КНИГА ТРЕТЬЯ

Прошло много времени, прежде чем Сильвия рассказала мне о том, что произошло между нею и мужем. Она отчаянно старалась избежать с ним объяснения, просто из чувства сострадания к нему. Но, несмотря на ее протесты, он сам пришел к ней в комнату и благодаря своей неумолимой настойчивости заставил ее выслушать себя. Если Дуглас ван Тьювер принимал какое-нибудь решение, то противиться ему было невозможно.

– Сильвия, – сказал он, – я знаю, что вы очень расстроены тем, что произошло. Я вполне понимаю ваше состояние. Но я должен кое о чем поговорить с вами. Спорить против этого бесполезно. Вы должны взять себя в руки и выслушать меня.

– Я хочу повидаться раньше с Мэри Аббот, – настойчиво повторяла она. – Быть может, вам это не нравится, но я требую чтобы ее допустили ко мне.

Тогда он сказал:

– Вы не можете увидеться с миссис Аббот. Она уехала в Нью-Йорк.

Заметив ее огорченный взгляд, ван Тьювер добавил:

– Об этом я тоже хотел поговорить с вами.

– Почему она уехала? – воскликнула Сильвия.

– Потому что я не хотел, чтобы она оставалась здесь.

– Вы хотите сказать, что выгнали ее?

– Я хочу сказать только одно – она поняла, что ее присутствие больше нежелательно.

Сильвия взволнованно отвернулась к окну. Он воспользовался этим и, подойдя ближе, пододвинул ей кресло.

– Сядьте, пожалуйста, – настойчиво повторил он несколько раз.

В конце концов она круто повернулась и села.

– Настало время, – торжественно начал он, – решить вопрос относительно этой миссис Аббот и влияния, которое она оказывает на вашу жизнь. Я пробовал убедить вас разумными доводами, но то, что произошло теперь, исключает всякую возможность каких-либо пререканий по этому поводу. Вы выросли в кругу людей изысканных и утонченных, и мне просто казалось невероятным, чтобы вы могли избрать себе в приятельницы такую женщину, как эта миссис Аббот, – женщину не только низкого происхождения, но, сверх того, лишенную всякого намека на утонченность и благородство, к которым вы привыкли. И вот теперь вы видите, к каким результатам привело нас то, что вы ввели ее в свой дом.

Он умолк. Сильвия не издала ни звука, и взгляд ее оставался прикованным к занавеске.

– Она оказалась здесь, – продолжал он, – когда на нас обрушилось тяжелое горе, когда мы больше чем когда-либо нуждаемся в сочувствии и внимании. Перед нами загадочная, ужасная болезнь, которая поставила в тупик лучших специалистов нашей страны. Но эта невежественная фермерша вообразила, что она одна знает, в чем дело. Она вступала по этому поводу в разговоры с каждым встречным, довела вашу бедную тетку почти до истерики и дала прислуге богатый материал для сплетен. Мы не знаем еще, что она тут наделала и что еще может наделать, прежде чем добьется своего. Я не могу указать, конечно, какую цель она преследует, но, по всей вероятности, шантаж…

– О, как вы можете! – невольно вырвалось у Сильвии. – Как вы можете говорить так о моем друге?

– Я могу ответить вам вопросом: как можете вы иметь такого друга? Ведь эта женщина утратила всякое представление о женской скромности и благопристойности. Как могла она сделаться близким другом дочери Кассельменов! Впрочем, я готов допустить, что она просто фанатичка. Доктор Перрин рассказывал мне, что муж ее был грубый фермер, дурно обращавшийся с ней. Вероятно, это и вызвало в ней ожесточение против всех мужчин, ожесточение, принявшее со временем характер мании. Вы видите, что она тотчас же нашла для постигшего нас несчастья самое гнусное и отвратительное объяснение, какое только можно себе представить. Она остановилась на нем, потому что оно могло запятнать честь мужчины.

Он снова умолк. Взгляд Сильвии опять приковался к занавеске.

– Я не собираюсь осквернять ваш слух, – продолжал он, – обсуждением ее предположений. Единственный компетентный судья в этих вопросах – врач, и, если вы хотите, доктор Перрин изложит вам все, что ему известно по этому поводу. Но я хочу, чтобы вы поняли, какое значение это имеет для меня.

Он заметил, что губы ее сжались плотнее.

– Доктора говорят мне, что вам нельзя волноваться. Но постарайтесь же и вы понять мое положение. Я приезжаю домой, подавленный горем за вас и ребенка, а эта сумасшедшая женщина выскакивает вперед, отталкивает в сторону вашу тетку и вашего врача и отправляется в баркасе встречать меня на станцию. А затем она обвиняет меня в том, что я причина слепоты ребенка, что я сознательно обманул свою жену. Подумайте же, какой прием я встретил дома!

– Дуглас! – горячо воскликнула она. – Мэри Аббот никогда не сделала бы этого, не имея оснований…

– Я не намерен защищаться, – холодно сказал он. – Если вас так интересуют эти вопросы, обратитесь к доктору Перрину. Он, как врач, скажет вам, что обвинение, возведенное на меня, не выдерживает критики. Он скажет вам, что даже в том случае, если предположение миссис Аббот правильно, все же заражение этой болезнью могло произойти самыми различными путями, без всякой вины с чьей-либо стороны. Всякий доктор знает, что чашки для питья, умывальные тазы, полотенца, даже пища могут служить передатчиками болезни. Он знает, что инфекцию может занести в дом любой человек – прислуга, няни, даже сами врачи. Объяснила ли вам это ваша сумасшедшая приятельница?

– Она ничего не говорила мне об этом. Ведь вы же знаете, что мне не удалось повидаться с ней. Я знаю только, что говорят няни…

– Они говорили то, что сказала им миссис Аббот. Никаких других оснований у них нет.

Она отнеслась к этому не совсем так, как он ожидал.

– Значит, Мэри Аббот сказала им это? – воскликнула она.

Он поспешил исправить свою ошибку.

– Все это не больше чем ядовитая выдумка вашей вульгарной социалистки. И на ней вы строите обвинения против мужа?

– О, – едва слышно прошептала она. – Мэри Аббот сказала это.

– Ну, что же из того?

– О Дуглас, Мэри никогда не сказала бы такой вещи, если бы она не была в этом уверена.

– Уверена! – воскликнул он. – Вся ее уверенность могла основываться только на испорченном воображении. Она просто ожесточенная сумасбродная женщина – разведенная жена. Она выбрала то объяснение, которое больше всего понравилось ей, потому что оно могло унизить богатого человека.

Его голос дрожал от сдержанного гнева, когда он заговорил снова.

– Когда я узнал, что здесь происходило, мне это показалось просто каким-то кошмаром. Вы, слабая женщина, лежите в совершенно беспомощном состоянии, вы сделались жертвой ужасного несчастья, а между тем от спокойствия вашей души зависит жизнь больного ребенка. Доктора, чтобы сохранить ваше спокойствие, всеми силами стараются скрыть от вас ужасную, жестокую истину…

– О, скажите же мне, что это за истина? Ведь это такой ужас – знать, что от тебя что-то скрывают… Что они скрыли от меня?

– Во-первых, то, что ребенок ослеп, а во-вторых, причину этого несчастья.

– Значит, они знают ее?

– Они не утверждают ничего определенного; это и вообще невозможно. Но у бедного доктора Перрина явилось страшное подозрение, которое он скрыл от вас, потому что иначе ему пришлось бы оставить ваш дом…

– Что, Дуглас? Что он сказал?..

– За несколько дней до ваших родов его позвали к одной негритянке… Ведь вы знаете об этом, не правда ли?

– Дальше, дальше…

– И вот у него возникло теперь мучительное подозрение, что он, по всей вероятности, недостаточно тщательно простерилизовал свои инструменты. Таким образом, он, ваш друг и хранитель, весьма возможно, виновен в том, что произошло.

– О!.. О!.. – прошептала она в ужасе.

– Это одна из тайн, которую доктора старались скрыть от вас.

Наступила пауза, во время которой глаза ее не отрывались от лица мужа.

Вдруг она протянула к нему руки и с отчаянием воскликнула:

– О, правда ли это?

Он не взял ее протянутых рук.

– Раз я нахожусь здесь на положении обвиняемого, мне нужно быть осторожным в своих ответах. Так сказал мне доктор Перрин. Правильно ли его объяснение, и кто внес инфекцию, он или няня, которую не рекомендовал…

– Нет, за няню я спокойна, – быстро перебила Сильвия, – она была так внимательна…

Он не дал ей докончить.

– Вы решили, по-видимому, щадить всех, кроме вашего мужа.

– Нет, – запротестовала она, – я старалась быть справедливой и к вам, и к моему другу. Конечно, если Мэри Аббот ошиблась, я очень виновата перед вами…

Он заметил, что она начинает смягчаться, и принял оскорбленный вид.

– Мне стоило большого труда сохранить спокойствие во время этого испытания, – сказал он, поднимаясь на ноги. – Если вы позволите, мы прекратим этот разговор, потому что мне слишком тяжело слушать, как вы защищаете эту женщину. Я просто скажу вам, какое решение я принял. Я никогда не пользовался прежде своим правом мужа и надеялся, что мне и в будущем не придется прибегнуть к нему, но настало время для вас выбрать между Мэри Аббот и вашим мужем. Я решительно протестую против того, чтобы вы переписывались с нею или продолжали вообще иметь с ней дело. Мое решение твердо, и ничто не заставит меня изменить его. Я не допущу даже никаких пререканий по этому поводу. А теперь, надеюсь, вы извините меня. Доктор Перрин просил передать вам, что он или доктор Джибсон готовы во всякое время помочь вам разобраться в этих вопросах, которыми смутили ваш душевный покой другие, не считаясь с их мнением и несмотря на их протесты.

Вы видите, что Сильвии нелегко было добраться до правды. Няням, уже достаточно напуганным собственной неосторожностью, сделали прежде всего строжайшее внушение, а затем научили их, как отвечать на вопросы, если Сильвия вздумала бы расспрашивать их. Но им не пришлось прибегать ко лжи, так как Сильвия тщательно скрывала от всех свое недоверие к мужу.

Одно из двух: или муж причинил ей ужасное зло, или теперь она сама причиняет ему зло своими несправедливыми подозрениями. Где правда? Возможно ли было, чтобы Мэри Аббот допустила такую ужасную ошибку? Она знала, как страстно, почти фанатически я отношусь к этому вопросу, она видела, как сильно я была взволнована все это время. Неужели я стала бы делиться с няньками пустыми подозрениями?

Сильвия не могла быть ни в чем уверена, ибо многие из моих взглядов казались ей не менее чуждыми, чем мой западный акцент. Она знала, что я без стеснения говорю на эти темы решительно со всеми и могла выбрать в собеседники нянек, также свободно, как и хозяйку дома. С другой стороны, откуда я могла знать об этом так достоверно? Может быть, мне легко было распознать болезнь, но установить ее причину было не в моей власти.

Ее старались не оставлять подолгу в одиночестве. Вскоре после Дугласа явилась миссис Тьюис и обрушилась на племянницу со своими женскими тревогами.

– Сильвия, ты ужасно обращаешься со своим мужем. Он пошел один к берегу и даже не взглянул на ребенка.

– Тетя Варина, – начала Сильвия, – уйдите, пожалуйста.

Но та продолжала волноваться.

– Твой муж приехал сюда в глубоком горе от постигшего вас несчастья, а ты осыпаешь его самыми жестокими и несправедливыми упреками, обвинениями, которые ты не в состоянии доказать.

И старая леди схватила свою племянницу за руку:

– Дитя мое, вспомни свой долг!

– Мой долг?

– Возьми себя в руки и поведи твоего мужа поглядеть на ребенка.

– Нет, нет… Я не могу! – крикнула Сильвия. – Я не хочу быть там, когда он увидит его. Если бы я любила его…

Но, увидев выражение ужаса на лице тетки, она почувствовала вдруг прилив жалости к ней и заключила ее в объятия.

– Тетя Варина, я знаю, что я заставляю вас страдать. Я причиняю всем одни только страдания. Но, если бы вы знали, как я страдаю сама. Что мне делать?.. Что делать?

Миссис Тьюис заплакала, но, быстро овладев собой, ответила твердым голосом:

– Твоя старая тетка скажет тебе, что надо делать. Ты должна стать рассудительной, дитя мое, должна больше прислушиваться к голосу благоразумия. Освежи свое лицо, принарядись и приведи своего мужа, чтобы он взглянул на ребенка. Удел женщин – страдание, дорогая! Мы не имеем права уклоняться от бремени, которое налагает на нас жизнь.

– В этом отношении вы можете быть спокойны, я не собираюсь уклоняться, – с горечью ответила Сильвия.

– Пойдем, дорогая, пойдем, – молила миссис Тьюис, стараясь подвести Сильвию к зеркалу. – Обрати внимание на то, как небрежны твой туалет и прическа!.. Позволь мне одеть тебя, дорогая, ведь ты всегда лучше чувствовала себя, когда бывала одета, как следует.

Сильвия как-то странно рассмеялась, но тетя Варина не раз имела дело с истериками.

– Что ты наденешь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: – Позволь мне самой выбрать какое-нибудь из твоих прелестных платьев.

– Прелестное платье сверху – и кипящий вулкан внутри. Так вы представляете себе жизнь женщины!

– Красивое платье, дорогая, – с серьезным видом ответила тетя Варина, – и улыбка вместо вульгарной сцены, которая влечет за собой полное крушение и отчаяние…

Сильвия не ответила. Да, такова жизнь женщины! Старая тетка хорошо знала это, так же хорошо, как и психологию своего пола. Она не стала углубляться в теоретические споры о значении одежды, а прямо подошла к шкафу и начала раскладывать на постели очаровательные туалеты Сильвии.


Сильвия вышла на веранду в нарядном платье из розового муслина. Ее прекрасные сияющие волосы были собраны под тюлевым чепчиком того же цвета. Лицо ее было бледно, а большие рыжевато-карие глаза ввалились, но она была спокойна и, по-видимому, вполне владела собой. Она даже доставила удовольствие тете Варине и слегка облокотилась на ее слабую руку, пока горничная поспешно отодвигала для нее кресло в тень.

Вскоре пришел и Дуглас ван Тьювер вместе с докторами. Подали чай, и тетя Варина, вся трепеща от удовольствия, начала разливать его. Разговор шел о погоде, о разнице температуры между Нью-Йорком и Флоридой и о кустах жасмина, которые защищали веранду от лучей закатного солнца.

Спустя немного времени тетя Варина встала и заявила, что она идет приготовить маленькую Илэн к посещению отца. На пороге она остановилась на минуту, любуясь красивой картиной. Теперь все в порядке, внешние формы соблюдены, и все кончится так, как обычно кончается между мужем и женой: слезы, несколько упреков и… поцелуи.

Ребенка одели в новое платье и положили свежую шелковую повязку на его бедные потухшие глазки. Тете Варине доставляло удовольствие делать эти повязки. Они выходили у нее очень нежными и красивыми; может быть, они были недостаточно гигиеничны, но зато совсем не напоминали больницу.

Когда Сильвия и ее муж вошли в детскую, лица у обоих были белее полотна.

Сильвия остановилась на пороге, а бедная тетя Варина засуетилась в беспокойстве вокруг них. Когда ван Тьювер подошел к колыбели, она поспешила стать возле него и принялась будить ребенка ласковыми похлопываниями. Но ван Тьювер совершенно неожиданно для нее захотел взять ребенка на руки. Она помогла ему, и он замер, неловко держа малютку с таким видом, точно боялся, что она вот-вот разлетится вдребезги от его прикосновения.

Почти все мужчины имеют одинаково растерянный вид, когда берут на руки своего первого ребенка, но Сильвии это показалось самым трагическим зрелищем на свете. Она тихо вскрикнула:

– Дуглас!

Он обернулся, и она увидела, что мускулы его лица боролись с выражением, которое ему хотелось скрыть от всех.

– О, Дуглас! – прошептала она, – как мне жаль вас! Из этого тетя Варина заключила, что ей пора удалиться из комнаты.

Но разлад между ними был не из тех, которые могут исчезнуть под влиянием взрыва чувств. На следующий день они снова поспорили, так как он потребовал от нее честного слова, что она никогда больше не увидится со мной и будет возвращать все мои письма не распечатанными. Она уже согласилась раз на подобную вещь, когда по просьбе отца порвала отношения с Франком Ширли, и поняла потом, что не имела права поступать так.

