. Так что мы теперь в большом смущении.

Живем мы хорошо, картошки хватило до весны. Мать совсем еле ходит. Всю зиму пролежала на печке, мы думаем, что вскорости она преставится. У меня тоже поясница болит, ты бы приехала, Нинок, а то ведь так вот передохнем все друг за дружкой и даже не повидаемся. А если это ты по телевизору была, то нам это очень гордо, так что приехать тебе надо. Обнимаю и целую, всегда твоя сестра Валентина».


Письмо это так расстроило Нину, что она даже всплакнула, а Наталья сказала:

– Ладно, съезди на старое пепелище, такие вещи душу встряхивают и для здоровья полезны.

– Ты что, с Игорьком посидишь?

– Да что уж там, прикипела я к мерзавчику, день как его не вижу, так словно меня рюмкой обнесли. Езжай.

Нина заколебалась. Болела ли у нее душа по матери, сестре, младшему брату, по куче родственников в деревне, она и сама толком не знала. Одно она знала точно, что никогда уже и нигде не будет для нее на земле и в жизни такого места, где девчонкой она научилась плавать, чуть не утонула в речке, где ясно-холодное небо было усыпано блеклыми звездами, а луна была огромная и желтая. Где часами она могла лежать на песке в дюнах и смотреть на эти звезды и луну, и темными ночами сидеть с Борькой на берегу, глядя на лунную дорожку, начинавшуюся у самых ее ног. Она понимала, что возврата туда нет, что все там нынче по-другому и люди другие, но все же решилась съездить.

Петя проводил ее на вокзал и сказал на прощанье:

– Если подвернется под руку – икону мне привези. Чтоб подревнее была. На этом деле сейчас хороший навар можно получить.

– Хватит с тебя болгарской куртки.

Петя удовлетворенно хмыкнул, потому что так полюбил свою блестящую куртку с дюжиной «молний», что, по подозрениям Нины, и спал в ней не раздеваясь.

– Ты мне икону привези, а я тебе по курсу рубля-доллара долг спишу.

– Это какой еще долг? – поразилась Нина.

– Как это какой? Ты что забыла, что ли, у меня ведь и твоя расписка есть! Все по закону.

Нине такие шуточки были неприятны, как и вся история с этим долгом и похищенными Натальей деньгами.

– Ладно тебе, – сказала она. – Деньги мне не ты одолжил, а Наталья, с ней я и разберусь. А насчет иконы посмотрим. Ничего не обещаю.

– Постарайся, – подбодрил кожаный Петя. День и почти полную ночь Нина ехала в поезде, а потом от станции – на подвернувшемся грузовике.

Родной дом-пятистенок, казалось, вовсе не изменился, только кряжистей стал да словно ушел, укрепился в землю.

Валентина как раз вышла из ворот с пустыми ведрами на коромысле, поначалу мельком глянула на Нину, прошла было мимо, а потом развернулась и охнула:

– Нинка?

– Я, Валюха.

Начались визги, слезы, крики. Из дому, переломившись в поясе, вышла матушка, очень постаревшая, с лицом сморщенным и одним глазом, затянутым бельмом. Родная, милая мать. Нина чувствовала, что сейчас в голос зарыдает и как удержалась на одних всхлипываниях, откуда силы нашлись, сама не знала.

Истопили баню, Нина помылась с дороги, распарилась, а Валентина сказала:

– Сильно тут все переменилось на твой глаз?

– Я еще ничего не видела.

– Ты сходи, где дюны были, там сейчас дома-башни стоят и ТЭЦ построили.

– Нет. Не пойду, – ответила Нина.

Ей не хотелось любоваться гордостью односельчан – трубами ТЭЦ и башнями бетонок. Она хотела, чтобы в памяти ее все осталось прежним. А здесь сейчас о прежнем напоминала только поляна за околицей, дубы да акации перед выгоном.

Хозяйство сестры и матери оказалось в полном, даже образцовом порядке, но заслуга эта была не мужа Валентины, который вот уж пять лет исчез неведомо куда. Из города в дом частенько наведывался младший брат на своей машине. Он работал механиком в гараже, грозился, что как наладится фермерская жизнь, как примут закон о фермерах, он тут же с городом навеки простится. А пока приезжал на неделю-другую и день-деньской хлопотал на подворье. Но не было уже ни у Агафоновых, ни у соседей никакой мычащей и блеющей живности, поскольку просто ее уже негде было пасти – на лучших лугах отстроили санаторий, посадили вокруг него маленькие чахлые елочки, и все это хозяйство было обнесено высоким железным забором.

Вечером в доме собралась, кажется, вся деревня. Все, что имелось в доме, выставили на стол, посредине водрузили самогон все в тех же до боли знакомых высоких бутылках зеленого стекла. Нина, к удивлению матери и сестры, выпила рюмку, сплюнула и перешла на водку, которую привезла с собой.

– Другая ты стала, – то ли печально, то ли с одобрением сказала мать.

– Другая жизнь, другая личность, – солидно сказал сидевший напротив Нины широкоплечий мужик, и вдруг она поняла, что это никто другой, как Борька.

– Борька! – крикнула она. – Ты что же, на море не остался?

– На что мне эта лужа соленая? Детство это было. Борька указал Нине глазами на дверь, поговорить наедине, наверное, собирался, но Нина сделала вид, что этого призыва не заметила.

Какой-то совершенно незнакомый старикашка потянулся к ней через стол со стаканом самогона и просипел:

– Так разреши наши сомнения, Агафонова. Тебя ли наш народ видел по телевизору или не тебя?

– Меня, – ответила Нина спокойно, а за столом заорали так, словно им сообщили о пришествии Страшного суда.

Оказалось, что одна половина деревни поспорила по этому поводу с другой, поспорили – на деньги, чего раньше в деревне никогда не бывало. Теперь победители торжествовали, требовали свой приз, а проигравшие печалились и требовали с Нины доказательств, что это была именно она.

– Так кем же ты теперь в столице числишься? – не унимался все тот же старичок, и Нина внезапно узнала в нем бывшего председателя колхоза.

– Я работаю на телевидении, – ответила она. – В съемочной группе.

Ответа оказалось достаточно, хотя вряд ли за столом нашелся хоть один человек, который бы понял, чем Нина занимается. Но она сама даже немножко погордилась собой, поскольку и не соврала, и не очень приятной правды не сказала. Потому что Воробьев на прощанье ей испортил настроение, пояснив, что ассистент режиссера – это тот, кого называют «мальчиком за пивом», а вовсе не великая творческая должность. Но за этим столом поняли бы еще меньше – слово «ассистент».

– Снимаешь кино? – проявил знания Борька.

– Да.

– А как твое семейное положение? – не унимался бывший председатель. – Как материальный уровень достатка?

Однако мать уже почувствовала, что в этом плане жизнь у дочери сложилась непросто, что лучше об этом на народе не рассказывать и потому крикнула:

– Дайте хоть поначалу отдышаться девчонке! Все она вам расскажет, все! Ежели разом все услышите, так о чем потом за столом толковать будете?

– За столом надо пить! – изрек Борька и снова подал зазывный знак.

А пили, как отметила Нина, по-прежнему, жадно, без остановки, до потери пульса. Но все-таки, подумала она, чистый воздух, чистая вода да простая пища делают свое дело, а потому в городе пьянствовать тяжелей и страшней. В конце концов, и самогон, быть может, лучше магазинной водки, потому что он уж точно без всякой химии.

Через час про причину праздника, то есть про Нину, забыли начисто, потому что все, что она с собой привезла, все, что могла сообщить новенького и любопытного из столицы, было для них совершенно неинтересно. Жили своим – сохранятся ли колхозы или все станут ковбоями-фермерами и спрыснет ли необходимый дождь поля для хорошего урожая.

Нина почувствовала себя чужой, поначалу хотела обидеться, но потом поняла, что, собственно говоря, так и должно быть. Она здесь не чужая, да и никогда чужой не будет. Все по-русски – коли приедешь сюда со своей бедой, несчастной, обтрепанной, босой да голодной, то поначалу посмеются, позлорадствуют, а потом изо всех сил любой поможет всем чем может. А коль приехала как победительница, коль в душе своей каждый односельчанин тобой гордится, что теперь твой портрет на всю Россию по телевизору виден, то похвалили тебя, да забыли за весельем стола. Нечего обижаться, у всех своя жизнь, свои заботы.

Борька уже не знаки подавал, а хвативши самогону, сказал прямо, через весь стол:

– Эй, любовь моя первая, незабвенная, пойдем, потолкуем, что, уж нам и вспомнить нечего?

– Пойдем, – ответила Нина.

Они встали из-за стола, и особого внимания на этот маневр никто не обратил.

Нина вышла со двора и двинулась к центру деревни, к правлению и клубу и неожиданно увидела сверкающий купол церкви. Оказалось, что здание отремонтировали, покрасили, и церквушка, чуть не сто лет простоявшая в полном захламлении, словно заново родилась, засверкала, улыбнулась и от того, что она стояла на пригорке, беленькая, как невеста, все вокруг тоже приобрело какое-то веселенькое настроение.

Борька шел рядом и сопел, не зная, с чего начать разговор.

– Пойдем, Нин, на наше место.

– Куда?

– Да в дюны, к реке.

– Валя сказала, что нет уж там нашего места.

– Для нас-то есть, – пробурчал он.

– Перестань, Боря. Хорошо, что столько времени прошло. А встреться мы с тобой тогда, после твоего письма паскудного, я б тебя, наверное, и убила.

– Молодой я был, глупый.

– А сейчас поумнел? – усмехнулась Нина.

– Да уж как-нибудь! – обиженно ответил Борька. – Я свою житуху нужным курсом держу. Как наметил.

– Что-то я не понимаю. Так ты где сейчас?

– В Мурманске живу. Сперва там в рыбаках был, в Атлантике селедку ловил, а потом в порту работу дали. Хорошая работа, квартира есть и жена в магазине продавщицей работает.

– Дай Бог вам счастья. А здесь зачем?

– Сына матери на лето завез.

Он начал бубнить, принялся рассказывать Нине о своем житье-бытье в заполярном Мурманске, и очень быстро Нина поняла, что живет он хотя и в довольстве при жене-продавщице, но существование у него монотонное, серое, никакого конечного смысла не имеющее и все построено на том, чтобы двухкомнатную квартиру сменить на трехкомнатную.

– А дальше что? – спросила она.

– Обменяем на другой город.

– Какой?

– Где потеплее. В Мурманске все-таки ночь полярная и зимой мороз жжет так, что на двор выходить неохота. Ну, а у тебя дети есть, муж, семья?

Нина на мгновение задумалась. Врать не хотелось, но и правду в родную деревню сообщать тоже смысла не было. Начнутся пересуды, разговоры.

– Никого у меня нет, – жестко ответила она. – Тебе в жизни повезло, а мне нет. Работа есть, квартира есть, Москва есть. Вот и все.

И вдруг она увидела, что Борька при ее словах словно обрадовался, словно выпрямился и возгордился.

– Значит, Нина, без меня у тебя жизни не вышло, да?

– Не вышло, – ответила она, едва не расхохотавшись ему прямо в упитанное, гладкое лицо.

– Я так и подумал.

– Что подумал?

– Что у нас друг без друга жизни не будет! Ошибку мы тогда сделали, что разошлись. Ошибку.

– МЫ сделали?! – ударила Нина на «мы». – Ах ты мразюга вонючая! Мы! Поимел девку, обрюхатил, портки натянул и сбежал, а теперь толкуешь, что оба виноваты? А по глазкам твоим сальным я ж вижу, что ты прикидываешь, как бы меня опять на старое поймать, разжалобить да на сеновал завалить.

– Подожди, подожди! – Борька, кажется, даже испугался. – Так ты что, на сносях тогда была?

– Была! Но помер твой ребенок! Медики его ножиками порезали и в канализацию спустили!

– Да я ж не знал про то!

– А знал бы? Ну, не ври! Честно скажи, вернулся бы в деревню, обженились бы мы с тобой?

Она видела, что поначалу Борька собрался соврать и сказать, что да – вернулся бы и они поженились. Но не тс уже времена и люди они взрослые. Борька отвернулся и тихо проговорил:

– Нет, Нина. Я тебя тогда не ценил, да и не любил. Не вернулся бы я в деревню эту сраную. И ты для меня простой деревенской девкой была, просто баба с птицефермы. Ебалка с трактором.

Нине до боли хотелось спросить его, а как же он сейчас ее оценивает, в каком виде для себя представляет, но она удержалась, чтоб не слышать его глупостей. Умного ведь ничего не скажет.

А главное в том, что по засалившимся, плотоядным глазкам Борьки она видела, что не разговоры разговаривать ему сейчас хочется, а затащить ее куда-нибудь в тихий уголок, задрать юбку, сдернуть с нее трусики и заняться кобеляжьим делом. И самое-то обидное, как понимала Нина, что он даже не удовольствие от нее хотел получить, как мужчина от женщины, а приятно ему было, приятно мечталось потом где-то среди друзей похваляться, что отодрал в деревне бабу, которая в столице, в Москве на телевидении работает и се на экране телевизора можно увидеть. А он, молодецкий Борька, ее на сеновале драл всю ночь и так, и эдак, и как хотел.

– Ты, Боря, себя не волнуй, – сказала она насмешливо. – Я к тебе никакого такого интереса не имею.

Он понял, насупился и, когда они дошли до магазина, сказал:

– А говорят, что бабы всегда дают тем, кто у них первым в жизни был.

– Захотелось?

– Ну? Первый же я.

– Ну и что?

– Да то. Должна, значит, покладистой быть.

– Всю жизнь, получается, под тебя ложиться? Хорошо решил устроиться. Заскучаешь при своей торговке, слетал в Москву и всю свою дурь в меня спустил.

– Так я же не просто так, – начал было Борька.

– А как?

– Любовь у нас будет. Не как у молодых дураков, а настоящая, серьезная.

Она засмеялась и старалась смеяться, пока Борька не покраснел, не заелозил, понимая, что чепуховину порет.

– Да что ты в любви-то понимаешь, Борька?! У меня за эти годы мужиков было, больше чем волос у тебя на голове, а к любви я ни разу и не приближалась! Да и ты сам-то подумай, вспомни всех баб, которых на койку заваливал, да любил ли ты кого по-настоящему, готов ли был за нее умереть не раздумывая? Была ли хоть одна из них у тебя каждый день так в душе, что и до вечера без нее дожить не можешь?!

– Моя Зойка для меня...

– Да знаю я, что для тебя твоя Зойка! Жратву на стол ставит, бутылку по воскресеньям, пыхтит с тобой под одеялом, когда ты ее возжелаешь, вот и все. Это, думаешь, любовь?

– А что? – сбычился Борька.

– А то, что при этом ты и мне такой блуд предлагаешь!

– Зазналась, сука, – мрачно сказал Борька. – Думаешь, что столичные пижоны тебя имеют в зад, да в рот, так и ты от этого интеллигентной, культурной стала? Ошибаешься, Нинка. Как сидела на тракторе, такой и осталась. Губы помадой накрасила, а сопли из носопыры все равно те же, деревенские текут.

И вдруг Нина поняла, что сейчас Борька прав, прав на все сто процентов! Что с первых минут, как приехала она в родную деревню, так тут же и мыслить, и разговаривать, и вести себя стала так, словно она никуда не уезжала, словно сейчас посидит за столом, потрахается на сеновале с Борькой, отоспится, а завтра на зорьке встанет, да усядется за руль своего трактора и поедет пахать борозду.

Она даже засмеялась дико от удивления, а Борька глянул на нее как на сумасшедшую.

– Ты что?

– Ничего. Уеду я завтра.

Он улыбнулся с осуждением и презрения в голосе на покривившихся губах скрывать не стал.

– Не по нутру пришелся родной дом, да? Навозом шибко воняет да культуры мало?

Она отвернулась от Борьки и вошла в магазин в надежде купить там Комаровскому и Воробьеву какой-нибудь смешной подарок. У них это вошло в обычай, дарить друг другу какие-нибудь смешные и забавные мелочи. То какие-то старые галоши привез Воробьев из Актюбинска, то Комаровский нашел где-то для Нины утепленный лифчик на кроличьем меху.

Но в магазине ничего не было. Просто ничего. Ни продуктов, ни товаров. У одной стенки стоял детский велосипед, на полке лежали пакеты с сухой горчицей.

– Ты что здесь при таком ассортименте торчишь, Вера? – спросила она продавщицу.

– Деньги платят, и торчу, – лениво ответила она. – В пять закрою, к тебе в дом приду. Расскажешь, как ты там в телевизор попала?

– Расскажу, – безнадежно ответила Нина, хотя понимала, что рассказать так, чтоб это было понятно, она не сможет. И не потому, что Вера глупа, а просто это получится сказка из жизни иных миров, и никто ей не поверит.

Она вышла из магазина и увидела, что Борька уже поспешает обратно, к столу. Испугался, видать, что выдуют всю самогонку и ему ничего больше не достанется. И про всякую любовь забыл. Эх, и мужик нынче пошел! Отваливает в сторону при первой же неудачной попытке. А был бы поласковей, поосторожней да понастойчивей без хамства, так ведь и неизвестно еще, как бы дело к ночке повернулось. Ведь как там ни рассуждай, а все-таки он, Борька, – первый!

Возвращаться в дом Нине не хотелось. Она обошла церковь стороной, пересекла поле и присела на обрубок дерева на краю дубовой рощи.

В голову пришло где-то вычитанное или услышанное изречение, что-де родная земля питает человека могучими соками жизни.

Нина сидела и прислушивалась, питает ли ее родная земля этими соками. Ничего подобного не чувствовалось. Кто и как мог питать? Или это происходит в подсознании и человек просто не ощущает такой подпитки, а сказывается она позже, сама собой?

Нина тихо засмеялась, подумав, что бы по этому поводу сказали ее друзья. Андреев, понятное дело, поджал бы сухие губы и сказал: «Никто нас ничем не питает, кроме самих себя. Афоризм этот – очередная банальная пошлость, выкинь его из головы». Воробьев бы долго раздумывал, пытаясь проникнуть в смысл изречения, а потом ответил бы неопределенно: «Может быть... Хрен его знает. Есть вещи, которые мы не понимаем, но пользуемся ими. Никто не знает до сих пор, что такое электричество. А лампочки горят и холодильники работают. Познать все нам не дано. В том-то и счастье». Комаровский поначалу бы засмеялся, а потом объявил что-нибудь в таком духе, что питает нас хороший ресторан да горячая партнерша под одеялом. Ну, а верная Наталья сказала бы, что вопросы подобного рода настолько праздное занятие, что она о них не думает.

Через час Нина вернулась в дом матери, и, к ее удивлению, праздник уже выдохся, хотя выпивки было достаточно.

Чуть за полночь свалились и самые стойкие, притомившаяся вусмерть матушка пошла спать, легла на свою скрипучую деревянную кровать, задернула ситцевую занавеску и тут же уснула.

Нина с Валей прибрали стол, перекидываясь пустяковыми фразами, а потом попили чайку. Нина сестру почти не слушала, продолжая думать о могучих соках родной земли. Пришла к выводу, что питают ли они ее или нет, это неизвестно, но все же каждый человек должен иметь на земле тот уголок, куда всегда можно прибежать, чтоб передохнуть и зализать раны, где тебя всегда примут и обогреют для дальнейших жизненных битв.

Словно услышав или почувствовав ее мысли, сестра примолкла, а потом спросила:

– Нинок, а что у тебя в жизни дальше будет?

– Как «что будет»? – не поняла Нина.

– Я так считаю, что ты большим человеком станешь.

– Почему?

Сестра поежилась.

– Ну, за границу ездишь, среди таких людей в телевизоре показали. Мы все думаем, что ты большим начальником станешь, может быть, в правительство выбьешься.

Нина засмеялась.

– Почему же в правительство?

– Да не знаю. Так у нас говорят.

– Нет, Валюша, уж где-где, а в правительстве я никогда не буду. Это не мое дело.

– А чем ты все-таки занимаешься? Я ведь так и не разумею?

– Честно тебе сказать, я и сама не знаю.

Сказала это Нина откровенно и так же без грусти подумала, что это правда. Что если прикинуть ее жизнь на несколько лет вперед, то вся она зависит не от нее, а как решат те, кто взялся за ее судьбу: Андреев, Воробьев, Комаровский. А сама она лишь послушно идет по той дороге, которую они ей намечают. Хорошо это или плохо, тоже неясно. Смотря как на все посмотреть.

– У меня, Валя, – сказала она, – какая-то жизнь кончилась, а какая-то начинается. Куда и как она пойдет, я не знаю. Всякое может случиться. Может, светлые дни будут, а может, сдохну в канаве, никому не нужная.

Они проговорили до первых петухов и пошли спать. Нина решила, что срываться в Москву тут же, завтра, как она вгорячах решила, было совсем нехорошо. Как обещала побыть неделю, так и надо сделать.

И честно всю неделю была при матери, почувствовав в какой-то момент, что это их последняя встреча. Чувство это так ее испугало, что она сказала в последний вечер:

– Я, мама, думаю, что если все сложится хорошо, то приезжать теперь буду каждое лето.

