Запасной инстинкт

– О чем?!

– О том, что Лера его дочь.

– Черт возьми, – пробормотал Троепольский. В ушах все звенело и как будто подрагивало. – Вы точно это знаете, Зоя?

– Господи, ну конечно! Он только и делал, что занимался ее делами, и все мечтал, как мы познакомимся, и переживал, что мы не понравимся друг другу, как в кино!

– А вы никогда не виделись?

– Ну, не то что не виделись… Я ее несколько раз видела, когда подвозила Федьку. То домой, то к институту. Я не хотела с ней знакомиться. Я его… ревновала, понимаете? Сильно.

Троепольский прижал руками свои уши – чтобы меньше звенело.

– Он говорил, что его сестра в детстве часто болела и в университете болела, а потом не могла на работу устроиться, из-за ребенка. Он говорил, что очень ей благодарен за то, что она вырастила такую прекрасную девочку…

Девочка действительна была прекрасна. Но… дочь?! Федина дочь?! Троепольский сидел напротив нее в кафе, томным голосом рассказывал о том, как он велик, толковал что-то об образовании и все раздумывал, пригласить ее на свидание или не приглашать, и решил не приглашать, и потом еще смутно печалился о своем благородстве!..

Он не был готов к тому, что барышня – Федина дочь. Нет, не был.

– Послушайте, Зоя, – сказал Троепольский медленно. – Вы… точно ничего не путаете?

– Ах, господи, да что я могу путать!.. Ничего я не путаю.

– Он никогда не говорил мне о дочери. Я думал, что она… Племянница.

– Какая разница, дочь или племянница?

– Это все объясняет, – возразил Троепольский. – Все его… придури. Он жил в какой-то крысиной норе, вы видели его квартиру?!

– Видела.

– У него вечно не было денег, он то у меня занимал, то у Гришки Сизова! У него машина была как на свалке найденная, и я все никак не мог понять, в чем дело!

Троепольский отпустил уши и взялся за волосы, будто хотел выдрать клок побольше. Зоя посмотрела на него и усмехнулась необидно.

– Оказывается, из-за дочери. Ну, конечно.

– У него еще есть мать, тетка и сестра, – холодно сказала Зоя. – Все они сидят на его шее. Только меня там и не хватало.

Троепольский глянул на нее. Он и забыл, с чего все начиналось – что Федя уговаривал ее, а она не соглашалась, что «в сорок лет никто не женится», что у «нее своя жизнь, а у него своя». Это интересовало ее больше всего на свете – именно это, а вовсе не то, что Лера оказалась дочерью, а не племянницей!

– А может, наоборот?

– Что – наоборот?

– Вы… не сели бы ему на шею, а… поддержали бы его? Так сказать, подставили бы свою?

– Я не могу! – крикнула она и даже хлопнула ладонью по столу. – Я не хочу! У меня куча своих проблем! Он выдумал непонятно что и все время выдумывал, а я… за ним не успевала! Я совсем не такая, как он, а он этого не понимал! Я люблю комфорт, я не могу работать, когда мне что-то мешает, а он хотел сделать из меня… нормальную жену!

– Что в этом плохого?

– Да ничего! – Глаза у нее высохли и засверкали, как у кошки в свете автомобильных фар. У кошки или у вампира из кино со спецэффектами. – Я вообще не знаю, зачем нужно было все менять! Было так хорошо, пока он не решил, что обязательно должен на мне жениться! Господи, я так надеялась, что на этот раз, ну, хоть на этот, все будет хорошо, а он!.. Он говорил, что у нас должна быть семья, что мы заведем ребеночка, что мысль о том, что я его любовница, его оскорбляет! Господи, какая чушь, чушь!..

Троепольский внимательно слушал.

– Он говорил, что просто счастлив, что мы встретились именно сейчас, когда у нас уже есть жизненный опыт, мозги и еще что-то такое! Дай ему волю, он заговорил бы о любви до гроба!

Зоя встала из-за стола и опять пошла за стойку с фикусом. По темному паркету процокали ее каблуки. Троепольский видел ее отражение в полировке книжного шкафа. Она достала какой-то пузырек, накапала в чашку и залпом выпила, сильно закинув голову.

– Я хотела ему сказать, что нам надо расстаться. Расстаться, а не жениться! В тот вечер, накануне… убийства я ему об этом сказала.

– А он?..

– Не поверил. Засмеялся даже. – Она тоже улыбнулась, словно вспомнила что-то приятное. – Он думал, что я шучу. Как мы можем расстаться! У нас любовь! Встретились два одиночества!

Она яростно раздула ноздри.

– Я сказала ему, что не гожусь в жены. Я сказала, что не хочу быть матерью его драгоценной девочки и не хочу рожать дополнительных детей. Я сказала, что у меня работа, и больше мне ничего не надо. Что меня все устраивает и так, и он вовсе не должен на мне жениться!

Троепольскому все это было давно и хорошо известно. Зоя Ярцева – это он сам, Арсений Троепольский.

Портрет в интерьере. Смена декораций.

– А что… потом?..

– Потом я заорала, чтобы он убирался к черту. Что я видеть его не хочу. Он тоже заорал, что я… в общем, что я разбила его сердце, или еще какую-то глупость. Я сказала, что мне наплевать на его сердце, и он… – она прижала кулаки к щекам, – он заявил, что все равно не оставит меня в покое. Что он-то знает, как нам следует жить. Что он меня… заставит. А меня нельзя заставлять, Арсений. Никто не может меня… заставить.

Троепольский молчал, и Зоя молчала тоже. Небо за окнами поднялось и впрямь посветлело, и он вдруг вспомнил о Польке, которая сидит в машине с собакой Гуччи.

Сидит, и ждет его, и думает о нем. И смотрит на снег.

– Откуда вы узнали о его смерти?

Она повернулась и посмотрела на него с изумлением. Потом пожала плечами:

– Кто-то позвонил.

– Кто?

Она опять пожала плечами.

– Зоя. Кто вам позвонил?

Лицо у нее стало напряженным и некрасивым, словно стянутым странной гримасой.

– Его сестра. – Она выплюнула эти слова Троепольскому в лицо.

– Что она вам сказала?

– Что я добилась своего. Федя связался со мной и погиб. Собственно, она сказала, что это я его убила. Наверное, она не так уж далека от истины.

Марат заглянул в одну дверь, потом в другую и очень удивился, не обнаружив никого ни за той, ни за другой.

Он перешел коридор и заглянул за третью.

– А где все? – спросил он у Шарон, которая раскладывала компьютерный пасьянс. Прислоненная к монитору, стояла бумажка, облагороженная размашистой подписью Бенцла, выдающегося мастера искусств и носителя добра и света.

– Кто все?

– Ну… Троепольский и Светлова?

– Да кто их разберет.

Марат опешил:

– Как «кто разберет»?!

В их конторе на вопрос о местоположении начальника принято было отвечать прямо и четко, если это было известно, или не отвечать вовсе, если неизвестно. Во времена Варвары Лаптевой в конторе царили дисциплина и порядок.

– Уехали они. Сначала Светлова с… животной. А потом Арсений Михайлович. Вроде тогда уже обое.

– Какие… обои?

– Да нет! – фыркнула Шарон, оторвалась от пасьянса и глянула на Марата лукаво. – Вы небось думаете, те, что на стенки клеют? Уехали обое – два, то есть.

Марат неожиданно подумал, что, пожалуй, понимает шефа, которого все время тянет прибить секретаршу.

– Господин Сизов на месте, – проинформировала Шарон неожиданно, очевидно, решив быть полезной, но Марат толком не знал, нужен ли ему Гриша.

Зато он точно знал, что ему нужен Троепольский.

Он вернулся за свою дверь, посмотрел в монитор, покурил немного, закинув ноги на стол и чувствуя себя стопроцентным компьютерным «мачо» из интеллектуально-виртуального боевика «Перезагрузка», позвонил подруге – той самой, что никуда не годилась, – и разговаривал с ней пренебрежительно. Подруга поскуливала и повизгивала от счастья и очень его раздражала. Марат предпочел бы, чтобы она его послала подальше, но надежды на это не было никакой, поскольку для этого требовались мозги и характер. Подруга ни тем, ни другим не обладала.

Что теперь делать? Что делать, а?

Он решился рассказать Троепольскому обо всем – и тут выяснилось, что того нет на месте. Когда он вернется, решимость вполне может растаять, как сегодняшний снег.

Снег в середине апреля – господи!

Он перебил подругу на середине какой-то фразы, пробормотал некое прощание и снова уставился в монитор. На душе было погано от того, что ему только предстояло сделать, – рассказать Троепольскому о том, что он знает, а ему не хотелось, так не хотелось! И еще немножко из-за подруги – Марат Байсаров вовсе не был прожженным циником и хамом, и теперь ему было стыдно, что он так с ней разговаривал, она же не виновата ни в чем! Например, в том, что он всю жизнь мечтал о такой, как Лера Грекова, а попадались все не такие, а эта, последняя, вообще никуда не годится!

Марат переложил ноги так, чтобы подошва ботинка закрывала монитор. На мониторе была работа, которой он в последнее время совсем не занимался. Ему даже страшно было подумать, что будет, когда Троепольский узнает! Впрочем, Троепольскому сейчас не до того. С Сизовым говорить нельзя.

Он поговорит с Сашкой, вот с кем! Сашка все поймет и подскажет что-нибудь умное. Не факт, что Марат воспользуется его советом, – советы вообще дают не для того, чтобы воплощать их в жизнь, а для того, чтобы высказать свое мнение, к примеру. Никогда в жизни Марат не следовал ничьим советам, зато очень любил их давать. Сашка тоже любил.

Марат сунул телефон в один карман, похлопал по другому, проверяя наличие сигарет, и отправился к Белошееву.

Сашка сидел за компьютером, рядом на столе и на полу валялись распечатки. Марат перешагнул через них и хлопнул Белошеева по плечу.

Дальше случилось неожиданное.

Сашка вдруг взвизгнул, подскочил, чуть не выпал из вращающегося кресла, странно перекосился, нагнулся и выдернул из розетки «пилот», утыканный толстыми компьютерными вилками. Монитор медленно погас, будто задутый ветром.

Они уставились друг на друга.

– Ты чего? – испуганно спросил Марат. – Ты чего, Сашка?

– А… ты чего?

– Я ничего, – выпалил Марат, – я… поговорить пришел.

– О чем?

– Да так… О делах. Мне поговорить с тобой надо.

Саша распрямился и посмотрел на Марата, а потом на дверь. «Вилку в розетку он не воткнул», – отметил Марат.

– Тебя… Полина прислала?

– Почему Полина?

– О чем говорить-то?

– Саш, – сказал постепенно пришедший в себя Марат. – Ты чего? При чем тут Полина? А под стол ты зачем полез?

– Ты меня напугал.

– А шнур зачем из розетки выдернул?

– Шнур сам выдернулся, – заявил Сашка уверенно. – Я давно хотел электрикам сказать, чтобы переделали. Сижу целыми днями, не шевелясь, блин! чуть ветер дунет, из розетки все вываливается.

Марат в это не особенно поверил.

Ремонт был сделан совсем недавно, и Троепольский, которому было почти наплевать на кресла, ковры и стены, удавил бы любого электрика, если бы где-то что-то вываливалось из розеток.

Некоторое время они рассматривали друг друга, словно увидели впервые в жизни. – Ты… садись, – предложил Белошеев. Байсаров потоптался и сел.

– О чем ты хотел говорить?

Марат уж и не хотел говорить ни о чем, так странно все это было, но вспомнил, что Троепольского нет, и еще, что, как только он вернется в свою комнату, придется опять сидеть в одиночестве и все думать о том, что он знает – только он один, больше не знает никто! Он должен рассказать. Прямо сейчас.

– Саш, я Троепольскому хотел, а его нет… Федька, когда на работе был в последний день…

– Что? – Голос у Белошеева был настороженный.

– Я по коридору шел, а они… в его комнате разговаривали. Он ему сказал: «Только посмей, и я тебя убью». А назавтра макет пропал и Федьку убили.

– Кто сказал?!

– Федька сказал.

– Кому?!

Марат вздохнул и посмотрел на потолок. Потолок был натяжной, последний писк моды.

– Сизову. От Федьки потом вышел Сизов, а больше никто не выходил.

Выговорив все это, Марат совсем приуныл.

Пока он никому не рассказывал, это как бы не имело значения, отдавало киношным детективом и придуманными страстями. Сейчас, в эту самую секунду, сказанное вдруг стало «фактом», «доказательством», «обстоятельством» и еще чем-то значительным. Теперь факт нужно разбирать, доказательство доказывать, обстоятельство учитывать – и не было пути назад!

А Марат хотел, чтобы был. Он вообще очень хотел, чтобы все стало, как было до Фединой смерти. Он даже обижался на Федю за то, что тот помер и испортил им жизнь. Так все было легко и приятно до того, как он помер!

– Федька угрожал Сизову?! – не поверил Сашка. – Этого быть не может! Они друганы уже сто лет!

– Вот именно.

– А… точно он говорил? Или, может, телевизор работал?

– У Федьки в комнате телевизора нет. Он говорил, точно.

Саша встал, перешагнул через выдернутый из розетки шнур и стал ходить по кабинету. Вид у него был как будто радостный, или Марат ошибался?.. Радоваться-то особенно нечему.

– Надо шефу сказать, – выговорил наконец Сашка. – Конечно, надо.

– Ты думаешь…

– Да ничего я не думаю! Но шефу надо сказать.

Это Марат и сам знал.

– Они столько лет вместе работают, Сашка! И так, ни с того ни с сего… все на фиг послать?! Быть не может!

– Почему ни с того ни с сего… Может, деньги не поделили или еще что-то.

– Что они могли не поделить? При чем тут деньги?!

Марат уже почти кричал, потому что мысль о том, что все разваливается, прямо на глазах разваливается, рушатся… он подумал бы «идеалы», если бы мог так подумать – эта мысль была невыносимой. Рушится мир, который был правильно и надежно устроен.

Троепольский, Сизов и Греков казались ему… кем только они ему не казались! Они были старше, умнее, опытнее, они были успешны именно в том деле, которое представлялось Марату самым лучшим и важным из всех, придуманных человечеством.

