У меня были бы все шансы стать послушной куклой или тайной истеричкой, если бы я росла с младенчества в пансионе госпожи Тодлер, как другие девочки. Но мне повезло: до десяти лет меня холили родители. Впрочем, Керри Сьон говорит, что наоборот, это хуже: другие девочки не скучают по кружевным платьям, сдобным булкам и варенью в вазочках, по прогулкам на пони и весёлому папе – большинство воспитанниц мадам Тодлер не знают, каково это, и принимают похожий на тюрьму пансион как норму жизни.
Я с Керри Сьон не согласна: лучше тосковать по прекрасному, чем верить в то, что мир создан серым. И нет, привычка не помогает. Иначе не стала бы скулить просто так по ночам Эни Могг или грызть до крови ногти без видимых причин Джинни Вэйр. Или пугающе стонать во сне, как Марта Хомтер. Приходится гладить её по голове и нашёптывать мамины песенки.
У нас в спальне на двенадцать персон с зарешеченными окнами и сырыми матрасами всегда холодно. Во всех спальнях так. Говорят, лучше для воспитания. Госпожа Тодлер с сёстрами берут под опеку только девочек, о которых некому стало заботиться, и следит, чтобы магия в нас не пробудилась, чтобы мы были обыкновенными и удобными служанками в будущем. Мол, если возникнет магия, нам прямая дорожка в тёмные кварталы, в резервацию, а то и за решётку похуже.
А я думаю, она просто ненавидит магов. Поэтому «дисциплина, холод, порядок и ещё раз дисциплина», как говорит наша воспитательница, выпрашивая деньги на сирот у очередного мецената, – это наши будни и праздники.
Самый большой праздник, кроме Дня Новой Зари, это как раз приезд господ из города, попечителей и желающих ими стать. Нам выдают строгие белые фартуки поверх мышиных платьев, ленты в косы, вручают на завтрак яблоко и песочное печенье, а в кашу добавляют масла, молока и мёда.
Обед, увы, праздничным не бывает. Дамы и господа никогда не остаются дольше, чем на пару часов. Потреплют кого-то по голове, зададут вопрос, не особо слушая ответ, и после роскошного угощения в кабинете госпожи Тодлер уезжают с лицами довольными и благостными, переполняясь ощущением собственной добродетели настолько, что боятся расплескать, садясь в экипаж. Мадам Тодлер с сёстрами так перекармливают их гусём с яблоками и просьбами, что господа из города торопятся сбежать.
Что и говорить, я люблю, когда они приезжают, мне нравятся яблоки и молочная каша, и я обожаю печенье. И я понимаю господ: сбежать я тоже хочу, вот только пока некуда. К сожалению, после того, как родители погибли, а я попала сюда, я ни разу не выезжала в город, зато скопила пятьдесят монет. Остальные деньги сёстры отобрали. Они всегда отбирают то, что дают девочкам меценаты и наказывают жёстко, если пытаться что-то скрыть.
Но я хитрая: отдаю всё, а одну монету прячу в рукав. Ещё папа меня учил такому фокусу ради забавы. Знал бы он, как пригодятся мне его смешливые уроки в семнадцать лет. Я отточила мастерство до совершенства, тренируясь на камешках в саду. Так что спрячу в потайной кармашек-складку на своём рукаве что угодно, – вы и не заметите!
Для нашего приюта я переросток. Других отправляют прислугой и в четырнадцать, и в пятнадцать, но госпожа Тодлер не хочет меня отсылать: уж слишком хорошо у меня получается успокаивать наших девочек. Как у кого истерика, припадок или конвульсии, зовут меня. Бежать к целителю в посёлок им недосуг.
Почему сёстры не понимают, что можно просто поговорить и приобнять ласково, для меня загадка. Может, их самих никто не обнимал? Изредка мне их даже жалко: тяжело просыпаться злым, ходить весь день злым и даже солнцу весной не улыбаться. Я предпочитаю и в нашей серости находить что-то хорошее: зелёную траву, например. После зимы особенно радует!