– Приезжай, приезжай, – обрадовалась та. Нина пожалела, что так еще и не рассказала про Игорька, что надо бы сказать матери, что у нее есть внук, что именно он и будет приезжать на лето, но что-то ее остановило. Лишь чуть позже она поняла, что при такой новости пойдут неизбежные вопросы, и первый из них будет самый болезненный, кто папаша дитяти? И правду на этот вопрос отвечать не хотелось, а врать в таком щепетильном деле Нина уже не могла. Лучше было пока промолчать.

В день отъезда мать всплакнула, а Валентина сказала неуверенно, что если летом в хозяйстве все будет справно, то, может быть, она сама приедет в Москву в гости.

На станции Нина оказалась ранним утром, билет удалось взять только очень дорогой, в купе на два человека, и этого второго человека не оказалось. Весь путь до Москвы Нина пролежала на полке не вставая, то забывалась полусном, то бодрствовала, а когда поезд застучал колесами на подъездах к столичному вокзалу, она вдруг почувствовала с внезапно охватившей душу теплой волной, что она приехала в свой настоящий дом, на ту землю, которая и питает ее соками, и рассуждать не надо, почему это происходит. Это так, и все тут.

4 РАСЧЕТЫ ПО СТАРЫМ ДОЛГАМ

Наталья встретила ее радостно, но как-то очень тревожно, однако тревогу свою разом не выдала. Нина почувствовала, что здесь, под своей крышей, что-то происходит не так, но предположений своих тоже не высказала.

Самое удивительное, что заботы об Игорьке волей-неволей втянули Наталью в строгий режим дня, в достаточно четкую систему питания и прогулок. Вопрос существования заключался уже не в том, чтоб хотя бы к вечеру раздобыть да выпить свою бутылку. Так что в результате такого навязанного режима Наталья изрядно посвежела, взбодрилась и выглядела так, как не выглядела уже очень давно. К тому же за день до появления Нины сходила в парикмахерскую и закрасила седые волосы.

– Тебя хоть замуж выдавай! – засмеялась Нина.

– Когда жениха готовишь, то и сама молодеешь! Мальчишка у нас растет справный.

Игорек за это время, как показалось Нине, слегка похудел и подрос. Но был как и прежде тих, спокоен и ненавязчив. С некоторой обидой Нина отметила, что особых восторгов при ее появлении он не проявил и по большей части тянулся к Наталье.

К вечеру мальчишку уложили спать и уселись на кухне гонять чаи.

– Ну, а теперь расскажи, что тут у тебя за это время стряслось? – спросила Нина.

– Да, пожалуй, не у меня, – замялась Наталья.

– У меня, получается?

– Вроде бы...

– Так я тебе скажу, что произошло, – с раздражением выпалила Нина. – Твой любимый мальчик Петя перед моим отъездом просил меня иконку ему привезти из деревни. Для бизнеса своего говенного!

– Да? – вытаращила глаза Наталья, но Нине показалось, что удивилась она фальшиво.

– Да. Но не в том дело.

– Привезла икону?

– И не подумала.

– Вот и молодец! Черт с ним.

– Да нет, Наталья. Не черт с ним. Он мне намекнул, что я ему по той самой расписке доллары должна. Помнишь?

– ТЫ ему должна? – на этот раз удивление Натальи было искренним.

– А кто ж еще?! Расписка-то от меня!

– И он так сказал на полном серьезе?

– Не скажу, что на серьезе, но и не очень шутил.

– Тебе показалось, Нина!

– Может, показалось, а может, и нет. – Она сразу увидела, что Наталья загрустила и словно смешалась. – Ты ж видишь, какие времена настали, как люди меняются, как всякая шваль хозяевами жизни становится. Нет СССР, нет прежнего строя, но тот новый, который пришел, как бы не был и еще хуже.

– Не стребует он с тебя этого долга. Права не имеет, – попыталась засмеяться Наталья. – К тому же по тем распискам он мне тоже эти доллары должен.

– Что до тебя, так ты этих долгов ни с меня, ни с Пети не потребуешь, а вот Петеньку я не знаю. И не знаю, каким путем он за своими долгами пойдет. Расписка-то моя у него, как ни крути, по закону сделана! Если не по государственному, то по воровскому. Это-то я уж достаточно хорошо знаю.

– Ты про что это? – сердито спросила Наталья.

– А про то, что и ты знаешь! Теперь специалисты появились по выбиванию чужих долгов. Они с этого дела свой процент от суммы имеют.

– Да брось ты, Нин! – отмахнулась Наталья. – Это ж бизнесмены всякие, банкиры да деляги! А у тебя и не долг вовсе. Что там такого, тысяча баксов.

– Для твоего студентика и это деньги. Может, он с них свой бизнес начать собирается.

Наталья вдруг осела, поскучнела и спросила жалобно:

– У тебя выпить не найдется? Коль такой разговор.

Нина нашла припрятанную бутылку, плеснула водку по рюмкам.

Наталья сказала, глядя в стол:

– Он уж не студент.

– Это как?

– Да так. То ли в какую компанию попал, то ли от зависти его скрючило. Историю тут рассказал, что всякая шпана с его двора, где он родился, всякие хулиганы, которые и школу-десятилетку не окончили, сейчас приноровились миллионами ворочать. На автомобилях разъезжают и большие дела крутят.

– Ну и что?

– Как что? Вот ему и завидно стало. Вот он всякий интерес к учебе и потерял. Сказал, что всякие дипломы на ближайшее обозримое капиталистическое будущее в России никому не нужны.

– А что нужно?

Наталья ответила вяло и грустно:

– Хватка, говорит, деловая нужна. Экономические и коммерческие идеи рожать надо. Другой он становится, Ниночка. На глазах парень меняется. И мной уже брезгует, если тебе вовсе напрямую сказать. Держится еще около меня только потому, что у меня еще эти ворованные деньги остались. Чего уж там, милая моя, саму себя обманывать. Я это понимаю.

Нина поняла, что сочувствием подруге не поможешь, и сказала резко:

– Перестань рыдать, Натали! Ты же и раньше прекрасно знала, что вечно при тебе парень, который тебе, прости, в сыновья годится, не удержится. Знала ведь?

– Да, конечно, знала. Но раньше он с меня живых денег не требовал. Ну, ходил, прикармливался, постель там потом общая. Думала, что пока диплом не получит – нужная я ему буду. Так и наметила срок: институт кончит, и конец. Ан вон как поворачивается.

– Гони его в шею.

– Не так-то это просто...

– А как?

– А так, что я ему еще денег дала. На наше общее дело.

– Господи! Какое дело?

– Он рекламное агентство открывает. Все документы показал, зарегистрировался. Сказал, что скоро доход будем получать.

– Когда скоро? – еле слышно спросила Нина, чувствуя, что Наталья, а следом за ней и она погружаются в трясину чего-то ненужного, опасного и совершенно незнакомого.

– Говорит, через полгода.

– А ты при этом деле, при вашем рекламном агентстве – кто теперь получаешься?

– Черт его знает, – горько отмахнулась Наталья. – Он слова какие-то называет, что до меня и не доходит. То я у него «спонсор», то «меценат», то «инвестор».

– Любое из этих слов означает, что денег ты своих больше не уводишь. И Петю под своим боком – тоже не увидишь! – в сердцах сказала Нина.

– Может быть, и так, – промямлила Наталья, но Нина видела, что подругу не потеря денег больше всего волнует, а то, что исчезнет последняя утеха се жизни, славный мальчик Петя.

– А может случиться, что еще хуже получится, – жестоко сказала Нина, которой все же совершенно не хотелось жалеть Наталью.

– Да нет, – слабо принялась защищаться та. – Он же хороший парнишка, ты и сама говорила.

– БЫЛ хороший. А время изменилось, и он другим стал. Ах, черт побери, Наташка, я ж тебе говорила, что деньги тетки Прасковьи дьяволом меченные! Не принесут они нам никакого добра!

– Ничего, ничего, – быстро сказала Наталья и встрепенулась, взбодрилась от выпитого и от своих решений. – Ты не бойся! Я ему не позволю, как бы там дела ни развернулись, чтоб он тебе какую подлянку устроил. Он на тебя не наедет. Я его сама убью к чертям собачьим, если на то пошло!

– Ишь ты какая убийца! – засмеялась Нина.

– А что? Удушу его спящего! – хорохорилась Наталья. – Раз кончилась любовь, раз он таким стал, так мне терять нечего.

– Не пори чепухи, – раздраженно возразила Нина. – Просидишь чуть не до смерти в лагерях. И не в том дело, что жизнь там не сахар, а что ни деньги эти паршивые, ни Петенька твой такой жертвы не стоят. Но ясно одно, что с Петюшей отныне нам придется быть осторожней. Вот так-то твоя последняя любовь кончилась!

– Не с Петей, Нинок, и тебе и мне надо осторожничать. Это ты сейчас вскрыла да придумала, – тихо сказала Наталья и снова сникла, будто из нее воздух выпустили.

– Не поняла? А с кем еще?

– Петя... Про Петю ты сама разговор начала. А у тебя, как мне кажется, неприятности близкие и того похуже вскорости будут.

– Еще что такое? – выкрикнула Нина.

– Не знаю, что такое. А вот уже четыре дня, как приходит до тебя один и тот же мужчина и очень тобой интересуется. Сказал, что по телевизору тебя увидел и разыскал.

– Опять по телевизору увидели! – засмеялась Нина. – Да что ж это такое? Полминуты всего показалась на картинке, а кажется, все знакомые увидели, а я прямо какой телезвездой сразу стала! Что за мужчина?

И тут ее душу охватила шальная, безумная мысль, что это ее Игорь-Игоречек, студент и шахматист! Увидел ее у себя в Минске, и, быть может, все в нем всколыхнулось. Первых слов ответа Натальи она не услышала и переспросила:

– Сколько, ты говоришь, ему лет на вид?

– Тридцать набирается. Крутой мужик.

– Тридцать?!

– Ну, может, чуть меньше, чуть больше. Небритый такой, в кожаной куртке, кепке.

– Небритый?

– При бороде и усах. Не то чтобы из блатных, но крутой. Страшноватый он какой-то.

– Чего хотел?

– Не сказал. Сказал, что с тобой говорить желает. Каждый день ходил. И кажется мне, сторожил у подъезда. Вроде бы я его приметила. Кепку он на шляпу сменил.

– Час от часу не легче! – охнула Нина. – Ну, хоть как он сам себя называл?

– Я же сказала, что говорил, старый знакомый! Но что-то он от тебя хочет. Опасный он мужик, это я разом почуяла.

– Послушай! – вспыхнула Нина. – А может, это твой Петенька через подставника свою игру начинает? Может, этот гад от него пришел долги из меня выбивать?

– Нет. Он другого поля ягода.

– Да откуда ты знаешь?! Сама же сказала, что Петька другим человеком стал и с другими людьми якшается?

– Нет. У Петюши друзья какие бы ни были, но москвичи. А в этом что-то не московское было. И говор не тот, и ухватки. Нет, Нина, среди других своих друзей его определяй.

– Да-а, – растерянно протянула Нина, подумав. – Пожалуй, не Петька. Он ведь икону от меня ждал. Ему торопиться нет нужды. И он знал, когда я приеду. Откуда-то из других мест ветер дует. Откуда-то из прошлых дней.

– Выпей, – предложила Наталья.

– Ну уж спасибо! Я водкой давно не спасаюсь, да и тебя она ни от чего не спасет.

– Может быть. – Наталья выпила свой стакан в одиночку и закончила: – В общем, жди завтра своего гостя. Как я его поняла, он вечером придет. Приготовься как-нибудь.

– Как?! – почти крикнула Нина.

– Не знаю. Наверное, защитник тебе нужен.

– Какой защитник? В милицию идти? Так они сегодня сами себя защитить не могут. Столько убийств всяких, что им до таких, как мы с тобой, как до лампочки.

– С Василием поговори, Селивановым.

– Да лучше сдохнуть! Васька меня уже защитил на Севере! И сегодня так же защитит! Продаст за полушку!

К полуночи Наталья ушла домой, а Нина улеглась на свой диван, прислушалась к ровному, едва слышному дыханию Игорька и неожиданно для себя заплакала. Она не сразу и поняла, почему, но потом решила, что слезы текут от неизмеримого одиночества. Нет на свете у нее никакого защитника, не на кого опереться, некому даже по-настоящему пожаловаться и перед каждой бедой она остается один на один. Всю жизнь.

Она попробовала успокоить себя, что все это ей мерещится, что никакой опасности нет и все это она лишь придумала, но потом сообразила, что так ли это иль совсем иначе, но успокаивать себя нельзя. И Наталья права, к встрече с надвигающейся бедой надо подготовиться.

А где искать защиту? Она перебрала возможные варианты. Конечно, уверенный, сильный Андреев годился бы на эту роль. Но попросту смешно и наивно просить у него защиты. И совестно, и нелепо. У него своя жизнь, своя жена, своя сложная борьба, и так он уже немало для нее сделал, а что у них было личного, так это кончилось. Кончилось, и вспоминать об этом, а тем более использовать вовсе ни к чему.

Воробьев? И этот тонет, захлебывается в своих проблемах, в своей любви к убежавшей жене, в своих нес вершившихся планах.

Комаровский? Этому все до фонаря, а уж чужие беды его вовсе не трогают. Это человек – для праздника. И что она вообще вправе требовать от этих людей?

Но хоть кто-нибудь во всем мире может протянуть ей надежную и сильную руку помощи? Получилось – никто.

Через полчаса она успокоилась и пришла к выводу, что Женьке Воробьеву позвонить все-таки можно.

Едва она набрала его телефон, как трубку тут же сняли, и тот прокричал:

– Слушаю со всем вниманием!

– Женя, это я...

– Ага! – пьяно и радостно завопил Воробьев. – Ну что, бросил тебя твой тенор-соловей?! Бросил и дошло наконец до твоих куриных мозгов, что не в оперных тенорах счастье?!

– Женя, это не твоя жена, – безнадежно сказала Нина, которая уже поняла, что Воробьев снова пьян, и пьян, кажется, тяжело. – Это я, Агафонова.

– А-а, – разочарованно протянул он. – Ну, так и что ты хочешь сказать?

– Ничего, Жень. Я вернулась, и... Какие у нас новости?

– Придешь и узнаешь, – грубо ответил он. – Эй, там какие-то сигналы в трубке! Очень на звонок похожи! Это ко мне кто-то рвется! Бросай трубку, завтра поговорим.

Нина положила трубку. Конечно, к ней никто по международному телефону не рвется. А Воробьеву в каждом сигнале слышится, что ему звонит из-за границы его жена. Он ждет этого звонка и пьет. Пьет и ждет. У каждого свои заботы и беды.

Она положила трубку, но оказалось, что междугородная связь вызывает ее! Звонок прошел длинный и заливистый и Нина поначалу его даже испугалась.

– Слушаю! – крикнула она, чувствуя, что голос у нее получился писклявый и дрожит.

– Мамочка! Это я!

– Кто я?! – потерянно спросила Нина.

– Дочка твоя, Нинка! Или кто я там тебе прихожусь, может, младшей сестренкой, только как нам ребенка-то делить?

– Нинка? Маленькая? – крикнула она.

– Нинка, Нинка.

– Откуда ты звонишь?

– Из Кракова.

– Откуда?

– Да из Польши, темень! Знаешь, есть в Польше такой город Краков, или и этого не знаешь?

– Знаю, – разом разозлившись, крикнула Нина. – Знать-то знаю, но как ты там оказалась?

– А вот так! Мы здесь с братьями и сестрами пришли поклониться настоящим иконам, настоящей христианской вере!

– Какими братьями и сестрами?

– По настоящей вере, дура безбожная.

Ясно стало, что Нинка-маленькая пьяна, что ей необыкновенно весело и что она невесть как, в какой-то делегации, что ли, попала в Польшу.

– На празднике я здесь, на нашем празднике! – продолжала кричать Нинка-маленькая. – Вот мы тут на халяву до телефона дорвались, я и решила тебе позвонить.

– Зачем? – бессмысленно спросила Нина.

– А затем, чтоб сказать тебе, что у меня большая, красивая жизнь начинается! Мы отсюда в Германию двинем, во Францию, а потом на Канарские острова. Поняла? Как настоящие белые люди. Так что прощай навеки.

– Так ты вовсе не вернешься?

– Говорю же тебе, новая жизнь у меня! Шампанское пью «Брют», авокадо питаюсь. Слышала о таких продуктах?

– Подожди, – вдруг осенило Нину. – А зачем ты ко мне сюда своего посланца направила? Мужика с бородой? Отступного за Игорька просить, что ли?

– Никого я к тебе не направляла. А мужиков с бородой у меня здесь пруд пруди!

– На что ты живешь? Где работаешь?

– Ох и дура же ты все-таки несусветная! Живу как живется. Милостью Божьей живу. Аки птица небесная, не пашу, не жну, а Господь наш небесный меня кормит! Ну, прощай, Валаамова ослица! Может быть, я тебе когда еще и позвоню.

Связь оборвалась. Нина положила трубку и через минуту-другую вспомнила, что от кого-то слышала на студии, что всякие группы молодежи то ли на Украине, то ли в Белоруссии, а может в Литве, какими-то путями, шумными толпами действительно перебрались через границу на религиозные праздники в Польшу. Кажется, об этом рассказывал Комаровский, и о компаниях этих он отозвался как о своре панков или хипов, наркоманах, которые никакого отношения к верующим людям не имеют.

Нина пожалела, что не успела сказать еще раз этой вздорной и испорченной девчонке, что чтоб ни случалось в ее жизни, она всегда может приехать к ней, к Нине, и – чтоб ни случилось, без помощи она не останется, тарелка борща для нее всегда найдется. А впрочем, что ей теперь борщ, если она питается шампанским и авокадо?

Нина заснула на рассвете, горько жалея себя, Нинку-маленькую, Наталью, свою мать и сестру Валентину, всех неудачниц в жизни, которым счастье на роду не написано, как там ни крутись. От этой вселенской жалости, охватившей душу, стало не то чтоб легче, а как-то равнодушно-спокойно.


Поутру Нина отвела Игорька в детский сад, а когда вернулась, то у порога дома совершенно неожиданно обнаружила Воробьева. Был он брит и аккуратен, хотя глаза были припухшими.

– Привет, – сказала она, недоумевая. – Ты ко мне?

– К тебе, – кивнул он.

– Пойдем. Чаем напою. Опохмелки нету. Другая жаждущая вчера последнюю бутылку выпила.

– Не надо. Я нынче не в загуле. Вчера случайно сорвался.

Они молча поднялись на лифте и вошли в квартиру.

– Ты вчера звонила ночью? – спросил Воробьев.

– Звонила. Ты меня поначалу за свою жену принял.

– Я всех за нее принимаю. Так что у тебя случилось?

– Да ничего не случилось. Просто позвонила сказать, что вернулась и готова к работе.

– Да? – недоверчиво спросил он. – Мне тревога в твоем голосе почудилась. Так и заснул с таким подозрением, что у тебя что-то стряслось. Серьезное.

– А что из того, если и стряслось? – Она поставила на плиту чайник, а Воробьев уселся к кухонному столу.

– По ночам ты раньше никогда не звонила.

– Так и что?

Он посмотрел на нее задумчиво, усмехнулся и проговорил неторопливо:

– Видишь ли, один большой французский писатель, Антуан Экзюпери, как-то выразился в том смысле, что мы, то есть люди-человеки, отвечаем за тех домашних животных, которых мы приручили. Отвечаем за их судьбу и жизнь. Вот меня твоя тревога и насторожила.

– Так ты что, меня за прирученное животное, что ли, держишь? – насмешливо и без особой обиды спросила Нина.

– Да вроде того, – без всякого смущения ответил он. – Видишь ли, я так о тебе мало знаю, что ты для меня, в смысле восприятия как личности, ну, не больше чем домашняя собака. Хорошая, добрая, надежная собака. Со способностями, не очень породистая, но уж так получается.

– Спасибо, – сказала Нина. – Как я теперь понимаю, ты и жену свою за домашнюю собаку держал. Вот она от тебя и усвистала.

– Я вот что тебе скажу, – он посмотрел ей в глаза. – Ты, как я по тебе вижу, влипла в дерьмо. И если хочешь от меня помощи, то изволь мне рассказать, если не всю твою пресную, скучную и стандартную жизнь, то хотя бы те ее места, откуда сейчас ждешь удара.

– Женя, – беспомощно ответила она, – я не знаю, с какой крыши мне на голову сейчас кирпич упадет. Но знаю, что наверняка упадет.

– Ладно. Не паникуй. Проработаем ситуацию по методу классической дедукции, как нам завещал это великий Шерлок Холмс. Только учти, Нина, как только я почувствую, что ты мне хоть в мелочи врешь, тут же встану и уйду. И пусть тебе хоть гора на голову упадет, я пальцем не пошевельну.

– Женя, но ведь такого не бывает, чтоб человек говорил про всю свою жизнь, про хорошее и плохое, что было, только правду. Это же совершенно...