И еще он думал примерно так: что там врут про то, что жить плохо и все начальники – жулики и бандиты?! Жить хорошо – интересно, весело! – когда есть чем заняться! Марату было чем заняться, потому что существовали Троепольский, Греков и Сизов. Они были его начальниками, но вовсе не жуликами или бандитами. Марат получал зарплату, о которой его недавние однокурсники еще только видели сны! Когда закончились три месяца испытательного срока и Сизов объявил, что его принимают на постоянную работу, он был счастлив, он звонил матери и так орал, что та перепугалась, и не спал полночи, все строил карьерные планы и крутился на узком диване от нетерпения, так ему хотелось немедленно броситься их реализовывать!

– Десять лет все было в порядке, да? А теперь они не поделили! Так не бывает!

– Откуда ты знаешь, как бывает? И потом… о чем еще они могли говорить?!

– Понятия не имею! – заорал наконец Марат.

– Вот и я не имею. Но Троепольскому надо сказать. – Белошеев подумал и добавил: – Вот он приедет, и скажи. Не сдрейфь только.

– Ладно.

– Не ладно, а скажи!

– Да скажу!

Ничем не помог Марату этот разговор, только еще больше его взбудоражил, и в желудке от него почему-то стало гадко, словно Марат целый день глотал не кофе, а смолу.

Белошеев быстро соображал. Хорошо, что Марата принесло с такими известиями.

Пожалуй, финал всей драмы станет даже более феерическим, чем Саша планировал поначалу. Пожалуй, несколько оглушительных аккордов еще можно будет добавить, и он окажется не просто победителем, а единственным победителем, потому что теперь он знает, что нужно, чтобы добить их – всех сразу.

Нет, не всех. Тех, что остались в живых.

Троепольский скатился по ступенькам, выискивая свою – то есть Полькину – машину. Телефон зазвонил в самый неподходящий момент, когда он балансировал на краю огромной снеговой лужи. Он полез в карман, баланс нарушился, и Троепольский со всего размаху шлепнул в самую середину. Кроссовок моментально промок, и носок промок, и мокрым холодом обожгло ногу.

А, черт побери!..

– Да! – Кенгуриными прыжками он доскакал до противоположного берега водного препятствия, ухватился за кустик и теперь рассматривал свою ногу, поминутно рискуя съехать обратно в лужу.

– Арсений?

Голос он не узнал.

– Да, я.

– Здравствуйте, это Лера Грекова.

Та самая Лера, которая не племянница, а дочь.

– Здравствуйте, Лера.

– Арсений, мне нужно с вами увидеться.

Троепольский удивился:

– Прямо сейчас?

– Вы не можете?

– Сейчас я стою в луже, – проинформировал ее Троепольский, быстро прикидывая, что ей может быть от него нужно, – пока не выберусь, не смогу. Или обязательно сейчас?

– Нет, не буквально сейчас, но сегодня. Пожалуйста, Арсений. Мне нужно с вами поговорить.

– Давайте поговорим, конечно. Приезжайте в контору. Вы уже там были, дорогу найдете.

– В конторе неудобно, – твердо сказала Лера. Троепольский все рассматривал свою ногу. – Лучше вы… приезжайте.

– Куда?

– Ко мне домой, – ответила она все так же твердо, и Троепольский ногу опустил. В отдалении Полька вылезла из крошки-машины, помахала ему и улыбнулась. Троепольский отвернулся от нее.

– Домой?..

В этом была какая-то странность. С тех пор как в Москве появились кофейни, забегаловки, пабы и ресторанчики, где можно курить, болтать, пить кофе, апельсиновый сок или пиво, никто не назначал встреч… дома. Домой, как и положено, стали приглашать друзей на семейные праздники и любимых на романтические встречи.

Троепольский не был Лере ни другом, ни любовником. Ехать к ней домой почему-то показалось ему… неприличным. Может, потому, что она такая красивая, и он все еще не решил, правильно он поступил или нет, не назначив тогда ей свидание.

– Лер, а может быть, кофе выпьем… где-нибудь еще?

– Мне нужно с вами поговорить, – повторила она с нажимом, – в кафе это невозможно. Ну? Приедете? Или боитесь?

– Приеду, – буркнул он. – Где вы живете?

Она дала адрес – район не слишком богатый, но вполне фешенебельный, в отличие от того, в котором жил Федя.

– Я буду дома в восемь. Вы можете приехать в полдевятого или к девяти.

Троепольский пообещал, что приедет, и нажал кнопку.

Что такое случилось, зачем он ей понадобился?..

Или Лера тоже узнала, что она… дочь и ее похитили, когда она была еще в колыбели, а ее мать потеряла память, и на самом деле она вовсе ей не мать, а отец имеет титул графа и три миллиона долларов – кажется, так правильно. Если строго следовать законам жанра.

Он перебрался через полосу грязи, из которой торчали обломанные ветки голых кустов, и подошел к машине.

– Что ты там стоял?

– По телефону разговаривал.

– А Зоя? Видел ее?

– Видел.

– Что она тебе рассказала?

Троепольский открыл дверцу, втиснулся на сиденье, согнулся в три погибели и подтянул к подбородку колени. Левой рукой он попробовал захлопнуть дверь, и все никак не получалось. Полина обежала машину, захлопнула за ним дверцу и вернулась на водительское место.

– Не машина, а конец света, – пробормотал он сердито. Все шло не так, как он предполагал.

– Просто она тебе совсем не подходит.

– А какая мне подходит?

Она подумала немного, потом сбоку посмотрела на него. В лице у нее было веселье.

– Тебе подойдет что-нибудь большое, быстрое и… дорогое.

– «Мерседес»? – поинтересовался Троепольский насмешливо. – Как у всех больших мальчиков?

– Не-ет, – энергично возразила Полина. – Все, что угодно, только не «Мерседес»!

Она оглянулась назад, нажала на газ, и смешная машинка бодро втиснулась в суету и давку Ленинградского проспекта и побежала, расплескивая мерзлые лужи.

Троепольский смотрел в окно.

– Мы возвращаемся на работу? – спросила Полина через некоторое время.

– Нет. Отвези меня в эту свою автомобильную контору.

– Неужели? – спросила она насмешливо и перестроилась в правый ряд. – Надумал?

Он ничего не ответил.

В «автомобильной конторе» их встретили приветливо, но без подобострастия, предложили растворимый кофе, от которого Троепольский отказался со священным ужасом в голосе и сказал, что приехал посмотреть «машинки».

– А какую бы вам хотелось? – поинтересовался молодой человек, похожий на советника посольства, по крайней мере Троепольский представлял себе советников именно такими.

– А черт ее знает, – искренне ответил Арсений. – Чтобы ездила. Чтобы выглядела. Чтобы забот было не слишком много.

Молодой человек посмотрел на него изучающе. Сказочной красоты дама в очках и с папкой под мышкой, пробегавшая мимо, приостановилась и тоже посмотрела на Троепольского с некоторым сомнением, словно прикидывала, стоит с ним связываться или лучше сразу выгнать.

Пока они прикидывали, Троепольский огляделся. У него не было никакого опыта посещения подобных мест, и обстановка неожиданно и против его воли вдруг стала занимать его – даже несмотря на то, что он приехал раздраженным и негодующим, – он терпеть не мог, когда его вынуждали к чему-то. Он считал, что Полька вынуждает его купить машину.

Светлые залы с высокими окнами были уставлены автомобилями – практически на любой вкус. Очаровательные француженки «Рено», солидные скандинавы «Вольво», важные и лукавые англичане «Лендроверы». Некая декорация располагалась за стендом «Вольво» – озеро и лесок, наклеенные на стене, фонтанчик, изображавший ручей, искусственная елочка с искусственной белочкой, какая-то ерунда. Но от этой ерунды у Троепольского вдруг легче стало на сердце, и захотелось на это озеро с елочкой и белочкой, и чтобы непременно именно в этой сверкающей машине, и с пошлой корзиной в багажнике, полной бубликов, яблок и сыра, и чтобы не думать ни о чем, а только радоваться свободе – и машине, и корзине, и белочке…

– Простите, пожалуйста, а какого класса машину вы хотите? – Это дама спросила. Молодой человек отступил, подчиняясь ее молчаливому приказу, данному, кажется, бровями.

– Вот такого, – ответил Троепольский и простер руку к белочке, озеру на стене и сверкающей «Вольво». Полина Светлова в отдалении тихонько хмыкнула и отвернулась. Собака Гуччи с настороженным интересом оглядывалась по сторонам и сучила лапками в воздухе. Полина пошлепала ее по голой заднице.

Дама оглянулась на звук и сказала любезно:

– Какая милая собака!

– Спасибо. Мне тоже нравится.

Дама отвернулась от Польки и продолжала с той же решительной любезностью:

– Меня зовут Екатерина Владимирова. Компания «Муса-моторс». Могу я предложить вам посмотреть… еще одну машину?

– Мне нравится эта. – И он опять простер руку в сторону «Вольво».

– И все-таки давайте посмотрим.

Троепольский покорился. В конце концов, очевидно, что эта дама больше понимает в машинах, чем он сам, а он привык доверять профессионалам.

– Сюда, пожалуйста.

Еще один просторный зал, полный света, искусственной зелени и супердорогих игрушек, неизвестно почему называемых «средствами передвижения», раздвижные двери, и навстречу им поднялась шикарная блондинка, что-то из разряда Леры Грековой.

– Леночка, – сказала дама негромко, – покажите нам «Ягуар», пожалуйста.

– Конечно, – отозвалась та, и Троепольский замер.

Он никогда не видел таких машин. То есть, наверное, видел, но ему всегда было наплевать на них, и он искренне считал, что автомобиль – куча полированного железа на колесах – не может ни волновать, ни занимать его.

Это было длинным и гладким, со странной, немного опасной мордой, с блестящими боками и словно прищуренными глазами.

Троепольский отвел взгляд и посмотрел снова.

Вокруг все молчали.

В спицах колес горело невесть откуда взявшееся солнце. Дикий зверь усмехался с капота прямо ему в лицо. Он потрогал ладонью холодный и гладкий бок.

Переживание неожиданно оказалось слишком сильным.

– Вы можете сесть в него, – из-за спины предложила дама. – Лена, откройте машину.

– Она открыта, Катерина Владимировна.

Троепольский потянул на себя выпуклую ручку, и открылось богатое и просторное нутро, отделанное кожей и деревом. Троепольский немного помедлил прежде чем сесть, – так волновался.

Он посидел, положив руки на руль, – почему-то ему страшно было будить это, вставлять ключ, заводить мотор, слушать, как он работает. Страшно и еще немного стыдно, что он так волнуется.

– Как называется эта машина?

– «Ягуар Эс-тайп Эр», – бодро сообщила блондинка. – Мощность четыреста лошадиных сил. Разгон до ста километров в час пять целых четыре десятых секунды.

Но Троепольскому было наплевать на разгон. Он еще посидел, справляясь с собой, потом выбрался наружу и спросил, стараясь не смотреть на Полину:

– Можно… купить эту машину?

– Вы больше не хотите ничего посмотреть? – осведомилась дама. – Вот есть еще «Ягуар»…

– Нет, – перебил ее Троепольский и улыбнулся, извиняясь, – спасибо. Мне хотелось бы именно эту. Можно это как-то устроить?

– Ну конечно, – уверила дама. – Оформление займет какое-то время, разумеется.

– Разумеется, – весело согласился Троепольский. Он уже почти справился с собой. – Большое спасибо, мне понравилась… эта машина.

Все время, пока подписывали бумаги, пили скверный кофе, ждали каких-то нужных людей, без которых дело не двигалось, Троепольский думал только об этой машине. Она стоила бешеных денег и, наверное, была абсолютно не практична во всех отношениях, но какое это имело значение!

В ней были шик, и мощь, и английская добропорядочная сдержанность, и власть, и еще что-то трудноопределимое – ветер дальних странствий, запах бешеной скорости, серая лента шоссе, цветущий вереск на обочине, низкое небо и уверенность в том, что ты победил.

Именно этой уверенности Троепольскому так не хватало в последнее время!..

Они вышли из салона молча – промышленный район, складские помещения напротив, залитый водой тротуар – и, как по команде, закурили, стараясь не смотреть друг на друга.

Потом посмотрели и разом отвели глаза.

– Ты… выбрал хорошую машину, – еще помолчав, сказала Полька. – Она тебе подойдет. Это прямо… твоя машина.

Еще полдня назад он был уверен, что ему не нужна никакая машина. Что происходит с его жизнью в последнее время?!

– Спасибо, – буркнул Троепольский.

– За что?..

– За то, что привезла меня в такое… сказочное место.

– Пожалуйста.

– Нам надо на работу. Там, наверное, все на ушах стоят.

– Поедем?

Он докурил, тщательно потушил окурок и бросил его в урну.

– Полька?

– Что?

– Зачем ты уволокла договор с Уралмашем? – Он посмотрел ей в лицо. – У меня дома был договор. Ты еще спрашивала, откуда он взялся, а я сказал, что с работы. А ты сказала, что я никогда не беру домой договоры, а этот взял. Зачем ты его уволокла?

И тут она ему соврала – он понял это, как если бы на лбу у нее засветилась надпись: «Я сейчас тебе совру».

– Я не брала, Арсений, – фальшиво сказала она. – Ты, наверное, сам его куда-нибудь засунул и не можешь найти.

Он пришел в отчаяние.

До того самого момента, когда он курил на крылечке компании «Муса-моторс», он понятия не имел, что может прийти в отчаяние.

– Не смей мне врать! – заорал он так, что девушка, сидящая за конторкой и закрытая от них тремя слоями толстого стекла, подняла голову и переложила телефонную трубку с одного плеча на другое. – Не смей! Ты забрала договор! Зачем?! Зачем он тебе, Полька?! Макета-то все равно нет!

– Я не брала, – сказала она упрямо. – Ты просто его потерял.

– Я не терял!

– У меня нет никакого договора.

– Полька, – произнес он с тоской, – ну, расскажи мне! Ну, может, я пойму, а? Что происходит, черт возьми?! Ты же вроде… всегда мне доверяла!

– Доверие тут ни при чем.

– Может, все еще… ничего, а? – Он просил ее, и от этого его просительного тона, так ему несвойственного, от Полининой брони словно отваливались куски. – Может, все еще можно исправить?! Ты только расскажи мне, и мы вместе подумаем. Пожалуйста.

