Завоевательница

КОНКИСТАДОРЫ: 1843 год

Ана была потомком одного из тех храбрецов, что первыми отправились в плавание с самим Великим адмиралом моря-океана, доном Кристобалем Колоном[1]. Трое ее предков со стороны отца оказались в числе первых конкистадоров, моряков-басков, которые владели самыми сокровенными тайнами моря и отличались неустрашимым стремлением познать мир, скрывавшийся в неизведанной дали. Двое ее родственников по линии Ларрагойти умерли от рук свирепых карибов на Эспаньоле. Третий, Агустин, прославился как отважный просветитель и миссионер и в 1509 году был пожалован целой деревней туземцев на острове Сан-Хуан-Баутиста-де-Пу-эрто-Рико.

Тайное собрали достаточно золотых самородков, чтобы Агустин смог вернуться в Испанию, где, по причинам, о которых в семье так и не узнали, предпочел поселиться в Севилье, а не в родной деревне. Следующие поколения сыновей и племянников Ларрагойти поплыли из Севильи по реке Гвадалквивир в надежде повторить успех Агустина. По утверждению Густаво, отца Аны, потомки Ларрагойти проживали в Мексике, Перу и Венесуэле и все они были богаты сверх меры.

Мать Аны, Хесуса, кичилась тем, что среди ее предков, Кубильяс, были трое военных, двое монахов-францисканцев и трое торговцев, чьи письма и дневники с описаниями тягот и выгод освоения Вест-Индии передавались из поколения в поколение, читались и обсуждались на торжественных семейных собраниях. Потомки Кубильяс тоже были разбросаны по всему Новому Свету, владели приличным состоянием и, по слухам, принадлежали к числу самых знатных семей Антильских островов.

Однако доблестные победы предков над человеком и природой были всего лишь домыслами. Ни Ларрагойти, ни Кубильяс, жившие в Испании, не знали наверняка, как сложились судьбы конкистадоров, торговцев и священников после 1757 года, когда перестали приходить письма от последнего человека в колониях, с которым еще поддерживалась связь, — табачного плантатора с Кубы. Зафиксированные на бумаге деяния, к тому времени мифологизированные и преувеличенные до такой степени, что они уже мало напоминали рассказы очевидцев, хранились в запертых сундуках в домах нынешних патриархов кланов Ларрагойти и Кубильяс.

Их богатство, гордость и честь зависели от наследников мужского пола, но Густаво и Хесуса похоронили подряд троих сыновей, не проживших и нескольких недель. На седьмом году брака, после полутора суток схваток, 26 июля 1826 года Хесуса произвела на свет здоровую девочку, абсолютно не похожую ни на одного из здравствовавших на тот момент родственников, которые все были высокими, крепкими, светловолосыми, светлоглазыми, длинноносыми мужчинами и женщинами, чьи надменные губы презрительно кривились по малейшему поводу. Если бы Хесуса не провела двадцать девять часов в родовых муках, она не признала бы эту миниатюрную, черноволосую, темноглазую девочку, походившую только на дона Агустина, портрет которого висел на самом почетном месте в галерее. Хесуса назвала малышку Глориоса Ана-Мария де лос Анхелес Ларрагойти Кубильяс Ньевес де Доностия, дав ей имя Ана в честь Девы — покровительницы беременных женщин, в чей день девочка и родилась. В няньки ей взяли крепкую цыганку, поскольку знатным дамам не подобало предлагать своим детям собственную грудь. Ана благополучно миновала первые несколько дней, потом три месяца, затем шесть, девять и к году уже ковыляла, пошатываясь, из рук няни в руки служанки.

Хесуса стала с удвоенной силой молиться и заниматься благотворительностью, надеясь, что Санта-Ана похлопочет за нее и она снова сможет зачать ребенка, на этот раз мальчика. Однако молитвы расплывались в дрожащем мареве горящих свечей, а чрево оставалось пустым. Хесуса считала, что Ана виновата в ее бесплодии, и всякий раз, глядя на девочку, видела свои истаявшие надежды и собственное бессилие родить наследника. При отсутствии в семье мальчика все дома, предметы обстановки, капиталы, унаследованные Густаво Ларрагойти Ньевесом, после его смерти должны были перейти к младшему брату, чья плодовитая жена уже произвела на свет троих здоровых сыновей.

С самых первых дней родители вверяли малышку заботам североафриканских горничных. Стоило Ане привыкнуть к одной, Хесуса ее увольняла и заменяла на другую. Она часто жаловалась своим друзьям на то, как трудно стало найти верных слуг.

«Напрасно мы в Испании освободили рабов», — говорила Хесуса, и ее друзья соглашались.

Испанские рабы попадали в страну двумя путями: их либо брали в плен во время войн, либо привозили из Африки и Испанской Америки. В 1811 году рабство отменили в Испании, но не в ее колониях. Почти двадцать лет спустя Хесуса все еще негодовала, что ее личная горничная Альмудена, которая служила трем поколениях Кубильяс, немедленно исчезла, как только пришла весть об освобождении рабов, и больше ни разу не появилась и не дала о себе знать. Хесуса была женщиной властной и требовательной, и к пяти годам Ана уже понимала, почему Альмудена сбежала при первой же возможности.

Самые ранние воспоминания Аны — ее приводят в гостиную матери, где она должна была вызывать умиление гостей прелестными реверансами и хорошими манерами. Девочке позволяли остаться на несколько минут в компании дам, едва не задыхавшихся внутри своих корсетов и многослойных шуршащих юбок. Как только малышка заканчивала реверансы, женщины переставали обращать на нее внимание и продолжали беседу через голову девочки, пока Хесуса не вспоминала о присутствии дочери и не приказывала горничной увести Ану прочь.

В десять лет девочку отправили в ту же самую школу при католическом монастыре Буэнас-Мадрес в Уэльве, где училась сама Хесуса, неподалеку от поместья Кубильяс. Некоторые из монахинь помнили Хесусу в бытность ее ученицей и неодобрительно сравнивали Ану с матерью, которая, по их словам, обладала всеми теми качествами, какими не могла похвастаться дочь: благочестием, послушанием, скромностью и рассудительностью. В отличие от Аны, Хесусу никогда не заставляли жевать острый перец, потому что она запнулась на «ora pro nobis peccatoribus»[2] читая «Аве Мария». Мать никогда не ставили голыми коленками на рисовые зерна лицом в угол в попытках излечить от постоянного, не подобающего леди ерзанья во время уроков. Хесуса никогда не прогуливала мессу ради того, чтобы ослепительным весенним утром поваляться на молодой травке. За это прегрешение Ану заставили целый день и целую ночь лежать лицом вниз на каменном полу часовни, без пищи и воды, и молиться достаточно громко, дабы дежурившие по очереди монахини могли ее слышать.

Ана проводила рождественские каникулы и Страстную неделю с родителями в Севилье, где ей позволяли гулять во дворе, однако не разрешали выходить в многолюдный город без матери и лакея. Как многие севильянки, покидая стены дома, Хесуса закрывала лицо вуалью, словно была слишком красива для посторонних глаз. Ана радовалась тому, что еще не выросла и может свободно смотреть по сторонам, гуляя по городу.

А по улицам сновали торговцы, карманники, монахи и монахини, моряки и купцы, цыгане и бродяги. Ана и Хесуса посещали ежедневную мессу в часовне величественного собора Санта-Мария-де-ла-Седе, возведенном и отделанном в пятнадцатом веке на деньги богачей, стекавшихся в Севилью со всей Испанской империи. Высокие готические арки, инкрустированные золотом статуи святых, искусно исполненный алтарь и многочисленные ниши свидетельствовали о богатстве города и славной истории Испании. Под куполом собора Ана чувствовала себя маленькой и ничтожной. Его вздымавшиеся ввысь колонны походили на руки, тянувшиеся к чистилищу, куда, по заверениям монахинь, Ана должна была попасть, если не исправится и останется такой же непослушной.

Ана с Хесусой зажигали свечи перед золочеными статуями святых и бросали монетку-другую нищим на ступенях. Затем шли на кладбище, чтобы положить букетики на могилки трех мертвых мальчиков, которых Ана не могла заменить. Они приносили лекарство прикованным к постелям соседям и читали немощным Библию. Еще они обменивались сплетнями с женщинами и девушками, приходившими к ним с визитом, а потом возвращали эти визиты. А по вечерам, когда девочка достаточно подросла, стали посещать балы, дабы представить ее на обозрение потенциальных женихов. В промежутках между исполнением религиозных и светских обязанностей Ана сидела дома. Она шила или вышивала рядом с Хесусой, а возле ее ног в корзине, на мягкой подушке, посапывали и похрапывали два толстых мопса.

— Не поднимай глаз от работы! — резко бросала мать, когда взгляд дочери устремлялся к тоненькой полоске неба, видневшейся сквозь тяжелые драпировки узкого окна. — Поэтому у тебя и швы такие кривые. Ты невнимательна.

Мать критиковала Ану за то, что она не может сидеть спокойно; за то, что она говорит так, словно ее мнение кому-то интересно; за то, что она не в состоянии следить за прической; за то, что у нее нет друзей в Севилье.

— Какие у меня могут быть здесь друзья? Вы сослали меня в монастырь.

— Прикуси свой язычок, — приказывала Хесуса. — Никто не разговаривает с тобой, потому что ты ужасно неприветливая.

Ана задумывалась: а другие девочки чувствуют, что не играют в семье никакой роли и не нужны своим родителям, как она? Она обижалась на Хесусу из-за ее явного разочарования дочерью и одновременно безуспешно пыталась заслужить любовь матери. Ана избегала отца, который сердился всякий раз, стоило ей оказаться поблизости, словно она оскорбляла его тем, что была девочкой.

Ее период созревания пришелся на то же самое время, когда у Хесусы началась менопауза. Неожиданно Ана поймала на себе взгляд матери — зависть, смешанную с отвращением, — который смутил их обеих. Если бы не Ирис, ее горничная, Ана решила бы, что умирает, в первый раз увидев кровь на панталонах. Она стыдилась изменений в теле, своей чрезмерной эмоциональности и замечала брезгливость в глазах Хесусы. Однако ей не позволялось говорить или даже размышлять о каких бы то ни было чувствах, сбивавших ее с толку и приводивших в замешательство. Ана исследовала новые ощущения, но, дотрагиваясь пальцами до округлившейся груди и получая удовольствие от этого прикосновения, она представляла Бога, который недовольно хмурится, словно сами мысли ее были греховны.

Ее школьные подруга рассказывали о том, как по мере взросления усиливается их близость с матерями, и Ане хотелось, чтобы и Хесуса была такой же — любящей, нежной, внимательной, заботливой, готовой ответить на любые вопросы дочери. Однако Хесуса похоронила свою материнскую любовь вместе с тремя сыновьями.

— Я люблю тебя, мама, — однажды призналась Ана.

— Естественно, любишь, — ответила Хесуса.

Каждый раз, вспоминая тот день, Ана чувствовала себя еще более одинокой, оттого что мать не сделала ответного признания.

Хотя любви в доме не было, однако, и Ана видела это, существовала тревога за ее будущее. Чтобы после смерти Густаво не ставить дочь в зависимость от заносчивого дядюшки, родители рассчитывали выдать ее замуж за богатого человека. Ана не думала, что независимость можно обрести в браке, скорее наоборот. Она будет жить, как Хесуса, — запертая в каменных стенах, спрятанная за тяжелыми портьерами, опутанная по рукам и ногам правилами приличия, проводя дни в покаянии о содеянных грехах. Стоило Ане представить себе такую жизнь, и в ней вскипала ярость при мысли о том, что она не может распоряжаться собственной судьбой. И возникало желание сбежать из дому.

За Аной давали приданое, но не слишком большое, поэтому вряд ли кто-то из завидных холостяков, разъезжавших по балам и салонам, обратил бы на нее внимание, поскольку имелась добыча и побогаче. К тому же Ана осознавала, что не была настоящей сеньоритой. Она, конечно, была привлекательна, особенно когда улыбалась, но не умела хорошо танцевать, не играла ни на одном музыкальном инструменте, ненавидела светскую болтовню, отказывалась льстить красовавшимся перед ней молодым мужчинам и не выносила вмешательства дуэний и потенциальных свекровей, которые критически оценивали ее бедра, слишком узкие, несмотря на семь нижних юбок, надетых по настоянию Хесусы.

Ана считала дни, оставшиеся до летних каникул, которые она проводила на ферме своего деда со стороны матери в Уэльве, недалеко от школы. Старый вдовец не выказывал ей больше нежности, чем родители, однако разочарования внучкой Абуэло Кубильяс тоже не демонстрировал. Он нанял дуэнью, которая составляла Ане компанию, когда та приезжала на ферму. Донья Кристина, местная вдовица со скромными средствами, отличалась безупречной нравственностью и полным отсутствием воображения. При первой же возможности Ана удирала от ее религиозных трактатов и пялец для вышивания.

Абуэло позволял Ане делать все, что захочется, при одном условии: она не должна была нарушать заведенных в доме порядков и мешать ему принимать пищу, потягивать вино, курить трубку и читать, усевшись в мягкое кожаное кресло, положив ноги на скамейку и укрыв их стеганым одеялом, сшитым еще его матерью.

Абуэло родился в 1775 году, во время землетрясения, и с тех пор проводил как можно больше времени в неподвижности, словно ожидая, когда затихнут последние толчки.

После молитвы Ана завтракала вместе с Абуэло и доньей Кристиной, а затем выходила из дому. Она училась ездить верхом на мужской манер, как их конюх, цыган Фонсо, под присмотром его дочери Бебы, крепкой вдовицы.

— Женщина должна уметь защитить себя, — однажды сказала Беба, дала Ане маленький складной нож и велела положить в карман. — Не бойся использовать его, если потребуется.

Фонсо прилаживал мишени за выгоном, где Ана практиковалась в стрельбе из ружья. Как-то она подстрелила кабана. Девочка с упоением скакала верхом: ветер свистел в ушах, лицо пылало, сердце колотилось. Она была свободной, сильной и ловкой — никогда ей не было так хорошо в Севилье.

Каждое утро Беба кормила кур, уток и гусей и выбирала самых толстых птиц для повара. Она собирала яйца и объясняла Ане, что нужно оставлять достаточно яиц для высиживания птенцов. А еще Беба показывала, как убивать птицу (переламывая шею), ощипывать и собирать гусиный и утиный пух на подушки и одеяла и перо на перины.

Она демонстрировала, как выдергивают длинные перья из хвостов павлинов и фазанов:

— Высуши стержни, а потом можешь делать веера или украшать шляпки.

Ана научилась у доярок доить коров, овец и коз, а у жены садовника — делать сыр. Ей нравился прохладный сырой погреб, где созревал сыр, первый мускусный душок свернувшегося молока, резкий запах сыворотки. Она научилась орудовать острым ножом, помогая старику-садовнику прививать плодовые деревья. Она взбивала масло с его женой. Девочка чувствовала себя гораздо счастливее в садах, полях и огородах дедовской фермы, чем в богатых домах Севильи.

Донья Кристина была шокирована подобной привязанностью Аны к людям из низшего сословия, однако Абуэло восхищали демократические порывы внучки.

— Больше всего ненавижу узколобых женщин, полных предрассудков, — как-то заявил он.

— Однако, сеньор, если вы считаете меня подобным существом…

— Я ни в чем вас не обвиняю, — ответил Абуэло.

— Я ни в коем случае не критикую вашу обожаемую внучку, сеньор. Просто хочу обратить ваше внимание на то, что… Скажем так, она сеньорита из хорошей семьи, но, однако, водит компанию с…

— Я устал от вас, — прервал он. — Будьте добры, оставьте ее в покое.

Тем не менее, вероятно из-за переживаний доньи Кристины, Абуэло велел Ане заняться другим делом.

— Фонсо, Беба и другие слуги обучают тебя практическим навыкам и естественным наукам, — начал он разговор, — монахини укрепят твой дух, а мать и дуэньи объяснят, как стать женой и матерью, и подготовят к ведению домашнего хозяйства. Но я владею ключом от самого большого сокровища, каковым является живой и созидательный ум.

Абуэло разрешил внучке в любое время заходить в библиотеку и читать все, что ее заинтересует. Именно там нашла она дневники своего предка, дона Эрнана Кубильяса Сьен-фуэгоса. Истрепанные пожелтевшие страницы с расплывшимися, выцветшими чернилами, исписанные торопливым почерком, разожгли в сердце Аны жажду приключений.

Дон Эрнан оказался в числе конкистадоров, состоявших на службе у Хуана Понсе де Леона во время его первой официальной экспедиции на Сан-Хуан-Баутиста-де-Пуэрто-Рико в 1508 году. Ее предок был среди первопроходцев, большинство из которых погибло в том болоте, которое Понсе де Леон поначалу выбрал для нового поселения Капарра, и он стал одним из тех, кто уговорил славного конкистадора перенести колонию на обдуваемый ветрами островок со здоровым климатом на другой стороне гавани. К 1521 году, когда Понсе де Леон умер, остров переименовали в третий раз. Теперь весь остров стал называться Пуэрто-Рико, а неприступная столица получила имя Сан-Хуан.

Дон Эрнан иллюстрировал свои дневники и письма пейзажными зарисовками, изображениями ярких птиц и цветов, странной формы овощей, рисунками босоногих мужчин и женщин с перьями и раковинами в волосах. Большинство женщин были обнажены, хотя некоторые носили короткие переднички, которые дон Эрнан снабдил пометкой «ногу ас».

Мужчины вроде бы вообще ничего не носили, однако судить было трудно, поскольку дон Эрнан всегда рисовал их с поворотом в три четверти или сбоку или же они держали перед собой палку, лук или какой-нибудь другой предмет, прикрывающий ту часть тела, которую Ане больше всего хотелось рассмотреть.

Дон Эрнан рассказывал о полной опасностей жизни на острове: набегах воинов-тайно, землетрясениях, болезнях, чудовищных штормах, разрушавших все на своем пути. Но еще он описывал золотые самородки, мерцавшие в песке вдоль русел первозданно-чистых рек, необычные фрукты, свисавшие с вьющихся стеблей, непроходимые леса и древесные стволы такой ширины, что пять человек не могли их обхватить. В своих записях он повествовал о бесконечных возможностях этих загадочных земель. Как все конкистадоры, он приехал туда за богатством, однако, прежде чем сколотить состояние, ему пришлось укрощать дикую природу и первобытный народ.

В 1526 году письма от дона Эрнана приходить перестали. Сундук с его дневниками и документами доставил год спустя моряк, которому поручили сообщить семье о том, что их родственник скончался от холеры. В воображении Аны, однако, он по-прежнему оставался живым. Девочкой она зачитывалась его отчетами, изучала рисунки и пыталась представить, каково это было — светлокожему, голубоглазому испанцу в первый раз столкнуться с коричневыми, черноглазыми аборигенами Нового Света. Ее интересовало, что чувствовали тайное, увидев людей в металлических шлемах, ярких панталонах, со сверкающими на солнце мечами из толедской стали, — чужаков, которые спускались в шлюпки с борта парусных судов и гребли к берегу в сопровождении собак. Впереди всегда шел человек с распятием в поднятых руках.

Далеко за полночь, склонившись в дрожащем свете свечей над страницами дневников дона Эрнана, Ана приходила в отчаяние оттого, что родилась женщиной, к тому же слишком поздно, и поэтому не могла стать отважным первопроходцем, подобно своим предкам. Она изучила каждый отчет, который смогла разыскать, об удивительной кампании, предпринятой Испанией, чтобы открыть новые земли, усмирить туземцев и стать хозяйкой сокровищ одного из полушарий.

Она узнала, что в числе конкистадоров оказались в основном бедняки, вторые сыновья и военные, которые, имея за спиной многочисленные сражения, не видели особых перспектив в будущем. Ана не относилась ни к одной из этих категорий, но ей были близки чувства дона Эрнана. Она была всего лишь девочкой, воспитанницей монахинь, опутанной условностями своего окружения, однако понимала отвагу конкистадоров и разделяла их уверенность в том, что, оставив родину, семьи и традиции, можно упорством и силой оружия добыть богатство и обеспечить себе жизнь, полную волнующих приключений. Чем больше она читала, тем больше стремилась попасть в мир за пределами своего балкона, убежать подальше от гулких залов монастырской школы, дома и разочарованных родителей.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Комната Аны в монастыре Буэнас-Мадрес находилась рядом с комнатой ее школьной подруги Элены Алегрии Фелис. У Элены было безупречно овальное, обрамленное густыми каштановыми волосами лицо с бледной кожей, огромными невинными голубыми глазами и ротик сердечком — создавалось впечатление, будто с губ девочки не сходит прекрасная улыбка. Ученицы в школе называли Элену Мадонной, поскольку своей небесной красотой она походила на изображения Пресвятой Богородицы. А Ану прозвали Тросточкой — она была такой коротышкой, что рядом с Эленой походила на палку для ходьбы.

После того как гасили свечи, вопреки монастырским правилам девочки сворачивались клубочком на кровати то в одной, то в другой крошечной спаленке и делились секретами и фантазиями, которые свойственны школьницам с живым воображением. Однажды вечером, когда Ана рассказывала подруге о подвигах дона Эрмана, развязалась лента, стягивающая вырез на ночной рубашке Элены, и приоткрылась грудь идеальной формы. Элена уставилась на нее, словно никогда не видела раньше, потом взглянула на Ану, которая тоже смотрела как завороженная. Ана робко дотронулась до груди Элены, и сосок напрягся. Элена вздохнула. Ана отпрянула. Элена прижала руку подруги к своей груди и распустила ленты так, чтобы рубашка упала с плеч. Ана осторожно погладила ее грудь, а когда Элена отозвалась на ласку, поцеловала сосок и коснулась его языком. Они исследовали тела друг друга несмелыми, дрожащими пальцами, касались горячими губами прохладной кожи. Затрепетав, Ана в смущении прижалась худенькой спиной к животу подруги. Элена обняла ее, и они уснули.

Раз в неделю они исповедовались дряхлому, почти глухому падре Буэнавентуре. Иногда из-за экрана исповедальни доносился его храп.

— Простите меня, отец, ибо я согрешила.

Школьницы, перечисляя свои проступки («Я тщеславна, падре: я вчера три раза посмотрелась в зеркало»), проистекающие из страстей, которые одолевают девочек-подростков («Я завистлива, падре: я хочу, чтобы мои волосы были такие же длинные и блестящие, как у Марии»), постоянно упоминали плотские помыслы, но никогда — плотские деяния. В спертом воздухе тесной исповедальни Элена с Аной перекрестились и, рискнув обречь себя на вечный огонь преисподней, совершили грех, умолчав о своей провинности, в то время как их пальцы все еще хранили аромат друг друга.

Элена жила воспитанницей в семье, где росли два мальчика-близнеца. Она осиротела в четыре года, и ее взяли к себе в дом Эухенио Аргосо Марин и его жена Леонора Мендоса Санчес, родственники настолько дальние, что Элена даже сомневалась, существует ли вообще между ней и ними родство. Как бы то ни было, она считалась племянницей дона Эухенио и доньи Леоноры и кузиной их сыновьям, Рамону и Иносенте.

Рамон, родившийся на двенадцать минут раньше, должен был, по расчетам родителей, жениться на богатой наследнице, чтобы увеличить состояние и поднять статус семьи, а его младший брат Иносенте — на Элене, не имевшей средств, но ожидавшей наследства на свое восемнадцатилетние от родителей доньи Леоноры. Помолвку официально не объявляли, однако само собой подразумевалось, что Элена предназначается Иносенте.

— А тебе надо выйти замуж за Рамона, — предложила Элена. — Мы тогда станем сестрами и будем всегда вместе. Рамон и Иносенте богаты и красивы, — добавила она, — а Аргосо — знатная семья. Их отец — полковник кавалерии…

— Рамон служит в армии?

— Служил, но сейчас оба брата работают в конторе, — объяснила Элена. — Готовятся вступить во владение предприятием своего дядюшки.

Ни один кабальеро из окружения Аны, включая ее отца и дедушек, никогда не работал, по крайней мере не ходил в контору.

— Ну я не знаю…

— Они вовсе не тупые зануды, — возразила Элена. — Они работают только по утрам. Уверена, они тебе понравятся. Они очень милые и любят повеселиться.

— А как я с ними познакомлюсь? — Ана все еще слегка сомневалась.

— Приезжай на мое пятнадцатилетие и погости какое-то время. Донья Леонора наверняка разрешит мне пригласить на день рождения лучшую подругу. Да, пожалуйста, приезжай в Кадис. — Элена так сильно сжала руки Аны, что той стало больно.

Ана никогда в жизни не встречала полных близнецов. Спустя два дня после того, как Элена представила ей братьев, она по-прежнему сомневалась, кто из них Рамон, а кто Иносенте.

— Вы так похожи! — сказала она однажды утром, пока они ждали, когда спустится Элена. — Как я могу заметить разницу, если вы к тому же одеваетесь одинаково?

— Если ты научишься нас различать, мы женимся на тебе, — пошутил один из братьев.

— А Элена вас различает?

— Никто не различает, — вступил в разговор второй брат.

— То есть вы оба женитесь на одной девушке, которая сможет определить, где Рамон, а где Иносенте?

— Точно, — ответили они хором.

— Так нельзя!

— Конечно можно. Кто об этом узнает?

До своего приезда к Элене Ана ни разу не оставалась наедине с мужчиной, даже с отцом или дедушкой, но донья Леонора не была такой бдительной, как донья Кристина или Хесуса. Несмотря на свою молодость и неопытность, Ана понимала, что Рамон и Иносенте разыгрывают ее. Если один звал после завтрака погулять по саду, появлялся там другой, как ей казалось. Или один предлагал сходить в дом за шалью, а приносил другой. Близнецы считали, что одурачить ее легче легкого, и поэтому она решила научиться их распознавать.