– Противоестественно, согласен, – подхватил он. – В таком случае будешь увиливать от ответов на мои вполне конкретные, дедуктивные вопросы, но только не ври.

– Хорошо, попробую, – слабо улыбнулась она.

– Итак, как известно из разных источников, ты куковала в местах не столь отдаленных.

– Да. Но главный обвинитель умер и перед смертью сознался, что я не виновата.

– Звучала в литературе да кино и такая красивая легенда. Ей можно верить?

– Ее можно проверить.

– Мстителей за этого страдальца-обвинителя нет?

– Какой там. Это ж все так было давно.

– Когда в лагерях сидела, ни с кем так не завраждовала, чтоб человек к тебе лютое чувство мести на всю жизнь поимел?

– Нет. Если ты сможешь это понять, то самые лютые враги в лагерях на свободе про эту вражду забывают. Нет, там ничего такого не было, кроме обычных бабьих склок.

– Ага! Только надо учесть, что бабы-то не совсем обычные. Или я не прав?

– Там всякие. Были и колоритные фигуры.

– Закончили это. Ни у кого ничего не похищала всерьез? Крупные суммы, ценности?

– Я? Лично? Нет, – решительно ответила Нина.

– Ага. Ответ прозвучал с колебаниями.

– Нет! – обидчиво сказала Нина. – Ничего такого особенно ценного, да и не ценного я лично ни у кого не похищала.

– С какой-нибудь подругой общего кавалера не делила? Женихов не отбивала?

– Своих хватало! – засмеялась Нина.

– А где твой муж? – резко спросил он.

– Какой муж?

– Отец твоего ребенка, скажем так.

– Его нет...

– Помер?

– Не знаю.

– Это уже полуправда.

– Считай, что в данном случае я увиливаю от ответа, – с трудом сказала она. – Но клянусь тебе здоровьем Игорешки, что в этом плане у меня никаких врагов нет и быть не может.

– А может, тебе это только кажется?

– Не кажется. – Она вздохнула и вдруг как-то единым духом выпалила всю историю рождения своего сына, рассказала про вчерашний ночной звонок Нинки-маленькой, несколько слов сказала и про Игоря, и все это получилось вдруг легко и без осложнений.

– Подожди, один момент не ясен. Ты что, сама по себе родить не могла?

– И не рожу никогда, – жестко ответила она.

– Оставим тему, – быстро сказал он. – Она действительно стоит в стороне от твоих возможных врагов. А может, они не явятся?

– Нет. Наталье врать незачем.

– Извини, но я не в восторге от образа твоей Натальи.

– Все равно. Она не выдаст. Это проверено.

– Хорошо, коль скоро ты не принимала активного участия в разного рода, скажем так, авантюрных делах, то, быть может, в чем-то принимала пассивное участие?

– Не понимаю, Жень.

– Ну, скажем, была свидетельницей. Ограбление банка. Или при тебе тонул человек, а ты со страху не помогла. Или случайно увидела жуткое убийство.

Нина сидела и чувствовала, как ее окатили сперва шайкой ледяной воды, а потом – кипятком. Повторила тупо:

– Убийство?

– Да.

– Да, – механически повторила она.

– Что – да? Видела, как убивают?

– Почти. В прошлом году.

Воробьев помолчал, снял с плиты закипевший чайник, насыпал в чашку растворимого кофе и сказал:

– Что замолкла? Рассказывай и это. Если, конечно, пока пострадавшему голову топором рубили, ты его за ноги не держала. Это уже не свидетельство, а соучастие, и мне придется о тебе в правоохранительные органы докладывать.

Рассказ о том, как Нина увидела в кухне ресторана труп красавца грузина Арчила, как завзалом Эдик и неизвестный ей Штопор потом этот труп пытались прятать, как Эдик подозревал ее, Нину, и говорил об этом почти прямо, не занял и десяти минут.

Воробьев засмеялся облегченно:

– Ну вот, мы и знаем, откуда ноги растут. А это уже легче.

– Чем легче, Женя?

– А тем, что знаешь и видишь опасность. И значит, уже вооружен против нее.

– А что теперь?

– А теперь одно из трех. Либо тебя будут шантажировать, либо подкупать, либо будут убивать, чтоб ты навсегда замолкла и никаких свидетельских показании никому не давала.

– Успокоил!

– Да уж по-другому не умею.

Нина посмотрела в его спокойные глаза и еле выговорила:

– Женя... Мне страшно. Может, я куда убегу?

– Можно и убежать, – согласно кивнул он. – У тебя как, есть для этого аргентинский паспорт?

– Зачем аргентинский?

– А затем, что уж если бежать, то не ближе, чем Аргентина. Боюсь, что в городе Моршанске ты не спрячешься.

– Да что ты все смеешься! Человек в такой опасности находится! Ведь это же Эдик и Штопор за мной пришли! А они убийцы настоящие! Зарезали Арчила и шли по залу кабака да так спокойно толковали, будто комара на лбу прихлопнули.

– Я смеюсь для того, чтобы ты, дубина, не рыдала от страха. Так что не рыдай. Время у нас есть. До вечера нам нужно составить план обороны, а лучше план атаки, ибо он и есть лучшая оборона. Видимо, придется привлечь к делу Комаровского. Андреева оставим в покое – у него и без тебя своих полный мешок, а еще я сейчас позвоню одному старому профессиональному убийце и проконсультируюсь.

– С убийцей?

– Разумеется, – удивленно сказал он. – В любых ситуациях я всегда стараюсь иметь дело со специалистами. А он четыре души загубил в свое время. Честно отсидел, давно уже примерный дедушка и потихоньку проедает заработанные кровью деньги. Правда, сегодня, в связи с инфляцией, он круто обеднел. Я его снимал для объединения «Экран» лет пять назад.

Он прошел в комнату, уселся к телефону и добрых минут сорок с кем-то беседовал, а Нина, чтоб меньше переживать и не обмирать от страха, к разговору не прислушивалась.

На кухню Воробьев вернулся веселым и довольным, выпил еще одну чашку кофе и сказал, что план вчерне составлен и теперь он сходит за Комаровским, чтоб отработать детали.

– А я? Мне что делать?

– В том-то и секрет, изюминка плана, что тебе его знать не надо. Ты должна быть естественной. Я – режиссер постановки. Комаровский со своими кривоумными мозгами отработает его драматургические детали. А ты – исполнитель-импровизатор. Работаешь в системе свободной охоты. Сиди и жди нас.

Он уже пошел было к дверям, но резко обернулся.

– Да! Мальчонку, Игоря, возьми из сада сейчас же и на вечер кому-нибудь отдай.

С этим он и ушел, и Нина заметила, что вся ситуация, весь риск его как-то взбодрили, словно из спячки выдернули, словно он был рад тому, что подставит свое горло под нож Эдика. А может, не свое горло, а ее – Нины.

Она сбегала в детский сад, взяла Игорька и отчего-то на сей раз решила не связываться с Натальей, а отвела к соседке Тамаре Игнатьевне. Та согласилась посидеть до полуночи с Игорьком, пока Нина будет в театре. Правда, за эту услугу пришлось выслушать грустную историю, как Тамара Игнатьевна «связала» своему сыну автомобиль и он после покупки перестал не то чтоб прибегать каждый день, а и звонит-то старухе матери едва ли раз в две недели.

– Вот такие-то они, детишки наши.

– Мой Игорек будет не такой, – сказала Нина, а соседка лишь засмеялась.

Нина вернулась к себе домой и, как ей было велено, к телефону не подходила, двери никому не открывала, хотя телефон молчал и в гости к ней пока тоже никто еще не заявлялся.

Она приготовила славный обед, на всякий случай сбегала за коньяком и когда все, что могла сделать, сделала, вдруг подумала, что ведь именно она, а никто другой – подставляет под топор двух хороших мужиков. Со всей отчетливостью она вдруг поняла, что хотя Воробьев с Комаровским и очень умные, образованные, воспитанные ребята, но все их достоинства в грядущей игре ровным счетом ничего не значат и являются скорее недостатками. Она припомнила Эдика, и что о нем невнятно и с опасливой оглядкой поговаривали в ресторане «Черный тюльпан» и наконец-то, с опозданием на два года, Нина поняла, что, собственно говоря, Эдик был настоящим бандитом, убийцей.

Ей стало по-настоящему страшно. Что могут сделать с таким уродом два интеллигентных хлюпика, тем более что Эдик наверняка таскает теперь с собой не только кинжал, которым зарезал Арчила, а что-нибудь и посерьезней.

Она ударилась в панику и рванулась к телефону, чтобы под любым предлогом остановить приход Воробьева и Комаровского. Но куда она ни звонила – ни того, ни другого не нашла.

Оба явились в ранние сумерки, спокойно-веселые, с деловыми кейсами в руках, привычно нырнули на кухню и радостно замурлыкали, увидев накрытый стол.

– Что, Нинок, – спросил Комаровский, – достает тебя прошлая жизнь?

– Да так. Как видишь.

– Рвать с прошлым надо, рвать. Мы теперь тебя на большую орбиту запускаем.

Усевшись к столу, они активно принялись за чревоугодие, весело потрепались о больших переменах, которые начинаются на телевидении, были беззаботны, а у Нины с каждой минутой все больше нарастало в душе напряжение.

– Ладно, – оборвал Воробьев веселого приятеля. – Ты, Нин, дай нам ориентировку. С кем мы дело иметь будем и какие у тебя с ним были отношения?

– Отношений у меня с ним не было, – невесело ответила она. – А он просто бандит.

– Просто бандитов не бывает, – качнул головой Комаровский. – Просто бандит – это который берет топор или ножик и поджидает свою добычу на большой дороге. Бандит более высокого класса – банки грабит. А современный русский разбойник, он ходит в смокинге, в лакированных туфлях, сам держит банковское дело, на «мерседесе» ездит и постреливает лишь изредка, да и то старается делать это чужими руками.

– Эдик, я думаю, из таких, – неуверенно сказала Нина.

– Понятно, – сказал Комаровский.

– Ребята, – осторожно сказала она, – я думаю, у него и оружие может быть. Настоящее.

– А как же иначе? – удивленно спросил Воробьев. – Бандит без оружия, это уж, прости меня, вовсе и не бандит.

– А как же вы? – спросила она.

– А мы, как мы, – загадочно улыбнулся Комаровский, вышел из кухни и включил магнитофон в большой комнате, запустил музыку, потом выключил ее, потому что заинтересовался телевизором.

– Зря я вас в свои дела втянула, – огорченно вздохнула Нина. – К тому же, может быть, это вовсе и не Эдик.

– Вот, значит, как? – посмотрел на нее Воробьев. – Значит, у тебя и еще какие-то дела в прошлом остались?

– Нет, нет! – быстро сказала она.

– Исходим из того, что у нас состоится рандеву с вооруженным гангстером! – браво сказал Комаровский. – Физическое превосходство и опыт разборок, очевидно, на его стороне, но интеллектуальное на нашей! Разрабатываем схему действий по деталям!

Разработка схемы заняла около получаса, и Нина решила уже, что никто не придет, что тревога оказалась ложной, но около восьми часов в дверях прозвучал уверенный звонок. Нина обмерла, а Комаровский сказал тихо:

– Заняли места по боевому расписанию! Нина – иди, открывай и будь естественной.

Оба они быстро прошли во вторую комнату и тут же заперли за собой замок.

На ходу глянув на себя в зеркало, Нина прошла в прихожую и открыла двери.

На пороге стоял Эдик. Тот же Эдик и далеко не тот. Если раньше у него был и на работе и вне ее вид джентльмена, то теперь от прежнего пижонства ничего не осталось. Потертая кожаная куртка, затасканные джинсы, короткая борода при усах.

– Привет, – хрипловатым, незнакомым голосом сказал он.

– Это ты?! – удивилась Нина. – А я-то голову ломала, кто это меня из старых знакомых ищет?! Входи.

Он вошел, настороженный и нервный, быстро глянул на кухню и спросил:

– У тебя гости?

– Были. На обед друзей приглашала. Что это ты меня разыскивать вздумал?

– Дойдет до разговора дело.

Он сел к столу в комнате, окинул Нину внимательным взглядом, покривил губы в усмешке.

– А ты другой стала. Совсем другой. Я тебя в телевизоре случайно увидел и сначала глазам своим не поверил, тебя ли вижу. Теперь убедился, что тебя.

– А ты тоже другой, – засмеялась Нина.

– Какой другой?

– Да вшивый какой-то, – с презрительным вызовом сказала она. – Я бы на улице тебя и не узнала.

– Это почему? – обидчиво спросил он.

– Да блатным ты каким-то выглядишь. Просто бомж какой-то. Не поверишь, что когда-то в смокинге и при бабочке ходил.

Он отвернулся и поморщился. Потом снова посмотрел на нее с нескрываемым любопытством.

– Да, изменилась и ты. Жалко, что тогда, на морях, у нас с тобой любви не получилось. Жалко, что я тебя тогда не попробовал.

– У меня с другим любовь была, – резко ответила Нина. – Тебе там места не находилось.

Эдик засмеялся презрительно.

– Игорь твой, что ли? Молокосос этот дешевенький? Так я же ему за тебя деньги заплатил. Он же в сторонку отвалил, за вполне приличные башли!

– Что это ты несешь? – обомлела Нина. – За какие деньги? Он просто испугался и убежал, вот и все!

– Если бы! – ехидно улыбнулся Эдик. – Все было нормальненко. Я ему деньги дал, за тебя отступного, он и смылся, чтоб не мешаться. Так что продал он тебя, как кусок говядины с прилавка. Только ты удрала быстренько, так что все мои затраты впустую.

– Ты что, пришел чтобы мне эти паскудные истории рассказывать? – напористо спросила Нина.

– Да нет. Дела серьезнее. Дела у нас с тобой куда как серьезнее.

– У меня с тобой никаких дел нет!

– Это смотря как взглянуть. Дала бы выпить гостю, а там и потолкуем.

Нина прошла на кухню, прихватила со стола недопитую бутылку, чистый стакан и вернулась.

Эдик уже стоял у запертой двери в маленькую комнату.

– А там у тебя что? Отчего дверь заперта?

Глаза у него были подозрительные, а правая рука дергалась в кармане куртки.

– Ту комнату я сдаю постояльцу, – беззаботно ответила Нина. – Денег не хватает, вот на лето и сдавала.

– Сдаешь? А куда он сейчас подмыл?

– На рыбалку уехал на неделю, вот свое имущество и запер. Не дергайся, садись. И покороче свои дела выкладывай.

Нина проговорила заготовленный текст легко и безмятежно и даже сама удивлялась, как это у нее легко получается.

Эдик вроде бы успокоился, сел опять в кресло, неторопливо налил себе полстакана коньяка и выпил.

– Давай покороче, – решительно подхлестнула она. – Мне с тобой не о чем разговаривать. Если за любовью пришел, сам понимаешь, у нас с тобой ее не получится. Денег в долг тоже ссудить не могу, потому как и сама еле перебиваюсь.

– Короче, так короче, – согласился он, поставил стакан на стол и сказал мрачновато: – Я, моя дорогая, уже целый год прячусь, как дикий зверь от охотников.

– От кого?

– А будто не знаешь?

– Откуда я могу знать? – Она безразлично пожала плечами. – Мне твои дела неизвестны.

– Брось, Нинель. Прекрасно ты все знаешь, – жестко сказал он. – Об одном деле, во всяком случае, знаешь. Недаром из ресторана тогда уволилась и вообще с морей оторвалась. Этим ты себя и выдала с головой. Испугалась и удрала.

– Про что это ты? – наивно вытаращила глаза Нина.

– Кончай ваньку ломать! – зло гаркнул Эдик. – Не строй из себя дурочку! Хорошо ты знаешь, кто тогда в ресторане на кухне Арчила замочил, и думаю, даже видела, как это было сделано. Или потом что ненужное для тебя видела. Вот что нас с тобой повязало.

– Это тебя повязало, трусливая сука, – прошипела Нина, чувствуя прилив внезапной отваги. – А я с тобой и с этими мокрушными уголовными делами ничего общего иметь не желаю! Не видела я ничего и не знаю ничего!

– Ты поспокойней, поспокойней, – с недоброй улыбкой сказал Эдик. – Думаешь, фигуру свою в телевизоре показывать стала, так по старым долгам платить не надо? Нет, дорогая, так жизнь не строится! Чтоб ты мне не толковала, а ты потому тогда с курорта удрала, что испугалась, что дело в разборку пойдет. Не надо, Нинель. Сейчас для обоих нас лучше будет, если мы соорудим общую позицию для обороны.

– А мне-то от кого обороняться? Ты Арчила зарезал, так ты и отвечай, а мне в этих делах ни страха, ни опасностей. В любых случаях, Эдик.

Эдик покривился, сказал негромко:

– Арчил был шваль, шелупонь, мелкий шантажист.

Нина села в кресло напротив Эдика, твердо посмотрела ему в глаза и столь же решительно произнесла:

– Эдик, слушай меня внимательно. У меня теперь другая жизнь. Что там раньше было, то ушло и не вернется. Как я понимаю, тебе на хвост наступили, тебя за убийство Арчила милиция по всей стране разыскивает. Сколько бы ты ни бегал, сколько бы ни прятался, а сам понимаешь, рано или поздно найдут. Найдут и поставят к стенке. Если уж в тебя милиция вцепилась, то не отстанет и через сто лет.

– Плевать на милицию, дура ты эдакая. Ничего ты не понимаешь! – жестко выдавил он. – Плевать на ментов! Если б в них было дело, так я бы давно откупился, дура!

– Это как? – опешила Нина.

– Да так! Неужели ты думаешь, что я целый год прячусь, по чужим хатам живу, на хулигана стал похож, потому что милиции испугался?! Да плевать я на нее хотел! Хуже здесь дело обернулось! И для меня, да и для тебя.

– Меня в любых случаях сюда не впутывай.

– Приходится, Нинок, приходится. Тут уж ничего не поделаешь.

Он налил себе еще полстакана и выпил так же медленно, как первую порцию. Надолго замолчал, и Нина тоже решила выдержать паузу, пусть сам начинает, не ей же ему помогать?

– Короче сказать, Нинель, достали меня родственники и друзья Арчила. А это пострашней, чем вся милиция и Интерпол. На мою беду оказалось, что братьев, дядьев у поганого Арчилишки набралось чертова туча и они поклялись виноватого найти и отомстить. Сама знаешь, что кавказский народ к таким вопросам относится очень серьезно. Так серьезно, что скинулись они в общий котел, набрали денег и сейчас разыскивают меня и Штопора по всей земле.

– Что еще за Штопор? – презрительно спросила Нина.

– Штопор?.. Это тот, который убил Арчила. А ты его в тот день в ресторане видела. И видела, как он дохлого Арчила из кабака вынес и в горы утащил.

– Не видела я ничего! – крикнула Нина.

– Это тебе так кажется. А в натуре – видела. И для тебя будет лучше, если так для себя и решишь.

– Мне для себя ничего решать не надо!

– Ошибаешься, Нинель, очень ошибаешься, – с какой-то кошачьей улыбкой сказал Эдик. – Люська, подруга твоя, официантка из нашего «Тюльпана», так же поначалу решила. А потом передумала. Когда ее за хобот взяли.

Нина чувствовала, что внутри у нее все уже трясется.

– Кто взял Люську за хобот?

– Да все они. Друганы Арчила. Я ж тебе сказал, деньги у них есть, злоба есть, они и разыскивают всех, кто может что-то знать. Люську они уже нашли, теперь твоя очередь.

– Да ты же сам, гаденыш, их на Люську навел, – истерично захохотала Нина. – Ты навел!

– Это значения не имеет. Главное, что они ее нашли. И если ты скажешь, что ничего не видела, к примеру, то однажды придешь домой, а сыночка твоего, Игоречка, дома нет. А тебя спрашивают по телефону – что ты знаешь о смерти Арчила, что видела, что думаешь? А мальчик рядом с ними будет кричать: «Мамочка, мне уши режут!»

– Ну и гады же вы, – прошептала Нина. – Ну и гады. А что Люська им сказала?

– Люська правильно сказала. Сказала, что Арчила зарезал Штопор, вот как она сказала.

– Ты ее научил, да?

– Может, и так.

– А теперь ты и меня под этих друганов и братьев Арчила подставляешь? На меня наводишь, чтоб я то же самое сказала? И дружка своего Штопора вместо себя на плаху кладешь? Ведь ты же, ты зарезал, а он только труп Арчила в горы утащил!

Ей тут же захотелось засунуть себе в рот салфетку, а Эдик засмеялся.

– Ох, детка! Видишь, какие вы бабы всегда болтливые и слабаки в деле. Кричала, что ничего не видела, а оказалось, что это совсем не так.

– Ну, кое-что видела, – вынуждена была согласиться Нина. – Только от моих показаний тебе легче не станет. Прирежут тебя дружки Арчила.

Он засмеялся и сказал снисходительно:

– Это уж тебя не касается. Я тебе говорю про самый лучший вариант и для тебя и для себя. Тебе не шибко много надо придумывать. Когда они, родственнички Арчила, войдут с тобой в контакт, ты немножко покочевряжишься для виду, поломаешься, потом сделаешь вид, что испугалась, и расколешься.

