Запасный вход

– С девочкой, Анютой все в порядке?

– Да что с ней сделается, как на землянку указала, я ее с человеком нашим и отправил обратно, сказал Степаныч, продолжая рыться в карманах.

– Сейчас, сейчас…

– Не смейте! Василий Степанович, не смейте впутывать меня в свои делишки! Дали слово – держите! Спасибо что приютили, дом у вас хороший, но это ваш дом, а я временно! Временно у вас снимаю часть помещения.

– Олюшка, но ты… Ты, обещала подумать, иль забыла, как мы к маме твой ездили, и мама тебе советовала держаться за меня? – он с такой теплотой и уважением произнес слово «мама» …

– Вася….– у Оленьки задрожал подбородок и глаза стали наполняться слезами,– ну, зачем ты меня изводишь? Мне профессию получить надо, я учиться хочууу… Я к маме хочуууу…

– Ну, будя, будя, ласточка, не плачь, все, молчу, Герка – то Быковский не пристает боле?

– Нет, как ты с ним поговорил, так я больше его и не видела. Спасибо, тебе, Василий Степанович. Что бы я без тебя делала?

В дверь заглянула горничная.

– Вась, пойду я к себе, прилягу, голова у меня разболелась.

– Иди, иди, да не забудь, завтра повязку поменяешь.

– Конечно, и ты отдыхай, выздоравливай.

Глава 5.

«Лечение Чан Ми». Тамбовский лес 2007 год.

– Опера стояла на пороге своей хибарки, вся превратившись в одно большое и чуткое ухо. Сквозь ее, полупрозрачную фигуру, виднелись деревья. Она смотрела в одну точку.

Ночью прошел небольшой дождь, и ярко зеленые листочки, напитавшись вдоволь влаги, сбрасывали лишние капельки на землю.

Но вот лицо ее расслабилось, она уловила желанный объект и уже не выпускала его из своего поля.

Не сходя с места, она видела себя рядом с Чан Ми, которая шла по лесной тропинке, вдыхая прелый аромат прошлогодней листвы и сладкий запах земляники. Слабенькие детские ножки с каждым шагом вбирали силу земли, и она, эта сила красным потоком окутывала девочку, выжигая травмированные участки, устремляясь вверх, а на встречу струился поток живительной силы космоса, синий, кристальный, закрепляющий, он зачищал ожоги, высвобождая место для формирования новых тканей.

Работа с энергиями, доставляла Опере огромное удовольствие.

С той самой минуты, как она приметила голую пяточку в осеннем лесу, приложила холодное тельце к своей дряхлой груди, всепоглощающая любовь, не знающая границ и возможностей, возродила жажду жизни и в самой старухе.

В ночь после визита доктора Никиты Николаевича, когда он заставил вспомнить то, что давно забылось, она ушла вглубь леса, обливаясь слезами и завывая пуще волка. Она выталкивала из себя месть, обиду, гнев, раздражение и образы – образы, что склонялись над ней, преграждали дорогу, хохотали в лицо и издевались: «Эй, Ольгунья! Куда собралась? Опять колдовать? И как только земля не горит у тебя под ногами, будь ты проклята, ведьма, ведьма!»…Она выдирала из своей памяти этих призраков, что почуяли слабину, и опять накинулись, навалились скопом, и тянули за волосы, и хватали за ноги, преграждая путь – «О люди, люди, порожденье крокодилов! Никогда я не ждала от вас благодарности, но в тяжелую минуту, оставьте меня». Кого светом, кого словом, кого крестом убирала Опера эти лица со своего пути. И, иссякли, наконец, слезы слабости, и в ней опять стал формироваться стержень стальной уверенности в себе. Последнее время он истёрся, спина сгорбилась, и старуха решила переселяться в мир иной. Но, видно не срок, да, не срок!

И она продолжала идти, проваливаясь по грудь в сугробы, и выкарабкиваясь с нечеловеческим упорством, по тропинке известной только ей, она просила ангелов-хранителей дать ей силу, дать ей возможность поднять на ноги Чан Ми.

В лесу было абсолютно темно, но Опера смотрела внутренним взором. Серебряной нитью обозначилась тропка, видеть ее могла только ведунья, ведь она сама ее и создала. Когда-то давным-давно, спасаясь от погони, она присела на большой валун возле болота и сразу ощутила его великую силу. И сейчас она шла туда, за силой, за уверенностью, за знаниями.

Тогда, спасаясь от рассвирепевшей толпы, истекая кровью, она поняла, что Боги не оставили ее. Три дня и три ночи проспала она на теплом камне. И не осталось следов от рваных ран на теле и не осталось в душе озлобления. Она нашла мамину, заброшенную избушку и поселилась в ней, оставив в прошлом все свои злоключения.

Сегодня она отыскивала тропинку не для себя – это нужно для девочки, для ЕЕ девочки, которую любила больше своей жизни. Восемьдесят лет, день за днем, по всем параллельным мирам, вначале с мамой, потом одна, она не переставала искать ту нить, ту пуповину, что еще в утробе, связывает младенца с матерью, и, не дай Бог, оборвется. Она, эта связь не оборвалась, она просто утеряна, Оленька чувствовала это, и не прекращала поиски.

Опера подняла голову к небу, и из ее горла вырвался крик, похожий на птичий клёкот. И в то же мгновение ей в плечо вонзились когти.

– «Ох, Кроха, полегче, – поморщилась старая женщина. Ворон – птица чародеев – наше вам приветствие, не забыл»? Лес редел, снегу поубавилось, идти стало свободнее. Опера погладила теплую лапку птицы, нащупав утолщение в суставе.

«За работу, детка, за работу. Как косточка? Ноет, небось, на погоду?»…Ворон, переступая с лапки на лапку, оставляя на ватнике крошечные следы от когтей, важно оглядывался по сторонам.

Добравшись до валуна, Опера тяжело присела на него. Обида на Никитку ушла, но надо отдать ему должное, сам того не понимая, он заставил работать ее мозги в несколько ином направлении. Чан Ми не может постоянно находиться в лесу, ее надо выводить в люди, кому? Старухе?

Глава 6.

«Две подружки». Тамбовский лес 2007 год.

– Омма! Мама! Смотли, я ежиху нашла, у нее детки будут, можно, я ее в дом возьму? Шлепая ножками в ортопедических ботиночках, Чан Ми спускалась по тропинке к дому.

Взгляд Оперы прояснился, глаза этой молодой женщины увлажнились, и легкие морщинки побежали к вискам, увлекая за собой счастливую улыбку. «Мама…», да только за одно это слово она готова отдать всю свою кровь, до последней капли. Над головой зашелестели крылья.

– Мама, это Кроха мне ее показал! Ворон сделала круг, и исчез между деревьями. Опера благодарным взглядом проводила птицу.

– Нут-ко, давай ее сюда, посмотрим, – ответила мама, тяжело усаживаясь на порог, ноги ее вдруг ослабели. Она усадила девочку на колени, и они вместе принялись рассматривать ежиху.

– Да, пять маленьких у нее родится через месяц. Только хорошо ли будет ей у нас в доме? В лесу – то, поди, вольготнее…

– Ну, мама, – протянула девочка, – Наташа молочка приносит каждый раз, я ежиху с ежатами поить буду.

– Это ты правильно придумала детка. А давай ей домик соорудим из веток, вот здесь, среди деревьев, и ей хорошо, и ты с Крохой за ней присматривать будешь…

– Домик? Настоящий ежихин домик? Ух, ты, здолово! Поделжи «Ежку», я сейчас…

Защитного цвета комбинезон замелькал между деревьями. Девочке трудно было приседать, и она ползала на коленях, собирая веточки в кучу.

– Мама, ты молочка в блюдечко налей, пока, и сюда, к домику поставь, «Ежка» не уйдет тогда, здесь с нами жить останется.

Закончив работу, взявшись за руки, они смотрели, как ежиха, вылакав молоко и отфыркавшись, отправилась исследовать свой новый дом.

– Ангелочек, опять вся испачкалась, грязнушка ты моя…

– Ничего, мама, Наташа новый «комбик» принесет, а этот постирает, и своему маленькому наденет, когда он родится…

Опера удивленно подняла брови, – про маленького, это тебе Наташа сказала?

– Нет, я сама видела, черненький, такой, у нее в животе, и волосики, как у ежика колючки. Мама, а один малыш у ежихи слабенький совсем, поможешь ему родиться?

– Конечно, детка, помогу, когда время придет. А сейчас, пойдем, кушать пора.

Опера глубоко вздохнула, подняла глаза, мысленно посылая вопрос к небу: «Что скажешь на это?» – и тут же получила ответ: «Ты знала это всегда, не время удивляться».

Стол, накрытый белоснежной скатертью сервированный на две персоны, был заставлен кушаньями из ресторана. Ножки Чан Ми упирались в подставную скамеечку, спинку она держала ровненько, ловко орудуя ножом и вилкой. Кончики прямых, черных волосиков, влажные после умывания, обрамляли высокий выпуклый лоб девочки.

– Бледные кожные покровы – подумала Опера, – надо увеличить морковь и морскую капусту в рацион.

Чан Ми вытерла тыльной стороной ладошки рот и попросила: – Омма, ну можно мне сгущенки сегодня, вместо молока, смотли, один стаканчик остался, вдруг, Ежке не хватит…

– Чан Ми, возьми салфетку, как я тебя учила, не забывай.

– Ну, маааам…

– Ну, хорошо хитрюшка, только, чур, с яблочком…

Помогая Опере прибирать со стола, Чан Ми поглядывала в открытую настежь дверь.

– Наташина машина подъехала.…Ты опять уезжаешь?

– Да, детка, в город по делам.

– Мама, ты скажи Наташе, что бы мне больше «пупсиков» не покупала, я уже большая, и потом, в новый дом я их все лавно не возьму.

Брови опять поползли вверх, – она и это видит? А, как хотелось сделать сюрприз для ангелочка, но, подавив вздох, и улыбнувшись, Опера вышла на улицу. Стряхнула крошки, сложила вчетверо скатерть и стала поджидать гостей.

Наташа заметно поправилась, животика еще не было видно, но взгляд счастливой женщины, которая до поры до времени носит в себе тайну, выдавал ее. Она не шла, она несла себя, внимательно вглядываясь в тропинку, чтоб, не дай бог, не оступиться, не нарушить испугом, резким движением, комфорт созданный природой для ее долгожданного первенца. Сзади шел мужчина, обвешанный пакетами, доставляя очередной прожиточный минимум для жильцов «охотничьего» домика. Так сказала мужу Наталья Ивановна, да он, шибко и не интересовался посторонней женщиной и девочкой. Он был влюблен в свою жену, и это чувство полностью поглотило его.

– Натуся, я опаздываю, у меня дела…

– Игоряша, – ее губы капризно искривились – хватит ныть, у меня от тебя голова заболит. Подождут твои «дела». Заберешь меня в десять. Да не забудь Боню выгулять, я за ним убирать не буду, если сделает лужу, как в прошлый раз.

Наталья Ивановна остановилась, медленно повернулась и вопросительно посмотрела на своего мужа. Сердце наполнилось жалостью. Высок ростом, косая сажень в плечах. Новый, белый плащ сидит идеально. Белая фетровая шляпа слегка надвинута на черные густые брови. Ярко-синие глаза в черных ресницах смотрят терпеливо и жалостно. Весь обвешанный пакетами он переминался с ноги на ногу. «Самые красивые губы во всей вселенной», слегка прикрытые короткими усиками, неуверенно растянулись в улыбке.

– «Боже, как я люблю его» – подумала она но, вспомнив наставления старшей подруги, «сменив гнев на милость, сказала» – Ну ладно, беги вперед, отдай продукты, а я одна пройдусь, подышу.

– Спасибо, дорогая, ты только осторожней, и смотри под ноги.

– Чан Ми, ангелочек, душа моя! – воскликнула Наталья Ивановна, принимая в объятия, и целуя в перемазанные сгущенкой щечки девочку.

– Наташа, у меня Ежка будет жить, пойдем, покажу…

– Хорошо, хорошо, только давай, умоемся сначала, сладко-липкая ты моя…

Две женщины не спеша идут по тропинке.

– Наташа, а ты похорошела….

– Кто бы говорил, кто бы говорил, Ольга Семеновна!!!! Подхватывая под руку Оперу, засмеялась Наталья Ивановна…

Опера, хм, «пардон» Ольга Семеновна, сверкнув белыми, идеально ровными зубами, засмеялась в ответ. Две хорошенькие головки подружек, склонившись, как два прекрасных цветка, друг к дружке, продолжали свой путь.

– Как у тебя с Игорем?

– Ой, все отлично, тьфу,тьфу, чтоб не сглазить, глаз с меня восхищенных не сводит, любой каприз, исполняет мгновенно. А уж когда о беременности узнал, вообще уволиться решил, пришлось опять «покапризничать», у него даже тошнота утренняя одно время была…

И подружки опять весело рассмеялись.

– Ольга Семеновна, я документы на комод положила, осталась только ваша подпись, и все. Дом отличный, правда? В центре, это очень удобно.

Вот только…

– Что?

– Дороговато, можно было поторговаться.

– Цена не имеет значения, а у меня к тебе еще просьба будет, вернее к Игорю.

– Да, конечно, все, что в наших силах.

– Я когда-то в особняке проживала, в Москве, пусть Игорь узнает, сохранился ли он еще, если да, то кто проживает, вот, я здесь адрес написала. Документов, у меня на руках нет, конечно, утеряны, но это не важно, я и его купить хочу для Чан Ми.

Глава 7.

«Роды» Тамбов, 2008 год.

Рингтон мобильного истерично заверещал. «Наташа», подумала Ольга, и сняла «трубку».

– Оля!!!!!!!!! Наташа умирает!!!!!!! Оля, я не переживу этого!!!!!!!! Как я жить без нее буду???

Ольга Семеновна, отдернула мобильный от уха. Казалось, что динамик вот-вот разорвется на части. Послышались глухие рыдания.

– Алло, Игорь, ты где?

– В роддоме, только что привез… Оля, она так кричала, так кричала, это невыносимо!!!

– Жди, сейчас будем.

В холле больницы было холодно, безлюдно и пахло дезинфицирующими средствами. Они сразу же увидели рыдающего Игоря.

– Оля, что-то не так, меня не пустили в родильную, а ведь я оплатил «совместные роды». – Игорь умоляюще смотрел на Оперу, и бесконтрольно шарил руками по карманам.

– Что ты там ищешь? Квитанцию? Она мне не нужна. Успокойся, и сядь…

– Чан Ми, деточка моя, Наташа, наша Наташа умирает…

Он вцепился в Чан Ми. Его фетровая шляпа валялась на полу, пальто расстёгнуто, одна пуговица болталась на ниточке, волосы всклокочены, нос распух.

– Дядя Игорь, да что ж вы так расстроились? Все будет хорошо. Я видела, у вас родится замечательный мальчик…Алешенька.

– Чан Ми, ты не понимаешь, ты не понимаешь… Игорь снова вцепился себе в волосы.