В светлых глазах братьев пряталась разгадка тайны. У Рамона они искрились весельем и постоянно как будто искали новых забав. Глаза же Иносенте были внимательными и требовательными, а его шутки порой граничили с жестокостью. Ана не понимала, почему этого больше никто не видит, но потом догадалась, что близнецы по-настоящему мастерски копируют друг друга.

Стоило ей уловить отличия во взгляде, как она заметила, что и двигаются они по-разному. Беззаботная натура Рамона проявлялась в грациозной расслабленности походки и жестов, у более же серьезного Иносенте движения были расчетливыми. Кроме того, Рамон был гораздо разговорчивее, и именно он обычно начинал шутить, и именно у него, как правило, всегда выходили смешные истории. Ана поддразнивала их своими открытиями. Однако ни один из близнецов не сознавался в том, что притворяется братом. Словно бы в своем сознании они были взаимозаменяемы и считали себя одним двадцатитрехлетним мужчиной в двух разных телах.

По утрам четыре раза в неделю близнецы уходили на верфь, в контору над пакгаузом, и возвращались обычно к обеду. Потом следовала сиеста, от которой их пробуждали сладкие звуки арфы доньи Леоноры.

— Твои кузены не слишком усердно трудятся, — заметила Ана Элене.

— Они из знатной семьи, и им не следует сидеть в конторе целыми днями.

— Но как они могут вести дела, если проводят на верфи всего пару часов в день?

— Клерки, управляющие и другие служащие беспокоятся о мелочах. Рамон и Иносенте только контролируют работу персонала.

Ане пришло в голову, что никто из семьи Аргосо не имеет ни малейшего представления о сложностях коммерции, да и сама она в конечном счете тоже не разбиралась в этом, однако ее трезвый рассудок подсказывал: любое предприятие требует активного участия владельца, а не просто регулярного появления в конторе.

Когда опускались сумерки, Рамон и Иносенте встречались с другими молодыми людьми и прогуливались по Пласа-де-Ла-Катедраль и Пласа-де-Сан-Антонио. Братья уходили каждый вечер, и Ана слышала, как ранним утром они спотыкались о мебель, пробираясь в свои комнаты.

Однажды близнецы наняли экипаж, чтобы отвезти Ану и Элену на взморье. Там, усадив девушек, братья принялись носиться вдоль берега, хохотать и запускать воздушного змея, восторженные аплодисменты подруг только усиливали их детскую радость.

Мать близнецов, донья Леонора, подобно донье Хесусе, наносила визиты и сама принимала знакомых и соседей. Собравшиеся делились местными сплетнями, а Ана с Эленой молча улыбались, слушая, как донья Леонора обсуждает с друзьями, кто с кем обручился, какой офицер получил повышение, а какой не смог убедить начальство в своей компетенции. Во время этих визитов девушки сидели, выпрямив спину, сложив руки на коленях и благопристойно потупив глаза, — они осознавали, что должны произвести благоприятное впечатление на дуэний, которые, стоит подругам выйти из гостиной, тут же начнут перемывать им косточки.

Несколько раз по вечерам донья Леонора и дон Эухенио вывозили Ану и Элену в общество. В залах с огромными зеркалами до рассвета играли военные оркестры, и девушки танцевали с элегантными офицерами в парадных мундирах и штатскими, щеголявшими шелковыми жилетами и накрахмаленными галстуками.

В доме Аргосо-Мендоса не было гостевых комнат, поэтому Ана с Эленой спали в одной постели, в объятиях друг друга. Элена всегда первой слышала, как по утрам входит горничная, чтобы отдернуть занавески на окнах, отпихивала Ану подальше, и девушки ложились спина к спине на разных концах кровати. И для Аны это были самые грустные мгновения дня.

Донья Леонора, радушная и приветливая дама, выглядела обеспокоенной из-за того, что Рамон и Иносенте все чаще и чаще искали общества Аны, когда хотели поболтать и приятно провести время. Причем она никак не могла понять, кто же из близнецов ухаживает за гостьей, а Ана только озадачивала ее еще больше, поскольку держалась одинаково приветливо с обоими братьями. Девушке нравилось их внимание, она получала удовольствие от завистливых взглядов других сеньорит, чьи ресницы начинали трепетать, а напудренные декольте вздыматься при виде двоих молодых привлекательных мужчин. Ана ликовала, наблюдая, как отвергнутые сеньориты и их дуэньи чуть не падают в обморок, когда красавцы-близнецы проходят мимо и направляются в ее сторону.

Рядом с другими девушками, и особенно возле грациозной Элены, Ана оказывалась в невыгодном положении. Маленького роста, всего около метра пятидесяти, она, однако, не выглядела хрупкой и беззащитной, как все миниатюрные женщины. Девушка была крепкой, загорелой и веснушчатой, поскольку много времени проводила на свежем воздухе. Ни учителя танцев, ни монахини, ни Хесуса, со своими уроками хороших манер, не смогли придать изящества ее быстрым, четким движениям. Взглянув на себя со стороны, Ана признала, что она довольно привлекательна, хотя и не красавица. Она решила, что ее темные глаза посажены слишком близко, хотя и самую малость, а губы недостаточно полны. По словам монахинь и дуэний, у нее была привычка чересчур пристально смотреть на предмет своего интереса. В обществе она чувствовала себя неловко. Несмотря на чрезмерную любовь к чтению, или как раз из-за нее, она уклонялась от светских бесед. Ей постоянно приходилось сдерживаться, чтобы не выказать своего безразличия к сплетням, модам и домашнему уюту. Она недолюбливала маленьких собачек и избегала детей. Она усвоила салонные приемы, но презирала их надменность и ничтожность. Женщины замечали заносчивость девушки и избегали ее. Кроме Элены, подруг у нее не было.

Ана сознавала тем не менее, что, независимо от того, отвечает она или нет требованиям своего круга, ее семья, благодаря громкому имени и знатным предкам, занимает важное место в испанском обществе. Для людей вроде Аргосо, которые были богаче, но стояли ниже на иерархической лестнице, происхождение Аны делало ее куда привлекательнее разодетых, воспитанных сеньорит, из-за порхающих вееров предлагавших себя каждому холостяку с более приличным капиталом и менее блистательной родней. А еще девушка заметила, что дон Эухенио поощряет ухаживания Рамона. Ана с Эленой поздравили себя: они приближались к осуществлению заветной цели.

Рамон нравился Ане, и она наслаждалась его обществом. Но когда он рассказал о земле, которой Аргосо владели на Пуэрто-Рико, девушка решила выйти за него замуж.

Дон Эухенио, младший из двух сыновей в семье купцов и военных, за два месяца до приезда Аны в Кадис получил известие о том, что его бездетный овдовевший брат Родриго скончался на Пуэрто-Рико. Эухенио, который всю сознательную жизнь прослужил в кавалерии, стал теперь главным держателем акций огромной (и процветающей) судоходной компании «Маритима Аргосо Марин» с отделениями на Сент-Томасе, в Сан-Хуане, Кадисе и Мадриде. В дополнение к своей доле этого бизнеса, он стал еще и хозяином дома в Сан-Хуане, фермы в его пригороде и двухсот куэрдас сахарных плантаций с двадцатью пятью рабами на юго-западе острова.

Он имел смутные представления о делах Родриго. Дважды в год приходил отчет с уведомлением о том, что причитающаяся Эухенио прибыль и проценты от вложений переведены в его банк в Кадисе. Цифры менялись от года к году в зависимости от колебаний рынка, урожая, налогов, пошлин, страховых выплат, трудовых и финансовых затрат, аренды, доковых причальных сборов, убытков и займов. Эухенио всецело доверял брату и был признателен за деньги, которые получал благодаря его инвестициям. С самого появления на свет близнецов Родриго дарил им на каждый день рождения акции «Маритима Аргосо Марин», поэтому к своему двадцатилетию Рамон и Иносенте уже имели собственный доход.

В отличие от брата, Эухенио не была свойственна деловая хватка, однако опыт военной службы научил его распределять обязанности, руководить подчиненными и заставлять людей отвечать за свои поступки. Отец понимал: сыновья испытывают такую же небольшую склонность к бизнесу, как и он сам.

Тем не менее после смерти брата Эухенио отправил близнецов в контору поработать бок о бок с управляющими и клерками «Маритима Аргосо Марин» в надежде, что, вплотную занявшись делами предприятия, Рамон и Иносенте смогут заинтересоваться этим делом.

После обсуждения вопроса с сыновьями и женой Эухенио решил сохранить свою долю в судоходной компании и продать дом, ферму, землю и рабов на Пуэрто-Рико. Однако на все это требовалось время. Эухенио не мог сделать этого до тех пор, пока Корона не проведет полную проверку собственности Родриго и не обложит ее налогом. Он рассчитывал, что вместе с сыновьями будет управлять судоходным бизнесом, и мечтал, как только получит деньги за дом и землю, приобрести имение, где собирался провести остаток жизни, разводя лошадей и боевых быков. Он все еще был относительно молод, а Леонора и подавно чувствовала себя бодрой и энергичной. После десятилетий военной службы, жизни в лагерях и съемных домах, наподобие их теперешнего в Кадисе, Эухенио мог наконец обеспечить Леоноре настоящий семейный очаг. Однако за день до возвращения Аны в Севилью Рамон подошел к отцу:

— Папа, почтительно прошу вас разрешить мне просить руки сеньориты Ларрагойти Кубильяс.

Эухенио полагал, что почти двадцатичетырехлетнему Рамону уже пора остепениться и завести семью, и считал Ану прекрасной партией для своего старшего сына. Она происходила из хорошей семьи, была образованна, сообразительна и не так глупа, как все эти девчонки, увивающиеся вокруг его симпатичных близнецов. Он также знал про богатство Густаво, которое по причине отсутствия наследника перейдет к дядюшке Аны, но предполагал, что девушка может получить приличное приданое и денежные подарки со стороны Кубильяс.

Эухенио дал свое благословение, даже не посоветовавшись с женой.

— Они едва знакомы, — недовольно поджала губы Леонора.

— За месяц, что Ана гостила у нас, они провели немало часов вместе.

— Мы ничего о ней не знаем.

— Мы знаем, что она из известной, богатой семьи…

— Что-то в ней есть такое… — попыталась выразить свою мысль Леонора. — У меня плохие предчувствия.

Эухенио и Леонора были женаты около тридцати лет, и он уже привык к ее фантазиям и пророчествам, которые никогда не сбывались. Она возражала на это, что Рамону и Иносенте довелось столкнуться лишь с обычными трудностями, характерными для активных мальчиков и энергичных юношей, только благодаря внимательному отношению к ее предостережениям.

— Он сделал свой выбор, любовь моя, и я считаю, что он выбрал правильно, — сказал Эухенио. — Я одобрял его ухаживания, но, возможно, кое-что упустил. У тебя есть к ней какие-то конкретные претензии?

— Нет, только предчувствия.

— Ты мать, которая наблюдает, как ее мальчик влюбляется в другую женщину.

— Я не ревную, — резко оборвала мужа Леонора. — Я согласна, что им пора заводить семью, и хочу внуков. Но почему именно она?

У Хесусы и Густаво тоже не вызвала восторга кандидатура предполагаемого жениха. Во-первых, из-за Леоноры. Ее родители, Мендоса и Санчес, были выкрестами, чьи еврейские предки перешли в католическую веру более двух столетий назад. Тем не менее восьми поколениям не удалось смыть позор, лежавший на них, — былую принадлежность к иудейской вере, по крайней мере с точки зрения ревностных католиков. Эухенио также не вызывал большой приязни по причине своих политических взглядов.

Перед своей смертью, в 1833 году, не имевший сыновей король Фердинанд VII убедил испанский двор изменить закон о престолонаследии, согласно которому власть переходила только по мужской линии, чтобы позволить старшей, на тот момент еще малолетней, дочери Изабелле взойти на трон. Его брата, дона Карлоса, поддерживали консервативные силы во главе с Католической церковью. После смерти Фердинанда Карлос оспорил права трехлетней инфанты и развязал гражданскую войну. В течение шести долгих лет две группировки боролись за контроль над страной, пока в 1839 году при поддержке Англии, Франции и Португалии не победили сторонники Изабеллы.

Эухенио прославился, защищая Изабеллу. А семьи Ларрагойти-Кубильяс были верными карлистами.

Густаво отказал дону Эухенио. Бравому военному, проделавшему путь из Кадиса в Севилью, вежливо, но твердо сказали «нет» в ответ на предложение руки и сердца от имени Рамона. А Хесуса еще и напомнила Ане, как из-за своей импульсивности та иногда принимала непродуманные решения:

— Помнишь, как ты захотела стать монахиней, потому что восхищалась своей учительницей Сор Магдаленой? А через две недели передумала…

— Мне было десять лет, мама. Какая десятилетняя девчонка не хочет стать монахиней?

— Ты дерзишь матери, — вмешался Густаво.

Он пригрозил отправить Ану в монастырь кармелиток в Эстремадуре, если она не бросит свою глупую затею.

Ни перечисление опасностей, которых она чудом избежала, ни упоминания бедствий, которые она на себя навлекала (пусть и на короткое время), не заставили Ану передумать. Именно за этого мужчину она хотела замуж. Причем немедленно.

Благовоспитанной испанской сеньорите в середине девятнадцатого века не пристало спорить с родителями. Ана была хорошей дочерью, хотя немного своенравной и упрямой. Она знала, что сердить мать с отцом — недопустимая дерзость, поэтому она поступила так, как поступали все молодые женщины ее положения в подобной ситуации, когда не могли получить желаемого: Ана заболела. Загадочное, подрывающее силы заболевание ни один врач не мог ни распознать, ни вылечить. Ее бил такой озноб, что кровать начинала трястись в такт лихорадочной дрожи. Прерывистое дыхание лишало девушку сна на несколько ночей подряд, а потом она погружалась в дремоту, из которой ее нельзя было вывести. Плохой аппетит вызывал стремительное истощение, и Хесуса боялась, что дочь совсем зачахнет.

Странное недомогание продержало Ану в постели почти два месяца. Во время ее болезни Рамон (по крайней мере, Хесуса думала, что это был именно он) заезжал с визитами, справлялся о здоровье девушки и умолял позволить ему повидаться с ней. Расстояние между Кадисом и Севильей превышало сотню километров, а все еще нестабильная политическая ситуация в стране делала путешествие небезопасным. Даже Густаво подкупала преданность Рамона и его готовность рисковать жизнью ради того, чтобы оказать знаки внимания его дочери.

Тогда как приданое Аны казалось Эухенио весьма солидным, оно представляло собой лишь половину того, что Густаво получил, женившись на Хесусе, не считая драгоценностей, которые она унаследовала от бабушек. Густаво довольно критично оценивал свою дочь. В семнадцать она выглядела старше своих лет и, несмотря на модные платья, яркие шали и сложные прически, казалась простоватой.

Густаво наблюдал за ней в обществе, где ее язвительные замечания отпугивали женщин и даже некоторых мужчин. Она неважно танцевала, не играла на музыкальных инструментах, особенно не беспокоилась по поводу собственной внешности. Севилья была большим городом, но Густаво и Хесуса знали в нем всех, кого вообще стоило знать. Ни один молодой человек из их окружения не интересовался Аной. Если она никогда не выйдет замуж, то будет всю жизнь зависеть от отца, а после его смерти — от милостей дядюшки. Ане недоставало альтруизма, и Густаво не мог представить ее в роли сладкоголосой тетушки-сиделки в семействе своего чванливого брата, или добросердечной старой девы, которая помогает беднякам, или компаньонки какой-нибудь немощной старухи. Ана была умной девушкой, и он не сомневался в том, что она тоже обдумала все эти варианты.

Густаво приказал своим адвокатам осторожно навести справки о «Маритима Аргосо Марин». Отчеты оказались благоприятными. Компания процветала, а опыт полковника как руководителя вполне мог обернуться деловой хваткой.

В меньшей степени на Густаво произвел впечатление Рамон. Он слыл щеголем, и, по предположениям Густаво, его малопривлекательная дочь считала большим везением то, что ей удалось отхватить подобного павлина. Но по крайней мере, Ана обладала здравым смыслом, и Густаво воображал, как немедленно после свадьбы она приберет мужа к рукам.

Итак, через восемь месяцев после того, как Ана объявила кандидатуру своего будущего мужа, ее отец согласился на помолвку.

Ана сразу пошла на поправку, стоило позволить Рамону навестить ее. Он провел с невестой несколько минут под присмотром Хесусы, которая сидела с каменным лицом. Однако дружелюбие и изысканные манеры жениха покорили ее. В течение следующего месяца визиты Рамона с каждым разом удлинялись, и вскоре его уже приглашали к обеду, где Густаво с Хесусой вытягивали из юноши сведения о семьях Аргосо и Мендоса, которые впоследствии можно было бы использовать в качестве оправдания брака их дочери с либералом, да еще и еврейского происхождения. Как только Ана стала садиться в кровати без видимых усилий, назначили дату свадьбы — сразу после ее восемнадцатого дня рождения.

Дом Ларрагойти-Кубильяс на Пласа-де-Пилатос производил впечатление на тех, кого ослепляли портреты мужчин с мускулистыми икрами и в накрахмаленных плоеных воротниках и женщин в кружевах и бархате, отороченном горностаем. Мечи, аркебузы и кинжалы висели по стенам, словно напоминая о том, что с мужчинами Ларрагойти шутить не следует. У подножия лестницы стояла фигура рыцаря в доспехах и со щитом, украшенным геральдической эмблемой — огромный крест, увенчанный терновым венцом. По словам Густаво, он был прямым потомком рыцаря, носившего именно эту кольчугу и эти зерцала во время Крестовых походов. Однако Ана подозревала, что рассказ отца, как и многие другие фамильные предания Ларрагойти и Кубильяс, был преувеличением. Она не верила, будто кто-либо из ее предков в те времена мог так возвыситься, выбравшись из деревенской глуши. Это произошло на несколько веков позднее, когда Конкиста дала шанс бедным мальчишкам отправиться за море на поиски богатства. Тем не менее она подмечала, как будоражили близнецов истории Густаво и Хесусы.

Иногда приезжал один Рамон, иногда Иносенте под видом Рамона, и несколько раз они навещали Ану вместе, нарядившись в разные одежды, чтобы ее родители могли их распознать. Со временем, проведенным с братьями, девушка окончательно поняла: вопреки желанию Аргосо сделать из них здравомыслящих коммерсантов, близнецы были рохмантиками и подвиги мужчин Ларрагойти и Кубильяс, особенно приукрашенные в устах Густаво и Хесусы, порождали в их сердцах мечты о том, что они тоже могли бы вести жизнь, полную приключений.

— Какой потрясающий конь! — однажды воскликнул Рамон, остановившись перед портретом двоюродного прадеда Аны, табачного плантатора с Кубы, который был изображен верхом на гнедом жеребце. Со всех сторон на картине его окружали бескрайние поля, а на заднем плане виднелись хозяйственные постройки и особняк с колоннами.

— Он владел тремя сотнями лошадей, — объяснил Густаво, — а еще у него было столько земли, что с одного конца плантации на другой можно было доехать, проведя в седле целый день.

— Наверняка без такого количества лошадей он обойтись не мог.

— Она называлась Непревзойденная. — Хесуса проигнорировала замечание дочери. — Никакая другая плантация не могла с ней сравниться.

— Да, именно это и подразумевает название, — прокомментировала Ана, однако ни родители, ни близнецы не заметили ее сарказма.

Она ничего не могла с собой поделать. Самодовольство родителей вызывало в ней раздражение, но в то же время она понимала, что, хвастаясь славными предками, они разжигают воображение братьев и подкрепляют ее рассказы о приключениях, поджидающих смельчаков за океаном.

Рамону и Иносенте недоставало свободы, которой они наслаждались до того, как отец отправил их изучать дядин бизнес. Они опасались, что намерение Эухенио переехать в поместье и передать дело сыновьям не сулит им ничего, кроме скуки. Близнецы не хотели проводить все дни напролет в конторе. Они жаждали оказаться на воле, среди людей и лошадей.

— Мне кажется, вы двое смотрелись бы верхом не хуже, — сказала Ана ласково, — объезжая эти громадные поля и управляя своими собственными владениями.

Девушка раззадоривала близнецов, льстила им, и те привыкали смотреть на себя ее глазами. Да, они были молоды, смелы, сильны, талантливы. Они много узнали о том, как вести дела. Почему бы не отправиться на Пуэрто-Рико и не заняться землей, которую оставил в наследство их дядя? На сахарной плантации уже трудились работники, которые понимали, что к чему. Рамон и Иносенте могли бы стать сеньорами, разъезжающими верхом, которые только надзирают за работами и получают прибыль.

— Через несколько лет, — обещала Ана, — мы сможем вернуться в Испанию с огромным состоянием и таким количеством воспоминаний, которых хватит на всю жизнь.

Девушка поощряла сумасбродные фантазии близнецов, и они представляли себя такими, какими видела их она, и стремились, так же как и она, к жизни, полной приключений. Для братьев Ана была олицетворением их независимости. А они для нее представляли собой средство обрести свободу.

КОМПРОМИСС

С Леоноры и Элены наверху снимали мерки для новых платьев, а Эухенио как раз устроился в кабинете с утренними газетами, кофе и сигарой, когда к нему вошли сыновья.

— Нам нужно поговорить, папа, — сказал Иносенте.

Эухению свернул газету, отложил ее в сторону и жестом предложил близнецам сесть.

— Мы бы хотели вступить во владение фермой и плантацией на Пуэрто-Рико, которые нам достались в наследство от Тио Родриго, — объявил Рамон.

— Я планирую продать эту собственность.

— Но из гасиенды можно извлечь гораздо большую пользу, — начал Иносенте, — чем незначительный единовременный доход, — закончил Рамон.

— Мы заглянули в отчеты. — Иносенте разложил перед отцом бумаги. — Тио Родриго приобрел ферму в Кагуасе пять лет назад. Она ближе к столице, нежели плантация, и он использовал ее в качестве тихого убежища от городской жизни.

— Ферма снабжала его суда продовольствием: фруктами, овощами, курятиной и свининой, — добавил Рамон. — Муж и жена с тремя взрослыми сыновьями выполняют все работы по посадке и сбору урожая и живут на территории фермы в обмен на маленький клочок земли, с которого кормятся сами. Они заботились о доме Тио Родриго, когда он был в отъезде, а когда приезжал, жена и дочь убирали комнаты и готовили пищу. Кроме того, мы нашли здесь расходы на оплату поденщиков, которых нанимают, когда управляющий и его семья не справляются с большим урожаем.

— Мы изучили все возможности, — подхватил Иносепте. — Книга полковника Джорджа Флинтера помогла нам понять перспективы.

— Полковника Флинтера? — Эухенио приподнял брови. Потом отхлебнул кофе. Он совсем остыл.

— Вы его знаете? — горячо воскликнул Рамон.

— Если это тот самый человек… краснолицый, наглый, драчливый ирландец. Он воевал на стороне Испании против Боливара в Испанской Америке, а потом отличился здесь, сражаясь с карлистамн.

— Его книгу опубликовали в Англии в тысяча восемьсот тридцать третьем году, — пояснил Рамон, — но он работал на испанскую Корону…

— Ему поручили проинспектировать Пуэрто-Рико, — вмешался Иносенте.

— И обратить особое внимание на сельское хозяйство, — добавил Рамон.

— Мы прочитали испанское издание тысяча восемьсот тридцать четвертого года, — сказал Иносенте.

— Никогда бы не подумал, что он был писателем… — Эухенио пригладил усы. — Хотя говорить он мог, пока у тебя уши не заболят…

— Как бы то ни было, — вернул Иносенте отца к теме разговора, — его отчеты довольно информативны. Урожай с куэрда больше, чем где-либо в Вест-Индии. — Он показал на колонку цифр. — Вот здесь, например, сказано, что урожай риса снимается трижды в год, в то время как на близлежащих островах, таких как Эспаньола, рис созревает только два раза.

— Ты хочешь выращивать рис? — Эухенио все еще пытался нарисовать в воображении полковника Флинтера, пытаясь отделаться от воспоминаний о его бахвальстве и потрясающем таланте перепивать всех за столом.

— Нет, папа, — ответил Рамон. — Это просто наглядный пример плодородия почвы. Посмотрите, урожай батата, овощных бананов и апельсинов на этом острове в четыре раза выше, чем в любом другом регионе Вест-Индии.

— Мы планируем заниматься сахарной плантацией, — продолжил Иносенте. — Дела на ферме в Кагуасе и так идут хорошо, а гасиенда на другом конце острова заброшена и должным образом не эксплуатируется.

— Согласно приведенным здесь данным, — Рамон полистал бумаги, — сахарного тростника на Пуэрто-Рико стирают в пять раз больше, чем на других островах. В пять раз, папа!

— И все это вы нашли в отчетах Флинтера? — Эухенио никак не мог выкинуть из головы образ чванливого полковника, выдающего себя за эксперта по сельскому хозяйству.

— Книга представляет собой всеобъемлющее исследование, — настаивал Иносенте. — Его рекомендации европейцам, которые хотят поселиться на острове, четко сформулированы и обоснованны.

— Мы рассчитываем через пять лет начать получать прибыль, — сказал Рамон.

— Но ни один из вас в жизни и кустика не посадил.

Рамон улыбнулся:

— Мы будем управлять людьми, которые станут выполнять все работы.

Эухенио поднял глаза на сыновей и увидел на их сияющих лицах азарт и нетерпение. Многие годы не замечал он за близнецами такого энтузиазма.