– Как это я расколюсь? – Нина внезапно успокоилась. Быть может, оттого, что увидела, в каком отчаянном, нечеловеческом страхе живет Эдик, как истрепал его за год этот страх, как он вертится, словно крыса в ловушке, а потому – нет в нем ни настоящей силы, ни настоящей опасности.

– А расколешься ты примерно так... Скажешь, что пришла утром первой на работу и видела, как из кухни ресторана выскочил Штопор. Весь в крови. На кухне – увидела тухлый кусок мяса, то есть Арчила. А я, метрдотель Эдик, пришел минут через сорок.

– Люська так и сказала?

– Да, – ответил он коротко.

– А они на этом успокоились?

– Одного показания недостаточно.

– И тогда они будут мстить Штопору?

– А кому же еще?

– А по мне, – неестественно весело захохотала Нина, – пусть они тебя и режут. Ты убил Арчила, ты и больше никто!

Эдик дождался, пока она прекратит смеяться, усмехнулся, неторопливо вытащил из кармана пистолет, поиграл им, снова засунул в карман и сказал снисходительно:

– Детка, ты не понимаешь ситуации.

– Ты что, собираешься меня испугать своей пушкой? – громко сказала Нина, нажав на слово «пушка», чтобы за стенкой его услышали и поняли, в чем дело.

– Нет, детка. Тебя мне убивать не с руки. Ты для меня ценный свидетель. Ты мне живая нужна. К тебе родственнички и друзья Арчила должны прийти и слова твои услышать. И слова твои должны быть правильные. Я же тебе объяснил, как они могут твоего сыночка прихватить? А почему мне так же не сделать? Где он живет, я знаю, детский садик – тоже знаю. Сейчас твой Игоречек, к примеру, либо у соседки через дверь, либо у этой Натальи.

Нина молчала, закостенев. Эдик сказал миролюбиво:

– Ты, главное, не дергайся. Все же очень просто. Дня через три эти кавказские мстители тебя найдут. Ты им сдашь Штопора. Они – найдут Штопора, и тому кранты. Я с мужиками тоже миром разберусь. И все навсегда забудется.

– Если ты тронешь моего Игоречка...

– Не трону. Мне это ни к чему. Но если ты начнешь брыкаться да из оглобель лезть, то уж извини.

Она посмотрела на него, пытаясь найти какие-то аргументы, возражения, но вдруг поняла, что никаких слов нет, да и быть не может. Перед ней сидел затравленный человек из другого мира, – со своими законами и правилами поведения. Она поняла, что если согласится с его, Эдика, предложениями, то данную, сиюминутную беду, возможно, и преодолеешь. Но Эдик врет, когда говорит, что на этом все и кончится.

Весь опыт Нины, ее лагеря, ее приключения и столкновения с людьми криминальными говорили об одном – если пойти на это соглашение, то Эдик от нее уже никогда не отстанет. Никогда, потому что шантажисты не отлипают от своих жертв. И в той или иной форме она на всю жизнь окажется у Эдика «на крючке».

Словно перехватив ее мысли, Эдик облегченно улыбнулся и сказал широко:

– Ладно! Будем считать, что в этом деле мы достигли консенсуса! Кавказские люди придут к тебе денька через три. А скажи-ка, ты не сумеешь мне на недельку какую-нибудь «крышу» подыскать? Меня из моего логова московского уже гонят.

– Уж не у меня ли ты собрался квартироваться? – спросила она насмешливо.

– Нет. Это было бы для нас с тобой невыгодно. Но, может, у тебя еще кто комнатушку сдаст? На неделю, не больше. За это время мы с тобой все проблемы разрешим.

– Ага. Разрешим. А потом что еще тебе от меня понадобится? Работенку тебе подыскать? С подругой познакомить?

Он засмеялся благодушно:

– Вот видишь, как быстро ты все схватываешь! Может быть, мы с тобой еще будем большие дела делать, Нина! Сейчас наше время пришло, время умных, деловых людей.

С резким треском дверь из второй комнаты открылась, и Комаровский сказал с косой улыбкой:

– Все ясно, деловой человек. А теперь сиди тихо и не рыпайся.

В руках у Комаровского оказалось короткое ружье с пистолетной рукояткой, и держал он его твердо, направив ствол в грудь Эдика.

Тот дернулся, привстал, но сел, не сводя глаз с черного зрачка ружейного дула.

– Теперь медленно и неторопливо вытащи лапы из карманов и положи на стол.

Эдик поколебался, лицо его дернула судорога, потом он хмыкнул и плавным движением вытащил из карманов руки, осторожно, как хрустальный тонкий стакан, положил перед собой на стол пистолет.

Из комнаты лениво вышел Воробьев с портативным магнитофоном в руках, вытащил из него кассету, сел в кресло, взглянул на Эдика и спросил с равнодушным презрением:

– Все ясно? Или будут дополнительные вопросы?

Эдик облизнул пересохшие губы.

– Весь разговор записали?

– Абсолютно правильная догадка, – кивнул Воробьев. – Все твое признание, друган, записали. Слово в слово.

– Ментам передадите? – глухо спросил Эдик.

– А вот за дураков нас не держи, – укоризненно заметил Воробьев. – В милицию мы эту пленку не понесем.

– А кому?

– Да как же кому? – удивленно спросил Воробьев. – Понятное дело, что твоим врагам. Зачем нам милиция? Ситуация очевидна. Ты, трус паршивый, подставляешь Нину, появляются заинтересованные люди, и мы тут же сдаем им тебя. А уж ты крутись как знаешь вместе со своим Штопором.

Эдик откинулся на спинку кресла.

– Ваша взяла, сучата. Может, поторгуемся?

– Да нет, – поморщился Воробьев. – Мы ведь торговаться не умеем. Ты нас не за тех принимаешь.

– Так что предлагаешь? – нахмурился Эдик, а руки его на коленях лежали спокойно и присутствия духа он не потерял под ружьем.

– Как что? – с тем же наивным удивлением глянул Воробьев. – Мне показалось, что ты мужик поумнее. Ты со своей стороны НЕ подставляешь Нину под кавказских джигитов, вообще навеки о ней забываешь, а она хранит эту пленку с записью в качестве своей охранной грамоты. Вот и все.

– А где гарантии, что вы этот компромат на меня в дело не пустите, ментам не передадите? – базаристо спросил Эдик.

Воробьев пожал плечами.

– Ты нас своей меркой не мерь. Нам твои дела до лампочки. По моему разумению, тебя прикончат рано или поздно, и скорее рано. Не за эти делишки, так за другие. Такова уж модель твоей жизни. Но мы в твоей судьбе участия принимать не собираемся. Никакого.

Лично мне в грязь не охота. Я думаю, что такого же мнения придерживаются и остальные. Разбирайся со своими друзьями сам.

Эдик глянул на Комаровского, сказал, криво усмехнувшись:

– Убери свою дуру. Мне под дулом говорить тяжело.

– Что поделаешь! Потерпи, дорогой! – захихикал Комаровский. – Вы, сэр, извините, но доверия у меня не вызываете!

– Ладно. Проиграл, – сказал Эдик и взглянул на Нину. – А ты молодец. Не ожидал. Добро. Значит, разошлись, как в море корабли, и больше не пересечемся, так?

– Так, – с трудом ответила Нина.

Эдик медленно поднялся, кончиками пальчиков коснулся своего пистолета и вопросительно взглянул на мужчин.

– Бери, бери свою пушку, – засмеялся Комаровский. – Ты ж без нее половина человека, а нам она ни к чему.

Так же пальчиками, очень медленно, Эдик засунул оружие за пояс, запахнул куртку, натянул на голову кепку, неожиданно улыбнулся дружески и спросил:

– Ну, а на посошок-то можно выпить?

– А как же иначе? – спокойно ответил Воробьев. – Налей ему, Нинок, на прощанье.

Нина взялась за бутылку и пока наливала коньяк в стакан, чувствовала, как дрожат у нее руки.

Эдик взял стакан, обвел всех уже спокойным и сосредоточенным взглядом и сказал:

– Жалко, что мы в разных сферах жизни. Жалко. Будем все здоровеньки. Выпью за то, чтоб к общему благу мы больше не встречались.

– Разумно, – сказал Воробьев.

Эдик поставил пустой стакан на стол, кивнул и вышел в прихожую. Нина открыла ему двери. Он что-то хотел сказать на прощанье, но слов не нашел, кивнул еще раз, и Нина закрыла за ним дверь.

– Вот и все! – весело засмеялся Комаровский, швырнув ружье на диван. – А ты дурочка боялась.

– Выстрелил бы? – содрогнувшись, спросила Нина.

– А то как же! Обязательно! Если б патроны были.

Нина понимала, что ее успокоения ради Комаровский скорее всего врет, что патронов у него не было. Но выяснять этого вопроса не стала.

Оба они снова уселись к столу и, как ни в чем не бывало, принялись обсуждать производственные проблемы, в основном о том, как и где Воробьев будет снимать очередной фильм, который должен прославить его во веки веков.

Сумерки за окном сгущались, к словам мужчин Нина почти не прислушивалась, остро и больно понимая, что если один из них захочет остаться с ней сегодня здесь, то набраться сил на отказ она не сумеет.

Более игрив по отношению к ней был Комаровский – то приобнимет, то скажет смачный комплимент, то многозначительно сверкнет глазенками, то совершенно ни к месту вспомнит про жену Воробьева, причем последний тут же мрачнел.

«Господи, Женька, – подумала она, – ну хоть бы ты меня не продавал в этой распроклятой жизни! Как же меня к тебе тянет!»

– Я схожу за Игорьком к соседке, – сказала она, вставая. – Не люблю, когда спит по чужим людям.

– Вот и хорошо, – вскочил Комаровский. – Я тоже иду. Надо эту гаубицу брату вернуть, обещал, что сегодня и принесу.

– Я, пожалуй, тоже двину, – приподнялся со стула Воробьев.

– С ума сошел? – вытаращил глаза Комаровский. – Этот кретин, быть может, внизу с пушкой своей бродит? Увидит, что женщина одна осталась и придет пленку со своим признанием отбирать! Нет уж, ты сиди, сторожи! Ты, Нина, ему у порога, у дверей постели, как сторожевому псу! Сторожи!

Он быстро упаковал ружье и следом за Ниной вышел из квартиры.

Около лифта он сказал, как бы к Нине и не обращаясь, словно сам себе:

– Этому охламону сейчас мама нужна, а не женщина.

– Я понимаю, – тихо ответила Нина. – Он свою жену на всю жизнь любит.

– На всю жизнь – такой ерунды ни у кого не получалось. Жизнь длинней любых увлечений.

Лифт распахнулся, и он вошел внутрь.

– Спасибо тебе, – сказала Нина.

– Ерунда, – по обыкновению ерничая, улыбнулся он; двери закрылись, и лифт загудел, проваливаясь вниз.

Со спящим ребенком на руках Нина вернулась в квартиру, осторожно уложила его в кроватку и вернулась на кухню.

– Я забыл тебе доложить, – сказал Воробьев. – Тебя пристроили на курсы режиссеров кинотелерекламы. В Останкине. Если все будет нормально, через год получишь, как они выражаются, сертификат режиссера видеорекламы. Не забудь сказать Аркашке Андрееву спасибо. Туда все блатники пристроились, но он тебя прошиб.

– Режиссера рекламы? – подивилась Нина.

– Да. Через год-другой они очень и очень потребуются. Рекламы на экране будет столько, что публика от нее блевать начнет. Так что ты придешься ко времени. Без работы не останешься.

– Я бы хотела в вашей команде работать.

– Посмотрим, – вяло сказал он. – Дела с такой скоростью разворачиваются, такие чуть не каждый день перемены, что я не уверен, останется ли еще наша команда. К примеру сказать, Комар мой любимый, видать, в Америку улетит.

– Комаровский? Уедет в Америку? – поразилась Нина.

– Не уедет, а будет работать там на наш экран. Программу ему там дают. Его долго на задворках держали, а он отличный ведущий. Раньше по своему стилю не подходил, а теперь, глядишь, и развернется.

– А ты? – осторожно спросила Нина. – У тебя есть какие-то планы?

Он помолчал и ответил тяжело:

– Все мои планы не свершились. И свершиться им не суждено. Но о них, планах, толковать не будем. Хотя бы потому, что в тридцать шесть лет уже можно твердо сказать, есть ли у тебя перспектива или нет.

– Да что ты мелешь, Женька! – искренне поразилась Нина. – Тебе ли такую чушь молоть! Столько всяких призов успел нахватать! На тебя же все наши молодые режиссеры молятся, твои фильмы смотрят как учебное пособие. У тебя просто этот, творческий кризис.

Он косо посмотрел на нее и сказал неприязненно:

– Не используй слов, значения которых как следует не понимаешь. Творческий кризис! Чушь это! У меня жизненная крышка. Понимаешь? Тупик, безвыходность... Но тебе с твоим перманентным оптимизмом этого не понять. Ты жизнерадостна, как жеребенок, в любых тяготах.

– Так ты что, повеситься, что ли, собрался? – хохотнула Нина.

И, замирая, вдруг увидела, что на дикое и шутливое предложение это он даже не улыбнулся, а мрачно уставился в стол, а потом проговорил тяжело:

– Да, что-то около того.

– Ты не шутишь? – тихо спросила она.

– Нет. Но трепать об этом на каждом углу не следует.

– Женька...

– Помолчи.

Она послушно помолчала, потом спросила осторожно:

– Это, Женя, из-за жены?

– Все в комплексе.

Она снова замолчала, мучительно пытаясь найти какие-то другие слова, или новую тему, или вообще что-то сделать такое, чтобы стряхнуть, сбить с этого утонувшего во мраке человека его опасное настроение.

– Знаешь что, Женька, – с веселым отчаянием сказала она, – брось-ка ты всю эту ерундовину! Осталась у меня последняя заветная бутылочка коньяка, постелю я сейчас свежее белье на диване, немножко выпьем, нырнем под одеяло, и, вот увидишь, все будет хорошо.

Она искусственно засмеялась, краснея от смущения, а он улыбнулся, помолчал и сказал:

– Глупая ты, Нинок, все-таки. Славная, милая женщина, но все еще словно вчера из деревни приехала. Не поможет мне этот твой подвиг. Не поможет.

– Это не подвиг, Жень...

– Не надо меня спасать. Давай свою бутылку и ложись спать.

Утром она его так и застала – тупо сидел у стола и глядел на пустую бутылку.


Дня через три Нина все же решилась зайти к Андрееву и поговорить с ним насчет Воробьева. Для серьезности этого мероприятия решила начать с Комаровского, который хотя и умудрялся любую проблему облекать в клоунаду, но, по сути дела, ко всему относился весьма строго. Настолько строго, что сам себя боялся и потому нервничал.

Она пришла на Шаболовку, нашла кабинет Комаровского, распахнула дверь, и оказалось, что вся команда здесь и уже заседает, все трое веселы и возбуждены, а более всех ликует Воробьев – истерично-радостный, незнакомый, счастливый, словно ребенок перед Рождеством.

– А! – закричал он, увидев Нину. – Вовремя явилась! Закрой дверь за собой. А впрочем, ребята, какого черта мы здесь торчим?! Начальники, закрывайте свою лавочку, свалим сейчас в какой-нибудь кабачишко да посидим на прощанье. Пошли, пошли! Быть может, в последний раз посидим в приличном составе!

Он был настолько возбужден, что никаких возражений не то чтобы не принимал, а даже не слышал.

Прихватив редакторшу Марину для компании, тесно набились в машину и поехали в ближайшее, недавно открывшееся кафе.

– Что случилось? – тихо спросила Нина Комаровского, когда они оставили машину на стоянке и подходили к кафе.

– Жизнь всех разгоняет по новым углам, – беззаботно ответил он. – Жизнь и наше дикое время!

– С Воробьевым что случилось?

– А что с ним могло случиться?! Жена вернулась.

– Как вернулась? – спросила Нина, внутренне сжимаясь.

– А как ваша сестра возвращается? Нашкодила, погуляла, хвост ей ободрали, вот и назад. Домой, под крышу семьи.

– Это хорошо, – сказала Нина.

– Может быть, хорошо, а может, и не очень, – расплывчато ответил Комаровский. – Тут ведь сюжет возвращения драгоценной супруги с некоторой закавыкой.

– Какой?

– Подожди, пусть отойдут подальше. Всякие сплетни требуют интимной компании.

Вместе с Комаровским она отстала от остальных, пока они шагали к дверям кафе, и Максим проговорил негромко:

– Женька рад, как ребенок, но там, по-моему, какая-то игра. Дело-то в том, что тенора она при себе тоже оставляет.

– Как оставляет? Жизнь втроем, что ли? – спросила Нина.

– Опять же не совсем. Опять же при нюансах. Видишь ли, к тенору как ни относись, но талант он несомненный и вес на международной оперной сцене набирает. Далеко пойдет, это несомненно, но с точки зрения супруги Женьки, восхождение означенного тенора к вершинам мировой славы несколько замедленно. И потому у нее возник план сделать о нем, то бишь о теноре, большущий фильм – российские истоки его таланта с музыкой, рассуждением об искусстве и прочей мурой. Ну, понятно, что для выполнения этой великой задачи и приглашен режиссер Воробьев. Поняла хитросплетения жизни?

– Ни хрена не поняла! – в сердцах ответила Нина.

– Все просто, как выеденное яйцо! Тенор дает деньги на фильм. Женька кладет на стойку свой талант, а чтоб прочнее держался на крючке, супруга возвращается к домашнему очагу.

– Так от тенора она ушла или нет?

– Этот вопрос не ясен. Думаю, что ушла. Во всяком случае, на сегодняшний день она под сенью семейной крыши.

– Ну, тогда все хорошо, – облегченно сказала Нина. – Знаешь, Максим, я сейчас исчезну потихоньку, мне ребенка надо...

– Прекрати, – сказал он. – Сегодня прощальный вечер. Мы теперь не скоро соберемся в таком составе. Если вообще когда-нибудь соберемся.

Нине хотелось уйти, но непонятность последних слов Комаровского удержала. А еще, пока они шли два десятка шагов до дубовых дверей кафе, ее остро пронзило ощущение горькой потери. С неожиданной и ошеломляющей силой она вдруг поняла, что все последние месяцы, с первого дня появления на Шаболовке, с первого часа, как увидела Женьку Воробьева, – все время ревниво следила за ним, нарочито стараясь попадаться ему на пути. Потому в тяжелую минуту, перед разборкой своих дел с Эдиком, и позвонила именно ему. Плевать на Эдика! Что в нем страшного вместе с его пистолетишкой?! Сама нашла бы способ, как загнать его в угол! Но хотелось быть слабой. Хотелось, чтоб ее защитили. И защищал не кто-нибудь, не милиционер с перекрестка.

Ей плакать хотелось, а веселый Комаровский элегантно поддерживал под руку и что-то беспрерывно лопотал.

Они вошли в пустой по раннему часу зал кафе, и официанты ринулись к ним с непонятной и непривычной услужливостью, так что Нина не сразу сообразила, что это одно из первых в Москве частных кафе, чистое, уютное, с вышколенным персоналом, с попыткой создать свою клиентуру и свой стиль.

Появившийся хозяин тут же признал их за телевизионщиков, клиентуру солидную и достойную, а потому самолично усадил за стол в углу.

Все неясности в словах Комаровского разъяснились в первом же тосте Андреева.

– Я начну, дорогие друзья мои, с банальной тривиальности. Вы знаете, как я люблю пошлости подобного рода, но без них не обойтись. Так вот, одна из них звучит так. Жизнь – это книга, которую читаешь, каждая страница есть определенный период, с определенными событиями и героями. Сегодня мы переворачиваем такую страницу жизни. Завтра начинаем читать новую. И будут новые события, новые герои. По глазам наших прекрасных дам я вижу, что они меня не очень понимают, потому несколько слов объяснений. В ближайшие дни все здесь присутствующие разлетаются в разные стороны, и мы теряем общий интерес. Славный редактор Марина уходит в редакцию нового телекиножурнала. Через несколько недель наша милая Нина Васильевна Агафонова приступает к обучению на курсах режиссеров в Останкине. Макс Комаровский улетает в Америку, дабы возглавить там собственную редакцию и выбрасывать еженедельно в отечественный эфир свои домыслы о США. Женя Воробьев приступает к съемке фильма о выдающемся соотечественнике и его талантах. Ну, а ваш покорный слуга перебирается в Останкино, чтобы вместо творческого работника занять пост одного из руководителей известного вам канала телевидения. Это светлый и грустный час. С одной стороны, мы расстаемся с перспективой и надеждой на лучшие дни, с другой стороны, мы РАССТАЕМСЯ. И это грустно. Так что выпьем за грусть и радость одновременно.

Радости Нина не ощущала и выпила лишь за грусть. При первой же возможности она выскользнула из-за стола, а потом, ни с кем не прощаясь, ушла из кафе. Она знала, что ее исчезновение долго никем не будет замечено, а потом никто не будет этим огорчен. Надеялась, конечно, что вечером кто-нибудь из них позвонит, но этого не случилось.