– Наташенька кричала, что он раздирает ее на части, она кричала «Не хочу», она кричала «Игорь, спаси меня, я умираю». Слышите??? Слышите? Это Наташа кричит, что мне делать, я не переживу, я не вынесу этого, почему мня к ней не пускают??? Я должен быть с ней, я должен держать ее за руку, я должен умереть вместе с ней!

– Дядя Игорь, так не слышно же ничего, никто не кричит, это вам только кажется.

– Наташа, Натусик! Какие жестокие люди! Оля, умоляю, сделай, что ни будь! Пойди, попроси, ты же медик, тебя послушают, я хочу быть с ней.

Рыдающий Игорь вскочил и с обезумевшим взглядом начал рвать ручку двери, которую уже давно закрыли от него на замок.

– Омма… – девочка умоляюще смотрела на маму.

– Так, ну-ка замолчали, и оба за мной! Рявкнула Опера, круто развернулась и пошла к выходу.

– Так не пускают же… Теряя сознание, он «мешком» опускался по двери, и пальто, цепляясь за выступы, скоро накрыло его голову.

– Сползает по двери как слайм, улыбнулась девочка, она уже поняла, что мама поможет.

– Омма, куда нам идти?

– В парк пойдем, прогуляемся, не оборачиваясь, бросила мама через плечо.

Чан Ми взяла за руку слабо сопротивляющегося дядю Игоря, заставила подняться с пола и повела его к выходу.

Конец октября, деревья в больничном парке уже сбросили листву, лишь кое-где одинокие листочки, дрожали от страха, что вот-вот, придет и их черед.

Странную группу можно было бы наблюдать в безлюдном уголке больничного парка, если бы очевидцы нашлись. Трое, взявшись за руки, составили круг. На высокого, растрепанного мужчину, очевидно, напала мелкая трясучка, время от времени, он содрогался, издавая жалобные стоны.

Молодая женщина, чуть поменьше его ростом, но, сразу было понятно, что она лидер. Она не делала лишних движений, смотрела как бы «вникуда», но от нее веяло уверенностью.

И девочка, она ласково поглядывала своими зелеными глазками то на мужчину, то на женщину.

– Чан Ми, посмотри ребенка. Там, по моему ягодичное предлежание, я – Наташу гляну. Да хватит трястись, Игорь, ты мешаешь, читай молитву, сосредоточься на ней.

Все трое, казалось бы, бездействовали, закрыв глаза, однако…Фигуры девочки и женщины, стали слегка прозрачными, словно наполовину они были здесь, в парке. А вторая половина, где? В родильном зале. Незримые, они трудились вместе с докторами.

– Чан Ми, головку придерживай, как пойдет по родовым путям, поняла? Осторожно. Хотя, нет, подожди.

– Ягодичное предлежание, узкий таз, крупный плод, заговорила Опера. Ой-ой, обвитие пуповиной. Нет, она не сможет сама. Чан Ми, оставь малыша, не поворачивай. Они уже приняли решение, кесарить13 будут.

Игорь, таращился то на одну, то на другую, у него подкашивались ноги.

– Так, работаем, Чан Ми бери дыхательные пути малыша и кровеносную систему, я с пуповиной разберусь и помогу Наташе.

Неожиданно, в тишине послышалось хихикание. Женщина строго глянула на девочку.

– Омма, он меня за нос ухватил, щекотно, прости…

Игорь опять открыл глаза, его рот открылся, готовый задать вопрос.

– Чан Ми, не отвлекайся! Игорь, рот закрыл, быстро замолчали, вы, оба.

Прошло еще какое-то время.

– Чан Ми, дыхание?

– Отлично, еще какое! – радостно сообщила девочка.

– Хорошо. Выходи помаленьку.

– Игорь, открывай глаза, все в порядке, можешь идти, тебя пустят. Но Наташе нужен отдых, поэтому умойся, приведи себя в порядок, не ровен час, напугаешь своим видом, мамочку нашу.

– Дддевочки, а что это было?

– Дядя Игорь, сын у вас родился, поздравляю!

– Ничего, совершенно ничего не произошло. – Опера слегка шлепнула Игоря по затылку.

– Попереживали маленько, на свежем воздухе, ты понял?

– Да, конечно, – он завертел головой, не понимая, где он находится, и, главное зачем. Его взгляд наткнулся на здание родильного отделения. – А! У меня же Наташа рожает! Спасибо за поддержку, ну, я побежал?

Бежать ему никак не удавалось, «ватные ноги» не слушались.

– Омма, помоги ему…

– Ничего, сам справится мужик, отцом стал. Задумчиво произнесла Опера.

Ольга Семеновна уверенно вела машину, и легкая улыбка играла на ее губах…

– Омма, а ты слышала, как громко закричал Алеша? Акушерка от неожиданности, чуть не выронила его из рук.

–Да, ты молодец, доченька.

И они вместе засмеялись, удовлетворенные и счастливые от проделанной работы.

–Омма, а чей Алеша сыночек?

Автомобиль слегка вильнул на дороге, и в машине надолго повисла гнетущая тишина.

Чан Ми больше не приставала с вопросами, тонко чувствуя свою маму, она поняла, что «сморозила» что-то не то.

Припарковавшись возле Художественной школы, Ольга Семеновна сказала:

– На иностранный язык мы опоздали, а вот в «художку» в самый раз. Удачи тебе, непременно дождись меня после занятий.

Чан Ми отстегнула ремень безопасности и открыла дверь машины.

– Погоди, прикрой дверь, надо поговорить. – Ольга Семеновна на минутку задумалась, потирая переносицу. – Послушай меня внимательно, доченька. То, что мы видим, то, что мы знаем, девочка моя, до̒лжно с нами и оставаться. Запомни хорошенько, каждое наше слово, каждое движение, может, как помочь, так и навредить человеку.

Чан Ми, опустив голову, теребила ручку от ранца.

– Я поняла.

– Дочурик, посмотри на меня. Прежде чем что-то сказать людям, думай о последствиях, хорошо?

– Хорошо.

– «Что я делаю сейчас, – подумала Оленька, – я советую своей малышке – лгать, недоговаривать, оглядываться».

Детство, самая счастливая пора, чистый, незапятнанный взгляд на мир, доверие к окружающим. Вправе ли я омрачать эту доверчивость, рассказами о жестокой действительности, о том, что существует зло, что его надо остерегаться. Вправе ли я обрубить то чувство умиления к знакомым и незнакомым, хорошим и добрым людям?

Через все это она уже проходила. Не все, конечно, но многие, узнав правду, пугались. От страха и непонимания происходящего, озлоблялись, и, обвиняя ее во «всех грехах», пытались расправиться, как во все времена расправлялись с колдуньями.

Ах, как же хочется подстелить соломки, своему чаду, не допустить появления собственных шишек, научить жизни, рассказывая о своих неудачах, да так, чтобы не травмировать, не закрыть пеленой равнодушия эти наивные, зеленые глазки. Нет, я еще не готова, к такому разговору, поэтому обратимся к классикам.

– А ну, скажи мне, кто сказал?

Молчанье – щит от многих бед.

А болтовня всегда во вред.

Язык у человека мал,

А сколько жизней он сломал.

– Чья цитата, Чан Ми? – Опера уже улыбалась, – ну, что за прелесть этот ребенок, на нее даже и рассердиться невозможно.

– Омар Хайям, мама, да поняла я уже, поняла, ну, я побежала?

– А щечку?

– Я опаздываю, что за телячьи нежности на людях?

Ольга Семеновна провожала взглядом девочку, что шустро перебирала ножками по асфальту, легко распахнула тяжеленную дубовую дверь и, обернувшись, помахала маме ручкой.

Над входом крупными буквами было написано – ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ШКОЛА.

Глава 8.

«Ревность». Тамбов. 1923 год.

Оленька долго смотрела на ключ, прежде чем открыть мастерскую художника.

Что делать? Как поступить? В трудной ситуации всегда есть три варианта решения проблемы.

Первый – лечение, но ни одна мотивация не работала. «Ты разрушаешь свой организм, это плохо кончиться, надо лечиться», – тут же поступал категорический отказ, – «я не болен»! – и, похоже он действительно не в силах справиться самостоятельно, потому, что смотрит только в себя, не понимает причины своих страданий, патологическая склонность обвинять других. И это идет по нарастающей. Сначала ненависть к окружающим, потом к себе, и в итоге ко всему миру.

Второй – терпеть. Быть рядом до логического конца, выхватывая проблески сознания, лелеять воспоминания о былом. Проявлять особую чуткость, ну как же, он непризнанный гений, и все ему должны. Понимать каждое движение его души, поддерживать во всем, в том числе и приносить наркотики «для богатых, для богемы», так это сейчас называется, и продается и на рынках и на улицах.

Третий – исключиться из процесса.

Наконец, приняв решение, вошла. Запах свежей краски, теплого масла и растворителя, навевали приятные воспоминания, но пахло также и «травкой». И раздражение от собственного бессилия, плотно сомкнуло ее губы.

На софе дремал Сережа. Лицо землистого цвета, руки опухшие и синюшные. Он приоткрыл глаза и бессмысленным взглядом уставился в пространство. Она присела рядом, заплакала.

Несчесть, сколько слёз пролилось за эти годы. Ничего не помогало, ни мольбы, ни уговоры. Враг рода человеческого насылает такую беду, будь то алкоголь, никотин, наркотики, он как бы вселяется в слабого духом и навевает желание опрокинуть стаканчик или затянуться отравой. С каждой затяжкой, это желание становится все сильнее, в итоге зависимость, которую преодолеть самостоятельно очень сложно, и любая помощь со стороны, это только костыли, которые выдаются больному. А далеко ли он на них проковыляет?

Расфокусировав взгляд, глянула над головой. В зыбком мареве явно просматривались уже не «усики». Из макушки наркомана торчал белесый стержень. Подключение. Идет мощная откачка энергетических ресурсов.

В самую их первую встречу, она по доброте душевной и по неопытности «полезла» спасать юного художника, голыми руками. Было ощущение, что это «нечто», это плохо, от этого надо избавиться.

Придя в себя после обморока, она поняла, что нужна «защита» и для нее самой. Сейчас, привычно укутавшись энергетической защитой, надела «перчатки».

– Но это ненадолго, Сережа, к сожалению, это опять на время… и в последний раз. Извиняющимся тоном прошептала заплаканная девушка, привычно отсекая «подключку».

В кастрюльке варился консоме из говядины. Оленька снимала пенку, когда Сережа обнял ее со спины.

– Осторожно, горячо…

– Ты пришла, ты пришла, любовь моя…

– Да, надо поговорить.

– Почему такой строгий тон? Я в чем-то провинился, лапушка? Пойдем в постельку? Холодно-то как, согрей меня.

– Вот, кстати по поводу «согрей», тебе придется самому оплачивать и мастерскую и отопление.

– Намекаешь, что я альфонс? Ну-ну, и что же дальше?

– А дальше все просто, я уезжаю в Москву.

– Это с Васькой, что ли?

– Василию Степановичу пришел перевод в столицу.

– Ну и пусть катится, ты причем? Ты же мне клялась, что у вас ничего нет!

– А и нет ничего, и не может быть. Я пришла поговорить с тобой. Наши отношения зашли в тупик, Сережа. Ты – одаренный художник, однако, методично и последовательно уничтожаешь искру Божию, что есть в тебе.

У тебя, дар, Сережа и это преступление, втаптывать его в грязь. В своих полотнах ты можешь рассказать людям о красоте, о любви. А ты, что делаешь? В тебе гаснет искра, ты понимаешь? Неужели ты этого не замечаешь?

Где свет, что был в твоих ранних работах?

Он померк.

Где эмоции, тонкие, возвышенные, благодатные?

Их нет. Чернота. Сплошь чернота в душе и на полотнах.

И я устала подчищать за тобой все эти склоки, дрязги, пьяные дебоши. За что ты так ненавидишь Василия? За то, что он постоянно вытаскивает тебя из кутузки?

– Вася. Вася, Вася, я только и слышу это имя! Ты лгала мне, все это время лгала, глядя прямо в глаза! Чем он лучше меня? Аааа, деньги, эти проклятые деньги… ты с ним из-за денег? Да?

Сергей вскочил со стула и схватил Оленьку за плечи, ложка жалобно звякнула об пол.

– Да заработаю я тебе денег, все тебе отдам, душу продам…

Он попытался силой поцеловать ее, она легонько оттолкнула это тщедушное тело, но легонько не получилось, к тому же, Сережа наступил, пятясь на ложку, упал и замер.

– Сережа! Серженька, родной мой, ты ушибся? Тебе больно? Где? Она бросилась перед ним на колени и стала ощупывать голову, плечи, ноги.

Он схватил ее руку, пытаясь засунуть себе под брюки.

– Вот здесь у меня болит, стерва, вот здесь потрогай, дрянь! Ты использовала меня, сучка, а теперь бросаешь??? Кобели со всей округи гоняют за тобой, я знаю, я все знаю! Со всеми переспала? Или через одного? Не выйдет, я тебя не отпущу, ты моя!

– Оближи края!!!

Взвизгнула Оленька, и сама удивилась этой вспышке.

Справиться с ним было не сложно. Истощённый вечной хандрой, непонятной тоской, даже безумие иногда проскакивало в его глазах, он был слаб физически. Ополоснув ложку, она опять стояла к нему спиной.

Гнев и раздражение уходили, осталось сожаление, что не может справиться с силой, которая сильнее ее. Вот, если бы дядя Сева, он бы смог, наверное, убрать эту рогульку навсегда. Но если она присосалась, то так просто не отпустит. Уберешь «подключение», почистишь, залатаешь дыру, через время глядишь, опять подсоединилась.

За несколько лет работы в больнице, она поняла, что и пациент должен быть сам заинтересован в выздоровлении. А, Сереже, казалось, доставляло удовольствие изливать желчь на окружающих, и одновременно раздуваться как жаба от собственной гордыни. И эта его вечная ревность, которая утомляла, изматывала и постепенно разрушала то светлое чувство, которое изначально толкнуло их в объятия друг друга. Но самое страшное это наркотики, у нее просто опускались руки в бесплодных попытках избавить его от этой напасти.

За спиной послышался шорох, шаги и внезапно звук распахнувшегося окна.

Ветер, угрюмо завывающий на улице, теперь ворвался в мастерскую. Эскизы, наброски, взлетели под потолок, исполняя танец хаоса под надрывную декламацию Сережи.

Смерть предо мной сейчас,

Как запах мирры,

Как прогулка под парусом под дуновением ветра.

Смерть предо мной сейчас,

Как запах цветов лотоса,

Как сладкое пьяное безумие.

Смерть предо мной сейчас,

Как жажда вернуться в дом родной,

После многих лет в плену…

– Прощай, любимая, я липкий оборванец, источающий запах гнили, я гиря, что прикована цепью к твоей прекрасной ножке. Я освобожу тебя, я освобожу весь мир, от такого ничтожества! О, свет очей моих, и ты нашла себе «побогаче», и ты покидаешь меня! Прощай возлюбленная моя, прощай Цирцея, что опоила…

Сережа осторожно глянул через плечо, слово опиум, он не рискнул произнести.