Но Дуглас настаивал на своем требовании.

– Она должна понять, – говорил он, – что я не буду знать ни минуты покоя, пока будет продолжаться ее влияние на мою жену.

– Но должна же я услышать объяснение Мэри Аббот, – запротестовала Сильвия.

– Всякое объяснение, которое она приведет вам, будет прежде всего оскорбительно для вашего мужа и для всех тех, кто печется о вас. Я говорю в данном случае не только за себя, но и за врачей, которые знают, что эта за женщина, слышали ее угрозы и убедились в ее вульгарности. Это они настаивают на том, чтобы оградить вас от всяких сношений с нею.

– Дуглас, – возразила она, – вы должны понять, что мне трудно решиться на это. Я в ужасном состоянии…

– Я понимаю, конечно…

– И если вас беспокоит мое здоровье, то вы должны были бы прежде всего позаботиться о том, чтобы успокоить меня. Но когда вы являетесь ко мне и требуете, чтобы я даже не раскрывала писем от моего друга, у меня невольно возникает мысль, что вы боитесь, как бы я не узнала чего-то ужасного. Неужели вы сами не понимаете этого?

– Я не отрицаю, что я боюсь этой женщины. Я уже видел, как она сумела отравить вашу душу подозрениями…

– Да, Дуглас, но ведь теперь это уже сделано. Чего же вы можете опасаться с ее стороны?

– Разве я знаю? Она злая, завистливая женщина, с душой, полной ненависти. А вы невинный ребенок, который не может судить об этих вещах. Что вы знаете о том мире, где вы живете, о том злословии и клевете, которым подвергается человек, занимающий такое положение, как ваш муж.

– Я совсем не такой уже ребенок, как…

– Говорю вам, что вы понятия не имеете обо всем этом. Я помню ваш ужас, когда мы только что познакомились, и я рассказал вам про одну женщину, которая написала мне просительное письмо. Она добилась свидания со мной, а потом подняла у меня в кабинете крик и шум и ни за что не соглашалась оставить мой дом, пока я не заплатил ей кучу денег. Ведь вам никогда не приходилось слышать о чем-либо подобном? А между тем эти вещи бывают сплошь и рядом в жизни богатых людей. Мне с юности внушали правило никогда не оставаться наедине с посторонней женщиной, какого бы она ни была возраста и каковы бы ни были обстоятельства.

– Но уверяю вас, что я не стала бы слушать таких людей…

– Но ведь именно теперь вы добиваетесь права слушать их. Ведь не может быть вопроса о том, что вы снова подпадете под ее влияние. Бороться с ней для вас также невозможно, как невозможно сейчас не страдать от того зла, которое она уже успела причинить вам. Она сказала доктору Перрину, что я, по ее сведениям, вел до брака распутную жизнь и что моя жена и ребенок теперь расплачиваются за это. Кто знает, какие гнусности она могла слышать про меня? Так как же вы хотите, чтобы я был спокоен, пока она имеет возможность передавать все это вам?

Сильвия сидела молча, не решаясь задать вопросы, которые вертелись у нее на языке.

Он принял ее молчание за согласие и поспешно заговорил дальше.

– Позвольте мне привести вам пример. Один из моих друзей, которого вы хорошо знаете, – я могу, впрочем, назвать вам его, это Фредди Аткинс – ужинал как-то раз с несколькими актрисами. И вот какая-то из них, не имея понятия о том, что Фредди знаком со мной, заговорила обо мне. Она рассказывала о том, как она познакомилась со мной и где мы с нею были вместе, о моей яхте, о моем замке в Шотландии и, Бог знает, еще о чем. Ничего не стоило поверить, что эта женщина несколько лет была моей любовницей – она до мелочей знала все, что касалось меня и моих привычек. Фредди раздобыл фотографию этой особы и показал ее мне. Оказалось, что я никогда в жизни не видел ее. Фредди не хотел этому верить и, чтобы убедить его, я предложил ему представить меня этой женщине под другим именем. Так он и сделал. Мы встретились в ресторане и навели ее на эту тему. Она повторила перед нами обоими свой рассказ, пока Фредди не расхохотался наконец и не сказал ей, кто я.

Он умолк, чтобы дать улечься впечатлению.

– Теперь представьте себе, что ваш друг Мэри Аббот встретилась с этой женщиной. (Не думаю, чтобы она была чересчур разборчива в своих знакомствах.) И представьте себе дальше, что она пришла к вам и рассказала все, что слышала от нее. Что бы вы ответили ей? Станете ли вы отрицать, что такой рассказ произвел бы на вас впечатление? А между тем я ни минуты не сомневаюсь, что существуют десятки женщин, распространяющих про меня подобные небылицы, просто чтобы набить себе цену. И уверяю вас, что тысячи женщин были бы обеспечены на всю жизнь, если бы им удалось заставить других поверить в эти сказки. Вот и подумайте, какую осведомленность они проявят, если кто-нибудь начнет расспрашивать их о моей нравственности и о том, почему наш ребенок слеп. Клянусь вам, что, когда слух об этом несчастье распространится в Нью-Йорке, найдутся тысячи людей, которые будут знать из первых рук самым достоверным образом, как это произошло, как вы отнеслись к этому и все, что я говорил вам по этому поводу. Во всех газетах, интересующихся светской жизнью, от Нью-Йорка до Сан-Франциско, появятся ядовитые намеки, и какие-нибудь медоточивые джентльмены дадут мне понять, что это издевательство тотчас же прекратится, если я приобрету роскошное издание истории наших предков стоимостью в шесть тысяч долларов. Найдутся благожелательные и возвышенные люди, которые постараются втереться в ваше доверие и потом воспользуются нашим семейным горем, чтобы шантажировать вас. Будут даже угрозы судебного преследования со стороны людей, будто бы заразившихся этой болезнью от вас или вашего ребенка. Это может сделать, например, ваша прачка, ваша горничная или какая-нибудь из нянек…

– О, замолчите, замолчите, – взмолилась Сильвия.

– Я прекрасно понимаю, – спокойно сказал он, – что такие вещи не могут способствовать душевному покою молодой матери. Вы приходите в ужас от моих слов, а между тем требуете, чтобы я предоставил миссис Аббот право говорить вам об этом. Предупреждаю вас, Сильвия! Вы вышли замуж за богатого человека, который должен быть всегда готов к нападению хитрых и беззастенчивых врагов. Вы, как моя жена, можете подвергнуться этому еще скорее, чем я. Поэтому, когда я вижу, что вы вступаете в опасную дружбу, я считаю своим долгом сказать вам: это должно прекратиться! Еще раз повторяю: до тех пор, пока вы будете оспаривать мое право на подобное вмешательство, наша безопасность и наше душевное спокойствие будут находиться под угрозой.


Через три или четыре дня после этого уехал доктор Джибсон. Перед самым отъездом он явился к Сильвии, чтобы поговорить с ней по душам, «как старый дядюшка».

– Поймите, ведь я так стар, что мог бы быть даже вашим дедушкой, – сказал он, – у меня четыре сына, из которых каждый мог бы быть вашим мужем, если бы он имел счастье находиться в округе Кассельмен в нужный момент.

Сильвия кивнула головой в знак согласия.

– Мы обыкновенно не говорим с женщинами о таких вещах, потому что у них нет критерия, чтобы судить об этих вопросах. Они с места в карьер начинают возмущаться, и дело неизменно кончается истерикой. Каждая считает себя единственной жертвой, а несчастье, приключившееся с ней, чем-то исключительным и небывалым. Муж не превращается в ее глазах в самого гнусного злодея, какой когда-либо существовал на земле.

Он замолк на секунду.

– Так вот, миссис ван Тьювер, болезнь, которая, по всей вероятности, вызвала слепоту вашего ребенка, называется гонорреей. Иногда ее последствия бывают ужасны. Но это случается редко, и мы считаем это заболевание пустяком, о котором не стоит беспокоиться. Я знаю, что на этот счет существуют какие-то новые теории, но я человек старый, у меня есть свой собственный опыт, и мне нужны доказательства. Нам, врачам, приходится сталкиваться с этой болезнью на каждом шагу, и если бы она действительно была смертельна, как нас пытаются убедить, то на всем свете, пожалуй, не осталось бы в живых ни одного человека. Как я уже сказал, не в моих правилась толковать об этом с женщинами, и не я привлек к этому вопросу ваше внимание.

– Прошу вас, доктор Джибсон, говорите, – сказала Сильвия, – я очень хочу знать все, что вы можете сказать мне по этому поводу.

– У вас возник вопрос о том, каким образом инфекция попала к вашему ребенку? Доктор Перрин высказал предположение, что, может быть, он… вы понимаете его опасения? Весьма возможно, что так оно и было. Мне все это только лишний раз доказало, как неразумно поступает врач, уклоняясь от своей прямой обязанности – лечить больного. Если вы хотите установить, кто именно занес болезнь, то вам следует обратиться не к врачу, а к сыщику. Я знаю, конечно, что есть люди, которые могут совмещать обязанности врача и сыщика, и притом, заметьте, без всякой предварительной подготовки и изучения той или другой профессии.

Он остановился, чтобы подчеркнуть иронию этого последнего замечания. Сильвия терпеливо ждала.

– Вам внушили мысль, – заговорил он снова, – что всему виною ваш муж, и мысль эта, несомненно, крепко засела в вашем мозгу. Поэтому необходимо, чтобы кто-нибудь поговорил с вами откровенно. Позвольте мне сказать вам, что из десяти мужчин восемь хворали этой болезнью в какой-нибудь период своей жизни. Лишь немногие из них излечились вполне, у других же эта болезнь осталась, хотя они и уверены, что совершенно здоровы. Представьте себе, что у вас насморк. Через месяц вы заявляете, что он прошел. С практической точки зрения это так и есть. Но если я возьму микроскоп, то найду, что зародыши болезни все еще сохранились на вашей слизистой оболочке, и я знаю, что вы можете передать свой насморк – и в очень тяжелой форме – какому-нибудь другому человеку с повышенной восприимчивостью. Вы можете прожить всю свою жизнь, так и не избавившись окончательно от этой болезни. Вы понимаете меня?

– Да, – тихо сказала Сильвия.

– Я говорю восемь из десяти, но в этом отношении могут быть кое-какие разногласия. Некоторые врачи скажут семь из десяти, последние же исследования показали девять из десяти. Поймите, что я говорю не о каких-нибудь кутилах и шалопаях, я имею в виду ваших братьев, если они у вас есть, ваших кузенов, ваших лучших друзей-мужчин, которые ухаживали за вами и за которых вы готовы были выйти замуж. Если бы вы узнали это о ком-нибудь из них, то, конечно, прекратили бы с ним всякое знакомство и поступили бы несправедливо, потому что, если бы вы решили отнестись так ко всем, кто когда-либо хворал этой болезнью, вам пришлось бы попросту пойти в монахини.

Старик снова сделал паузу. Затем, хмуро взглянув на нее из-под своих косматых бровей, он воскликнул:

– Говорю вам, миссис ван Тьювер, что вы несправедливы к вашему мужу. Он любит вас, и он хороший человек. Я говорил с ним и знаю, что на его совести лежит гораздо меньше грехов, чем на совести большинства мужей. Я уроженец Юга и хорошо знаю ту веселую, пылкую молодежь, с которой вы танцевали и флиртовали всю свою юность. Если бы вы узнали их секретные дела, если бы вы проникли в их тайны, вам вряд ли доставило бы удовольствие общество этих молодых людей. Я повторяю вам снова, что вы несправедливы к вашему мужу. Лишь очень немногие мужчины перенесли бы это так терпеливо, как переносит он до сих пор.

Сильвия слушала все это молча, без малейшего движения, так что старик-доктор начал даже чувствовать некоторую неловкость.

– Заметьте, – сказал он, – я не говорю, что мужчины должны быть такими. Они заслуживают хорошей взбучки, большинство из них. Лишь очень немногие достойны соединиться с хорошей женщиной. Я всегда говорил, что нет такого мужчины, который был бы достаточно хорошо для хорошей женщины. Но я держусь того мнения, что, когда вы выбираете одного из них, чтобы наказать, он обычно бывает не самый виновный, а просто тот, который имел несчастье навлечь на себя подозрение. И он знает, что это несправедливо. Он должен быть сверхчеловеком, чтобы горько не сетовать в душе на такую несправедливость. Вы понимаете меня?

– Понимаю, – ответила Сильвия все тем же подавленным голосом.

Доктор встал и положил руку на ее плечо.

– Я уезжаю домой, – сказал он, – весьма возможно, что мы никогда больше не встретимся. Я вижу, что вы делаете большую ошибку и навлекаете на себя в будущем много бед. Я хотел бы предупредить это, если бы только смог. Мне хочется научить вас более трезво относиться к жизненным фактам. Поэтому я скажу вам то, чего я никогда не предполагал говорить какой-нибудь даме.

Он смотрел ей прямо в глаза.

– Вы видите, я старик и кажусь вам вполне почтенным человеком. Я знаю, что вы посмеивались надо мной, но все же не чувствовали ко мне особого отвращения. Так вот, я должен сказать вам, что у меня была эта болезнь. Да, я хворал ею, и тем не менее у меня родилось шесть прекрасных здоровых детей. Более того, я, конечно, не могу называть имен, но знаю наверное, что среди людей, нанятых вашим мужем на этом острове, двое имеют эту болезнь. Принимая у себя в доме какого-нибудь очаровательного, прекрасного воспитанного джентльмена, вы должны помнить, что из десяти шансов восемь за то, что он хворал этой болезнью, и три или четыре из десяти за то, что он болен ею в ту минуту, когда пожимает вам руку. Ну, а теперь поразмыслите над этим и перестаньте мучить своего бедного мужа.


Приехав в Нью-Йорк, я первым делом послала Сильвии маленькое письмецо с изъявлениями моей любви к ней. Я не написала ей ничего такого, что могло бы расстроить ее, а просто напомнила, что мысленно я постоянно с ней и мечтаю о том времени, когда мы увидимся с ней в Нью-Йорке и поговорим по душам. Я вложила это письмо в простой конверт, написала адрес на машинке и отправила его по почте от имени моей стенографистки. Квитанция пришла обратно, подписанная чьей-то незнакомой рукой, должно было секретарем. Я узнала потом, что письмо это не дошло до Сильвии.

Ее муж, без сомнения, возобновил свои настойчивые требования прекратить всякие сношения со мной. Наконец он добился от нее обещания, что она напишет мне письмо, в котором сообщит свое решение. В этом письме она говорила мне, что будет избегать всякого волнения и напряжения нервов, пока кормит своего ребенка. Муж ее вызвал свою яхту, и они отправляются в Шотландию, а зиму собираются провести на Средиземном море и на Ниле. В течение этого времени она не будет переписываться со мной, но все же хочет, чтобы я знала о ее планах и верила в ее дружбу. Как только она вернется в Нью-Йорк, мы непременно увидимся.

«Случилось очень многое, чего я еще не могу уяснить себе, – прибавила она в письме. – Но в настоящее время я постараюсь не думать об этом. Вы, без сомнения, согласитесь со мной, что в течение этого года я должна быть только матерью. Я хочу, чтобы вы были совершенно спокойны за меня в течение этого времени, и еще раз повторяю: я буду только матерью, а не женой. Я покажу это письмо своему мужу перед отправкой, чтобы он в точности знал, что я делаю и как решила поступать в будущем».

– Разумеется, – сказал он, прочтя письмо, – можете послать его, если вы настаиваете на этом. Но вы должны понять, что таким образом вы только откладываете решение.

Она ничего не ответила и он в конце концов спросил:

– Вы хотите сказать этим, что не намерены принять во внимание мои требования?

– Я только хочу сказать, – спокойно ответила она, – что ради моего ребенка я откладываю на целый год все споры по этому поводу.

Я была уверена, что скоро услышу о Клэр Лепаж. И действительно, дня через два она вызвала меня по телефону.

– Я должна сейчас же увидеться с вами, – заявила она. И в голосе ее чувствовалось сильное волнение.