Пусть так, решила она, а чего еще ждать? У каждого своя дорога, и только девочки-выпускницы со слезой кричат на выпускном балу: «Девчонки, давайте не расставаться никогда!» Нет, мои милые, расставаться приходится. Приходится открывать новую страницу книги, а на ней новые герои.

На следующий день она съездила в Останкино, прошла сквозь стеклянную вертушку знаменитых дверей, получила пропуск, долго блукала по коридорам и переходам, раза четыре натыкалась на милиционеров охраны, перекрывающих входы в различные проходы, и пришла к выводу, что общая атмосфера здесь совершенно иная в отличие от домашней обстановки на Шаболовке.

В конце концов нужный кабинет она нашла. На табличке дверей так и было написано: «КУРСЫ РЕЖИССЕРОВ РЕКЛАМЫ».

Неряшливая, нечесаная тетка долго искала документы Нины, а когда нашла, то долго и подозрительно обнюхивала их, тычась носом в каждую страницу. Потом язвительно сказала:

– Да, милочка. В принципе, мы набрали людей, имеющих более профессиональную начальную подготовку. Людей, которые были при телевидении, простите, не около ведра со щеткой. В основном это ассистенты режиссеров и...

– Дети режиссеров, – обрезала Нина. – А что касается ассистента режиссера, то он, как известно, – мальчик за пивом. Так что отличие от уборщицы небольшое.

– Быть может, быть может, – тут же сдала тетка. – Но с учетом ваших рекомендаций и весомости тех людей, которые вашу кандидатуру поддерживают, мы вас зачисляем.

Нина прекрасно понимала, что сама тетка никого не зачисляет и ничего не решает и гадости говорит лишь для того, чтоб приподнять свою значимость. Но знала она и то, что от таких теток иногда в будущем многое зависит – доброго они сделать не могут ровно ничего, а нагадить умеют крупно. Поэтому она не стала уточнять, что тетка имела в виду под словами о «весомости тех людей, которые вас поддерживают», и даже проглотила молча еще парочку очень язвительных замечаний. Сорвалась Нина только раз, когда тетка обрадованно вздернулась:

– Да у вас же ребенок! Как же вы проживете на нашу нищенскую стипендию?

– У меня два любовника, – процедила Нина. – Один генерал, а другой держит частный ресторан.

Тетка хрюкнула и глянула на Нину с доброжелательным одобрением. Такой состав событий ее устраивал.

– Учтите, Нина Васильевна, – уже нормальным голосом сказала тетка, – что в связи с финансированием срок курсов может быть сокращен с одного года до шести или восьми месяцев.

– Это меня еще больше устраивает.

Она не стала объяснять делопроизводительнице, что в обучение режиссера, как таковое, не верила вообще. И Воробьев и Комаровский уже успели вдолбить ей в голову, что формальное обучение ничего толком не дает, закладывает лишь ремесленные азы, что освоить премудрости режиссуры внешнего порядка может очень быстро любой баран, а главное – в твоих способностях. Вот и все. Очень просто и неизмеримо сложно. Воробьев говорил еще проще: «Никто тебя ничему научить не может, если сама не видишь свою жизнь и свои мысли, как в кино». А она свою жизнь так и видела – словно в зале сидела.

Занятия, по словам тетки, начинались в сентябре, то есть через неделю.

Нина покинула Останкино с ощущением какой-то радостной опустошенности в душе. Завтра – все сначала, новые занятия, новые люди, все незнакомое, все неизвестно куда приведет. Прошлое отброшено, не забыто, но отброшено, и следовало поставить на нем последнюю точку.

На троллейбусе она добралась до метро и через полчаса была у Натальи, а та, едва увидела Нину на пороге, радостно завизжала:

– Во, подруга! Ты, как всегда, появляешься в доме как раз в ту минуту, когда истрачена последняя копейка.

– Ты что, все свои капиталы просвистала?

– Подчистую! До последнего грошика! Вчера последние порожние бутылки сдала.

– Подожди-ка, – припомнила Нина. – А как же твои доходы от этой рекламной конторы Пети?

– Лопнула контора! – завизжала от счастья Наталья. – И Петя лопнул! Ладно, не занимайся ерундой, если башли есть, сбегай за портвейном, да посидим как прежде. Я тебе все расскажу.

Ладно, решила Нина, попрощаемся с той страницей жизни, которую переворачивали, тем напитком, которым эту страницу обливали.

Портвейн Нина нашла, но прежних сердечных посиделок не получилось. Наталья беспрестанно увиливала от откровенных и душевных разговоров, все пыталась молоть какую-то чепуху о политике, о том, какая была раньше прекрасная страна СССР, где с голоду помереть было никак нельзя, вне зависимости от того, работаешь или нет, но о своих делах и переживаниях не говорила ни слова. В конце концов Нина спросила прямо:

– Так что, до последней нитки тебя ободрал твой Петя?

– Как это? – сделала вид, что не понимает, Наталья.

– Да так! Он же тебе чертову уйму денег должен.

– Ничего он мне не должен.

– Так. Ясно. Но я-то тебе тысячу долларов должна.

– Хрена ты мне собачьего должна! И не думай даже!

– Хорошо, – накаляясь, сказала Нина. – Мы с тобой как-нибудь разберемся. А у тебя осталась расписка, что Петька тебе должен?

– Да нет, – выдохнула Наталья. – Потеряла я эту поганую бумажку.

– Ты ее не потеряла, а твой любимый у тебя ее спер! – крикнула Нина. – А мою расписку он сохранил, вот так, дорогая! И теперь за такие расписочки людей калечат, пока долгов не вернут. Уже специальность такая есть – выбивалы или вышибалы!

– Да я ж его тогда убью! – пропищала Наталья.

– Слышала я это уже, только он пока живехонек. Он у тебя появляется?

Наталья потянулась к стакану и пробурчала:

– Давно не было. И не звонит.

– Так! – рявкнула Нина. – Все ясно! Конец любви. А у тебя его телефон есть?

– Нет... Он на новой хате живет.

– Черти бы тебя, Наталья, съели! А как его искать?

– Зачем? – равнодушно пожала подруга плечами. – Ушел и ушел. Как будто бы могло быть по-другому. Я к нему без обид.

– А я хочу решить все разом и навсегда! Я не собираюсь ждать, пока твой хахель мне свои претензии предъявлять начнет. Бери топор, и пойдем его убивать или расписку из него вытряхнем!

– Пошел он к черту, – безжизненно сказала Наталья. – К черту... У него какая-то другая контора. Где-то на Неглинной.

С большим трудом Нине удалось понять, что контора эта – по изготовлению мебели для офисов, всяких столов и стульев и расположена неподалеку.

Особой спешки разыскивать Петю у Нины не было, но она уже завелась до предела, да и противно было смотреть на полумертвую подругу.

– Не бросай меня, – испуганно сказала Наталья. – У меня ж вовсе никого не остается теперь.

– Да будет тебе! Друзей полный дом.

– При полной бутылке. Не бросай, я тебя прошу.

– Да ладно, ладно. Куда мы друг от друга денемся. Хуже, что не ясно, на что жить будем.

– Э! Плевать! И раньше не умирали.

Бодрость Натальи объяснялась тем, что у нее еще оставалась непочатая бутылка, а при таком запасе можно было о будущем не думать.

Через час, окончательно запутавшись во дворах на Неглинной, Нина уже решила было плюнуть на Петю и переговоры с ним касательно сомнительных долгов. Плохо было, конечно, пускать такое дело на самотек и ждать, пока он предъявит претензии сам, но не бегать же за сопляком, отыскивая его контору. И как раз когда пришло такое решение, она увидела на стене возле дверей в подвал шикарную бронзовую табличку.

«Комфорт. Мебель для офисов».

Она толкнулась в двери, и тут же навстречу ей появился здоровенный, как слон, мужик, в камуфляжном обмундировании и с дубинкой в руках. Правда, осведомился вежливо:

– Вам до кого, мадам?

– Петьку мне, – решительно сказала Нина.

– Петра Алексеевича? Подождите.

В подвале было душно, хотя для украшения его и придания солидности явно влепили массу деньжищ. Тут тебе и кожаные кресла, и полированные столики, и даже телевизор в предбаннике, где положено было ждать вызова к президенту шарашки. Все это казалось не по-настоящему, какой-то игрой детишек во взрослых.

Девчонка в юбчонке, короче трусиков, деловито спросила:

– Вы к Петру Алексеевичу?

– К Петьке! – обрезала Нина, упрямо не собираясь воспринимать столь солидно вчерашнего нищего студента, кормящегося хлебами немолодой женщины.

Но она несколько ошиблась и сразу это поняла, когда секретарша ввела ее в кабинет. Вчерашний студент успел в короткий срок наесть щеки, залосниться от самодовольства, и от прежнего Петьки у него остались только нахально торчавшие усишки.

– Нинон! – широко размахнул он руки и, судя по всему, полез было целоваться по случаю встречи, но Нина отодвинула его в сторону.

– Вышел на орбиту, Петя?

На нем был мешковатый черный костюм с блестящими пуговицами и такие же свободные брюки. И стрижен коротко, и даже галстук нацепил под воротник снежно-белой сорочки. Про волну ароматов заграничной парфюмерии, которую он распространял, и говорить не приходилось. Когда он успел раздобреть, когда набрался солидности, небрежности и вальяжности, какие силы вытолкнули вчерашнего болтуна и молокососа в эдакие деятели, оставалось только голову ломать.

Но, как оказалось, к этим переменам он и сам не очень еще привык. Плюхнулся в кресло и с мальчишеским хвастовством спросил:

– Ну как тебе мой офис?

– Подвал и есть подвал, – пренебрежительно сказала Нина. – Сколько его не украшай, крысы все равно бегают.

– Это ты угадала, – озабоченно сказал он. – С крысами воюем. А ты тоже шикарно выглядишь.

Глазенки его блеснули завлекательно, откровенно, и Нина разом смекнула, в каком ключе пойдут сейчас переговоры.

– Продал Наталью? – резко спросила она. Но Петя ничуть не смутился.

– Отчего уж так разом и продал? Просто это перевернутая страница жизни.

– Ага. А рассчитываться с ней намерен?

– Ты насчет башлей, что ли? – беззаботно спросил он. – Рассчитаюсь. Мы сроки не оговаривали.

– Расписку мою давай.

– А ты что – деньги принесла?

Она посмотрела ему в лицо. Ни тени смущения в глазенках Пети не было. Взывать к его совести, произносить какие-то пустые слова было делом лишенным всякого разумного смысла. Петя, бывший веселый студент, жил уже по другим законам. Тем законам, которые теперь начали называть «законами рыночных отношений». И они, законы эти, говорили четко – у него расписка на взятые в долг тысячу баксов. Как были взяты, почему и зачем никакого значения для рынка не имеет, а имеет значение только возврат долга. Тысячи долларов. Суммы, которой у Нины не было.

– Давай расписку, – тупо сказала Нина. – Денег у меня нет и неизвестно, когда будут. И к тому же лично тебе я ни хрена не должна. Ты это прекрасно знаешь.

– Есть документ, Нина Васильевна, – захихикал Петя игриво. – И по этому документу я с вас должен получить. Законными или незаконными путями. Бизнес есть бизнес.

Жестокое чувство предельной решительности во что бы то ни стало закончить это грязное дело, во что бы то ни стало порвать со всем прошлым, окончательно охватило Нину.

– Пусть так, – сказала она. – Тогда жди лет пять, пока не разбогатею.

Он спросил ехидно:

– А что ж ты мне иконы деревенской не привезла? Другой бы был разговор.

– Тебе не икону в красный угол вешать надо, а унитаз, – ответила Нина. – Он тебе больше по твоей дерьмовой вере подходит.

Он засмеялся вполне благодушно:

– Ладно, Нина Васильевна. Не привезла, так не привезла, хотя ты меня очень этим обидела. А ты сегодня вечером занята?

– Я всегда занята, – железным тоном ответила Нина.

– Я в том смысле, что скоротали бы вечерок. В кабачок сходили, потом в какой-нибудь клуб до утра или в казино поиграли бы? А?

Все ясно, поняла Нина, хотя тут же поймала себя на мысли, что именно такого поворота ситуации она и ожидала. Быть может, сама напрашивалась на это.

– Ни к чему твои кабаки и казино, – твердо ответила она, не спуская с него прямого взгляда. – Приходи ко мне в гости сегодня. Ужин я сделаю похлеще твоего ресторана.

– Да?! – В глазенках его мелькнула шальная радость, он совершенно не ожидал такой легкой победы и не был готов к ней. – Вечером? Сегодня?

– Можешь завтра. Но лучше сегодня.

– Заметано! Приду! К девяти часам приду.

– Расписку не забудь прихватить, – внятно сказала Нина.

– Само собой, само собой.

Он проводил ее до выходных дверей из подвала и нарочито громко крикнул охраннику:

– Нину Васильевну пропускать ко мне беспрепятственно в любое время.


Нина вышла на улицу и неторопливо пошла к метро. Никакого праздничного ужина Петьке устраивать она, понятное дело, не собиралась. Она вообще еще не знала, как будет действовать на этом свидании. Казалось, что проще всего было бы снова позвать Воробьева с Комаровским и уж из этого-то жиденького новоявленного бизнесмена парни сделали бы отбивную котлету за минуту. Но она сразу отказалась от этой мысли. Просить Женьку и Максима о вторичной услуге такого рода было стыдно и глупо. Она чувствовала, что это бы им не понравилось настолько, что оба потеряли бы к ней всякое уважение. И вообще, отныне во всех делах следовало разбираться самой, а помощи просить, когда дела вовсе швах. Петя – это не Эдик. С Петей она справится без посторонней помощи. Тем более что с Женькой, Максимом и Андреевым она уже простилась, перевернула страницу отношений, и теперь ей казалось, что ничего общего с этими людьми она уже никогда не будет иметь. И без того они ей дали неизмеримо много.

Настоящей опасности Петя из себя не представлял. Он мог обмануть, обидеть по мелочи, не более того. Хотя и выглядел сейчас эдаким «крутым» бизнесменом, но настоящей силы он еще не набрал, это Нина понимала очень ясно.

Черт с ним, равнодушно подумала она, подходя к дому, черт с ним, справимся с ним своим женским оружием. В конце концов, нечего из себя корчить девочку. Значит, придется пройти и через это. Надо и проституткой поработать, невесело засмеялась она в душе, надо и так, если ничего другого у тебя нет и никому ты ничем не обязана.

Игорька снова пришлось переселять к Тамаре Игнатьевне, и на этот раз Нина попросила, чтоб он переночевал до утра.

Тамара Игнатьевна среагировала на это даже с одобрением.

– Конечно, милая, конечно. Дело молодое, нечего тебе в монашки подаваться. Честно-то сказать, я под старость лет ох как жалею порой, что сурово жила, уж очень чересчур себя блюла да сколько всяких радостей упустила. Все за хорошей жизнью гналась, все вязала да деньги собирала, а кому они и для чего теперь?

– Это в последний раз, Тамара Игнатьевна, – заверила ее Нина.

– Ох, не зарекайся, родная, не зарекайся. Я тебе всегда подсоблю, если что такое.

Петя явился точно в девять часов, и, надо сказать, явился достойно. В руках громадный букет роз, а через плечо большая сумка, наполненная бутылками шампанского, всяческими напитками, фруктами, деликатесами и всякой вкуснятиной, которую просто так в обычном магазине и не купишь.

– Давай расслабимся, а? – сказал он, вываливая весь свой провиант на стол. – Вся жизнь превратилась в какую-то гонку за мифом! Миф богатства, миф счастья! А все это призрак и фантом! Нам сегодня будет хорошо, а что там завтра получится – наплевать.

– Расслабимся, – сказала Нина. – Только сначала дела решим. Расписку принес?

Петя молча полез в карман, извлек бумажник мягкой блестящей кожи, из него проклятую бумажку и положил ее на стол. Нина молча взяла ее в руки, неторопливо достала зажигалку и подожгла документ с уголка.

Расписка сгорела в пепельнице разом, скукожилась и превратилась в пепел.

Петя нерешительно и смущенно улыбнулся:

– Ну вот. Теперь можешь меня выгнать в шею.

– Нет, – ответила Нина. – Хоть ты и подонок, но я с тобой на одной доске стоять не хочу. Я плачу по всем долгам честно.

– Ладно! Забудем о деталях и будем расслабляться! – обрадованно сказал он. – А где Игорек?

– Он-то тебе зачем?

– Да я тебя как-то без него не воспринимаю.

– У соседки, – сухо оборвала Нина. – И в мои дела не лезь. Сегодня твой вечер, командуй.

Ночью он оказался ласков и нежен, как мальчишка при своей первой женщине. При некотором отвращении к себе самой Нина все же решила, что вся длинная и бессонная ночь была далеко не самой худшей в ее жизни и были даже краткие мгновенья, когда ей казалось, что вот так все и должно быть, так оно все и происходит у тех людей, которые любят друг друга по-настоящему.

Проснулся он рано и встал на ноги с видом хозяина. Поцеловал в губы, прошел в ванную и побрился, сделал завтрак и, допивая кофе, солидно заявил:

– Я вот, Нина, как решил. Нечего тебе болтаться одной, да и на стипендию с ребенком не проживешь, так что перееду-ка я к тебе.

– Значит, кроме Игорька, мне и тебя еще кормить? – косо улыбнулась Нина.

– Ты меня не поняла. Кормить я вас буду. И кормить достойно, можешь быть уверена. Мне ведь, знаешь, тоже не с руки в эдаких пустых холостяках ходить. Мне солидность для бизнеса нужна. Всех этих девок-стриптизерок я уже нажрался до отрыжки. Я врать не буду, что каждый день дома ночевать собираюсь. У нас свои правила бизнеса. И с компанией надо погулять, и в казино заглянуть, в сауну, но ты у меня как основная платформа жизни будешь.

– Надолго? – изобразила интерес Нина.

– А что гадать? – удивился он. – На столько, на сколько мы будем нужны друг другу.

– А ты, Петя, мне вовсе не нужен, – спокойно сказала она. – Ни сегодня, ни завтра.

– Как?.. Не нужен?

– Да вот так. Я тебя употребила на ночь, и до свиданья. Потребуется еще раз, так я другого подыщу. Не старуха еще. Я женщина свободная, Петя, и не тебе меня покупать.

– Да я же для тебя лучше предлагаю! – удивленно прокричал Петя.

– Предложи кому-нибудь еще. Желающие найдутся.

– Так мы больше... не встретимся?

– Разве что на улице, – равнодушно улыбнулась Нина.

Еще добрый час он что-то лопотал насчет отдыха на Канарских островах и что он собирается купить в Подмосковье землю, на которой построит коттедж, а потом брякнул решительно:

– Так, может, ты хочешь расписаться? В церкви венчанье устроить? Так я и это могу.

– Ух ты! – поразилась Нина. – Аж мороз по коже! Ты просто герой!

– Я тебе серьезно говорю.

– А я тебе тоже. Допивай кофе и гуляй, – сказала она.

Он ушел обиженный и ничего не понимающий. В дверях, правда, приостановился, глянул удивленно и захохотал:

– Тысяча баксов за ночь! Это ж надо! Ни одной валютной проститутке такой гонорар не снится! Однако оно того стоило. Я не жалею.

В течение последующего месяца он звонил через день, но у Нины уже началась учеба на курсах, новые заботы завертели, завихрили ее так, что и передохнуть было некогда, и где-то после десятого звонка Нина бросила трубку, едва услышав его голос.

5 НОВЫЕ СТРАНИЦЫ

Письмо от сестры пришло в середине августа, и, что поначалу поразило Нину, отпечатано оно было на машинке.


«Здравствуй, дорогая моя сестренка Нина!

Во-первых, чтоб ты не волновалась, сразу сообщаем тебе, что твой сынулька Игоречек живехонек и здоровехонек, весь день во дворе, весь день на речке, и моя старшая Настасья возится с ним от зари до зари, так что за это можешь быть спокойна. Мама тоже жива, хотя и очень слаба. В огороде больше не копается, все больше сидит на солнышке. Но не в том самое главное, потому что у нас тут большие перемены. Братишка наш Андрюша окончательно уехал из города, объявился в июне, когда ты привезла Игорька, и как объявился, так устроил тут бучу. Решил стать фермером. Ходил, кричал и, в общем, получил восемьдесят гектаров земельки и теперь грозится, что скоро все мы будем жить по-новому, как нам не снилось. Самое главное, что в деревне набрались и другие, которые тоже решили стать фермерами, так что у нас теперь сам черт не поймет, что творится, потому что половина еще колхозники и вроде бы работают по-старому, как в колхозе, а другая половина тоже просит землю и заводит свое хозяйство. Но народ Андрюшка сколотил, ничего тут не скажешь. Купил всякой техники, и я сейчас печатаю тебе письмо, как видишь, на машинке, одним пальцем. А еще Андрюшка сказал, что если дела твои в Москве не заладятся, то собирай свои вещички и приезжай сюда. Делов тут хватит на всех, делов, как он говорит, настоящих, и тебе здесь место найдется. А еще Андрюшка велел тебе передать, что раз так получилось, что жизнь у тебя сейчас суетная и сложная, как он ее понимает, то Игорька ты можешь оставить у нас и на зиму. Он сказал, что у тебя тоже такой период, когда надо быть свободной, и Игорек может жить у нас столько, сколько тебе понадобится, так что живи и работай спокойно. Сам Игорек тебя иногда вспоминает, но не плачет, потому что ему тут хорошо. У нас все есть, не голодаем, так что если будут деньги, то присылай их с оказией, и мы уж как-нибудь все прокормимся.