— Вы в курсе, что плантацию обрабатывают рабы?

— Да, папа, мы знаем, — ответил Иносенте. — Однако там другая ситуация, нежели на Кубе или Ямайке, где трудятся одни рабы. На Пуэрто-Рико им помогают поденщики.

— Тем не менее вы будете использовать рабский труд.

— Мы планируем освободить их, как только представится возможность. Вероятно даже, сразу после первого урожая, — пообещал Иносенте.

Эухенио догадался, что эта мысль осенила сына по ходу разговора. Рамон взглядом выразил брату признательность.

— А ты… — Эухенио повернулся к Рамону, — ты скоро женишься на сеньорите, которая привыкла жить в полном комфорте. Не все женщины так легко приспосабливаются к новым условиям, как ваша мать.

— Ана не только поддерживает это решение, — возразил Рамон, — но и стремится в Вест-Индию не меньше нашего.

— Именно она нашла книгу Флинтера в испанском переводе, — сказал Иносенте.

— Она изучала историю, — добавил Рамон. — Ее предки…

— У нее там есть родственники?

— Сейчас нет. Но жили раньше.

— Основная часть ее семейного состояния, — вступил Иносенте, — нажита в Вест-Индии.

— Члены ее семьи были торговцами и плантаторами и вернулись домой богачами. Ана знает, что ее ждет! — заявил Рамон с гордостью.

— Мы вернемся в Испанию, обогащенные практическим опытом ведения дел, — продолжал убеждать отца Иносенте.

— …и сможем лучше управлять «Маритима Аргосо Марин», — подвел итог Рамон.

— А кто будет заниматься делами компании все это время?

— Вы вместе с управляющими и агентами, — ответил Иносенте.

— У вас была бурная, интересная жизнь, — сказал Рамон. — Мы молоды и сильны, но ничего еще не испытали. Разве не вы нам это говорили? Мы хотим сами выбрать свой путь, отец.

— И еще, папа, — добавил масла в огонь Иносенте, — мы хотим, чтобы вы нами гордились!

Леонора и слышать не желала об отъезде сыновей.

— Мы умрем в одиночестве! — воскликнула она, когда Эухенио сообщил о решении близнецов. — Я хочу жить рядом с мальчиками, стать бабушкой их детям. Мне не нужен еще один аванпост. Мне нужен нормальный дом. Разве это такое уж странное желание после стольких лет скитаний по лагерям и хибарам?

Наконец нашли компромисс: на Пуэрто-Рико отправятся все вместе. Эухенио пришлось отложить свою мечту о ферме и разведении лошадей и боевых быков. Было решено, что они с женой и племянницей обоснуются в доме в Сан-Хуане. Эухенио будет управлять судоходной компанией из столицы и проводить выходные на ферме в близлежащем городке, как делал Родриго. Рамон и Иносенте займутся сахарной плантацией на другой стороне острова. Через пять лет вся семья сможет вернуться в Испанию, обеспечив себе приличный доход и периодически наведываясь на остров или, еще лучше, продав пуэрто-риканскую собственность, которая к тому времени значительно поднимется в цене. Кроме того, Рамон, женившись на Ане, а Иносенте — на Элене (через год, когда она получит наследство), смогут избежать поводов для раздоров, поскольку будущие невестки лучшие подруги. Эухенио похвалил сыновей за такую предусмотрительность.

Они строили планы, но не удосужились предварительно изучить подробную карту. Они знали, что Пуэрто-Рико протянулся на сто семьдесят километров в длину и шестьдесят в ширину, и по сравнению с Европой расстояния казались небольшими. Хотя, как военный, Эухенио понимал: даже пара километров по плохой дороге может занять долгие часы, тем не менее ему хотелось угодить жене. А еще хотелось находиться рядом с сыновьями. Он всю свою жизнь прослужил в армии, однако согласился уйти в отставку ради того, чтобы стать землевладельцем и дельцом.

Он вычистил меч и саблю и вложил их в отполированные ножны. Затем прикрепил медали и орденские ленты на бархатную подушечку, которую сшила Леонора. С церемониями, положенными предметам подобного ранга, он свернул мундиры, расправил плюмажи на шляпах, скатал пояса и убрал все в сундук из кедра. Бросив последний взгляд, Эухенио опустил крышку и запер в деревянной темнице воспоминания о целой эпохе. Он попрощался с карьерой и был готов к новой для себя и своей семьи жизни на Пуэрто-Рико.

И НАОБОРОТ…

За последующие полгода Леонора частенько напоминала мужу и сыновьям, что отплытие в Вест-Индию было их решением, а ей пришлось согласиться, поскольку она не смогла заставить мужчин одуматься. Подчеркивая свой протест, она вынудила Эухенио отправиться с ней сначала на могилы их родителей, чтобы возложить венки, а потом в родную деревню Вильямартин, чтобы попрощаться со здравствующими родственниками. По словам Леоноры, ее мучило дурное предчувствие, будто она никогда больше не вернется в Испанию.

А Рамон и Иносенте отбыли в противоположном направлении. В середине июня 1844 года, сопровождая Элену, они сели на пароход, который шел по Гвадалквивиру в Севилью, где сестра должна была в течение шести недель помогать Ане подготовить приданое. Ана, Элена, Хесуса в компании целой стаи тетушек, кузин и соседок не переставая шили, вышивали и упаковывали всевозможные вещицы в деревянные ящики, сундуки и короба, которые стояли на верхнем этаже дома, готовые к отправке на Пуэрто-Рико. Ана с Эленой все это время находились в состоянии нервного возбуждения. Рамон и Иносенте считали, что будут только помехой в таком важном деле, поэтому, оставив дам наедине с их хлопотами, вовсю использовали неожиданную свободу.

До поездки к Ане в Севилью братья никогда не жили самостоятельно, вдали от материнского надзора. Когда близнецы были мальчиками, она готовила их к жизни благородных господ, однако их детство прошло среди военных на периферии сражений, в палатках на обочинах пыльных дорог. Им давали беспорядочное образование случайные учителя и мать, которая отказывалась отправлять детей в пансион, пока семья следовала за Эухенио. Она муштровала сыновей по части манер, танцев и остроумных бесед, тогда как отец прививал им мужские достоинства: понятие о рыцарской чести, умение ездить верхом, драться, выпивать и фехтовать. Близнецы были свидетелями сражений с карлистами, видели, как командовал Эухенио, и знали: отец был способен убить врага на поле боя, но с таким же успехом мог легко и скользить по паркету под звуки скрипки. Дамы, накануне ночью танцевавшие с Рамоном и Иносенте на балу при свечах, не узнали бы их на следующий день, грязных и потных, носившихся по пастбищу, ругаясь и распевая непристойные песенки.

Друзья и родственники, знавшие близнецов с детства, никогда не видели Рамона без Иносенте. Они были так похожи, что близкие даже и не пытались угадать, кто есть кто. Иносенте называл это ленью и полагал: окружающим гораздо проще находить в них сходные черты, чем различия. Для братьев стало некой извращенной игрой проверять, намеренно путая карты, видят ли остальные в каждом отдельную личность или нет.

Элену они тоже годами ставили в тупик. Большую часть времени она проводила в школе, поскольку Леонора считала неприличным для красивой молодой девушки постоянно находиться среди военных. Когда Элена возвращалась домой на каникулы, Рамон и Иносенте старались одинаково причесываться и одеваться. Сеньориты на светских раутах не могли отличить их друг от друга, но братья хотели понять, сумеет ли это сделать человек, который живет с ними в одном доме. Они были уверены, что девушка не в состоянии их распознать. Даже мать частенько считала Иносенте Рамоном и наоборот.

С самого детства братья спали обнявшись, пока Леонора не сказала, что они уже большие мальчики и должны разойтись по разным постелям. Но они поставили свои кровати на небольшом расстоянии друг от друга и зачастую просыпались, держась за руки. Близнецы сравнивали свои детородные органы, когда писали на улице, и спорили, чья струя сильнее. В подростковом возрасте они мастурбировали, стоя бок о бок, и соревновались, кто быстрее достигнет оргазма. Но однажды утром, открыв глаза, Рамон обнаружил руку Иносенте на своем голом животе, в нескольких сантиметрах от затвердевшего пениса. Он не был уверен, спит Иносенте или нет, поэтому стал ждать, что произойдет дальше. Рамон гадал, подвинется ли рука ближе, — ему очень этого хотелось. Его желание исполнилось. Лежа на спине с закрытыми глазами, Рамон медленно протянул ладонь к правому бедру брата и обнаружил, что Иносенте тоже раздет и возбужден. Пальцы брата на пенисе доставляли куда больше удовольствия, чем собственные, и Рамон знал: Иносенте чувствует то же самое.

Задолго до того, как отец отвел близнецов в бордель, чтобы посвятить в тайну плотских утех, они уже научились находить удовольствие друг в друге, хотя и не говорили об этом. Братья понимали: стоит сказать об этом вслух, сразу вступят в силу существующие запреты на подобные ласки и положат конец их забавам.

Они изумились, узнав, что отец часто посещает проституток.

— Но если вы любите маму, — спросил Иносенте, — зачем ходите в публичный дом?

— Потребности у мужчин иные, чем у женщин, — ответил Эухенио. — Я люблю и уважаю вашу мать слишком сильно, чтобы попросить того, чего требую от путас.

Брак — священный институт, созданный для продолжения рода, но не только.

Кроме того, он возвышает нас над первозданной дикостью. Мужчина оберегает свою жену, защищая от низменных инстинктов. Вот для этого как раз и существуют путас.

Своим объяснением отец выдал близнецам индульгенцию на удовлетворение самых постыдных желаний. Главное, их будущих жен от всего этого следовало ограждать. Рамон и Иносенте, например, никогда бы не признались супругам в том, что им нравится наблюдать за тем, как один занимается любовью с женщиной, с которой только что был другой.

«Такое ощущение, словно я смотрю на себя в зеркало», — думал Рамон.

Единственный раз братья разошлись во взглядах на сексуальные утехи, когда Рамон испугался, увидев, как Иносенте в полутемном помещении экспериментирует с хитроумными приспособлениями.

— Подобные вещи причиняют такое… мучительное наслаждение, — объяснил Иносенте. — Совершенно не то, что ты себе представляешь.

Рамон попробовал. В наручниках и с повязкой на глазах, он лежал раздетый, а женщина выкрикивала приказы и хлестала его плеткой. Но это оказалось не так приятно, как он ожидал.

Обаятельные братья пользовались в обществе успехом, однако предпочитали дам с сомнительной репутацией. Одной из их любовниц была донья Кандида, маркиза де Лириос, чей престарелый муж скончался от апоплексического удара, застав жену в объятиях своего любимого тореро. Маркиза предложила братьям любовь втроем. В течение полугода она наставляла близнецов в исследовании всевозможных отверстий, как мужских, так и женских.

Спустя четыре месяца после того, как маркиза де Лириос внезапно ушла в монастырь, братья встретили Ану. Озорной блеск в ее глазах выдавал неординарную натуру девушки. Ана заинтересовала близнецов, поскольку воспринимала их по отдельности и за одинаковыми нарядами и аксессуарами умела разглядеть, кто был Рамоном, а кто — Иносенте. Кроме того, братья были благодарны ей за молчание: она не только не разоблачала уловок близнецов, но даже, казалось, получала удовольствие от участия в их играх, когда молодые люди дурачили окружающих. Чем больше времени они проводили с Аной, тем больше убеждались, что нашли родственную душу. Она не смутилась, даже узнав о намерении братьев жениться на одной женщине. Они всем делились друг с другом, так почему бы не поделиться и женой?

За несколько дней до свадьбы Хесуса позвала Ану в свой будуар и, парализованная страхом, с ахами и вздохами, дрожащим голосом поведала дочери, как зачинают детей.

— Ляг на спину, не двигайся и позволь ему сделать все, что нужно, — давала указания Хесуса. — Дважды проговори «Отче наш» и дальше читай «Аве Мария» столько раз, сколько понадобится, пока все не закончится.

Ана молча подождала, но подробностей не последовало. Однако девушка имела свободный доступ в библиотеку Абуэло Кубильяса, где за сатирическими поэмами графа де Вильямедиана, в потайной нише, как-то обнаружила руководства, которые подробно описывали процесс зачатия детей. Книжные иллюстрации и, кроме того, ее собственные любовные утехи с Эленой ставили под большое сомнение достоверность инструкций Хесусы.

Какое-то время Ана размышляла, не добавить ли матери тревоги, поинтересовавшись подробностями, но оставила эту затею: редко когда Хесуса давала ей материнские советы.

— Как я узнаю, что забеременела?

Хесуса, казалось, была признательна за возможность сменить тему разговора.

— Ну, — начала она, — с твоим нерегулярным циклом единственный надежный способ — наблюдать за ощущениями и изменениями тела.

— Живот начнет расти?

— Да, но другие симптомы появятся гораздо раньше. Тебя может тошнить по утрам, или появится сильное желание съесть чего-нибудь особенного. Когда я носила тебя, то хотела лимонов, но никак не могла наесться ими, и акушерка сказала, это из-за того, что ты была такой сладенькой. А при трех первых беременностях я не испытывала ничего подобного. — Хесуса опустила глаза и замолчала, погрузившись в печаль и позабыв про Ану.

— Вы всегда говорили совершенно иное — что у меня слишком кислый нрав. Может, вы переели лимонов?

Слова Аны повисли в воздухе, а рядом парили три призрака, три сына Хесусы, желанные и потерянные, которые не могли огрызаться и выводить мать из себя.

— Шла бы ты лучше укладывать вещи, — отослала мать Ану.

Взбираясь по лестнице в комнату, где Элена складывала постельное белье, девушка чувствовала одновременно облегчение и разочарование. Раньше это была детская Аны, но сейчас пространство загромождали ящики, коробки и сундуки.

— Поверить не могу, что мы уезжаем! — сказала Элена, пересчитывая салфетки, полотенца, одеяла, скатерти и делая пометки в хозяйственной книге Аны. — Ты такая серьезная. Поссорилась с мамой?

— Да нет, не поссорились. — Ана опустилась на колени возле горки белья и принялась раскладывать его по стопкам. — Мы просто раздражаем друг друга.

— За океаном ты будешь скучать по ней. И по отцу. И по дому.

— Нет, я не буду скучать так сильно, как ты думаешь. Я тосковала бы гораздо больше, если бы осталась здесь.

— Ана!

— Чему ты удивляешься? Ты же знаешь, мы никогда не были близки.

— Это твои родители!

— Они глупы. Их заботит только то, какое впечатление они производят на соседей своим именем и положением в обществе.

— Естественно, они заслуженно гордятся таким именем и подвигами предков.

— Но сами-то они ничего не сделали! — возразила Ана. — У них нет собственных заслуг. Они ничего не добились, ничего не создали, ничего не придумали. Они исчезнут, не оставив никакого следа. У них нет ничего стоящего, кроме имени, которое им досталось просто так.

— Ты слишком сурова.

Ана свернула вышитую наволочку и положила на стопку салфеток.

— Я не хочу быть такой, как они. Я больше похожа на своих предков из семей Ларрагойти и Кубильяс, чьи портреты висят на стенах. На тех, кто стремился в будущее, а не на тех, кто смотрит лишь в прошлое.

Элена переложила наволочку в другую стопку, к остальным наволочкам.

— Не всякому комфортно, когда нет уверенности в том, что произойдет дальше, Ана.

— Но как узнать, на что ты способен, если не пытаться сделать хотя бы шаг вперед?

— Некоторые люди, вроде твоих родителей или меня, страшатся испытаний. Мы счастливы, когда живем тихо и в привычной уютной обстановке.

— Только не я. — Ана закрыла сундук. — Я и не мечтаю о комфорте или счастливой жизни, если уж на то пошло.

— Как ты можешь не хотеть счастья?

— Я не сказала, что не хочу. Я не рассчитываю. В тот день и в ту ночь, когда по приказу монахинь я лежала лицом вниз на холодном каменном полу, я поняла: за счастье надо платить. Вот почему я не рассчитываю на долгую счастливую жизнь. Я бы предпочла, чтобы время от времени судьба дарила мне прекрасные мгновения и напоминала о возможности счастья, даже если потом придется за него платить.

— Думаю, ты гораздо прагматичнее, чем я.

Ана наклонилась и поцеловала Элену:

— Я счастлива, когда я с тобой!

— Это доставляет счастье нам обеим!

Ана вышла за Рамона в субботу 3 августа 1844 года, спустя неделю после своего восемнадцатого дня рождения. На церемонии присутствовали только члены семей, Элена выступала в роли подружки невесты, а Иносенте — в роли шафера. Увидев, что дочь стала женой, Хесуса превратилась в мать, которой никогда не была. Сначала она проплакала всю мессу в Катедраль-де-Севилья, потом рыдала на приеме в их доме, и напрасно Густаво умолял ее держать себя в руках.

— Ты выставляешь нас на посмешище, — говорил он.

— Наша дорогая Анита, наша сладкая, любимая девочка покидает нас! — всхлипывала Хесуса.

Ана чувствовала ревность к этой Аните, которую мать рисовала в своем воображении, в то время как настоящая, живая, взрослая Ана собиралась уезжать из дому. Девушке не терпелось освободиться от оков материнских эмоций — они были слишком бурными и безнадежно запоздали. Если бы Ане дали такую возможность, она отплыла бы в Сан-Хуан немедленно.

Когда свадебный обед закончился, Рамон, Ана, Эухенио, Леонора, Элена и Иносенте сели на корабль до Кадиса. Предполагалось, что молодожены проведут несколько дней в номере люкс прибрежной гостиницы, а затем на этой же неделе вся семья отправится в Сан-Хуан на одном из судов, принадлежащих «Маритима Аргосо Марин».

Обсудив первую брачную ночь Аны, девушки решили, что ей следует изображать невинность и убедить Рамона в своей неопытности в интимных вопросах. В конце концов, мужчины именно этого и ждут.

Вечером, когда Рамон вошел в спальню, Ана уже лежала в постели.

— Ты наверняка устала, дорогая? — сказал он, укладываясь рядом так, чтобы не касаться ее.

— Да, день был долгим, — ответила она.

— Началась наша совместная жизнь, и я хочу стать достойным тебя.

— Ты уже и так достоин, любовь моя, — возразила Ана.

— Ты была так красива в свадебном платье!

— Спасибо. Это платье моей прапрабабушки Ларрагойти. Его надевали уже шесть поколений невест.

Ану удивляло то, что муж бездействует, однако по меньшей мере полчаса Рамон продолжал вести бессмысленный разговор. Она отвечала односложно. Девушка не сомневалась, что он старается проявить благородство и помочь ей расслабиться перед неизбежным насилием, однако чем дольше он говорил, тем напряженнее становилась она, а он — красноречивее.

Исчерпав все подходящие темы для разговора, Рамон наконец повернулся к Ане и положил руку ей на живот.

— Прости, дорогая, — произнес он, — сначала может быть неприятно, но ты скоро привыкнешь к этому.

Он забрался на жену, несколько раз поцеловал, сказал, как сильна его любовь, грубо задрал ее ночную рубашку до пояса, спустил панталоны, раздвинул своими коленями ноги Аны и резким толчком вошел внутрь. Когда все закончилось, Рамон поцеловал Ану в лоб, поблагодарил, перекатился на спину и мгновенно уснул.

Она лежала на кровати, изумленная, от боли плотно сжимая бедра. Ана никак не могла поверить, что вот это и есть семейная жизнь. Просто день был тяжелым, и следующей ночью все изменится. Ее очаровательный муж станет любить ее, заставит снова пережить то, что она чувствовала с Эленой, когда трепетал каждый нерв и отзывалась каждая клеточка тела. Она знала, с мужчиной будет по-другому, однако ожидала удовольствия, а не полного опустошения.

На следующий день Рамон был весел и беззаботен, как обычно, и Ана не сомневалась, что ночью у них все получится. Вместе с четой Аргосо, Иносенте и Эленой они отправились на вечернюю мессу, а потом пообедали в ресторане с видом на гавань. Однако, когда молодожены оказались в постели, не последовало никаких ласк, долгих страстных поцелуев, жарких бесстыдных объятий. На этот раз они даже не разговаривали. Войдя в комнату, Рамон немедленно потушил лампу, забрался на Ану, раздвинул коленями ее ноги и овладел женой. Потом, точно так же как и предыдущей ночью, сказал спасибо, отодвинулся на свою половину кровати и заснул.

Утром они получили известие от дона Эухенио. Планы, касающиеся переезда, были нарушены: их судно попало в шторм на обратном пути в Испанию и теперь нуждалось в серьезном ремонте. Можно было добраться до Пуэрто-Рико на одном из грузовых кораблей компании, но он мог взять только трех человек и пару сундуков.

— Что нам теперь делать? — волновалась Леонора. — Мы все не поместимся! Я уже отправила почти всю мебель. И я не могу бросить арфу!

— Вы, папа и Элена поплывете, как и предполагалось. А мы с Рамоном и Аной пока останемся, — предложил Иносенте. — И мы отправим вашу арфу и все остальные вещи, для которых сейчас не хватит места. А затем последуем за вами при первой возможности.

— Хорошее решение, — признал Эухенио.

— Это именно то, чего я опасалась, — чтобы мы оказались по разные стороны океана!

— Мама, разлука продлится самое большее пару месяцев, — пообещал Рамон.

— Я все устрою, — сказал Иносенте. — Не волнуйтесь.

Ни с Аной, ни с Эленой никто не советовался. 8 августа 1844 года, согласно договоренности, Элена, дон Эухенио и донья Леонора отбыли на Пуэрто-Рико. В тот же день Рамон объявил жене, что они переселяются к Иносенте, дабы не бросать брата в одиночестве до того дня, когда какой-нибудь корабль сможет отвезти их всех за океан. Арфу, мебель и сундуки отправили с разными судами, и каждые несколько дней либо Рамон, либо Иносенте справлялись в конторе «Маритима Аргосо Марин» о вероятных сроках отплытия, и всякий раз Ана досадовала из-за новой отсрочки.

— Сейчас там сезон ураганов, — напомнил ей Иносенте. — Навигация частенько прерывается из-за плохой погоды.

В течение последующих шести недель Ана, Рамон и Иносенте исследовали провинцию Кадис. Троица — Ана всегда посредине — прогуливалась вдоль морского побережья, фланировала по улицам и площадям, посещала верхом деревеньки у подножия холмов. Крестьяне заново отстраивали свои дома после карлистской войны, разорившей страну пять лет тому назад. Ане на глаза попадались в основном старики, женщины и дети. Кое-кто из деревенских встречал Рамона и Иносенте улыбками и приветствиями — они были рады снова видеть их, а те, кто на войне потерял мужей, сыновей или братьев, — злобными, презрительными взглядами. Для работы на фермах, виноградниках, в апельсиновых и оливковых рощах не хватало здоровых молодых мужчин, и огромные участки заброшенной земли зарастали травой и сорняками.

После пеших прогулок по городу или верховых — за его воротами — Рамон, Иносенте и Ана возвращались в почти пустой дом, принимали ванну и отдыхали. Одна из местных жительниц готовила еду, подавала, убирала, а потом, когда свечи оплывали полупрозрачными лужицами, оставляла их одних. Церковный колокол бил одиннадцать, Ана отправлялась в спальню и переодевалась в ночную рубашку. Через четверть часа входил Рамон. Или Иносенте.

Ана и не думала, что на самом деле выходит за обоих братьев, хотя не забыла тот игривый разговор при первой встрече. Об этом больше никто не говорил, однако уже в первые дни супружеской жизни Ана поняла: у нее появилось сразу два мужа. Поначалу, в темноте, близнецы вызывали в ней похожие ощущения, говорили одно и то же и овладевали ею с одинаковым нетерпением. Ни один из них не любил, когда ее прикосновения становились настойчивыми, будто ее блуждающие пальцы нарушали некие запретные границы. Братья обходились с ней учтиво, говорили ласковые слова, только вот у Аны возникало чувство, что во время своих визитов они не вполне здесь, в ее постели, словно все время думают о ком-то другом. За неделю она научилась различать, когда приходит Рамон, а когда — Иносенте. Рамон не переставая болтал в течение всего акта, как если бы ему было необходимо слышать собственный голос для достижения кульминации. Иносенте молча поднимал руки Аны кверху и прижимал к подушке, не давая возможности пошевелиться, разводил в стороны ее бедра и начинал двигаться вверх-вниз, вверх-вниз. Близнецы сопротивлялись ее попыткам изменить позицию «мужчина сверху, женщина снизу». Оба предполагали, что она не сможет и не должна получать удовольствие от близости. Оба стонали, испытывая оргазм, откатывались в сторону и до утра не подавали признаков жизни. После того как они засыпали, Ана часто подолгу лежала без сна, скучая по Элене.

Осознав, что братья навещают ее по очереди, Ана поначалу разозлилась. Да кем они себя возомнили?! И за кого принимают ее?! Однако, если не брать в расчет их необъяснимый эгоизм в постели, вели они себя как влюбленные. Близнецы были внимательны, заботились о ее комфорте и безопасности, расточали комплименты, осыпали цветами и подарками, вообще были исключительно преданны. Она потрудилась на славу, завоевывая Рамона и Иносенте, и хотела верить в их любовь. Почему бы им одновременно и не влюбиться в нее? Почему бы и не сделать так, чтобы она досталась сразу обоим?

Нужно было потерпеть. Ей удалось убедить близнецов, что обычная жизнь — не для них, и братья прониклись ее идеей. Только никто не должен был знать об их отношениях. Ни Элена, собиравшаяся замуж за Иносенте. Ни донья Леонора, обращавшаяся с сыновьями как с одним человеком. Ни дон Эухенио, на которого предки Аны произвели такое впечатление, что он подтолкнул Рамона к браку. Ни тем более падре Киприано, каждую субботу выслушивавший, как, затаив дыхание, Ана излагает краткий перечень своих грехов в тесной исповедальне золотокупольного Катедраль-де-Кадис.