Но разве она могла ему рассказать!

Рассказать значило разрушить даже то немногое, что еще у него оставалось.

Нет. Ни за что. Никогда.

Необходимость защищать – самый сильный женский инстинкт, так было написано в какой-то умной книге. Полина вдруг подумала, что это чистая правда.

– Ничего я тебе не расскажу, – выпалила она с отчаянием. – И не проси меня, Троепольский!

– Я тебя не прошу, – зарычал он, – я хочу хоть что-то понять во всем этом деле!

– Разбирайся сам. – Она была уверена, что сейчас он не разберется, а там как-нибудь. – Я ничего не знаю.

Он схватил ее за плечи и сильно тряхнул. Китайская хохлатая собака Гуччи негодующе тявкнула у нее на руках. Троепольский некоторое время смотрел Полине в лицо, и даже губы у него шевелились яростно, но он справился с собой и не сказал больше ни слова, только брезгливо оттолкнул ее и зашагал через лужи к ее машинке.

До конторы они доехали в полном молчании, и это было такое безнадежное молчание, по сравнению с которым уединенный маяк на мысе Доброй Надежды показался бы самым оживленным и милым местом на земле.

Даже Гуччи не скулил, сидел тихо как мышь и только как всегда трясся. Как она с ним расстанется, когда вернется Инка и заберет его?..

В Газетном переулке, как только машина остановилась, Троепольский выбрался наружу и пошел по тротуару, даже дверь за собой не захлопнул – так презирал и ненавидел Полину! – и она подумала, что так теперь будет всегда. Даже если ей удастся оправдаться, он никогда не простит ей… вранья. Для него это было важно. У нее был шанс все ему рассказать, и она не стала – потому что защищала его, а ее некому защитить, придется самой – как всегда, только на этот раз неизвестно, получится ли у нее!..

Арсений сунул карточку в прорезь автомата, толкнул тяжелую дверь и оказался в знакомом коридоре. В полном соответствии с поговоркой стены конторы всегда помогали Троепольскому жить.

– Здрасти, – вежливо сказала Шарон Самойленко, выглянувшая из своей каморки. – Вас все спрашивали, когда вас не было.

– Кто?

– С Уралмаша звонили по фамилии Хромов. Обещали, что будут перезванивать. Лаптева звонили. Из Лондона тоже. И Байсаров…

– Мне нужно с тобой поговорить, – произнес Марат и заглянул ему за спину. – А где Светлова?

– Не знаю.

– Как не знаешь? Вы же вместе поехали!

– Я не знаю, Марат!

– Да она мне во как нужна! – И тут Марат попилил себя по горлу. – С моторным маслом засада! Игорек чуть не плачет, а я без Полины не знаю!..

Тут дверь открылась, и в коридор вошла Полина с Гуччи на руках.

– Всем привет.

– Да вот же она! – сказал Марат радостно. – А ты говоришь – не знаю!..

Троепольский подхватил с секретарского стола почту и газеты, а с пола портфель и ушел от них в свой кабинет.

Через некоторое время туда же поскребся Марат.

– Арсений?

– Заходи.

Троепольский смотрел на монитор, перемещал по нему загадочные символы и знаки, волосы болтались у щеки, делая его похожим на Бабу-ягу в исполнении гениального артиста Миляра.

– Если ты про качество и правило, то я слушать ничего не хочу, – сказал Троепольский, не отрываясь от монитора. – Это все к Светловой. Вы уже совсем осатанели, хотите, чтобы я за вас делал всю работу! Все? Можешь идти.

– Нет, – сказал Марат, и Троепольский поднял на него взгляд. Вид у того был взволнованный и несчастный, не предвещавший ничего хорошего. – Нет, я… по другому поводу.

– Уволиться хочешь?

– Ты что? – спросил Марат с обидой. – Нет, не хочу.

– Тогда что?

Марат протиснулся мимо низкого столика и сел на диван – подальше от Троепольского. Тот все смотрел. Марат наклонился вперед и свесил руки между колен. Троепольский перевел взгляд на его руки. На левом запястье часы, а на правом браслет выглядит дико, потому что руки неухоженные, в ссадинах.

– Ну?

– Накануне того дня, когда Федя… умер, я слышал, как он говорил Сизову: «Только посмей, и я тебя убью», – выпалил Марат, и вид у него стал совсем несчастный. – Я к Грише шел, а они… разговаривали.

– И что?

– Ничего. Я дальше не пошел, когда услышал-то! Я в коридоре постоял, да и вернулся.

– Куда?

– К себе в комнату. А когда я в коридоре стоял, Сизов из Фединой комнаты вышел и пошел в свой кабинет. А больше никто не выходил. Я решил… тебе рассказать.

– Почему ты только что решил? – холодно спросил Троепольский. – Надо было сразу рассказать!

– Да мало ли о чем они там… базарили! Федька то и дело орал – убью, мол, гада! Ты что? Не помнишь? И на кодеров, и на программистов, на всех!

Троепольский помнил.

– Только он просто так орал, – печально сказал Марат, – а тут его… убили.

– Ну да, – согласился Троепольский. – Забавно.

Он еще немного посмотрел в монитор, физически чувствуя, что вместо мозгов у него манная каша. Он даже слышал, как она плюхает в голове.

Теперь, значит, Сизов. Взбесились они все – и Федор, и Полька, и Гриша!

Он отшвырнул от себя клавиатуру, выбрался из-за стола, толкнул кресло, моментально и бесшумно отъехавшее к противоположной стене, и выскочил в коридор.

– Арсений! – Марат помчался за ним, и в коридоре еще топталась Полина, у которой было расстроенное и бледное лицо.

– Что с ним?

Марат на ходу махнул рукой.

Троепольский влетел в комнату Сизова и чуть не завыл от разочарования – комната была пуста.

– Где он?! – крикнул Троепольский поверх головы Марата. – Шарон! Где Сизов, я спрашиваю?!

– Так они на встречу отправились. Сказали, что вы в курсе.

– Когда он уехал?

– Так они не уехали, а ушли. На Никитской встреча у них. Сказали, что вы в курсе. У них достижения на почве обсуждения.

Троепольский быстро сел в кресло Сизова. Марат за его спиной делал Шарон знаки, чтобы убиралась. Саша Белошеев выглянул из своей комнаты, и Полина моментально скрылась, пропала из виду.

Троепольский выдвигал и задвигал ящики стола, вытаскивал папки, просматривал их и швырял обратно.

– Что тут такое? – тихо спросила у Марата Ира, притормозив у распахнутой двери. Марат поморщился и нерешительно вошел.

Полина снова показалась в дверях.

– Ты… что-то ищешь?

Троепольский не ответил.

В такие минуты его могла спрашивать только Полина Светлова, и все об этом знали.

– Арсений, – решительно сказала она, – что случилось? Что ты ищешь? Где Сизов?

– Понятия не имею, – ответил Троепольский любезно. Перегнувшись, он по одной вытаскивал бумаги из толстой папки. Просматривал и швырял на ковер. – Почему-то все оставляют грязную работу именно мне. Все мило сообщают мне новости, как будто я один должен копаться во всем этом дерьме!

– В каком дерьме? – это Ира спросила. – Что случилось?

– Все что-то знают, – продолжал Троепольский, словно не услышав ее вопроса, – и никто ничего мне не говорит.

– Какие новости? Кто тебе… не говорит?!

Троепольский дернул ящик, и из глубины его вдруг вывалилась на свет пачка сигарет «Собрание»– зеленые, фиолетовые, розовые и желтые. Красота.

Сизов никогда не курил «Собрание». Мужская половина человечества в их конторе, подделываясь под шефа, курила исключительно «Давыдофф» или «Парламент». Троепольский взял в руки пачку так, словно внутри мог оказаться управляемый фугас. Потом обвел глазами сотрудников. Те моментально потупились. Никто не понимал, в чем дело, но всем было ясно, что с шефом что-то не так.

«У последней черты» – так назывался один замечательный роман, принесенный кем-то в контору и охваченный всеми сотрудниками без исключения.

– Чьи это сигареты?

Молчание.

– Чьи это сигареты?!

– Сизова, наверное, – откашлявшись, сказала Ира. – Если они лежат у него в столе!

– И вообще, – из-за угла высказалась Шарон, – когда происходит отсутствие в смысле отъезда, обыск обыскивать никто не разрешал! Это низко со стороны моральных норм.

– Это мои сигареты, – спокойно сказала Полина. – Ты же знаешь.

– Как они оказались в столе у Гришки?!

Полина наклонилась и ссадила на пол китайскую хохлатую.

– У него свои кончились, а вас никого не было. Он попросил у меня, я дала ему пачку. Он взял ее, и все. Наверное, он себе потом купил, а эти припрятал на всякий случай.

– Когда?

– Что?..

– Когда он просил у тебя сигареты?

– Дня три назад.

– Скажи мне точно! – крикнул Троепольский. – Ну, давай, вспоминай!

Полина переглянулась с Маратом, тот переглянулся с Ирой, а она еще с кем-то переглянулась.

– В день, когда Федька не пришел на работу. Я потом уехала за собакой, ты меня отпустил. А утром у меня Гришка попросил сигарет. Я дала. Я ему еще сказала, что я себе куплю, потому что все равно мне в город надо.

Троепольский открыл квадратную пачку. В ней болталось всего несколько разноцветных сигаретных палочек.

Выходит, Гришка почти все выкурил?!

Он курил цветные сигареты, а накануне Федор сказал ему: «Только посмей, и я тебя убью!» – и сам был убит.

Кто-то приходил к нему в тот вечер – ошибся подъездом. Натали сказала – девушка в капюшоне. Кто-то курил на лестнице сигареты «Собрание» – в банке остался яркий окурок с золотой полоской. Логичней всего предположить, что курила та самая «девушка в капюшоне», тем более что это были как раз ее сигареты.

А Сизов?! При чем тут Сизов?!

Троепольский сунул сигареты в задний карман и вытряхнул еще несколько папок. Гришка не простит его, когда узнает, что в его отсутствие он обыскивал его стол! Да еще на глазах у всей конторы!

Одна из них, самая тоненькая, развалилась на две части, открылась посередине. В ней было всего несколько бумажек и диск в пластмассовой обложке.

Троепольский просмотрел бумаги. Диск – он узнал бы его, даже если бы перед ним вывалили все существующие в конторе диски! – содержал первый, самый давний вариант пропавшего уралмашевского макета. Бумаги тоже имели некоторое отношение к трижды проклятому Уралмашу – какой-то счет, уведомление о сроках работ, цветные распечатки.

На каждой бумажке – Троепольский стал реже дышать, когда увидел это, – было написано черным фломастером: «Смерть врагам!»

В комнате было душно и как-то тесно, словно слишком низкий потолок не позволял выпрямиться в полный рост, хотя очень хотелось. Троепольскому казалось, что если он встанет с дивана, то непременно уткнется черепом в побелку.

Он задрал голову и посмотрел вверх, но ничего особенного там не увидел.

Ему очень хотелось курить, но сигареты были далеко, в куртке, и для того, чтобы достать их, нужно было встать, а встать Троепольский никак не мог.

Давно он не чувствовал себя так погано.

Нет, не так. Никогда он не чувствовал себя так погано.

Он еще посидел на краю дивана – и сам диван был очень неудобный, и все, что только что случилось на этом диване, тоже было очень… неудобным. Он оглянулся через плечо, обнаружил вздыбленные подушки и сбитое одеяло – «следы страсти», разумеется, – сморщился и отвернулся.

За одеялами и подушками произошло движение, взметнулась и упала белая рука, и девушка спросила хрипло:

– Как ты там?

И вопрос, и хриплый голос были словно из американского кино «про любовь». Троепольский никогда не практиковал ничего в духе американского кино.

– Мне бы сигарету.

– Здесь курить нельзя! – переполошилась Лера. – Мама придет и непременно унюхает. И меня потом замордует!

– Мама замордует, – повторил Троепольский, зачем-то прикрыл мятым неаппетитным одеялом длиннющие аппетитные ноги, поднялся и пошел в прихожую – за сигаретами.

Вернулся, плюхнулся на диван и с облегчением закурил.

– Ты что? – вскинулась Лера. – Я же просила не курить!

Троепольский молчал и курил.

Такая форма протеста, как в пионерском лагере. Очень удобно и, главное, ни к чему не приведет.

Она забрыкала ногами, выбралась из-под белых гор и села рядом с Троепольским. Шелковые волосы мотались у него перед носом.

– Дай мне тоже сигарету, что ли.

Троепольский поводил у нее перед носом пачкой. Лера вытащила сигаретку, прикурила и сощурилась на дым – очень шикарно. Троепольский покосился на нее.

Она раздражала его ужасно. Почему-то именно сейчас – после «вспышки страсти».

Никогда после его «вспышек» неловкость и стыд не мучили его. Когда выяснялось, что девушка-красавица ему вовсе не подходит – а выяснялось это, как правило, после, а не до, – он уходил и не оглядывался. Переживать и мучиться вопросами, как и почему все случилось, даже не приходило ему в голову.

Зачем, черт возьми, он с ней переспал?!

– А твоя мама? – спросил он и решительно потушил сигарету в кофейной чашке. В этом доме кофейные чашки для чего только не использовались – он заметил.

– А… она у Толика. Он утром ее привезет, когда на работу поедет. Ой, знаешь, это такое счастье, когда ее дома нет!

– Почему счастье? – равнодушно спросил Троепольский. Ему ничего не хотелось слушать и ничего не хотелось выяснять.

– С ней трудно, – беспечно ответила Лера и махнула рукой.

Интересно, а она знает милую семейную историю о том, что мама вовсе никакая не мама, а Федя вовсе никакой не Федя, а ее отец родной?

– Она вообще не любит… проблем.

– А какие у нее проблемы?

– Ах, господи! Завтра же Федины похороны. Она сразу не хотела всем этим заниматься, а бабушка не в состоянии, ну, она и уехала к Толику, чтобы они к ней не приставали.

– Они – это кто?

– Бабушка и ее сестра. Они уже старые и сами ничего не могут.

– Да чего там они не могут! – сказал Троепольский с досадой. – Всеми делами занималась Ира из нашей конторы!

– Мама все равно нервничает. С завещанием там что-то непонятное.