Обнимаю тебя, твоя сестра Валентина».


Нина прочитала письмо на улице, пока ожидала машину со своей съемочной группой. Болезненно мелькнула мысль, что за эти три месяца, пока Игорек вдали от нее, в суете дел она не так и часто вспоминала его, хотя он был в душе постоянно. Но время летело неумолимо.

Весной она закончила курсы вместе с дюжиной таких же, как она, мечтающих о славе и работе режиссера ТВ, но к этому времени все оказались не у дел. На телевидении начались перемены, перестройки, в результате которых пошли сокращения, и во всей системе не то что не потребовалось вливания новых режиссеров, но и старых-то начали сокращать. И со своим сертификатом режиссера Нина оказалась без работы. Хоть снова подавайся в уборщицы, благо что в рядах этой профессии угрозы безработицы не наблюдалось. Но совершенно случайно подвернулась работенка при фирме «Русский феникс». Нина так и не могла понять, чем эта фирма занимается, чем торгует или что производит. Кажется, они перепродавали электронное оборудование по защите офисов и банков – разного рода защитные устройства от подслушивания, для прослушивания, против ограбления и тому подобного. Но фирма оказалась достаточно богатой, чтобы купить на телевидении пятнадцать минут времени каждое воскресенье. Поутру – время не очень выгодное. Но свою еженедельную программу «Русский феникс» откупил до конца года и очень гордился ею. Из пятнадцати минут на долю Нины приходилось пять. Реклама защитных и охранных устройств.

Когда она сообщила об этом Андрееву, тот помолчал, потом сказал:

– Ладно. Это, конечно, не «Фауст» Гете и поле деятельности, где не снискать славы, но иного выхода пока нет. Времена смутные и тяжелые. Я тебе помочь пока ничем не могу. Сам в подвешенном состоянии. Набей руку, познай тайны ремесла. Курсы ты окончила хорошо, но это еще ни о чем не говорит. Поварись в этом соку.

Такой совет Нина могла дать и сама себе. Времена действительно шли смутные, с телевидения вылетали те, кто вчера там числился в корифеях, и появлялись совершенно неизвестные люди, которые сплошь и рядом дела совершенно не знали.

– Это время пройдет, – сказал Андреев. – Надо перетерпеть. Мы еще увидим небо в алмазах. Это не пошлость, потому что так сказал Антон Павлович Чехов.

Она видела, что он и сам терпит, и заострять вопроса не стала. Даже не стала спрашивать, как дела у Комаровского и Воробьева. О Максиме Комаровском, впрочем, спрашивать было и нечего – физиономия его мелькала на экране каждую субботу, через час пополудни. Из далекой Америки Комаровский рассказывал соотечественникам о тамошнем житье-бытье, и, судя по веселой физиономии, самому ему жилось там вполне припеваючи и обратно, на родину, он никак не хотел.

О Женьке Воробьеве за всю зиму доходили лишь смутные слухи, что фильм об оперном теноре он снял первоклассный, и фильм этот крутят за границей везде, где тенор гастролирует, или собирается это делать. Но сам Воробьев в Москве не появлялся, то ли делал вторую серию про тенора, то ли нашел другую работу, то ли не отпускала от себя жена – вместе с тенором.

– Не теряй со мной связи, – сказал на прощанье Андреев, но сказал это так сухо и официально, что и Нина ответила ему таким же тоном:

– Хорошо, Аркадий Сергеевич, связи терять не будем.

Всем сегодня непросто, и каждый решает свои проблемы в одиночку, тоскливо решила Нина. Была когда-то дружная команда, стояли друг за дружку горой, но пришли иные времена, и команды нет и всем плевать друг на друга.

Сегодня утром письмо от сестры успокоило се хотя бы в том, что Игорек в надежных руках, пригрет и сыт, так что мама его еще может побарахтаться, выстраивая и его, и свою жизнь. Но все равно, решила она, к зиме Игорька нужно забрать домой. Будет ли брат Андрюша передовым фермером или прогорит, сын должен быть здесь, должен расти при родной матери.

Маленький автобус со съемочной группой припоздал минут на пятнадцать, остановился около Нины, и оператор Коля Филонов распахнул двери, весело крикнув:

– Добрый день, господин режиссер! Мы готовы к бою!

– Здравствуйте, – сказала Нина и влезла в автобус.

Там уже сидел редактор передачи Александр Семенович и осветитель, он же механик по камере Алик, парень в общем на все руки. Вот и вся группа. По-настоящему, для хорошей профессиональной работы группа должна была быть в два раза больше. Но фирма экономила. На штате, разумеется, и на зарплате.

– Что снимаем, Нина Васильевна? – бодро спросил Филонов.

Нина знала, что группа большого уважения к ней не питает, поскольку работали вместе они еще мало, и все полагали, что Нина оказалась на своей должности по знакомству.

– Едем снимать великий сюжет на тему охраны личного дома. Подраздел темы – «Стальные двери вашей квартиры».

– Потенциальная тема, – захихикал Александр Семенович. – За одну нее получим пальмовую ветвь на Венецианском фестивале.

– Получим, – сказала Нина.

Редактор у нее был язвой, в прошлом работал на крупных киностудиях, с известными режиссерами, а теперь прирабатывал к убогой пенсии в этой малоприглядной и постыдной для него конторе. Чтобы не утерять собственного достоинства, при случае рассказывал, что вечерами и ночами пишет роман о том, как работал вместе с крупнейшими советскими режиссерами. Но уважения к себе этим трудом он не прибавлял, поскольку романа еще никто не читал, а на своем рабочем месте Александр Семенович отличался крайним равнодушием к трудовым обязанностям. Да и остальные ее коллеги были либо предпенсионного возраста, либо такие же начинающие, как она сама. Правда, Филонов свое дело знал и с камерой умел управляться. Конечно, мечтал о работе в Большом Кино, но оно, русское кино, на данный период времени существование свое прекратило почти полностью, поскольку на экранах сплошным потоком шли только американские и прочие зарубежные фильмы.

– Я их предупредил вчера, чтоб оделись поприличней, – лениво сказал Александр Семенович. – В костюмах и галстуках.

Нина ничего не сказала. От редактора помощи ждать не приходилось. Он, как и многие, полагал, что занятие это временное, лишь бы перебиться, что после Нового года фирма «Русский феникс» от своего времени на телевидении откажется и все они, так или иначе, окажутся без работы...

Но все же она спросила:

– Александр Семенович, вы там ничего не придумали, чтоб было поинтересней?

– Чего? – удивленно спросил он. – О стальных дверях?

– Ну, все же делаем рекламу. Стальные двери. Надежная охрана дома. Сейчас бандитизм в Москве, а дома у людей последние сбережения и дети.

– Ай, бросьте, Нина Васильевна, – отмахнулся он. – В этом деле голову ломать ни к чему. Директор магазина и всей этой артели мужик образованный, поставим в кадр, и пусть расскажет про то, какая это хорошая и нужная штука – стальная дверь. С патентованным замком.

– «Говорящая голова» на экране? – спросила Нина.

– Ну и что? Заказчик большего и не требует. Бегущей строкой снизу дадим адрес фирмы, это и будет то, что им надо. За что они деньги фирме, а значит нам, и платят.

Вот тебе и творчество, подумала Нина, вот тебе и горение голубого огня высокого искусства. Со скуки подохнуть можно. Эдак пойдет дальше, так действительно разумней уехать в родную деревню да наладиться на работу на ферму брата. Наверняка будет повеселей.

Автобус докатился до Трубной площади, полез вверх, в горку, свернул в боковой переулок и влез под тесную арку.

Из служебных дверей магазина навстречу им выскочил молодой, высокий и костистый парень в ладном костюме.

Александр Семенович сказал официально:

– Познакомьтесь. Режиссер Агафонова Нина Васильевна, директор магазина замков, запоров и дверей Николай Николаевич Дорошенко.

– Просто Николай, – сказал Дорошенко и подал узкую, интеллигентную руку. – Я, собственно говоря, Нина Васильевна, не знаю, что вы собираетесь делать. Но помогу, чем смогу.

– Но о дверях-то своих рассказать сможете?

– Постараюсь, – неуверенно ответил он.

– Так вы что, – удивилась Нина, – толком не знаете, что продаете?

– Да как вам сказать... – Дорошенко замялся. – Я вообще-то по образованию инженер-биохимик, но получилось так, вот теперь заведую магазином. Мой шеф сказал, что реклама нужна, а мне что, я не против.

Александр Семенович успокоил:

– Счет за рекламу они оплатили, Нина Васильевна, так что работайте спокойно. Чистая прибыль. На пять минут материала наскрести всегда можно. Я пойду тут рядом в кафе, кофейку попью.

Нина поняла, что помощи ждать неоткуда. Как и на прошлой дюжине сюжетов, которые она снимала для этой программы. Все чувствовали себя временными – и редактор, отправившийся пить кофе, и оператор Филонов, внимательно читавший в автобусе «Спорт-экспресс».

– Мы магазин на сегодня закрыли, – сказал Дорошенко. – Чтоб не мешали. Так что можно снять наш товар. Итальянские и немецкие дверные замки, домофоны и прочую охранную технику.

– Сегодня речь о стальных дверях, – железным голосом произнесла Нина.

– Да, да, – тут же согласился несостоявшийся биохимик. – О дверях так о дверях. Шеф мне так и сказал. Мы сейчас на них хорошо зарабатываем.

– Филонов! – окликнула Нина. – Пойдем выберем площадку для съемки.

Филонов с нескрываемой тоской оторвался от газеты и поплелся следом за Ниной.

Она уже сообразила, что «съемочная площадка» – сказано чрезмерно сильно. Нужно было снимать ДВЕРИ. Стальные двери против расплодившихся в неимоверном количестве в Москве домушников. Просто стальные двери, которые спасут ваше жилище, пока вы на работе или уехали на дачу. Какая в данном вопросе может быть сверхзадача для режиссера по системе Станиславского и вообразить было нельзя. Но всю зиму старик Алмазов, читавший на курсах режиссуру, толковал про систему Станиславского, пригодную на все проблемы режиссуры, и про сверхзадачу каждого эпизода. И Алмазов утверждал, что непреходящая и вечная ценность бессмертной системы Станиславского есть суть и для них – будущих постановщиков рекламных роликов. Нина с сомнением относилась к такой постановке вопроса – все-таки у великого театрального режиссера были цели иного свойства, нежели реклама пива Бадаевского завода или тех же стальных дверей. Но так или иначе, а нужно, чтоб реклама была хотя бы интересной, чтоб те, кто возжелал защититься от воров этими дверьми, побежал их заказывать. Если есть на то деньги.

– Прорепетируем, – сказала Нина Дорошенко, и Парень впал в крайнюю степень смущения.

– В каком смысле?

– Так вот же она – дверь! Расскажи, ради Бога, чем она хороша, чем плоха. Камера будет стоять здесь.

– Прям вот так и рассказывать?

– Прям так, – безнадежно ответила Нина. Она понимала, что он сейчас, едва включат камеру, начнет бледнеть и заикаться и придется делать несколько дублей, прежде чем ему это прискучит и он станет сам по себе. Но не работать же с ним, не учить его основам актерского мастерства, если он в первый и скорее всего в последний раз торчит перед съемочной камерой.

– Хорошо, – сказала Нина. – Ты будь сам собой и говори то, что знаешь. Говори о своем деле. Будто бы вот я – покупательница. Пришла к тебе, и ты пытаешься всучить мне свой товар, то есть дверь. Тебе ее нужно продать. Нужно доказать, что лучше ее нет ничего на свете.

– Ясно, – без особой уверенности сказал Дорошенко и поправил галстук, а потом принялся причесываться. Конечно же, как и все, старался быть красивым, потому что к следующему воскресенью, к моменту выхода сюжета на экран, обзвонит по Москве всех своих знакомых, чтоб полюбовались, каких вершин жизни он достиг, рекламирует стальные двери. А на двери эти ему наплевать, потому что он биохимик и работу свою тянет только по суровой необходимости выжить. Ясно, что лучше бы пригласить на это дело профессионального актера, да заставить Александра Семеновича, любителя кофе, написать сценарий, и поработать над текстом... Но кому это надо?

Тебе надо, невесть откуда прозвучал голос Женьки Воробьева. Тебе. Каждый раз режиссер должен прыгать выше головы, каждый раз что-то искать. В ином случае будешь незаметно скатываться в пропасть халтуры и равнодушия к делу. А выбраться из этой бездонной ямы будет уже невозможно. Каждый раз – искать.

– Хорошо, – сказала Нина и повернулась к Филонову. – Ты готов?

– Готов, – ответил тот, оторвавшись от съемочной камеры, которую установил на треноге. – Сперва репетиция?

– Да. Николай Николаевич, вы готовы?

Дорошенко поежился и сказал, что готов.

– Начали.

Дорошенко закостенел, выпрямился, ухватился обеими руками за косяк черной стальной двери, сглотнул и, глядя застывшими глазами в черный глазок съемочной видеокамеры, заговорил:

– Стальная дверь состоит из рамы, на которую методом сварки крепятся два стальных листа. Внешний и наружный. Полое пространство, которое образуется внутри, позволяет вставить замок и запоры. Дверь крепится в стальном коробе...

Нина тоскливо слушала, как он объяснял устройство дверей, отметила, что через минуту уже слегка успокоился и пришел в себя, но от всего этого интересней не стало. Уложился он в три минуты.

– Нормально, – прозвучал за спиной Нины голос Александра Семеновича. – Еще панораму дадим, музыку подложим, можно снимать, Нина Васильевна. Я, пожалуй, домой пойду, вы и без меня обойдетесь, как я полагаю.

Кто-то засмеялся за спиной Дорошенко, и Нина заметила двух немолодых рабочих в чистых комбинезонах, куривших в сторонке. Без любопытных не обходится ни одна съемка. Нина взглянула на того из них, который водрузил себе на голову шляпу с обрезанными полями, и спросила:

– А что тут было смешного?

– Да ничего, – он пожал плечами. – Мы эти двери и варганим. По штуке в день.

– Так и что?

– Дрянные двери. Любому воришке их открыть – семечки, а не работа.

– Эй, – закричал Дорошенко, – Романов, что ты за рекламу нашей фирме делаешь?

– А я ничего, – безбоязненно ответил Романов и сдвинул огрызок своей шляпы на затылок. – Я делаю то, что велят. А мнение свое тоже имею. Вон та, из Германии, – ДВЕРЬ! – Он указал пальцем в угол магазина. – А эта, извините, одно название.

– Подождите, – остановила готовый было вспыхнуть спор Нина. – Так вы, Романов, считаете, что эту дверь можете открыть запросто?

– Пара минут, – сплюнул Романов на пол и полез в карман за сигаретами.

– Хорошо. Снимаем, – сказала Нина.

– Что снимаем? – спросил из-за камеры Филонов.

– Снимаем, как господин Романов вскрывает дверь. За пару минут.

Дорошенко глянул ошарашенно.

– Это что, реклама будет?

– Как получится реклама, не ваша забота, – обрезала Нина. – Давайте дверь, какую не жалко, и пусть он ее откроет, если обещал. Прорепетируем. Вы, Дорошенко, хозяин дома, уходите на работу и запираете дверь. Приходят, простите, домушники и начинают ломиться в вашу квартиру, чтобы похитить ценности...

– Нет у меня дома никаких ценностей, – испугался Дорошенко.

– Значит, будут.

Романов понял задачу быстрее директора магазина.

– Стало быть, Нина Васильевна, мне бандита изображать?

– Вот-вот, – засмеялась Нина. – Чем ловчее откроете, тем лучше.

– Мне за такую рекламу хозяин голову оторвет, – взвыл Дорошенко. – Вы что, шутите?

– Не оторвет, а выдаст премию.

Нина уже решилась, пришла к твердому убеждению, что снимать сегодня «говорящую голову» не будет.

– Я вас не понимаю, Нина Васильевна, – сказал Александр Семенович. – Как редактор, я, простите, обязан вас приостановить. У нас задание ясное и надо его выполнить. А вы делаете антирекламу. Заказчик не за это платит.

– Господи, Александр Семенович, хоть вы проснитесь! – простонала Нина. – Сделаем эпизод на контрасте. Хозяин запер плохую дверь и ушел на работу уверенный, что его дом, дача, квартира в безопасности. Пришли воры и шутя открыли эту дверь. А затем рекламируем хорошую дверь, которую этот вор открыть не может. Чего тут сложного?

– М-м, – задумался редактор. – А кто будет писать текст к сюжету?

– Если вы не хотите, то напишу я.

– Да нет. Забавно. Пожалуй, тут можно что-то по-человечески сказать, а не этим суконным языком плаката.

Через четверть часа работы все увлеклись предлагаемой игрой. Дорошенко в меру сил своих разыграл спешившего хозяина квартиры, вернувшегося к ограбленному жилищу, воры – Романов и его напарник курочили дверь со зверским удовольствием, повеселевший Филонов даже поискал какие-то ракурсы для укрупнения.

Управились с работой к вечеру, и редактор подвел итог:

– Не пройдет. Нам это не надо. Но посмотрим. Забавненький текст я напишу. Вечером привезу в монтажную.

Монтировать приходилось в тот же вечер, вернее в ночь, потому что монтажную фирма арендовала в «Киновидеоцентре» на Чистых прудах, где, кроме них, было пруд пруди желающих и их часы выпадали ночными.

Нина успела лишь кое-как перекусить по дороге домой и на пару часов прилечь. Пока спала, слышала, как несколько раз принимался звонить телефон, но встать не было никаких сил, и поднялась она лишь по звонку будильника.

Девять. Пора идти. Она выпила кофе и вышла на улицу. На метро доехала до Курского вокзала и пешком двинулась на Чистые пруды.

Неожиданно Нина почувствовала себя старой. Не то чтоб старой, а стареющей. Теплый вечер с его пригашенным, спокойным весельем был словно и не для нее. Улицы и весь город жили сами по себе, а она сама по себе. Ничего общего, никакого единения. Конечно, столица не родная деревня, где улица – продолжение подворья, но все же улица существует для общения. А этого не было.

В таком невеселом состоянии духа она дошла до «Киновидеоцентра» и поднялась на второй этаж.

Видеомонтажер у Нины был молодой парень Сережа, гладко причесанный, с косичкой, вечно появлявшийся в бабьей шерстяной кофте. Что касается технической стороны вопроса монтажа ролика, то дело свое он знал отменно. Но никаких фокусов и выкрутасов не любил и не признавал. Переставлял картинки, делал укрупнения, точно подкладывал звук, все было профессионально и правильно, но если следовать его советам, то от скуки скулы сводило.

Редактор Александр Семенович на монтаж не пришел, как Нина того и ожидала, но текст к сюжету принес и оставил. И то благо.

Нина поправила написанный им текст, уселась рядом с Сергеем к длинному пульту с несколькими экранами, и они принялись колдовать над снятым материалом, тасуя картинки, меняя их местами, врезая укрупнения, что и называлось собрать монтажно сюжет из отдельных частей отснятого. Собрать так, чтоб получилось законченное произведение, если можно о том говорить, когда дело касалось рекламы стальных дверей.

Во втором часу пополуночи что-то выстроилось, и уставшая Нина оставила Сергея подкладывать под изображение звук. Сама она отдыха ради заглянула к соседям, где режиссер из молодых собирал свою юмористическую программу.

Тайны из своей творческой кухни он не делал в отличие от других и при появлении Нины сказал весело.

– Садись, коллега! Посмотри, как работает гений!

Нина улыбнулась и села в кресло, присмотревшись к изображениям на экранах мониторов. Гений работал лихо. Опрокидывая все законы восприятия, которыми всю зиму пичкали Нину на курсах, он соединял на экране совершенно несовместимое, применял массу видеотрюков, добивался каких-то непонятных и ему самому эффектов, и хотя не всегда это достигало цели по смыслу, однако всегда вызывало восторг своим техническим мастерством.

– Ну как? – весело спросил он Нину. – Доходит до сознания?

– До сознания как-то не очень, Вадим, – улыбнулась Нина. – А по нервишкам – бьет.

– Правильно! Эпатаж! Эпатаж – моя стихия. Главное – ударить зрителя дубиной по голове, чтоб он обомлел. А как он, подлец, обомлеет, ты ему, тепленькому, и вкладывай в тупую голову свою мысль.

– Тоже метод, – согласилась Нина.

– А у тебя что?

– Другой метод. Только я не знаю, как его назвать.

– Покажи, – напористо сказал гений Вадим.

– У меня всего лишь рекламный ролик...

– Все мы не «Чапаева» снимаем. Тащи!