– Прекрасно, – сказала я, – приходите сейчас же. Она явилась в мою маленькую квартиру. Это был ее первый визит ко мне, но она даже не оглянулась кругом, даже не присела и, едва переступив через порог, воскликнула:

– Почему вы не сказали мне, что знакомы с Сильвией Кассельмен?

– Дорогая моя, – ответила я, – я совсем не считала себя обязанной говорить вам об этом.

– Вы обманули меня! – с жаром воскликнула она.

– Послушайте, Клэр, – сказала я, глядя ей в глаза, чтобы немного успокоить ее. – Вы хорошо знаете, что я не была связана тайной, и притом я ведь не причинила вам никакого вреда.

– Зачем вы это сделали? – спросила она, и, к сожалению, у нее вырвалось при этом проклятие.

– Я никогда не упоминала вашего имени, Клэр.

– А что мне толку от этого? Они все равно разузнали все. Мне расставили ловушку.

Я вспомнила в эту минуту, что мне не следует выказывать ей сожаления.

– Сядьте, Клэр, – сказала я, – и расскажите мне все по порядку.

– Я не желаю разговаривать с вами! – воскликнула она.

Но это была последняя вспышка гнева.

– Прекрасно, – ответила я. – Но зачем же вы пришли ко мне в таком случае?

Она ничего не ответила и села.

– Они перехитрили меня! – жаловалась она. – Если б я могла подозревать, в чем дело, то, конечно, сумела бы придержать язык за зубами. А так им удалось одурачить меня.

– Вы говорите какими-то загадками. Кто это «они»?

– Дуглас и эта старая лисица Росситер Торренс.

– Росситер Торренс?

Я несколько раз повторила про себя это имя и вдруг вспомнила: старый стряпчий семьи ван Тьюверов.

– Он послал мне свою карточку и сказал, что его направила ко мне Мэри Аббот. У меня, разумеется, не было никаких подозрений, и я прямо попала в ловушку. Мы поговорили немного о вас, и он даже узнал от меня, где вы живете. Но в конце концов он признался мне, что пришел вовсе не от вас, а просто ему надо было узнать, знаю ли я вас и насколько я близка с вами. Его послал ко мне Дуглас. Затем он стал требовать, чтобы я сказал ему, что я говорила вам о Дугласе и зачем я сделала это. Разумеется, я отрицала, что говорила вам о нем. Если б вы только знали, как он измучил меня!

Клэр на минуту умолкла.

– Мэри, как вы смогли сыграть со мной такую штуку?

– Мне и в голову не приходило, что я могу повредить вам, – возразила я. – Я просто старалась помочь Сильвии.

– Помочь ей за мой счет!

– Скажите мне, что вам угрожает? Вы боитесь, что они отнимут у вас пенсию?

– Они грозят сделать это.

– И приведут свою угрозу в исполнение? Клэр сердито посмотрела на меня.

– Я не знаю, могу ли я доверять вам теперь? – сказала она.

– На этот счет можете поступать, как вам угодно, – ответила я. – Я не хочу принуждать вас.

Но она поколебалась еще немного и решила наконец положиться на мое великодушие.

Полагая, что они не осмелятся сделать этого, пока Сильвия не узнает всей правды, она и явилась ко мне. Она просила меня не прибавлять больше ни слова к тому, что я уже сказала, что было низостью с моей стороны. Я сделала вид, что дружески отношусь к ней, старалась завоевать ее доверие и выслушивала ее признания. Неужели я могу желать ее окончательного разорения, желать, чтобы ее просто выбросили на улицу!

Бедная Клэр! Я говорила как-то вначале, что ей был присущ идеализм, но не знаю, подтвердилось ли это чем-нибудь в моем рассказе. Впрочем, она так быстро опускалась на дно жизни, что казалась теперь мне совсем другим человеком. А страх, внушенный ей старым адвокатом, совершенно лишил ее способности владеть собой.

– Клэр, – сказала я, – вам совершенно незачем так волноваться. У меня нет ни малейшего намерения говорить что-нибудь о вас. Я даже представить себе не могу, чтобы какие-нибудь обстоятельства побудили меня сделать это. Но если бы я и решилась на такой шаг, то рассказала бы ей о вас только при условии, чтобы она ничего не говорила своему мужу…

При этих словах Клэр снова впала в бешенство. Как я могу воображать, что какая-нибудь женщина будет в состоянии сохранить такую тайну? Да она бросит это мужу в лицо при первой ссоре. Кроме того, если только Сильвия узнает правду, она еще чего доброго захочет разойтись с ним. А если она бросит его, тогда и Клэр лишится своих доходов.

Она долго и слезливо говорила со мной о деньгах. В конце концов она умолкла, вперив взор в пространство, растерянная и изумленная. Что я, в сущности, за человек? Как я могла сделаться другом Сильвии ван Тьювер? Что Сильвия нашла во мне, и что я надеялась извлечь из Сильвии? Я коротко отвечала на все вопросы Клэр, и вдруг ее охватило жгучее любопытство, простое человеческое любопытство: что представляет собой Сильвия? Правда ли, что она так умна, как об этом говорят? На кого похож ребенок, и как Сильвия отнеслась к своему несчастью? Неужели правда, что я гостила у ван Тьюверов во Флориде, как сказал ей Росситер Торренс?

Само собой разумеется, что я не особенно пространно отвечала на эти вопросы, и думаю, что мою посетительницу еще больше огорчила моя скрытность, нежели измена, в которой она обвиняла меня. Интересно было также наблюдать некоторую неуловимую перемену в ее обращении со мной. Исчезли легкий оттенок снисходительности и прежняя фамильярность! Я сделалась в ее глазах персоной, хранительницей семейных тайн, доверенным лицом великих мира сего. Должно быть, во мне есть что-то, чего Клэр не замечала раньше.

Бедная Клэр! Теперь она исчезнет со страниц моего рассказа. На протяжении долгих лет мне случалось иногда видеть ее мельком среди ярких птиц в блестящем оперении. Но я никогда больше не разговаривала с ней, и она с тех пор уже не являлась ко мне. Поэтому я не знаю, продолжает ли Дуглас ван Тьювер выплачивать ей по восьми тысяч в год. Могу только сказать, что, когда я встречаю ее, она всегда так же нарядно одета, как и раньше, и платья ее по-прежнему не носят на себе следов прошлого сезона. Раза два мне показалось, что она слишком много пьет, но затем я увидела, что то же самое делали и другие дамы, перед которыми стояли рюмки с ярко окрашенными напитками.

До конца года я ничего не слыхала о Сильвии, за исключением того, что проскальзывало иногда в светской хронике моей газеты. Так, я узнала, например, что она провела конец лета в Шотландии, в замке своего мужа. Я сама была сильно переутомлена в то время и взяла себе отпуск. Я уехала на Запад и, вернувшись осенью, снова погрузилась с головой в работу. В это время я прочла, что ван Тьюверы плавают по Средиземному морю на своей яхте «Тритон» и собираются провести зиму в Японии.

И вот однажды, в январе, пришла телеграмма от Сильвии из Каира:

«Еду в Нью-Йорк на пароходе «Атлантик». Отвечайте, где вы?»

Я, разумеется, ответила. Затем справилась с расписанием пароходных рейсов и стала с нетерпением ждать «Атлантика».

Через два дня Сильвия прислала мне известие по беспроволочному телеграфу, и, когда огромный пароход подошел к пристани, я была в толпе ожидающих. Да, вот она, моя Сильвия, машет мне платком, а рядом с ней стоит ее муж.

Как мучительно было ждать, пока пароход медленно подходил к причалу. Было холодно, и мы могли только издали смотреть друг на друга и топать ногами, чтобы согреться. Я заметила в толпе несколько друзей ван Тьюверов, приехавших встретить их, и потому держалась в стороне. Я терялась в догадках и не знала, чем объяснить все это. Мне казалось просто невероятным, что Сильвия, пребывая вместе со своим мужем, могла пожелать, чтобы я встретила ее. Наконец спустили сходни, и поток пассажиров устремился на берег. Вместе с другими спустились и ван Тьюверы, друзья окружили их тесным кольцом. Я ждала в стороне. Наконец Сильвия сама подошла ко мне. Внешне она казалось очень спокойной, но я почувствовала по пожатию ее рук, что она глубоко взволнована.

– О, Мэри, Мэри! – прошептала она. – Я так рада видеть вас, так рада!

– Что случилось? – спросила я. Она ответила шепотом.

– Я расстаюсь со своим мужем.

– Расстаетесь со своим мужем! – воскликнула я пораженная.

– Расстаюсь с ним навсегда, Мэри.

– Но… но… – я не могла окончить фразы; глаза мои невольно обратились в ту сторону, где он стоял, спокойно разговаривая со своими друзьями.

– Он настоял на том, чтобы мы вернулись вместе для сохранения приличий. Его больше всего пугают сплетни и толки. Он поедет со мной к моим родителям и затем оставит меня…

– Сильвия! Что это значит? – прошептала я.

– Я не могу рассказывать вам здесь. Я приеду к вам. Вы живете на прежней квартире?

Я ответила утвердительно.

– Это длинная история, – прибавила она. – Я должна извиниться перед вами, что заставила вас прийти сюда, где мы не можем поговорить. Но у меня была для этого важная причина. Я никак не могу внушить моему мужу, что я говорю серьезно и вы, так сказать, моя «Декларация независимости».

Она рассмеялась немного странным смехом, и я, взглянув на нее, поняла вдруг, что моя милая Сильвия дошла до последнего предела.

– Бедняжка! – пробормотала я.

– Я хотела показать ему, что это не пустые слова. Я хотела, чтобы он видел, как мы встретимся. Дело в том, что он рассчитывает на помощь моих родителей, чтобы заставить меня изменить решение.

– Но зачем же вы едете домой? Отчего вам не остаться со мной? Рядом со мной есть как раз свободная квартира.

– А ребенок?

– В нашем доме куча ребят, – сказала я.

Но, по правде говоря, в эту минуту от волнения я почти совсем забыла о ребенке.

– А как малютка? – спросила я.

– Пойдемте. Вы можете взглянуть не нее, – сказала Сильвия.

И когда я бросила неуверенный взгляд на ее мужа, разговаривавшего со своими друзьями, Сильвия поспешила прибавить:

– Это мой ребенок, и я имею право показывать его, кому захочу.

Няня, краснощекая английская девушка в синем платье и чепчике с длинными лентами, стояла поодаль, держа на руках сверток белого шелка и кружев. Сильвия откинула покрывало, и я снова увидела то, что так взволновало меня год тому назад. Я увидела ее собственное миниатюрное изображение, ее нос, ее губы, ее золотистые волосы, но бедные маленькие глазки были безжизненны. Я в замешательстве взглянула на Сильвию, не находя слов, но лицо ее так и сияло материнской гордостью.

– Ну, не прелесть ли она! – прошептала Сильвия. – И знаете ли, Мэри, она так быстро развивается и растет! Вы просто не поверите!

«О, чудо материнской любви, – подумала я, – эта любовь еще более слепа, чем слепорожденный ребенок». Мы отошли, и Сильвия сказала мне:

– Я приеду к вам, как только устрою свою девочку. Наш поезд отправляется на юг сегодня ночью, так что я не могу терять времени.

– Благослови вас Бог, дорогая, – прошептала я.

Она пожала мне руку и подошла к своему мужу. Я стояла несколько минут и наблюдала, как она обменялась с ним несколькими приветственными словами в присутствии окружавших их друзей. И, зная глубокую муку, таившуюся в сердцах этой молодой четы, я снова изумилась силе их кастовой дисциплины.

Сильвия приехала ко мне, как обещала. Она сидела в моем большом кресле, а я любовалась ею, гордилась ее мужеством и преклонялась перед ее страданиями. Но, сознаюсь откровенно, больше всего мучило меня любопытство.

– Расскажите мне! – воскликнула я.

– Столько придется рассказывать, – ответила она.

– Скажите мне, почему вы оставляете его?

– Потому что я не люблю его, Мэри. Это главная причина. Я долго думала об этом. Я ни о чем другом не думала весь последний год и пришла к убеждению, что женщина не должна жить с мужчиной, которого она не любит. Это величайшее преступление, которое может только совершить женщина.

– О, да! – сказала я. – Если вы зашли уже так далеко…

– Да, я дошла до этого убеждения. Другие обстоятельства тоже содействовали моему решению, но они имели лишь второстепенное значение, с ними можно было примириться. Тот факт, что он хворал этой болезнью и был причиной слепоты моего ребенка…

– О! Вы узнали это?

– Да, узнала.

– Как?

– Я открыла это постепенно. В конец концов ему самому надоело, кажется, отрицать это.

Она замолкла на минуту, затем продолжала:

– Главные затруднения возникли по вопросу о моих обязанностях жены. Видите ли, я сказала ему с самого начала, что я хочу жить только для моего ребенка, только для него одного. И лишь на этом основании ему удалось убедить меня не видеть вас и не читать ваших писем. От меня требовалось только, чтобы я не задавала вопросов, была мила и приветлива, и я согласилась на это. Но затем, несколько месяцев назад, мой муж явился ко мне со своими требованиями. Он сказал, что доктора дали свою санкцию на наши половые отношения. Я, разумеется, была поражена. Ведь я думала, что он прекрасно понял, чего я хочу, перед тем как мы уехали из Флориды.

Она снова остановилась.

– Так, так, дорогая, – сказала я ласково.

– И вот теперь он начал говорить, что доктора разрешают нам спать вместе, так как всякая опасность уже миновала. Мы можем принять меры, чтобы не иметь детей. Я могла только просить, чтобы он прекратил этот разговор, который был мне крайне неприятен. Ведь он же сам убеждал меня не принимать никаких решений, пока я не кончу кормить мою девочку. Теперь я, в свою очередь, попросила его оставить меня в покое. Но Дуглас не соглашался на это. Он начал доказывать мне, что такая жизнь неестественна и что он не в силах выносить ее. Я женщина и поэтому не могу понять его. Но я убедилась, что и он никак не мог понять того, что я чувствую. Видите ли, он всегда получал все, чего хотел, и просто не знает, что значит встретить отказ. Мне кажется, что для него это было не только физическим лишением. Он видел в моем упорстве желание оскорбить его и нанести ущерб его авторитету.

Сильвия вздрогнула под влиянием этих воспоминаний и замолчала.

– Я прошла через все это, – сказала я.

– Он хотел знать, долго ли я намерена еще отказывать ему. Я отвечала, что это будет продолжаться до тех пор, пока мысль об этой болезни перестанет терзать мое сердце, пока я не буду уверена в том, что мы оба вполне здоровы и не можем передать ее друг другу. Однако спустя некоторое время я поразмыслила над этим и сказала ему прямо: «Дуглас, я должна честно сказать вам всю правду. Я никогда больше не смогу быть вашей женой. Тут дело идет уже не о ваших и моих желаниях, а о том, честно это или нет. Я не люблю вас. Я знаю теперь, что никогда, ни при каких обстоятельствах женщина не должна отдаваться мужчине, если она не любит его. Делая это, она совершает насилие над своим телом и над божественной природой своей души». «Разве вы не знали этого до своего замужества?» – спросил он. Я заметила: «Я не знала, что такое брак, и потому позволила другим убедить себя». «А ваша мать?» – воскликнул он. «Мать, позволяющая своей дочери совершить такое преступление против природы, – или рабовладелица, или сама раба», – отвечала я. Конечно, он подумал, что я сошла с ума. Он начал говорить мне о супружеских обязанностях, о сохранении домашнего очага, о том, что жена должна повиноваться мужу и так далее. Он не давал мне покоя.

Она вдруг вскочила и забегала по комнате. Я увидела в ее глазах отражение прежних баталий.

– О, какой это был ужас! – воскликнула она. – Мне казалось, что я переживаю муки всех женщин, испытавших замужество без любви. Я чувствовала себя так, как будто меня преследуют со своим желанием не один, а множество мужчин. Он начал казаться мне каким-то чудовищем. Я вздрагивала при встрече с ним, я запретила ему касаться этой темы, и он довольно долго исполнял мое требование. Но несколько недель назад он снова заговорил об этом. Тогда я окончательно вышла из себя: «Дуглас! Я не могу больше выносить этого. Я страдаю не только оттого, что мой ребенок слеп. Вы внушили мне ненависть к отцу моей дочери. Вы, точно страшная черная туча, постоянно давите на мою душу. Вы бродите вокруг меня, точно зловещий призрак, и стараетесь замкнуть меня в тесный круг ваших желаний, но я не могу больше выносить этого. Я была гордая, пылкая девушка, а вы превратили меня в бездушный автомат, в рабыню ваших глупых светских традиций. Я сделалась безвольной, вечно жалующейся, недовольной женой. Я отказываюсь быть такой. Я вернусь домой, где у людей все же сохранилось еще немного самобытности. Я поеду к отцу!» И, сказав это, я тотчас же справилась, когда идет следующий пароход.