Рамон, Иносенте и Ана добрались сначала до Канарских островов, где шхуна «Антарес», принадлежавшая компании «Маритима Аргосо Марин», должна была забрать груз и других пассажиров. Стоя на палубе, Ана с нетерпением наблюдала за портовыми грузчиками, которые заносили на судно бочки и обернутые брезентом тюки. На четвертый день по пандусу провели трех лошадей и с большим трудом затащили их в трюм. В тот же день на корабль поднялись военные в полном обмундировании, и командир велел каждому назвать свое имя и звание, чтобы проверить, все ли на месте. Убедившись в готовности судна к отплытию, капитан приказал поднять паруса, чтобы отправиться в долгое плавание через Атлантику. На какое-то мгновение, когда земля исчезла из виду, Ану обуял ужас, хотя она годами грезила об этом путешествии. Судно казалось песчинкой в безбрежном море под безграничным небом, и не видно было ни одного маяка, который указал бы, какое расстояние они уже одолели и сколько еще предстоит проплыть. Ана словно парила вне времени и пространства, вне человеческой жизни.

«Антарес» был одним из старейших кораблей компании. Его палубы и шпангоут были испещрены пятнами загадочного происхождения, а борта покрывали зарубки, царапины и неряшливые заплаты. Несмотря на относительное спокойствие океана, первые два дня Рамона и Иносенте терзала морская болезнь, и Ана бегала из одной каюты в другую, утешая их и подбадривая, в то же время пытаясь справиться с собственной тошнотой. Из тесных пассажирских кают несло сыростью, человеческими испарениями и мускусом, а по мере приближения к экватору в них стало еще и невыносимо жарко. Ана старалась больше бывать на палубе, жадно вдыхая свежий морской воздух, читая и стараясь не думать о том, что ее свобода ограничена палубой скрипучей шхуны, которая бороздит просторы огромного океана. Однажды она подняла глаза от книги и заметила то, о чем никогда не думала раньше. Горизонт находился на уровне глаз. Чтобы сменить угол зрения, Ана встала возле поручня и повернулась в сторону Испании, а потом спустилась вниз и взглянула сквозь маленький иллюминатор своей каюты в направлении пункта их назначения — Пуэрто-Рико. Она полагала, горизонт должен менять высоту в зависимости от того, откуда она смотрит. Однако, какое бы положение Ана ни выбирала, ее прошлое и будущее сливались в одну линию на уровне глаз, неизменную, неизбежную и в то же время постоянно менявшуюся, поскольку будущее поглощало прошлое и «Антарес» плыл навстречу ее судьбе.

БОЙКАЯ КОРОТЫШКА

Горизонт расплылся, словно синяк, но, как только «Антарес» приблизился к берегу, проступили очертания окутанной дымкой зеленоватой пирамиды. Ана схватила Рамона за руку и запрыгала на носочках, не в силах сдержать восторга:

— Это он?

— Да, дорогая. — Рамон просунул ее левую руку под свой локоть и поднес к губам обтянутые перчаткой пальцы. — Скоро мы войдем в гавань.

— Уже виднеется форт Сан-Фелипе-дель-Морро. — Иносенте показал на горчичного цвета мыс, возвышавшийся над пеной прибоя.

— Такой огромный!

— И неприступный, — добавил Иносенте. — Настоящее достижение военно-инженерного искусства Испании!

Остальные пассажиры сгрудились возле поручней, вытянув шею и надвинув на лоб шляпы и капоры, чтобы защитить глаза от ослепительного света. Члены судовой команды сновали по палубе, словно в танце, опуская паруса, ослабляя канаты, проверяя узлы и крепления на брезентовых тюках. Когда корабль скользнул в широкую гавань, дыхание Аны участилось. «Вот он, — подумала она, — Пуэрто-Рико!» Голова ее закружилась — ей почудилось, что все это уже было в ее жизни.

— Теперь я знаю, как себя чувствовали мои предки, — сказала она, — когда после нескольких недель плавания увидели землю…

— Будем надеяться, нас ожидает судьба тех, кто разбогател, а не тех, кого съели Карибы, — вполголоса заметил Иносенте.

Рамон и Ана засмеялись. Кое-кто из стоявших поблизости пассажиров взглянул на них с опаской и отодвинулся подальше. Близнецы с улыбкой посмотрели друг на друга поверх головы Аны. Свою правую руку она сунула под локоть Иносенте, тем самым связав братьев в единое целое.

Ана задохнулась от счастья, когда впереди выросли городские стены.

— Наконец-то, — произнесла она. — Наконец-то мы здесь!

Закрыв глаза, она запечатлела в памяти дату: среда 16 октября 1844 года.

Было раннее утро, и гавань кишела судами: двух — и трехмачтовые шхуны, баржи, баркасы, рыболовецкие лодки старались обойти друг друга на пути к причалу. На большинстве из них реял красно-золотой испанский флаг. Над бухтой поднимался Сан-Хуан. Его толстые стены защищали город от вторжений и вражеских атак со стороны океана. Широкие зеленые полосы испещряли холм. Сады это или пастбища, Ане не удалось рассмотреть, но ей показалось, что в основном город представлял собой тесно застроенные кварталы, рассеченные дорогами и улицами. Несколько башен, увенчанных крестами, возвышались над цитаделью, и звон их колоколов отражался от поверхности воды. Сан-Хуан напомнил Ане Кадис — город, который остался в Испании, в трех тысячах миль от этого берега.

Ана высвободила руки и повернулась в сторону зеленеющих холмов, протянувшихся с востока на запад. Над зелеными громадами нависали пышные белые облака, от них по земле бежали тени. Ана снова обернулась к светлому, залитому солнцем городу. Шхуна подходила к причалу, и пассажиры принялись охать и ахать, восхищаясь разноцветными домами. Балконы верхних этажей украшали растения и цветы. На плоских крышах яркие женские юбки и шали с бахромой весело трепетали на ветру. Некоторые женщины приветственно махали рукой, и пассажиры замахали в ответ. Другие женщины, одетые в черное, стояли абсолютно неподвижно, как сторожевые башни на стенах форта. Шхуна находилась еще слишком далеко от берега, и Ана не могла разглядеть выражения их лиц, однако такое количество женщин в траурных одеждах в этом светлом городе омрачило ее радость. Ана опять взяла под руку сначала Рамона, потом Иносенте, притянула братьев поближе и указала на пристань, отвлекая от черного одеяния вдов.

— А вот и он! — Рамон разглядел дона Эухенио, который стоял в открытом экипаже возле причала среди царившей в порту суматохи.

Рядом с ним Ана увидела мужчину крепкого телосложения. Он был моложе свекра и выше ростом, лицо его закрывала широкополая соломенная шляпа. Эухенио, заметив сыновей с Аной, помахал им, кивнул своему спутнику и направился навстречу родным.

Причал оказался уже, чем Ана ожидала; между скользкими досками были такие широкие зазоры, что она опасалась, не застрянет ли там нога. Суета вокруг нервировала ее, поскольку маленький рост не позволял ничего разглядеть поверх голов, а кроме того, проход заслоняли широкие женские платья, бывшие тогда модными. Рамон и Иносенте отгородили Ану от толпы, заботясь о том, чтобы ее ненароком не толкнул господин с тяжелым саквояжем или старик, которого сопровождала молодая женщина. Пятеро нарядных детей медленно шли рука об руку, растянувшись во всю ширину причала, а сзади во все горло орал младенец вопреки всем стараниям няни его утихомирить. Свежий океанский бриз сменили запахи порта: воняло тухлой рыбой, древесной смолой, потом, мочой и гниющей древесиной. Ана почувствовала слабость.

— Почти дошли, — сказал Рамон, поддерживая ее.

Наконец Ана ступила на твердую землю.

— Добро пожаловать! — Дон Эухенио поцеловал Ану в обе щеки. Усы его были мокрыми. — Какое счастье снова видеть вас!

Пока он обнимал и целовал сыновей, Ана украдкой вытерла щеки тыльной стороной затянутой в перчатку ладони. Краем глаза она заметила изумленную улыбку на лице мужчины, с которым дон Эухенио только что разговаривал, и повернулась к незнакомцу спиной.

— Сюда. Ваш багаж доставят домой.

Дон Эухенио помог Ане усесться в экипаж, Рамон сел рядом, а Иносенте с отцом устроились напротив. Кучер, круглолицый мужчина с такой черной кожей, какой Ана еще не видела, забрался на одну из двух лошадей, щелкнул языком и, мягко натягивая и отпуская поводья, умело повез их сквозь толпу. Открыв зонтик, Ана заметила, что улыбнувшийся ей человек остался на пристани. Он поднял руку и помахал. «Каков нахал!» — подумала она, но тут сообразила, что махал он дону Эухенио, который ответил кивком.

— Кто это? — спросил Иносенте.

— Его зовут Северо Фуэнтес. Он работал на Родриго, и его рекомендовали взять управляющим на плантацию. Позже вы с ним познакомитесь.

Ана захотела рассмотреть мужчину получше, но, когда она обернулась, тот уже исчез.

Улица была настолько запружена экипажами, что они еле-еле двигались, и этим вовсю пользовались попрошайки.

— Прошу вас, сеньора, подайте несчастному, — заклинал один мальчик, чья левая рука заканчивалась обрубком чуть выше запястья.

— Ради бога, — просил другой, с его узкого лица кожа сходила лоскутами, такими тонкими и прозрачными, словно сброшенная кожа змеи.

С другой стороны к экипажу пристроилась женщина. Она шла молча, протягивая к ним руки, не отводя огромных умоляющих глаз.

Дон Эухенио отпихивал несчастных тростью, но те не отставали и продолжали вопить, а Рамон, Иносенте и Ана пытались на все это не обращать внимания. Но не получалось. Попрошайки были слишком многочисленны и назойливы.

Ана открыла сумочку, и нищие, решив, что она собирается подать милостыню, сменили репертуар.

— Храни вас Господь, сеньора, — благословляли они ее. — Да вознаградит вас Пречистая Дева за вашу доброту, сеньора.

Их полные признательности голоса привлекли новые мольбы, новые протянутые руки, и экипажу пришлось остановиться.

— Если ты дашь одному, остальные не отстанут от нас, — предупредил Иносенте.

— Я знаю! — раздраженно ответила Ана.

Она родилась в городе, где увертываться от попрошаек учили с самого детства. Она вытащила из сумочки носовой платок и промокнула щеки и лоб.

Разочарованные крики нищих сменились бранью.

— Уходите! У нас ничего нет для вас! — Иносенте ткнул тростью в грудь одного мальчишку, в плечо — другого.

Какой-то сорванец попробовал забраться в экипаж.

Дон Эухенио отпихнул его:

— Ты куда лезешь?!

Сквозь толпу пробрался всадник в военной форме и, сопровождаемый проклятиями и угрозами, отогнал попрошаек. Однако те ушли недалеко, просто переключились на экипаж, который ехал позади, и без того уже облепленный нищими.

— Все в порядке, полковник? — спросил военный, отдавая честь дону Эухенио.

— Спасибо. Теперь да. — Дон Эухенио тоже отдал честь. — Просто пытаемся добраться до дому.

Военный расчистил дорогу впереди, и вскоре экипаж въехал в ворота и направился вверх по холму. Дон Эухенио отряхнул рукава и лацканы своего белого костюма, хотя никто из попрошаек его ни разу не коснулся:

— Позор! Надо что-то делать с этими людьми.

— В каждом городе есть попрошайки, папа, — возразил Рамон, — а еще сироты и сумасшедшие. Сан-Хуан без них не мог бы считаться городом.

— Ты, вероятно, находишь ситуацию забавной, однако ваши мать и кузина не могут выйти из дому без того, чтобы их не оскорбили. Это возмутительно!

— А откуда столько детей? — поинтересовалась Ана.

— Здесь нет приюта, — объяснил дон Эухенио. — И сумасшедшего дома тоже нет. Некуда их поместить. А город очень быстро разросся. Власти со всем не справляются.

Дон Эухенио продолжал разглагольствовать, но Ана слушала вполуха. В горячем влажном воздухе было трудно дышать. Одежда пропиталась сыростью, семь сборчатых нижних юбок под тонкой батистовой тяжелым грузом давили на бедра, а голова, казалось, раскалилась добела, несмотря на капор и зонтик. Струйки пота стекали по шее и спине, сорочка промокла, пластины корсета впивались в ребра.

— Тебе нехорошо, дорогая? — забеспокоился Рамон. — Ты вся раскраснелась!

— Это все жара. Понадобится время, чтобы привыкнуть.

— Скоро будем дома, — пообещал дон Эухенио.

Ана никогда не видела ни такого яркого солнца, ни теней с такими четкими границами. Контраст между светом и тенью был таким резким, что глаза начинали слезиться, когда она пыталась разглядеть предметы внутри зданий или по ту сторону переулков.

Порт остался позади, однако пешеходам по-прежнему приходилось лавировать среди повозок, экипажей, конных и пеших военных. Кроме того, путь преграждали слуги с полными корзинами еды на голове или со связками хвороста. Босоногие портовые грузчики, в обтрепанных штанах и рубашках, переносили мешки и тюки с причала внутрь деревянных строении, разместившихся вдоль береговой линии и на прилегающих улицах. В Севилью стекались люди со всего света, тем не менее Ана не встречала раньше такого количества чернокожих мужчин, женщин и детей. И даже в портовых районах Севильи и Кадиса люди не таскали столь тяжелые грузы.

Ана ожидала, что Сан-Хуан окажется красивым городом. В конце концов, это была столица, основанная уже триста лет тому назад. Однако город имел какой-то незавершенный вид. Дорога, по которой они ехали, была изрыта глубокими бороздами. По сточным канавам, то вдоль одной стороны, то вдоль другой, текла зловонная черная вода. Ана читала, что правительство издало предписание строить все дома в столице из камня, но возле городских стен лепились друг к другу только лачуги и бараки, большинство из которых были сооружены из каких-то обломков и покрыты соломой или пальмовыми листьями. Повсюду без присмотра бродили собаки, свиньи и козы и поедали все, что могли вырыть из мусорных куч. Куры кудахтали и молотили крыльями, совершая короткие неуклюжие перелеты, дабы не попасть под колеса медленно продвигавшихся экипажей и копыта лошадей и вьючных животных. Жители лачуг были одеты в лохмотья, а дети и вовсе ходили голыми. Женщины носили тонкие хлопковые юбки и открытые блузки, обнажавшие плечи, а нечесаные волосы оставляли распущенными или прятали под тюрбан.

— Эта часть города, — сказал дон Эухенио, — не слишком ухожена, как вы можете заметить. В основном здесь живут либертос — рабы, которые воевали на стороне роялистов в войнах за независимость Испанской Америки. В знак признательности правительство предоставило им свободу и убежище на Пуэрто-Рико.

— Но здесь есть и белые тоже, — возразила Ана. — Значит, не все они либертос.

— Вряд ли вы знаете о том, что остров в течение нескольких столетий служил в качестве штрафной колонии, поэтому часть местных жителей — это дестеррадос, ссыльные, решившие не возвращаться в Испанию после окончания срока наказания либо не сумевшие туда вернуться. Другая часть — военные, которые завели здесь семьи. А некоторые, — дон Эухенио вздохнул, — приехали на Пуэрто-Рико в надежде разбогатеть, однако не смогли устоять перед бутылкой, картами и петушиными боями.

Экипаж продвигался на запад, и жилые кварталы теперь более или менее соответствовали ожиданиям Аны. Она рассматривала тесно застроенные улицы, где стояли двух — или трехэтажные каменные дома с балконами и глиняной черепицей. В большинстве из них на первом этаже располагались конторы и лавочки, а выше находились жилые помещения, о чем свидетельствовали колыхавшиеся на ветру кружевные занавески. Из женщин на улицах встречались теперь только служанки и торговки, в основном чернокожие.

Чем выше они взбирались, тем красивее становились дома и тем реже встречались конторы на первых этажах. Проехав небольшую площадь и свернув за угол, они остановились перед новым внушительным двухэтажным домом с резными дверьми. В кирпичную кладку была вмонтирована табличка: «Калле Палома, 9».

— Вот мы и на месте. — Дон Эухенио помог Ане выбраться из экипажа. — Осторожно, дорогая, камни очень скользкие.

Они вошли в дом, и через мгновение глаза Аны привыкли к прохладному полумраку холла, который выходил во внутренний двор, затененный цветущими деревьями и кустами. Журчащий фонтан в центре заглушал уличный шум. Слева, у подножия широкой лестницы, их поджидала донья Леонора, а позади стояла Элена. Когда их глаза встретились, Ана увидела, как сильно тосковала по ней подруга и как она счастлива теперь.

Когда утих шквал поцелуев, объятий и радостных приветствий, появилась молоденькая босоногая горничная и забрала шляпы, перчатки, зонтик Аны и трости мужчин. Ана заметила завистливый взгляд, брошенный Эленой на ее модное светло-зеленое платье и кружевную пелерину.

— Возьми и это тоже, — велела она горничной, сбрасывая мантилью с плеч. Сразу стало прохладнее. — Бог мои, здесь всегда так жарко?

— В конце октября начинается сухой сезон, — объяснил дон Эухенио. — Сан-Хуан славится своими благотворными ветрами, и для этого времени года такая неподвижность воздуха — довольно редкое явление.

— А в сельской местности все просто ужасно, — сетовала донья Леонора, раскрывая веер и провожая прибывших наверх. — Уже несколько недель не было дождей. Урожай гибнет, а скот…

— Постой, дорогая, не надо плохих новостей, они только приехали, — остановил жену дон Эухенио.

— Мне кажется, вы подросли, — заметила донья Леонора, как всегда обращаясь к сыновьям, словно они были одним человеком. — А ты, Ана, немного поправилась. Щеки округлились. Тебе очень идет.

Они вошли в гостиную с высокими закрытыми дверьми-жалюзи, которые вели на балкон, заставленный горшками с геранью и гарденией. Солнечные лучи пробивались сквозь полуприкрытые жалюзи, воздух наполнял цветочный аромат, и Ана снова почувствовала приступ дурноты из-за обилия света, цвета, запаха и чрезмерной жары. Рамон усадил ее в кресло подальше от балкона, там, где было попрохладнее. Ана обрадовалась, увидев мебель из дома Аргосо в Кадисе. Массивные резные деревянные спинки и подлокотники показались ей такими родными, такими… испанскими.

— Ваша арфа! — воскликнула она, обнаружив в углу еще один знакомый предмет.

— Да, она прекрасна! — Донья Леонора с нежностью взглянула на инструмент. — Доставили без единой царапины, напрасно я переживала. Можете себе представить, как мне ее недоставало.

— Она волновалась о ней больше, чем обо мне! — улыбнулся дон Эухенио.

Ана заметила, что Элена, по-видимому, не знает, куда себя деть, словно прибытие такого количества людей нарушило привычную гармонию. Она уселась возле дона Эухенио, в кресло, которое он указал. Элена переводила взгляд с Рамона на Иносенте, избегая глаз Аны. В конце концов она посмотрела на подругу, вспыхнула, опустила ресницы и сжала губы.

— Вы поиграете нам потом, мама? — спросил Рамон.

— Конечно, сынок. Я так счастлива, что мы снова вместе. — Донья Леонора смахнула слезинку. — Это было очень трудное испытание…

— Давайте выльем кофе, — прервал жену дон Эухенио, и Элена вскочила, чтобы позвонить горничной.

— Мы тоже по вас скучали, мама. — Рамон взял мать за руку. — И приехали при первой возможности.

— Но вы снова нас покинете. — Она укоризненно взглянула на невестку.

Ана старалась избегать взгляда свекрови и искала глаз Элены, хотя понять их выражение было невозможно. «Да она просто бесит меня своей скромностью и покорностью» — внезапно подумала Ана. Ей хотелось разрушить самообладание подруги и разбудить подлинную, пылающую страстью Элену.

— Естественно, нам надо ехать на гасиенду, — сказал Иносенте. — Но пару месяцев мы проведем с вами в Сан-Хуане. Вы должны показать нам город. Не сомневаюсь, вы уже познакомились со всеми стоящими людьми.

— Ты же знаешь, сынок, вашу мать не удержать! — ответил дон Эухенио. — Они с Эленой завели множество друзей и постоянно наносят кому-то визиты.

— В основном мы навещаем больных и стариков. Правда, Элена?

— Да, мы много занимаемся благотворительностью.

— Вы, несомненно, по дороге сюда видели попрошаек.

— Бедные есть в каждом городе, — вмешался дон Эухенио. — Сан-Хуан — не исключение.

Вошла горничная с серебряным узорчатым подносом, который тоже прибыл из Ющиса. Она двигалась с боязливым смирением женщины, всю жизнь проработавшей в услужении.

— Может, ты хочешь чего-нибудь холодного? — тихо спросила Элена, заметив, что подруга колеблется, глядя на чашку кофе. Ее прекрасные голубые глаза все так же были опущены.

— Да, — ответила Ана. — Пожалуйста, принесите мне воды. — И поняла, что Элена знает все. Все про нее, Рамона и Иносенте.

В Сан-Хуане они провели больше двух месяцев. После полудня Ана сопровождала Элену и донью Леонору. Они наносили визиты знакомым дамам, главным образом женам, сестрам и дочерям офицеров гарнизона в Эль-Морро. Новости из Испании приходили на остров с опозданием в несколько недель, поэтому местные жительницы с жадностью слушали рассказы о последних событиях на континенте и охали и ахали, восхищаясь приданым Аны. Они посещали мессу в скромном Катедраль-де-Сан-Хуан-Баутиста, где пахло сыростью, свечным воском и прихожанами, посещали монастыри, шили сорочки для доминиканских монахинь, присутствовали на праздновании по случаю открытия первого на Пуэрто-Рико работного дома Каса-де-Бенефпсиенсия.

В Сан-Хуане, в целом испанском городе, все было привычно, однако Ана чувствовала тревогу, поскольку понимала, что столица — лишь промежуточная станция, вынужденная остановка на пути к настоящим приключениям, ожидавшим ее по ту сторону горной гряды.

Замешательство Элены, вызванное сдержанной вежливостью Иносенте по отношению к ней, воздвигло между подругами невидимую стену. Они не могли больше, как в годы учебы, прятаться под одеялом на одной из кроватей, шептаться, хихикать и ласкать друг друга. Кроме того, Ана не видела способа облегчить страдания Элены. Уж точно не стоило раскрывать секрет странных отношений с близнецами, пусть даже Элена и сама уже догадалась, что оба брата влюблены в подругу.

Элена не простила бы ее за отказ от плана, который они так тщательно разработали, чтобы никогда не разлучаться. Они должны были стать невестками, женами братьев. Никто не заподозрил бы их истинных намерений. Они могли бы жить в одном доме или поблизости, и ни один человек не стал бы задавать вопросов, поскольку это выглядит совершенно естественно, когда близнецы селятся рядом. Они исполняли бы свой супружеский долг, поддерживали уют в доме, рожали братьям детей. Любовь к мужьям в их план не входила. В те ночи, когда Рамон и Иносенте уходили бы к своим любовницам, — а это неизбежный финал для женатых мужчин, — Ана с Эленой не стали бы, комкая носовые платки, мерить шагами спальни, зажигать свечи, умолять святых заступников вернуть мужнину любовь и давать клятвы не пропускать мессы и новены в соборе. В эти ночи им полагалось бы оставаться в одиночестве и проклинать вероломство своих мужчин, но вместо этого они любили бы друг друга.

Ане было шестнадцать, а Элене пятнадцать, когда им пришла в голову идея выйти замуж за близнецов. Девушки несказанно обрадовались своей находчивости: им удалось бы избежать судьбы, типичной для женщин их круга, — брака по расчету. Ана с Эленой нашли блестящий выход — так можно было следовать правилам и одновременно восставать против них, и никто не придумал бы лучшего решения. Пока они мечтали о своем будущем, Ана страстно любила Элену, и ее жар не остыл за пять недель замужества. Но Ана решила, что ее отношения с Рамоном и Иносенте, однообразные, а иногда отвратительные, — это цена, которую необходимо платить за мир на противоположной стороне острова. Она обратила свой взгляд в будущее, и чувства к Элене, некогда такие сильные, начади истаивать и терять краски, словно корабль, неумолимо уплывающий к горизонту.

По вечерам, если дамам не требовался эскорт, дон Эухенио, Рамон и Иносенте посещали офицерский клуб или один из игорных домов. Как и в Испании, женщины из высшего общества жили затворницами в собственных домах. В городе-крепости вроде Сан-Хуана их можно было увидеть на улицах, как правило, только в сопровождении слуг или мужчин. Когда муж и сыновья уходили, донья Леонора пользовалась возможностью помузицировать, Ана же с Эленой поступали так, как и все остальные местные жители, когда им хотелось глотнуть свежего воздуха. Они забирались на плоскую крышу, откуда открывался волшебный вид на город, гавань, серый Атлантический океан и затененную горную гряду, тянувшуюся через весь остров с востока на запад.

Дневной жар ослабевал, они под ручку прогуливались по крыше, и влажный ветерок подхватывал их голоса — то звонкие, то тихие, а сладкие переливы арфы доньи Леоноры возносились в ночное небо. Подруги обсуждали все на свете, кроме того, что скрывалось за их кажущейся близостью. После свадьбы Ана не приходила к Элене по ночам. Она вышла за Рамона, но, вразрез с планом девушек, Иносенте до сих пор не сделал предложения Элене.