– Продолжай, но имей в виду, что это мансарда, в крайнем случае, ты сломаешь себе ногу.

– Безразличная химера! Бездушная, лицемерка! Ты еще будешь рыдать над моим хладным трупом! Ты прозреешь, но будет поздно! Никто тебя не любит, так как я!

– Знаю, знаю. И я люблю тебя, Сереженька, а сейчас, спускайся, холодно.

– Холод, да, холод пронзает меня, и зовется он проклятьем, проклятье висит надо мною! Все покинули меня, и ты, Муза… Почто так мрачно смотришь? Не люб тебе больше Сереженька???

– Да люб же, люб, только закрой окно, холод собачий…

– Скажи, что любишь, поклянись, что не спала с Васькой!

– Сережа, ну сколько можно? Одно и то же, самому не надоело?

Оленька зябко повела плечами.

– Он даже на подсознании не просит помощи, какой толк от моих усилий?

Перед глазами возникла картинка с горячим бульоном и в пару, что густо валил над кастрюлькой, словно танцевали воздушные валькирии. «А, спасибо», она поблагодарила видение.

Не зря Оленька бегала на все представления в городском театре.

Изящным, плавным жестом руки, она отправила мясной запах в сторону возлюбленного и застыла, словно мадонна, моля о пощаде. Округлая белая шея, плечи, высокая грудь, манили, будоражили воображение, а снежинки, что залетели в комнату с улицы, кружились и сплетались в прекрасную искрящуюся корону на волосах.

И точеная фигурка в гипюровом облегающем платье, мгновенно заставила Сережу позабыть обо всем на свете.

– Иди, ко мне, мой Тамерлан! – почему именно Тамерлан? А, неважно и так сойдет, – смотри, вселенная плачет вместе с тобой снежинками! – интересно, это нормальная аллегория, плакать снежинками? – они уже не тают, ты выстудил комнату, возлюбленный мой! Давай-ка напою тебя горячим бульончиком, ты согреешься, и все будет хорошо, да? – нет, ну, это уже совсем несовместимо, Тамерлан и бульончик, – смех клокотал у нее в груди пытаясь вырваться наружу, но она терпела.

Борьба с самим собой была недолгой. Художник, а может и урчащий желудок, победил.

– Богиня, – прошептал Сережа, спрыгивая на пол, от слабости он не удержался на ногах и на четвереньках пополз к Оленьке.

– Сильфида, воздушная, неуловимая, обворожительная…

Впадая в эйфорию, целовал каждый пальчик на ее ногах, силился подняться, цепляясь за хрупкую ткань.

Слезами восторга он замочил ей платье на талии, а она лишь чувствовала, что бедра покрываются ледяной коркой.

– Сереженька, давай прикроем окно, ты же простудишься.

Аромат вареного мяса, сквозняком вылетавший в ночь, на улицу, вдруг наткнулся на преграду, окно закрылось, и ему ничего не оставалось делать, как, балуясь щекотать ноздри странной парочке – экзольтирующий фанатик и ледяная статуя.

Подоткнув одеяло, Оленька как маленького, напоила Сережу бульоном из ложечки, затем и сама прилегла рядышком, нашептывая ласковые, убаюкивающие словечки.

Она смотрела на мирно спящего мужчину, его лицо раскраснелось, светлые локоны прилипли к вспотевшим вискам.

– Отдыхай, лада моя, и прости.

Глянув в последний раз на обитель художника, увидела китайскую вазочку, в ней с лета стояли умершие хризантемы, бросила туда ключ, он глухо стукнул, словно автор поставил завершающую точку своего романа.

Удаляющийся стук каблучков, еще какое-то время сохраняла наполовину осиротевшая мансарда, а оставшаяся «половина», спала, блаженно улыбаясь.

Глава 9.

«Ванная комната». Москва. 1925 год.

Последние лучи зимнего солнца мягко подсвечивали беличье манто, в которое куталась девушка, время от времени окуная в него свой замерзающий носик. Однако тяжелый узел из волос на затылке, казалось, оттягивал голову назад, и ей приходилось выпрямляться, отчего вся осанка и походка казалась горделивой. Два парня провожали девушку. Студент медик и поэт. Словесная дуэль, что устроили между собой два ухажера, ни к чему ее не обязывали. К ней всегда кто-то навязывался в провожатые, вот и сейчас, соперничая, оба пытались завладеть ее вниманием.

– Оленька Семеновна, у меня есть билеты в оперу, «Воццек» называется, наверняка вам понравится. Там, по сюжету, душевнобольной солдат имеет галлюцинации – отрубленные головы, кровь, ножевые ранения, говорят захватывающее зрелище. Ну, пожалуйста, пожалуйста, составьте мне компанию.

– Ха-ха-ха засмеялась девушка, в выходные я обычно отдыхаю…

– И давно тебя тянет на подобное? Заглядывая на спутника через Оленьку, заулыбался студент-медик. Интересуешься видениями? Могу подсобить с рецептом, на практике узнаешь, а не в опере, каковы они, видения.

– А ты, как я вижу дока в этом деле?

– Нет, еще, но я стараюсь, сейчас на курсе проходим. Оленька, представляете, еще ацтеки в своих религиозных обрядах использовали высушенные кактусы, для подобного рода эффектов, а впрочем, я вижу, вам это не интересно, Оленька, как насчет цирка?

– Цирк? Цирк это здорово, но мы уже пришли, спасибо за сопровождение.

– А опера? А билеты? Ольга Семеновна, вы же говорили, что вам нравится.

Умоляюще сложив руки в рукавичках, простонал поэт.

– Исчезни, меломан, мы пойдем на цирковое представление, да? Воодушевился студент.

– Спасибо за приглашение, но у меня планы на выходные, я уезжаю.

– А куда?

– Надолго?

– Нет только на один день, так что до понедельника, господа! Встретимся в клинике.

– Наконец-то, вы пришли, барышня, бяда у нас!

– Что случилось? Кто-то заболел? Отдавая пальто Катерине, спросила Ольга Семеновна.

– А Маняша где?

– Дык, че с ней случиться, с Манькой-то, ванную вам прогреваить. Соловейко заболел, с утречка сидить нахохлившись, откушать не желають, вы уж гляньте, не ровен час, Василий Степанович возвернуться, забранят, что недоглядела.

– Да, конечно. Одну минутку. Тяжело опустившись в кресло, освободила от шпилек волосы, затихла.

Катерина, в кипельно белом фартуке, и такой же наколкой на голове, словно солдат на посту, возвышалась над креслом во весь свой гренадерский рост. Её розовощекое лицо было сплошь усеяно веснушками, и казалось, что они от избытка просы̒пались на руки, такие же розоватые и крупные. Сейчас они нетерпеливо мяли домашние тапочки хозяйки.

Когда она впервые появилась у них в доме, Оленька подумала, что к ней приставили шпионку. Но однажды, слушая ее «трескотню», как она отбилась от трех мужиков в деревне, «одного кулаком по макушке, а двух за волосы, да друг об дружку, «хрясь», поняла, это Васино беспокойство о ней, самого-то неделями дома не бывает.

Вася, Вася… вот, опять…Птичку подарил. Она приняла, чтоб не обидеть, да не любы ей цветы на срез и птички в клетках, детство свое она провела на воле, в лесу, и птицы сами садились ей на руки, угощаясь крошками. А если, случалось по неосторожности на цветок наступить, так тужила и совестилась, будто жизнь отобрала у беззащитной красоты.

– Барышня, про соловушку, не забудьте. Умаялись, поди, барышня, много больных то было? Простодушно спрашивала Катерина.

– Да, раненых много.

Перьевой комочек меж ладоней оживился, и пытался вырваться, царапаясь коготочками. Оленька впустила соловья в клетку.

– Скучает в неволе. Надо попросить Василия Степановича выпустить его по весне.

– Да, господь с вами, Ольга Семеновна, Стяпаныч с ним, как с человеком гутарить, надыся червячков приволок, и где по зиме-то достал? Он же за птахой ентой, как за дитем малым, своими то не обзавелся…

Катерина укоризненно посмотрела на Оленьку.

– Это не ко мне вопрос, ему никто не мешает жениться и обзаводится.

– Ну, да, ну, да, ну, дык, можить…

– Не «можить», что у нас на ужин сегодня?

– Постный день сегодня, Ольга Семенна, каша грешневая, капустка квашеная, сушки к чаю, прянички, бараночки.

– Готовь чай, Катюша, я в душ.

– А может грыбочков, с глазами?

– Что?

Остановилась в недоумении хозяйка.

– Дык, в Рязани ядять грыбы с глазами, их ядать, а они глядять.

Выпалив фразу, и подбоченясь, Катерина, радостно заливалась смехом. Ее могучая грудь и живот затряслись вдогонку. Картина была настолько живописная, что засмеялась и Оленька, усталость как рукой сняло. Все еще посмеиваясь, она вошла в ванную комнату, в которой стоял запах хвои. Маняша, как обычно, все подготовила вовремя и правильно. Наполовину наполненная ванна с отваром из еловых веток, манила теплотой.

Но сначала душ.

Это был и не душ, вовсе, в привычном понимании этого слова. Рассекатель воды крепился на потолке, открывая кран, из пяти дырочек лениво льется вода, и сразу же, вокруг них появляется круг из мельчайших капелек, образовывая тонкую замкнутую стену из водяной пыли.

Оленька, простоволосая, стояла в центре. Две струйки попадали на лобную часть, расширяясь, омывали закрытые глаза, щеки, соединялись на подбородке и уходили вниз. Третья, целилась не на макушку, а скользила по затылку, находила свой путь меж волосами к позвоночнику. И еще две, стучали о плечи, отскакивая, образовывали водяные «погоны».

Василию Степановичу пришлось потрудиться, что бы найти такого мастера. Приходили и токарь, и слесарь, кузнец, и даже ювелир. Все разглядывали, рисунок цокали языками, качали головами и говорили одно и то же: «Не возможно-с».

И вот, однажды в их доме появился скукоженный мужичонка. Перебирая короткими ножками, он едва поспевал за хозяином, не поднимая головы, будто высматривал что-то на своем пути. Листок с чертежом в его руках дрожал, и он положил его на стол, низко наклонился над ним, замер на недолгое время и вдруг глянул на Оленьку. Его глаза непроизвольно блуждали, сами по себе, вверх-вниз, и поймать его взгляд было невозможно.

– А, «нистагм», вот почему он так смущается, и не смотрит на людей, определила она для себя, заболевание наследственное, не поддается лечению.

Дернув за рукав Василия Степановича, что бы тот нагнулся, росточку-то в нем с аршин было, что-то зашептал на ухо.

Степаныч гмыкнул, подозрительно посмотрел на руки мужчины.

– Ээээ… Ольга Семеновна, мастер желають измерить головку вашу, позволите?

– Если это поможет делу, то, конечно.

Сидя на стуле, она терпела мягкие касания чужих рук, которые исследовали ее черепную коробку, пришлось распустить волосы, чтобы дать ощупать затылок, а уж когда он начал пересчитывать позвонки, не выдержал Степаныч.

– Ну, ты, это, Данилыч, рукам то, волю не давай, пообломаю, если что.

Мастер оказался капризным, и приступать к делу не желал, пока не увидит комнату, где будет установлен «агрегат». Долго стоял столбом, разглядывая плитку, которой были обложены стены и пол, поглаживал их руками, цокал языком, восхищенно покачивал головой:

– Какая роскошь, какая роскошь!

И, постукивал и царапал ногтем, ложился навзничь, разглядывая потолок. И вот, наконец, в дело пошли лестницы, линейки, обследован был чердак и небольшой земельный участок за домом. Через две недели, на удивление всех домочадцев, душ заработал.

Один сварной бак из стали был установлен на чердаке, и специально для него было проделано оконце в крыше, чтобы вода дышала свежим воздухом и зимой и летом. Второй, на улице под навесом, плотно прикрывался тяжелой крышкой, от него, причудливо переплетаясь, ползли трубы по стене наверх, и лишь одна, возвращаясь, отдавала использованную воду земле, под корни плодовых деревьев.

Оленька открутила кран.

Первые холодны капли заставили ее вздрогнуть, но она тут, же расслабилась. И, вот уже не вода, а редкие белые снежинки, мягко опускаются на обнажено тело. За ними нежные, белые лепестки ромашек, вперемешку с красными от розы, своими шелковыми поглаживаниями, снимают «гусиную кожу», и лунный свет чередуется с солнечными лучами и теплый летний ливень смывает весь «негатив», – косые взгляды, осуждения, зависть, все, что нацеплялось за целый день.

Оленька радовалась, как ребенок, когда Василий установил чугунную ванну, это, действительно была роскошь, по сравнению с деревянной бочкой наполненной дождевой водой в сарае. Скучая по своему лесу, она сама составляла рецепты из хвои, и ромашки, из полыни и мяты, календулы и шалфея. Летом с Маняшей собирали их в лесу, сушили, раскладывали в полотняные мешочки, а зимой, все пили ароматный чай, правда ванной комнатой пользовалась только хозяйка.

Они грустно смотрели друг на друга. Огромный серебристый диск луны и одинокая фигурка в белоснежном пеньюаре возле окна. Отчего опять тоска на сердце? У нее есть все, что она желала за последние годы, к чему стремилась и о чем мечтала. Закончив на «отлично» медицинские курсы, её взяли в институт скорой помощи на должность старшей медсестры. Однако хозяйственная деятельность ей была не интересна, и она, обеспечив на день лекарствами и необходимым оборудованием сотрудников, бежала в хирургию, вскрывала гнойные раны, зашивала и бинтовала, иногда удавалось ассистировать профессору в боле сложных операциях. Пациентов было много. Рабоче-крестьянская милиция боролась с уголовниками и всевозможными бандформированиями, и каждый день из городов и окрестных сел поступали «огнестрелы», ножевые ранения, переломы и ушибы, и этим людям требовалась скорая медицинская помощь.

Уставала ли она? Да. Но, стоило, кому, ни будь шепнуть на ушко: «У дантистов шикарная флегмона», и она неслась на другой конец здания, выпрашивая разрешение присутствовать на операции.

Страдание и боль ежедневно присутствовали в ее жизни, но когда пациента выписывали, и у нее в кармане оказывался затертый леденец, или сушка или просто цветочек с клумбы, и, произносились бессвязные слова благодарности, она расцветала, утверждаясь в том, что нужна людям.

Когда-то эту мысль, стать доктором, вложил ей в голову Василий Степанович, и не ошибся.

Они так и жили под одной крышей, теперь уже в Москве, и дом так же делился на две половины. В те, редкие дни, когда он возвращался из командировки, они вместе ужинали, пили чай, он рассказывал забавные истории, она тревожилась об его работе, и очередной «сон», где его подстерегает опасность, тут же выкладывался в мельчайших деталях.

– Ты, все – таки думаешь обо мне, раз прихожу к тебе во снах?