Она замолчала и остановилась передо мной. Глаза ее сверкали, пылкая южная кровь заливала щеки.

Я молча ждала, пока она успокоится.

– Я не стану повторять всех его протестов – продолжала она. – Когда он увидел, что я действительно решила уехать, он предложил отвезти меня на яхте, но я отказалась. Я просто боялась оставаться с ним так долго вдвоем. Подчас его упорство производит на меня впечатление чего-то ненормального, почти безумного. Тогда он решил, что поедет со мной на пароходе для соблюдения приличия. Отец писал мне, что он не совсем здоров, и Дуглас заявил, что это письмо может послужить хорошим предлогом. Он пробудет там около недели, а затем отправится на охоту и больше не вернется.

– А сделает ли он это?

– Нет, я думаю, что сейчас он рассчитывает на другой исход. Он надеется привлечь на свою сторону маму, чтобы она явилась ко мне и постаралась подействовать на меня библейскими цитатами и слезами. Но я всячески стараюсь убедить его, что все это будет напрасно и не изменит моего решения. Я сказала ему, что не пророню дома ни слова о своих намерениях, пока он не уедет, и надеюсь, что он также будет молчать. Но, разумеется…

Она оборвала свою речь и через минуту спросила:

– Ну, что вы скажете, Мэри?

Я нагнулась к ней и, взяв ее за руки, сказала:

– Я радуюсь, что вы одна выдержали эту битву. Я знала, что она неизбежна, но не хотела влиять на ваше решение.

Сильвия погрузилась в раздумье. Я хорошо знала своего друга и понимала, какие чувства волнуют ее и какую жестокую борьбу она должна была вынести, чтобы принять такое решение.

– Дорогой друг, – вдруг обратилась она ко мне. – Не подумайте, что я совсем не хотела считаться с ним.

Я стараюсь уверить себя, что всегда поступала с ним честно. И все-таки у меня возникает вопрос, был ли вообще когда-нибудь мужчина, с которым я поступала вполне честно и искренно. Ведь я всегда была кокеткой до мозга костей. И вот теперь, когда мы связаны с ним и он меня любит, я не могу решить, в чем заключается мой долг? Я не могу уважать его чувство ко мне. Эта любовь отчасти объясняется тем, что я красива и нравлюсь ему, но главным образом тут играет роль уязвленное тщеславие. Я была единственной женщиной, осмелившейся посмеяться над ним, а он не лишен снобизма и поэтому решил, что я, должно быть, действительно замечательная девушка, если осмеливаюсь поступать так. Я все это высказала ему. Да! Я заставила его пройти через это унижение. Я хотела доказать ему, что он вовсе не любит меня по-настоящему, а только хочет подчинить меня себе, заставить меня восхищаться им и повиноваться его воле. Я же хочу оставаться сама собой, как и он хочет быть тем, что он есть. Вот отсюда и возникали все наши несогласия.

– Это служит причиной раздора в большинстве несчастных браков.

– Я много думала в этот последний год, – продолжала она, – о разных вещах. Мы, американские женщины, привыкли считать, что мы свободны, потому что наши мужья балуют нас, дают нам деньги и позволяют развлекаться. Но лишь только дело коснется истинной свободы ума и сердца, мы тотчас же убеждаемся, какая глубокая разница существует между нами и англичанками. Я, например, познакомилась с женой одного английского министра. Он убежденный консерватор во всех отношениях, а она горячая суфражистка. Она не только дает деньги на пропаганду, но и произносит публичные речи, и имя ее пользуется популярностью, тем не менее они живут очень дружно и счастливо. Представляете вы себе, чтобы это было с моим мужем?

– Мне казалось, что он одобряет английские устои, – сказала я.

– Там, в Англии, мы встретились с досточтимой Бетти Энверсли, сестрой его товарища. Она состоит в дружбе с воинствующими суфражистками, и мне хотелось поговорить с ней, чтобы познакомиться с образом мыслей этих женщин. Однако мой муж помешал мне увидеться с нею. И так повторялось всегда, лишь только я пробовала сделать что-нибудь такое, что могло угрожать его власти надо мной. Он желал, чтобы я подчинилась авторитету докторов по вопросу об опасности заражения венерическими болезнями. Но когда я достала книги и показала ему, что на самом деле говорят врачи по этому поводу и как велика, по их мнению, опасность заражения, то он снова рассердился на меня.

Прочтя удивление в моих глазах, Сильвия прибавила.

– Я много читала по этому вопросу, – объяснила она, – и знаю теперь все то, что должна была бы знать до своего замужества.

– Как же вам удалось достать такие книги?

– Я попробовала сначала попросить у докторов, чтобы они дали мне что-нибудь почитать, но они и слышать не хотели. Они уверяли, что это чтение не для женского ума и что, начитавшись об этих вещах, я стану только воображать разные ужасы. Тогда я решила действовать самостоятельно. Я отыскала склад медицинских книг и отправилась туда. «Я американский врач, – объяснила я книгопродавцу, – и мне нужно просмотреть последние труды по венерическим болезням». Тогда он подвел меня к полкам, и я сама достала оттуда несколько томов.

– Бедное дитя! – воскликнула я.

– Когда Дуглас увидел, что я читаю такие книги, он пригрозил, что сожжет их. Я ответила ему, что в магазине найдется еще много экземпляров, а я твердо решила узнать все, что нужно.

Она остановилась.

«Как это похоже на то, что пришлось пережить мне!» – подумала я.

– В этих книгах были главы, касающиеся жен. Я узнала оттуда, что многое от них скрывается, и поняла, почему это делается. Таким образом, мне сразу стало ясно все, что произошло со мной. Дуглас, должно быть, воображал, что так будет продолжаться вечно и что я никогда не выйду из состояния неведения. Но когда это все же случилось, он решился признаться мне…

– Он сознался вам?

Она горько улыбнулась.

– Нет. Он привез доктора Перрина в Лондон, чтобы тот сделал это за него. Доктор Перрин объявил мне, что находит нужным открыть мне правду. У моего мужа, действительно, были некоторые признаки этой болезни. Он как доктор хотел объяснить мне, почему мне сразу не сказали всю правду. Дуглас предлагал сделать это, но все врачи воспротивились. Я должна понять, какая ужасная проблема стояла перед ними, и не осуждать за это ни их, ни особенно моего мужа, который всецело подчинился в этом вопросе авторитету врачей.

– Как глупы мужчины! Как будто это может служить оправданием ему!

– Мне кажется, что я дала понять этому маленькому человечку, какое жалкое впечатление произвели на меня оба – и он, и его патрон. Но я выстрадала все, что только могла выстрадать, и не хотела больше притворяться. Я сказала ему, что было бы гораздо лучше для всех нас, если бы они с самого начала сказали мне правду.

– О, да! – воскликнула я. – Именно это я и старалась доказать им, но добилась только одного результата – собственного изгнания!


Когда поезд, в котором ехала Сильвия, подкатил к станции ее родного города, вся ее семья и множество друзей уже дожидались на платформе. Известие о том, что она прибыла в Нью-Йорк и едет домой навестить больного отца, было перепечатано в местных газетах. В результате почтенного майора засыпали телеграммами и письменными запросами об его здоровье. Тем не менее он все же настоял на том, чтобы поехать встречать свою дочь. Он вовсе не собирался перейти на больничный режим в угоду газетным сплетням обоих полушарий. И вот, нарядившись в свой лучший черный костюм из тонкого сукна, в широкополой черной, заново вычищенной шляпе, в сверкающих сапогах с квадратными носами, он прохаживался теперь взад и вперед по платформе, поджидая поезд. Сильвия бросилась прямо к нему в объятия, как только вышла из вагона.

Тут была и «мисс Маргарет». Она протиснула в дверцы семейного автомобиля свою грузную особу в широкой развевающейся одежде и готовилась пролить слезы над любимой дочерью. Тут же была и Селеста, сияющая, с целым запасом новостей, которыми она стремилась поделиться со старшей сестрой. Были тут и Пегги, и Мэри, превратившиеся в двух смешных неуклюжих подростков. И мистер Кассельмен Лайль, единственный сын и наследник, со своей гувернанткой, черноглазой и очень строгой француженкой. Наконец тут была тетя Варина, волнуемая самыми разнообразными чувствами, вызванными этим неожиданным приездом. Епископ Чайльтон и его жена были в отсутствии, но зато явилась целая делегация двоюродных братьев и сестер. Дядя Мандевиль Кассельмен прислал огромный букет роз, который лежал в семейном автомобиле, а дядя Барри Чайльтон – пару диких фазанов, собственноручно застреленных им.

Позади Сильвии, как всегда холодный и надменный, выступал мистер Дуглас ван Тьювер, а за ним семенила чудесная нянька в изумительном чепце с голубыми лентами и с не менее изумительным свертком белого шелка и кружев. Вся семья бросилась с жаром обнимать Сильвию и пожимать руку ее холодному и важному супругу. После этого всеобщее внимание устремилось на чудесный сверток, содержимое которого привело всех в необузданный восторг. Редко случалось, чтобы великие мира сего позволяли себе выражать публично столь горячие чувства. Неудивительно поэтому, что весь город сбежался на станцию полюбоваться на это зрелище.

Хотя в газетах не появилось никаких заметок по этому поводу, но в штате все знали, что ребенок Сильвии слепой, распространялся слух, что тут скрыта какая-то странная и ужасная тайна. Все это создавало вокруг молодой матери и драгоценного дитя атмосферу, полную таинственности и печали.

Как отнеслась Сильвия к своему несчастью? Как она относится к своим успехам при европейских дворах? Захочет ли она после этого знаться со своими земляками? У многих радостно забились сердца, когда она, ласково улыбаясь, дружески заговорила с ними. Даже старые негры ушли восхищенные и рассказывали всем, что «Ми Сильвия» пожала им руки. Толпа громкими криками проводила вереницу автомобилей, направлявшихся в Кассельмен Холл.

Вечером состоялся большой банкет, в котором пригодились и фазаны, присланные дядей Барри. Давно уже не собиралось столько гостей в огромной столовой, не толпилось в кухне столько слуг. Шум голосов и смех наполняли огромную комнату. Сильвия снова сияла прежней радостью и оживлением, а супруг ее был явно очарован этой патриархальной сценой. Он стал любезным, разговорчивым, остроумным и завоевал все сердца. Он сказал добряку-майору, что только теперь начинает понимать, почему южане так страстно любят свой край. В самой жизни здесь таится какое-то неуловимое очарование, возвышенность духа, придающие всем и вся особую привлекательность. И так как южане больше всего любят слышать похвалы своей родной земле, то все с восторгом выслушали Дугласа и нашли, что он одарен редким умом и тонкой наблюдательностью.

– Остерегайтесь Дугласа, папа! Он неисправимый льстец! – раздался голос Сильвии.

Она смеялась, говоря это. И только тетя Варина, единственная из всех присутствующих, уловила зловещую нотку в ее смехе и подметила горькую складку около рта. Тетя Варина и ее племянница были единственные люди, достаточно хорошо знавшие Дугласа ван Тьювера, чтобы понять всю иронию этого эпитета «неисправимый льстец!»

Сильвия сразу сообразила, что муж ее задался целью привлечь на свою сторону ее семью. Он объезжал с майором плантации и терпеливо выслушивал длинные лекции о борьбе с вредными насекомыми. Вернувшись домой, он угощал майора сигарами и слушал его воспоминания из времен детства. Он посетил епископа Чайльтона и провел довольно много времени в его кабинете, стены которого были уставлены выгоревшими томами богословских книг. Ван Тьювер сам имел в юности наставника англиканской церкви и пунктуально выполнял ее предписания. Но он почтительно выслушал доводы своего собеседника в пользу более простой формы церковной организации и унес с собой объемистый трактат о заблуждениях, касающихся «Апостольского наследства». Затем явилась тетя Ненни, властолюбивая и оживленная дама, какой она была и тогда, когда помогала молодому миллионеру жениться. И Дуглас ван Тьювер намекнул ей теперь, что ее третья дочь должна непременно навестить Сильвию в Нью-Йорке.

Его любезности в самом деле не было пределов. Он посадил к себе на колени мистера Кассельмена Лайля и дал ему поиграть своими дорогими часами, которые тот уронил на пол. Он вставал рано утром и ездил верхом с Пэгги и Мэри. Он катал Селесту в автомобиле и помог ей произвести соответствующее впечатление на молодого человека, в которого она была влюблена. Своим ласковым отношением к детям он завоевал сердце «мисс Маргарет», а терпение, с которым он выслушивал длинные рассказы о их болезнях в различные периоды их жизни, окончательно укрепило их дружбу. Сильвии, наблюдавшей за всеми его маневрами, казалось, что он задался целью связать себя с нею множеством новых уз.

Она приехала домой, чтобы найти там покой и отдохнуть в одиночестве, но оказалось это невозможным. Слепота ребенка вызвала толки о причине этого несчастья, и если бы она стала скрываться, то дала бы повод к самым худшим предположениям. В ее семье подготовлялся большой торжественный прием, на который должно было собраться все общество Кассельменского округа, стремившееся поглядеть на счастливую мать. А затем в местном клубе должен был состояться очередной танцевальный вечер, на который все явятся в надежде взглянуть на блестящую пару.

У Сильвии было такое ощущение, словно ее мать и тетки постоянно подталкивают ее сзади, приговаривая: «Иди, иди! Покажи себя! Не допускай, чтоб о тебе пошли толки».

Она терпеливо переносила эту пытку в течение нескольких недель, а затем обратилась к своему кузену Гарри Чайльтону:

– Гарри, – сказала она, – мой муж хочет отправиться на охоту. Не поедешь ли ты с ним?

– Когда? – спросил Гарри.

– В самое ближайшее время. Завтра или послезавтра.

– Я готов, – сказал Гарри. После этого Сильвия пошла к мужу.

– Дуглас, вам пора уехать, – сказала она ему. Он внимательно посмотрел на нее.

– Вы все еще не оставили этой мысли? – спросил он наконец.

– Нет, не оставила и не оставлю.

– Я надеялся, что здесь, среди близких вам людей, вы снова хоть отчасти обретете здравый смысл.

– Я знаю, на что вы надеетесь, Дуглас. Мне очень жаль, но я должна сказать вам, что нисколько не изменилась.

– Но разве мы не были счастливы здесь? – спросил он.

– Вы, может быть, но не я… Я чувствовала себя глубоко несчастной. Я не могу иметь покоя, пока вы будете преследовать меня. Я очень жалею, что приходится говорить вам это, но мне необходимо побыть одной, а пока вы здесь, развлечениям не будет конца.

– Но мы могли бы дать понять, что не ищем развлечений. Мы могли бы отыскать где-нибудь тихое местечко, недалеко от ваших родных и спокойно пожить там.

– Дуглас, – ответила она, – я уже переговорила с кузеном Гарри. Он готов ехать с вами на охоту. Пожалуйста, позовите его и распорядитесь, чтобы все было готово к завтрашнему утру. Если вы останетесь еще хотя бы на один день, я немедленно уеду на плантации дяди Мандевиля.

Наступило долгое молчание.

– Сильвия, – сказал он наконец, – как долго это будет продолжаться?

– Всегда. Мое решение твердо. Вам нужно примириться с этим.

Он молчал несколько минут, стараясь овладеть собой.

– Вы намерены оставить ребенка у себя? – спросил он наконец.

– Да. Пока еще ребенок не может обойтись без меня.

– Это теперь, а в будущем?

– Мы сговоримся насчет этого. Дайте мне немного времени, чтобы успокоиться. После этого я вернусь в Нью-Йорк и поселюсь где-нибудь около вас. Я постараюсь устроить так, чтобы вы могли видеть ребенка всегда, когда захотите. Я вовсе не собираюсь отнимать его у вас. Я хочу отнять у вас только себя.