Троепольский насторожился:

– С каким завещанием?

– С Фединым.

Троепольский вдруг понял, что про завещание он как-то совсем не думал.

– А что? Было завещание?

– И есть, – сказала Лера. – Конечно, есть. Обязательно. Мама куда-то звонила, и оказалось, там что-то не в порядке.

Троепольский быстро поднялся с дивана, нашарил на полу свои джинсы и натянул их, прячась за креслом. Не то чтобы он стеснялся, но в этой комнате, заваленной каким-то барахлом, с неприятно низким потолком, все было как-то не так, как всегда.

…И еще он все время думал – зачем?! Зачем он здесь? Как он здесь очутился?!

Нет, понятно как – он приехал, и Лера открыла дверь, и в полутемной прихожей стала рассматривать его нервно и словно призывно, и он насторожился, как пес, почуявший чужого. Потом она вдруг начала ласкаться, обняла его, и очень близко вдруг оказались ее светлые глаза, шелковые волосы, нежные, как шкурка абрикоса, щеки, а потом все случилось. Не было в этом случившемся ни удовольствия, ни награды, даже вожделения никакого не было – зачем, зачем?!.

Он чувствовал себя использованным с головы до ног. Он не понимал, а она-то наверняка понимала – ведь зачем-то она все это задумала, звонила днем, звала его к себе, настаивала, значит, с самого начала знала, для чего звала!

Только Троепольский так и не понял – для чего?!

И еще завещание какое-то! Откуда оно взялось? Феде было сорок лет – только в прошлом году отмечали, и Полька все сердилась и говорила, что сорок лет не отмечают. И они весь вечер в подмосковном ресторане несли какую-то чушь, мол, и не день рождения у них вовсе, а просто они все пришли, чтобы сказать Феде, какой он хороший человек. Федька напился, скакал по лужайке гориллой, играл на гитаре песни про любовь и костер и еще про то, что «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались», это он любил.

Троепольскому было почти тридцать, и если бы кто-нибудь спросил у него про завещание, он бы покрутил пальцем у виска. Выходит, Федька не крутил, а даже написал что-то такое?!

– А что там не в порядке с… завещанием?

Лера пожала плечами. Она сидела на диване, совершенно голая, светящаяся в темноте лунным светом, курила и щурилась.

Вот ужас-то.

– Мама сказала, что он, как всегда, все перепутал. Я думала, у нее припадок начнется, так она кричала на него!

– На Федю?!

– Да не на Федю! На нотариуса! По телефону. Хочешь кофе? Я сварю, у нас кофеварка есть.

Троепольскому очень хотелось кофе, но не хотелось, чтобы Лера варила. Он не особенно доверял ей в этом вопросе. Впрочем, не только в этом.

– Давай я сам сварю.

– Ты-ы?! – протянула Лера насмешливо. – Ты что, умеешь кофе варить?

– Умею, – буркнул Троепольский и натянул джемпер, который привычно пахнул привычным одеколоном и привычными сигаретами, и он вдруг подумал о Полине.

Как бы он был силен и… свободен, если бы ему не в чем было ее подозревать!..

На кухне оказалось еще хуже, чем в комнате, и Троепольский на некоторое время слегка оторопел. Невозможно было представить себе, что здесь живут две женщины, а не свора безалаберных студентов!..

Он отыскал турку, долго нюхал ее, тер под краном, потом нашел бутылку с минеральной водой и зажег газ. Электричество он выключил, чтобы не было так противно. Синий неверный свет залил кухню, по стенам заплясали тени. Троепольский смотрел в турку задумчиво.

– Ты почему без света?

Он оглянулся.

Ну, конечно. Все по правилам. Она нарядилась в его рубашку, которую он надевал под джемпер, а сейчас не надел. Так показывали в кино – она выходит к нему в его рубахе, которая чудовищно ей велика, полы болтаются, рукава длинны, ворот распахнут, и все это очень мило. Лере его рубаха была почти впору – формы у нее имелись вполне аппетитные, и рост тоже не лилипутский. Но то, что она вышла в его рубашке, было именно из кино, и Троепольский стиснул зубы от раздражения.

– Лера, зачем ты меня позвала?

– А что? – игриво спросила она, обошла его и прислонилась попкой к стойке. Рубаха распахнулась на рельефной груди. Два лунных матовых полушария и густая темнота между ними, стекающая вниз, – очень соблазнительно. – Ты чем-то недоволен?

Он был недоволен решительно всем.

– Зачем-то я тебе понадобился. Зачем?

– Ты мне понравился, – промурлыкала она и потерлась щекой о его плечо. – Еще там, в кафе.

– Ты в кафе решила со мной переспать? Потому что я тебе понравился?

Она отшатнулась.

– Кажется, ты был не против.

Это точно. Он был не против.

Вода медленно закипала в турке.

– Так что там с завещанием?

– Я точно не знаю. Мама так кричала!.. С ней теперь редко такое бывает.

– Такое… какое?

– Ну, у нее… иногда бывают истерики. Она меня однажды так поколотила, что пришлось врача вызывать, – сказала Лера легко. – Мне было четырнадцать лет, и я пошла к подружке уроки делать, а там не было телефона, и я позвонить не могла. Смотри, закипает. Сейчас я найду кофе.

Она отделилась от стойки. Троепольский смотрел на нее.

– Почему она тебя… поколотила?

Лера открывала и закрывала дверцы шкафов.

– Она решила, что я… развлекалась с мальчиками, понимаешь? Она потом кричала, что я проститутка, чтобы я отправлялась туда, где была все это время, что она меня растила не для того, чтобы я… – Лера глубоко и длинно вздохнула, – чтобы я… развратничала.

Троепольский понял, что слово было другим. Развратничала – это слишком мягко.

– Она что, ненормальная?

– Нормальная, но просто… характер такой. Иногда я ее ненавижу. Даже часто. А когда маленькая была, то все хотела, чтобы у меня была другая мама. И еще чтобы папа был. У Люси Смирновой из нашего класса был отец, и я представляла, что это мой. Он такой веселый был, по субботам за ней приезжал на машине. И мама у нее тоже… славная была, все время смеялась, и они на дачу ездили, с собакой. Собаку звали Машка. Почему?

– Не знаю, – быстро ответил Троепольский.

– Вот, нашла! – Лера гордо потрясла сморщенным пакетом. – Как ты думаешь, он заварится? Старый, наверное.

Он взял у нее из рук пакет.

– А ты не могла ей объяснить, что с подругой уроки учила?

– А она, когда в ярости, ничего не слышит и не видит! Толик говорит, что это такая особенность психики. Ее или надо связывать, или уколы колоть.

– Какие… уколы?

– Успокоительные какие-нибудь. Ну что? Заварил?

Теперь Троепольский ее жалел – он не понимал таких отношений с матерью. Его собственная мать всегда была ему другом и советчицей, насмешливой, острой и словно наблюдающей за ним со стороны. Суверенитет детей в их семье всегда, безусловно, уважался, у них было право на собственное мнение и на поступки. Когда Троепольский решил, что учиться ему больше нечему и незачем, родители лишь кратко прокомментировали ситуацию в том духе, что «не пожалеть бы после». Никому и в голову не приходило устраивать истерику с «избиением младенцев», если он задерживался у приятелей или у девиц!

Лера поставила на расчищенное на столе место чашки, и Троепольский, выждав время, когда она отвернется, быстро и воровато ополоснул их под краном. Кофе было по глотку, на самом дне, и пить на кухне он решительно не хотел.

Он протиснулся в комнату и плюхнулся на диван. Кофе обжег небо, а сахар он так и не нашел. Кофе без сахара он не любил, а этот пахнул как-то странно, то ли деревяшкой, то ли веником – должно быть, и вправду был старый.

…Что там такое с завещанием? Откуда оно взялось? Или Федя собирался умереть?! Троепольский голову мог дать на отсечение, что не собирался!

– Ты пей, – сказала Лера, – а я в душ.

Он похлебал гадкого кофе и еще немного подумал о завещании, когда дверь в ванную приоткрылась и Лера попросила интимным тоном:

– Ты не подашь мне сумку? У меня там… ножнички.

Почему-то она не сказала: «Дорогой!» Это было бы очень уместно.

Троепольский поднял с пола ее сумку и сунул в щель.

– Достань, пожалуйста. Я сейчас все вымочу!

За дверью шумела вода, и Лера, кажется, напевала.

Все – от первой до последней минуты, вот этой самой, когда он рылся в ее сумке! – было невероятно фальшивым, и Арсению стало совсем скверно.

Чертыхаясь, он принялся рыться в сумке, но на ощупь не попадалось ничего похожего на ножницы, и тогда он зажег в прихожей свет и снова начал копаться. Ножниц не было.

Он вытащил записную книжку, потом кошелек, потом еще какое-то барахло и потряс сумку, проверяя, звенит или не звенит. Что-то зазвенело, и он продолжил изыскания. Что-то вывалилось на пол, он подобрал. Что-то холодное, завернутое в белый листок бумаги. Троепольский развернул.

Оказалось, что это растреклятые ножницы, а сам листок почему-то показался ему знакомым. Он посмотрел.

Сердце ухнуло вниз и закружилось в желудке. Троепольского чуть не стошнило.

Это был бланк его собственной конторы. На троих у них были разные бланки – «генеральный директор Троепольский», «заместитель генерального директора Сизов» и «заместитель генерального директора Греков». Этот бланк принадлежал Сизову, и на нем было написано корявым детским почерком: «Гриша, спасибо тебе за встречу. Это было волшебно, восхитительно! Я знаю, что ты должен был вернуться на работу и оставить свою девочку, хотя что можно делать на твоей работе в девять часов вечера! Я не обиделась, правда. Позвони мне, когда освободишься. Твоя Лера». И дата – день Фединой смерти.

Троепольский подумал: «Черт побери» – или сказал это вслух?

– Ты нашел мои ножницы?!

Троепольский сунул ножницы в мокрую руку, показавшуюся из-за двери, а записку себе в карман.

Неизвестно, что Лера делала с ножницами, но вода моментально перестала течь – может, она шланг перерезала?

Он понял, что она сейчас выйдет, и ему придется с ней разговаривать, черт возьми!

Несколько секунд он быстро думал.

Телефонный звонок. Нелепое свидание – чепуха какая-то! Ножницы, завернутые в записку, да не просто в записку, а в нечто такое, что ни с чем другим невозможно было бы перепутать. Если бы она была написана на фотографии Грини Сизова, то и в этом случае была бы менее красноречива. Завещание, с которым было что-то не в порядке настолько, что Галя вышла из себя – как когда-то, когда дочь вовремя не пришла домой. С дочерью тоже неясно, в духе бразильского сериала, высший пилотаж, кто мать, кто отец, не разобрать ни за что на свете!

Да еще «Смерть врагам» и диск с макетом, который они ищут в конторе день и ночь и не могут найти!

– Ты выпил кофе? Или еще пьешь?

– Лера, я должен ехать.

– Почему? – спросила она уже рядом.

– Потому, – ответил он и посмотрел на нее внимательно. Она была в джинсах и розовой кофточке, волосы абсолютно сухие.

– Где моя рубашка?

– Ах да! Сейчас. – Она опять сунулась в ванную, а Троепольский, повинуясь скорее интуиции, чем каким-то связным мыслям, выхватил из книжной полки фотографию – мать и дочь на какой-то скамейке под деревом.

Выхватил и затолкал в карман, тот самый, где была записка.

Лера и не думала его останавливать, и, кажется, Троепольский знал почему. Она все здорово придумала, умная девочка Лера.

Он сунул ноги в мокрые кроссовки, схватил с вешалки свою куртку, думая только об одном – ему нужно срочно сделать звонок. Нет, два звонка. Один из них будет майору Никоненко.

– Жаль, что ты уже уходишь.

Он приостановился и посмотрел на нее:

– Ну, конечно.

Сбежав на два пролета, он нажал нужную кнопку на телефоне, истово надеясь, что трубку возьмут.

Лера, одна в пустой квартире, села было на диван, и тут же брезгливо пересела в кресло. Надо поменять белье. Интересно, где в их квартире чистое белье?..

Она посидела некоторое время, прислушиваясь к дробному топоту на лестнице, а потом, когда хлопнула дверь подъезда, взялась ладонями за щеки и пробормотала, глядя перед собой:

– Все правильно. Все совершенно правильно.

Федю похоронили. Через три дня снег, растаявший было под непрерывным моросящим дождем, повалил снова. На улицах стало белым-бело, как перед Новым годом, детей везли на санках, дамы нарядились в шубы и шапки, и только отдельные энтузиасты, очевидно, твердо уверовавшие в календарь, шли по улице в весенних куртках. Носы и руки у них были красные.

Троепольский, приехавший на работу на своем личном звере с мордой ягуара на капоте, никаких трудностей с погодой больше не испытывал и очень этому радовался.

У него осталось всего два несделанных дела. Всего два – и все станет ясно. С одним делом его сильно тормозил майор Никоненко. Троепольский, не привыкший ни к каким бюрократическим проволочкам, только и делал, что звонил ему, но майор на все его вопросы отвечал томным и скучным голосом, что ничего пока не известно, потом сообщал, на чье имя составлено завещание, а однажды рассказал басню о зайце и лисице. Заяц был нетерпелив и потому погорел, а лисица, наоборот, очень терпелива, потому и победила.

Из вышеизложенного Троепольский должен был сделать вывод, что необходимо быть терпеливым, чтобы не погореть.

Он старался изо всех сил, но ему нужно было точно знать – кто. По ночам ему теперь снились кошмары, и, проснувшись в три часа ночи, он даже не пытался засыпать, знал, что все равно ничего не выйдет.

Утром на четвертый день, когда он был в кабинете Сизова и обсуждал с ним новый проект – обсуждали достаточно мирно, заорали только пару раз и матерились по очереди, а не хором, – из селектора заструился волшебный голос Шарон Самойленко, доложивший, что Белошеев ждет. – Чего он ждет?

– Так вас.

– Кого – нас? – переспросил Сизов, а Троепольский в нетерпении задвигал мышью по монитору.

– Так вас же. Или Арсения Михайловича.

– Где он ждет? – не отрываясь от монитора, спросил Троепольский.

– Так в вашем кабинете!

– Так почему он в моем кабинете, когда я в кабинете у Сизова?!