А ещё мне кажется, что истерики и прочие недомогания происходят не просто так – это в девочках пытается пробиться наружу запретная магия, которой они и сами боятся, ведь сёстры с пелёнок всех стращают, что нет ничего хуже. А я не боюсь, мои родители были магами, но об этом запрещено говорить.
Я чувствую что-то особенное, похожее на волны, исходящие время от времени от девочек. Когда ледяной карцер и наказания не помогают их усмирить, они становятся бешеными, как море, о котором рассказывал папа. И девочка может умереть, если не прекратить приступ. Порой я чувствую приближение этих волн издалека и просто до наказаний подойду к девочке, потолкую, а сама мысленно переплетаю начинающие подозрительно теплеть волны вокруг неё с прохладными, как голубые ленты, волнами из воздуха рядом. И кошмар рассеивается прежде, чем случится. Жаль, не уследишь за всеми – нас тут шесть дюжин. А вообще у меня магии нет, только способность к фокусам и утешению.
Девочки приступы перерастают, будто при взрослении усмиряется их суть, и они становятся обычными людьми. Вот тогда и считается, что они готовы к выпуску. У меня приступов никогда не было, и госпожа Тодлер сказала, что из меня выйдет отличная служанка однажды. Вот только не отсылает никуда.
И с недавних пор даже стала отправлять меня в карцер на те пару часов, когда приезжают меценаты. «Для твоей пользы», – говорит. А мне досадно: ни монеты лишней не отложить, ни яблока.
Сегодня ночью мне приснился кошмар: будто на меня надвигается что-то огромное и чёрное. Оно поглотило меня, словно жадная, холодная пасть – дышать стало невозможно; а потом я взорвалась. Такая вспышка была, что я проснулась и подскочила на кровати, вся в ледяном поту. До утра не могла заснуть.
А затем случилось ужасное: госпожа Тодлер вызвала меня к себе после завтрака. Похожая на истощавшую от злобы крысу, она, глядя в упор серыми глазками, сухо произнесла:
– Танатрея, ты знаешь, что тебе исполняется восемнадцать через три дня, и ты больше не сможешь быть воспитанницей пансиона согласно уставу.
Моё сердце замерло. Она, наконец, отпускает меня? Бог Всемогущий, неужели я увижу мир и уеду отсюда?! Радость моя не продлилась и пары секунд.
Узкие губы мадам Тодлер сложились в подобие снисходительной улыбки.
– Тебе повезло больше других, Танатрея. Было решено на совете, что ты останешься с нами.
– Как?! – вырвалось у меня.
Хозяйка приюта для сирот приняла мой шок за восторг и позволила себе улыбнуться ещё шире.
– Ты останешься младшей воспитательницей, а затем станешь одной из сестёр. Документы на оформление совету будут переданы в день твоего рождения.
– Но матушка, – сглотнула я и взглянула ей в глаза. – Почему именно мне оказана такая честь?
Улыбка госпожи Тодлер стёрлась. Она плотно сжала узкие бледные губы, и те почти исчезли.
– А вот этого я не люблю, – процедила она. – И ты знаешь об этом. Сама понимаешь, что честь, вот и радуйся. Целуй руку и веди младших на сбор дикого чеснока и первоцветов в лес. Завтра в пансионе гости.
Я с отвращением коснулась в поклоне губами морщинистой кожи и покинула кабинет. В висках пульсировало: у меня меньше трёх дней, чтобы сбежать. Я не останусь здесь ни за что! Вечная тюрьма – не то, о чём я мечтаю.
И вдруг я глянула на ожидающих меня девочек у входа. А как же они? Кто их будет успокаивать? Комок ярости в груди растаял, сменившись жалостью и отчаянием. Почему всегда нужно выбирать между сложным и архисложным?