Она улыбалась, отмечая про себя, что одежда на нем все та же рабоче-крестьянская, но выбрит он до синевы, и еле уловимый запах дорогого одеколона, которого в доме не наблюдалось, периодически улавливал ее капризный носик. Но в ее видениях рядом с ним не было женщин, а все больше серьезные мужчины в пенсне и моноклях, а они-то как раз и составляли враждебное окружение.

Где-то внутри шевельнулась благодарность, мама как всегда оказалась права. Василий оказался настоящим другом, любящим, преданным, но она не могла ответить на его чувства, да и он давно смирился с этим. Не о нем ли тоскует сердце, глядя не луну? Нет. Точно не о нем.

Сережа? Давненько не было известий… И… Тоже нет. Она мысленно перебрала ухажеров из числа врачей и пациентов. Никто не отозвался.

А луна все светила томной грустью безмолвно и загадочно. Оленька озябла, с трудом оторвавшись от созерцания прекрасного лика, подошла к постели.

Но вместо того, чтобы ощутить теплые, нагретые Маняшей простыни, она вдруг стала проваливаться в пустоту, и одновременно, жесткие мозолистые руки прикоснулись к спине, убаюкивая и осыпая ласками.

И с этими касаниями она ощутила вселенскую нежность и любовь, которая не имеет границ, как и вселенная, что окружала ее и его. Нескончаемые поцелуи, неистовые ласки доводили до изнеможения, в этих жестких объятиях она умирала и воскресала вновь.

– Это он, – молнией сверкнула мысль, но падение вниз прекратилось, и вот ее уже подталкивают вверх, к свету, теплому, сияющему, к истокам Мироздания, навстречу самому Творцу.

Она могла пересчитать все выпуклости на огрубевших ладонях, что прикасались к ней. А то, что это мужчина, мужчина-воин не было никаких сомнений. Но она не посмела оглянуться даже тогда, когда его руки скользнули подмышки, сомкнувшись на животе.

– Барышня, Ольга Семеновна, проснитесь, Вас спрашивают, срочно, на̒рочный из института. Катерина уже одета, вас ожидает.

Глава 10.

«Василий Степанович». Москва, «Склиф». 1925г.

Перепрыгивая через две ступеньки. Оленька «взлетела» на второй этаж, и с замиранием сердца постучала в кабинет профессора.

– «САМ» меня позвал, значит, будет операция, и именно я ему нужна, неужели ассистировать? А может, просто инструменты дополнительные нужны? Мысли лихорадочно бились друг об дружку: скальпели новые поступили на неделе, или шовный материал понадобился…

– Доброе утро, Леокадия Константиновна! А Михаил Иванович? Он меня вызвал, срочно.

Сухой взгляд поверх очков, которые постоянно сползали с узенького носа секретарши, не предвещал ничего хорошего, впрочем, как обычно. Это нормальное состояние «сторожевого пса», который никого не допускал к хозяину без лишней надобности.

– Ничего не знаю, я не в курсе.

Даже ее голос, скрипел как старое высохшее дерево.

– А где он?

– На операции.

– Так может, инструменты нужны, какие?

– Мне об этом не докладывали.

Оленька, совсем растерявшись, метнулась в помывочную, переоделась в белую униформу и тихонько вошла в операционную.

Брюшная полость раненого уже вскрыта, на судок звонко падали извлеченные пули. Одна, две, три.

Захватывающее зрелище, видеть, как оперирует Михаил Иванович. Его длинные, ловкие пальцы, отточенными до мелочей движениями рассекают, извлекают, зажимают, так просто и естественно, словно ничего сложного в этом нет. Но в его руках жизнь человека и поэтому работа хирурга подобно искусству, что не дает права на фальшь, на ошибку. И только глубокие знания, помноженные на многолетнюю практику, дают результат. Михаил Иванович хирург от Бога, и Оленька уже позабыла думать о том, кто и зачем ее вызвал, она заворожено следила за процессом и ее пальцы и плечи напрягались, повторяя мельчайшие движения хирурга.

– Шейте!

Это слово, как последний аккорд в симфонии означал, что операция закончена. Несколько учеников пошли вслед за профессором, задавая вопросы, получая ответы, вместе с ними шла и Оленька. Зачем? Да чтобы подольше побыть рядом с гением, который излучал свет и на нее. Будущие хирурги, получив ответы, разбрелись, кто поспать в укромном месте, кто на дежурство, ведь уже рассвело, утро на дворе.

– Ольга Семеновна, голубушка, – внезапно развернувшись, подозрительно оглядывая ее с головы до ног, пробормотал, при этом задумчиво и как-то удивленно пожимая плечами – вас – то мне и надобно, пройдемте в мой кабинет.

Леокадия Константиновна, поджав губы, подала профессору стакан крепкого чая, ожидая дальнейших распоряжений, самостоятельно она никогда ни о чем не догадывалась. Профессор устало кивнул головой, и «сухостой», как за глаза ее называли сотрудники, удалилась изготавливать второй стакан чая.

– Ольга Семеновна, вы присутствовали на операции?

– Да, я сразу же прибежала, как только мне сообщили, что вы меня зовете.

– И в каких отношениях вы состоите?

– С кем?

– С человеком, которого мы только что прооперировали.

– Простите, Михаил Иванович, я думала что вы меня зовете…Простите, я не смотрела документы. А кто он?

– Дело в том, что мне в крайней форме ультиматума заявили, что бы непременно, вы слышите, и это говорилось это мне! Мне заявили чтобы, операция прошла успешно, и что бы вы, были срочно доставлены к раненому.

– Ничего не понимаю, а кто, кто вам это сказал?

– Откуда я знаю кто? Леокадия Константиновна!!!! Да не выключайте же вы верхний свет!!! Ну, сколько раз можно повторять? Мне недостаточно настольной лампы! Или вы желаете, что бы я ослеп? Или вы думаете, что я всевидящий? В конце-то концов! Ну, так извольте, выключайте все! И лампу эту убирайте! Выплеснув, таким образом, свое раздражение на невозмутимую секретаршу, он продолжил уставшим голосом:

– Кто, кто… гражданин в штатском, он еще показывал документы, но я не смотрел, это возмутительно, приказывать доктору, что бы пациент остался жив категорически.

– Вася? Василий Степанович Чернышов?

– Да, именно так, и чтобы непременно вы были рядом, правда, это было желание раненого. Что вы на это скажете?

– Это мой давнишний знакомый, Василий, хороший друг, можно сказать.

– И с каких это пор, ваши друзья приказывают мне, с каким результатом я должен закончить операцию?

– Простите, Михаил Иванович, я сама ничего не понимаю, могу только догадываться.

– Ах, избавьте меня от ваших оправданий. В любом случае операция прошла успешно. Оставьте меня сейчас. Леокадия Константиновна! Выключайте свет, мне надо отдохнуть. Да, вот еще что, сердце, да, на сердце надобно обратить внимание, но это с кардиологами консультируйтесь.

Назойливый писк комара, давно уже требовал к себе внимания. Она не желала его слышать, зная, что за этим последует, но только зря тянула время. И вот уже «комарилья» оформилась в клубок и гудела под потолком. В голове зашумело, и мириады тончайших иголочек стали вонзаться в мозг, вызывая невыносимую боль. «Выбор есть всегда, – издалека пробивался голос бабушки, – даже когда его нет». Оглянувшись, почти невидящими глазами она нашла источник шума, серый, пульсирующий шар уже занимал треть комнаты, но под ее взглядом он стал меркнуть, сжиматься и с легким хлопком исчез. Тишина и облегчение, и сразу же появились видения. Человек падает, одной рукой схватившись за живот, а другую протягивает к ней, как бы прося защиты, и звук торопливых, удаляющихся шагов, и сухие выстрелы над могилой, и суровое лицо офицера, что грозит ей пальцем.

– Олюшка, ты звала меня, ты позвала меня? Я не ослышался, или это сон?

– Я здесь, я рядом, помолчи, Вася, тебе нужно отдохнуть, побереги силы.

– Как нелепо все получилось, вот как оно вышло.

– Все в порядке тебя оперировал сам Михаил Иванович, я была там, все прошло идеально.

– Я должен сказать тебе что-то очень важное.

– Шшшшш, тихо, тихо, мой хороший, тебе нельзя волноваться.

Она приложила свои пальцы к его сухим губам, его глаза закрылись, но губы двигались, то ли целовали, то ли что-то произносили. Она впервые та близко рассматривала его иссиня черные ресницы, что густым частоколом обрамляли глаза, они теснились и толкли друг друга, а некоторые торчали в сторону, словно пытаясь выскочить из общего великолепия. Нащупав пульс, она вдруг увидела его сердце, и ледяной холод стал окутывать ее, проникая во все клеточки организма, в глазах защипало и горячие слезы, падая на подушку, расплывались пепловатыми цветами.

– Я знаю, никогда ты не полюбишь меня, но только помани, я вытерплю и эту боль, ты только позови. Отчего так хорош этот зимний вечер, стылая земля, но мне тепло, от того, что ты держишь, мня за руку. Зачем судьба так жестока? Ты воздух, которым дышу, мое сердце превращается в камень, когда нет тебя рядом со мной.

Бессвязное бормотание, воспаленное воображение, – медицинские термины всплывали в памяти, но ужас заключался в том, что она все это видела, каждое его слово оформлялись картинками у нее в голове.

– Мама! Мама! – крик еле слышный, и от того еще более страшный.

– Мама, мне больно, мама, в груди саднит! Душно, душно, отвори окно…

– Мама, это Оленька, смотри, это моя Оленька. Она поможет мне, она всегда облегчала мою боль, и не любила, мама, не любила, но почему? Почему? Я не забуду, соколом в небесах буду присматривать за тобой, рыбой сквозь толщу воды любоваться, травинкой на твоем пути, а ты иди по мне, ступай ножками, мне не страшно, мне отрадно.

– Оленька! Берегись, сейчас грунтовка пойдет! Крепче, крепче держись, лицо прячь, за меня прячься. Руку давай, руку, Оленькааааааааааа!!!!!!!!!!!

– Боже мой, Вася!!!!!!!!!! – она закричала, в ответ, не в силах более сдерживаться, не видя и не слыша, что происходит вокруг.

Дверь в палату резко распахнулась, кто-то вошел, но так и остался на пороге.

– Василёчек мой ненаглядный, я люблю тебя! Я выйду за тебя. Слышишь? Ты слышишь? Приди в себя. Все хорошо, я здесь, я с тобой, только очнись.

Рыдая, она упала ему на грудь, трясла за плечи, покрывая мокрыми поцелуями шею, щеки.

Все еще всхлипывая, она вдруг почувствовала покой и умиротворенность, в испуге, она схватила его за руку и стала лихорадочно искать пульс.

– Оленька, ты плачешь? Отчего же, деточка моя?

Слезы застили глаза, она промокнула их локтем, скорчив обиженную детскую рожицу, спросила:

– Васенька, за что ты так со мной? Зачем пугаешь? Улыбаясь через силу, захлопала глазами, изображая куколку-моргушку, сложив в мольбе руки, этот фокус всегда веселил его, но не сегодня.

– Да, пустяки, все хорошо, смотри-ка глазки красные, и носик запух, где мой платок? Возьми его.

– У меня свой, Васенька, ты в больнице, но все хорошо, ты слышишь? Все будет хорошо.

– А… Оно стоило того, – ввалившиеся глаза наполнились хитринкой и нежностью, – ты обо мне испугалась? Васенькой кличешь, мне нужно было сказать тебе что-то очень важное.

– Ты все уже сказал, Васенька, отдыхай.

– Да? – Василий Степанович с трудом повернул голову, задумчиво посмотрел на дверь, которую уже прикрыли с той стороны, – не помню. Тогда шепни мне фамилию.

– Мою?!? У тебя опять бред начинается. Помолчи. Прошу тебя.

– Ну, что ты, не твою, и не мою, значит пока ничью. Никогда еще я не мыслил так ясно. Ты сегодня так ласкова со мной. Выполнишь одну просьбу?

– Да, конечно. Что угодно…

– Один поцелуй, всего один, единственный.

Оленька приблизилась к нему, но лицо ее омрачилось, опять бред начинается, подумалось ей.

– На ушко, Оленька, на ушко, – беззвучно шевельнулись его губы.

– Душ на чердаке, там двойное дно, оно запаяно, увидеть невозможно, вскрыть может Данилыч, он знает, найдешь его, Катерина знает, только не сейчас, попозже, когда все забудут, там документы для тебя, очень важные. Оля, люблю, лю…

Он на самом деле целовал ее ухо, она не сопротивлялась, и только слезы, горькие и жгучие снова обильно оросили подушку.

– Васенька, прости меня, прости, что не сумела, ты лучшее, что есть у меня в жизни, – с жаром шептала она в ответ, и еще что-то, чего сама не понимала. Угрызения совести, гораздо больнее просто физической боли. И теперь, ей предстоят мучения, оттого, что не ответила на большое и прекрасное чувство, а ведь он так нуждался в ней, когда был рядом, когда был жив…

Однако не кому было уже ее прощать. И признаний он уже не слышал.

Дверь опять приоткрылась. Там ощущалось какое-то нетерпение.

Она закрыла ему глаза, поцеловала лоб и вышла из палаты.

Две мужские фигуры в черных костюмах резко выделялись на фоне белой больничной стены.

– Как он? – cтрого спросил один из них. Оленька ничего не ответила, тихонько заплакала и медленно пошла вдоль коридора.

Даже сегодня, она не осталась без сопровождения. Некий «человечишко», ничем не выделявшийся из толпы, следовал за девушкой, которая медленно брела домой и все промокала и промокала платочком накатывающиеся слезы.

Глава 11.

«Гипноз». Москва 1925 год.

Девятый день, как схоронили Василия Степановича. Катерина все ходила зареванная, толку от нее никакого, только и делала, что вымывала и вытирала вторую половину дома, да без конца птичку проведывала, и чуть ли не силком запихивала ей корм, приговаривая – Кушай, кушай, фьюить, фьюить, Василий наказывали приглядывать за тобой.

Маняше пришлось стать к плите, и она уже сердито пофыркивала, готовка-то всегда была на Катерине. Вот и сейчас утро раннее, кто-то звонит в двери, она выждала минутку, может кто-то откроет, ан, нет, звонок настойчиво продолжал тренькать.

– Добрый день, Ольга Семеновна дома?

– Здрассти, испуганно прошептала Маняша, продолжая вытирать руки полотенцем. Дома, как о вас доложить? По кому вопросу?

– По личному, можно войти?

Слегка оторопев, она посторонилась, уж больно грозные мужики в штатском, стояли на пороге.

Оленька уже одетая вышла к посетителям. Она ожидала этого визита, давно заметила слежку за собой. Заглянув в пространство, она увидела военных и стопочки монеток, что аккуратненько выстроились на столе. Странно. Драгоценности, что Вася по началу, пытался ей дарить, она категорически отвергала, да и давно это было, может он что-то припрятал на своей половине? Да и не было в ее видениях украшений, и тревоги не было, значит, недоразумение и все скоро выяснится.