– Скажу, – подумав, заявила Шарон, и оба начальника переглянулись.

Саша Белошеев возник на пороге через секунду, наверное, и сам догадался, куда ему идти, без Шарон.

– Привет.

– Привет, Саш, – ответил Сизов, а Троепольский промолчал, глядя в монитор, и Саша вдруг встревожился.

Троепольский мог орать, как ненормальный, материться, ругаться, но он никогда не забывал здороваться и говорить «спасибо».

– Арсений, мне нужно с тобой поговорить.

– Давай, – разрешил Троепольский после секундной паузы, мельком взглянул на него и опять уставился в монитор.

– Прямо… здесь?

– Ну, пока я здесь, значит, здесь. Или ты хочешь пригласить меня в ресторан?

Упоминание о ресторане тоже был странным, но отступать Саше Белошееву было все равно некуда.

– Я от вас ухожу, – бухнул он. – Мне предложили… другую работу.

Троепольский бросил мышь, так что она уехала по столешнице довольно далеко, откинулся в кресле, а Сизов присел на край стола и выпрямил спину.

Все в конторе знали – когда Сизов так выпрямляет спину, жди беды.

«Они не могли ничего пронюхать, – пронеслось в голове у Саши. – Если только сука Светлова не стукнула. Но она не должна стукнуть, он сильно напугал ее, он знал это точно».

Начальники переглянулись.

– Что за работа? – весело спросил Троепольский. – В райских чертогах? Или в адском пламени?

– Почему… в чертогах? Или в пламени? – опешил Саша.

– Да потому что в этом мире ты работы себе больше не найдешь, родной, – так же весело ответил Троепольский. – Кончилась твоя работа. Станция Березай, хошь не хошь, вылезай.

Сизов слез со стола, обогнул Белошеева и стал у двери.

Это означало – дела плохи. Совсем. Саша был не дурак и моментально это понял.

Значит, сука все-таки стукнула. Значит, проболталась. Напрасно он не убил ее в туалете!

– Вы о чем, ребята? – спросил он и улыбнулся светлой улыбкой. – Вы, часом, ни с кем меня не перепутали?

– А ты, часом, ни с кем нас не перепутал? – это Сизов спросил. От двери. – Или ты думаешь, мы, канцелярские крысы, дальше собственного носа ничего не видим? Только картинки красивые рисуем?

– Так сказать, тонкие художественные натуры? – это Троепольский вступил.

Тут Саша допустил ошибку. Нужно было все отрицать, клясться, кричать гневным голосом, что они оба сошли с ума, но он думал только о том, что Светлова выложила им все, и теперь ему придется за это поплатиться – за ее бабью дурость!

– Ты что?! – закричал он и покраснел. – Ты поверил во всю эту чушь, да?! Ты поверил, что я бил, да?! Ты урод, если ты поверил! Ты что, не знаешь, что бабам верить нельзя?!

– Каким бабам?

– Или ты думаешь, что, если ты ее трахаешь, она тебе правду говорит, что ли?!

– Кто – она?!

– Да твоя Светлова! Это она тебе… набрехала на меня, а ты поверил, да?! Она?!

– Я ничего не говорила, Саша.

Все трое, как по команде, повернулись и уставились на дверь.

В проеме стояла Полина Светлова с голой китайской собакой на руках. Лицо у нее было бледное, не сошедший синяк отливал зеленым и желтым.

Саша Белошеев, хороший дизайнер и свой парень, проработавший в конторе много лет, вдруг коротко хрюкнул, кинулся головой вперед, опрокинул кресло, толкнул Сизова, который от неожиданности позволил себя оттолкнуть, и вцепился Полине в горло.

Произошло короткое движение, кресло загрохотало, Троепольский выбрался из-за стола, залаяла собака, и Саша вдруг вскрикнул:

– Ч-черт!

Он тряс изо всех сил рукой, на которой висела вцепившаяся мертвой хваткой экзотическая собака Гуччи, а другой пытался душить Полину. Та хрипела и вырывалась. Сизов подскочил и коротко двинул Сашу в челюсть. Тот охнул, отступил и привалился к стене.

– Полька, забери свою собаку!..

– Отпусти ее, придурок!

– Фу, Гуччи!

– Да заберите вы эту тварь!

– Гуччи, отстань от него!

Полина кашляла, и держала себя за горло, и мотала головой – черные волосы, вывалившиеся из-под заколки, взлетали вокруг бледных с зеленью щек.

Троепольский обнял ее за плечи, усадил в кресло и тут же отошел – он все еще не мог ее простить. Она так его обманула!

Сизов встряхнул Белошеева, как мешок с картошкой, плюхнул его в кресло и брезгливо отряхнул руки. Собака Гуччи тряслась на полу и заливисто лаяла, трясла ушами, забегала с разных сторон и все норовила тяпнуть Сашу за какое-нибудь место, поуязвимей. Тот брыкал ногами и извивался как уж.

– Это он тебя… бил? – спросил Троепольский, морщась.

Полина все терла свое горло и только кивнула.

– А мне ты опять ничего не сказала? – Потом он спросил: – Почему? Почему, черт тебя побери?!

– Я не могла.

– Почему?! Не могла она! Ты утащила у меня из квартиры договор, а потом врала мне и про этого придурка ничего не сказала – почему?!

– Потому что я думала, что Гришка… с ним заодно!

– С ума сошла, – пробормотал Сизов.

– Федя в последнее время с тобой часто ссорился, и я думала, что из-за… этого… Из-за Сашки.

– Нет, – ответил Сизов. – Не из-за Сашки. Вот, черт возьми!

– А про Сашу ты откуда узнала? – Троепольский вернулся за стол, ему было противно. – Федька сказал?

Полина горестно кивнула:

– Он давно подозревал. Несколько месяцев уже. Это Федя понаписал на всех договорах «Смерть врагам». Левой рукой. Из соображений конспирации.

– Я не убивал его! – завизжал Саша. – Не убивал! Я только хотел… Я забрал макет и все! Я знал, что он меня подозревает, потому что он работал с макетом!

– Сволочь ты последняя, – сказал Троепольский угрюмо. – Неужели ты думал, что сможешь просто так меня… обокрасть?!

– Да! – крикнул Саша, взялся руками за волосы и сильно их дернул. – Да! Потому что ты ничтожество! Никто! Нуль! Дутая величина! Я тебя ненавижу, ненавижу!

– Да пошел ты!..

– Федя как-то сказал, что у нас в конторе кто-то ведет двойную игру. – Полина прикрыла глаза и сразу же открыла, чтобы все не подумали, что она набивается на жалость. – Его это веселило. Он чувствовал себя детективом. Он сразу знал, что это ты, Саша, только доказательств у него никаких не было. Он собирал все бумаги, которые имели отношение к Уралмашу, и писал на них: «Смерть врагам».

– Пугал, что ли? – спросил Сизов.

– Ты же знаешь Федьку! – задумчиво произнес Троепольский. – Шалил скорее, а не пугал. Такие игры ему нравились, придурку. Он бы собрал доказательства и тогда пришел ко мне гордым победителем с этим, – кивок в сторону Саши, – в одной руке и бутылкой водки в другой. Чтобы мы запили наши потери. Разве не так?

Сизов сосредоточенно кивнул.

Все помолчали, а потом Троепольский осведомился, не глядя на Полину:

– Это он тебя бил?

– Да.

– Как ты узнала? Или ты с самого начала знала, только мне врала все время?

– Нет, Арсений. Я не знала. Я догадалась, когда нашла карандаш на столе Вани Трапезникова, за которым Сашка тогда сидел и смотрел макет.

– Какой карандаш?!

– Простой. У нас в конторе только одни человек пишет исключительно карандашами. Саша Белошеев. А наутро у него все костяшки были в ссадинах. – Полина сжала руку и показала костяшки. – Но он сказал, что убьет меня, если я… скажу тебе. И я побоялась.

– Ну да. Ты побоялась. До этого не боялась, а тут побоялась.

– Да, – вызывающе ответила она и еще крепче сжала руку. – Боялась. Тебя-то он не топил в туалете!

– Он топил тебя в туалете?! – изумился Сизов.

Полина сосредоточенно кивнула. На Троепольского она старалась не смотреть.

Тот выбрался из-за стола, постоял, словно раздумывая, потом подошел и коротко двинул Белошееву в зубы. Голова у того откинулась назад и стукнулась о стену. Гуччи затрясся и опять тоненько затявкал. Он не одобрял никаких проявлений насилия.

Саша закрыл лицо руками.

– Ты чего дерешься?!

– Я бы тебя, мудака, убил, – сказал Троепольский спокойно и отряхнул руки, как давеча Сизов.

– Гришка, – пробормотала Полина. – Это ужасно, но я думала, что ты тоже… Федька в последнее время о тебе слышать не мог.

– Я знаю.

– Прости меня.

– Не страшно.

Троепольский вернулся за стол и теперь смотрел в монитор, расцвеченный яркими красками.

«Ехал Ваня на коне, – думал он уныло. – Вел старушку на ремне, а собачка в это время мыла фикус на окне».

Фикус – это я. Меня все время моют на окне, так что зубы скрипят и жить не хочется, а все только и делают, что рассматривают меня, и снаружи, из-за стекла, и, так сказать, изнутри, в коллективе.

– А с Хромовым я поговорил, – неожиданно добавил Сизов, – как раз когда вы тут… мой стол обыскивали. Не видать тебе Уралмаша, Саша, как своих ушей. Они ведь тоже не мальчики, в жизни кое-что понимают. Зря ты так старался, макет мне подкладывал.

– Я не подкладывал!

– Подкладывал! Байсаров тебе рассказал, что мы с Федькой накануне вечером опять полаялись, ты и решил, что все стрелки на меня переведешь, а Троепольский клюнет. Точно?

Саша вдруг начал тоненько скулить и раскачиваться из стороны в сторону.

Полина подхватила с пола свою собаку, прижала ее к груди и похлопала по голой заднице, чтобы ее успокоить немного.

– Я, кстати, тоже думал, что это ты, – буркнул Троепольский из-за компьютера.

– Спасибо, – поблагодарил Сизов корректно.

– Пожалуйста. – Тут Троепольский улыбнулся, как будто оправдываясь. – Но я всегда все представляю… немного сложнее, чем есть на самом деле.

– Это нам известно, – пробормотал Сизов. – Давно и хорошо.

– Я никого не убивал! – заверещал Саша и даже сделал попытку вскочить, но Сизов толкнул его обратно в кресло. – Я не убивал! Нет! Это он! Он убил! Он его ненавидел, Федьку! Это он убил или она! Это она убила! Сука! Я знаю таких сук, как она, знаю!

Воцарилась тишина.

– Ребята, – вдруг спросила Полина Светлова, – а кто же убил Федю Грекова? Никто не знает?

– Я знаю, – отозвался Троепольский, и все на него посмотрели. – Поехали. Надо выяснить все до конца.

На лестнице сильно дуло и чем-то пахло, довольно сильно. От запаха медленно и тошнотворно начала кружиться голова.

Сизов звонил в дверь, а Троепольский разговаривал по телефону, стоя на один пролет ниже.

– Да что это такое! – пробормотал Сизов и еще раз позвонил.

– Сейчас приедет, – негромко сказал снизу Троепольский и побежал наверх. – Ну что?

– Нет никого. Хотя… должны быть.

Полина принюхалась:

– А что это за запах? Странный какой-то.

Собака Гуччи у нее на руках завозилась и затрясла ушами – ей тоже не нравился запах. Они притихли, стараясь расслышать, что происходит в квартире, но ничего не услышали. Троепольский присел на корточки, потом встал на колени и, как ищейка, повел носом вдоль дверной щели.

– Это оттуда пахнет, – быстро сказал он. – Точно. И, кажется, это газ.

Он поднялся, и они с Сизовым переглянулись. Полина замерла.

– Ну что?

– Да ничего. Давай!..

– На счет «три».

– Что вы хотите делать?!

– Раз!.

– Ребята, вы что?

– Два!

– Что вы делаете?!

– Три!

Полина взвизгнула и отскочила в сторону. Гуччи тоже взвизгнул и остался у нее на руках. Арсений и Сизов разбежались и со всего размаху ударились в дверь, как боевые слоны, штурмующие сипайскую деревню. Дверь дрогнула, но не открылась.

– Еще раз, быстро!

– Раз!

– Хватит!!

– Два!

– Да прекратите вы!

– Три!

Опять удар – такой, что содрогнулись стены, и дверь как будто подалась. Они опять разбежались – на этот раз без счета! – навалились, и дверь провалилась внутрь, и они оба, головой вперед, влетели в квартиру.

Тошнотворный запах здесь был гораздо сильнее, заслезились глаза, и кашель стиснул горло железными клещами.

– Сюда! Скорее!

Дверь в кухню была плотно закрыта, и щель аккуратно проложена розовым халатом с фестонами и незабудками. Сизов отшвырнул халат, а Троепольский рванул дверь.

– Быстро, – заорал он Полине. – Быстро!! Звони в МЧС!

Тело лежало как-то странно, и Полина не сразу поняла, в чем именно странность, и только потом сообразила – его наполовину засунули в распахнутую духовку, почти по пояс. Газ шел с тихим и ровным шипением, словно ползла бесконечная змея.

Держась за горло, Троепольский яростно поворачивал рычажки на белой плите, а Сизов тащил жертву за ноги.

– Служба спасения, – сказал Полине в ухо уверенный голос, – что у вас случилось?

– Переверни ее! Гришка, переверни ее! А, черт возьми!..

Вдвоем они кое-как вытащили тело из духовки и поволокли вон из кухни. Полина открывала окна, которые никак не поддавались.

Распахнув все створки, она ринулась в комнату, где на полу лежала Лера Грекова с белым лицом и глазницами, словно намалеванными синим. Сизов стоял на коленях и тряс ее за плечи, а Троепольский поливал водой из какого-то кувшина, и Полина вдруг подумала, что уже поздно. Она умерла.

У Леры был совершенно мертвый вид.

И как только она так подумала, Лера вдруг содрогнулась, вытянулась, дернула рукой и начала кашлять, тяжело, страшно.

– Что тут у нас? – спросили от двери. – Незаконный взлом и проникновение?