За несколько дней до отплытия Аны с Рамоном на плантацию Элена постучала в дверь подруги. Она заглянула в комнату, с пылающими щеками, словно ожидая застать супругов в постели. Ана была в спальне с горничной, которая собирала на поднос посуду.

— Он уже ушел? — спросила Элена.

— Да, они оба отправились на встречу со своим поверенным.

Горничная пододвинула кресло для Элены поближе к кровати, где Ана разложила несколько жестких нижних юбок, шелковые корсажи с парными юбками, изящные шевровые туфельки и тонкие кружевные перчатки и мантильи.

— Надо было оставить все это в Севилье. Там, куда я еду, носить подобные наряды точно не придется.

Элена провела пальцем по светло-голубому корсажу из тафты:

— Какие маленькие вещички! Похожи на кукольную одежду.

— Если бы ты не была выше меня, я отдала бы их тебе, — сказала Ана.

— Ты говоришь так, словно не собираешься возвращаться, — заметила Элена.

— Ну, маловероятно, что мы будем приезжать в город так часто, как нам хотелось бы. Рамон выяснил, что дороги между Сан-Хуаном и гасиендой Лос-Хемелос непроходимы в течение полугода.

— Лос-Хемелос?

— Да, они ведь близнецы, поэтому так и решили назвать плантацию[3].

— Понятно, — выговорила Элена, с трудом сдерживая рыдания.

Ана показала горничной на дверь, и та покинула комнату, бесшумно ступая босыми ногами.

Элена встала и схватилась за спинку кресла, как будто боялась упасть. Глаза девушки наполнились влагой, а дыхание почти остановилось, пока она старалась совладать с собой.

— Иносенте сообщил донье Леоноре, что… — Рыдания заглушили ее слова.

Ана обвила руками талию подруги, и Элена склонила голову ей на плечо.

— Я знаю, мне очень жаль… — Ана повернулась, чтобы поцеловать Элену.

Та вскинула подбородок:

— Знаешь? — Она была по меньшей мере на голову выше Аны и смотрела на нее словно мать, которая обнаружила проказы дочери.

— Я хочу сказать, что знаю, как это больно, — поправилась Ана, чувствуя себя нашкодившим ребенком.

— Что больно? — Элена смахнула слезы со щек, будто собираясь с силами.

Она вся дрожала, и Ана слышала, как шелестят ее нижние юбки.

— Элена, — начала Ана, стараясь говорить помягче, — Иносенте не хочет жениться на тебе.

— Он тебе так и сказал?

— Да, — призналась Тросточка, подняв взгляд на Мадонну.

Элена пристально смотрела в глаза подруги. «Да, точно, она знает, — отбросила всякие сомнения Ана, — но боится говорить об этом или даже думать. То, чем мы занимались с ней, представляется ей и вполовину не таким греховным, как то, что я делаю с Рамоном и Иносенте». Ужас на лице Элены не оставлял сомнений: с ее точки зрения, любовь к женщине могла грозить им обеим чистилищем, но плотские отношения сразу с двумя мужчинами означали для Аны вечное адово пламя.

Ана почувствовала тепло внизу живота, неодолимое желание поцеловать это прекрасное лицо, распустить шнуровку на тугом корсете, обхватить губами розовые соски Элены и ласкать ее, как она делала это раньше, под одеялом в монастыре Буэнас-Мадрес. И как это делала с ней Элена.

Элена вспыхнула и отвернулась.

— Я пришла, — начала она, стоя к Ане спиной, — чтобы сказать, что я не сержусь. Ты не виновата.

Она вытащила из рукава платок и прижала к лицу.

«Она необыкновенная, — подумала Ана, — такая милая, такая хорошая, такая искренняя». Ана обхватила Элену сзади за талию и прислонилась щекой к спине подруги. От нее пахло лимоном и вербеной. Тело Элены напряглось род корсетом, но через мгновение она взяла ладони Аны и медленно подняла к своей груди.

— Мы хотели всегда быть вместе, — прошептала Элена.

— Я здесь, — ответила Ана.

Она развернула подругу и поцеловала ее грудь в вырезе платья.

После полудня Ана и Элена присоединились к донье Леоноре в ее гостиной.

— Я отложила самые необходимые вещи, остальные можно отправить позднее, — сказала ей Ана. — Элена помогла мне. Одежда Рамона, Иносенте и моя вся поместилась в сундук, который вы так любезно мне предложили.

— Мы отправим ее при первой оказии, — пообещала донья Леонора.

— Спасибо.

В следующее мгновение Ана подскочила, озадачив свекровь и Элену.

— Что случилось?

— Чуть не забыла! Сейчас вернусь. — Ана выбежала из комнаты.

— Она напугала меня, — сказала донья Леонора.

Элена улыбнулась:

— Да, в ней столько энергии.

— Много осталось вещей, которые придется потом отсылать?

— Сундук набит до отказа. Ана берет только одно платье на выход, нарядные туфли к нему, два простых хлопковых платья, специально сшитые для поездки, две юбки, два корсажа к ним и две пары кожаных башмаков. А еще костюм для верховой езды и сапоги. — Элена взяла незаконченную сорочку и принялась за шитье. — Поразительно, насколько тщательно она все продумала. Словно всю свою жизнь готовилась.

Донья Леонора вздохнула:

— Всю свою жизнь… Настоящая безумица…

Она замолчала, потому что вернулась Ана.

— Пожалуйста, сохрани это для меня. — Ана протянула подруге черный бархатный мешочек. Внутри лежали жемчужное колье с бриллиантовой подвеской и жемчужно-бриллиантовые серьги.

— Какие красивые! — запинаясь, прошептала Элена, проводя пальцем по украшениям. — Почему ты не хочешь взять их с собой?

— Они достались мне от прабабушки, — объяснила Ана. — Боюсь потерять их. Не хочу рисковать. Обещай, что будешь носить их.

— Ана, я не могу. Это слишком…

— Смотри, как здорово они на тебе смотрятся. — Ана приложила колье к шее подруги. — Вам не кажется, что жемчуг идеально подходит Элене? — спросила она донью Леонору. — У нее такой цвет лица… Ей они идут гораздо больше, чем мне.

Элена так раскраснелась, что на фоне румяной кожи белые жемчужины засияли еще сильнее. Улыбнувшись, Ана поцеловала подругу в щеку:

— Храни их, пока я не вернусь.

Элена встала перед маленьким зеркалом в простенке и надела серьги. Анна застегнула на ее шее ожерелье и залюбовалась мерцанием жемчуга.

— Прекрасно! — восхитилась она.

Элена покраснела еще больше. Ана подняла волосы над ушами и показала свекрови рубиновые серьги:

Я беру только их, потому что это подарок Рамона на помолвку. И естественно, — она взмахнула левой рукой, — я никогда не расстанусь с обручальным кольцом.

— Надеюсь на это.

Леонора смотрела на двух девушек, стоявших рядом. Одна была высокой и стройной, а вторая — маленькой, жилистой, веснушчатой, словно крестьянка. Она не понимала, что Рамона привлекло в Ане. Может, ее неугомонность, не подобающая настоящей сеньорите. Ана не обладала классической красотой, как Элена, и тем не менее вскружила голову одному из ее сыновей, а заодно и второму, поскольку Иносенте всегда делал то же, что и брат.

Леонора и представить не могла, что потеряет близнецов из-за девчонки, которая выглядит так непрезентабельно. Пока Рамон не встретил Ану, оба ее мальчика были преданными сыновьями, которые приходили к ней за одобрением всех своих планов и намерений. А теперь эта бойкая коротышка руководила каждым их шагом, а ее эксцентричная идея повторить подвиги своих предков определяла их будущее. Леонора упрашивала, умоляла, рыдала и даже угрожала лишить сыновей наследства, однако Рамон и Иносенте, однажды решив отправиться на Пуэрто-Рико, ни разу не усомнились в своем выборе. Ее раздражало то, что сохранить семью можно было единственным способом — с помощью этой девчонки. Этой непоседливой, упрямой, несговорчивой девчонки. И сейчас, после того как Леонора сдалась и, проделав долгий путь через океан, оставила в Испании друзей и родных и поселилась у черта на куличках, Ана увозила сыновей еще дальше, на Богом забытую плантацию, которую даже ее владелец никогда не посещал, потому что дорога туда была долгой и трудной. Да, существовал только один способ сохранить мальчиков и не обречь их на неопределенное будущее на острове, заросшем густыми лесами: надо было подружиться с невесткой.

— Жаль, что ты не можешь остаться, — жалобно сказала Леонора, пряча досаду за просящей улыбкой. — Рамон вернулся бы за тобой через пару месяцев. В доме на плантации несколько лет никто не жил. Кто знает, какие там условия?

— Я обещала следовать за мужем, куда бы ни бросила нас судьба, донья Леонора, точно так же как и вы, когда выходили за дона Эухенио.

— Я была дочерью военного и знала, что такое кочевать с места на место, следуя за отцом. А ты всю жизнь провела в роскоши.

— Я готова к трудностям, которые нас ожидают, — ответила Ана. Леонора услышала в голосе невестки плохо скрытое высокомерие. — Я много читала об освоении Нового Света.

— Твой прославленный родственник был мужчиной, а кроме того, военным, привыкшим к невзгодам. А ты всего лишь девочка.

— Пусть мне только восемнадцать, донья Леонора, но я сильнее, чем выгляжу. — Ана расправила плечи. — И я полна решимости добиться успеха на плантации. — Она опустилась на колени и своими ладонями накрыла руки свекрови. — Я знаю, вы беспокоитесь, что я стану обузой…

Леонора попыталась высвободить руки, но Ана сжала их и принялась целовать пальцы женщины.

— Обещаю, я буду не помехой, а, наоборот, опорой во всех их начинаниях. Вы же понимаете, не просто случай свел нас с Рамоном. — Ана переглянулась с Эленой, по-прежнему любовавшейся в зеркале драгоценностями, которые отдала ей подруга. — Судьбой мне было уготовано приехать на этот остров и закончить дело, начатое моим предком, доном Эрнаном Кубильясом Сьенфуэгосом.

— Ана, он жил более трехсот лет назад!

— Но, читая его письма и дневники, я чувствовала, что он как будто говорит со мной.

— Безумие! — Леонора резко поднялась, но невестка не сдвинулась с места. — Возможно, это твоя судьба, но не моих сыновей. Мы вырастили их для другой жизни. — Она стояла над Аной и глядела на нее с такой ненавистью, что девушка потупила взор. — И я все же скажу тебе, как уже сказала мужу и сыновьям. — Леонора принялась расхаживать по комнате, крутя на пальце обручальное кольцо. — Я не хочу, чтобы ты, Рамон и Иносенте ехали на плантацию. Все говорят, там опасно. Пираты, как и раньше, высаживаются на берег, а беглые рабы вылезают из своих укрытий в горах и грабят дома. И убивают белых людей.

Леонора закрыла глаза и пошатнулась. Элена кинулась к ней, усадила на диван и посмотрела на Ану, но та лишь пожала плечами, демонстрируя полнейшее недоумение. Элена кивнула на донью Леонору, Ана послушно села на диван с другой стороны от свекрови и принялась вместе с подругой махать перед лицом несчастной женщины руками.

— Тиа Леонора, я уверена, дон Эухенио не позволил бы Рамону и Иносенте ехать, если бы считал, что там опасно, — попыталась успокоить тетю Элена. — Разве вы не согласны?

От волнения Леонора стала задыхаться. Прижав одну руку к сердцу, она принялась обмахиваться платком.

— Может быть, распустить вам корсет? — спокойно поинтересовалась Ана.

Леонора посмотрела на нее так, словно невестка предложила ей раздеться донага на Пласа-де-Армас.

— Немного воды вон из того кувшина. — Элена глазами показала на маленький накрытый столик у двери.

Ана налила полный стакан, и Леонора залпом выпила, потом схватила Ану за руку:

— Что вы будете делать, если один из вас заболеет или поранится? На многие километры ни одного доктора.

— Иносенте поговорил с вашим врачом, и тот дал нам кое-какие мази и научил, как обрабатывать раны, а еще я купила книгу о домашних средствах. Я уверена…

— Эгоистка! — взорвалась Леонора. Она снова встала и склонилась над Аной, которая по-прежнему сидела на диване. — Ты думаешь только о себе! Мои сыновья до твоего появления собирались продолжить дело отца. Они почти каждый день ходили в контору. Но ты уговорила их стать батраками! На острове, которого они сроду не видели! В глуши!

Ты убедила их отказаться от родных, от будущего, даже от своей страны, и все ради собственных фантазий! Фантазий, вскормленных этим проклятым предком!

— Рамон и Иносенте сами этого хотят, донья Леонора. Они приехали сюда не только из-за меня.

Ана не вжалась в диван, как ожидала Леонора, не согнулась, не отодвинулась, не отвела глаз. Она сидела выпрямив спину, словно бросая вызов свекрови, однако на лице ее не отражалось никаких эмоций, и было непонятно, что она чувствует.

— Как только они устроятся, наверное, и мы сможем туда приехать, — тихо предложила Элена.

Ана и Леонора повернулись к ней, словно удивившись присутствию девушки, и обрадовались, что они не одни в комнате.

— Да, непременно! — поддакнула Ана через мгновение с энтузиазмом, который показался наигранным и Элене, и Леоноре.

— Конечно, — ответила женщина с усталым вздохом человека, проигравшего сражение. — Мы приедем. Навестим вас на… как там вы ее называете?

ГАСИЕНДА ЛОС-ХЕМЕЛОС

Жарким январским утром они отплыли из Сан-Хуана с того же причала, к которому пришвартовались больше двух месяцев тому назад. Донья Леонора и Элена настояли на том, чтобы тоже поехать в порт, и когда Ана последний раз видела свекровь и подругу, те безудержно рыдали, пока дон Эухенио усаживал их в экипаж. Донья Леонора и Элена уже не могли ничего разглядеть, а Рамон и Иносенте все еще махали им с палубы «Дафны». Их беспокойство о матери трогало до глубины души, однако Ана была рада оказаться подальше от негодования и враждебности свекрови. А еще ее злило то, что Леонора постоянно обнимала и целовала своих сыновей, словно маленьких деток, и начинала всхлипывать при каждом упоминании плантации Лос-Хемелос.

— Кто знает, когда я опять вас увижу? — повторяла она слова и снова, словно они уезжали на другой конец света, а не на другую сторону острова.

Ана с облегчением покидала цитадель и каменный дом Аргосо с надоевшими цветочными горшками на балконе и осуждающими взглядами Леоноры. Даже уравновешенная Элена была уже на грани истерики. Ана не могла этого понять. Отъезд из Испании не вызывал столько эмоций, упреков и бесконечных утешений и заверений.

На грузовом судне «Дафна», кроме Аны, Рамона и Иносенте, не было других пассажиров. Корабль пропах соленой треской и потом мужчин, которые слишком много времени провели в море. Они плыли вдоль северного побережья острова. Около трех часов дня зловещая туча выплыла из-за горизонта с восточной стороны и направилась прямо к ним. Она обрушилась на судно проливным дождем и сильным ветром, от которого шпангоуты стонали, словно живые существа. На этот раз Ана провела большую часть путешествия в их с Рамоном тесной каюте. Она то хваталась за ведро, не в силах совладать с тошнотой, то молилась, чтобы корабль не пошел ко дну, тем самым раньше времени положив конец их приключениям. Как сквозь туман, Ана видела лица братьев, которые меняли ей холодные компрессы, и юнгу, выносившего ведра. В кромешной тьме, какая бывает только в могиле, сквозь иллюминатор пробился яркий солнечный луч, пощекотавший веки и заставивший ее чихнуть.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая? — спросил Рамон, как только ее глаза привыкли к свету.

После сумасшедшей болтанки Ана ощутила неподвижность судна, и ее желудок стиснул спазм. Рамон кинулся за ведром, но рот ей лишь обожгла кисло-горькая желчь.

Буря трепала корабль в течение полутора суток, а затем скрылась за горизонтом с такой же скоростью, с какой появилась, стоило им войти в пролив Мона. Дальнейшее плавание прошло спокойно, однако Ана обрадовалась, когда они повернули к берегу и она увидела возвышавшийся над тростниковыми крышами церковный шпиль и услышала колокольный звон. Но их судно миновало порт и взяло курс на юго-восток. Только на рассвете следующего дня они вошли в защищенную бухточку. В ее окрестностях не было видно ни одного селения, лишь густые заросли подступали вплотную к песчаному берегу, вдоль которого росли кокосовые пальмы.

Ане, Рамону и Иносенте помогли спуститься по веревочной лестнице в маленькую шлюпку, плясавшую на волнах у борта судна. Глянув вниз, Ана увидела сквозь прозрачную воду рябь песчаного дна. Рыбы ярких расцветок бросились врассыпную, когда весла ударились о волны и шлюпка направилась к берегу. Их прибытие было овеяно духом какой-то секретности, но один из гребцов объяснил, что здесь нет глубоководных гаваней, а дороги славятся своей непроходимостью, так что это был обычный способ добираться до прибрежных районов. Ана вглядывалась в заросли вдоль берега и представляла себе, что оттуда их разглядывают изумленные аборигены, точно так же как в день высадки дона Эрнана на такой же дикий берег более трехсот лет назад. Когда Ана перевела взгляд на Рамона с Иносенте, они улыбались, гадая, где блуждают ее мысли.

Четверо мужчин и две собаки ждали их на берегу. Ана узнала дона Северо Фуэнтеса, которого видела с доном Эухенио в порту Сан-Хуана. Поля шляпы скрывали его лицо, но ей запомнилось могучее телосложение управляющего. Двое высоких, широкоплечих, голых по пояс чернокожих мужчин, в закатанных до колен штанах, зашлепали по воде навстречу шлюпке. Когда они повернулись, чтобы тащить лодку к берегу, на их плечах, спинах и икрах обличающе заблестели шрамы. Ана отвернулась.

Они почти приблизились к берегу, но тут собаки прыгнули в воду. Испуганные чернокожие, увидев, что животные плывут прямо на них, прижались к бортам и толкнули шлюпку, едва не перевернув ее, по направлению к судну. Северо Фуэнтес свистнул. Псы неохотно, рыча и оскаливая зубы, повернули назад. Второй мужчина, тот, что был пониже ростом, босоногий, с карамельного цвета кожей, вытащил их из воды за веревочные ошейники и привязал к дереву. Северо потрепал собак по голове, что-то проговорил и, отвернувшись, зашагал к границе прилива. Псы беспокойно крутились на месте, а их алчущие глаза не отпускали Северо ни на секунду, пока он знаками показывал, чтобы чернокожие вытягивали шлюпку на берег.

Рамон первым спрыгнул на зыбкий песок, за ним, гораздо осторожнее, Иносенте. Невольники уже собирались помочь Ане, но Иносенте отмахнулся:

— Мы сами.

— Давай я перенесу тебя, — Рамон протянул к Ане руки, — чтобы ты не промочила ноги.

Северо Фуэнтес внимательно наблюдал за происходящим, как человек, готовый при необходимости немедленно кинуться на помощь. Ана прекрасно осознавала, что была единственной женщиной среди всех этих мужчин, и ситуация ее смущала, но еще больше ее беспокоила выжидательная поза Северо. Ана чувствовала его оценивающий взгляд и понимала, что его вердикт будет зависеть от того, понесут ее на руках или нет.

— Не смеши людей! Я справлюсь.

Ана решительно ступила на борт шлюпки и соскочила на песок. Пара быстрых шагов — и она оказалась на берегу.

— Оле! — зааплодировал Рамон.

— Молодец! — похвалил Иносенте.

Ана не видела глаз Северо, однако знала: упади она — он непременно ее поймал бы. Она заметила легкую восхищенную улыбку, появившуюся на губах управляющего, когда она устояла на ногах.

Одной рукой придерживая юбку, которую пытался задрать ветер, а другой — шляпку, Ана изобразила шутливый реверанс.

— Потрясающе! — рассмеялся Иносенте. — Иди познакомься с нашим майордомо.

Северо Фуэнтес снял широкополую кордовскую шляпу с низкой тульей и, непривычный к подобным церемониям, чопорно поклонился. Волосы его вспыхнули на солнце золотом. Впервые она разглядела глаза управляющего: яркая зеленая радужка, длинные, женственные ресницы и выгнутые дугой брови того же оттенка, что и волосы. У него были полные губы и гладко выбритое лицо. Северо слегка уступал Рамону и Иносенте в росте, однако телосложением казался покрепче. Он, несомненно, нарядился по такому случаю, облачившись в белую накрахмаленную рубашку, голубой пояс, синие брюки, чакетилью и кордовские кожаные сапоги для верховой езды. «Он мог бы сойти за благородного господина, — подумала Ана, — если бы не руки». Они загрубели и загорели, и от этого волоски на тыльной стороне ладоней и запястьях сверкали на солнце, словно золотые нити.

Седла Рамона, Иносенте и Аны прибыли накануне вместе с багажом, только вот лошади, стоявшие на берегу, выглядели старыми и неухоженными. Великолепное новое седло Аны, свадебный подарок от Абуэло Кубильяса, украшало спину рыжей кобылы с унылой, покорной мордой и на этой старой кляче смотрелось кричащей безвкусицей, словно тиара на морщинистой дуэнье.

— К сожалению, сеньоры и сеньора, ваша плантация пока не может похвастаться лошадьми, к которым, несомненно, вы привыкли, — произнес Северо с виноватым выражением на лице.

Ана опустила вуаль, чтобы спрятать улыбку, которую вызвали усилия управляющего скрыть свой крестьянский акцент.

— Сколько нам ехать до дому? — поинтересовался Иносенте, ловко подтягивая подпругу.

— Пару часов, — ответил Северо. — Дороги заросли, мы расчистили некоторые участки, но сейчас, когда началась сафра, все работники заняты на плантации тростника.

Пока они беседовали, Пепе, надсмотрщик, велел рабам вытащить из шлюпки саквояжи и загрузить туда связку бананов, две связки овощных бананов, ящик фруктов и несколько бочонков. Моряки поплыли назад к кораблю.

Ана вскочила на лошадь, не дожидаясь помощи Рамона. Тот лишь покачал головой, видя такое проворство.

— С женщиной, которая ездит верхом, как мужчина, шутить не следует, — засмеялся он.

И снова она захотела увидеть реакцию Северо, но он как раз отвернулся, чтобы оседлать своего скакуна. Ана надеялась, однако, что он все заметил и слышал комментарии ее мужа.

Северо вел их по тропе, неразличимой до тех пор, пока они не ступили под высокий полог, образованный кронами огромных деревьев с широкими листьями. Ана обрадовалась, что у нее есть вуаль, поскольку стоило путешественникам оказаться в лесу, и насекомые, которых на берегу сдувал ветер, принялись атаковать целыми тучами. Рамон и Иносенте то и дело лупили себя по шее, щекам и открытым участкам кожи между перчатками и манжетами. А Северо, по-видимому, укусы не беспокоили: он сидел на лошади так же спокойно и уверенно, как стоял на земле.

Через какое-то время тропа расширилась, а растительность с двух сторон сменили ежевичные кусты и лианы. Ана читала, что на Пуэрто-Рико не водятся крупные хищники, которые обычно встречаются в джунглях, однако теперь, глядя на густые заросли и слыша доносившиеся оттуда хруст, визг и уханье, верила в это с трудом. Внезапно ярко-зеленый попугай с бирюзовыми крыльями перелетел через тропу, издав пронзительный крик. Лошади напугались, а собаки залились лаем. Чуть дальше Ана увидела, как на красноватом холмике свернулась огромная змея, грациозно уложив поверх колец ромбовидную голову.

Часть пути они двигались вереницей, причем Рамон и Иносенте старались, чтобы Ана ехала между ними. Собаки бежали с двух сторон от лошади Северо, вглядываясь в заросли, и лаяли, заметив невидимую людям опасность. Периодически то один, то другой пес кидался в кусты, но по свисту Северо они послушно возвращались на место. «Словно мопсы Хесусы», — пришло в голову Ане.

Пепе с рабами, Алехо и Курро, замыкали шествие. Пепе ехал на муле, а чернокожие, тащившие саквояжи и свертки, шагали босыми ногами по неровной каменистой тропе. Как только вошли в лес, троица сразу отстала. Пепе подгонял Алехо и Курро, но его голос все отдалялся и наконец совсем затих среди шуршания листьев и крика попугаев.

Только что путешественники были в лесу, и вдруг перед ними открылась равнина. Все вокруг переливалось всеми оттенками зеленого цвета — от бледного, почти желтого, до темно-оливкового. Тут и там колыхались на ветру островки серовато-лиловых метелок.

— Это гуахапа, — пояснил Северо, — цветок тростника, который показывает, что стебель пора срезать.

На горизонте с запада на восток протянулись пологие холмы — поля, перелески. Не занятую сельскохозяйственными посадками землю покрывали леса. По всей долине тут и там вздымались в небо дымовые трубы.

— Почему дым идет не из всех труб?

— На этих плантациях тростник не созрел или не хватает рабочих рук для сбора урожая, а может, хозяева перестали заниматься делом или бросили землю вместе со всем, что на ней находится.

— Просто бросили? — не поверил Иносенте.

— Некоторые так делают, — ответил Северо. — Труба без дыма во время сафры означает, что дела у хозяев идут неважно.

— С нами такого не случится, — убежденно заявил Рамон. — Наши трубы будут дымить круглосуточно.

Все засмеялись, чуть нервно, пока Северо не показал на группу построек слева от них.

— Ветряная мельница вон там перемалывает ваш тростник, и, как видите, труба дымит, — успокоил он новых хозяев.

— Вот эта? — уточнил Рамон.

Северо кивнул.