Мама говорила: «Ты рождена свободной и оставайся такой всегда!» Папа… Впрочем, из-за любви к свободе они и погибли.
Одиннадцать моих подопечных вышли под моим надзором во двор. И я за ними, прихватив из рук Кэрри корзинку. Сощурилась от яркого солнца, поёжилась от мартовской прохлады и затянула на поясе тёплый платок, который нам выдавали вместо пальто. Глянула на блестящую свежестью молодую травку и дико ей позавидовала: даже она свободнее меня!
Раздавая задания девочкам, проводя их через внутреннюю калитку в ещё не покрывшийся зеленью на ветвях лес и шагая по тропинке вслед за ними, я думала только об одном: «Три дня… У меня есть три дня… Если совет поставит в мои документы печать, что я приписана к пансиону навечно, даже при побеге мне будет открыта только одна дорога – в тёмные кварталы».
Девочки разбрелись по холмам и оврагам, поросшим стоящими, как солдатики, ростками дикого чеснока, полезного от сотни болезней, простуд и выпадения волос. Собрать надо много, сёстры с девочками потом маринуют его в бочках, чтобы хватило на весь год.
Я отстала от моих подопечных, поглядывая иногда, и продолжила рассуждать:
«Итак, тёмные кварталы. Кому я там буду нужна с умением вытирать носы и штопать рваные чулки? Но стать сестрой? Дать обет безбрачия и пожизненной службы пансиону и мерзкой госпоже Тодлер?! Боже Всемогущий, что же делать? Что делать?!»
Нет, бежать нужно раньше! Сегодня же ночью пробраться в кабинет хозяйки, выкрасть свои документы, выкопать спрятанные монеты под корнем дуба, третьего по тропинке за забором в лесу, и до рассвета бегом к дороге, надеясь на проезжего селянина на повозке или дилижанс для тех, кто побогаче. Пока на моих документах лишь печать воспитанницы, изображу роспись хозяйки, будто я отпущена.
Только их надо скорее выкрасть. А девочки… я им сегодня же расскажу втайне про волны энергий и плетения, я…
Откуда-то слева раздался вскрик. Я узнала голос сразу: это Нэтси Банфэ, младшая из нашей группы. Я ринулась на голос. Оттуда же, из-за густой стены вечнозелёного папоротника на валунах, донёсся рёв, от которого мои руки покрылись мурашками.
Нэтси завопила ещё громче. Девочки за моей спиной подхватили визг и закричали сами. Я выскочила за камень и на тысячную долю мгновения остолбенела. Девятилетняя Нэтси припала к куче жухлых листьев, отчего-то неистово вцепившись руками в корзинку, а над ней нависала жуткая чешуйчатая виверна. Я таких только в книжках видела, ещё до пансиона.
«Сожрёт!» – мелькнуло в голове.
– Эй, ты! – крикнула я во всё горло и бросила корзину в чудовище. – На меня посмотри!
Виверна, едва не капнув слюной на светлую макушку Нэтси, повернула ко мне клыкастую пасть. В руках моих больше ничего не было, да и я сама была по сравнению со зверюгой, как кошка у копыт лошади. Но почему-то не испугалась, только за Нэтси было страшно. Со всей яростью, будто передо мной была мадам Тодлер, а не крылатая гадина, я выпалила:
– Ты тут ещё! Уходи отсюда! Сейчас же! Прочь! – и выставила вперёд руки, защищаясь.
И вдруг из моей ладони вспыхнул свет – знакомые мне волны энергии, только жёлтые. Они ударили по виверне. Та отшатнулась.
– Пошла прочь! – повторила я.
К моему удивлению, чудовище развернулось и, ломая ветки, направилось туда, куда летели мои волны. Не прошло и минуты, как чешуйчатый хвост мелькнул в кустах и скрылся за скалой. Я бросилась к Нэтси, лежавшей без движения на прошлогодней листве. За моей спиной послышался испуганный голос Кэрри Сьон:
– Это что, магия была?