– Сильвия, – сказал он, – подумали ли вы о том, какое горе причинит вашим родным этот разрыв?

– О, не говорите об этом теперь, – взмолилась она.

– Я знаю, – продолжал он, – что вы решили во что бы то ни стало наказать меня. Но я надеялся, что вы найдете возможным пощадить их.

– Дуглас, – возразила она, – я прекрасно видела, к чему вы стремились. Я заметила, как изменился ваш характер с тех пор, как вы приехали сюда. Вы способны сделать несчастными моих родных, и тогда я тоже буду несчастна. Вы знаете, как горячо я люблю их и что я принесла себя в жертву из-за любви к ним. Только ради них я согласилась выйти за вас замуж, но теперь я убедилась, что поступила дурно, и никакая сила в мире не заставит меня изменить мое теперешнее решение. Я не хочу жить с человеком, которого я не люблю. Я не хочу больше притворяться. Теперь вы поняли меня, Дуглас?

Он молчал. Подождав немного, она заговорила снова.

– Ну, что ж, уедете вы завтра? Он спокойно ответил:

– Я не вижу оснований, почему я, ваш муж, должен потакать вашим безумствам. Вы хотите бросить меня, но причина, которую вы приводите для объяснения своего поступка, такова, что на основании ее в нашей стране следовало бы разрушать две трети браков. Ваша собственная семья поможет мне спасти вас от гибели, к которой вы стремитесь.

– Что же вы хотите сделать? – спросила она подавленным голосом.

– Я должен буду признать, что моя жена сумасшедшая, и взять над вами опеку, пока вы снова не сделаетесь благоразумнее.

Сильвия сидела несколько минут молча, с удивлением глядя на него.

– Вы хотите остаться здесь, чтобы преследовать меня изо дня в день в этом единственном убежище, которое еще осталось у меня. Ну, хорошо, в таком случае я перестану считаться с вами. Я должна заняться тут одним делом. Но мне кажется, что, как только я приступлю к нему, вы сами захотите быть подальше отсюда.

– Что вы хотите сказать? – спросил он, бросая на нее такой взгляд, как будто она и в самом деле была сумасшедшая.

– Видите ли, моя сестра Селеста собирается выйти замуж. Это и была та удивительная новость, которую она хотела сообщить мне на вокзале. Я давно знаю Роджера Пейтона и знаю, какой репутацией он пользуется.

– Ну? – спросил он.

– Так вот, Дуглас, я не хочу оставлять мою сестру в таком же неведении, в каком я была сама, когда выходила замуж за вас. Я расскажу ей всю правду об Илэн, я скажу ей все, что ей нужно знать. Разумеется, возникнет спор со стариками, и в конце концов вся семья примется обсуждать это дело. Я уверена, что вы не захотите оставаться здесь при таких обстоятельствах.

– А могу я узнать, когда начнутся эти дебаты? – осведомился он с глубокой горечью в голосе.

– Сейчас же, – ответила она. – Я только ждала, чтоб вы уехали.

Он не произнес больше ни слова. Но она поняла по выражению его лица, что достигла своей цели. Он повернулся и вышел из комнаты. Это были последние слова, которыми они обменялись друг с другом. Затем они простились уже в присутствии всей семьи перед самым его отъездом.

Роджер Пейтон был сын и наследник одной из стариннейших семей в Кассельменском округе. Сильвия упоминала эту фамилию, когда рассказывала мне про пожар их великолепного дворца. Этот пожар произошел несколько лет назад. Соседи сбежались, чтоб потушить пламя, и, когда это не удалось, они закружились в последнем танце в роскошной бальной зале внизу, в то время как в верхних этажах, над их головами, уже бушевал огонь. После того дворец был снова отстроен, еще великолепнее, чем прежде, и престиж семьи ничуть не уменьшился после пожара. Один из сыновей был давним поклонником Сильвии, а другой женился на одной из дочерей епископа Чайльтона. Что же касается Селесты, то она уже два года усердно охотилась за Роджером и находилась теперь на верху блаженства.

Сильвия отправилась к отцу, чтобы поговорить с ним на щекотливую тему о венерических болезнях. Бедный майор никак не думал, что ему придется когда-нибудь вести такой разговор со своей собственной дочерью. Однако присутствие под его кровлей слепого ребенка мешало ему найти подходящие слова, чтобы остановить ее.

– Но, Сильвия, – протестовал он, – какие у тебя основания подозревать в том же Роджера Пейтона?

– Основанием мне служит жизнь, которую он ведет, – вставила Сильвия. – И ты знаешь, папа, что он пользуется репутацией кутилы и гуляки. Вы знаете, что он пьет и что я отказалась однажды разговаривать с ним, потому что он был пьян, когда пригласил меня танцевать.

– Дитя мое, все мужчины, как ты знаешь, должны перебеситься в молодости.

– Папа, ты не должен пользоваться в этом разговоре своим преимуществом опытного мужчины. Я не знаю, конечно, что ты подразумеваешь под словом «перебеситься»? Поговорим откровенно. Скажи, считаешь ли ты возможным, чтобы Роджер Пейтон оставался до сих пор целомудренным?

Майор смутился. Он откашлялся и наконец сказал:

– Он выпивает, Сильвия. Но больше этого я ничего не знаю.

– Я прочла в медицинских книгах, что употребление алкоголя лишает человека силы воли. При таких условиях воздержание становится невозможным. И если это так, то ты должен согласиться, что мы имеем полное основание беспокоиться о состоянии его здоровья. Как ты думаешь, чем занимается Роджер со своими товарищами, когда они в нетрезвом виде шатаются ночью по городу? Что они делают, например, во время карнавала? А. в колледже? Ведь ты знаешь, что кузен Клайв несколько раз помогал ему выпутываться из затруднительных обстоятельств. Так спроси же Клайва, мог ли Роджер подвергнуться опасности заражения?

– Дитя мое, – ответил майор, – Клайв сочтет себя не вправе сообщать мне подобные сведения о своем приятеле.

– Даже тогда, если этот приятель собирается жениться на его кузине?

– Но таких вопросов нельзя задавать, дочь моя!

– Папа, я хорошо обдумала все и хочу предложить тебе следующее. Я вовсе не намерена входить в обсуждение того, что Клайв Чайльтон считает или не считает вправе говорить о своем товарище. Я хочу, чтобы ты сам обратился к Роджеру с этим вопросом.

Лицо майора выразило глубочайшее изумление.

– Раз он собирается жениться на твоей дочери, ты имеешь право задать ему вопрос относительно его прошлого. Я хочу, чтобы ты сказал ему, что ты узнаешь имя какого-нибудь почтенного специалиста по этим болезням, к которому он должен будет обратиться. Скажи ему, что ты дашь свое согласие на этот брак только в том случае, если он принесет тебе от врача свидетельство, удостоверяющее, что он вполне здоров.

Бедный майор совсем растерялся.

– Дитя мое, слыханное ли дело, чтобы жениху делались подобные предложения.

– Я не знаю, – ответила Сильвия, – делалось ли так раньше, но думаю, что теперь настало время для этого, и первый шаг в этом направлении должен, разумеется, сделать ты. Никто не имеет на это большего права, ибо я, твоя дочь, дорогой ценой заплатила за то, что такая предосторожность не была своевременно принята.

Сильвия была готова к тому, чтобы выдержать долгое сопротивление. Она знала, что мужчины инстинктивно боятся выносить подобные вещи на дневной свет. Даже такие добродетельные люди и образцовые отцы семейства, как майор, предпочитают не затрагивать таких вопросов. Ведь это может напугать женщин в их семье и заставить дочерей предъявлять слишком высокие требования к своим мужьям. Но Сильвия не сдала своих позиций до тех пор, пока не добилась цели и не заставила отца уступить. Она пригрозила ему, что, если он не сделает этого, она сама пойдет к Роджеру Пейтону и поговорит с ним. Да, она, Сильвия Кассельмен, дает ему слово, что сделает это.

На следующий день майор вызвал Роджера Пейтона в свою контору и долго беседовал с ним. Когда Роджер ушел, Сильвия отправилась к отцу. Он шагал по комнате с погасшей сигарой в губах. Несколько других недокуренных и сломанных сигар валялось в камине.

– Ты спросил его, папа? – сказала Сильвия.

– Да.

– Что же он сказал?

– Что сказал, дочка… – Майор с силою швырнул свою сигару в камин. – Это было в высшей степени неприятно! Чрезвычайно неприятно!

Бледное старое лицо майора покрылось багровыми пятнами.

– Расскажи мне все по порядку, папа, – мягко, но настойчиво сказала Сильвия.

– Бедный юноша… Разумеется, он не мог не почувствовать себя обиженным оттого, что я нашел нужным обратиться к нему с подобным вопросом. Такие вещи не делаются, дитя мое! Он подумал, что я считаю его много хуже других молодых людей, если нахожу нужным осведомляться о подобных вещах.

Старик замолчал и опять взволнованно зашагал по комнате.

– Что же дальше, папа? – спросила Сильвия.

– Ну, он сказал, что в таких вопросах следует полагаться на честь мужчины, которого выбираешь своим зятем. Понимаешь, дитя мое, в каком неловком положении я очутился? Ведь я не мог даже намекнуть ему, почему меня так беспокоит этот вопрос. Я боялся сказать ему что-нибудь такое, что могло бы унизить твоего мужа.

– Дальше, дальше, папа…

– Ну вот, я говорил с ним по-отечески насчет его образа жизни.

– Но задал ли ты ему определенный вопрос по поводу его здоровья?

– Нет, Сильвия.

– И он не сказал тебе ничего положительного на этот счет?

– Нет.

– Так, значит, ты не сделал того, о чем я тебя просила?

– Нет, сделал. Я сказал ему, что он должен пойти к доктору.

– Ты ясно дал ему понять, что ты хочешь получить от него?..

– Да… я уверен, что да.

– И что же он ответил?

Сильвия подошла к отцу и, взяв его за руку, усадила рядом с собой на диван.

– Папа, давай говорить серьезно. Ты должен все рассказать мне.

Майор вздохнул, зажег новую сигару и до тех пор вертел ее между пальцами, пока не разломал. Он бросил ее и проговорил:

– Юноши неохотно откровенничают со стариками. Они не станут рассказывать нам ничего. Ты можешь мне поверить…

– Но что же он все-таки сказал, папа?

– Видишь ли, он не знал, что сказать. В сущности, он ничего не сказал.

Бедный майор окончательно запутался и умолк. Сильвия в упор смотрела на него.

– Говоря откровенно, папа, – сказала она через минуту, – ты думаешь, что у него есть, что скрывать, и что он не сможет представить тебе тех доказательств, о которых я говорила?

Майор продолжал молчать.

– Ты боишься, что дело обстоит именно так, и стараешься уверить себя в обратном.

И так как он продолжал хранить молчание, она прошептала:

– Бедная Селеста!

Несколько минут они оба молчали, потом Сильвия положила ему руки на плечи и, заглянув в глаза, проговорила.

– Папа, неужели ты не понимаешь, что Селесте давно уже надо было сказать об этом?

– К чему бы это привело? – в изумлении спросил он.

– По крайней мере, она знала бы, какого человека она выбирает, и могла бы избежать ужасного несчастья, которое грозит ей теперь.

– Сильвия! Сильвия! – возмутился майор. – Но ведь о таких вещах нельзя говорить с невинными молодыми девушками.

– Когда мы отказываемся сделать это, мы просто вступаем в заговор с мужчиной, который ведет разгульную жизнь, чтобы избавить его от заслуженного наказания. Возьми юношей из нашего круга. Почему они, нисколько не задумываясь, отправляются в большие города, чтобы «перебеситься» там? Или проделывают то же самое в злачных местах своего города? Разве не потому они решаются на это, что их сестры и подруги их сестер совершенно невежественны и беспомощны? Они знают, что, когда захотят жениться, никто не упрекнет их в этом. Вот, например, Селеста. Она знает, что Роджер вел разгульный образ жизни, но никто не пробовал разъяснить ей, что это значит. Она думает, что все это очень красиво, что он просто пылкий и смелый юноша, который, не задумываясь, тратит свои деньги.

– Но, дочь моя, – протестовал майор. – Ведь такие разъяснения произведут ужасное впечатление на молодых девушек и очень дурно отразятся на них.

Он встал и снова заходил по комнате.

– Дочь моя, ты становишься какой-то дикаркой! Если ты отнимешь у женщин их нежность, чистоту и невинность, то что же сможет тогда удержать мужчин от окончательного падения?

– Папа, – сказала Сильвия, – все это звучит очень хорошо, но не имеет никакого смысла. Я лишилась такой «невинности», но знаю, что не стала от этого хуже. Напротив, это помогло мне более трезво взглянуть на жизнь. И то же самое будет с каждой девушкой, если ее своевременно просветят серьезные и здравомыслящие люди. В настоящее время надо разъяснить все это Селесте, хотя я боюсь, что мы уже опоздали.

– Но он не желает, чтобы она знала об этом! – воскликнул майор.

– Но, дорогой папа, объясни мне, пожалуйста, как мы можем избежать этого?

– Я скажу ей, что она должна отказаться от этого молодого человека. Она добрая и послушная дочь…

– Да, – ответила Сильвия, – но представь себе, что в этом случае она не окажется ни доброй, ни послушной. Представь себе, что на следующий день после такого разговора она убежит и выйдет замуж за Роджера? Что ты будешь делать тогда?

В этот вечер Роджер должен был отправиться вместе со своей невестой на один танцевальный вечер, где собиралась молодежь. Селеста была уже готова и ждала его. На ней было ярко-красное платье и такие же розы в волосах. Она любила яркие цвета, потому что они шли к ее блестящим черным волосам и прекрасному цвету лица. Роджер был также очень красив со своим открытым юношеским лицом, и они обычно составляли прекрасную пару. Но в этот вечер Роджер не пришел. Сильвия помогла сестре одеться и с тревогой следила за тем, как она беспокойно ходила по холлу, поджидая своего жениха. Условленное время давно прошло, а он не показывался. Поздно вечером майон Кассельмен зашел к Пейтонам и узнал, что Роджера дома нет, и никто из его родных не знает, где он находится.

Следующий день не принес никаких известий о молодом человеке. Пейтоны по-прежнему не знали, что с ним сталось. Наконец наступил третий день, а тайна его исчезновения оставалась все такой же загадкой. Селеста была в полном отчаянии. Сильвии удалось узнать правду от Клайва Чайльтона, который сказал, что Роджер напился пьяным до бесчувствия, и товарищи укрыли его до тех пор, пока он не протрезвится.

Разумеется, слух об этом скоро проник и в семью Кассельменов. В конце концов пришлось сказать правду и Селесте, потому что она с ума сходила от беспокойства. Дамы в семействе Кассельменов собрались на совещание. Роджер, конечно, нанес своей невесте жестокое оскорбление, и необходимо было как можно быстрее реагировать на это. Но тут пришло известие, что Роджер убежал из-под надзора своих товарищей и напился еще больше прежнего. Его видели ночью на улице, где он разбивал уличные фонари, и городской полиции пришлось проявить много такта, чтобы избежать больших осложнений.

«Мисс Маргарет» отправилась к своей младшей дочери и, проливая потоки слез, передала ей решение семейного совета, который заявлял, что чувство собственного достоинства обязывает Селесту порвать с Роджером. С Селестой сделалась истерика. Она сказала, что не позволит навеки разрушить свое счастье! Роджер, подобно всем молодым людям, был, конечно, необузданный кутила, но он постарается загладить свой поступок. Селеста была уверена, что она сможет удержать его и подчинить своему влиянию. Чем больше настаивала мать, тем отчаянней рыдала Селеста. Она заперлась в своей комнате, отказалась выйти к обеду и бегала взад и вперед, отчаянно ломая руки.

Семья Кассельменов уже испытала это несколько лет тому назад, когда старшей дочери, Сильвии, приказали порвать с Франком Ширли. Но этот опыт ничему не научил их. Весь дом пришел в расстройство, и положение с каждым днем все ухудшалось. Известия о женихе становились все неутешительнее. Можно было подумать, что он окончательно сошел с ума; даже его собственный отец не мог больше сдерживать его, и, если верить полисменам, он с яростью набрасывался на них, когда они пытались угомонить его. Как видно, он хотел опровергнуть неписаный закон этого штата о том, что сыновья «лучших фамилий» не подлежат аресту.