— Гасиенда Лос-Хемелос, — произнес Иносенте.

У Аны перехватило дыхание. На холме стоял ветряк, а рядом труба извергала в лазурное небо клубы дыма. Слева от ветряка на огороженном выгоне пасся скот. А за ним виднелись жилые постройки плантации. До них оставалось еще несколько километров.

Она стремилась сюда, точно не зная, где находится это место и как выглядит, но теперь гасиенда Лос-Хемелос предстала перед ее взором и звала к себе. Ане хотелось поскорее туда попасть, потрогать плодородную землю, вдохнуть ее запах и даже попробовать на вкус. Задолго до того, как они прибыли на Пуэрто-Рико, девушка уже не сомневалась, что полюбит эту землю и будет любить всю свою жизнь. В восемнадцать лет она достигла конца путешествия, которое в то же время было началом, и уже решила, что это цель всей ее жизни. «Я здесь», — сказала Ана себе. «Я здесь», — сказала она ветру, который перебирал и волновал гусосана.

«Я здесь», — сказала она ясному простору неба, мерцанию воды в лужах, окаймлявших тропу, стаям птиц над головой. «Я здесь», — повторяла она снова и снова, и внезапно ее охватил ужас перед тем, что ожидало впереди. Ана встряхнула головой, прогоняя страх, и перекрестилась. А потом, спускаясь с холма к тростниковым зарослям вслед за Рамоном, Иносенте и Северо, прочитала благодарственную молитву и попросила у Господа сил и отваги.

Созревшие стебли сахарного тростника были выше двух метров, поэтому, спустившись в долину, Ана и ее спутники сразу перестали видеть что-либо за гуахана.

— Здесь уже можно срезать! — крикнул Северо, обернувшись. — Меньше половины полей засадили от тех, что могли бы, но рабочих рук все равно не хватает.

Мачетерос должны дойти до этого места завтра после полудня.

Было еще только утро, а влажный воздух в долине уже раскалился и дрожал над землей струящимся маревом. Ветер свистел в тростнике, с резкими щелчками хлопали острые листья. Непрерывно шныряли туда-сюда, пугая лошадей, белохвостые крысы. Пахло зеленью, влажной землей, дымом и сладостью, пропитывавшей все вокруг.

Шихх-шахх-шахх-швах! Шихх-шахх-шахх-швах!

Ана услышала эти ритмичные звуки еще до того, как увидела мачеторос.

Шихх-шахх-шахх-швах!

Они подъехали к полю, где работники перерубали длинные побеги возле самой земли одним ударом мачете, обдирали листья и складывали стебли в груды. Женщины и подростки собирали их в вязанки и бросали на дощатые настилы повозок, запряженных волами. Тяжелые удары становились все глуше по мере того, как росла гора тростника. Всякий раз, когда волы мотали головой, звенели колокольчики. Работники пыхтели. Надсмотрщик кричал. Колеса скрипели. Однако именно звук ударов мачете, перерезавших тростник, пробирал Ану до самого нутра.

— Вы видите, несколько куэрдас уже убрано, — сказал Северо. — Мачетерос оставляют около пяти сантиметров стебля, из которых вырастает новый тростник.

Ана с близнецами и управляющим ехали дальше, и надсмотрщики на лошадях приподнимали шляпы, приветствуя их, но, как только резчики распрямлялись, чтобы бросить взгляд на новых хозяев, проклятия, угрозы, удары и грубые замечания тут же восстанавливали рабочий ритм.

Рамон и Северо двигались впереди, а Ана с Иносенте следовали за ними. Северо объяснял что-то Рамону; Ана слышала только часть его слов, а остальное угадывала. Она удивилась, узнав, какие огромные площади требуются не только для выращивания тростника, но также и для переработки его в сахар.

Она читала записки путешественников по Вест-Индии, например Джорджа Флинтера, чья книга произвела огромное впечатление на Рамона, Иносенте и дона Эухенио. Ана делала пометки на полях отчетов, составленных владельцами плантаций с Испанских и Британских островов, изучала их приемы и способы управления. Однако, окидывая взглядом широкие просторы, она понимала: мало что пригодится ей в новой жизни. Все ее чувства обострились, и теперь она осознавала, насколько отвлеченными были ее изыскания. Реальность с первого взгляда оказалась знакомой и в то же время абсолютно чужой.

Еще до полудня они въехали на главный двор, батей, который был словно охвачен лихорадкой: туда-сюда сновали женщины, мужчины, повозки, волы, мулы, дети, лошади, собаки, свиньи, козы и цыплята. Терракотовая земля была завалена тростниковым мусором — листьями и обрубками стеблей. Мухи роями вились возле повозок, груженных тростником, вокруг людей и животных. В воздухе был разлит приторно-сладкий аромат кипящего сиропа. Пепел из трубы тонким серым слоем покрывал все вокруг, включая суетившихся работников, оборудование, животных, и образовывал серую пену на поверхности пруда, из которого наполняли лохани, чтобы поить скот, и брали питьевую воду для рабов.

Казалось, вокруг царил хаос, но Ана помнила из прочитанных книг и отчетов, что все работы на сахарном заводе подчинены строгому порядку: необходимо было как можно скорее обрабатывать срезанный тростник и варить сок, так как стебли загнивали очень быстро.

— А это, наверное, трапиче, — сказал Рамон, когда они приблизились к ветряной мельнице.

— Да, сеньор, это пресс для тростника. Он приводится в действие силой ветра, дополняемой воловьей тягой. С помощью вон тех больших деревянных катков выжимают сок.

— А это багасса, да? — догадалась Ана.

Северо оглянулся, словно удивившись тому, что она их слушает.

— Да, сеньора, побочный продукт называется багасса.

Мы скармливаем его скоту и используем для мульчирования.

Поняв, что хозяйка участвует в разговоре, Северо стал говорить громче и оборачиваться к ним, проверяя, слышат ли Ана и Иносенте его слова.

— После трапиче располагается варочное отделение, где сок превращается в кристаллы вот в этой череде медных котлов. — Он остановился, как будто спохватившись. — Простите. Вероятно, я обрушил на вас слишком много информации после столь длительного путешествия.

— Нет, это интересно, правда, Иносенте?

— Да, очень, — подтвердил тот. — Пожалуйста, продолжайте.

Северо кивнул и снова заговорил:

— За варочным отделением вы видите цех рафинирования. Вон в тех длинных желобах кристаллы остывают, а сироп стекает в бочки. Когда сахар достаточно подсыхает, его формуют и пакуют в сорокапятикилограммовые деревянные бочки на продажу.

— Насколько я понимаю, — прервал Рамон, — патока используется при производстве алкоголя?

— Да. Большинство плантаторов оставляют немного мелассы и изготавливают спиртные напитки для собственного потребления, но основная часть продается винокурням со специальным оборудованием, которые перерабатывают сырье в больших объемах и поставляют продукцию на рынок.

Плантация долгие годы находилась в запустении, и все механизмы устарели. Ветряная мельница стояла на недостаточном возвышении, и ее огромные лопасти нуждались в починке. Варочное отделение, цех рафинирования, все подсобные сооружения и флигели были залатаны как попало, и в тех местах, где доски либо сгнили, либо оказались слишком коротки, зияли огромные дыры. Ана и ее спутники проехали мимо куартелес для одиноких рабов — двух прямоугольных строений, разделенных пыльным двориком с рывшимися в земле курами. За бараками стояло несколько маленьких хижин, крытых тростником и служивших приютом для семейных пар и их детей. Кое-где вокруг жилых строений были разбиты огороды, здесь трудились дети, слишком маленькие для работы в поле, и старики, слишком слабые для какого-нибудь другого дела.

Ана глубоко вдохнула, чтобы успокоиться. Большинство рабов оказались сгорбленными стариками, словно груз, который они таскали все эти годы, по-прежнему давил на спину. У кого-то недоставало ушей, пальцев, кистей или рук ниже локтя. Некоторые хромали — их щиколотки и ступни были вывернуты самым неестественным образом. Взрослые были одеты в лохмотья, а дети ходили голышом, вздутые животы выпячивались над тоненькими ножками-палочками.

Подъехав к жилому дому, Ана пришла в еще большее смятение, испугавшись, что хозяйский особняк находится в не лучшем состоянии, чем производственные сооружения или работники завода. Двухэтажную касону по второму этажу опоясывала открытая веранда, куда вели две грубо сколоченные лестницы, одна из которых находилась спереди, а другая — с задней стороны дома, возле кухонной пристройки.

— Большая часть помещений нижнего этажа служит хранилищем, — объяснил Северо. — Там же комната для слуг.

Ана сощурилась на полуденном солнце. Вид деревенского строения из неотесанных досок, прибитых к плохо подогнанным бревнам, ошеломил ее. Внутренние перегородки не доставали до потолка или же до дощатого пола с широкими половицами. Потолок под рифленой металлической крышей был обит узкой филенкой. Ярко-зеленая ящерица размером с ботинок Аны висела головой вниз на одной из планок, игнорируя силу тяжести. Двери и окна представляли собой высокие ставни, открывавшиеся на веранду и закрывавшиеся с помощью толстого бруса, который просовывали в железные крюки. Мебели в комнатах оказалось немного: маленький прямоугольный стол со скамьями в столовой, еще две скамьи в гостиной, стол и стул в кабинете. Внутри дом недавно выкрасили в унылый, бледно-зеленый цвет, и смоляной дух еще витал в воздухе.

Осматривая дом, Рамон, Иносенте и Северо наблюдали за выражением лица Аны.

— Да, здесь определенно не хватает женской руки. — Она изобразила храбрую улыбку и отвернулась, чтобы бросить на одну из скамей шляпку и перчатки.

Когда Ана рисовала себе свое будущее в новом, бескрайнем мире, ей и в голову не приходило, что жить придется в подобных условиях. Она всегда воображала каменный дом с выложенными плиткой полами и тяжелой, темной испанской мебелью из своего обеспеченного детства. Ана обернулась и встретила встревоженные взгляды мужчин, прикованные к ее лицу. Особенно пристально смотрел Северо Фуэнтес, словно по первому ее слову или жесту он был готов приступить к действиям.

— Не стоит беспокоиться, — сказала Ана, встретившись глазами сначала с Рамоном, а потом с Иносенте и пытаясь убедить в первую очередь себя. — Все будет хорошо.

Братья с облегчением вздохнули.

Северо кивнул, как если бы она правильно ответила на экзамене, и опять мимолетная улыбка тронула его губы. Она чувствовала: он точно знает, о чем она сейчас думает, и для него не осталась незамеченной ее попытка скрыть замешательство. Ана злилась из-за своего глупого поведения, но еще больше ее раздражала способность Северо видеть то, что от глаз Рамона и Иносенте было скрыто. За его внешней услужливостью и почтительностью угадывался острый ум. Как и тогда, на берегу, Северо вроде бы находился среди них, но одновременно опережал всех на шаг.

Он открыл дверь первой спальни и жестом предложил хозяевам войти. Напротив окна стояла кровать из красного дерева, с пологом на четырех столбиках, верхнюю часть которых украшал резной орнамент из цветков банана. Изголовье и изножье покрывали искусно вырезанные растения с широкими изогнутыми листьями, гроздья бананов свисали с каждого ствола.

— Вам повезло — здесь есть опытный плотник, — пояснил управляющий. — Хосе может сделать все что угодно, как видите. И резчик он отличный.

— На удивление хорошая работа, — согласился Иносенте. — Как ты считаешь, Ана?

— О да! — ответила она, не доверяя своему голосу и страшась выдать себя.

Кровать была выполнена искусно, но смотрелась совершенно нелепо в этой маленькой комнатке с дощатыми полами и единственным окном. Тонкий матрас застлали бельем, которое она отправила заранее. У окна, на угловой полке, стояли ее фарфоровый умывальный таз и кувшин, а с таким искусством вышитые полотенца были аккуратно перекинуты через сухую ветку, прибитую к стене, и выглядели здесь явно не на месте. Под полкой красовался щербатый ночной горшок.

Два кофра с их с Рамоном одеждой, обувью и нижним бельем придвинули к стене. Рядом пристроили сундук с приданым, которое Ана начала собирать, как только подросла и поняла, что рано или поздно выйдет замуж. В течение шести недель перед свадьбой Элена и Хесуса вместе с друзьями и родственниками значительно пополнили его содержимое. Он был набит скатертями и салфетками, отделанными кружевом, вышитыми полотенцами, простынями. Завернутое в тонкую шелковую ткань, лежало там и старинное распятие для домашнего алтаря, хранившееся в семье уже несколько поколений. Ана сглотнула ком, подступивший к горлу.

Северо повел их в следующую комнату. Она была практически пуста: лишь умывальный таз на полке, а на крюке полотенце.

— К сожалению, Хосе успел смастерить только одну кровать, — сказал Северо. — Дону Иносенте временно придется спать в гамаке.

Гамак висел через всю комнату по диагонали. Иносенте провел рукой по толстой домотканой материи. Ана не сомневалась, что ему не терпелось туда запрыгнуть, но гордость не позволяла сделать это на глазах майордомо.

— Они удивительно удобны, — сказал Северо. — Некоторые предпочитают их кроватям.

— Я спал в гамаках, — ответил Иносенте. — Нет нужды извиняться.

Управляющий повел их обратно в гостиную.

— Хосе работает сейчас над обеденным столом и стульями. Уверен, у сеньоры есть идеи по поводу меблировки, — продолжал он. — Я пришлю его, как только вы будете готовы. Но, пожалуйста, не забывайте, что во время сафры дорога каждая пара рук. Даже домашние рабы трудятся в поле.

— Я понимаю, — заверила Ана, скрыв разочарование. Ей стало ясно: настоящим домом они обзаведутся только через годы.

На веранде ждали две женщины и мужчина. Колючки и перья пристали к юбкам женщин, штаны и рубашка мужчины были порваны и заляпаны. Люди работали в поле, но успели вымыть лицо и руки, а женщины еще и перемотать свои тюрбаны.

— Если позволите, сеньора, ваши слуги. — Северо жестом велел рабам приблизиться.

Одна из женщин была на голову ниже Аны, хотя и старше ее. На лице у коротышки сияли живые глаза и улыбка, которую никак не удавалось сдержать. От нее веяло таким жизнелюбием, что у Аны немного отлегло от сердца. Веселушку звали Флора, и Северо представил ее как горничную Аны. Вторая женщина, моложе, выше и полнее, по имени Марта, с торчащими вперед зубами и неприветливым выражением лица, оказалась кухаркой. Тео, стеснительный седовласый мужчина, должен был прислуживать Рамону и Иносенте.

— Теперь я ухожу, чтобы вы смогли отдохнуть, — сказал Северо. — Марта приготовит обед. Вы услышите колокольный звон. Вот ключ от кладовой, — он порылся в кармане куртки, — и от шкафа со спиртным. — Управляющий вручил ключи Ане и взглянул на Марту.

Та неуклюже присела и ушла. Флора и Тео ждали распоряжений хозяйки.

— Уберите эти вещи. — Ана показала на шляпы и перчатки, которые, войдя в дом, они бросили на скамьи. — И распакуйте саквояжи, когда их доставят.

Слуги, казалось, обрадовались приказам, освобождавшим их от изнурительной работы по уборке тростника.

— Сеньоры, — Северо обернулся к Рамону и Иносенте, — я в вашем распоряжении, как только захотите проверить бухгалтерские книги.

— Да, конечно, — ответил Рамон. — Во второй половине дня.

— А завтра можем объехать поля, — предложил управляющий.

— Да, отличная идея, — согласился Иносенте.

Северо поклонился и ушел, а они остались стоять посредине гостиной. Ана села на шаткую скамью, которая угрожающе скрипела, стоило чуть пошевелиться.

— Мне жаль, дорогая, что дом оказался таким убогим, — извинился Рамон. — Если бы я только знал…

— Мама была права, — добавил Иносенте. — Тебе надо было остаться в Сан-Хуане, пока мы как следует не устроимся.

— Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, — перебила Ана. — У вас и так достаточно забот. Домом займусь я.

— Касона, — заметил Иносенте, — как правило, стоит гораздо дальше от служебных построек. А это типичное жилище майордомо.

— Значит, мы выгнали Северо? Это его дом?

— Вероятно, — ответил Рамон.

— И куда же он переехал?

— Наверное, в одну из хижин неподалеку, — предположил Иносенте. — Он изрядно постарался, чтобы сделать этот дом пригодным для жилья.

— Зеленые стены! — возмутилась Ана. — Как будто не хватает зелени снаружи!

Она шагнула на веранду, которая выходила на противоположную от сахарного завода сторону. Насколько можно было видеть, вокруг простирались поросшие лесом равнины и холмы. Рамон и Иносенте присоединились к ней.

— Пока поживем здесь, — пообещал Рамон, — но как можно скорее выстроим настоящий дом.

— После уборки урожая, — добавил Иносенте.

Ветер шепотком пробежал сквозь листву.

— Да. — Ана снова подхватила братьев под руки и подтянула поближе. — Да, после уборки урожая.

С первых недель их жизнь потекла по строгому распорядку. Работа начиналась на рассвете — колокольный звон, который доносился из тростниковых зарослей, призывал к утренней молитве. Рамон и Иносенте вместе с Северо большую часть дня проводили в седле. В полдень по сигналу колокола они возвращались домой на обед и короткую сиесту, а затем опять уезжали до сумерек и заканчивали работу, когда колокол сзывал к вечерней молитве. После ужина колокол бил еще раз, требуя, чтобы обитатели хижин и бараков тушили огни и заходили внутрь своих жилищ. Во время уборки урожая пресс и варочное отделение работали круглосуточно, однако удары колокола всегда раздавались в положенное время.

Кочевая жизнь научила близнецов быстро осваиваться на новом месте. Вопреки материнским планам сделать из сыновей конторских служащих, они всегда лучше чувствовали себя на воле, среди потных мужчин и животных. Их мальчишеские лица потемнели на солнце, тела окрепли, а голоса огрубели — в зарослях тростника и на узких тропах приходилось разговаривать гораздо громче, чем дозволялось в благоухающих апартаментах доньи Леоноры.

Они спрашивали у Северо совета по каждому вопросу, связанному с плантацией, доверяли и следовали им.

Майордомо был на полгода моложе близнецов, но жизнь его была полна трудностей, и его опыт восхищал братьев и Ану. А еще он поражал оригинальностью, которая проявлялась самым неожиданным образом. Его собак, например, звали Трес, Куатро и Синко[4].

— Почему вы зовете своих собак по номерам, а не по именам? — спросила Ана.

— Я не даю животным христианских имен.

Раз в неделю он приходил к ним на ужин и, когда его просили, рассказывал о своих путешествиях по Испании и другим странам, до того как очутился на Пуэрто-Рико. Родившись в семье сапожника, Северо, благодаря своему уму, таланту и честолюбию, поднялся до нынешнего положения на гасиенде Лос-Хемелос. Рамон, Иносенте и Ана понимали, что, работая здесь, он лелеял мечту в один прекрасный день стать владельцем собственной плантации.

— «Буде ваша милость захочет сократить дорогу и труды при восхождении на недосягаемую вершину Храма Славы, — как-то процитировал Северо, немного перебрав с бренди, — то вам надобно будет только свернуть со стези Поэзии, стези довольно тесной, и вступить на теснейшую стезю странствующего рыцарства, и вы оглянуться не успеете, как она уже приведет вас к престолу императорскому». Великий Сервантес, сеньоры и сеньора, никогда не бывал в Новом Свете, но знал, что требуется человеку для достижения успеха в этих землях.

— Вы считаете себя кабальеро анданте? — ухмыльнулся Рамон.

— Если вы настаиваете, сеньор, да, странствующим рыцарем, который стремится к славе и богатству. Да, сеньор, я таков.

— Но, — вступил в разговор Иносенте с иронической улыбкой на устах, — за процитированным отрывком следует: «Этими словами Дон Кихот, кажется, окончательно расписался в своем безумии».

Северо вытер рот тыльной стороной ладони и засмеялся.

— Да, только не забывайте, что всяк по-своему с ума сходит, — подытожил он, и все подхватили смех.

Той ночью, после того как Рамон уснул, Ана долго думала о последних словах управляющего. Да, соглашалась она, всяк по-своему с ума сходит, но Северо Фуэнтес, который с потрясающей точностью цитировал Сервантеса, был из них, возможно, самым большим безумцем.

ГОЛОС

Много лет тому назад в Бока-де-Гато, заброшенной деревушке к северу от Мадрида, родители Северо Фуэнтеса Аросемено мечтали, чтобы их мальчик стал священником. Он был третьим, самым младшим сыном в семье, и скудных доходов их маленькой мастерской вряд ли хватило бы на трех сапожников. Отец отвел его к приходскому священнику, который обучил Северо чтению, письму и латыни — языку образованных людей. Но если падре Антонио восхищался сообразительностью и умом своего ученика, остальные жители деревни высмеивали Северо за то, что он хотел чего-то большего, нежели просидеть остаток жизни на скамейке в мастерской, как делали его отец и братья, а раньше дед и дядя… и кто знает, сколько еще поколений до них.

Несмотря на все усилия падре Антонио сделать из мальчика священника, тот не выказывал никакой склонности к этой стезе. Он мечтал вырваться из тисков каменистых улиц и узких переулков Бока-де-Гато и грезил о вольной жизни подальше от тесного домика с пристроенной к нему мастерской, где день за днем отец с братьями резали жесткую кожу на сапоги с толстой подошвой и превращали мягкую лайку в женские туфельки.

Однажды утром, вскоре после своего девятого дня рождения, собираясь на урок, Северо услышал в голове приказ: «Уходи из Бока-де-Гато». И раньше случалось, что он слышал голос, обычно свой собственный, который, как правило, ругал Северо за дурацкие поступки или подначивал совершить что-нибудь дерзкое. Но никогда еще мальчик не слышал ни чужого голоса, ни таких четких указаний: «Мадрид. Иди в Мадрид».

В тот день он проследовал мимо дома священника и покинул пределы Бока-де-Гато. Столица лежала в шестидесяти пяти километрах, за горной грядой. По дороге Северо брался за любую работу в обмен на еду и ночлег. Шел 1829 год, завершался относительно спокойный период в истории Испании между разрушениями, которые принесла с собой эпоха Наполеона, и Первой карлистской войной. Мальчик был скромным и трудолюбивым, а нанимавшие его крестьяне — в основном доброжелательны. Однако спустя годы он вспоминал не людей, а названия суровых каменистых земель, встретившихся на его пути: Серро-Матальера, Эль-Педре-галь, Мирафлорес-де-ла-Сьерра.

Шесть месяцев Северо добирался до Мадрида. С вершины холма он увидел калейдоскоп крыш и шпилей задолго до того, как оказался у ворот. Чем ближе он подходил к городу, тем больше мальчиков и мужчин шагало в одном с ним направлении по Камино-Реал. Многим из них, как и ему, больше некуда было идти.

В столице Северо ночевал в грязных переулках поблизости от собора. Он воровал еду, когда не мог найти работу, дрался с другими мальчишками, которые тоже убежали из дому или которых выгнали родные. Будучи сильнее, смышленее и смелее многих других бездомных детей, слонявшихся по улицам, Северо вскоре стал лидером и сколотил банду воров и карманников, державшую город в страхе в течение почти двух лет.

Его поймали, избили и бросили в камеру к заключенным, совершившим гораздо более серьезные правонарушения. Убийц, предателей и политических преступников вешали, а пьяниц, воров, прелюбодеев и банкротов сажали в тюрьму. Многие из этих отчаявшихся людей мечтали о новой жизни. Они вскружили мальчику голову рассказами о Новом Свете, землях, открытых Испанией больше четырехсот лет тому назад. Такие загадочные страны, как Перу, Мексика и Аргентина, больше не были колониями, но по-прежнему существовала возможность стать богатым сеньором в Испанской Америке. Четыре месяца провел Северо в тюрьме, мечтая о том, как сядет на быстроходный корабль с белыми трепещущими парусами, который отвезет его в Испанскую Америку. Там он найдет много золота и серебра, ведь, по уверениям старших товарищей, для этого нужно было всего лишь хорошенько ковырнуть землю.

Северо исполнилось одиннадцать лет, он был еще ребенком и рисовал в своем воображении, что вернется в Бока-де-Гато, нарядившись в роскошные шелковые бриджи и парчовый жилет, как у модников, фланирующих по мадридским улицам, у кого он так ловко вытаскивал деньги из карманов и чьими красивыми спутницами так восхищался. Он построит дом для матери, заставит отца бросить работу в сапожной мастерской, станет кабальеро и будет разъезжать на прекрасном андалузском жеребце, в седле, отделанном серебром.

Однажды Северо услышал голос, велевший ему исповедаться, что он и сделал во время визита к тюремному кюре.

Северо произвел впечатление на падре Грегорио своими познаниями в латинском языке и в установленном порядке богослужения.

— Ты умный мальчик, — проворчал священник и ткнул своим пальцем в сторону мрачной, вонючей камеры, которую Северо делил с девятью другими осужденными. — Как же ты допустил такое безобразие, сын мой?

— Я голодал, падре.

— Тысячи людей в этом городе голодают, сын мой, однако не идут на преступление.

— Но многие идут, — ответил Северо.

Священник посмотрел на мальчика, пытаясь отыскать презрение в его голосе или жестах, но увидел лишь сожаление.

Лицо Северо смягчилось.

— Я не такой уж плохой.

— Нет, сын мой, я не верю в то, что ты плохой. — Падре Грегорио положил руку на голову мальчика, тихо прочел над ним молитву, а затем спросил на латыни: — Чувствуешь ли ты полное и глубокое раскаяние?

— Да, падре, — произнес Северо на том же языке, понимая, что на вопрос священника можно ответить только так и не иначе.