От усталости Нине было как-то все равно, что скажет про ее простенькую работу этот высокомнящий о себе выскочка. Она сходила в свою монтажную, взяла законченный ролик, вернулась и поставила его на изображение.

Гений, к чести его, все пять минут просмотрел очень внимательно. Потом помолчал, помотал нечесаной башкой и изрек:

– Традиционно, это раз. Консервативно, это два. Но при всем при том, как ни странно, в высшей степени сильно выполняет свою задачу. Понимаешь, Нина, когда эти бандиты лезут в квартиру и ломают двери, мне самому захотелось позвонить домой, все ли там в порядке, а главное, захотелось купить и поставить себе домой эдакие крутые стальные двери. Коль скоро задача ролика выполнена, то ты тоже гений, как и я, только другого направления.

– Не всем быть на одну колодку, – улыбнулась Нина, почувствовав, что похвала дикого гения ей польстила. Оставалось лишь дождаться, понравится ли ее материал на собственной фирме и заказчику.

Через день на фирме материал приняли кисло, но это, как подумала Нина, произошло из-за подачи Александра Семеновича, от первоначального текста которого ничего не осталось. Еще через день приехал заказчик – вице-президент того самого товарищества, которое продавало-покупало двери и запоры. Вместе с ним приехал и Дорошенко.

После просмотра вице-президент свое мнение выразил следующими словами:

– Покупаем. Такой товар стоит денег. Но я не знал, что директор магазина такой дурак.

– Это почему же я дурак? – обиделся Дорошенко.

– Да выглядишь на экране дураком. А экран не обманешь.

С этим он и удалился, но, как оказалось, дал Дорошенко тайное поручение, потому что, когда Нина вышла с фирмы и двинулась домой, из стоявшей неподалеку «волги» выскочил Дорошенко и окликнул:

– Нина Васильевна! На пару слов.

Они отошли в сторону, и Дорошенко сунул ей в руки пятьдесят долларов.

– Это личный подарок-премия нашего вице-президента. Он считает, что если вручать его официально, то ваши акулы вам могут позавидовать и это плохо отразится на рабочих отношениях.

– Правильно считает, – ответила Нина.

– И второе. Мои шефы решили, что наша фирма нуждается в собственной рекламной конторе. Нужно руководство. Они хотят с вами поговорить по этому поводу.

– Нет, – сказала Нина. – Я не хочу руководить никакой конторой и не буду. Просто не сумею. Я даже не знаю еще, умею ли уже снимать рекламу или что-то еще. Так и скажите. За премию спасибо.

Дорошенко все-таки навязал ей визитную карточку фирмы, и она пошла к Курскому вокзалу, зажав в кармане доллары, которые были признанием успеха в любимой работе. Не чаевые, а премия. Не зарплата за присутствие на работе, а неоговоренные, заслуженные деньги.

Она поднялась на свой этаж и уже когда отпирала двери, сразу почувствовала, что внутри, в квартире, что-то не так. Из прихожей пахнуло табачным дымом и чем-то кислым, пол оказался заляпанным грязью.

Так, мелькнула первая мысль, чем другим рекламировать стальные двери, поставила бы их себе для начала. Краем глаза обнаружила полный погром в комнате, она метнулась к телефону, собравшись тут же вызвать милицию, и уже почти набрала номер, когда заметила, что для ограбления картина разгрома была несколько странноватой. Грабители не устраивают застолья, не жарят яичницы на помидорах и, как правило, не распивают нескольких бутылок вина – времени у них на такие удовольствия нет. А в данном случае весь стол был завален грязной посудой, холодильник пуст, а при дальнейшей проверке оказалось, что исчезли лишь японский магнитофон и складной зонт. Нина прикинула, что ключи от квартиры могли быть только у одного человека, но долго теряться в догадках ей не пришлось, потому что на кухне обнаружилась записка.


«Мамочка!

Я пришла, чтобы повидать своего сына. Где он? Я в Москве и позвоню. Нина-маленькая».


Приехали, стукнуло в голове у Нины. Все началось сначала, а впрочем, ничего и не кончалось. Проснулись ли в девчонке материнские чувства, примчалась ли она сюда, потому что больше некуда было деваться, или были другие причины, но ясно было, что начинается новая полоса в жизни, темная и надсадная, и ждать от нее ничего хорошего не приходилось.

Окончательно расстроилась Нина, когда заглянула в ванну. В ней купались. И потеки грязи, засохшие на краях ванны, были такие, будто отмывали здесь грязную овцу, вернувшуюся с выпаса.

Стараясь ни о чем раньше времени не думать, Нина нашла в кладовушке старенький замок, врезала его в дверь и немного успокоилась – во всяком случае, от непредвиденных набегов себя она обезопасила.

Позвонила Нинка-маленькая на следующий вечер, и уже по тону Нина поняла, что ни в характере девчонки, ни в ее миропонимании ничего не изменилось. А если и изменилось, то в худшую сторону.

– Привет, мамуля! Как ты там поживаешь? – захихикала она.

– Ты откуда звонишь? – сухо спросила Нина. – Приезжай домой.

– Приеду, когда надо будет. Где Игорь?

– В деревне.

– На лето отправила, да? Ладно. А я вот в Москве.

Слушай, мне кажется, ты все так же без мужика живешь, одна в квартире, да?

– Твое какое дело? На тебя места хватит. Чем ты занимаешься?

– Живу! – Нина слышала, как в телефонной трубке гудят улицы города, Нинка звонила из автомата.

– Когда тебя ждать? – спросила Нина.

– А не знаю. Приду, когда надо будет. Чао!

Она бросила трубку и Нина поняла, что сейчас, пока лето и тепло, эта маленькая дрянь не явится, а придет вместе с зимними холодами, когда спать по чердакам и подвалам станет неуютно и холодно. Придет, когда птицы потянутся на юг, а зверье примется искать зимние квартиры.

Наталья среагировала на новое событие по-своему.

– Лучше бы всего эту стерву, понятное дело, убить. Или отравить мышьяком, как крысу! Но греха на душу брать из-за всякой гадючки негоже, а потому, Нинок, переселяй ее ко мне.

– Как это, к тебе? – подивилась Нина.

– Да так! Как ты начинала свою карьеру с моей кухни, так пусть и она начнет. Сама прикинь, чтоб с тобой было, если б я десять годов тому обратно на этой кухне тебя не пригрела? Сгибла бы?

– Может быть...

– То-то. Так что не сомневайся, перекидывай ее сюда, а уж я как-нибудь справлюсь.

– Годы у тебя не те, Наталья.

– Не про то говоришь, – отмахнулась подруга. – Не сомневайся, все будет путем! Пью я нынче в меру, не потому, правда, что не в охотку, а средства не позволяют, да и прыть не та. Но уж с девкой как-нибудь управлюсь.

– Нет, – сказала Нина. – Это мой крест. Мне его и тащить.

Она вернулась домой и написала сестре короткое письмо, в котором и сообщила, что если можно, то и пусть сестрица придержит у себя Игорька до Нового года, пока у нее, Нины, здесь утрясутся все дела, поскольку и с работой неясно, и с прочими жизненными проблемами тоже.

Ответ пришел через две недели, опять же отпечатанный на машинке, но писала не сестра, писал брат.


«Дорогая Нина!

Мальчишка останется у нас столько, сколько тебе потребуется. Хоть на всю жизнь. Будет жить на земле русским крестьянином-фермером, а мама будет снимать всемирные фильмы, и это очень хорошо. Я понимаю, что у тебя сложная творческая жизнь. Живи спокойно. Ты еще воспринимаешь деревню по-старому, деревню нашего детства. А мы ее делаем другой, в чем-то лучше вашего города. Из парня вырастет настоящий АГАФОНОВ, за это не волнуйся. Никаких денег на него больше не высылай, используй их для своего производства и жизни. Всегда твердо знай, что здесь у нас твоя жизненная база, твои корни, которые тебя никогда не предадут. Твой брат Андрей».


От этого делового и сдержанного письма Нине захотелось расплакаться. Никаких сантиментов, а она вдруг почувствовала себя уверенно, и можно было бесстрашно бросаться в любые хитросплетения жизни.

А хитросплетения начались осенью.

Поначалу позвонил Дорошенко и сказал, что сам президент фирмы желает с ней поговорить. От разговоров не убудет, решила Нина и на следующее утро явилась в фирму.

Президентом оказался молодящийся мужчина лет сорока, элегантный, уверенный, быстрый в словах и решениях.

– Пейте кофе, Нина Васильевна, и накоротке выслушайте меня. Потом задайте вопросы, поставьте контрпредложения, выдвиньте свои условия, и не отходя от стола мы решим наши проблемы.

– Хорошо, – сказала Нина. Президент понравился ей сразу.

– Итак, как вы поняли, скобяной магазин и все эти стальные двери – это только одна десятая часть нашей деятельности. Мы занимаемся более широкими вопросами. Для чего и собираемся открыть самостоятельный рекламный отдел. Но! Коль скоро вы не готовы его возглавить, то мы предлагаем промежуточный вариант. Буквально на днях мы займемся продажей продукции всемирно известной автофирмы. На уровне «Мерседеса» и «Роллс-ройса». Не говорю, какой, ибо пока это коммерческая тайна. Сами понимаете, что реклама подобного рода продукции – это международная реклама. То, что будет сделано здесь, будет демонстрироваться на телеэкранах мира. Где вы будете делать эту рекламу – на ваше усмотрение. В Урюпинске, Мадриде или Париже, это уж как вам захочется.

– Минутку, – приостановила его Нина. – Но почему вы предлагаете это мне? Разумнее работать с уже зарекомендовавшими себя профессионалами.

– Из этого я не буду делать тайны. Первое – вы не запросите за свою работу фантастического гонорара, как это делают избалованные мэтры. Вам надо делать карьеру, имя, и мы даем вам для этого базу. Второе – мы не очень склонны верить названным профессионалам, что они будут с нами честны в такой работе. Все они повязаны между собой сложной сетью взаимоотношений, у всех длинный и не всегда чистый хвост прошлых работ. А вы человек свежий. Третье. Специальная комиссия просмотрела все ваши работы, всю дюжину ваших рекламных роликов. Пришли к выводу, что на вас – можно ставить, в них есть свежесть подхода и талант. Это не мои слова. Я в этом не специалист. Я доверяю профессионалам. Вы нас устраиваете, и мы готовы подписать как краткосрочный контракт, так и долгосрочный. На много лет вперед, потому что банкротами мы становиться не собираемся. В случае, если вы согласитесь на вариант создания рекламного отдела, мы предлагаем вам самой набрать полный штат работников.

Нина ответила растерянно:

– Но до Нового года у меня контракт с «Русским фениксом». Я не могу его разорвать. Это нехорошо.

– «Русский феникс» через две недели обанкротится. Это тоже пока тайна, и вы из тех немногих, кто ее знает. Какие еще ваши дела требуют завершения, чтобы вы приняли решение?

– Да много у меня дел! – отчаянно выкрикнула Нина, понимая, что такому безудержному напору надо сопротивляться, хотя бы из соображений своей значимости.

– Очень хорошо, – удовлетворенно сказал президент. – На решение проблем я даю вам неделю. Чтобы ваши проблемы решались быстрей, на этот срок мы даем вам автомобиль. Машина стоит внизу, документы на нее вам оформит секретарша. Надеюсь, что вы примете правильное решение. Автомобильные права у вас есть или нужен и водитель?

– Есть, – услышала Нина свой голос. – Водитель не нужен.

И когда через несколько часов она оказалась за рулем ярко-красного «фольксвагена», все происходящее показалось диким сном или чересчур несбыточной сказкой.

Но сказка кончилась, едва она подъехала к дому. У парадных дверей стояла Нинка-маленькая. Нечесаная, в какой-то неимоверной хламиде, с холщовой сумкой через плечо, она недоверчиво глянула на Нину, вылезающую из машины, а потом захохотала хриплым басом:

– Во, мамашка, в тачке ездишь! Разжирела, пора тебя пощипать.

– Не смей называть меня мамашкой, – сквозь зубы сказала Нина. – Пойдем в дом.

Поначалу ей показалось, что Нинка пьяна – глаза ее лихорадочно блестели и отливали стеклянным блеском. Но говорила связно, во всяком случае, понятно.

– Помойся, – сказала Нина, входя в прихожую.

– А ни к чему. Ты не бойся, я ненадолго. Без денег я осталась, отстегни мне немного, да я и...

– Денег я тебе не дам. Ни копейки и никогда, – отрезала Нина.

– Ма-ма-ашка, так нехорошо поступать.

– Хорошо или плохо, а уж так будет. А сейчас я тебя сдам в милицию как бомжа. Понятно? Устраивает тебя такой выход?

Но оказалось, что никакой милиции она напрочь не боится. Лишь засмеялась и сказала презрительно:

– Да милиция для меня, что дом родной! Подумаешь! Я, считай, в полициях, милициях половины Европы побывала. Что мне менты сделают? Я свободный человек в свободной демократической стране! Как хочу, так и живу. А к тому же, не забывай, я девушка с ребенком, меня голыми руками не возьмешь.

– Ребенка у тебя нет, – ожесточаясь, сказала Нина.

– Может, нет, а может, есть, – покладисто согласилась она. – Это мы с тобой только знаем, а завтра могут и другие узнать.

– Значит, вот ты на чем меня держать хочешь? Ну, не настраивайся. В конце концов, тебя можно и официально лишить материнских прав. Ты кто сейчас – из хиппи, из панков или к какой-нибудь религиозной секте прилепилась?

– Это уж не твое дело. Где Игоречек?

– Далеко, слава Богу. Не доберешься. Иди в ванну, воняет от тебя, как от старого козла.

Нинка фыркнула, но в ванну все-таки пошла.

Когда раздался плеск воды, Нина торопливо и осторожно заглянула в ее грязную сумку. Кроме мятых тряпок, там оказалась деревянная коробка, а в ней медицинский шприц, от вида которого Нину охватила оторопь. Стал понятен и лихорадочный блеск Нинкиных глаз, и се судорожные движения. Наркоманка – вот так!

Грохнула дверь, и голая, мокрая Нинка вылетела в комнату.

– Ага! Я так и знала. По моему имуществу шаришь, сволочь?! Какое ты имеешь право! – Она бросилась к Нине, попытавшись вырвать из ее рук свою заветную коробку, но Нина оттолкнула ее, и та, поскользнувшись, грохнулась на пол.

– Ты колоться начала?! Ширяться? Да ты смыслишь, чем кончишь?

– Отдай, не твое дело.

Нинка-маленькая вскочила и головой вперед кинулась на нее, с нечеловеческой силой вцепилась в горло. Нина отшвырнула в сторону коробку, ударила девчонку коленом в живот, схватила за волосы и запрокинула голову.

– Ты с кем драться полезла, дешевка?! – сиплым голосом заорала она. – Да я таких, как ты, в лагерях дюжинами в бараний рог скручивала! Я на тракторе работала, сопля ты вонючая!

Нинка завыла тонко и противно, на губах выступила пена, потом забилась в судорогах, разбрасывая в стороны голые ноги.

Нина отшвырнула ее в сторону и бросилась к телефону. В милицию звонить было бессмысленно, и, схватив справочник, она нашла телефон наркологической службы.

Подергавшись и покривлявшись на полу, Нинка-маленькая стихла, голая и мокрая сжалась в комок и лишь всхлипывала.

– Наркологическая помощь? – спросила Нина в трубку, но больше сказать ничего не успела. Девчонка вскочила с пола, бросилась к аппарату и сбила его со столика. Тут же упала и обхватила Нину за колени.

– Не надо, миленькая, тетя Ниночка, не надо! Меня на учет поставят, меня за решетку заточат! Не надо, я буду хорошей, я буду другой.

Нина с трудом перевела дыхание. Худенькое костлявое тельце девчонки вздрагивало у нее под руками, и неимоверная жалость сжала ей сердце.

– Ладно. Иди в ванну.

Девчонка встала, пошатнулась, подхватила свою сумку и исчезла в ванной. Нина не сразу сообразила, что в сумке у нее могли оказаться какие-нибудь дрянные медикаменты, которые не требовали шприца.

Она наскоро приготовила поесть, и через несколько минут Нинка-маленькая появилась из ванной в ее халате, чистенькая и веселенькая.

– Шамовка уже готова? Это хорошо! – Она уверенно присела к столу. – Знаешь, я, конечно, дрянь и сволочь. Но я решила, что тиранить тебя я больше не буду. Я ведь так просто заскочила, время свободное было.

– А чем у тебя это время занято?

– Ну, дел у меня много.

– Послушай, – терпеливо сказала Нина, – давай поговорим спокойно. Ты – больна. Тебе надо лечиться. Пока не поздно. Иного выхода просто нет. Впереди – смерть и ничто другое.

– Все помрем, – вяло ответила Нинка-маленькая.

– Конечно. Но вопрос в сроке. Ты помрешь очень быстро.

– А может, оно и к лучшему.

– Не думаю. Ты вылечишься, а потом мы найдем тебе занятие. Интересное занятие. Будешь работать у меня. Я снимаю для телевидения рекламные ролики, чтоб тебе много не объяснять.

– С живыми актерами? – В глазах у нее на секунду промелькнул интерес. – Со знаменитыми?

– С живыми. Со знаменитыми, – отчаянно лгала Нина. – Потом ты пойдешь учиться...

– Это старая песня, – со старушечьей усталостью сказала Нинка-маленькая. – Где я только ее не слышала. Ну да ладно. Мне действительно надоело мотаться. Устала я, Нина, передохнуть мне надо.

– Вот и передохнешь! – Она старалась не выдать вспыхнувшую в душе радость. – Передохнешь у меня, оклемаешься, если не потянет снова, то и без больницы обойдемся. Главное, найти занятие по душе.

– Ага. Я сейчас спать хочу. Нас в эту ночь по подвалам словно крыс гоняли.

– Ложись, ложись, я тебе постелю.

Сомлевшая от еды Нинка-маленькая, с сонной поволокой в глазах и размягченная, вдруг стала совсем послушна, ласкова и нежна. Смотрела на Нину с виноватой улыбкой и еле шевелила распухшими мягкими губами.

– Ты меня прости за все, Нина, прости. Я буду другой, ты увидишь.

– Конечно, конечно, будешь, девочка моя. Все у тебя еще впереди. Я тоже начинала очень дико, тоже всякое бывало. Ты спи, спи, завтра мы во всем разберемся, завтра я никуда не пойду, все дела брошу. Мы тебе купим хорошую одежонку, пообедаем в хорошем ресторане и все решим.

– Ага, – ответила она, положила голову на подушку и тут же заснула.

Все наладится, облегченно решила Нина, все наладится. Раз так пошли в гору остальные все ее дела, то не может быть, чтоб здесь дурно было.

Весь вечер она ходила на цыпочках, каждый час заглядывала в маленькую комнатушку и убеждалась, что Нинка-маленькая спит спокойно и дыхание у нее ровное.

Телефон она накрыла подушкой, но все же услышала, когда уже в сгустившихся сумерках раздался звонок.

Она сорвала подушку и шепотом спросила:

– Кто там?

– Нина? Это Андреев.

– А! Аркадий Сергеевич! Добрый вечер.

– Здравствуй, Нина. Завтра в двенадцать собираемся в старом составе на старом месте, в кафе у Шаболовки. Сможешь?

– Смогу, – не думая, ответила она. Андреев оставался для нее чем-то вроде верховного божества, и если б даже она точно знала, что завтра поутру умрет, то все равно бы была уверена, что на вызов Андреева явится. Потом ее пронзила острая радость, едва она поняла, что собираются все, и, значит, там же будет и Женька Воробьев.

Засыпая, она быстро прикинула, что поутру поговорит с Нинкой-маленькой, а потом отправит ее по магазинам, чтоб она самостоятельно приоделась, прикупила себе что поприличней, а уж вечером они будут решать вопросы ее жизни окончательно.

Поутру она проснулась спокойной и веселой, в ожидании радостного дня. И не сразу обнаружила, что Нинки-маленькой в квартире уже нет. Нет, исчезла, словно испарилась. Вместе с ней исчезли все деньги, которые были в сумочке, электронные часы, стоявшие на телевизоре, видеомагнитофон, подаренный еще. Воробьевым, исчез и длинный, пушистый шерстяной свитер, который ей подарил в Болгарии Андреев.

Нина с ужасом представила, как в предрассветных сумерках голая и больная девчонка передвигалась по квартире, собирая в мешок вещи. Что стоило этой неуправляемой несчастной дуре в завершение своих действий шарахнуть ее, Нину, утюгом по голове? Так что нечего особенно огорчаться потерям, хорошо, что хоть так обошлось.

Она заставила себя не думать о своих будущих отношениях с Нинкой. Она знала, что они будут долгими, и решила, что меры придется принимать самые крутые. Тем более что рано или поздно, а Игоречка сюда тоже надо привезти. Боже святый, а если бы она украла Игоречка?!


К полудню она отсидела в парикмахерском салоне, где ей предложили поначалу модно подрезать ее рыжую гриву, но потом мастерица и сама одумалась, так что в конечном счете получилась длинная королевская прическа в локонах.