Бедная Селеста с заплаканным бледным лицом обратилась к своей старшей сестре с последней надеждой. Не может ли Сильвия как-нибудь повлиять на Роджера и заставить его образумиться? Пусть она повидается с кем-нибудь из его товарищей и узнает от них, что значит его поведение?

Сильвия согласилась и отправилась к кузену Клайву. У него произошел с ней самый замечательный разговор, какой этот молодой человек вел когда-нибудь в жизни. Сильвия заявила ему, что хочет узнать всю правду относительно Роджера Пейтона, и после перекрестного допроса, который сделал бы честь любому судебному защитнику, она добилась, наконец, истины. По-видимому, все молодые люди в городе знали, как обстоит дело, и трепетали от страха с той минуты, как узнали, что майор Кассельмен призывал к себе Роджера и отказался выдать за него свою дочь, пока тот не представит ему некое медицинское свидетельство. А он не мог его представить! Да и нашелся ли бы во всем городе хоть один молодой человек, который мог бы получить такое свидетельство? Что же оставалось делать бедному Роджеру? Он напился и решил пить до тех пор, пока Селеста сама не откажется от него.

После этого Клайв, в свою очередь, решил высказаться откровенно.

– Послушай, Сильвия, – сказал он, – раз уж ты заставила меня говорить об этом…

– Ну, что же, Клайв?

– Знаешь, что говорят люди?.. Я хочу сказать, как они объясняют, почему майор поставил такое условие Роджеру?

– Я думаю, Клайв, что это имеет некоторое отношение к Илэн, – спокойно ответила Сильвия.

Вот именно! – воскликнул Клайв. – Они говорят… – он вдруг смутился и замолк, не решаясь повторить то, что слышал. – Наверно, Сильвия, тебе не доставит удовольствия говорить об этом…

– Разумеется, Клайв, я предпочла бы избегать таких разговоров, но страх перед ними не заставит меня пренебречь интересами сестры.

– Но, Сильвия! – воскликнул юноша. – Ты не можешь понять этого! Женщины вообще не могут разбираться в таких вещах…

– Ты ошибаешься, мой дорогой кузен, – возразила она, и голос ее звучал твердо и решительно. – Я прекрасно понимаю все.

– Ну, хорошо, – воскликнул Клайв, придя в отчаяние. – Так я скажу тебе следующее: Селесте будет очень трудно найти другого жениха.

– Ты хочешь сказать, Клайв, что большинство молодых людей…

– Да, если ты так ставишь вопрос.

Несколько минут длилось молчание, потом Сильвия заговорила снова:

– Попробуем подойти к этому вопросу практически, Клайв. Не кажется ли тебе, что со стороны Роджера было бы гораздо благоразумнее, если бы он, вместо того чтоб напиваться пьяным, попробовал полечиться.

Клайв взглянул на нее с глубоким изумлением.

– Ты думаешь, что тогда Селеста могла бы выйти за него замуж?

– Ведь ты говоришь, Клайв, что все молодые люди более или менее находятся в таком положении. Не можем же мы требовать, чтобы все молодые девушки стали монахинями. Отчего же кто-нибудь из товарищей не указал на это Роджеру?

– Сказать правду, – ответил Клайв, – мы пробовали говорить с ним об этом.

Он говорил теперь гораздо более дружественным тоном, почувствовав внезапное уважение к Сильвии.

– Ну? – спросила она. – И что же?

– Он не хотел ничего слушать.

– Потому что был пьян?

– О, нет, нам удалось почти совсем отрезвить его, но, видишь ли… – Клайв остановился в замешательстве. – Дело в том, что Роджер был у доктора, и тот заявил ему, что для полного излечения потребуется год, а то и два.

– Клайв! – воскликнула Сильвия. – Клайв! И, несмотря на это, он хотел жениться?!

– Видишь ли, Сильвия… – Молодой человек снова запнулся. Он весь побагровел от смущения, но наконец, собравшись с духом, выпалил.

– Видишь ли, доктор сам посоветовал ему жениться. Он сказал, что для него это единственная возможность вылечиться.

– О! О! – вскричала Сильвия, пораженная его словами. – Я не могу поверить этому!

– Именно так говорят доктора, Сильвия. Ты не понимаешь этого. Ведь я же говорил тебе, что женщина не способна понимать такие вещи. Это касается особенностей мужской природы.

– Но, Клайв… а как же жена и ее здоровье? Разве жена не пользуется в этом отношении никакими правами?

– Дело в том, Сильвия, что люди не считают эту болезнь такой серьезной. Ты понимаешь, это не та болезнь, которой все боятся. Она не причиняет большого вреда…

– Посмотри на Илэн. Разве это не ужасно?

– Да, но такие вещи случаются редко, и доктора говорят, что их можно предупредить. Во всяком случае, мы, молодежь, ничего не можем с этим поделать! Если бы это было в наших силах, то мы, конечно, постарались бы избавиться от такого «удовольствия».

Сильвия на минуту задумалась и снова вернулась к интересовавшему ее вопросу.

– Для меня ясно, что должен сделать Роджер. Он молод, а Селеста еще моложе. Они могут подождать года два, пока Роджер полечится, и все устроится к общему благополучию.

Но Клайв, по-видимому, не особенно обрадовался такой перспективе, и Сильвия, хорошо знавшая Роджера Пейтона, сейчас же догадалась, почему он так холодно отнесся к ее предложению.

– Ты думаешь, что у него не хватит силы воли воздерживаться год или два? – спросила она.

– Сказать тебе по правде, мы уже толковали с ним об этом, и он сказал, что не может связать себя никакими обещаниями.

– Хорошо, Клайв, это решает дело, – ответила Сильвия. – Ты должен помочь мне найти для Селесты человека, который любил бы ее немного больше, чем Роджер.

Днем приехала тетя Пенни, жена епископа, в шуршащем коричневом шелковом платье, соперничавшем по цвету и блеску с коричневой мастью ее лошадей. Как оказалось, многие интересовались историей Роджера Пейтона и разузнали всю правду. Тетя Ненни устроила спешное совещание, на которое вызвали Сильвию, совершенно так же, как в тот достопамятный день, когда на семейном совете разбиралось дело Франка Ширли.

«Мисс Маргарет» и тетя Варина были настроены не менее торжественно, чем тогда, и имели такой же испуганный вид. И точно так же, как тогда, тетя Ненни первая обратилась к Сильвии:

– Сильвия, знаешь ли ты, что говорят о тебе люди?

– Да, тетя Ненни, – ответила Сильвия.

– Ах, значит, ты знаешь?

– Конечно. И знала заранее, что они будут говорить. Что-то в лице Сильвии, еще больше облагороженном перенесенными страданиями, заставило миссис Чайльтон принять более сдержанный гон.

– Подумала ли ты, какое это унижение для твоих родных? – сказала она.

– Я убедилась, тетя Ненни, – ответила Сильвия, – что на свете существуют большие огорчения, чем те, которые могут доставить пустые толки.

– Я не представляю себе, – заявила тетя Ненни, – что может быть неприятнее, чем сделаться предметом таких сплетен и разговоров, какие происходят теперь вокруг нашей семьи. У нас считалось до сих пор традицией скрывать от посторонних всякие неприятности и огорчения.

– В этом случае, тетя Ненни, молчание навлекло бы еще больше горя, много больше. Я подумала о своей сестре и о других девушках из нашей семьи, которых тоже могут принести в жертву ради честолюбия их родных. Сильвия замолкла на минуту.

– Сильвия, мы не можем взять на себя задачу спасать мир от последствий его греховности! – воскликнула тетя Ненни. – Господь сам карает виновных, и пути его неисповедимы.

– Может быть. Но Господь вряд ли желает, чтобы наказание падало на невинных девушек. Подумайте хотя бы о своих собственных дочерях, тетя Ненни!

– О моих дочерях! – перебила ее миссис Чайльтон.

– Но затем, овладев своим негодованием, добавила:

– Надеюсь, ты позволишь мне самой позаботиться о моих детях.

– Я заметила, дорогая тетя, что Люси Мэй сильно покраснела, когда Том Олдрич вошел в комнату прошлый раз вечером. А вы заметили что-нибудь?

– Да… Что ж из этого?

– Это значит, что Люси Мэй неравнодушна к Тому.

– А почему бы ей не влюбиться в него? Я нахожу, что он вполне подходящая партия.

– Но ведь вы знаете, тетя Ненни, что он принадлежит к компании Роджера Пейтона. Вы знаете, что он шатается в пьяном виде по городу вместе с самыми бесшабашными друзьями? И несмотря на это, вы допускаете, чтобы ваша дочь имела на него виды? Вы не предприняли никаких шагов, чтобы разузнать, может ли он жениться, и не предостерегли свою дочь…

Миссис Чайльтон побагровела от гнева:

Предостерегать мою дочь? Слыханное ли это дело! Верю, что вы никогда не слыхали об этом, но вы скоро услышите, – спокойно возразила Сильвия. – Я говорила прошлый раз с Люси Мэй…

– Сильвия Кассельмен! – воскликнула миссис Чайльтон, но, вспомнив, должно быть, что она имеет дело с опасной сумасшедшей, заговорила более сдержанным тоном.

Сильвия, неужели ты решилась отравить своими речами душу моей юной дочери?..

– Вы хорошо воспитали ее, ответила Сильвия, когда тетка ее запнулась, не находя слов от возмущения. – Она даже не захотела слушать меня. Она сказала, что молодые девушки не должны знать о таких вещах, но я указала ей на Илэн, и это повлияло на нее, как должно повлиять и на вас, тетя Ненни.

Миссис Чайльтон в упор смотрела на свою племянницу. Грудь ее высоко вздымалась от волнения. Вдруг она с негодованием обратилась к миссис Кассельмен.

– Маргарет, неужели ты не можешь положить конец этому скандалу? Я требую, чтобы сплетни и толки, позорящие честь семьи, к которой я принадлежу, наконец прекратились. Мой муж – епископ этой епархии, и если наше древнее и незапятнанное имя не имеет значения для Сильвии ван Тьювер, то, может быть, достоинство и авторитет церкви…

– Тетя Ненни, – перебила ее Сильвия, – не нужно напрасно вмешивать в это дядю Базиля. Боюсь, что вам придется примириться с тем фактом, что ваш авторитет в нашей семье с этого времени уменьшится. Вы, более, чем кто-либо, способствовали браку, который разбил мне жизнь. А теперь вы хотите повторить то же самое по отношению к моей сестре и к своим собственным дочерям. Вы хотите выдать их замуж, не заботясь ни о чем, кроме социального положения их будущих мужей. И сыновей своих вы заставляете точно так же искать богатых невест. Вы помешали Клайву жениться на бедной девушке из этого города, а между тем ничего не имеете против того, чтобы он водил компанию с людьми, подобными Роджеру Пейтону и Тому Олдричу, и знакомился со всеми пороками, которым могут научить его женщины в публичных домах.

Бедная «мисс Маргарет» несколько раз тщетно пыталась прервать горячую речь своей дочери, но тут и она, и тетя Варина воскликнули одновременно:

– Сильвия! Сильвия! Ты не должна так говорить со своей теткой.

Но Сильвия взглянула на них своими печальными глазами и сказала:

– С этой минуты я всегда буду так говорить. Вы просто невежественные дети. Я сама была такой, но теперь я знаю все, и я говорю вам: посмотрите на Илэн, посмотрите на мою девочку, и вы увидите, к чему привело одну из ваших дочерей поклонение Мамоне.

После этой вспышки все родные стали относиться к Сильвии с некоторым страхом. Она являлась в их глазах чем-то вроде ангела-мстителя, которого Господь послал, чтобы наказать их за грехи. Разве можно упрекать в нарушении приличий ангела-мстителя? С другой стороны, разумеется, нельзя было не прийти от этого в ужас, который легко можно было прочесть на их лицах. Толки и сплетни все разрастались, как предсказывала тетя Ненни, и во всех уголках округа Кассельмен только и говорили, что о слепоте ребенка миссис Дуглас ван Тьювер и о том, что она начала из-за этого поход против приличий и женской скромности.

Общие семейные совещания прекратились, потому что дамы считали невозможным говорить о таких неприличных вещах с мужчинами, и теперь мужчины совещались с мужчинами, дамы с дамами, причем каждый «совет» посылал Сильвии свою делегацию, чтобы изложить ей свою скорбь по поводу происходящего. Бедная, беспомощная «мисс Маргарет» ломала руки и имела такой вид, как будто она похоронила всех своих детей.

– Сильвия! Сильвия! – восклицала она. – Понимаешь ли ты, что теперь все о тебе говорят?

Это было самое худшее бедствие, которое только могло постигнуть женщину в Кассельменском округе: служить предметом сплетен и разговоров.

– Они уже говорили о тебе, когда ты хотела выйти замуж за Франка Ширли! А теперь… теперь они никогда не перестанут говорить о тебе!

Потом являлся отец. Он любил свою старшую дочь больше всего на свете и был в душе справедливым человеком. Он не мог спорить с ней. Да, что говорить, она права, права! Но когда он уходил, волны скандала и позора снова приводили его в смятение.

– Дитя мое, – молил он ее, – подумала ли ты, как это отзовется на твоем муже? Подумала ли ты, что, стараясь защитить других, ты кладешь на Дугласа клеймо, от которого он не избавится всю свою жизнь?

Дядя Мандевиль приехал из Нового Орлеана, чтобы посмотреть на свою любимую племянницу. Но волна сплетен обдала его, лишь только он вышел из вагона, и от всех этих толков он пришел в такое сильное возбуждение, что отправился прямо в клуб и там напился до потери сознания.

Кузен Клайв рассказал потом Сильвии, как дядя Мандевиль отказывался верить тому, что ему говорили, и клялся, что перестреляет их всех, если они не перестанут сплетничать про его племянницу. Клайв добавил с мрачной усмешкой:

– Я сказал ему, что если Сильвии будет предоставлена полная свобода действий, то ему придется перестрелять добрую половину жителей этого города. Он же поклялся Богом, что по крайней мере эти негодяи получат по заслугам. Он решительно встал с постели и принялся искать свои брюки и револьверы, так что нам в конце концов пришлось вызвать по телефону майора, дядю Барри и двух гигантов-сыновей дяди Мандевиля.

Сильвия все же исполнила свое намерение и поговорила откровенно с Селестой, которая не находила себе места от тоски. На следующий день явилась тетя Варина и, едва сдерживая свое негодование, воскликнула:

– О Сильвия, как это ужасно! Слышать подобные вещи из невинных уст твоей юной сестры. Ее слова напомнили мне змей и жаб, которые вылетают изо рта известного героя волшебной сказки. Подумать только, и такие мысли могут гнездиться в мозгу молодой девушки! Сильвия, твоя сестра заявила, что никогда не выйдет замуж. Ты научила ее ненавидеть мужчин… Ты хочешь сделать из нее «передовую женщину».

В этом понятии заключался для членов семьи Кассельменов целый мир ужасов. Сильвия не могла припомнить такого времени, когда бы ее не подстерегали: помни, когда ты высказываешь какое-нибудь мнение, то непременно заканчивай его вопросом, «не думаете ли вы, что это так?» или чем-нибудь в этом роде, иначе мужчины вообразят, чего доброго, что ты «передовая женщина».

Сильвия не раз слышала в юности разные смутные намеки и слухи, и только теперь, приобретя жизненный опыт, она начинала уяснять их истинное значение. Когда она была молоденькой девушкой, в их доме бывал один господин, который никогда не снимал перчаток. Ей сказали тогда, что он страдает какой-то кожной болезнью. Теперь из разговора со своими замужними приятельницами она узнала, что господин этот после женитьбы уже не мог встать с инвалидного кресла, а жена его родила ребенка с чудовищной головой и умерла вследствие тяжелых родов.

О, как много таких печальных открытий сделала Сильвия в своем родном городе, в кругу своих друзей и знакомых. Целый ряд вымерших идиотов, эпилептиков, паралитиков! Невинные дети, еще в утробе матери обреченные на муки за грехи отцов. Женщины, скрывающие от света свои страдания, причем очень часто они так и не понимали до конца своих дней, от чего страдают. Вот, например, бедная миссис Валене, которая проводит все дни полулежа на веранде одного из самых роскошных домов в округе. Она показывает своим друзьям ладони рук, покрытые какими-то буграми и чешуей, восклицая:

– Что это может быть, как вы думаете?