— Обещаешь ли ты следовать Десяти заповедям, а особенно тем, что нарушил во дни лишений?

— Да, падре, обещаю, — хриплым голосом произнес мальчик.

И падре Грегорио заметил сдержанность Северо и то, как он левой рукой сжал свое правое запястье, словно боялся ударить самого себя по лицу.

Мальчик взглянул на священника с таким огорчением и раскаянием, что старик почувствовал симпатию.

— Подумаю, как можно тебе помочь, — пообещал он, стиснув плечо Северо.

Падре Грегорио поручился за мальчика, когда тот отбыл всего половину наказания, и нашел ему работу посыльного и уборщика в компании «Маритима Аргосо Марин». А еще священник уговорил брата с невесткой разрешить Северо ночевать в хибаре на заднем дворе, и тот как мог платил за доброту сеньора и сеньоры Дельгадо. У мальчика были умелые руки, и очень скоро он починил дверные петли, заменил и подтянул провисшие бельевые веревки во внутреннем дворе, прибил скрипучие доски на лестнице и укрепил расшатавшиеся балясины. Чета Дельгадо нарадоваться не могла на усердие постояльца.

Их кухарка Ноэла, высокая костлявая женщина, была женой управляющего фермой Дельгадо, которая находилась в Галисии, неподалеку от Аллариса. Ноэла уезжала туда на Рождество, Страстную неделю, а затем на весь август вместе с хозяевами, а остальное время жила в доме, в комнатке за кухней. Как-то вечером она заметила, что Северо каждый день приносит подобранные на улице газеты и сидит над ними после обеда.

— Что ты читаешь? — Ее испанский был труден для окружающих, поскольку она говорила на галисийском диалекте, не сомневаясь, однако, при этом, что все ее понимают.

— Газеты рассказывают о мире, — ответил Северо.

— Тебе повезло: ты умеешь читать. А я так и не выучила буквы.

— Я могу читать вслух, если хотите.

Она убирала посуду и садилась за стол с шитьем, а Северо принимался читать. Но когда бы парень ни поднимал взгляд от газеты, ее глаза всегда были обращены к нему, а не к работе, словно она думала, что Северо сам придумывает истории ради ее развлечения. Раз в месяц кухарка диктовала письма к мужу и родителям, а Северо писал и отправлял их. Ни один из ее родственников не умел читать, поэтому корреспонденцию посылали на имя приходского священника или образованного соседа, который брал две монеты за то, чтобы прочитать письмо, и пять за то, чтобы написать ответ.

— А ты пишешь своим родителям?

Северо солгал, однако этой же ночью написал матери и сообщил, что работает и находится в безопасности, но ничего не добавил ни о причинах побега, ни о путешествии в Мадрид, ни о двух годах бродячей жизни и тюремном заключении.

Шесть дней в неделю мальчик работал в конторе «Маритима Аргосо Марин». Бегая по поручениям, он иногда получал монетку-другую в качестве чаевых, которые откладывал, поскольку все еще лелеял мечту однажды отправиться в Новый Свет и там разбогатеть. Все уличные хулиганы и оборванцы издевались над Северо за его стремление казаться лучше, чем они.

Пакито, паренек чуть постарше, возглавивший банду, когда Северо упрятали в тюрьму, после его освобождения хотел подтвердить свое лидерство. Он преследовал Северо, пока тот ходил по заданиям, и выкрикивал глумливые шуточки, подстрекаемый остальными мальчишками.

— Не трогай меня, — пригрозил ему как-то Северо. Он нес документы из «Маритима Аргосо Марин» клиенту в банк.

— «Не трогай меня», — передразнил Пакито фальцетом, взмахнув воображаемой юбкой, намекая тем самым, что Северо всего лишь слабая девчонка.

Северо ускорил шаг, но сорванцы догнали его и окружили, толкая и обзываясь. До банка оставалось десять шагов, и он намеревался доставить пакет по назначению, однако не хотел, чтобы мальчишки подумали, будто он удирает от них. Северо повернулся к Пакито:

— Я не собираюсь драться, но если ты не прекратишь подначивать меня, то пожалеешь об этом.

— Ай-яй-яй, сеньорита не любит, когда ее подначивают! Ай-яй-яй, где моя нюхательная соль! — кривлялся Пакито, притворяясь, что сейчас упадет в обморок.

Воспользовавшись моментом, Северо юркнул в банк, отдышался, передал документы и получил чаевые. Потом обдумал ситуацию. «Я знаю, как себя защитить, — решил он, — но если не наказать этого ублюдка, придется драться с каждым мальчишкой в Мадриде». Он не хотел снова очутиться в тюрьме, и ему снова требовалось завоевать уважение, чтобы мальчишки оставили его в покое. Северо был силен, но улица и тюрьма научили его: жесткость характера превосходит кулаки по силе воздействия. Отворив дверь на улицу, он, как и предполагал, увидел Пакито с компанией.

— Трусиха! — кричали они. — Трусиха!

Северо шагнул к Пакито. Сорванцы обступили его, но он знал: они ждут реакции вожака.

— Что ты сказал? — невозмутимо спросил Северо. Именно то, как он это произнес, его спокойный голос и расслабленная поза смутили Пакито. Он испугался, понял Северо. — Мне показалось, ты что-то сказал, — продолжил он и обернулся в ту сторону, где мальчишки окружили его в первый раз. — Вон там. Что ты там сказал?

Пакито выпятил грудь, лицо его покраснело, он снова расхрабрился.

— Ты хренов трус! — выдал он и в подтверждение своих слов ринулся на Северо.

Мальчишки сгрудились вокруг драчунов. Пакито прижал Северо к земле и принялся плеваться, лягаться, мутузить соперника кулаками, обзывать дураком, девчонкой и гомиком. Северо молчал. Он отражал удары как мог, а Пакито махал руками и ногами как заведенный. Собралась толпа, и Северо сообразил, что скоро прибудет полиция и прекратит потасовку. Он вскочил на ноги, поднял Пакито, ухватив того за пояс, а потом трижды врезал ему под ребра кулаком: слева, справа, слева. Когда Пакито согнулся, защищая живот, Северо двинул его локтем по затылку. Пакито рухнул на землю, его руки и ноги конвульсивно задергались. Краем глаза Северо заметил полицейского, который бежал в их сторону. Мальчишки бросились наутек, и Северо тоже смешался с толпой и поспешил прочь, потирая ушибленный локоть и стараясь восстановить дыхание. Он свернул за угол, замедлил шаг и пошел неторопливо, словно только что встал из-за стола.

Пакито лежал на земле без сознания, а прохожие обходили его, торопясь по своим делам. Он был просто еще одним несчастным, которого город выбросил за ненадобностью, и теперь, когда развлечение закончилось, никого не волновало, что с ним будет дальше. Северо с тех пор никогда его не встречал, и остальные мальчишки больше ему не досаждали.

Время от времени Северо мог стащить какую-нибудь вещицу, которая искушала его своей легкодоступностью, как в тот день, когда он прихватил томик пьесы Кальдерона де ла Барка «Жизнь есть сон» с уличного лотка продавца старых книг, пока тот беседовал о политике с другим клиентом. А еще ему нравилось стянуть монетку-другую у зазевавшейся или подвыпившей сеньориты. Но в основном он доставлял документы, подметал полы в «Маритима Аргосо Марин», читал, помогал Дельгадо по дому и старался избегать неприятностей.

Дни бежали за днями, и его мальчишеский фальцет превратился в голос мужчины. Ноэла дразнила его из-за жидкой поросли, пробивавшейся на подбородке и над верхней губой, и подсмеивалась над слишком короткими рукавами и чересчур тесными бриджами. Спустя некоторое время падре Грегорио принес для него новый комплект одежды, который собрал у прихожан.

Рубашка, брюки, жилет и куртка были ему слишком велики, однако Ноэла ушила их, пока он читал ей вслух. Северо начистил башмаки так, что они заблестели, и набил носы лоскутами, рассчитывая их вытащить, когда нога вырастет. В следующее воскресенье он надел новый наряд в церковь и впервые в жизни поймал на себе восхищенные взгляды девушек и женщин.

— Ты уже похож на мужчину, — сказала Ноэла, и Северо понял: она смотрит на него по-другому.

В последнее время он замечал, что за столом она придвигалась ближе, а снимая с него мерки и проверяя потом, хорошо ли сидит костюм, оглаживала его, кажется, более старательно, чем было необходимо. Но он не был до конца уверен и не хотел неприятностей. Однажды вечером, когда сеньор и сеньора Дельгадо ушли, Ноэла подала ему ужин, но, вместо того чтобы остаться на кухне и послушать, как Северо читает, объявила, что хочет пораньше лечь. Юноша расстроился, поскольку принес потрепанное издание «Графа Луканора», купленное на том же лотке, откуда несколькими неделями ранее он украл «Жизнь есть сон». Она вышла, покачивая бедрами, чем вызвала его недоумение. Ноэла была, наверное, ровесницей его матери, а мама никогда так не виляла задом, да и за Ноэлой он тоже этого раньше не замечал. Северо растерялся и решил, что, вероятно, надо поменьше времени проводить с Ноэлой на кухне, потому что ему нравилось жить в доме Дельгадо, работать в «Маритима Аргосо Марин» и копить деньги на поездку в Америку, где он будет выковыривать из земли золотые слитки. Юноша поел, вымыл и убрал за собой посуду и уселся на привычное место за столом.

Он пытался сосредоточиться на первом рассказе — «О том, что случилось с королем Кордовы, которого звали Альхакем», — когда, шаркая, вошла Ноэла, в ночной рубашке и накинутой на плечи искусно вышитой шали, смотревшейся неуместно на этой кухне с почерневшими кастрюлями и сковородками, закопченным камином, грубо сколоченной мебелью и каменным полом.

— Если женщина говорит тебе, что собирается пораньше лечь, и выходит, вот так покачивая бедрами, — с кокетливой улыбкой, нелепой, под стать ее шали, Ноэла показала, как именно, — это значит, она хочет, чтобы ты пошел за ней.

Северо было тринадцать лет. Его, конечно, обуревала похоть, и мысленно он представлял, каково это — оказаться наедине с женщиной, но понятия не имел, чего женщины хотят или не хотят.

— Вы хотели, чтобы я лег с вами? — спросил он кухарку, проверяя, верно ли он ее понял.

— Ты очень милый мальчик и хорошо ко мне относишься, но теперь ты стал юношей. И это единственное, чем я могу тебе отплатить.

Костлявая и длинноногая, она пахла золой и чесноком, но не смеялась, когда возбуждение мальчика превосходило его умение. Она пылала такой же страстью, как и он, но была терпелива. Потом, в течение жизни, он переспал со многими женщинами, но ни от одной из них не узнал столько, сколько от Ноэлы, которая преподала ему важный урок: женщине не обязательно быть красивой, чтобы вызывать в мужчине желание.

Грамотность и дисциплинированность Северо произвели благоприятное впечатление на руководство «Маритима Аргосо Марин», и в тринадцать лет он получил повышение, из уборщика и посыльного превратившись в помощника клерка. Через два года его перевели в ученики эскрибано, писца. Падре Грегорио периодически заходил к Дельгадо и справлялся, как идут дела у его протеже. Священник умер, убежденный в том, что оказал помощь и протянул руку дружбы молодому человеку, который не только нуждался в этом, но и имел несомненные шансы преуспеть в жизни именно благодаря своевременному пасторскому вмешательству.

Однако сыну сапожника (даже относительно образованному), преступнику (хотя и осужденному за незначительное преступление, совершенное в молодые годы) и бедняку (пусть ему и посчастливилось найти работу) в испанской столице подняться выше не удалось бы. Однажды утром, получив заработную плату, Северо услышал внутренний голос, который снова приказал ему уходить. Юноша почистил перья ручек, закрыл чернильницы, аккуратно разложил бумаги по нужным папкам и покинул контору, где с раннего утра до позднего вечера торчал за письменным столом, перенося цифры из одной бухгалтерской книги в другую. Он взял свою единственную смену одежды, кошелек с накопленными деньгами, спрятанный под камнем в полу его пристройки, и пять книг, две из которых он купил, а три украл. Ноэла была на рынке, чета Дельгадо — в своих комнатах, а по улицам сновали слуги, торговцы и школьники, торопившиеся на занятия. Три сеньориты, выбиравшие ленты на галантерейном лотке, повернули голову и проводили Северо взглядом, а соседский кучер приветственно помахал рукой и мысленно задал себе вопрос: почему юноша оказался на улице в такое время дня, когда должен быть на работе? Кучер заметил узелок в руке Северо и впоследствии посоветовал Ноэле проверить, не пропало ли чего из дому.

— Никогда не доверял этому мальчишке, — сказал возница, хотя за три года, в течение которых он наблюдал, как Северо входит в дом Дельгадо и выходит из него, ни разу не выразил опасений по поводу их жильца.

Спустя шесть недель, после того как Северо оставил Мадрид, он добрался до Кадиса, нанялся на корабль юнгой и прибыл в Америку, ослабевший от морской болезни, побоев и оскорблений, которые обрушивали на него капитан, да и все остальные члены команды. Сойдя на берег самого маленького из Больших Антильских островов, Северо Фуэнтес немедленно поклялся, что ноги его больше никогда не будет на палубе какого-либо судна.

Как раз в этот момент, прямо возле причала, куда его высадила транспортировочная шлюпка, он увидел пакгауз, над массивными воротами которого красовалась изящная золоченая надпись: «Маритима Аргосо Марин». Он знал, конечно, об отделениях фирмы в Испанской Америке, но и представить не мог, что окажется буквально на пороге одного из них.

До сей поры внутренний голос советовал Северо только хорошее. Юноша был достаточно умен и понимал: прежде чем появляться в офисе «Аргосо Марин» и просить работу, нужно восстановить силы, вымыться и надеть костюм, который, завернутый в холстину, вместе с ним пересек океан. Узкие улочки, поднимавшиеся от порта по холму к жилым районам и дальше, к укреплениям форта, были застроены убогими борделями да домишками с меблированными комнатами. Доктор, лечивший главным образом венерические заболевания и вправлявший переломы, полученные в драках, сошедшим на берег морякам и пассажирам, оказал помощь и Северо — его недомогание походило на те проблемы, с которыми эскулапу приходилось сталкиваться изо дня в день. Заплатив врачу, Северо потратил остаток заработанных на корабле денег на шлюх и выпивку. Через неделю он появился у дверей «Маритима Аргосо Марин».

Родриго Аргосо Марин с одного беглого взгляда увидел в Северо то, чего никто до него не замечал, а возможно, это стало результатом двух лет бродяжничества, четырех месяцев тюрьмы, трех лет корпения над бухгалтерскими книгами и семи тяжелых недель в море: юноша был способен внушать страх. Образование помогло парню сделать карьеру, немыслимую для безграмотного человека, однако ничуть его не укротило.

Шел 1837 год. Два года назад испанская Корона запретила вывоз рабов из Африки, однако власти смотрели сквозь пальцы, если невольников сначала доставляли, например, на Мартинику или в Гваделупу, а затем переправляли на Кубу, Пуэрто-Рико или в Соединенные Штаты, где плантаторам нужны были рабочие руки для трудоемких процессов выращивания табака, хлопка и сахара. Дабы избежать юридических сложностей, Родриго организовал дело так, чтобы живой товар, перевозимый судами «Маритима Аргосо Марин», выгружался в неприметных мелководных гаванях. Он подыскивал подходящего человека для транспортировки чернокожих из тех мест, где их высаживали, к конечным пунктам назначения — на плантации сахарного тростника. Такой человек должен был уметь читать и писать, чтобы справляться с текущей бумажной работой. А еще он должен был быть смелым, поскольку попытки невольников вырваться на свободу обычно заканчивались убийством надсмотрщика, и беспощадным, так как для рабов, совершивших попытку к бегству, существовало единственное наказание — смерть. Но больше всего для этой должности, считал Родриго, требовались иные качества: во-первых, способность внушать людям страх и уважение и, во-вторых, готовность при необходимости убивать не раздумывая. Северо получил эту работу.

БРАСОС ДЛЯ ПОЛЕВЫХ РАБОТ

Дни Аны были долгими и тяжелыми. Она отвечала за одежду рабов, их здоровье и питание, контролировала уборку и приготовление пищи в касоне, разбивала огороды и присматривала за животными, которых откармливали для стола. В ситуации, когда все брасос — «руки», как называл Северо работников, — были заняты на полях, ей приходилось собирать яйца в курятнике, выбирать чайот на обед или грейпфрут на десерт. Платье и постельное белье стирали в ближайшей речке, и вскоре на тонком полотне появились следы от камней, о которые его отбивали, и веток, на которых развешивали для просушки. Корзина для штопки и починки всегда была полна, и Ана часами просиживала с иголкой в руках, а укоры матери по поводу ее неровных стежков и кривых швов доносились непрерывным эхом из Севильи, преодолевая почти пять тысяч миль океанских просторов.

Через неделю после приезда на гасиенду Лос-Хемелос Ана написала родителям и призналась, что жизнь здесь оказалась суровее, чем она ожидала, но что она начала привыкать к трудностям: «Кровь Кубильясов и Ларрагойти течет по моим венам. На этой земле я чувствую дух наших предков и помню, что они глядели в лицо трудностям с отвагой и любопытством. Меня переполняет удовлетворение от проделанной работы. В конце каждого дня я ощущаю гордость от того, сколько успела сделать».

Рамон и Иносенте не слишком охотно брались за перо, поэтому она строчила бодрые отчеты еще и их родителям. Она сообщала донье Леоноре о прекрасном самочувствии близнецов и детально описывала плантацию, стараясь передать атмосферу их жизни, однако избегала подробностей, касавшихся неустроенного быта. Дона Эухенио, как прекрасно понимала Ана, больше интересовало, удалось ли получить то немыслимое количество бочек сахара, патоки и рома, которое сыновья наобещали ему перед отплытием из Испании. Она объяснила, что из-за нехватки рабочих рук обрабатывается только половина полей, поэтому первый урожай не оправдает надежд. Но на деньги из приданого, писала Ана, они купили пятерых сильных невольников, заплатив за каждого по три сотни песо. С их помощью можно будет расчистить и засадить еще два поля, и тогда, через двенадцать-восемнадцать месяцев, когда урожай созреет, площадь посадок возрастет от тридцати куэрдас до сорока.

Гораздо труднее было писать Элене, поскольку Ана многим хотела бы с ней поделиться, но не могла. За шесть месяцев брака исполнение супружеского долга превратилось в самую неприятную из ее обязанностей. Братья педантично соблюдали очередность своих посещений и совершенно не пытались как-то разнообразить интимную жизнь. Она не знала, как заговорить с ними об этом, а всякие попытки показать, что ей нравится, по-видимому, смущали их больше, чем ее. Сексуальные отношения своей унылой неотвратимостью стали напоминать ей починку белья.

Но она не могла рассказывать о своей тоске по любви и нежности. Ее томление походило на слабость, отголоски переживаний нелюбимой девочки, которая никогда не умела угодить родителям. И Ана с головой погружалась в работу и писала родителям, свекру со свекровью и Элене о том, что делала, а не о том, что чувствовала.

Корреспонденцию складывали в сумку у дверей, а Северо, Рамон или Иносенте забирал ее, когда отправлялся в Гуарес, ближайший городишко, до которого было ни много ни мало полдня пути верхом, либо на побережье к югу от плантации, если там бросало якорь торговое судно вроде того, что доставило их самих. Ана узнавала, дошло письмо или нет, только при получении ответа, спустя несколько недель.

Она набросала план особняка, который должен был стоять вдалеке от шума сахарного завода, пепла и дыма, извергаемых трубой варочного отделения. Получилась практически копия дома ее деда на ферме в Уэльве, только окна и двери Ана сделала больше, да еще пририсовала крытую галерею для защиты от солнца. Но она отказалась от этого плана, почувствовав ностальгию. Она понимала, что больше никогда не увидит ни Абуэло Кубильяса, ни того, как он попыхивает трубкой, ни его огородов, садов и виноградников. Дед благословил ее затею, и теперь ей предстояло устроить свой собственный очаг.

Ана убрала городскую одежду, фарфор, большую часть тонкого постельного и столового белья в сарай и заперла до переезда в новый дом. На стол теперь ставили глиняную посуду, обнаруженную на кухне. В дополнение к ней Хосе смастерил деревянные тарелки, приспособил для питья отполированные до блеска кокосовые скорлупки и сделал миски всевозможных размеров из высушенной бутылочной тыквы. Точно такими же тыквенными чашками и мисками, дитас, пользовались работники, и единственное отличие состояло лишь в том, что на хозяйской посуде Хосе вырезал причудливых птиц, зверей и бабочек.

В Испании, будучи единственным ребенком в семье, почти всегда предоставленная самой себе, Ана преодолевала одиночество и грусть, проводя время со слугами. Они радовались ее компании, охотно учили всему, что умели делать сами, и вселяли в девочку отвагу, подкрепляемую практическими навыками. Она не боялась запачкать руки. На плантации Лос-Хемелос Ана видела и более отталкивающие вещи, вроде вонючего курятника или расположенного поблизости от касоны свинарника, но она смотрела на это как на проблемы, которые нужно решать, а не как на досадные неприятности, которых следует избегать. В то же время Ана осознавала: работавшие рядом с ней мужчины и женщины были не слугами, чей труд оплачивался, а невольниками, собственностью и она не могла без нее обойтись, если хотела достичь цели и покорить первозданную дикость, как мечталось в свое время ее предкам.

Ана прочитала в записках дона Эрнана, что после прибытия конкистадоров на Пуэрто-Рико, всего за одно поколение, в течение первых десятилетий шестнадцатого века, большая часть тайно сбежала на другие острова или была истреблена. Чтобы обеспечить себя рабочей силой, колонисты стали привозить африканцев. Небольшое количество выживших и порабощенных тайно растворилось среди африканского и европейского населения.

Испания запрещала острову, как своей колонии, вести прямую торговлю с другими странами. Ежегодные субсидии, которые правительство ранее выплачивало тысячам военнослужащих и чиновников, частенько поступали с опозданием из-за плохой погоды, пиратов или коррупции. Лишенные законной возможности торговать, островитяне наладили потребительское хозяйство. Возникло несколько крупных скотоводческих хозяйств, производивших мясо и кожу, но в основной своей массе фермеры занимали небольшие участки земли, зачастую не имея на то законного права. Путешественники, составители комментариев и священники наблюдали и описывали условия жизни пуэрто-риканских бедняков, хибарос, и отмечали ужасающую бедность и хаотичное смешение рас.

Фельдмаршал Алехандро О’Рейли, монах Фрай Иньиго Ласиерра, натуралист Андре Пьер Ледрю и наемник Джордж Флинтер среди прочего обращали внимание также на исключительную плодородность островных земель, но считали местных крестьян, кампесинос, лентяями и сетовали, что хибарос постоянно кочуют с места на место, самовольно селятся на королевских землях, где рубят стволы пальм и строят хижины, крытые листьями и соломой. Европейские путешественники пришли к выводу: пуэрто-риканские хибарос довольствуются малым и выращивают ровно столько, сколько нужно на прокорм семьи, а все остальное время валяются в гамаках, пьют водку домашнего изготовления, играют в карты да еще разводят бойцовых петухов. А с чего бы, спрашивали наблюдатели, у кампесинос возникало желание работать как следует, если они могли выкопать из земли немного бататов, подобрать пару плодов манго и авокадо, собрать несколько яиц — и этого вполне хватало для удовлетворения их минимальных запросов? Потребительское хозяйство, предупреждали они короля, не может развиваться и приносить прибыль.

В конце восемнадцатого века наблюдатели и официальные представители испанской Короны рекомендовали властям увеличивать количество и площади сахарных плантаций и ввозить больше африканцев для обеспечения контролируемой альтернативы непокорным местным трудовым ресурсам. В соответствии с наложенным правительством ограничением рабы не должны были превышать двенадцати процентов от белого населения.

Невольников на острове становилось все больше, и обращались с ними все хуже. Для урегулирования отношений рабов и их хозяев испанское правительство издавало Своды законов о рабовладении, последний из которых появился на свет в 1842 году. Рабовладельцам предписывалось «усердно внушать (рабам), что они обязаны повиноваться властям, почитать священнослужителей, уважать белых людей, учтиво вести себя с цветным населением и жить в согласии с другими невольниками». Свод определял, сколько еды полагалось рабу в неделю и сколько предметов одежды в год, а также ограничивал продолжительность рабочего дня (десять часов и шестнадцать во время сбора урожая). Раб должен был «подчиняться и выказывать такое же почтение хозяевам, майордомос, майоралес и другим управляющим, какое выказывает он родному отцу, и выполнять все требования и возложенные на него обязанности; в случае же их невыполнения рабу назначается наказание, исполняемое человеком, на которого возложено руководство, в соответствии с характером нарушения или невоздержанности в виде тюремного заключения, кандалов, цепей, колодок или тисков, налагаемых на ноги, но ни в коем случае не на голову, или порки кнутом, не превышающей двадцати пяти ударов».

Предполагалось, что рабовладельцы будут следовать сорока восьми положениям Свода, однако злоупотребления случались чудовищные, и, если на хозяина представляли рапорт о плохом обращении с невольниками, делу редко давали ход.