– Проникновение, твою мать! – заорал Троепольский, не оглядываясь, а Полина оглянулась.

Какие-то люди входили в квартиру, их было довольно много. Молодой мужик в джинсах и короткой кожаной куртке стоял в дверях – почему-то она заметила его темные ровные брови и выдающиеся скулы – и наблюдал за их манипуляциями без всякого сочувствия.

– Сделайте что-нибудь! – крикнула Полина. – Она умрет!

– Если сразу не умерла, значит, уже больше не умрет, – хладнокровно сказал мужик. – Майор Никоненко Игорь Владимирович, позвольте представиться, кто не знает. Все самодеятельностью занимаетесь? Фрондерствуете?

Троепольский его послал, но майор только миролюбиво усмехнулся. Лера на полу тяжело дышала и корчилась.

– Сейчас медицина подъедет, – сообщил майор, посмотрев на Леру. – Ну, поздравляю вас, Арсений Михайлович.

– Это я вас поздравляю, – заявил Троепольский мрачно. – Если бы не мы, был бы у вас в активе еще один труп.

– Это точно, – легко согласился майор.

Полина ничего не понимала.

– Экая у вас… животная, – сказал майор и сделал Гуччи «козу». – Вот у меня собака так собака. Волкодав. «Буран» называется. Жена в прошлом году поехала на лыжах, а он за ней увязался, а на горке… у нас в Сафонове горки замечательные… а на горке к ней какая-то гопота пристала – к моей жене! – Тут он фыркнул и покрутил темноволосой головой. Полина смотрела на него во все глаза. – Ну вот. Пристала, значит, гопота, а наш Буран встал на ее защиту.

– И что? – как завороженная спросила Полина.

– А то, что одному он яйца начисто откусил, а второй сам… удалился.

– Куда… удалился?

– В пампасы, – ответил майор и показал рукой, в какие именно «пампасы» удалился второй. – Вот это я понимаю, собака, Буран-то наш. Переложили бы барышню на диванчик, господин Троепольский. Медицина, она всегда опаздывает, знаете ли.

Втроем с Сизовым и Троепольским они кое-как пристроили Леру на диван. По квартире ходили какие-то люди, заглядывали в двери.

– Кто это сделал? – спросила Полина, которой очень хотелось задать этот вопрос. – Ну кто же?! Кто?!

– Мама, – прохрипела Лера с дивана, и все на нее посмотрели. – Это мама. И Толик. Вдвоем. Я пришла, они меня ждали, а я не догадалась сразу… Специально ждали. И мама кофе мне сварила. Никогда не варила, а я спасибо сказала. А потом Толик подошел, и больше я не помню ничего.

– Ни у кого не было мотива, – сказал Арсений и потянулся за сигаретами. – Никакого. Белошеев подлец, но ему нужен был только макет и больше ничего.

– Не кури! – прикрикнул майор. – Еще не хватает нам здесь ЧП федерального масштаба!

– У Фединой сестры был мотив, у единственной, а я догадался только третьего дня, когда услышал про завещание. Завещание, твою мать! Кто это в сорок лет завещание пишет! А он написал. Она ему набрехала, что Лера его дочь – чтобы он деньги охотней давал. Что, мол, подруга юности родила от него, а благородная Галя подобрала ребенка и воспитывала. Ну, он, романтик чертов, поверил и деньги стал давать, а потом появилась Зоя Ярцева, и Галя переполошилась. Она приехала с ним отношения выяснять, подъездом ошиблась, как и я. Между прочим, я фотографию украл, на которой Галя с Лерой, и показал тетке из соседнего подъезда, у которой глаз-алмаз, той, что мне сказала, что «девушка приходила». Тетка ее узнала, Галю.

Майор кивал, как китайский болванчик.

– Меня, блин, сбило, что в тот вечер у Федьки были вообще все! Все! Даже Сизов приезжал! Я нашел в банке окурок и думал, что это Полькин, а оказалось, что она сигареты Грише отдала!

– И я приезжала… – прохрипела с дивана Лера. – Он нам с Гришей видеться не разрешал. Я хотела его уговорить, поднялась в квартиру, а он… мертвый. И ты… меня застал, а я… убежала.

– Идиотка, – пробормотал Троепольский. – И еще эта записка дурацкая, в которую были ножницы завернуты! Ты что, думаешь, я совсем дурак? Не записка, а как бы алиби! Это ты мне пыталась внушить, что весь тот день Гришка был с тобой, да? А на самом деле он тоже приезжал, и ты решила, что он убил Федьку, потому что видела его у подъезда. А он? Тебя видел?

– Нет, – буркнул Сизов. – Я ее не видел. Но Федор… знал, что у нас… что мы… Он категорически не хотел. Он говорил – ты ей в отцы годишься! Мы даже подрались однажды, а Лера мне сказала, что видела меня возле дома, и думала, что это я его… А я даже в квартиру не входил, на площадке покурил и уехал. Я решил, что все равно ничего из наших разговоров не выйдет, и Леру я не брошу.

– Завещание он написал в пользу Леры, – мне майор сказал, – а Галя этого даже предположить не могла, – подытожил Троепольский. – Решила имитировать Лерино самоубийство. И вот что из этого вышло. И контролирует она себя не так, чтобы очень…

– Это точно, – беспечно согласился майор. – Не так, чтобы очень. Ну что? Вот и медицина подгребла.

– Гриша! – хрипло крикнула Лера.

– Троепольский, – позвала Полина.

Он взглянул на нее и вышел следом за санитарами.

Никоненко позвонил Арсению через два дня и скупо сообщил ему, что подозреваемая, то есть Галя, во всем призналась. Она всю жизнь панически боялась, что брат перекроет денежный кран. Как-то в припадке такого приступа страха она наплела Федору про его школьную любовь – Галя долподлинно знала от Федора же, который в юности делился всем с сестрой, о его детском романе. Воспользовавшись тем, что когда она, Галя, была беременной, Федор служил в армии, она сочинила историю в духе бразильских сериалов. Мол, твоя девочка, Федя, родила, погибла в автокатастрофе, а ребенка, мол, забрала я. Был, дескать, у меня могущественный покровитель, которого я разжалобила… и он помог в удочерении. Из всего этого только авария была правдой.

Романтик Федор поверил «жалостной» истории, тем более ему льстило, что у него такая взрослая дочь, такая красивая. Мать он даже спрашивать не стал, правда ли это, – она была в маразме, да и тетку лучше не беспокоить. Они же столько лет все от него скрывали. Но Галя переборщила. Убив в припадке ярости Федора в его наемной квартире, она пришла в себя и решила, что все будет хорошо, но звонок нотариуса поверг ее в отчаяние – все досталось Лерке, а как же она, Галя? План был хорош – она убьет Леру, но для всех та покончит жизнь самоубийством…

– А Толика арестовали? – спросил Арсений.

– Нет, вас дожидались! – ответил шутник-майор. – Кстати, Галю освидетельствуют врачи на предмет вменяемости.

– А чем она убила Федора?

– А молотком. – Троепольскому показалось, что майор зевнул на том конце провода. – У Грекова в углу комнаты какое-то барахло навалено было. Ну и молоток. Она схватила молоток и ударила, а потом, не будь дурой, забрала орудие убийства с собой и избавилась от него где-то по пути домой. Вот Институт имени Сербского пусть теперь разбирается с этой вашей Галей.

– Держите меня в курсе, – сказал из вежливости Троепольский. Если честно, ему совсем не хотелось знать, что будет с «этой вашей Галей».

Заявление он подписал, не глядя. Лаптева забрала заявление таким движением, как будто он сунул ей конверт, зараженный спорами сибирской язвы, и вышла, не сказав ни слова, и это было ужасно. Он жаждал скандала и надеялся на него, а она даже дверью не хлопнула.

Он походил по кабинету. Сел перед монитором. Потыкал в пару каких-то иконок и посмотрел, что вывалится. Что-то вывалилось, но он так и не понял, что именно. Тогда он закурил и нажал кнопку на селекторе. Эта кнопка означала, что ему нужен кофе.

Примерно на половине сигареты в дверь поскреблись, и появилась Шарон Самойленко с кофейной чашкой в лапке. Ее Троепольский никак не ожидал.

– Вам чего?!

– Так кофе вот, – тараща глаза, сказала Шарон и показала на чашку. – Вы просили. Просили или нет?

– Да, черт возьми!

Кофе должна была принести Варвара, а он должен был с ней поскандалить. Собственно, только для этого он и просил.

– Так вот я и принесла.

– А почему не Лаптева?!

Шарон Самойленко посмотрела на него, и ему показалось, что с презрением. В последнее время ему то и дело чудилось, что все на него смотрят презрительно.

Раньше такого с ним не было.

– Они заняты.

Шарон из особого уважения тоже называла Варвару «они», как и остальное начальство.

«Они» заняты и прислали вместо себя Самойленко Шарон, ибо он, Троепольский Арсений, никого другого не достоин.

– Так чего? – вопросила Шарон.

– Что – чего?!

– Будете или не будете, кофе-то?

Он почти вырвал у нее чашку, так что кофе плеснул через край и потек по белому фарфору, и приказал:

– Вон.

Шарон пожала плечами:

– Ну и пожалуйста. Я вообще уволиться могу, если вы такое хамство позволяете!

– Идите вы к дьяволу! – заорал он. – Убирайтесь! Давайте заявление, я вам тоже подпишу! Ну, что же вы?!

– Вам на свежий воздух надо, – процедила Шарон, – для поправления организма. Мы знаем, конечно, что вы подвергались на ниве убийства и теперь не в себе, но хамство позволять тоже никому не разрешается!

Троепольский открыл рот и моргнул.

– И не смотрите на меня! – еще наподдала Шарон. – Все равно я вас не боюсь! И никто не виноват, что вы кого ни попадя увольняете и самодурство развели! Сами же и виноваты!

Тут шеф как-то подозрительно покраснел, и вообще вид у него стал такой, что Шарон Самойленко быстренько подалась к двери.

– Варвара! – в эту же самую секунду завыл шеф нечеловеческим голосом. – Забери ее! Забери ее немедленно отсюда!!

– Да ничего и не надо меня забирать, – пробормотала Шарон, отступая, – я и сама могу… И заявление по всей форме, меня в венерический диспансер звали секретаршей, а у вас тут не очень-то и хотелось…

Шеф перевел дыхание, стал еще краснее – чашка у него в руке мелко тряслась, звякала ложечка – и приготовился снова заорать.

– Ложка упадет у вас, – хладнокровно заявила Шарон. – Тогда вам чистую подавай, этой-то побрезгуете! Если бы вы выявляли значение на почве роста вашего сознания, никто бы вам и слова не сказал, а вы кого ни попадя увольняете, а потом еще орете!

– Варвара!!!

– Надо отчет себе отдавать по линии доверия к людям!

– Варвара!!!

– Что здесь происходит?!

– Варвара, забери ее, я не могу больше, я ее убью сейчас!

– А это никому не позволено, – напоследок выдала Шарон, которую Варвара теснила в коридор и одновременно прикрывала собой от взбесившегося шефа. – У меня гражданские права есть. А вам жизненные процессы людей все равно не понять! Потому что вы в смысле душевной тонкости давно отстали!

– Варвара, забери ее к черту!

– Шерри, иди к себе, я сейчас приду, и мы поговорим!

– Какая еще Шерри?!! Господи ты боже мой!

– Шерри, иди уже.

– А заявление, пожалуйста, хоть сию минуту, Арсений Михайлович! А вам такую турбуленцию выделывать все равно не позволено!

– Шерри, пожалуйста!..

– Убирайтесь, отсюда!

– Варь, почему вы все тут орете?!

– А шеф чего? Или его нету, что ли?!

– Все вон отсюда, сейчас же!

– Троепольский, ты чего?!

– Вон сейчас же!!

– Ребята, он орет почему-то!..

– Гриш, спроси у него, что случилось-то?!

– Да ясно, что случилось, Светлова ушла, вот и орет…

Варвара вытолкала любопытных, коих собралось уже порядочно, прикрыла дверь в кабинет, которая почти всегда стояла нараспашку, повернулась к нему лицом и спросила холодно:

– Ну? И что ты тут устроил?

– Я?! – поразился Троепольский. – Я устроил?!

– Ну кто же?

– Да это ваша дура Шерри!..

Но Варвару трудно было провести на мякине. Вернее – невозможно.

– Да ладно, – перебила она его без всякого уважения, – как будто Шарон может устроить тебе скандал! Ну? В чем дело?

Кофе из чашки весь пролился на ковер. Троепольский швырнул чашку. Она упала с глухим стуком. Варвара посмотрела на нее и усмехнулась:

– Ну, что ты бесишься?

– Ты что? – процедил он сквозь зубы. – Не могла сама прийти? Тебе обязательно надо было, чтобы я… с этой дурой… Ты же сама все устроила! Зачем?!

– Затем, что я не хочу в этом участвовать, – отрезала Варвара Лаптева, подошла и взялась руками за спинку кресла. На правой ее руке хищно полыхнул бриллиант небывалых размеров – подарок любящего мужа на рождение сына. Он, Троепольский, никогда не стал бы делать ничего такого показательно-нарочито-мещанского – дарить бриллиантовый булыжник, или машину, или медведя размером с гардероб и непременно в лентах и кружевцах.

Зато, возможно, он… он сказал бы, что любит ее. Так любит, что страшно ему делается, потому что ни с кем и никогда он не был готов себя делить, а теперь придется. И не только это – все придется переделать, потому что жизнь вдвоем, или даже втроем, как теперь у Варвары и Ивана, поразительным образом отличается от жизни одного человека, как кино про любовь отличается от самой любви, как фотография отличается от человеческого лица, как стихи отличаются от того, что на самом деле происходит в душе и в голове.

Белый полыхающий свет от Варвариного бриллианта ударил ему в мозг и в висок, и сразу тяжело и длинно заболело внутри головы.

Он взялся за висок и отдернул руку – он ненавидел жесты, как в мелодраме.

Варвара смотрела на него без всякого сочувствия.

– Ты струсил и хочешь все свалить почему-то на Шерри, – сказала она насмешливо. – Шерри тут ни при чем, точно тебе говорю.

– Я не трусил.