Все за тем же своим столиком сидели Андреев и Комаровский.

Андреев глянул на нее и одобрительно, польщенно улыбнулся. Нина сразу поняла, что он вспомнил Болгарию. Она на миг вспомнила тоже. Цветущий, розовощекий, неузнаваемый Комаровский подскочил на стуле и поначалу троекратно облобызал Нину, потом принялся целовать руки.

– Принцесса! Просто принцесса! Вот что делает с настоящей женщиной процветание!

– Какое там процветание, Макс...

– Не скажи, не скажи. Главное, что, как я понимаю, твой путь определен.

Он тут же нырнул в свой кейс крокодиловой кожи и извлек оттуда странное, очень красивое и диковатое ожерелье. Нина даже не поняла, из чего оно сделано.

Комаровский осторожно накинул его ей на шею.

– Это, Ниночка, настоящее подлинное индейское украшение из медвежьих когтей, зубов и орлиных когтей! По индейскому поверью – спасет от всех злых духов. Волок тебе его из штата Аризона!

Нина смекнула, что ожерелье предназначалось в принципе не ей, а возбудившийся Максим действовал, как всегда, под влиянием минуты. А во-вторых, подарок является скорее всего намеком на какие-нибудь просьбы.

– А Женьки не будет? – с деланной легкостью спросила она.

– Будет, – ответил Андреев, чуть нахмурившись. – Все будет. О Женьке потом.

Нина посмотрела, как Комаровский наливает в высокие бокалы искрящуюся струю шампанского, как солнце сверкает в струе напитка, ей стало легко от радостной и счастливой встречи, а еще от того, что она сейчас сидит за столиком с этими людьми – на равных. Не девчонка на подхвате для услуг, не ученица, не беспомощная дурочка, которой надо помогать выжить в этой суровой жизни, а равный творческий работник.

Андреев эту минуту понимал так же и чувства Нины уловил. Он поднял бокал и улыбнулся.

– Комар, поверь мне сейчас на слово о том, что скажу, поскольку ты от нас далек и не все знаешь. Нина Васильевна, за ваши подлинные успехи. Я имел счастье просматривать все ваши работы, выполненные в убогих условиях, убогой конторе, и поверьте мне, что как режиссер рекламных роликов вы состоялись. Не полностью, не до конца, и это тоже хорошо. Но потенциал у вас есть. Поскольку за удачу из идиотского суеверия ни в кино, ни на телевидении не пьют, то выпьем за ветер в твои паруса.

– Спасибо, Аркадий Сергеевич.

– Называй меня по имени.

– Нет, – замотала головой Нина. – Пусть останется по-прежнему. Так мне больше нравится. Комар – Макс, Воробьев – Женька, а вы – Аркадий Сергеевич. Хоть что-то в этом паскудном мире должно оставаться постоянным. Мне от наших бесконечных перемен просто тошно.

Комаровский засмеялся.

– За такие прекрасные слова любой лорд-консерватор в Лондоне тут же предложил бы тебе руку, сердце и все поместье. Ах, Англия, живут, не обожая ни революций, ни перемен, а умудряются все время меняться в лучшую сторону! Моя Америка в этом плане, как Россия...

– Наплевать на твою Америку, – сказал Андреев. – Не для того собрались. Еще один тост за прекрасную даму, а потом перейдем к делам.

– Во! – восхитился Комаровский. – Это уже глас большого начальника, вошедшего в силу.

Быстренько прикинув в голове, что сказать им в ответ, Нина, в свою очередь, подняла бокал и, не мудрствуя лукаво, сказала, что пьет за настоящих мужчин, а оба, сидевших с нею и отсутствующий Женька, конечно, настоящие.

Она получила по поцелую в обе щеки, а официант принес бутылку водки и три рюмки.

– Так. Евгений, как я понимаю, не придет? – спросила Нина.

– Да, – поджав губы, ответил Андреев. – Женька не придет. Он только в среду выходит из больницы.

– Из какой больницы?

– Не волнуйся. Ничего с ним опасного не случилось. Но как быть дальше, надо думать. Этот год мы прозевали, думали, что под крылышком вернувшейся жены он воспрянет и духом и телом. Не получилось.

Андреев рассказывал сдержанно и сухо, в своей обычной манере, и было ясно, что минувший год для Воробьева оказался страшен. Фильм о теноре он снял, и фильм получился блистательным. Тенор вместе с женой Воробьева продавал его везде где мог и наварил на этом деле солидные капиталы, не выплачивая Воробьеву ни копейки, поскольку авторские права на Воробьева оформлены не были. Права остались у жены. Она и доллары получала. Более того, они решили сделать другой фильм – о слепом мальчике-скрипаче из Вологды. Тема была Воробьева. Он уже давно снимал этого мальчика и его семью, снимал нерегулярно, но за несколько лет набрался хороший материал. Тенор со своей подругой тут же учуяли, что запахло жареным, взяли над юным талантом опекунство, одарили семью и мальчика дешевыми подарками, и, по их разумению, речь в фильме должна была идти не столько о трагедии жизни юного гения, сколько об опекунах, которые отрывали от себя последнее, чтобы воспитать и поднять на ноги столь редкое дарование. От такого поворота темы Воробьев наотрез отказался, после чего его отношения и с женой, и с тенором прекратились. Воробьев, понятно, круто, надолго и тяжело запил, и лишь месяц назад Андрееву удалось уложить его в больницу на излечение.

– Я видел его позавчера, – мрачно сказал Андреев. – Алкоголь из него, быть может, и выпарили, но вопроса это не решило. Он не хочет жить.

– В каком смысле? – спросил Комаровский.

– В прямом. Он и говорит чепуху, и на морде его поганой такая отрешенность, с какой люди лезут в петлю. Я это видел и знаю.

– Да, – сказала Нина. – У него и раньше были такие настроения. Я тоже это видела.

– Хуже того, – сказал Андреев. – Он остался просто босяком и без крыши над головой в прямом смысле. Квартиру приватизировали, и квартира оказалась за женой. Она с ним официально развелась и радует меня, пошляка, только то, что он на прощанье все-таки дал ей по морде. Да и тенору тоже.

– Слава Богу, – охнул Комаровский.

– Тебе слава Богу, а мне недельная пьянка с участковым милиционером и отступная взятка ему в руки, – пробурчал Андреев. – Всемирно известного тенора с подругой избил! Это года два отсидки. Ладно, оставим это. Надо решать, что делать с Женькой дальше. Для этого я тебя из Америки и вызывал.

– Я так и понял, – смыл улыбку с пухлых губ Комаровский. – Если удастся его оформить, то возьму к себе в Нью-Йорк в свою лавочку. Конечно, не режиссером, а рангом для начала пониже, но перемена мест и перемена стиля жизни – должен прочухаться. Будут сложности, но они преодолимы.

– А что с его фильмом? О скрипаче? – рассеянно спросила Нина.

– Во зараза! – восхитился Комаровский. – Сразу видать, что стала профессионалом! На судьбу человека плевать, а главное, что с его работой!

– Может быть, это и правильно. – Андреев внимательно смотрел на Нину. – Одно с другим неразрывно связано. Материалы его фильма, всю пленку я вырвал у мерзавцев с невероятным трудом, путем угроз и шантажа. Материал очень хороший. Если найдем деньги на завершение, то в руках Женьки получится шедевр. Проклятые деньги сейчас решают все.

Комаровский поежился и потыкал вилкой в горячее мясо, поданное официантом.

– Когда дело касается Женьки, то тут деньгами ничего не решишь. Как всякому таланту, ему нужны...

– В какой больнице он лежит и когда его выписывают? – медленно и внятно спросила Нина, ни на кого не глядя.

Они помолчали, и Андреев спросил тихо:

– Как тебя понимать?

– Понимать меня так, что я его возьму.

– Ты?

– Я. И учтите, Аркадий Сергеевич, что я сделаю это совсем не потому, что вы нарисовали столь жалобную картину его существования. Он сильный человек и встал бы на ноги без нашей жалости. Попьянствовал бы еще с полгода, но все равно бы встал. Он отрубил от себя свою жену. Теперь остается только работа. К ней его и надо вернуть.

– И водка остается! Учти! – крикнул Комаровский.

– И водка, – кивнула Нина. – Но я его возьму потому, что я его люблю. Вот и весь сказ.

– Возразить нечем. Закрыли тему, – сказал Андреев.

– Не совсем, Аркадий Сергеевич. Мне нужно иметь в собственности, в частной собственности, все материалы его фильма о мальчике-скрипаче.

– Круто берете, Нина Васильевна, – одобрительно улыбнулся Андреев. – Но делать нечего. Материалы я вам продам за символическую сумму. А то и без суммы. Но это всего лишь материалы. Нужны еще весьма солидные деньги, чтобы доснять и сделать законченное произведение.

– Мои заботы, – твердо сказала Нина. – Я водки пить не буду. Я за рулем.

– За рулем – чего? – подпрыгнул Комаровский. – Параконной кареты или велосипеда?

Нина кивнула за витрину и покраснела от хвастливой жаркой волны, хлынувшей в лицо, засмеялась.

– Вон торчит красненькая тележка. Она моя. Комаровский глянул и изобразил обморок.

– «Фолькс»! Черт возьми, грешно помыслить, но возьми меня в свои опекаемые, Нинок!

Они просидели за столиком еще около часа, вели праздную беседу, но Нина слушала их вполуха, – в голове ее составлялись стремительные и четкие комбинации будущих действий, которые, по замыслу, должны были быть безальтернативны, резки и жестки. Ибо только такими способами управляются с еще не совсем спившимися алкоголиками.


Президент фирмы принял ее сразу, едва секретарша доложила ему о появлении Нины.

– Я согласна с вашим предложением и готова работать, – с порога сказала Нина. – Но у меня будет одно условие.

– Прошу, – указал он на кресло.

– Кроме того, что мы будем делать по рекламе, необходимо закончить работу, которая почти наверняка не принесет фирме никакого дохода.

– Какую работу?

– Которая принесет фирме всемирную славу. Необходимо выкупить материалы, а потом закончить фильм режиссера Воробьева.

– Документалист? Фамилия известная, – спокойно ответил тот. – Деньги на все найдем. На всемирную славу тоже. Но тогда, простите, Нина Васильевна, я вынужден настаивать на вашем долгосрочном контракте работы с нами.

– Конечно, – сразу ответила Нина. – Я только что была в «Русском фениксе». Они действительно банкроты и сворачивают свою работу. Свое время в телевизионном эфире они продают любому желающему. Так что я свободна.

– Уже нет. Контракт принесут через десять минут. А время «Русского феникса» в эфире мы купим. Вы подумали о штатах вашего отдела?

– Нет. Было не до этого. Хотя... Я бы взяла директором нашего агентства рекламы Николая Николаевича Дорошенко. Директора вашего магазина. Он не на месте, а мужик дельный.

– Обсудим этот вопрос.


Не теряя темпа Нина съездила на вокзал и взяла билет на поезд, в спальное купе, и если на этом поезде ехать до конца следования, то можно было оказаться у Тихого океана. Но так далеко ехать не было надобности.


В среду с утра она снова сходила в парикмахерскую и к полудню на машине подкатила к дверям больницы.

Воробьев вышел в холл какой-то прозрачный, бледный и потерянный. Сердце у Нины сжалось. Ее он не замечал или не узнавал и куда идти со своей нищенской сумочкой в руках, явно не знал. Стоял, щурился и оглядывался то на телефон-автомат за своей спиной, то на выход.

– Жень, – окликнула она.

Он повернулся, и слабая улыбка скользнула по губам. И сказал так, словно они виделись прошлым вечером:

– Ну, да. Почему-то я тебя и ждал. Я почему-то думал, что именно ты придешь. Наверное, потому, что в последнее время я тебя часто вспоминал. Из всех сук, которые бегают по земле в юбке, ты самая порядочная.

– Ну, спасибо. В твоих устах комплимент, конечно, наивысший. Я аж вся поплыла. Но идем. Нам надо торопиться.

– Куда теперь тебе торопиться?

– Не мне, а тебе. Я в ужасной замотке, а у тебя работа начнется только через месяц. Я тебя очень попрошу, съезди за моим сыном в мою деревню. Кстати, там осень чудесная, поживи немного, в речке покупайся, оглядись. Нажраться потянет, так самогон там, считай, бесплатный в каждой избе, дуй, пока не захлебнешься. А как дожди начнутся, так приезжайте с Игорем домой. А тут как раз и начнешь работу, все будет готово.

– Подожди, – он настороженно отстранился. – За мальчишкой я, положим, съезжу. Но о какой работе ты бормочешь?

– Разве я не сказала? – изобразила глазки Нина.

– Да ничего ты не сказала. Давишь на меня, как танк, и передыху не даешь. Без работы я и без дома! Без денег и без сапог!

– Ты с домом и при работе. Пойдем, по дороге объясню.

– Нет, ты мне разом скажи.

– Я выкупила материалы твоего фильма о слепом мальчике-скрипаче. Ищу деньги, чтобы ты сумел все доснять. Ищу, где арендовать монтажную. Достаточно? Ну и все. Поехали. Опаздываем.

Не давая ему передохнуть, она затолкала его в машину, довезла до вокзала и втащила в двухместное спальное купе. Соседом его оказался пожилой мужчина в очках на золотой дужке, уже в пижамной полосатой куртке.

– Вы пьете?! – рявкнула в лицо ему Нина вместо приветствия.

– Помилуйте, – ошалело возразил он. – Иногда, по праздникам...

– Так вот, сегодня не праздники. Если ваш сосед охламон начнет в дороге пить, свяжите его веревками и напомните, что он поклялся мне в дороге этого не делать.

– Нинка, – пытался унять ее Воробьев, – да в дороге сам Бог велел спать и пить.

– Я вас понял, девушка, – серьезно ответил мужчина. – И сделаю все положенное. Простите, не представился. Генерал-майор Шкуротов.

– Отлично, господин генерал! Я верю в ваши жесткие воинские руки! – Она захохотала, поцеловала ошарашенного Воробьева в щеку и вылетела из вагона, который уже начинал трогаться с места.


Через три дня позвонил брат Андрей и сказал, что Евгений прибыл на место, всем жуть как понравился, признан за папашу Игорька и тут же принял участие в строительстве фермы.

– Держи его до снегов! Пока не оклемается. Он же прозрачный ходит, как привидение.

– Ну, Нин, держать здорового мужчину я могу столько, сколько он сам захочет, но соблазнов ему всяких я тут накидаю.

– Не очень! Насчет соблазнов! – крикнула Нина.

– Да нет. Я насчет рыбалки, да охота скоро начнется. Он мужик разумный, трудяга.


На пятый день после отъезда Воробьева, очень поздно вечером, прозвучал телефонный звонок, и незнакомый голос, четко выговаривая каждое слово, произнес:

– Будьте любезны Агафонову Нину Васильевну.

– Это я, – ответила она.

– С вами говорят из города Хотьково.

– Где это? – не поняла Нина.

– Это по Ярославской дороге, около часа езды на электричке. Но не в том дело. Вам знакома Нина Петровна Проханова?

– Проханова?.. Ах, да, конечно, знакома. – Она не сразу вспомнила, что это была Нинка-маленькая.

– Кем вы ей доводитесь?

– Простите, с кем разговариваю?

– Да, конечно. С вами говорят из местной милиции.

– Так. А что случилось? – напряглась Нина.

– Плохое случилось, – уклончиво ответил собеседник. – Было бы хорошо, если б вы завтра приехали, Нина Васильевна. С утра.

– В милицию приехать?

– Да. Спросите капитана Мережковского. Это я.

– Нинка у вас?

– Можно сказать, у нас. Вам все будет ясно. Я вас жду.

– Утром буду.

Она положила трубку, прикидывая, в какое дерьмо влипла Нинка и как теперь себя с ней вести. Что с ней, беспутной девкой, делать и как сыскать управу. Вдруг с ужасом обрушилась мысль, что может оказаться так, что зимой они окажутся в этой квартире все вместе – она, Женя, Игорек и Нинка! Это же просто немыслимо!

Но выхода не было. И не сейчас решать такие вопросы. Придет час проблем, тогда и примемся за решения.

Она нашла карту Подмосковья и без особых трудов разыскала дорогу на неведомый ей доселе город Хотьково. По карте выходило, что это недалеко.


Мощная машина промчала Нину мимо осеннего увядания подмосковных лесов, мимо сел и городишек, и, стартовав в восемь, в одиннадцатом часу она уже нашла хотьковское отделение милиции, а через минуту знакомилась с капитаном Мережковским. Это оказался рослый молодой блондин, стройный и крепкий, каким и должен быть кадровый милиционер.

– Нам с вами надо... В общем, нам надо в морг.

– Куда? – не поняла смысла слов Нина.

– Извините. У меня в первый раз такая ситуация... В общем, надо, чтобы вы опознали тело. Мы нашли тут в притоне, на блат-хате двоих, а у нее записная книжка и ваш телефон.

– Да подождите, капитан, она что – мертвая?

Он посмотрел на Нину и как-то разом успокоился. Сказал ровно:

– Девушка и парень, обнаруженные нами в притоне наркоманов, – мертвы. Требуется ее опознать. По закону. Из московских телефонов в ее книжке был только ваш, а так телефоны чуть не всей Европы.

– Да наплевать на Европу! Она действительно мертвая?

– Мертвее не бывает. Простите. Перекачались они на пару наркотиками. Не рассчитали своих возможностей и дозы. Это часто у них бывает. Наркоманов.

Они уселись в милицейский вездеход и после непродолжительной езды выкатили за черту города, а потом остановились, как показалось Нине, около сарая.

Но это был не сарай, а старая просторная изба, от времени перекосившаяся, частично просевшая в землю.

Капитан уверенно стукнул кулаком в разбухшие двери и крикнул:

– Прокопий, открывай!

Дверь открыл могучий старик в резиновом халате, пахнул перегаром и сказал добродушно:

– А! Капитан! На своих двоих пришел, а я все жду, когда тебя к нам как клиента привезут.

– Хоть бы что новое придумал, – поморщился капитан и повернулся к Нине. – У вас нервы крепкие? Знаете, не все тут выдерживают. Морг старый, новый строят, этот скоро снесут.

– Не знаю, какие нервы. Надо так надо, – ответила Нина.

– Прокопий, это на опознание девушки-наркоманки. Ее родственница.

– А у меня всего две клиентки. Одной старухе за семьдесят, а другая ваша.

Нина шагнула в узкий и темный коридорчик и вздрогнула, увидев, как из-под ног метнулась крыса.

Прокопий толкнул еще одни двери, и в глаза ударил ослепительный свет ламп, подвешенных на потолке.

Помещение казалось холодным, сырым и пустым. С одной стороны стояли два стола, накрытые простынями, под ними угадывались человеческие тела, а со столов стекала вода.

Прокопий без церемоний сдернул простыню с ближайшего стола, и Нина шагнула вперед, угадывая сухое и плоское тело.

– Да нет, это старуха! – хохотнул Прокопий и накинул простыню.

Нинка-маленькая лежала на втором столе. Застывшее лицо ее было иссиня-белым, и в глазах Нины мелькнули застывшие сгустки крови в ушных раковинах. Глаза были закрыты. Все тело было в каких-то буро-синих пятнах.

– Это она, – тяжело сказала Нина. – Нина Петровна Проханова.


Не думать об этом, приказала себе Нина, нажимая на педаль акселератора. Не думать, иначе не доедешь до дому. Сосредоточься на дороге, на машине и руле и думай только о хорошем.

Сумерки уже сгущались, дорога гудела встречными машинами, но была практически свободной. Окружающий и мелькающий мимо пейзаж потерял свои дневные краски и казался словно с экрана черно-белого кино.

Не думать о минувшем. В нем уже ничего не изменишь. И грехи и благодеяния – все осталось позади. Через месяц приедет поезд. Она встретит его на московском перроне. Из поезда выйдут Женя и Игорек, самые дорогие и единственно дорогое, что есть в жизни. Они сядут втроем ужинать. Есть дом, есть крыша, есть ужин, есть работа. Есть просто Жизнь, бесценный подарок. За все уплачено или заплачено, кто как приучился говорить. В грядущих днях тоже будет не все гладко, тоже будут страдания и горе, через которые придется перешагивать. Но будет ясность пути, ясность желаний. Все должно быть освещено солнцем любви. И тогда ничто не страшно. Пусть снова придется платить за все, за счастье и горе, но с этим ничего не поделаешь, потому что за все и все платят. Если не на этом свете, то на том. Чем выше цена, тем больше стоимость грядущего дня.

Она припарковала машину около дома, поднялась в квартиру, и тут же зазвонил телефон.

– Это я! – крикнул Воробьев. – Как ты там, мать? Тут одна бабуся заявила, что Игорек не только на тебя похож, но и на меня. Каково?!

– Три! – крикнула Нина.

– Что «три»? – переспросил он.

– Ничего. Один старик оказался прав. Когда собираешься домой?

– Да завтра! Мы по тебе соскучились!

Она не успела ответить, потому что связь оборвалась. Но и говорить было уже не о чем, потому что самое главное уже было сказано.

Загрузка...