Я подхватила на руки бледную малышку, та была без сознания. Нервно сдула упавшую на глаза из-под платка прядь волос:
– Магия-шмагия, какая разница? Никому ни слова. И все назад. В пансион. Бегом! Виверна может вернуться!
Девочки с визгом бросились к пансиону. Я – за ними с Нэтси на руках.
Весть о том, что я прогнала виверну с помощью магии, разлетелась по пансиону быстрее, чем я успела привести в себя Нэтси. А я-то думала: те, о ком я столько заботилась, меня не сдадут… Как глупо!
«Магия! Магия! У Треи есть магия!» – шуршали, как листья по двору, шепотки со всех сторон, когда я шла в сопровождении двух дюжих угрюмых сестёр из кабинета госпожи Тодлер.
По правде говоря, я испытала облегчение, внезапно осознав, что мыслями о побеге не предаю тех, кто предаёт. А когда хозяйка пансиона голосом подстреленной белки изрыгала на меня своё негодование, и я сказала, что всё равно из меня сестры не выйдет, – столько злобы я за всю жизнь не накоплю, мне стало ещё лучше. Хоть что-то, наконец, было честно.
И несмотря на холодок в животе и ледяной мрак карцера, куда меня тотчас заперли, внутри меня развернулось неизвестное доселе пространство – свобода! Вот о чём говорила мама и за что боролся папа! Я обхватила колени руками, пытаясь сохранить тепло, и прислушалась к дерзкому, сладкому, свежему чувству.
Глаза быстро привыкли к темноте, да и что я тут могла не знать? Что у скамьи справа от моей ладони есть зазубринки? Что в левом углу чуть-чуть теплее или что можно пройти два с половиной шага от стенки до двери?
Я подумала о том, что ужасно глупо было ждать до последнего и не брать судьбу в свои руки. Я могла сбежать год назад и даже два. Но что-то меня здесь держало. Может, любовь к этим мелким болтливым дурёхам?
Я и сердилась, и была благодарна: они решили проблему за меня, теперь вопрос «бежать или не бежать» не стоял. Поздно.
С этой стороны дверь карцера не открыть, а завтра госпожа Тодлер обещала кого-то страшного по мою душу, чтобы отправить в тюрьму или резервацию. Это как Совет решит. Наверное, пришлют из города. Что ж, по крайней мере, город увижу…
И вдруг моё внимание привлекло пятно. Чёрное и круглое, оно висело в воздухе на уровне моих глаз и, казалось, немного пульсировало.
Опять обман зрения! В темноте увидишь и не такое. Я с досадой ткнула в центр чернильного круга, и палец… будто провалился во что-то холодное, маслянистое. Я отдёрнула руку, с трудом различив крошечную воронку на месте моего пальца.
Пятно тут же свернулось и исчезло в этой воронке. Я усмехнулась. Лучше б мне привиделось печенье. Сижу здесь уже битый час, если не два. Вряд ли сегодня принесут обед, лучше о еде и не думать…
И вдруг я расслышала шаги по коридору, гораздо более чёткие и тяжёлые, чем шаги сестёр. Стремительные, как колёса мчащейся по брусчатке повозки. А за ними шаги мелкие, перебежкой. Бормотания и бас. Слов за толстыми стенами не различить.
Моё сердце ухнуло: так быстро прислали за мной инквизитора?!
Дверь распахнулась, я сощурилась от света и разглядела лишь внушительную, широкоплечую фигуру мужчины в чёрном плаще.
– И нечего было врать, что здесь никого нет! – рыкнул он с басистой хрипотцой, от которой по моим рукам пробежали мурашки.
– Господин, но… – начала было испуганно скрежетать госпожа Тодлер.
Он заткнул её одним движением руки и обратился ко мне:
– Ну, и долго сидеть будем? Подвал дорог? Выходи!