Спокойно усевшись на заднее сиденье потрепанного студебеккера, ей пришлось передвинуться на середину, так потребовали люди в черном. Похоже на арест, – подумала Оленька, – ну, что же, посмотрим.

Один из двух сопровождающих, глянув на часы, постучал в высокие двери начальника, зашел внутрь, видимо доложить, что задание выполнено.

Через мгновение Оленька оглядывала огромный кабинет. Чисто выбеленные мелом стены, украшал единственный портрет Ленина – вождя мирового пролетариата. Его мягкий, с прищуром взгляд был обращен прямо на посетителя, казалось, он говорил: «Здесь нужно говорить правду, и только правду, товарищ».

В самом конце, за массивным столом восседал убеленный сединами генерал. Вся обстановка давила на нее, заставляла чувствовать себя маленькой, ничтожной козявкой. Расчет в том и состоял, что морально подавленный посетитель, заикаясь от страха, будет либо выпрашивать, либо оправдываться. Однако Оленька улыбнулась про себя и, решив подыграть высокому начальству, в нерешительности стояла, не двигаясь с места. Пришлось суровому товарищу вставать, преодолевая отдышку, и изображая скорбную мину, самолично усаживать ее на стул.

– Уважаемая Ольга Семеновна! Как вы уже знаете, наш ведомство понесло невосполнимую потерю в лице Василия Степановича, человека огромного мужества, истинного патриота нашей Родины. Мы, его товарищи, безмерно уважали его за профессионализм, твёрдость характера, честность и порядочность.

На этой фразе, высокий «чин» почему то замялся и замолчал.

Оленька перестала вытирать несуществующие слезы, и внимательно глянула на человека.

Шрам возле глаза подергивался. «Нервный тик, это не важно, а вот его губы, то крепко сжимались, то шевелились, в недолгом затишье, казалось, что он говорит совсем не то, что ему хочется, либо боится сболтнуть лишнее. Что тут происходит? Почему так распирает этого начальника?». Заплясавшие смешинки, так некстати появившиеся у нее в глазах от проказливой мысли, заставили ее опять уткнуться в платочек.

Пытаясь скрыть неловкость, и ее, кстати, тоже подметила Оленька, он вытащил из недр своего необъятного стола коробочку, на мгновение открыл ее и тут же захлопнув, сказал:

– Василий Степанович, наш дорогой товарищ был отмечен высокими наградами. Но! К сожалению, мы не можем вам их передать, так как вы не состояли в браке с покойным, и они будут храниться в его личном деле, пока не найдутся кровные родственники, наследники, так сказать. Вам что ни будь известно о них?

– К сожалению, нет. Он только упоминал о маме, простите, как ваше имя отчество? – намеренно сбивая его с мысли, спросила Оленька, в ее голове зазвучали обрывки фраз, которые никак не вязались с настоящим разговором.

– Как? Вас не предупредили? Он оправил гимнастёрку, щелкнул каблуками и, изображая скорбную мину, представился: Чернышов Филипп Кузьмич, начальник отдела по борьбе с бандитизмом.

– Очень приятно познакомиться, – нарушая все правила этикета, она ткнула указательным пальцем в темно-зеленую петлицу, аккурат напротив сердца.

– ВЕ-ЛИ-КО-ДЕ-ЛО, слегка гнусавя, пропела Оленька, на мгновение остро зыркнула в глаза товарищу, и тут же, стала уговаривать мягкими обволакивающими фразами:

– Филипп Кузьмич, присядьте, вам тяжело стоять на ногах, вы устали, вас клонит ко сну, позвольте вам помочь, вот так вам будет удобно.

Оленька смотрела, как разгладился и перестал дергаться его шрам, как голова стала опускаться, и даже послышался легкий храп, подстроившись под его дыхание, протянула ласково:

– Фиииля, ты меня слышишь? Филяяяя…

– Да, слышу…

– Кто обидел моего сыночка?

– Васька, стервец. Васька золото прикарманил, маменька.

– Рассказывай, Филипп, все рассказывай, я тебя слушаю.

Уже потом, из отрывочных фраз избалованного и обиженного ребенка, Оленька выстроила для себя целую историю, и вот что получилось.

– Знаешь что такое деревня? Там живет простой люд, работяги, но на зуб им не попадайся, что девку ославить, что кличку пришпандерить, это на раз. Я до двадцати годков с кличкой ходил, знаешь какой? «Намоленный». Маменька моя, восемь лет кряду, после свадьбы рожала дочерей. А тятя, как только матушка начнет подниматься с постели, хватал дубинку и гонял ее по всему двору, приговаривая – «Посмей только еще девку родить – убью». На мальчишек – то надел земли давали, а на девок – нет.

Кузьма «жеребанный», это батя мой, тоже кличку сварганили, добрые люди, не постеснялись, то ли от того, что живот у него был объемистый, то ли от того, что конезаводчик был отменный, кобылок – то из-за границы привозил, это да, был такой нюанс. Опять же – пасека у него, медок к царскому двору поставлял. Сад элитный, яблоки, как два моих кулака, на всю округу славились. Да все мало ему казалось, расширяться хотел, а вот и не получалось. Матушка, как мной отяжелела, из церкви, считай, не выходила. Все молила: «Господи, дай сына, хоть, дурака – да сына». Услышал Господь. Явился я на свет с кличкой уже. «Намоленный». Ну, ведь обидно же, правда?

Надо отдать должное, ни в чем отказа не знал, все чего только не пожелаю, все было у меня. В четырнадцать лет стребовал с отца ружье, что б ворон в огороде стрелять, отдачей после выстрела лицо себе изуродовал, видишь, шрам остался ну и глаз косит маленько, да это пустяки.

Жадобой слыл тятя, Царство ему небесное, так оно и было. Захожу я как- то раз к нему, а он червонцы царские в стопочки складывает, я прикидываюсь дурачком: «Тять, дай копеечку». Так он порылся в карманах и дает мне двухкопеечную монетку, зеленую от старости, и где откопал такую, все мне покупал, чего только душа не пожелает, а денег в руки не давал…

Однако, Оленька видела больше, чем рассказывал раздобревший на казенных пайках начальник. Перед ее взором проплывали картины, где на дряхлого старика поднимает руку в хмельном угаре сын, и картежный стол, и пьяные компании. Она давно подметила, что слабый характером человек, всегда найдет причину, обвинить в своих бедах кого ни будь, только не себя, и чаще всего от этого страдают близкие люди. А уязвленное самолюбие холит и лелеет эту обиду, и однажды появляется мысль: «Ах, так, так я сделаю тебе еще хуже».

Давно уже продана была пасека и конезавод, один только сад еще радовал местную ребятню, да и за ним никто уже не ухаживал. Время от времени Филипп хватал топор, и бежал рубить ни в чем не повинное дерево. И все сучил кулаками пред немощным отцом: «Где деньги спрятал?».

Пришло время хоронить старика. Отпевают покойника. А Филипп все золото ищет, то полы вдруг вскрывать начнет, то кирпичи из стенки выбивать. Умаявшись, присядет к столу, опрокинет пару стаканов, и шарит глазами по дому, где бы еще поискать.

На третий день, открывается дверь, и заходят родичи городские, брат младший Степан, с женой и сынишкой, Васькой. Поздоровались, слезу пустили, как положено, покойнику одежду дорогую привезли, опять же знамена для похорон, все чин-чинарем. Да не долго рассиживались, откушали, попрощались и о̒тбыли.

Погрузили гроб на сани, мороз лютый стоял, февральский, а команды нет, трогаться. Филипп все сидит за столом, да сам с собой разговаривает: «Золото где? Где золото спрятал?». Ну, тут сестры и подсказали:

– А ты че жа, не догадался, братка?

– Нет, а что?

– Дык Степан – то приехал, зря, что ли вдаль такую, да по морозу?

– А чего?

– Гутарють люди, с год как уж они в городе лавку открыли. Торгують, процветають.

– Что???? Почему раньше не сказали???? Убью!!!!!!

Схватил, бедолага, топор и ну на улицу, да где там, родственников уже и след простыл. Бросил он топор, вскочил на сани с покойником, да как даст вожжами, лошади резвые, рванули по улице, а за ними свора собак, брешут, визжат, радостные такие…

Так с ветерком и похоронили.

Промотал, прогулял сыночек, все что оставалось, продал дом и подался в город, в жандармерию поступил. Служба на удивление, пошла ему на пользу, громил бандитов с ожесточением, у начальства на хорошем счету слыл, принял революцию, дослужился до высокого чину. Да все искал он дядьку своего Степана Кузьмича, а тот, как в воду канул, за границу, говорили, подался. А вот Василия вроде бы видели, то там, то сям, но встретится, пришлось лишь на похоронах.

Филипп Кузьмич сидел расплывшись по стулу, его пухлые, короткие ручёнки покоились на объемистом животе, и все повторял : «Васька, шельмец, золото где?».

И тут вдруг, Оленька вспомнила свою странную поездку в Женеву, Вася пристроил ее временной костюмершей в оперную труппу. И, как он давал ей подписать гербовые бумаги с красивыми цветными печатями. И как пришел к ней иностранец, и на ломаном русском сказал, что от Василия Степановича. А ничего не понимающей Оленьке только одно твердил: – Все карашо, все карашо… И, как ходили они в какое-то казенное здание, там эти бумаги передали служащему, и как они стрекотали на английском, и как она подписи ставила, она и иностранец, этот – Штольц, да, именно эту фамилию шепнул ей Вася, перед смертью.

– ВЕН-ЧАЮ-ДЕЛО, как бы со стороны услышав свои собственные слова, она прикоснулась к мягкому плечу пребывающего в гипнотическом сне мужчине:

– Филипп Кузьмич, просыпайтесь, вы задремали.

Его глаза прояснились, и, прочистив горло, воскликнул:

– Еще прячется по углам недобитая гидра, и наша задача приложить все усилия, чтоб уничтожить врагов, что паразитируют на теле нашей многострадальной Родины!

Она возвращалась домой уставшая и разбитая. В голове еще шумело и подташнивало. Впервые ей пришлось использовать гипноз, чтобы добыть информацию, обычно хватало видений.

– Из дома забрали на машине, могли ведь и обратно так же отправить, ну, ничего, пройдусь, подышу воздухом. Не покидало ощущение, что ее специально задерживали, показывали фото отличников боевой Славы, слишком долго возились с пропуском, но не это важно. Интересен, орден, что на мгновение мелькнул перед глазами, «За Труды и Отечество» успела она прочитать и маленькая царская корона, это все, что удалось рассмотреть, и почему он так быстро спрятал его? Ой, нет, сейчас я слишком устала, что бы думать об этом, она тряхнула головой, чтобы отогнать эти мысли. И тут же, вспомнился, коротышка Данилыч, о котором в бреду говорил Василий Степанович. Да и не похоже это было на бред, скорее, последняя воля умирающего. Что так тщательно пряталось от посторонних глаз? Наследство. Чистое, не краденные бирюльки, а настоящее наследство от Васиного отца, очевидно умершего в эмиграции.

В доме творилось что-то невероятное, все перевернуто «вверх дном», на полу валялись кучи одежды, книги, осколки, посреди этого сидела рыдающая Маняша, а Катерина с сачком гонялась за соловьем, чья разбитая клетка валялась неподалеку.

– Что произошло? Что случилось? Растерянно оглядываясь, спросила хозяйка.

– Ольга Семеновна, напугали, ироды, думала насильничать пришли, а они что натворили, что натворилииии… Взвыла с новой силой Маняша.

– Катюша, что случилось, хоть ты мне толком объясни.

– Дык, ничё страшного, с обыском приходили, пятеро их было, быстро управились. Она, наконец, поймала бедную птичку и теперь пыталась засунуть ее в клетку.

– Ну, и, нашли, что ни будь?

– Нееее, потому, как брать, акромя статуэток ентих, у нас нечего, да по злобе и их расколошматили. – Манька, будя тебе орать-то, араруха, вставай да за дело принимайся.

В дверь позвонили, все трое вздрогнули, обе девушки застыли на своих местах, и Оленьке пришлось идти и открывать самой.

– Телеграмма, распишитесь.

Катерина поправила кресло и усадила Оленьку, у которой вдруг, защемило сердце, и стали подкашиваться ноги.

– Сергей Поплавский тчк Похороны через три дня тчк Алик.

Противный визг пилы, что вгрызается в металл, заставил Оленьку открыть глаза. Что это было? Отбросив одеяло, подошла к окну. Темно. Тихо. После обыска, и у нее были напряжены нервы. Сегодня, она должна отправиться в Тамбов на похороны. Но Катерины до сих пор нет. На всякий случай она оделась, не зажигая свет. Где-то под потолком послышался писк комара. Ну, наконец-то. Два дня она отдыхала, и все пыталась вызвать видения, ничего не получалось. Сейчас, увиденные картинки, ей не понравилось, если не сказать большего.

В двери кто-то тихо скребся.

– Катюша, я уж думала, не дождусь, и одной придется уезжать. Ты нашла его?

– Ато, и нашла и проводила уже, как пришли огородами, так огородами его и отправила.

– Так, что, ничего не получилось?

– Смешная вы, барышня, Данилыч не только слесарь отменный, он, как обезьяна цирковая, вскарабкался по лестнице, я пока раздумывала, лезть мне вослед, аль нет, ён уж обратно возвернулся, тыкнул мне папочку, и был таков.

– Хорошо, я потом посмотрю, положи пока в сумку. Выезжаем сейчас же, пока темно.

– Эээ, нет, я на это пойтить не могу, инструкции у меня на ваш счет конкретные были, Стяпаныч вас «растряхой» обзывал, не знали?

– Нет, не знала не это сейчас важно. Катюша, выгружай все из баулов. Поедем налегке. Да, и мне и себе валенки прихвати, на всякий случай.

– Ну, да, ну, да, эт мы могём, эт мы запросто, платьице сымайте, скоренько.

– Зачем?

– Карман для доку̒ментов пришивать буду, чтоб не потеряли. – Подмигнув, зловеще прошептала Катерина, оглядываясь по сторонам.

– Вы их видите, барышня? Видите? В поезд, поганцы, лезуть за нами.

И действительно, побегав по перрону, двое мужчин стали забираться в вагон.

– Да, Катюша, вижу, но не беспокойся, здесь они нас не найдут.

Две девушки, прижавшись, друг к дружке сидели рядышком, прикрыв глаза. Только одна от страха, а вторая, сосредоточившись, создавала невидимый купол над ними. Он был похож на вытянутую стеклянную крышку от кастрюли, которой накрыли двух дрожащих зайчиков. Там они были в безопасности. Но их было видно, и тогда сверху, на купол водопадом полилась вода, убирая видимость и стирая всю информацию в этом уголке вагона. И действительно, два «топтуна» уже несколько раз пробегали мимо, но все тщетно, упустили «добычу». Какое-то время они еще метались по платформе, переругиваясь между собой. Но вот состав тронулся, издав победный гудок, и девушки облегченно вздохнули.