– Троепольский, – серьезно произнесла его секретарша, – если бы я тебя, козла, не любила, как родного, я бы слова тебе не сказала. Я все понимаю – частная жизнь, тайна исповеди, в конторе мы только работаем, а живем за стенами, нам необязательно любить друг друга, чтобы хорошо работать вместе!.. Ты молодец, ты правильно придумал все эти постулаты.

– И что?

– А то, что мне наплевать на них.

Варвара Лаптева разжала руки, стала ходить взад-вперед, смешно протискиваясь за спинкой низкого дивана, который условно делил комнату на две зоны – гостевую и рабочую, в соответствии с представлениями об «отдыхе и работе» модного и образованного дизайнера по интерьерам. Кофейная чашка попалась ей под ноги, и она, вместо того, чтобы поднять ее, решительно отшвырнула ногой. Арсений проследил за чашкой – как она снова глухо стукнула о ковер, закатилась под диван и там замерла, смутно белея.

– Зачем ты уволил Полину?

– Она написала заявление.

– Еще раньше она чуть было не написала явку с повинной, а все потому, что ты думал, что это сделала она!..

– Да ничего я не думал!

– Он не думал! Конечно, ты думал!

– Да не думал я!

– Иди ты на фиг!.. – закричала Варвара. – Ты все время почему-то думал о том, что виновата она!

– Ну и что?!

– Ну и то! Никто из наших тебе этого не простит, особенно после того, как ты ее уволил!

– Я не нуждаюсь ни в чьем прощении, черт побери, потому что я ни в чем не виноват!

– Ты виноват, – отчеканила Варвара, – и сам это знаешь. Оттого и бесишься.

Это была чистая правда, и он взбесился еще сильнее.

– Я только прошу оградить меня от этой идиотки Шарон, – ледяным тоном выговорил он, и очки блеснули невыносимым высокомерием. – Больше ее ко мне не присылай. Уволю к свиньям собачьим. Или ее я тоже не имею права уволить? По морально-этическим соображениям?

– Пошел к черту.

Так всегда говорила Полина Светлова, когда ни в чем не могла его убедить, когда он насмерть стоял на своем, когда они ссорились, когда ему было не до нее, и еще в десяти миллионах разных случаев, которые им пришлось пережить вместе.

Чего только они не пережили вместе…

Варвара молчала, и Троепольский молчал, и в комнате без окон невозможно было определить, сколько времени за стенами конторы – ночь, день?

Троепольский во время молчания изучал вывешенную на стене грамоту. Грамотой награждался некий участник олимпиады по художественной самодеятельности Ленутильпромсоюза. Троепольский любил всякие такие штуки.

– Ну вот, – нарушила тишину Варвара и длинно вздохнула. – Я пойду.

– Иди.

У двери она остановилась, взявшись за ручку, и оглянулась. Бриллиант – символ великой мужниной любви и благодарности – полыхал на пальце.

– У каждого в жизни бывает последний шанс, – неожиданно и очень грустно сказала она. – И это совершенно не зависит от возраста, понимаешь? У кого-то в шестьдесят восемь, у кого-то в пятьдесят три, а у тебя вот… сколько тебе сейчас?

– Двадцать девять, – буркнул он.

– А у тебя в двадцать девять.

– Да ни хрена он не последний!

– Ну конечно, он последний. Нет, за оставшуюся жизнь ты еще вполне успеешь перетрахать тысячу разных девиц. Или полторы, если поднапряжешься. И на этом все. Больше ничего не будет.

– Мне ничего больше и не надо, – пробормотал он сквозь зубы. Впервые за несколько лет совместной работы он испытывал жгучее, почти невыносимое желание чем-нибудь в нее кинуть, только бы она убралась.

– Ну смотри, – заключила Варвара. – Тебе виднее.

Вышла и тихо притворила за собой дверь. Сегодня никому из сотрудников не хотелось видеть шефа. Он тоже не испытывал непреодолимого желания лицезреть сотрудников.

Надо работать, сказал он себе, поглядев в полированную дверь, и решительно пошел за стол и очень решительно уселся в кресло, еще решительней закурил, потом так же решительно нашел какой-то файл и уж совсем решительно ткнул в него. Файл послушно открылся.

На картинке породистый скакун с презрительным высокомерием наблюдал за развеселым ушастым осликом, тащившим повозку. Повозка была нагружена почти до небес, но ослик не отчаивался, бодро тянул ее, посматривал с озабоченным лукавством.

Реклама отечественных автомобилей, сайт, который очень нравился Троепольскому, гораздо больше, чем трижды проклятый Уралмаш, из-за которого все получилось.

Ослик был трогателен и мил. Скакун отвратителен.

«Ехал Ваня на коне, вел собачку на ремне, а старушка в это время мыла фикус на окне.

Ехал фикус на коне, вел старушку на ремне, а собачка в это время…

Так что же в это время делала собачка?..»

Это слово «собачка» напомнило ему о чем-то, и он долго и растерянно пытался вспомнить, о чем именно, и не мог.

Какая еще собачка? Откуда могла взяться собачка?..

Сигарета догорела до фильтра, гадко завоняла и погасла, испустив напоследок извивающуюся белую струйку. Троепольский посмотрел на струйку.

Была собака, точно. Была ненавистная ему китайская хохлатая псина по имени Гуччи, которая тряслась всем телом и брезгливо подбирала тонкие розовые лапки, если наступала на мокрое. Полька ее обожала.

Он подумал немного. Нагруженный ослик все смотрел на него лукаво и добродушно.

Последний шанс. С чего Варвара взяла, что последний?.. Разве бывает в двадцать девять лет последний шанс? Или он бывает во сколько угодно лет, или вообще от этих самых лет никак не зависит, выпадает, когда ему вздумается, а потом раз – и нет его, и никаких надежд?..

Полторы тысячи разнообразных девиц вдруг представились ему, как на подиуме, унылой чередой, потряхивающие «прелестями», стремящиеся перещеголять друг друга, оттолкнуть конкуренток, выдрать им волосы, пролезть вперед, и среди них он сам, Арсений Троепольский, скакун, породистый во всех отношениях.

И все?! Все? Больше ничего до самого конца?!

А что? Тебе очень это подходит, ты сам знаешь. Зачем тебе… устойчивые привязанности? Бриллиант на пальце, лысая собака, чашка кофе в постели, кто первый встал, того и тапки, утренний запах шампуня и чуть подгоревших оладий, разговор ни о чем, ровный шум воды в ванной, чужие очки под зеркалом, женские вещички на полке, туфли, сброшенные посреди коридора, портфель, который перепутал со своим, – и весь мир… Казавшийся таким огромным еще недавно, теперь он вдруг съежился до размеров этой самой комнаты без окон, где он, Арсений, сидит, уставившись в гигантский, как аквариум, монитор, а за стенами враждебная среда, осудившая своего «просвещенного монарха».

«Там, дальше, ничего нет, – вдруг отчетливо понял Троепольский. – Правда, ничего нет. Было и куда-то делось.

Ехал Ваня на ремне, вел старушку на коне, ну а фикус в это время веселился на окне».

Старушка подкачала. Не выдержала. Не дождалась. Не стала ничего требовать и караулить, когда его озарит. Его озарило, а старушки и след простыл.

Он задумчиво раскрошил в пепельницу сигарету. Посыпалась желтая махорочная крошка. Вот почему даже в самых дорогих сигаретах крошка все равно похожа на махру?! Он понюхал пальцы. И пахнет махрой.

Подожди, уговаривал он себя. Подожди, ничего же не происходит! И вообще еще ничего не понятно.

Да ладно, неожиданно громко сказал ему тот самый, запасной инстинкт. Все понятно. Давай! Посмотри правде в глаза, хоть просто так, чтобы ты знал, какова она, эта правда, – на будущее. Чтобы жил с этим знанием, чтобы, так сказать, отдавал отчет, как формулировала Шарон Самойленко. Ну что? Станешь смотреть?

И Троепольский посмотрел и увидел, и правда оказалась ужасна, и он сам ужасен в этой правде.

Ну как, спросил запасной инстинкт язвительно, понравился ты себе? Ничего мальчик, не так ли? А ведь я тебе говорил…

«Заткнись», – приказал Троепольский, но настырный инстинкт не заткнулся, продолжал доставать.

Нужно быстро что-то сделать. Что-то изменить. Только… как?!

Почему-то Арсений был уверен, что уже опоздал, хоть и неизвестно куда.

Опоздал или нет?..

Он задумчиво вылез из-за стола, походил по ковру, нагнулся и выудил из-под дивана чашку.

Поехать к ней? Объяснить, что раскаялся – вот так, сидя в кресле перед компьютером, непосредственно после выволочки Варвары Лаптевой и перед собранием трудового коллектива, назначенным на завтра, взял и раскаялся? Она не поверит и будет совершенно права.

Тут в голову ему вдруг пришла мысль о том, что на новой работе у нее будет новый начальник, и с тем, новым, вдали от Троепольского, она вполне сможет «крутить любовь», и неизвестно чем это закончится, и даже, скорее всего, закончится тем, что она разлюбит старого, то есть его, и больше он никогда ей не понадобится! Эта была очень глупая, и очень странная, и нелепая мысль, но больше он не мог думать ни о чем другом.

Он выхватил из шкафа куртку, пошвырял в портфель какие-то бумаги и выскочил в обширную «гостевую» комнату, где стоял круглый стол, висели плакаты и всегда кто-то сидел на диване, с неудовольствием рассматривая распечатки картинок будущего сайта.

Сайт в процессе работы над ним должен всех раздражать. Все должны говорить друг другу, что «такого дерьма» раньше они никогда не делали, что «заказчик козел», что «шеф сам не знает чего хочет». Все это считалось залогом успеха.

Никто не сидел на диване, не обзывал заказчика козлом, и вообще тишина стояла в конторе, как в лесу, даже «Рамштайн» никто не слушал.

Троепольский пролетел комнату с диваном, выскочил в коридор, полный такой же похоронной тишины, и заглянул в комнату к Варваре. Она сидела за компьютером, печатала так, что из-под пальцев искры летели, или это ее знаменитый бриллиант сиял?

– Я уезжаю, – отрывисто сказал Троепольский, натягивая куртку.

– Скатертью дорога, – отозвалась Варвара, не переставая печатать.

– Я не приеду сегодня.

– Как хочешь.

– Если позвонят из Ижевска, перенеси все разговоры на понедельник.

– Перенесу.

– А если Владимирова из «Муса-моторс», найди меня, я ей перезвоню.

– Найду.

– А если из Лондона, скажи, что я умер.

– Умер так умер.

– Варвара! – прикрикнул он, и она наконец-то мельком на него посмотрела. И отвернулась.

– Не надо было брать тебя на работу, – сказал он жалостливо.

– Поздно, Вася, пить боржоми, – ответила она высокомерно, и стало понятно, что мир кое-как склеен, и, конечно, еще много времени пройдет, прежде чем и до того как, но все же надежда есть.

Задача у него была не из легких.

«Ягуар», который придумала для него Полина и который он любил страстной и пылкой мальчишеской любовью, моргнул круглыми глазами, когда Троепольский разбудил его. Моргнул, и залился светом, и словно напружинил мышцы, приготовившись к прыжку, – гладкий, длинный, дикий, может быть, отчасти укрощенный, но вовсе не прирученный зверь.

Точно такой же, как сам Арсений Троепольский.

Внутри пахло кожей и еще чем-то волнующим – дальней дорогой, быстрой ездой, ветром перемен, чем-то таким.

– Ну что? – спросил у «Ягуара» Троепольский. – Попробуем?

И вылетел со стоянки так, что гравий брызнул из-под колес, брызнул, сыпанул по крышам и капотам других, унылых и неинтересных машин, бросился в тесноту и давку Газетного переулка, всех растолкал, расшвырял, вырвался на Тверскую и перепрыгнул Охотный ряд.

Он знал, куда ему нужно, очень приблизительно и несколько раз промахнулся мимо поворота – вновь и вновь ввинчиваясь в плотный вечерний автомобильный поток.

Солнце сияло. Машины, вымытые по случаю внезапно наступившей весны, сверкали чистыми боками. Глазам было больно и приятно. Троепольский считал повороты очень старательно, шевелил губами – ему было так страшно, что нечто неопределенное мелко и пакостно тряслось то ли в груди, то ли в животе. Наконец-то он попал, куда ему было нужно, и долго не мог припарковаться, и тыкался вместе с «Ягуаром» то туда, то сюда, и ненавидел себя за то, что собирался делать, и обругал какую-то тетку на «девятке», и вдруг заметил крохотный пятачок у самой вожделенной двери с латунной ручкой и зеленой шторой изнутри.

«Ягуар» прыгнул на пятачок, приземлился на все четыре лапы, присел, занял все свободное место и замер.

– Эй! – закричали откуда-то. – Здесь нельзя стоять!

– Да ну тебя, – под нос себе пробормотал Троепольский, выбираясь из низкой машины.

– Уезжай, мужик, ты че?! Хочешь, чтобы я милицию вызвал?!

– Валяй, вызывай!! – в пространство рявкнул Троепольский, потому что так и не видел того, кто кричал на него, и кричавший испуганно примолк.

В два шага Арсений проскочил тротуар, полный людей и весенней воды, и толкнул дверь с длинной латунной ручкой. За дверью была зеленая учрежденческая аквариумная теснота, еще одна дверь, конторка, а за ней рамка, а за рамкой внушительный милиционер. Почему-то Троепольский ничего подобного увидеть не ожидал. Почему-то он думал, что просто пройдет внутрь, вежливо спросит у кого-нибудь номер нужного ему кабинета, получит не менее вежливый и вразумительный ответ, найдет нужную ему дверь и… Что там дальше, за «и», он не думал. И милиционера в рамке не предполагал, хотя следовало бы.

Так. И что теперь делать?

Он постоял в тесном предбаннике, куда поминутно ломился народ с Ильинки – представительные джентльмены, шикарные барышни, замусоленные старики и старухи, госслужащие обоего пола в пиджачных парах, плащах и ботах. Со всех сторон его то и дело толкали.

– Молодой человек, пройдите отсюда, вы мешаете.

Он сделал вид, что не услышал.

– Молодой человек!..

Он хотел было ввязаться в скандал, но раздумал. В конце концов, у него была задача, и не в его правилах было отступать, так и не попробовав ее решить.

Хуже всего, что он даже телефона не знает.