А ведь она была красавицей в дни молодости «мисс Маргарет». Она вышла замуж за человека, который был богат, красив, остроумен и… развратен. Теперь он пил без просыпа, двое его детей умерли в лечебнице, а третий страдал какой-то сложной болезнью костей и суставов, так что его приходилось периодически на много месяцев класть в гипс. Жена же его, когда-то любимица общества, теперь проводила целые дни, неподвижно лежа на веранде и читая Книгу Иова, которую она знала уже наизусть.

Но представьте себе, когда Сильвия вернулась домой, взволнованная тем, что слышала, и рассказала родным эту печальную историю, единственное, что произвело на них впечатление, это Книга Иова! Под бременем ниспосланных ей страданий мисс Валене стала набожной: разве можно не увидеть в этом перст Божий?

– Недаром сказано, – резюмировала «мисс Маргарет», – кого любит, того и наказует. В священном писании сказано: грехи отцов взыщутся на детях до четвертого и даже до седьмого колена. Разве Господь сказал бы нам это, если бы он не знал, что такие дети будут?


Я не могу обойти молчанием в этой части своей повести миссис Армистэд, самую циничную особу в городе, которая послужила для Сильвии источником сведений в этот критический период ее жизни. Миссис Салли Армистэд имела двух сыновей, с которыми Сильвия охотно играла в детстве, несмотря на протест своей семьи.

– И чего вы водитесь с ребятами миссис Армистэд, Сильвия? – кричала ей кухарка, тетя Мэнда.

Но в то время как отец Салли собирал хлопок, она заботилась о своем цвете лица и фигуре и в конце концов вышла замуж за молодого способного купца. Теперь он был одним из самых богатых собственников «негритянских лавок», а жена его пользовалась славой самой злоязычной особы во всем округе.

Если бы миссис Армистэд родилась герцогиней, она, наверное, оставила бы свое имя в истории. Она была единственной женщиной во всем округе, которая осмеливалась иметь свое мнение и не боялась высказывать его. При этом она пользовалась всеми аксессуарами светских женщин, как, например, лорнетом, и нередко доводила людей до панического состояния, в упор рассматривая их. Разумеется, она не позволяла себе ничего подобного в отношении Кассельменов, но горе было мелкой рыбешке, которая попадалась на ее пути! От зорких глаз миссис Армистэд не могла укрыться ни одна человеческая слабость, но ее острый ум приводил в восторг даже тех, кто становился его жертвой. Про нее ходили целые легенды. Рассказывали, как однажды, узнав о смерти своего злейшего врага, молодой красивой женщины, она отправилась посмотреть на покойницу. Когда она вышла из комнаты, где лежало тело, чей-то расстроенный голос спросил ее: «А как выглядит наша бедная Руфь?» «О, – ответила миссис Армистэд, – как всегда: такая же старая и бесцветная».

Встретив как-то на улице Сильвию, она остановила ее.

– Ну, дорогая моя, как идет ваша кампания в пользу евгеники?

И так как Сильвия глядела на нее в немом изумлении, миссис Армистэд, не смущаясь, начала болтать о погоде.

– Вы представить себе не можете, в какое волнение вы привели наше маленькое лягушечье болото. Зайдите как-нибудь ко мне, я расскажу вам, что тут болтают. Знаете ли вы, что вы обогатили наш словарь?

– Во всяком случае, я заставила кое-кого заглянуть в словарь, чтобы узнать значение слова «евгеника», – ответила Сильвия, быстро овладев собой.

– О, не только это, моя дорогая. Вы создали новый медицинский термин – «вантьюверовская болезнь». Разве это не великолепно!

Сильвия содрогнулась перед этой дьявольской язвительностью, но, вспомнив, что она единственная умела когда-то обуздывать дьявола в образе миссис Армистэд, молодая женщина ответила:

– В самом деле? Надеюсь, что такое аристократическое название помешает болезни принять эпидемический характер.

Миссис Армистэд пришла в восторг.

– Сильвия Кассельмен! – воскликнула она. – Я всегда утверждала, что вы были самой интересной женщиной в мире, если бы не примесь добродетели.

И экспансивная миссис Армистэд заключила Сильвию в свои объятия.

– Дорогая моя, – продолжала она, – вы понятия не имеете о том, какое смятение вы вызвали здесь. Молодые замужние женщины собираются в своих будуарах и поверяют друг другу шепотом ужасные тайны; некоторые уверены, что они уже больны, другие же заявляют, что они вполне доверяют своим мужьям – как будто можно доверять мужчинам! Слыхали ли вы о бедной миссис Патти Пейтон? У нее была корь, но она послала за специалистом, подозревая что-то другое. Она читала об этих болезнях, знает все симптомы и требует, чтобы ей произвели анализ крови. А маленькая миссис Стэнли Пендльтон разошлась со своим мужем, и все говорят, что причина в этом. У мужчин просто поджилки трясутся, они украдкой пробираются по черному ходу в приемные докторов, и уже целый вагон молодежи отправился на горячие источники…

Так рассказывала миссис Армистэд, наслаждаясь тем, что может пройтись по главной улице с миссис Дуглас ван Тьювер.

А Сильвия, вернувшись домой, узнала новости, показавшие ей, как реагирует ее семья на эти события. Тетя Ненни обнаружила, что Базиль младший, ее пятый сын, завел в городе любовную интрижку с одной мулаткой. Она запретила ему бывать в Кассельмен Холле, опасаясь, что Сильвия выведает у него эту тайну. Кроме того, она отправила Люси Мэй погостить к подруге, а затем явилась к миссис Кассельмен и стала уговаривать ее сделать то же самое с Пэгги и Мэри, пока Сильвия не испортила этих детей.

Приехал епископ, которому приказано было вернуть на путь добродетели свою заблудшую племянницу. Бедный дядя Базиль! Он уже пробовал когда-то наставлять Сильвию, но из этого ничего не вышло. Он слишком любил ее и, несмотря на всю богословскую премудрость семнадцатого века, не мог отрицать, что у нее есть очень много шансов на спасение. Когда он вошел к ней, первое, что бросилось ему в глаза, была его маленькая слепая внучатная племянница.

Кроме того, в душе епископа еще хранились воспоминания о тех днях, когда он был богатым и жизнерадостным молодым плантатором; как легкомысленно он играл с огнем порока и как сильно обжегся тогда! Вот почему Сильвия и видела перед собой вместо авторитетного проповедника слова Божьего, только заклеванного, несчастного мужа одной из властных представительниц рода Кассельмен.

Вдруг «мисс Маргарет» пришло в голову, что в такое тревожное время Сильвии не следует быть вдали от мужа. Что если люди начнут говорить, будто они разошлись? Снова начались семейные совещания, но в это время от ван Тьювера пришло известие, что дела призывают его на Север.

К Сильвии явилась семейная делегация, настаивая, чтобы она поехала к мужу. Она ответила им, что если ее не оставят в покое и не перестанут мучить вопросами, то она поедет в Нью-Йорк и поселится там с одной приятельницей-социалисткой, которая к тому же разведена с мужем.

«Они, конечно, уступили, – писала она мне. – Спустя полчаса бедная милая мама пришла ко мне в комнату и сказала: „Сильвия, дорогая, поступай, как хочешь. Но я прошу тебя, сделай мне маленькое одолжение!" Я приготовилась к новым испытаниям, а она спросила: „Не поедешь ли ты завтра вечером с Селестой на котильонный вечер, чтобы люди не подумали чего-нибудь…"»

Роджер Пейтон уехал на горячие источники, а Дуглас ван Тьювер был в Нью-Йорке, и, таким образом, буря вокруг Кассельмен Холла мало-помалу улеглась. Сильвия была поглощена заботами о своем ребенке и начинала понемногу втягиваться в жизнь своей семьи. Она нашла, что может быть во многих отношениях полезна своим близким: она старалась удерживать дядю Мандевиля от пьянства, умеряла, как могла, расточительность Селесты и ухаживала за Кассельменом Лайлем, когда ему случалось объесться зелеными яблоками. В этом будет заключаться теперь моя жизнь, говорила себе Сильвия и начинала уже находить радость в таком существовании, как вдруг одно событие, словно удар грома с ясного неба, разрушило все се скромные надежды на душевное спокойствие.

Это произошло в марте. Солнце ярко светило, и южная весна была уже в полном расцвете. Сильвия приказала запрячь в старую семейную коляску пару столь же старых и смирных лошадей и отправилась с сестрами в город за покупками. На переднем сиденье расположилась Селеста с двумя своими подругами, а на заднем – Сильвия с Пэгги и Мэри.

Когда экипаж останавливался на улицах города, молодые люди выходили из банков и контор и окружали его, чтобы поболтать с девушками. Из кондитерской, перед которой остановилась коляска, вынесли огромный поднос с мороженым. Дамы сидели в экипаже и ели мороженое, а молодые люди стояли вокруг, не смущаясь тем, что в этот день они уже несколько раз лакомились мороженым по такому же поводу. Судя по статистике, город быстро богател и развивался, но никакие дела не могли удержать молодых людей за конторкой, когда им представлялся случай полюбезничать с дамами.

Сильвия с удовольствием смотрела на эту картину и вспоминала счастливые дни своей юности, когда заботы и горе еще не коснулись ее. Она так глубоко погрузилась в свои думы, что перестала слышать веселую болтовню и чувствовать вкус мороженого. Как она любила этот старый город с его улицами, покрытыми теперь черной весенней грязью, с грязными телегами и лошадьми, которых можно было увидеть у каждого телеграфного столба! Его банки, магазины и конторы, конечно, показались ей очень жалкими после того, как она объехала полмира, но тем не менее они оставались все так же дороги ее сердцу. Она проведет остаток своих дней в Кассельменском округе, а солнечный Юг и окружающий покой вернут ей утраченную ясность духа.

И вот, когда она думала об этом, случилось то совершенно непредвиденное событие, о котором я упомянула. Из боковой улицы выехал всадник, в костюме цвета хаки, и пересек главную улицу немного впереди экипажа. Фуражка его, тоже цвета хаки, была низко надвинута на лоб; он ехал быстро, то появляясь, то исчезая среди людей, так что Сильвия не могла как следует рассмотреть его. Правильнее будет сказать, что она лишь неосознанно скользнула по нему взглядом – так далеки были в этот момент ее мысли. Но где-то в глубине ее существа вдруг поднялась тревога, по телу пробежала дрожь, сердце застучало.

Волнение медленно возрастало. В чем дело? Что случилось? Какой-то человек проехал мимо, но почему же?.. Неужели это мог быть?.. Нет. Сотни мужчин в Кассельменском округе носят хаки, ездят верхом и обладают такой же коренастой фигурой. Но разве она могла ошибиться? Разве мог обмануть ее инстинкт? Ведь именно таким она увидела его в первый раз на охоте много лет назад! Он уехал на Запад и сказал, что никогда не вернется. Много лет о нем не было ни слуху ни духу. Но как странно, что один вид всадника, который напоминал его фигурой, одеждой и манерой ездить верхом, мог так сильно взволновать ее! Как легко разлетелись все ее мечты о душевном покое!..

Она услышала шум колес около их экипажа и, обернувшись, встретилась с острыми глазами миссис Армистэд. Сильвия сидела с краю и не участвовала в общей беседе. Миссис Армистэд тотчас же подъехала с этой стороны на своем автомобиле, боясь упустить такой прекрасный случай. Взглянув на ее лицо, полное невыразимого злорадства, Сильвия в мановение ока поняла две вещи: во-первых, что это действительно был Франк Ширли и, во-вторых, что миссис Армистэд тоже видела его.

– Еще один кандидат для вашего класса по изучению евгеники, – сказала ядовитая дама.

Сильвия бросила быстрый взгляд на молодежь и увидела, что она ничего не заметила. Можно было, конечно, завязать общий разговор и избавиться таким образом от этого дьявола в юбке, но Сильвия еще пи разу в жизни не отступала перед миссис Армистэд и не собиралась доставить ей удовольствие рассказывать потом направо и налево, что Сильвия ван Тьювер узнала Франка Ширли и это так подействовало на нее, что она поспешила укрыться за юбками своих маленьких сестриц.

– Вы видите, что моя коляска полна учениц, – ответила она улыбаясь.

– Как вы должны быть счастливы, Сильвия! Ведь так отрадно приехать домой и встретить всех своих старых друзей. Ваше сердце, должно быть, трепещет от восторга… Точно ангелы поют над вами в небесах… Золотые колокольчики звенят вокруг вас…

Сильвия тотчас же узнала свои собственные слова. Этими фразами она старалась описать когда-то своей лучшей подруге, Гарриет Аткинсон, радости первой любви. Так, значит, Гарриет пустила их по городу, и нашлись люди, которые запомнили их на много лет!..

Но она, разумеется, не могла признать себя их автором.

– Миссис Армистэд, я и не подозревала, что в вас столько поэзии! – возразила Сильвия.

– Я просто импровизирую, душечка… Импровизирую, глядя на цвет ваших щечек в данную минуту, – ответила миссис Армистэд.

У Сильвии не было другого выхода, как только смело ответить на вызов.

– Вы, конечно, понимаете, что я взволнована, ведь я и представления не имела о том, что он вернулся с Запада.

– Говорят, что он оставил там жену, – с невинным видом заметила миссис Армистэд.

– А! – произнесла Сильвия. – В таком случае он, наверно, недолго пробудет здесь.

Наступила пауза. Вдруг миссис Армистэд заговорила мягким, ласковым голосом:

– Сильвия, – сказала она, – не думайте, что я не понимаю, что происходит в вашем сердце. Я умею отличать подлинное чувство. Если бы вы знали в те времена то, что вы знаете теперь, то этот очаровательный роман не кончился бы трагедией.

Можно было подумать, что в миссис Армистэд пробудились вдруг лучшие струны ее души. Но Сильвия знала эту женщину. Она много раз наблюдала, как миссис Армистэд искусно завлекала свою жертву.

– Да, миссис Армистэд, – сказала она мягко. – Но у меня по крайней мере есть утешение, что я сделалась мученицей науки.

– Каким образом?

– Разве вы забыли новый медицинский термин, который я дала миру?

Миссис Армистэд несколько минут смотрела на нее в изумлении.

– Да, Сильвия, – прошептала она, отдавая ей должное. – Да, вы можете постоять за себя!

– Разумеется, – ответила Сильвия. – Расскажите об этом другим моим друзьям в городе.

Битва кончилась, и миссис Армистэд покатила дальше.

Сильвия долго не могла прийти в себя и отвечала невпопад детям, щебетавшим вокруг нее. Ее испугало волнение, которое она почувствовала при виде Франка Ширли. Достаточно было ей увидеть его верхом на улице, чтобы прошлое с новой силой всколыхнулось в душе. Она забыла миссис Армистэд, забыла весь мир, смущенно прислушиваясь к тому, что происходило в ее сердце. Она навсегда вычеркнула Франка Ширли из своей жизни и из своих мыслей, и ей казалось странным и неестественным, что она могла так волноваться.

Ее удивляло поведение родных. Знали ли они, что Франк Ширли вернулся? А если знали, то почему не сообщили ей об этом. На минуту у нее мелькнула мысль, что они, быть может, не считали это известие интересным для нее. Но нет, кассельменские дамы вовсе не были так наивны, они только притворялись ради приличия. Но как глупо было с их стороны не предупредить ее! Ведь она могла внезапно столкнуться с Франком в присутствии посторонних! Тогда она, наверное, выдала бы свое волнение, и как раз теперь, когда все взоры направлены на семью Кассельменов.

Сильвия решила, что в будущем постарается избегать встречи с ним. Она будет сидеть дома, пока он не уедет. Если у него осталась на Западе жена, то он, наверное, недолго пробудет здесь. По всей вероятности, он приехал только, чтобы навестить мать и сестер. Сильвия старалась убедить себя, что ей безразлично, есть у Франка Ширли жена или нет. Какое это может иметь значение, если сама она, Сильвия, замужем? Однако она не могла отрицать, что известие о женитьбе Франка Ширли причинило ей боль. Какую жену он мог найти себе на дальнем Западе, где сам был чужестранцем? И почему он не привез ее с собой к своим родным?