Глава12.

«Воин из прошлого». Тамбовский лес. 1925 год.

– Папенька! Папенька! Скорей, сюда! – фальцетом закричал, худотелый подросток, открывая ранним утром двери своего дома.

– Что? Что случилось, Николенька? – Антон Сергеевич выскочил в прихожую в кухонном фартуке, отряхивая руки от мучной пыли.

– Олюшка приехала, папенька…

– Николаша, ты, так меня, меня до инфаркта доведешь, зачем же так кричать? Оленька! Как неожиданно, какой приятный сюрприз! Проходите, что ж вы на пороге, словно чужая.

– Доброе утро, Антон Сергеевич, – подставляя щеку для поцелуя, – мы ненадолго, нам только вещи оставить до вечера, позволите?

– Что за вопрос, рассчитывайте на нас, и до вечера, и сколько вам будет угодно. Николай, что же ты стоишь, поздоровайся, как положено.

Порозовевший от смущения мальчик топтался на месте, то снимая, то одевая на нос круглые очки в черепаховой оправе.

В ней до сих пор жила благодарность к этому малышу, что практически спас ее от разъяренной толпы, своим пронзительным криком: «Олюшка, бегите!»

– Однако, как вы подросли, Николай Антонович, мне приходиться подниматься на цыпочки, чтобы расцеловать вас, в обе щеки.

Мальчик стал пунцовым от этих слов, и его юношеские прыщики стали почти незаметными.

– Познакомьтесь, это Катюша, она хозяйничает в моем доме, а почему, Антон Сергеевич вы весь в муке?

– Завтрак готовлю, Оленька, сегодня у нас творожники, проходите, вы как раз вовремя, Николаша, прими пальто у девушек, сопроводи к рукомойнику, и я вас всех жду на кухне.

Катерина ёрзала на стуле, беспокойно поглядывая то на присутствующих, то на раскаленную сковородку, на которой отчаянно подгорали творожники.

– Антон Сергеевич, Катюше некомфортно за столом, позвольте ей у вас похозяйничать?

– Ну, как можно, вы же гости, а впрочем, милости прошу, как пожелаете, – ополоснув руки, он с удовольствием присел возле Оленьки.

– Николаша растет, как вы точно подметили, его организму требуется творог, вы меня понимаете, да?

– Ольга Семеновна, а где у них родниковая вода? – Катерина почему-то наотрез отказывалась общаться напрямую с хозяином, но тот был весь поглощен Оленькой и, не глядя, указал на раковину:

– Кран открути, любезная, и будет тебе вода.

– Антон Сергеевич, – улыбнулась Оленька, – настоящий повар, обязательно прополощет рот родниковой водой, чтобы почувствовать настоящий вкус приготовляемой пищи, очистить свои вкусовые рецепторы, так сказать, – бросив укоризненный взгляд на Катерину, тем не менее, мягко сказала, – Катюша, готовь из того, что есть.

– Ольга Семеновна, в замес ентот сахарьку бы добавить, можно?

Оленька вопросительно глянула на хозяина.

– Да, как вам будет угодно, Николай, доставай сахарницу. А теперь поведайте нам, как там Москва?

– Ольга Семеновна, яблочка бы подмясить, можно? – Повышая голос, попросила Катерина.

– Николай, доставай фрукты, – взвизгнул Антон Сергеевич, на мгновение повернулся к поварихе, возмущенно вскинул брови, и тяжело вздохнув, снова приступил к расспросам, – как вы сами, Оленька, – завладев ее руками, спрашивал Антон Сергеевич. Учитесь, работаете? – не обращая внимания, на бормотание за спиной.

– Ну, вот, таперича, не то, что давеча, и манка разбухла в самый раз.

– Все хорошо, Антон Сергеевич, работаю в Институте скорой помощи, медсестрой.

– Замужем, или свободны еще?

– И зачем же вы газу стольки жгёте? А? – прикрутив вентиль у конфорки, она так стукнула сковородкой, что все подскочили.

– Да что мы все обо мне, вы- то как, как Николаша? Творожок это хорошо для костной системы, но я вижу у него кожные высыпания, давайте, пока Катюша готовит, я посмотрю его, может, и помогу чем, только не здесь, конечно, давайте в гостиной, да?

Мужчины с поспешностью поднялись, и все трое с удовольствием ретировались, позволяя Катерине спокойно дожаривать творожники и вытирать просыпавшуюся по всей кухне муку.

Катерина, подбоченясь, давно уже стояла в дверном проеме, испепляя взглядом Антона Сергеевича, который приобняв Оленьку, что-то шептал ей на ухо, но та не обращала на него никакого внимания, так как сидела возле лежащего на кушетке Николая. Закрыв глаза, она держала свою руку над животом прыщавого юноши. Очнувшись, она стряхнула с рук что-то невидимое, строго посмотрела на пол, словно приказывая исчезнуть.

– Вот и все Николай Антонович, во всеуслышание заявила Оленька. Поднимайтесь. В боку колоть перестало?

– Да, премного вам благодарен, Олюшка, – послышался смущенный ответ мальчика.

– Николя, почему вы мне не доложили, что у вас боли?

– Ах, папенька, я вас умоляю, со мной все в порядке, какие боли, так, дискомфорт.

– Прошу к столу, господа, чай стынить! – торжественно объявила Катерина, выражая недовольство всем своим дородным телом.

Оленька после завтрака прилегла в гостевой комнате. Тревога продолжала нарастать, хотя она тщательно подготовилась, выбирая, у кого ей переночевать. Свой дом, (Василий Степанович давно уже отписал его Оленьке) который она сдавала в аренду, отпадал само собой, именно по той причине, что она всегда там останавливалась. К Сереже в мастерскую, тоже опасно, да и не хотелось ей общаться с местной «богемой». Она планировала, накинув черную вуаль, проститься с Сереженькой на кладбище, не привлекая к себе внимания.

Окинув взглядом комнату, отметила, что здесь ничего не изменилось. Ей вспомнилась покойная хозяйка Настасья Григорьевна, и ее похороны и поминки, и как ее спасал Василий Степанович, тоже безвременно покинувший ее. И Кузьма «жерёбанный» зачем-то выскочил в памяти, и как хоронили бабушку…

Вдруг, стены комнаты поплыли, зашатались, исчезли, и она увидела себя бегущую в одном валенке по темному лесу. Подол ее белого кашемирового пальто заледенел от снега, покрывшись грязными пятнами, и словно гирей тянуло вниз, затрудняя бег. За ней гналась стая волков, клацая зубами, их звук был похож на пистолетные выстрелы, а вдали мерцал огонёк, «это спасение», стучало в голове, во что бы то ни стало надо добежать до него. И она бежала, бежала, задыхаясь, и все тело содрогалось от безумного страха.

– Барышня, барышня, очнитесь! Кричала перепуганная Катерина, и трясла ее за плечо.

Шум в голове постепенно утихал.

– Тише, Катенька, тише, перепугаешь хозяев… – ослабевшим голосом ответила Оленька.

– Дык, пужать-то некого, убегли все, кто на службу, кто на учебу, выпроводила всех, одни мы во всем доме, одинёшеньки, а у вас жар, чего ж вы так мечетесь по подушке, дохтура вызывать надобно.

– Который час?

–Двенадцатый, однако…

– Так, Катюша, слушай меня внимательно…

– И слушать ничего не желаю, Василий Степанович, поручили приглядывать за вами. Куды это вы вскочили? Щас, я мигом, за докторишкой ентим сбегаю, Антоном Сергеевичем, будь он не ладен.

– Катерина, успокойся, человека поблагодарить надо, за то, что принял нас, а ты, позволяешь себе подобное. Нехорошо это, Катюша, неправильно. И, потом, тебе какое-то время придется пожить у него.

– Чавой-то? Ааааа, знамо дело, понятно.

– Что тебе понятно?

– Дык, наблюдала я, как вы шопталися! Васеньку, десять ден как схоронили, а вы…

– Катюша, прошу, тебя, оставь Васю в покое. А шепнула я один раз, чтоб Антоша не услышал: «Глистная инвазия».

– Правда, чёль, барышня? Так его, подлеца, а я бы не обзывалась, я бы яму прям в морду бы вцепилась, ишь, ты перья распустил, кочетом вокруг ходить, да и малец евойный, глаз с вас не сводил, все я наблюдала.

– Странная у тебя реакция…. А, так ты подумала, что я обругала его?

– Ну, дык, а че нет?

– Это диагноз такой, заболевание, от того и кожа у Антоши нечистая.

– Нечистыя? Вот это прямо вы попали, барышня, вот это… – сотрясаясь от смеха, хлопая себя по дородным бокам, она все приговаривала – нечистыя, глистовыя…

– Катюша, у тебя истерика, прекрати. Антон Сергеевич очень хороший человек, и Антоша, милый застенчивый мальчик, а недостатки есть у нас у каждого, тем более тебе придется пожить у них какое-то время.

– Чавой-то? Куды это? Не пущу!!! Никуды одну не пущу. Мне Василий Степанович…

– Катюша, послушай, вот тебе деньги, найди пролетку, оплати сразу, до вокзала и до кладбища. И жди меня там, я недолго, попрощаюсь, и сразу уезжаем, поняла? Валенки мои не забудь, что-то ноги мерзнут, поняла?

– Дык все поняла, чего ж тут непонятного. Дык, ежели ноги мёрзнуть, то температура, можа, ну их енти пхороны…

– Нет, я должна.

– Должна, должна, заладили, мне Василий…

– Хватит! И еще, если что-то пойдет не так, вернешься сюда одна, и будешь меня ждать, ты поняла?

– А что не так?

– Не знаю, у меня нехорошие предчувствия.

Катерина спрятала деньги и ушла приговаривая: «Приперлися, здассти, предчувствия у них, надо было сразу домой возвертаться».

Оленька стояла возле свежей могилы. Слезы катились сами по себе, и она их не сдерживала. Тихо и покойно было вокруг, однако скоро начнет смеркаться, пора. Она уж было повернулась, но тут вспомнила о «подношении». Присев рядышком, она развернула узелок и выложила творожники и хлебный мякиш, щедро сдобренный медом, на землю.

– Прости, Сереженька, прости и прощай, пусть земля тебе будет пухом.

Неожиданно стемнело, налетел ветер, разметал продукты, подхватил белый платочек, и стал поднимать его в небо. Оленька глянула наверх, там уже хмурились тяжелые свинцовые тучи.

– Снег пойдет,– только и успела она подумать, как сверкнула молния, и вслед за ней сразу же ударил гром.

– Зимой грозы не бывает, зимой грозы не бывает, – повторяла она про себя, придерживая шляпку, поспешила обратно.

Порыв ветра, и ее вуаль вместе со шляпкой, буквально вырвало из рук и мгновенно унесло, она даже не стала следить за ее полетом, ветер еще больше усилился, впиваясь в глаза и забивая нос, не давая дышать. Однако, без вуали она увидела несколько субъектов, что стояли на отдалении, и не спускали с нее глаз. Десять, насчитала Оленька и ускорила шаг, пытаясь накрыть себя защитным куполом. Не получалось. Жар усиливался, ее уже знобило, в голове «каша» и путаница, сосредоточиться не удавалось. Она уже видела пролетку напротив входа, и Катерину, что тревожно оглядывалась по сторонам, казалось, что ее живот стал вдвое больше, и она поддерживала его руками.

Ветер с каким-то остервенением дул ей прямо в лицо, да так, что она боялась, как бы, не опрокинуться навзничь. С трудом нагнувшись, преодолевая сопротивление, она медленно продвигалась вперед. «Ветер ветрило, не дуй мне в рыло, а дуй мне в зад, я буду рад», вспомнились прибаутки Катюши, но как только она это проговорила, ветер, сказочным образом переменился, «подхватил» ее под спину, и стал толкать вперед, да так, что она еле успевала перебирать ногами.

Катерина уже протягивала руку из пролетки, кучер что-то кричал, ругался, наверное. Всего несколько шагов, но тут ветер опять круто развернулся, и она остановилась, не было возможности сделать шаг вперед. Она боялась оглянуться назад, но и того, что она увидела впереди, было достаточно, что бы повергнуть ее в ужас. Человек двадцать мужчин, гонимые ветром, стремительно приближались к ней, обступая плотным кольцом. Катерина, одной рукой закрывала рот, чтобы не закричать, а вторую тянула к ней, чтобы схватить, и затащить в пролетку. Сила ветра была одинакова. Но только Оленька не могла и шагу сделать, а мужчин толкало вперед с неимоверной скоростью. Темнота сгущалась, безвольные снежинки, не в силах сопротивляться урагану, больно жалили лицо. Гроза разыгралась не на шутку, высвечивая полные твердой решимости лица мужчин.

– ВЕ-ЛИ-КО-ДЕ-ЛО!!! А ну, стоять! Я, так сказала!

Закричала Оленька, страшным голосом, поднимая руку вверх, с зажатым кулаком. Даже ветер испугался и мгновенно стих, и ее по инерции толкнуло вперед, и Катерина, мгновенно вдернула ее вовнутрь.

– Гони! Гаркнула она. – Для пущей убедительности стукнула и так вздрогнувшего кучера по спине. – Втройне заплачу!

Оленька в полуобморочном состоянии откинулась на сиденье. Катерина, выглянула назад.

– Барышня, гляди ко ж ты, стоять, не ослушались. Ольга Семеновна, вы с гранатой – то поосторожней, давайте-ка ее сюды, ощупывая руки Оленьки, шептала Катерина.

– Да, о чем ты, ничего у меня нет…

– Как нет? Я сама видала, выкинули, что ли?

– Показалось тебе.

– Ну, да, ну да. Тем мужикам тоже прибредилось? Вот, что, скидавайте баретки ваши, – опустившись на одно колено, она уже расшнуровывала ботиночки.

– Зачем?

– Дык, сами сказали, валенки не забыть, – извлекая из расстегнутого пальто, нагретые на животе валенки, – момент, вот еще носочки шерстяные, двойные, – и они согревались у нее за пазухой.

Оленька, почувствовав тепло, от благодатной шерсти, усилим воли, быстро поднимала его вверх, вытесняя холод. Вместе с теплом вернулось ясность мысли.

– Катюша, дело даже серьезнее, чем я себе представляла.

– Вот-вот и я хотела спросить, чего им от вас нужно-то? Етить-колотиь. Да вы не переживайте, никто не гонится. Я выглядывала.

– Преследуют, я слышу. Делаем так. Нам придется расстаться. На какое-то время.

– Ни вжисть, Василий…

– Вот именно! Василий Степанович! Что такого у него могло быть спрятано, что вся московская и местная милиция поднята на ноги?

– Как милиция? Я то, думала бандиты это.

– Если бы… Катя, может, ты знаешь? Подумай. Постарайся вспомнить, что нужно милиции от Василия?

– Дык откуда мне-то знать? Я как Серегу Кузякина придавила маленько, квелый оказался, помер.

– Как? – изумилась Оленька.