– Здесь есть… внутренний телефон?

– На стене справа. И пройдите, пройдите отсюда!..

Справа на темной полированной стене висел желтый канцелярский телефон, по которому умоляющим голосом говорил бородатый мужик, похожий на костромского лесника, а под ним помещалась полочка, а на ней растрепанный репринтный справочник. Троепольский вытянул справочник. Мужик дико взглянул на него, словно Троепольский совершил что-то неприличное, повернулся спиной и заговорил еще усерднее.

«Общественная приемная» – было написано на первой странице, и дальше четырехзначный телефон. Потом шла приемная министра, потом еще какие-то приемные. Троепольский долистал до отдела снабжения и начал сначала. «Лесник» все говорил, кругло и умоляюще согнув огромную спину, как будто тот, с кем он разговаривал, мог видеть, как «почтительнейше» он просит. Троепольский отвернулся от него.

Нужный ему номер оказался на первой странице, и еще некоторое время он ждал, когда договорит «лесник», а потом, когда тот отступил, вытирая вспотевший от почтения лоб, взял теплую, влажную, противную трубку и набрал четыре цифры.

– Приемная Савельевой, – вежливо отозвались из трубки.

– Могу я поговорить… с Людмилой Васильевной? – запнувшись, спросил Троепольский и услышал в своем голосе интонации «почтительнейшего» просителя, и возненавидел себя за них, и выпрямил спину, и расправил плечи, и повел головой.

В трубке слегка удивленно ответили, что поговорить с Людмилой Васильевной нет решительно никакой возможности.

– Меня зовут Арсений Троепольский, – быстро и твердо сказал он, – а Людмила Васильевна сейчас на месте?

Трубка ответила, что на месте, но нет никакой возможности переговорить…

– Нет, не «но», – отрезал Троепольский, – передайте ей, пожалуйста, что дело касается ее дочери Инны. Я не отниму у нее много времени.

– Минуточку, пожалуйста, – ответили в трубке все так же бойко, но ему показалось, что голос стал чуть менее уверенным в том, что никакой возможности нет переговорить с Людмилой Васильевной.

Тишина в трубке висела довольно долго, а потом спросили очень решительно:

– Что там с моей дочерью? Вы кто?

– Меня зовут Арсений Троепольский, – начал он быстро. Почему-то сразу захотелось оправдываться. – С Инной все в порядке. По правде говоря, я с ней даже незнаком. Но…

– Незнакомы? – удивился голос.

– С ней знакома Полина Светлова, – заторопился он, испугавшись, что трубку сейчас повесят, – а я… друг Полины.

Последовала некоторая пауза, а потом насмешливый голос протянул:

– А-а, так вы и есть мужчина ее жизни, оказавшийся подлецом, я пока все правильно понимаю?

– Да, – сквозь зубы сказал Троепольский, – правильно понимаете.

– Что вам от меня нужно?

– У меня к вам просьба.

– Просьба? – перебил голос. – У вас? Ко мне?

– Я понимаю, что это смешно, конечно, – пробормотал он и вытер лоб, совсем как давешний «лесник», – но тем не менее мне обязательно нужно с вами поговорить.

– Поговорить, – повторил голос. – Мне не хочется с вами разговаривать. И потом, я занята. Очень.

– Людмила Васильевна, – крикнул он, отчаявшись, – мне очень нужно! Это… важно. Очень.

– Очень важно, – опять повторила она и помолчала. Троепольский тоже молчал, стискивая в кулаке растрепанные листы репринтного справочника. – Ну хорошо. Я попрошу секретаря встретить вас. Вы где? В проходной?

Троепольский признался, что в проходной.

– Ждите, сейчас она за вами спустится.

И он стал ждать. Думать о том, что именно он будет делать, дождавшись, было никак нельзя, поэтому Троепольский старательно и вдумчиво пересчитал все латунные штучки, на которых была натянута зеленая шторка, потом все паркетины цвета желтого и следом все паркетины цвета коричневого. Коричневых оказалось на две больше, и он начал считать снова. На этот раз оказалось больше на три, и он бросил это дело. Потом он посчитал листы в репринтном справочнике, который держал в руке. Страниц было двадцать семь.

– Господин Троепольский?..

– Да.

– Паспорт ваш дайте, пожалуйста.

Он суетливо полез в портфель, произвел там разор и разрушения, дорылся до паспорта и протянул. Кому протянул, даже не заметил.

– Пойдемте.

– Светлана Михайловна, это к вам?

– К нам.

Милиционер оглядел Троепольского подозрительно – слишком долго тот торчал у него на глазах, вызывая законные подозрения.

– У Людмилы Васильевны на самом деле очень мало времени, – предупредила встречающая Арсения дама, – так что вы по возможности покороче.

Троепольский немедленно пообещал, что будет предельно краток, и следом за дамой ступил из умеренно раззолоченного лифта на красную с зеленой каймой ковровую дорожку – кремлевский стандарт и в Африке, наверное, остается кремлевским стандартом, что уж говорить об учреждении. По дорожке, мимо полированных ореховых дверей, дама впереди, Троепольский позади, они добрались до точно таких же полированных ореховых дверей. На стене висела черная с золотом табличка. Троепольский чувствовал себя ужасно.

Дверь в богатый канцелярским богатством кабинет была распахнута. Троепольский глубоко вздохнул и сильно выдохнул.

– Людмила Васильевна?

– Да. Проходите.

Он зашел и остановился посередине – хозяйка кабинета рассматривала его весело и сердито.

– Ничего, – вдруг сказала она, – ничего, пожалуй. Итак, что вам от меня нужно? Зачем вы пришли, если даже незнакомы с моей дочерью?

И он рассказал – зачем.

Невесть откуда взялись тучи, и под вечер пошел дождь – первый в этом году. Он был совсем весенний, сильный, почти отвесный. Крупные капли стучали по подоконнику, и ветер налегал на стекла и грохотал железом на крыше.

Дождь смоет остатки снега, сгонит мусор к водосточным люкам, и утром окажется, что весна на самом деле пришла, и ничего нет лучше ее прихода, который дает надежду, что все вот-вот начнется сначала.

Полина уныло посмотрела в свою кружку. Чай в ней почти остыл, а заваривать свежий было лень.

Интересно, что делают люди, которые оказываются дома в шесть часов вечера, да еще весной? Чем они занимаются? Полы моют? И еще совсем непривычно, что завтра не надо идти на работу. Тогда как жить?

Полине Светловой не надо было идти на работу, а полы она еще с утра перемыла, чтобы отвлечься от печальных и тягостных мыслей, похожих на шиповниковый сироп в майонезной банке, который бабушка заставляла ее принимать – по чайной ложке с каждой едой. От сладости сводило затылок и ломило зубы, и с тех пор тоска для Полины всегда имела вкус шиповникового сиропа.

Гуччина миска попалась ей на глаза, когда она добралась до кухни, и Полина решительно вымыла миску теплой водой, вытерла тряпочкой и убрала подальше. Потом подумала и сунула ее в мусорное ведро. Еще подумала и прикрыла миску, торчавшую из ведра, мятой газетой.

Вот так. Чтобы ничего не напоминало. Ни о ком.

В двух комнатах ее квартиры-распашонки было тесно и грустно, и вещи громоздились как-то бестолково, и казалось, что их слишком много, и вообще, решила Полина, тут все надо переделать. У нее раньше ни до чего не доходили руки, потому что она все время работала, а теперь у нее просто куча времени. Больше никогда она не станет вкалывать от зари до зари, и влюбляться в начальников, и спасать их тоже, и чужих собак она брать не станет, ни за что!

Она теперь будет умной. С кого один раз содрали шкуру, в другой раз не дастся.

Телевизор показывал кино про питерскую мафию, чуть не до смерти прибившую какого-то журналиста, борца и творца. Полина немного посмотрела про мафию. Актеры и актерки говорили ненатуральными голосами, смотрели фальшивыми взглядами, совершали неестественные поступки – все ради того, чтобы режиссер в обнимку со сценаристом доковылял до сколько-нибудь правдоподобного финала. Когда стало ясно, что журналиста убить не удастся, Полина переключила канал.

На следующей кнопке усатые и гладковыбритые дядьки, отчасти лысые, отчасти сохранившие волосы, рассказывали друг другу, чем плох – или хорош – союзный договор с Белоруссией. Операторский кран носился над головами и показывал то сверкающие потные лысины, то засыпанные перхотью пиджачные плечи. К телезрителям это не имело никакого отношения.

На соседнем канале бойкий ведущий в белом пиджаке и штиблетах – стиль Рио-де-Жанейро – с пристрастием допрашивал неказистую тетку в полосатом платье. «А скажите, – говорил ведущий, – со сколькими мужчинами вы вообще ему изменяли?» – «Дак… я не помню, – отвечала тетка с тоской, – потому каждый раз по благородству души каялася, а значит, грех в зачет не идет!»

Еще через кнопку интеллектуальная молодая дама, поджимая коралловые губки и очень-очень правдиво глядя в камеру, тараторила что-то об олигархах, производствах, баррелях, унциях, тоннах и килотоннах, которые следует сложить, чтобы получить. О мировых стандартах, израильском интересе, продаже родины и еще немного о тех же унциях и баррелях, которые следует вычесть, чтобы тоже получить. В результате сложений и вычитаний вырисовывалось нечто ужасное.

В прямом эфире Татьяна Толстая и Дуня Смирнова «культурно» пытали модного певца, который со страху стрелял по сторонам глазами, как проворовавшийся счетовод, и обеих дам это страшно забавляло. Если бы сегодня не случился самый худший день в жизни Полины Светловой, она с удовольствием посмотрела бы их – почти единственных, кого в принципе можно было смотреть.

Она найдет работу – с ее квалификацией и не найти! Варвара Лаптева поможет, у нее муж – «большой миллионэр», как говорят эмигрировавшие на Брайтон одесситы, Полина сама слышала.

Она купит собаку – хотя, по правде говоря, это очень дорогая и редкая порода, китайская хохлатая. Ну, что теперь поделаешь! Полина все равно купит хохлатую и будет везде носить ее с собой, и она будет похожа на Гуччи, и от избытка любви Полина станет звонко хлопать ее по розовой голой заднице.

И больше ни разу за всю оставшуюся жизнь она не вспомнит о Троепольском! Никогда, ни за что! И Варваре запретит рассказывать про него, и всем остальным, кто будет звонить ей, сочувствовать и предлагать помощь! Она не станет убиваться – она один раз уже пережила все это, переживет и второй, а больше не дастся. Никому.

В дверь позвонили, и, сунув на полку кружку с остывшим чаем и рассеянно соображая, кто это может быть, Полина пошла открывать.

В «глазок» она почти никогда не смотрела и даже после смерти Федьки не научилась – распахнула дверь и уперлась взглядом как раз в переносицу того, о ком она только что решила больше не вспоминать никогда.

И ничего не поняла.

– Привет.

– П-привет, – ответила она, запнувшись.

Троепольский был с той стороны порога и не делал никаких попыток войти. Полина очень старалась как-нибудь случайно не посмотреть ему в глаза – кто знает, к чему это приведет!

– Я… купил тебе собаку.

Короткий писк, похожий на мышиный, дрожание кожаного носа и раскидистых ушей, розовые лапки, молотящие воздух от нетерпения, – и в руках у Полины оказался Гуччи, и облизал ей щеки, и влажно задышал в ухо, и обнял, и затрясся припадочно.

– Ты что? – спросила Полина растерянно, и похлопала голую розовую задницу, и посмотрела в мохнатую морду, и потрясла, и повертела, в общем, проделала все, что должна была проделать. Гуччи радостно улыбался и дрожал. – Ты что, украл его?!

– Не-ет, – решительно заявил Троепольский с той стороны порога, – я его купил. За десятку.

– У… кого купил?

– У хозяйки.

– Ты купил его у Инки?! За десять рублей?!

– Ну да. Я объяснил ей, что… нам он нужнее. Ей и ее матери объяснил. Нет, сначала матери, а потом мы с ней вдвоем объяснили Инке.

Слово «нам» в исполнении Троепольского было наиболее примечательным событием из всего случившегося в последнее время в жизни Полины Светловой.

– Гуччи! – вдруг вскрикнула она и поцеловала китайского хохлатого в прическу. Прическа пахла духами. – Ты мой хороший!

Троепольский смотрел на нее, и она вдруг перепугалась, что он сейчас выдаст что-нибудь ужасное, например, что это прощальный подарок, и она может не благодарить его, потому что он все равно… а на самом деле ему с ней всегда… и ни с кем ему не было так, но теперь, когда пришла пора расставаться… и вообще он прекрасно, прекрасно к ней относился… а собака пусть остается у нее…

– А они… правда отдали его насовсем?

– Да.

– Нет, я не могу его взять! Это не моя собака. – Тут Гуччи, который, казалось, понимал все на свете, театрально припал к ее груди надушенной щечкой и задрожал, будто из последних сил. Троепольский посмотрел на него, усмехнулся и перевел взгляд на ее лицо.

– Это не моя собака! Это Инкина собака!

– Теперь твоя. Я ее купил.

– Да, я знаю, за десять рублей!

Гуччи начал трагически прикрывать глаза – должно быть, в нем пропал гениальный драматический актер современности, и Полина перехватила его и прижала покрепче.

– Посмотри на меня, – велел Троепольский из-за порога.

О нет, она не станет на него смотреть! Она слишком хорошо знает, что из этого может выйти.

Нет. Не станет.

– Полька.

– Нет.

– Да. Сейчас же.

Рукой, свободной от Гуччи, она заправила за ухо длинные темные волосы, и Троепольский вдруг словно заново узнал ее в этом жесте, выражавшем смятение и панику. В глаза ему она по-прежнему не смотрела.

– Полька.

– Я хочу, чтобы ты ушел.

– Ты не хочешь, чтобы я ушел. Посмотри на меня.

Гуччи прерывисто и протяжно вздохнул, прижался к ней теснее, и тогда Полина, вдруг решившись, посмотрела Троепольскому в глаза.

Как-то так получилось, что ей моментально все стало ясно – с самого начала до самого конца, на много лет вперед и назад, словно она заглянула в хрустальный спиритический шар.

Арсений серьезно кивнул ей, перешагнул порог, закрыл за собой дверь и сказал:

– Я купил тебе собаку.