Когда Сильвия вышла из коляски, то решение было принято. Она никуда не выйдет, пока не узнает, что опасность миновала. Но на следующий день соседка пригласила Сильвию и Селесту поиграть вечером в карты. «Это не званый вечер, – пояснила хозяйка, миссис Уайзерспун, по телефону. Просто соберутся несколько друзей, чтобы приятно провести время». Она просила миссис Кассельман передать приглашение Сильвии и выражала надежду, что та не откажется прийти. Один только намек на то, что Сильвия может отказаться, заставил «мисс Маргарет» разволноваться. Почему бы Сильвии отказываться? Она приняла за нее приглашение, а затем пошла уговаривать дочь пойти в гости ради Селесты и ради всей семьи, чтобы показать обществу, что несчастье не сломило ее.

Были еще причины, почему трудно было отклонить это приглашение. Миссис Вирджиния Уайзерспун была дочерью генерала, имя которого можно найти в каждой книги по истории. У нее был знаменитый на всю страну дом, но дом этот грозил развалиться, а муж ее редко бывал достаточно трезв, чтобы понять это. Кроме дома у нее были три цветущие дочери, которых она старалась сбыть с рук, прежде чем потолок в ее гостиной обрушится на головы их поклонников. Настойчивость, с которой она охотилась за женихами для своих дочерей, постоянно служила предметом шуток и насмешек в штате. Естественно, что все эти обстоятельства заставляли Кассельменов относиться к разорившейся семье с подчеркнутым уважением. Можно пренебрегать богатыми янки и отворачиваться от новоиспеченных богачей, но нельзя отказывать во внимании семье, живущей в таком старом разваливающемся доме, где в ящиках из кедрового дерева хранятся вылинявшие мундиры и зазубренные в боях сабли.

Долли Уайзерспун, старшая дочь, была прежде соперницей Сильвии по красоте, но пальма первенства все же досталась последней, как самой прекрасной девушке в округе Кассельмен. Поэтому Долли и ее мать ненавидели Сильвию. Тем не менее они приглашали ее и ее сестру на свои карточные вечера, и Сильвия с сестрой должны были принимать приглашение. Этого требовали светские условности. Сильвия и Селеста были самыми красивыми из гостей миссис Уайзерспун. Селеста, похудевшая и побледневшая от горя, казалась особенно девственной и нежной в своем белом шифоновом платье. А Сильвия, величественно прекрасная, в платье изумрудного цвета напоминала сирену.

Сильвии сразу показалось, что хозяйка несколько взволнованна и старается скрыть это под маской особенной любезности. Вслед за тем к ней подошла миссис Армистэд, и Сильвия уже без всяких колебаний решила, что эта дама очень возбуждена, хотя также старается ничем не обнаружить этого. Пока она раздумывала над этой загадкой, ее увлекли в гостиную. Хозяйка объяснила ей, что уже поздно, все гости давно собрались и если Сильвия не имеет ничего против, то игра начнется сейчас же. Селесту усадили за другим столиком возле калеки-брата мистера Уайзерспуна и старого глухого мистера Пэркинса. А Сильвии хозяйка указала на другой столик в углу. Сильвия направилась туда, и Долли Уайзерспун со своей сестрой Эммой сердечно поздоровались с ней. Затем они отошли в сторону, чтобы дать ей пройти к своему месту, и Сильвия, подняв глаза, увидела перед собой Франка Ширли.

Лицо Франка густо покраснело, а Сильвия в первую минуту почувствовала такой панический ужас, что готова была повернуться и убежать. Но она вспомнила, что окружена врагами, что все эти люди, затаив от любопытства дыхание, следят за каждым ее движением, стараясь не упустить малейшего признака растерянности на ее лице или в движениях. А на следующее утро, конечно, весь город будет злорадствовать по поводу этой сцены.

– Добрый вечер, Джулия, – сказала Сильвия, обращаясь к младшей дочери миссис Уайзерспун, сидевшей тут же за столиком. – Добрый вечер, Малькольм! – обратилась она к Малькольму Мак-Каллум, своему старому поклоннику, который тотчас же вскочил и пододвинул ей стул.

– Как вы поживаете, Франк? – спросила Сильвия. Франк опустил глаза к полу.

– Благодарю вас, – пробормотал он, и его глухой, несколько дрожащий голос, полный невыразимой муки, прозвучал в ее ушах, как похоронный звон.

Кровь волной прилила к ее лицу. Ужасно! Ужасно!

На мгновение она тоже опустила глаза и почувствовала себя побежденной. Но комната была полна людей; Миссис Армистэд и все дамы из семьи Уайзерспун впивались в нее глазами. Она заставила себя улыбнуться и спросила: Во что же мы играем?

– Разве вы не знаете? сказала Джулия. – В прогрессивный вист.

– Благодарю вас, – сказала Сильвия. – Когда же мы начнем?

Она посмотрела кругом, избегая, однако, глядеть на Франка Ширли, но все же заметила, что он сильно постарел за эти четыре года.

Никто не произнес ни слова, не сделал ни одного движения. Неужели все в этой комнате сговорились погубить ее?

– Мне казалось, что мы опоздали, – сказала она в полном отчаянии и, сделав над собой усилие, обратилась к Джулии:

– Кому же снимать?

– Снимите, пожалуйста, – ответила та, но не сделала ни малейшего движения, чтобы передать ей карты. Всем своим видом она, казалось, говорила: вы можете снимать хоть до утра, но не лишите меня удовольствия наблюдать за вами.

Сильвия сделала еще более решительно усилие. Что ж, если начало игры будет затягиваться без конца, чтобы все могли наблюдать за ней, то она найдет какой-нибудь другой выход.

– Я никак не ожидала увидеть вас здесь, Франк Ширли, – сказала она.

– Да, – ответил он еле слышным голосом, не поднимая глаз.

– Вы, кажется, были на Западе?

– Да, – все так же тихо ответил он.

Сильвия решилась наконец поднять глаза до уровня его галстука и увидела там, на прежнем месте, старую булавку, которую она когда-то подняла на улице и в шутку подарила ему. Он носил ее все эти годы! Он не выбросил ее даже тогда, когда она сама бросила его!

Ее снова охватило волнение. Она, как в тумане, видела перед собой лица своих мучителей, с напряженным любопытством смотревших на нее.

– Что ж, – спросила она, – будем мы играть или нет?

– Мы ждем, чтобы вы сняли, – любезно ответила Джулия.

Бешенство, овладевшее Сильвией, помогло ей вернуть самообладание. Она сняла, и судьба оказалась к ней милостива, освободив ее и Франка от обязанностей сдавать.

Но тут возникли новые затруднения. Джулия сдала карты, но Франк Ширли, казалось, забыл о том, что их нужно взять в руки, и, когда дама, сидевшая напротив, напомнила ему об этом с преувеличенной любезностью, он почувствовал, что физически не способен собрать их со стола. Когда же ему после долгих усилий удалось зажать их в руке, то он оказался не в состоянии рассортировать их по мастям. Дама снова окликнула его, упрекая в невнимательности. Лицо Франка из пунцового сделалось темно-багровым. Игра продолжалась, но Франк безнадежно путал ходы и вызывал все более ядовитые замечания своего партнера.

Ясно было, что так продолжаться не может. Сильвия была на высоте положения, но Франк нет. Он был чересчур прямолинеен для этого и слишком мало был искушен в светских играх. Надо было предпринять что-нибудь.

– Разве на Западе не играют в вист, мистер Ширли? – с благосклонной улыбкой обратилась к нему Джулия.

Сильвия положила карты на стол.

– Вы, конечно, понимаете, дорогая, что мистер Ширли слишком взволнован, чтобы думать сейчас о картах, – мягко сказала она.

– О! – воскликнула Джулия, пораженная ее дерзостью. – L'audace, toujours L'audace![2] – вот ее лозунг.

– Видите ли, – продолжала Сильвия, – мы не виделись с Франком целых три года. А когда двое людей, любивших друг друга так, как мы, встречаются после долгой разлуки, то, естественно, они бывают взволнованы и не могут сосредоточить свое внимание на карточной игре.

Джулия просто онемела от изумления. Сильвия, как бы случайно, окинула взглядом комнату и увидела, что хозяйка и ее дочери наблюдают за этой сценой, а у противоположной стены стоял ее главный мучитель – миссис Армистэд, подготовившая эту пытку.

– Миссис Армистэд, – окликнула ее Сильвия, – вы разве не играете сегодня?

Все в комнате слышали этот вопрос и насторожились. Воцарилась мертвая тишина.

– Я веду счет, – ответила миссис Армистэд.

– Но разве для этого нужны четверо, – возразила Сильвия, поглядев на хозяйку и двух ее дочерей.

– Долли и Эмма не играют, потому что двое из наших гостей не приехали, – ответила миссис Уайзерспун.

– Вот и прекрасно! – воскликнула Сильвия. – Это всех устраивает. Пусть они сядут вместо меня и мистера Ширли. Ведь вы понимаете, мы не виделись три или четыре года и, разумеется, не можем интересоваться сейчас игрой в карты.

Все присутствующие в комнате ахнули от изумления. Послышались легкие истерические возгласы, прерванные кем-то, кто не был, по-видимому, твердо уверен, шутка это или скандал.

– Как… Сильвия! – пролепетала совсем ошеломленная миссис Уайзерспун.

Сильвия поняла, что теперь она овладела положением. Она испытывала такое же упоение торжеством, как в прежние дни, когда неизменно выходила победительницей.

– Нам так много надо рассказать друг другу, – сказала она самым любезным голосом. – Пусть Долли и Эмма займут наши места, а мы посидим на диване в другой комнате и поболтаем. – Вы же с миссис Армистэд составите нам компанию, не правда ли?

– Как?.. Что?.. – воскликнула хозяйка вне себя от изумления.

– Я уверена, что вам обеим будет интересно послушать, о чем мы будем говорить друг с другом. Потом вы можете рассказать это всем остальным. Уверяю вас, что это будет гораздо лучше, чем откладывать дальше карточную игру.

Бросив этот косвенный намек, Сильвия встала. Она постояла минуту, чтобы убедиться, способен ли ее бывший жених последовать за ней, и проводила его через лабиринт карточных столов к двери. На пороге она остановилась, дожидаясь миссис Армистэд и миссис Уайзерспун, которых она буквально заставила выйти вместе с собой.

Хотите знать подробности того наказания, которое Сильвия придумала для двух заговорщиц? Она подвела их к дивану и заставила Франка придвинуть для них кресла. Когда они уселись, она начала разговаривать с Франком. Она говорила с ним так просто, искренне и трогательно, как будто в комнате не было никого, кроме них. Она начала расспрашивать его о том, что ему пришлось пережить за эти годы, но, убедившись, что он все еще не способен говорить, она рассказала ему о себе, о своей девочке и обо всем, что она видела в Европе. Заметив, что обе старухи начинают обнаруживать беспокойство и хотят встать, она ласково, но твердо удержала их на месте, точно пригвоздив к креслам.

– Видите ли, – сказала она им. – Нам с мистером Ширли никак нельзя разговаривать наедине. Вы нарочно поставили меня в очень неловкое положение, и мои родители никогда не простили бы вам этого.

– Вы ошибаетесь, Сильвия, – воскликнула миссис Уайзерспун. – Мистер Ширли очень редко бывает где-нибудь, и он сказал, что вряд ли придет сегодня.

– Я готова принять ваше объяснение, – вежливо ответила Сильвия, – но, раз это произошло, вы должны помочь мне выйти из затруднительного положения.

Как ни старалась миссис Уайзерспун доказать, что она должна идти к гостям и вести счет, Сильвия и слышать ничего не хотела.

– Поверьте мне, что ваши гости очень довольны, что вы находитесь тут и сможете потом рассказать, как мы с Франком вели себя.

И пока миссис Уайзерспун старалась прийти в себя, Сильвия обратилась к другой заговорщице.

– Теперь мы займемся евгеникой, – сказала она и добавила, обращаясь к Франку: – Миссис Армистэд сказала мне, что вы хотите принять участие в наших занятиях.

– Я не понимаю, – пробормотал, окончательно растерявшись, Франк.

– Сейчас объясню вам, – ответила Сильвия. – Нельзя сказать, чтобы эта шутка носила очень изысканный характер. Миссис Армистэд хотела сказать этим, что она верит в ту позорную историю, которую распространили про вас, когда мы были помолвлены. Мои родители воспользовались ею, чтобы заставить меня взять назад мое слово. Я рада, что теперь мне представился случай попросить у вас прощения за то, что я могла поверить этому. Я произвела расследование и знаю теперь, что все это была ложь. Я уверена, что миссис Армистэд также с радостью извинится перед вами за то, что поверила этим басням.

– Я никогда не говорила, что верю этому! – воскликнула бывшая Салли Энн.

– Нет, конечно, миссис Армистэд. Вы слишком воспитаны, чтобы говорить это прямо. Вы только бросали намеки, из которых становилось ясно, что вы этому верите.

Сильвия замолчала, чтобы дать почувствовать этой злой женщине всю язвительность своего замечания, но, прежде чем миссис Армистэд сумела подыскать ответ, она продолжала: – Когда вы будете рассказывать своим друзьям об этой сцене, то, пожалуйста, объясните им, что я не делала никаких намеков. Я прямо заявляю, что считаю ложью все рассказы, приписывающие мистеру Ширли такие позорные поступки, и мне стыдно, что я когда-либо могла поверить этому. Теперь все это в прошлом. Я замужем, и мы, вероятно, больше никогда не встретимся. Но эта маленькая беседа будет для нас утешением в будущем. Не правда ли, Франк?

Миссис Армистэд наконец овладела собой, и к ней отчасти вернулось ее боевое настроение. Она вдруг встала и произнесла, обращаясь к хозяйке:

– Вирджиния! Вы забываете своих гостей!

– Мне кажется, что вам не следует уходить, пока Франк не оправится окончательно, – сказала Сильвия. – Франк, вы не будете больше путать масти?

– Вирджиния! – властно приказала Салли Энн. – Идемте.

Миссис Уайзерспун поднялась, и Сильвия сделала то же самое.

– Мы не можем оставаться здесь одни, – сказала она. – Франк, предложите руку миссис Уайзерспун.

Сильвия мягко, но решительно взяла под руку миссис Армистэд, и они вместе двинулись в гостиную.

Долли и Эмма случайно уселись за разные столы, и пытка Франка и Сильвии кончилась. Весь остаток вечера Сильвия была весела, болтала и играла в карты, затем ужинала, сидя с Малькольмом Мак-Каллумом и слегка поддразнивая этого безутешного холостяка, как в прежние дни. Время от времени она бросала украдкой взгляд на Франка Ширли и видела, что он старается мужественно выдержать до конца это испытание. Но он держался вдали от нее, и она ни разу не встретилась с ним взглядом. Наконец гости стали расходиться, и Сильвия поблагодарила хозяйку за чрезвычайно приятный вечер. Она села в автомобиль вместе с Селестой и, крепко стиснув зубы, почти не отвечала на вопросы, которыми засыпала ее младшая сестра.

– О Сильвия, воображаю, как ужасно ты себя чувствовала! – восклицала Селеста. – У меня просто мурашки бегали по спине. Что ты говорила ему, сестренка? Знаешь, старый мистер Пэркинс все время наклонялся ко мне и спрашивал, – что случилось. Не могла же я кричать ему в ухо, что все прекратили игру, чтобы послушать, о чем ты разговариваешь с Франком Ширли.

Дома их, по обыкновению, дожидалась тетя Варина, которая вспоминала свою молодость, слушая рассказы своих племянниц о вечерах. Ей нужно было знать все подробности: как кто был одет и что говорил. Но Сильвия предоставила сестре рассказывать об этом, а сама убежала в свою комнату, заперлась на ключ, бросилась на постель и залилась слезами.

Через полчаса пришла наверх Селеста. Увидев, что дверь, соединяющая ее комнату с комнатой Сильвии, не заперта, она тихонько приоткрыла ее и остановилась, прислушиваясь. Затем, подойдя к кровати, она обняла сестру и прошептала:

– Что делать, дорогая сестренка! Я знаю, как это тяжело. Всем женщинам приходится страдать.

Загрузка...