– А так, неча руки распускать, ишь, ты доходяга, а туда же. Василий Степанович меня забрал из кутузки и к вам определил. И все, и весь сказ.

– А Данилыч? Он только в душе у нас работал? Может еще тайник, какой в доме есть?

– Так нет, же, мы тады вместе со Стяпанычем за ним ездили, я бы знала.

– Точно в доме не пряталось золото, там, драгоценности?

– Ничего такого не ведаю, только об доку̒ментах ентих речь и шла. Строго-настрого предупреждали, вас стеречь, ну и бумажки енти.

– Понятно. – Оленька нащупала потайной карман, – документы, значит, я их так и не посмотрела,– командуй, Катюша, пусть к лесу сворачивает, я там выйду, а ты в городе, и к Антону Сергеевичу, пешком. Найдешь дорогу?

– Дык!?!?

– Другого выхода нет, иначе нас обоих схватят. За меня не беспокойся, я выросла в лесу. И Антоном Сергеевичем не очень-то командуй, а то я тебя знаю… Жди меня там.

– Эй, кучер, етить – колотить! Гони к лесу, да живо! Прокричала на ухо «лихая наездница», обхватив за плечи мужика своими лапищами, да так, что у того все косточки затрещали. А ветер все гнался за пролеткой, охапками швыряя вдогонку снег.

Знакомая тропинка покоилась под толщей снега. Идти было тяжело, валенки вязли в снегу, край намокшего пальто тянул вниз. Ветер все еще терзал верхушки деревьев. Свет от молнии едва пробивался сквозь густые ветки, и только гром раскатистый, тревожный, опускался до земли, сотрясая все клеточки тела. Но не это ее беспокоило. И, даже не те пять человек, что шли по ее следам, с пистолетами наголо. Защитный купол, что скрывал ее от глаз преследователей, с каждым разрядом молнии рассыпался, и ей приходилось заново его создавать, на это уходили силы. А огненная гостья все настойчивей и все чаще пыталась просочиться сквозь деревья. И вот уже девушке пришлось спешно искать защиты за толстенной елью, чтобы перевести дыхание. И, она уже слышит, как переговариваются ее преследователи, возбужденные находкой. Метнувшись в очередной раз за дерево, она потеряла валенок, возвращаться, и искать его было нельзя, во первых время, а во вторых, она опасалась, что ее увидят, лучики от фонариков мелькали то здесь, то там. А молния уже била беспрерывно, и от раскатов грома, чуть ли не лопались барабанные перепонки. Осталось совсем немного, она уже угадывала очертания избушки, а там мама, она поможет, придумает, она спасет.

– Помогииииии! – мысленно прокричала Оленька, и рванула вперед, и тут же наступила на что-то под снегом. Острая боль пронзила ногу, она упала, а подняться уже не было сил.

Они окружили ее, перепуганные непогодой, задыхающиеся после долгой погони, злые, с перекошенными лицами.

Вдруг, все засветилось оранжевым светом, шаровая молния, с диким шипением и воем вонзилась в землю. Всех, кто стоял, ударной волной отбросило назад и обильно присыпало комьями снега и грязи. И, наконец, наступила тишина. Затих ветер, да и молния исчерпала все свои заряды, и только серый пепел от еще горевших веток, мягко ставил точки, завершая живописную картину разрушения.

Растопыренной пятерней, валялись черные фигуры. Да и Оленька, потеряв сознание, лежала недвижная, с протянутой рукой, словно продолжала взывать о помощи.

Но вот, послышались стоны, заскрипел снег, блеснули фонарики. Пошатываясь и переругиваясь, они опять стали вокруг своей добычи.

– Веник, ну-ка, глянь, жива? – командирским тоном спросила фигура в кожанке.

– Чего? Не слышу, уши заложило, – сипло ответил, «веник», тряся головой и пошатываясь.

– ……. Выругавшись, начальник отряда, сам встал на колени, ощупывая шею девушки.

– Жива…

– Слышь, Калган, да придуши ты ее, уже, сколько можно мучиться с ней…За ногу, падлу, и оттащим куды надо! Скажем, запутка вышла. Вот и все.

– Не умничай, сынок, велено живой доставить. – Эй, ты, а ну вставай, выспалась уже, хватит! Он схватил Оленьку за плечо и принялся трясти ее.

– На себе ее переть, что ли? Обиделся «сынок», самый младший в этой компании.

– Так, у кого ее валенок?

– У меня, – ехидно ухмыляясь, отозвался мужик, с лицом похожим на седую обезьяну, он давно уже поглядывал на изорванный чулок, который поднялся выше колена.

– Одевай.

– А может, костерок разведем, а там, гляди очнется дамочка и сама потопает? Смотри, Калган, ножка-то как ледышка, согреть бы надо, надевая валенок, он, мерзко осклабившись, поглаживал синее замерзшее колено.

– Так, хватит с меня этого чертового леса, он приподнял Оленьку одной рукой, а другой стал шлепать ее по щекам.

Оленька очнулась, и попыталась увернуться от ударов, но они продолжали и продолжали сыпаться, и садистская ухмылка появилась на лице палача. От звонких пощечин загудело в голове, пульсирующая боль, словно приближающаяся конница, с победными криками, ржанием лошадей и топотом тысячи ног, распространялась по всему лесу, и ей, от боли, обиды и унижения, захотелось опять провалиться в бессознательное состояние. Но вдруг избиение закончилось, но шум, странным образом остался, и он все приближался и приближался.

– Кавалерия, что ли, нам на подмогу, а, Калган? – и все пятеро начали озираться по сторонам.

– Да нет, это бой где-то идет, и, похоже, к нам приближается, а ну, ребятки, давайте в сторонку, нам сейчас это дело ни к чему.

Неожиданно в воздухе что-то взорвалось, озарив зимний лес ярким белым сиянием, ослепив на мгновение перепуганных людей, и опять тишина и темнота, и только лучи от фонариков шарили по лесу, пытаясь найти источник взрыва, что заставил их присесть от страха.

– Да что тут происходит, вообще? Новое оружие испытывают, или как?

– Как-как, так и кучка, не нашего это ума дело, да, красавица? Ну, что? Сама пойдешь, или еще пошлепать? – направив фонарик прямо в лицо Оленьки, нашел в себе силы издеваться, хотя у самого бандита тряслись колени от страха.

Послышался скрип снега под тяжелыми, решительными шагами. Все головы, как завороженные повернулись на этот звук, высвечивая фонарями здоровенную фигуру мужчика в доспехах и увесистым мечом в руках, с которого капала свежая кровь. Он весь был окутан то ли дымкой, то ли паром, словно его одномоментно, вытащили из жаркой комнаты на мороз.

– Мама моя ро̒дная, так це китаець, хлопцы… – послышался глухой шепот – Мы дружим с китайцами, а? Кто знает, какая зараз политическая обстановка?

– Да не, монгол это. Конницу слыхал? Это монголы, я точно знаю, на картинке видел.

– Вашу….. Опять выругался начальник, и, выхватывая пистолет, скомандовал, – ребята, уходим!

Оленька уж достаточно пришла в себя, чтобы сопротивляться, что она и делала, пытаясь вырваться, но хватка была железная, и она закричала, пронзительно и жалобно.

Фигура в доспехах вздрогнула, отчего зашуршал и зазвенел его странный наряд. Он поправил рукой остроконечный шлем, занял боевую стойку, ухватив меч двумя руками, и поигрывая им, словно хворостинкой, направился в сторону людей. Его взгляд исподлобья, гневно сверкал, выражая недовольство, будто бы его оторвали от важного дела, заставляя заниматься такой мелочью, как спасение женщины.

Отрывисто и сухо прозвучал первый выстрел, и Оленька повисла на руке стрелявшего мужика, вонзая в нее свои зубы.

– Ребята, пли! – завопил укушенный предводитель, сбросив с себя Оленьку, она откатилась в сторону, и замерла.

Засвистели пули, воин в три прыжка очутился рядом, легким движением снес голову одному, остальные пытались бежать, но и их настигла кара. И вот все пятеро лежат на снегу, истекая черной кровью. Почему черной? Да по тому, что темно. Темно и тихо. Воин в доспехах стоял, задумчиво опустив меч и голову. И лишь Оленька, сначала ползла, потом выпрямилась, и, прихрамывая, продолжила свой путь к дому.

Часть 3

Глава 1

«Раненый». Избушка в лесу 1925 год.

– Мааам, мама? Арина! Ты дома? – Оленька сбросила мокрую одежду, и валенки, доковыляла до лежанки, и отдернула занавеску.

– Ну, конечно, в твою дочь стреляли, душили, чуть на мелкие кусочки не изрубили, а тебе и дела нет. Где ты, мама, возвращайся, – она прилегла рядом со спящей женщиной, пристроила голову ей на плечо и тихо заплакала, обиженно всхлипывая.

Однако боль в ноге давала о себе знать, и ей пришлось подняться, чтобы заняться раной.

Как же хорошо опять побывать дома, пьянящий аромат сушеных трав, что повсюду развешены на деревянных колышках, выбеленная русская печь, что без умолку трещит своими огненными языками, лежанка за печью. Это было самое безопасное место, где маленькая девочка пряталась от неожиданных видений. И мама, перед которой не надо притворяться обычным человеком.

– Какая же ты у меня красивая, «Всегда Спящая», – с удовольствием отхлебывая горячий напиток, она смотрела на маму и улыбалась.

На вид женщине было не больше тридцати. Светлые волосы разделенные на две части вольным одеялом прикрывали неподвижное тело, по щиколотки. Это и понятно, когда «туда» отправляешься, никаких заколок, не должно быть. Холщёвое платье украшал орнамент из красных ниток, под ним угадывалась безупречная талия.

– Странно, я совсем не похожа на нее. Ариадна – «Всегда Спящая». Так, при рождении нарекла ее бабушка, и действительно, у мамы оказался дар, она часто впадала в забытьё, со стороны казалось, что она в глубоком сне, а на самом деле, она гуляла по параллельным мирам, чем она там занималась, никто не знал, и спрашивать ее об этом было бесполезно.

Бабушку звали Красава, но так ее называла только мама, для всех она была Ксана. Воздушная, харизматичная, со светло-русыми волосами, с прозрачной голубизной глаз, она легко заставляла себя слушать, и ей было что рассказать, казалось, она знает все, о чем ни спроси. И Оленька, будучи ребенком, часто пользовалась этим: «Ксана, расскажи про старину».

– Какой период, деточка? Орда? Рюрики? Ванька Грозный? Кстати, и, совсем, он был не грозный, враги обсели со всех сторон, поклеп возвели, на батюшку нашего, царя, – она откидывала голову назад, прижимала холеную ручку к груди и смеялась, так искренне и задорно, что начинала смеяться и Оленька, предвкушая смачный рассказ с шутками прибаутками и солдафонскими словечками.

– Нет, раньше, еще раньше…

– От сотворения мира, что ли? Ну, слушай.

Миллион лет назад, Всевладеющий ступил на Землю и увидел, как она прекрасна, и услышал, как отовсюду льется дивная музыка, схожая с музыкой его Родины. И увидел он светлоокий народ, и душа этого народа была чистая и ясная, словно Создатель только-только сотворил это чудо. И, понял, твой дядя, зачем его прислали именно на эту планету.

– Зачем?

– Чтобы сберечь. Чудес во вселенной не так уж и много, моя маленькая. Всевладий не только повелевает стихиями на земле, он оберегает ее извне. Молодая планета подвергалась постоянными бомбардировками из космоса, которые приносили непоправимые бедствия, а то, и вовсе могли разбить ее на мелкие кусочки. И, тогда, он создал защитный купол, и метеориты скользили по нему и улетали прочь. И когда угроза миновала, призвал он сюда своего сына и братьев, и нас, своих сестер.

– А тетю Ладу?

– И тетю Ладу, как же без нее.

– Я тоже создаю купол, когда мне страшно.

– А когда тебе бывает страшно?

– Когда внезапно появляется тот, кого не должно быть.

– Это видения, ты их не бойся. А кто научил тебя выстраивать защиту, мама Арина?

– Нет, само собой получается.

– Вот, как? Похоже ты у нас Защитница.

– Как это?

– У каждой девочки, которая появляется в нашей семье, свое предназначение. Я – просто Наблюдатель, Ариадна восстанавливает наш род.

– Дядя Всевладий просто Бог?

– В радиусе этой планеты, да, его возможности безграничны, и полюбил он этот светлый народ, как детей своих, и сказал – Ты велик по своей сути, ты рожден, чтобы созидать, и дал им наши технологии.

– И космические корабли?

– Нет, только колесо, пшеницу, и письмена. Самолеты, космические корабли это они уже сами, и Всевладий не препятствовал.

– Обычные люди оказались настолько умны?

– Это были не обычные люди, Оленька. Человек это не только плоть похожая на нас, это еще и уникальный геном, что позволяет им, почти сравняться с нами, поэтому твоя мама постоянно спит, и не приглядывает за своей красавицей, как положено матери, – внезапно засюсюкала Ксана.

– А зачем она спит? – девочка поспешила задать интересующий ее вопрос.

– Она не спит в прямом понимании этого слова, она путешествует в прошлое, чтобы найти человека, с тем самым уникальным довоенным геномом.

– А здесь, она искала? Вон, сколько народу в городе живет, а еще и сёла. И что значит довоенным?

– Война приключилась страшная, кровавая. Проникли на землю злодеи, иные существа из адской бездны, из черных планет, и набросились они, и плевали своей кислотной сущностью на этот прекрасный народ, желая уничтожить, испепелить, превратить в рабов. И вздрагивала земля от ядерных бомбардировок с обеих сторон. Война эта унесла много жизней, и одного из братьев Всевладия и сына его единственного. Ты, девонька, Ладушке не напоминай об этом, до сих пор не зажила ее материнская боль.

Оленька предавалась воспоминаниям, поглядывая на спящую Ариадну.

Однажды бабушка просто исчезла, ушла в «Светлую Навь», так сказала мама и, инсценировала ее похороны. В памяти у Оленьки она осталась молодой, смешливой, всезнающей красавицей Красавой.

– Да, кстати, с этими «бандюками» надо что-то делать, – внезапно пришла в голову мысль, и на лбу появились сердитые морщинки. Но, ее уже разморило в тепле, и она поглядывала, не прилечь ли ей рядышком с мамой.

Со стороны лежанки послышался глубокий вдох. Оленька сбросила дрёму, и стала ждать. Возвращение всегда было тяжелым, она знала это по своему опыту. И вот, наконец, блеснула зелень глаз и слабая, приветствующая улыбка.

– Мамочка, как ты? – помогая приподняться, спросила дочь.

– Все хорошо, все в порядке, не волнуйся.

– Мама, а я, а меня…

– Шшшшш, я все знаю, родная, все видела, ножку обработала?

– Да…А как же…

– Не переживай, у нас еще есть время, все сделаем, как надо. Дай-ка мне мои капли, пожалуйста.

Оленька поспешила за пузырьком, налила полстакана водички, да так и застыла посередине комнаты.

Дверь затрещала под напором какой-то невиданной силы, запорный крючок запрыгал, выдрался вместе со скобами, и в открывшийся проем втиснулся тот самый воин с мечом, переступил порог, выпрямился, его шлем цеплялся за потолок. Оленька завизжала, уронивши стакан и пузырек, и мгновенно оказалась у мамы за спиной.

– А вот и Ванюша наш, явился, – ласковым шепотом, произнесла Ариадна. Ну, здравствуй, зятёк.

«Зятёк» с трудом повернул голову в их сторону, но, похоже, он ничего не видел, попытался что-то произнести, но как стоял, так и грохнулся на пол, наделав такого шума, что Оленька заткнула уши.

***

– Мам, он что-то говорит…И нос воротит, что не так?– пытаясь накормить с ложечки раненого, спрашивала Оленька.

– Все так, рисовая каша ему сейчас в самый раз, а нос воротит от тебя. Ты опять мылом из лавки мылась?

– Ну, да, цветочным.

– Резкий запах для него, непривычный, бери мое мыло, а этим больше не пользуйся.

– Мам, а как ты его понимаешь? Тарабарщина какая-то.

– Поживи с мое, и ты знать будешь.

– Мам, а почему ты его Ванюшей назвала, его, что и правда так зовут?

– Когда это?

– Ну, когда он нам двери выбил.

– Не помню, показалось тебе.

Оленька аккуратно сняла полотенце с шеи больного, вытерла ему подбородок и ушла мыть тарелку.

– Мааам, посмотри, у него губы в шишечках, не воспаление ли?– гордо посаженную голову на крепкой шее, широкие плечи, соответственно грудь, пресс твердый как камень, все это она, конечно, отметила, но про себя.

У Ариадны в руках споро мелькали спицы. Вздохнув, она встала вместе с вязанием, не обращая внимания на клубок, который покатился по полу. Подошла к кровати, приложила свитер. Примерила по плечам.

– Нет, не воспаление, это у него губы такие, девушкам наверняка нравятся, а тебе?

Оленька возмущенно дернула головой, возвращая клубок на место.

– Я беспокоюсь о его здоровье, все смотрю на него, смотрю, ну, абсолютно непроницаемый, ни единой эмоции, все, что ли азиаты такие, даже на раны свои не реагирует.

– Да? И где это ты их увидела?

– Мам, перестань, я сама пули извлекала, вот это меня и смущает, может в больницу его, а?

– Пули… Какие пули?

– Вот эти самые, – она потрясла жестяной коробочкой, в которой точно перекатывалось что-то металлическое.

– Ну, пули может и есть, а ранений нет. Можешь снимать повязку.

– Что? Уже затянулись? – она подошла к больному:

– Простите, я вас немного побеспокою, мне нужно осмотреть рану.

«Больной» таращился раскосыми глазами, на нее, на повязки, отворачивал голову, фыркал. Она сняла бинты с предплечья и удивленно уставилась на то место, откуда вчера еще извлекала пулю.

– Аааа, ты и так можешь?

– Могу, конечно, но нее до такой же степени, продолжая мелькать спицами, ухмыльнулась Арина. Ты, куда его пожитки упаковала?

– В мешок и в сенцы, ты же сама сказала…

– Пойди-ка проверь, на всякий случай.

Оленька вернулась с пустым мешком и с недоумением.

– Маам, а это вообще, кто? – спросила, указывая глазами на лежащего, под одеялом мужчину.

– Как кто? Человек, во плоти.

Оленька задумчиво расправляла и складывала мешок.

– А те, пятеро, мы, когда ими займемся?

– А ими уже занимаются.

– Кто? Где?

– Доктора, в «желтом доме».

– Как, они живы?

– Живехоньки. С головой, правда не дружат, а так, целы, голубчики и невредимы. Они, несчастные заблудились в лесу, и от страха, им привиделась монгольская конница, жестокая сеча, в которой кому голову отрубили, кому руку, а у кого-то меч до сих пор в груди торчит. Вот так-то. Наши леса, они особенные, нечего блукать, если тропок не знаешь.

– А этот, он… – опять показывая на уже спящего, и как оказалось здорового мужчину.

– Ван? Так ты его называешь…

– Это ты его так назвала! – раздражаясь, она повысила голос, – он, что тоже исчезнет?

– Может и я, назвала, а может и ты. Не исчезнет. Перемещённый он. А переместиться из другого пространства может только тело. Поэтому, ножичек его никому вреда не нанесет, да и пули наши, тоже его не возьмут, а все, что ты выковыривала, зашивала, обрабатывала антисЭптиком, – она произнесла это слово с легкой ноткой презрения, это был морок, для сохранности твоего же душевного здоровья. Ты же в «желтый дом» еще не собираешься? Нет? Ну, иди ко мне моя маленькая, бедная моя девочка, как твоя ножка? Не болит?

Уткнувшись в мамины колени, Оленька не знала, плакать ей или смеяться.

– Мам, а пули?

– Пули настоящие, просто они застряли в доспехах, а я их вытащила, кстати, в отхожее место пойдешь, туда их и отправь, от греха.

Глава 2

«Алешенька». Тамбов. 2011 год.

– Ааааааа!!!!!!!!!!! Зашелся криком Алешенька, обильно выдувая пузыри из ноздрей.

– Чан Ми!? В чем дело? – раздавив окурок в пепельнице, и захлопнув форточку, поспешила на отчаянный призыв долгожданного внука, Алевтина Марковна.

Алешенька сидел посередине комнаты, его голову украшало пластмассовое детское ведерко, а пухленькая ручка зажимала лыжную палку.

– Что за издевательство над ребенком! – сбросив ведро, она принялась исследовать голову, – ты же могла его травмировать! Моя ненаглядная деточка, отдай, ну, отдай эту грязную палочку, ну, Алешенька, отдай.

Однако «ненаглядный», вцепился в лыжную палку и взревел пуще, прежнего.

– Он сам сказал, что хочет быть царем…

– Что ты, городишь, ну, что ты городишь… – подхватив ребенка на руки, она пыталась его успокоить, пытаясь захватить кухонным полотенцем носик, однако Алешенька вертелся, награждал ее тумаками, и она лишь пачкала его еще больше.

– Чан Ми, прошу, тебя, забери у него эту треклятую палку!

– Так он не отдаст, это его скипетр, и корону он требует с алмазами…

– Вот же врушка, – пыталась перекричать внука бабушка, вот я тебе задам, это же надо, придумала, трехлетний ребенок ей про алмазы рассказывает.

Спасительным треньканием прозвучал звонок в дверь.

– Чан Ми, а ну, бегом, открывай. А вот и мамочка пришла Алешенькина, вот и мамочка пришла.

– Это моя мама.

– Бегом! Я сказала! Твоя, моя, наша, Маша, Наташа, какая разница! Открывай! – А, тю-тю, а, тю-тю, а мы сейчас носик вытрем Алешеньке, – приговаривая и приплясывая, бабушка, не прекращала попыток избавить от густой мокроты, разбушевавшегося «царя».

– Добрый вечер, Алевтина Марковна, что у вас случилось?

– Олюшка, ну, на минуточку вышла на кухню, а тут такое, Чан Ми, золотко, больше не надо играть с ним в такие игры, – ненавязчиво давала понять бабушка, кто виноват в этой истории.

– Давайте, я попробую. – Ольга Семеновна взяла за ручку мальчика, и он мгновенно ее разжал.

– Олюшка, благодарю, миленькая моя, спасительница, пошли, умоемся, красотулечка моя, солнышко ненаглядное, золотце…– она сбросила мешавшие ей домашние тапочки Игоря, и босоногая зашлепала по паркету в ванную.

– Дочурик, к тебе опять претензии? – мама нахмурилась, а это не предвещало ничего хорошего.

– Мам, я что, виновата, что Алешка возомнил себя царем? И чем ему ведро не угодило? Видите ли, алмазы там должны были сверкать. Я вообще предлагала ему кат,14смотри, если открутить одну часть вентилятора, получится отличная шляпа династии Чосон, носить ее могут только аристократы – янбан, правда надо еще и бусинки… – Чан Ми продолжала говорить, но все тише и неуверенней, она заметила, что мама прикрыла глаза рукой и опустила голову.

– Маам…

– Иди ко мне. – Ольга Семеновна посадила дочь к себе на колени, и уже шепотом продолжала:

– Чан Ми, ты уже взрослая девочка, неужели ты не понимаешь, что трехлетний ребенок, который едва выговаривает мама и папа, не может сказать «царь», ему даже в голову не может придти такое.

– Ну, так пришло же, он сам мне сказал…

– Как!?!?!

– Телепатически… Прости, я больше не буду. А эта Алевтина, она злая.

– Она не злая, а подозрительная, поэтому, прошу тебя, ты можешь играть с детками во что угодно, только не объясняй, пожалуйста, людям, как ты с ними разговариваешь, хорошо?

– Звонок, мама, это Наташа приехала! – радостно воскликнула девочка и, легко спрыгнув с колен, побежала открывать дверь.

Здороваясь с Оленькой и Чан Ми, Наталья Ивановна, с беспокойством прислушивалась к шуму, что доносился из ванной, дверь из которой тут же распахнулась и на пороге появилась бабушка с внуком на руках, который еще продолжал всхлипывать, но как только увидел маму, радостно потянул к ней ручки. Целуя влажные щечки малыша, она пыталась заложить за ушки его непослушные волосы, мокрые, они всегда завивались колечками.

– А вот и мамочка явилась, – оглядывая с ног до головы невестку, пропела бабушка.

– Добрый вечер, Алевтина Марковна, какой неожиданный сюрприз, а почему не предупредили?

– Ты еще сажи, что я только по приглашению, могу приехать к сыну. А это что? Подарки, из Москвы?

– Да, черный пакет это для Вас…

– Хм, ну, конечно, кто бы сомневался, что черный.

– Ну, вы тут разбирайте подарки, а мы с Оленькой ужин приготовим, – подытожила Наташа, с неохотой отрывая от себя сына, который брыкался и уже тянул ручки к Чан МИ.

Наталья Ивановна, тяжело вздыхая, резала зелень на салат. Оленька лущила вареные яйца и поглядывала на подругу, наконец, нарушила молчание вопросом:

– Как съездила, Наташ?

– А, нормально, всё благополучно завершилось, – она тряхнула головой, словно прогоняя тяжелые мысли и грустно улыбаясь, продолжила, – Евгения Александровна, действительно, оказалась правнучкой Василия Степановича. Слушай, у нее такие интересные глаза, «стоячие», так говорила моя тетка.

– Что это значит?

– Ощущение, что они у нее не закрываются, говорит ли она или молчит, они у нее широко открыты, и смотрит на тебя, не двигая ими. Я потом специально наблюдала, нет, двигаются, а в разговоре нет. Смотрит, открыто и внимательно, невольно задумываешься, что у нее в голове происходит, о чем думает? Ты была знакома с ее отцом?

– Мммм, ну, так, мимоходом, – Оленька опустила глаза и стала собирать крошки от яйца с фартука, говорить заведомую ложь, всегда неприятно.

– У него такие же глаза были? Круглые?

– Да нет, нормальные, большие, но не «стоячие», как ты говоришь.

– В маму, наверное, пошла. Ты маму ее знала?

Да откуда, я об этой Жене узнала от тебя, подумала Оленька, но вслух промычала что-то неопределенное.

– А может, бабушкины гены, да?

– Все может быть, «гены», сейчас все об этом толкуют.

Оленька понимала, что мучает Наташу. Однажды, без спросу, вторгнувшись в судьбу этой милой женщины, она, снедаемая чувством вины, просто решила быть рядом. Вмешательство в людскую жизнь чревато последствиями, и сложно спрогнозировать, откуда беда выскочит, а явилась она в лице востроглазой Алевтины, «свекровище», как за глаза называет ее Наташа.

– Так ее все устроило, и район, и планировка?

– Кого?

– Евгению Александровну…

– А, прости, задумалась. Да «высотку» наконец, достроили, и район менять не пришлось, этаж второй, как и договаривались. На днях переезжать будет. Я оплатила и машину, и грузчиков. Ах, да, чуть не забыла само главное – дарственная оформлена на Чан Ми, дом крепкий, еще сто лет простоит, Игорь все проверил, сейчас покажу, только руки сполосну…

– Не спеши, успеется. Ну, что, накрываем на стол?

– Да, конечно, – Наташа смахнула слезинку, выпрямила плечи и, пытаясь шутить, сказала: Вперед! В бой!

Белоснежная скатерть была хрусткой на ощупь. Ароматные мясные блюда, приготовлены Алевтиной Марковной, щекотали ноздри, обильные закуски из Москвы, радовали глаз. Икра красная, икра чёрная, лосось розовый, оливки зеленые. Салат из спаржевой фасоли по-корейски, играл всеми красками, и был подвинут ближе к Чан Ми.

Хозяин восседал во главе стола, радостно поглядывая на присутствующих, и одновременно уговаривал Алешеньку, что ерзал у него на коленях, пытаясь схватить наполненный бокал вина.

– Низзяааа, сыночек, низзяаа, это кака…

Все женская половина умильно смотрела на внушительного вида Игоря, который сюсюкал с сынишкой.

– Предлагаю тост! – произнесла Наталья Ивановна, оторвавшись, наконец, от созерцания этой прекрасной картины, сына и мужа. – Давайте выпьем за маму, за ее чудесные ручки, что приготовили нам такой ужин, за ее неожиданный приезд, и, вообще, как сказал Муса Джалиль

« Мы будем вечно прославлять, ту женщину, чье имя – мать».

Опрокинув бокальчик, Алевтина поспешила завладеть вниманием аудитории, – Игоряша, обнови! – последовал приказ, – ответный тост!

Только Чан Ми хрустела салатом, остальные, с уважением внимали «оратору».

– Дорогая, дорогая моя цитатница-невестушка! Спасибо за прекрасные слова! Я, правда, не понимаю, зачем ты приплела сюда этого китайца…

– Мама, ну, ты же знаешь, Муса Джалиль татарин, вступился было за жену Игорь, но становить бабулю уже не было возможности.

– Не знаю! – она повысила голос, и так зыркнула на Наташу, что та, быстренько опустила голову, – они мне все на одно лицо! Я все же продолжу, с вашего позволения. Желаю тебе крепкой дружной семьи, и чтобы дом был полной чашей, благодаря Игорю, думаю, это не будет сложно, всегда принимай правильные решения в жизни, приумножай свою женскую мудрость, и пусть в вашем доме слышится детский смех, и пора уже подумать о втором ребенке, да, Игорёчек? Одаривая присутствующих «золотой» улыбкой, продолжила:

– Алешенька, прелесть моя, расти сильным, смелым и умным как папа, Игорёчек в три годика прочитал слово ОСА. А когда мы садились к окошечку в автобусе, всё комментировал что видит на улице. Пассажиры были просто в восторге! Все наши единокровные восхищались и прочили ему великое будущее! А все почему? Да по тому, что я занималась с ребенком, каждый день, каждый день, мы выучивали с ним что-то новенькое. А вот Алешенька у вас…