В 1845 году, когда Ана, Рамон и Иносенте поселились в Лос-Хемелосе, испанское правительство запретило ввоз пленных африканцев на Пуэрто-Рико. К тому времени на плантации было пятнадцать рабов-босалес, привезенных из Африки мужчин и женщин, что составляло больше половины работников. Основная часть этих босалес раньше трудилась на датских островах Сент-Томас и Санта-Крус или во французских колониях — на Мартинике или в Гваделупе. Пытаясь вырваться на свободу, невольники бросались в море, где их подбирали корабли, патрулировавшие территорию в поисках беглецов. Вместо того чтобы возвращать рабов законным владельцам, капитаны продавали их на незаконных торгах в укромных бухточках и заводях на других островах. Приобретая рабов в подобных местах, новые хозяева экономили на налоге, взимаемом испанским правительством в размере двадцати пяти песо с каждого раба. Десятерых из тридцати трех рабов плантации Лос-Хемелос Северо Фуэнтес купил на нелегальных торгах сразу после того, как близнецы встретились с ним и наняли его управляющим.

Северо принадлежали лучшие невольники, которых он отдавал внаем на гасиенду. Управляющий владел плотником Хосе, его женой Инес, их детьми, а также Флорой, кухаркой Мартой, слугой близнецов Тео, его женой Паулой и застенчивой маленькой девочкой по имени Нена, носившей воду, убиравшей дом и стиравшей белье.

Остальную рабочую силу составляли креолы. Рожденные в рабстве здесь, на острове, они имели ничуть не больше прав или привилегий, чем те, кого захватили в плен и привезли из других мест.

Северо глаз не спускал с босалес, поскольку они больше, чем креолы, были склонны к побегу. Им запрещалось разговаривать на родном языке. Как только невольников доставляли в испанские колонии, их крестили, не принимая во внимание, откуда они были родом, и по-новому называли несчастных, невзирая на традиции и племенные имена. Те, кто прибыл с Мартиники, из Гваделупы, с островов Сент-Томас и Санта-Крус, говорили на французском, голландском или английском, но их тоже заставляли учить испанский.

Вопреки стараниям островитян испанизировать босалес, те были верны обычаям и предрассудкам своих предков. Некоторые из них были кровными врагами, и эту вражду не истребило даже изнурительное плавание через океан. Щедрые порции кнута заставляли их работать вместе, и все-таки в первый месяц после прибытия босалес в Лос-Хемелос один невольник убил другого, так как в Африке их племена враждовали. Северо Фуэнтес избил виновного до полусмерти, но рабы стоили так дорого и так трудно было их обучать, что убийцу привели в чувство и отправили на работы в поле, как только он смог встать на ноги.

Рабы-креолы боялись босалес и одновременно испытывали перед ними благоговейный трепет, поскольку те были хранителями традиций, которые рожденные на острове невольники либо забыли, либо вообще никогда не знали. Попытки заставить рабов принять католицизм как единственно правильную веру оказались успешными лишь отчасти. Ни босалес, ни креолы не видели причин, почему нельзя молиться всем сразу: и своим племенным божкам, и Господу Богу, и Непорочной Деве. Как бы то ни было, испанцы не разрешали рабам говорить на родных языках, поэтому африканцы называли своих божков по-испански. Йемайя, йорубская богиня моря и плодородия, превратилась в Деву Марию; Балабу Ай, бог врачевания, стал святым Лазарем; Обатала, создавший людей из глины и покровительствующий увечным, функционировал как милосердная Матерь Божия.

Трое босалес были последователями ислама. Они отказывались есть свинину, которая составляла основу мясного рациона невольников, и отдавали другим рабам свою порцию шпика в обмен на овощи и кукурузную похлебку. А еще они хотели молиться пять раз в день, но стоило им встать на колени, как их тут же стегали плетью и заставляли возобновлять работу.

Основная часть чернокожего населения острова — не важно, босалес, креолы или невольники, рожденные на соседних с Пуэрто-Рико островах, — принадлежала к племенам йоруба, игбо и мандинка, проживавшим на территории Тропической и Центральной Африки.

Флора была из конголезских пигмеев. Девочкой ее взяли в плен вместе с матерью, но та умерла по пути в Вест-Индию. Раньше она работала горничной у жены торговца.

— Ей нравилось, что я такая маленькая, — говорила Флора, чей рост был чуть больше метра двадцати.

Бывшей хозяйке хотелось иметь горничную, на которую она могла бы взирать сверху вниз.

Плечи и руки Флоры покрывали шрамы, нанесенные, как она говорила, перед ее «первой кровью». У многих босалес лица и руки пестрели замысловатыми узорами из шрамов и татуировок. У Тео разнокалиберные пятнышки окружали глаза и усеивали лоб и щеки. У его жены Паулы нижняя часть лица была покрыта вертикальными полосами, а руки — орнаментом из колец. У нескольких мужчин и женщин мочки и губы были изуродованы массивными украшениями, которых теперь их лишили. Поначалу все эти шрамы и отметины вызывали у Аны отвращение, однако чем дольше она жила на гасиенде Лос-Хемелос, тем легче ей давалось не замечать того, чего она видеть не хотела.

Северо рассказал Ане, Рамону и Иносенте, что площадь подавляющего количества сахарных плантаций на Пуэрто-Рико в среднем составляет семьдесят пять куэрдас и гасиенда Лос-Хемелос со своими двумястами куэрдас считалась огромной плантацией, хотя большая часть земель была занята лесами, рощами и пастбищами.

— Один мачетеро должен срубить минимум куэрда сахарного тростника, — сообщил управляющий.

Становилось ясно: двадцати пяти мужчин и женщин, унаследованных доном Эухенио, было недостаточно для произведения всех необходимых работ на тридцати куэрдас, занятых под посадки.

— Каждый второй раб непригоден для работы на поле: кто еще молод, кто слишком стар, а кто искалечен, — объяснил Северо. — Из записей предыдущего управляющего я выяснил, что три человека, числившиеся в документах, сбежали и их так и не поймали.

В настоящий момент на плантации насчитывалось пятьдесят рабов, но только двадцать из них были способны выполнять непосильную работу по рубке, скирдованию, перевозке и переработке тростника. И каждому приходилось вкалывать за двоих.

Вникнув со временем в суть дела, братья осознали, что работа на плантации оказалась куда труднее, чем им представлялось и чем рисовала Ана. Как-то вечером все трое сидели за ужином. Ана ошиблась в расчетах, и провизии из Сан-Хуана привезли меньше, чем требовалось. Теперь их пища мало отличалась от того, чем кормили работников, — в основном на стол подавали корнеплоды, овощные бананы, рыбу и сезонные фрукты.

— Помнишь отчеты полковника Флинтера и других путешественников? — спросил Рамон, накалывая на вилку кусок вареной маланги.

— Да. — В его голосе Ане послышалось раздражение.

— Так вот, они сильно преувеличили потенциальные возможности и страшно преуменьшили фактические неудобства, — закончил Иносенте мысль своего брата.

— Естественно, — ответила Ана. — Правительство наняло их для того, чтобы заинтересовать европейцев в переезде на остров.

— Раньше ты этого не говорила!

В его голосе впервые прозвучало негодование, которое смутило Ану.

— Я этого не знала.

— Помнишь, Иносенте, — продолжал Рамон, — в книгах описывалось, как белые и черные работают бок о бок на полях и собирают сказочный урожай?

Сосредоточенно выбирая кости из тушеной миктероперки, Иносенте заметил:

— Далеко от реальности, не так ли?

— Ты прав, — согласилась Ана. — Но мы только начали. Северо говорит: когда он сюда приехал, почти все белые работники уже были наняты.

Это было правдой, хотя она заметила, что белые, как правило, отказываются браться за работу, традиционно выполнявшуюся рабами. Когда Ана заходила в трапиче, где давили стебли, и в варочное отделение, где сок превращался в сироп, ей едва не становилось дурно от шума, жара, мух, дыма и пепла, приторного запаха, сумасшедшего ритма. Во время сбора урожая трапиче и варочное отделение работали двадцать четыре часа в сутки. Смена длилась восемнадцать часов, и перерывы устраивали всего пару раз, чтобы люди поели. При всем том процесс требовал высокой квалификации и знаний. Мало кто соглашался трудиться в подобных условиях, и получалось, что тростник перерабатывали только невольники.

Как и многие их ровесники, Ана, Рамон и Иносенте не имели устоявшихся взглядов на институт рабства, однако теперь, живя среди невольников, они столкнулись со всеми аспектами рабовладения. Чувство сострадания, бередившее душу, заглушалось крайней необходимостью получать прибыль от инвестиций в рабов для полевых работ.

Их первая сафра подходила к концу, и Ана с близнецами корпели над бухгалтерскими книгами, пытаясь разобраться в цифрах. Они получили сто десять бочонков сахара и сорок бочек патоки — меньше половины от того, что ожидали.

Плантация Лос-Хемелос принадлежала Эухенио, но Рамон и Иносенте должны были сообща ее унаследовать. Братьям хотелось произвести на отца впечатление и успокоить мать. Они знали: доход от продажи сахара окажется значительным, но также понимали, что, если иметь в виду чистую прибыль, предприятие было весьма дорогостоящим. Самую большую расходную статью составляла стоимость земли, но близнецы уже имели двести куэрдас.

Однако требовались деньги на покупку работников, обеспечение их жильем, питанием, одеждой и поддержание их в хорошей физической форме. Изучив отчеты, Ана составила списки вещей, необходимых для сохранения жизнеспособности плантации. Нужно было содержать и кормить лошадей для нее, Рамона и Иносенте, вьючных мулов, тягловый скот для перевозки тростника с полей на сахарный завод и транспортировки сахара и патоки в ближайший городок, откуда продукт отправляли покупателям. Они не могли обойтись без повозок, упряжи, бочек, веревок, медных котлов в варочное отделение, желобов в цех рафинирования. А еще без мачете, мотыг, кирок, тачек и лопат. Кроме того, приходилось платить надсмотрщикам и Северо Фуэнтесу.

Ана, Рамон и Иносенте оставили Северо руководство невольниками и не вмешивались в его жесткие методы управления. Он находил рабов, обучал, назначал на работы и организовывал весь процесс, который контролировали надсмотрщики, оба — недавние либертос.

Он же при необходимости порол чернокожих.

Все взрослые босалес, трудившиеся на плантации, имели в прошлом опыт побегов. Несколько креолов тоже ранее пытались удрать. Обычно рабовладельцы не покупали беглецов, поскольку, если раб совершал одну попытку, он стремился ее повторить.

— Как мы можем это предотвратить? — поинтересовался Рамон у Северо.

— Они должны поверить в то, что последствия будут серьезными и что мы не бросаем слов на ветер.

За несколько дней до прибытия Аны, Рамона и Иносенте управляющий выстроил рабов во дворе сахарного завода и предупредил о том, что в случае побега поймает их.

— А когда поймаю, сказал я им, то накажу на основании, предоставленном мне законом, без колебаний.

От тихого, спокойного голоса Северо кровь стыла в жилах. Хоть он и не привел примеров возможного наказания, однако Ана так явно почувствовала угрозу, словно это касалось ее самой.

— Неудивительно, что они вас боятся.

— Либо они, либо мы, сеньора. Они оказывают сопротивление хозяевам при любой возможности. Никто не хочет быть рабом. Они имели несчастье родиться в Африке.

— Вы как будто сочувствуете им, — заметил Рамон.

— Возможно, временами. Но это не мешает мне выполнять свою работу.

В тот день, когда Северо впервые собрался наказать раба, он порекомендовал Ане на следующее утро остаться дома, словно оберегая ее от неприятных впечатлений. Порка происходила в поле, за хозяйственными постройками, поэтому из касоны она ничего не могла бы увидеть при всем желании. Однако вопли несчастного доносились и сюда и, после того как экзекуция окончилась и все остальные невольники вернулись к работе, еще долго звучали у нее в ушах.

— Существует ли другой способ держать их в повиновении? — спросила она Рамона и Иносенте в тот вечер за ужином. — Этот крик был просто невыносим!

— Воспитывать их и учить можно только плетью, — ответил Иносенте. — Рабов необходимо наказывать…

— Кто это был? Что он сделал?

— Хакобо, — сказал Рамон. — Хотел украсть мачете.

— Зачем?

— А ты как думаешь? — поинтересовался Иносенте.

— Собирался сбежать, — объяснил Рамон.

— И неизвестно, что еще он замышлял, — добавил его брат.

— Не пугай ее, Иносенте.

Иносенте погладил руку Аны:

— Северо знает свою работу.

— Да, несомненно, — согласилась Ана, вспоминая, каким невозмутимым тоном говорил Северо о невольниках.

С таким управляющим их не беспокоило, будет ли выполнена работа и как она будет выполнена. Северо Фуэнтес полностью владел ситуацией, и иногда, просматривая сложные финансовые отчеты, Ана досадовала, что Рамой и Иносенте не способны так четко вести дела.

Она быстро это поняла, наблюдая, как братья трудились в Кадисе. Они проводили не слишком-то много времени в конторе «Маритима Аргосо Марин», поэтому имели слабое представление о соотношении расходов и доходов. И теперь близнецы подолгу ломали голову над бухгалтерскими книгами, совершенно не соображая, как подвести баланс.

Мать и монахини в монастыре обучили Ану тонкостям ведения домашнего хозяйства и семейного бюджета. Сперва Рамон и Иносенте пытались оградить ее от повседневных забот, однако признали, что она лучше разбирается в бухгалтерии, и вскоре она вела дела с такой же ловкостью, с какой Северо управлялся с невольниками. Стоило Ане продемонстрировать свою способность решать финансовые вопросы, по крайней мере на бумаге, и близнецы стали обращаться к ней за советом.

— Бессмысленно, — говорила она братьям, — кормить рабов, которые не в состоянии работать.

— И что нам с ними делать?

— Можем увеличить площадь садов и огородов. Дети, слишком маленькие для работы на полях, инвалиды и старики будут сажать растения и ухаживать за ними. Чем больше фруктов и овощей мы вырастим, тем меньше придется покупать у местных фермеров.

— Только на одном этом мы сэкономим несколько сотен песо в год, — признал Иносенте.

— Неплохо бы разводить больше скота и птицы. Можем держать коз, овец и коров, получать молоко и делать сыр. Излишки будем продавать.

— Понадобится еще один надсмотрщик, — заметил Рамон.

— Зачем?

— Оба наших надсмотрщика вместе с Северо целыми днями пропадают в поле. Мы с Рамоном тоже заняты. Кому-то надо обучать рабов и присматривать за ними, — сказал Иносенте.

— Этим займусь я, — заявила Ана. Последовало молчание. — Почему у вас такие удивленные лица?

— Это неприемлемо, — ответил Рамон. — Тебе придется проводить много времени вне дома, распределять работу…

— Давать инструкции, командовать, — продолжил Иносенте.

— А чем я занимаюсь сейчас? Просто рабов будет больше.

— Сейчас ты управляешь невольниками в доме — Флорой, Тео и Мартой. Они знают свое дело. Работники, которые трудятся в поле, не привыкли подчиняться женщине.

— Вы боитесь, я потребую нюхательной соли, если они скажут или сделают что-нибудь неподобающее?

Братья заговорили наперебой, так что Ана едва успевала соображать, кто что сказал:

— Ты и так занята домашним хозяйством и бухгалтерией.

— Именно в таких вещах женщины хорошо разбираются.

— И совершенно неподходящее занятие для тебя — выходить в поле и командовать рабами.

— Что ты станешь делать, если придется наказать одного из невольников?

Об этом Ана не подумала. Будет ли она наказывать стариков, инвалидов и детей, которые окажутся у нее в подчинении? Ей вспомнилось, как Хесуса хлестала по щекам своих слуг, а потом удивлялась, что они бросают работу. «Совершенно напрасно мы освободили рабов в Испании», — жаловалась она, и Ана презирала мать за желание властвовать над другими людьми. Девочкой она радовалась, когда слуги уходили, и жалела, что сама не может сбежать от родителей, непомерно гордившихся своим высоким происхождением. И теперь Ана гадала, не передалась ли гордыня и ей. С чего начиналось любое завоевание? С порабощения туземцев. И всегда действия конкистадоров сопровождались насилием и жестокостью.

Сейчас Ана оказалась в положении, о котором мечтала Хесуса: она получила безграничную власть над людьми. До сих пор никто из невольников не выказывал ей неповиновения, хотя, конечно, они могли бы. Им следовало бы, как считала Ана. Она бы так и поступала, если бы была на их месте. И это все существенно меняло.

— Поскольку они наши рабы, — сказала Ана Рамону и Иносенте, — им придется выполнять мои распоряжения. Я научу их, что надо делать, и если кто-нибудь откажется выполнять свою работу — да, я буду применять наказания. Ведь именно так должен поступать плантатор, верно?

БЛАГОДАРСТВЕННАЯ ПЕСНЯ ЛЕСУ

Флора думала, что в Лос-Хемелосе слишком много хозяев. Невольники, прожившие здесь больше года, считали хозяином дона Северо. Раньше он несколько раз наведывался на плантацию, но однажды утром, вскоре после его появления, предыдущий майордомо покинул владения верхом на старом муле, даже не обернувшись на прощание. Дон Северо выстроил рабов во дворе сахарного завода и представил двух либертпос в качестве надсмотрщиков. Потом купил Флору, плотника Хосе с женой Инес и двух их сыновей, привез всех на плантацию и велел работать, поэтому они тоже считали Северо хозяином, И как же все удивились, когда спустя несколько недель дон Северо снова собрал невольников на том же месте и сообщил о приезде владельцев. Затем велел Флоре, Тео и Марте следовать за ним в касону. Марте он приказал отмыть и подготовить кухню на первом этаже, а Флору и Тео послал наверх выкуривать осиные гнезда из-под карниза, сметать паутину, отскребать стены и полы и, наконец, красить стены помещений в зеленый цвет. Хосе вырезал кровать и сколотил несколько скамеек и столов. А еще смастерил полки на кухню, чтобы Марта смогла расставить посуду, которую дама и два господина выслали вперед.

Флора следила за этими изменениями, поскольку детали для нее значили чрезвычайно много. С появлением новых владельцев ей следовало быть очень внимательной, дабы понять, что они собой представляют. Начнут ли хозяева-мужчины докучать женщинам? Будет ли дама проводить на плантации только пару дней в году, а остальное время жить в городе? Станут ли к ним приезжать гости, или они предпочтут сами наносить визиты? Будет ли хозяйка сидеть, обложенная подушками, ныть от скуки, раздавать приказы горничным и жаловаться на то, что в доме недостаточно чисто и опрятно? Флора не первый год работала на белых и знала: они ленивы, но агрессивны. Чтобы выжить, она наблюдала за белыми людьми и могла читать их мысли так же легко, как те читали свои книги и письма.

Флора принадлежала к народу мбути. Люди ее племени обитали в густых лесах, охотились на животных, ловили рыбу, собирали съедобные растения, кочуя вдоль реки Конго в поисках территорий, богатых дичью, фруктами и овощами. Небольшой рост и развитые чувства делали их проворными и незаметными. Детей учили почитать то место, где они живут, ибо неуважение к лесу было чревато смертельной опасностью. Пробираясь сквозь заросли, мбути пели хвалебные песни богам, выражая благодарность за дарованные пищу и кров.

Раньше ее звали Балекимито. Когда она получила благословение первой кровью, женщины племени и друзья девочки отпраздновали ее первый менструальный период, устроив церемонию элима. Из гибких веток и широких листьев они построили хижину, и женщины вместе с девушками, достигшими половой зрелости, вошли внутрь. Старшие женщины объясняли своим юным соплеменницам, как сохранять тлеющие угольки, чтобы разжечь костер на новом месте. Они учили их песням взрослых женщин, где говорилось об ответственности, которая возложена на женщину и мать. Юноши собрались возле хижины и тоже пели. Каждый надеялся, что кто-нибудь из девушек выберет его и позволит войти. Дни, проведенные в хижине элима, были самыми счастливыми в жизни Балекимито.

Три месяца спустя португальские работорговцы схватили девочку вместе с матерью, изнасиловали и погнали в деревню, где, втолкнув в хибару, связали с другими пленниками и оставили на двое суток. Потом им предстоял утомительный многодневный путь через лес к морю. Там женщин поместили в тесные комнаты отдельно от мужчин, которые могли бы их защитить от издевательств белых волосатых захватчиков. Когда комнаты оказались набиты людьми до такой степени, что невозможно стало ни лежать, ни стоять, тюремщики вывели невольников из камер и затолкали в сырой корабельный трюм. Там Балекимито и произвела на свет своего первого ребенка. Он родился мертвым, и его выбросили за борт. Юная мать запела, помогая душе младенца найти дорогу в лес, а остальные мужчины и женщины, скованные цепями, тихонько подпевали без слов. Среди пленников не было никого из племени мбути, и никто не мог говорить на ее языке, но все сочувствовали горю девушки. Мать Балекимито, которую терзала лихорадка с того дня, как их кинули в трюм, после смерти ребенка перестала дрожать, и ее тоже выбросили за борт. И снова Балекимито пела, а остальные подпевали и плакали вместе с ней.

Работорговцы выгрузили Балекимито и других рабов на длинный широкий причал. Вдоль песчаного берега стояла платформа со ступенями. Чернокожих мужчин, женщин и детей, переживших плавание, продавали с аукциона белым людям, обмотанным таким количеством ткани, что светлой кожи почти не было видно. Балекимито, наготу которой ранее прикрывали только бусы, трава и узоры, велели натянуть мешок. Несмотря на палящее солнце над головой и колючую мешковину, которая прикрывала тело до самых лодыжек, девушка не переставая дрожала, точно так же как ее мать, и была уверена, что тоже скоро умрет от страха.

Какой-то мужчина вытолкнул Балекимито на платформу и поднял ее подбородок, чтобы стоявшие на песке белые смогли ее рассмотреть. Вдали, за крышами, тянувшимися вдоль побережья, девушка увидела темную зелень деревьев и кустарников. Она поблагодарила мать-лес за то, что та вернула ее на твердую землю. В следующую секунду девушку столкнули с платформы, и высокий толстый мужчина схватил ее за руку и потащил наверх по каменистой земле, по тропам, вдоль которых выстроились большие дома из камня.

Она жила в комнате с толстыми стенами и плакала, вспоминая жилища из гибких веток и волокнистых листьев. Девушка скучала по песням, которые пела раньше деревьям, лианам и листьям, небу и облакам, рекам и озерам, птицам, змеям и обезьянам. В доме с прочными стенами хозяйка заставляла ее мыть кастрюли, тарелки и столы, лестницы, каменные полы и сапоги хозяина. Человек в черном одеянии намочил Балекимито голову и совершил странные движения возле лба и губ девушки, а потом сказал, что теперь ее зовут Флора.

Ей не разрешали покидать дом. В окна была видна улица, другие строения или мощеный двор, и Флора не могла коснуться живой земли. Все, до чего она дотрагивалась, было твердым, включая хозяина. Он забирался на нее и, проталкиваясь внутрь, прижимался своим тяжелым телом так сильно, что девушке казалось, будто ее позвоночник, придавленный к плиточному полу, вот-вот треснет. Узнав о беременности Флоры, хозяйка избила ее метлой и столкнула с лестницы. Девушка потеряла своего второго ребенка. Впервые со смерти матери она запела, оплакивая погибшее дитя, но тихо, поскольку хозяева запрещали ей петь, даже в горе.

Хозяин продал Флору другому мужчине. Тот привез ее на ферму, и лес, окружавший ее, запел для девушки. На ферме было много рабов, и хотя ни один не принадлежал к племени мбути, но теперь Флора немного говорила на языке предыдущего хозяина. Она плохо знала своего нынешнего владельца, однако другие невольники показывали шрамы и рассказывали об отрубленных ушах, пальцах рук и ног. Один раб постарше, изъяснявшийся на том же диалекте, что и предыдущий хозяин Флоры, сообщил, что несколько невольников хотят убежать. С помощью жестов и тех немногих слов, которые они оба понимали, старшему товарищу удалось обрисовать девушке план побега. В течение первых дней они собирались прятаться в лесу, а затем идти через горы в сторону заката, в место под названием Гаити, где нет хозяев. Флора понятия не имела, в какой части света находится, и никогда не слышала про Гаити, но знала: если попадет в лес, то найдет там защиту. Девушка ужасно боялась снова подвергнуться насилию или стать калекой, поэтому согласилась присоединиться к беглецам.

И вот как-то безлунной ночью невольники-мужчины направились с господскому дому, а женщины и дети побежали к ближайшим зарослям. Языки пламени зашипели во тьме. Флора услышала колокольный звон, собачий лай и выстрелы. Собаки ринулись в лес. Они хватали девушку за лодыжки и ягодицы, однако та не останавливалась. Этот лес был другим, но она тихонько пела, не прекращая бежать. Потом взобралась на дерево и устроилась на самой высокой ветке. Девушка верила, что лес откроет ей свою тайну, если она будет достаточно терпелива, поэтому бесшумно сидела и ждала. А внизу сновали мужчины и собаки, ловили беглецов и тащили обратно во двор.

Ночь Флора провела на дереве. Утром спустилась, нашла какие-то фрукты, зашла поглубже в лес и взобралась на другое дерево. Мужчины и собаки были повсюду, но девушка умело перебиралась с ветки на ветку, а спускаясь на землю, шагала по воде ручьев и речек, чтобы не оставлять следов. Много дней шагала Флора по лесу, всегда в сторону заката, и ела подобранные по дороге плоды. Она не понимала, куда идет, но знала, что может при необходимости провести в лесу остаток жизни. Ей было одиноко, но леса она не боялась, только людей.

Однажды Флора попыталась поймать рыбу в мелкой речушке, и тут из кустов выскочили двое чернокожих, одетых, как белые, и схватили ее. Они стянули ее руки за спиной и притащили несчастную в лагерь, где уже держали троих связанных рабов, задумавших побег. Их выстроили перед обуглившимся остовом фермы. Троих зачинщиков высекли, а затем повесили на глазах у остальных. Флору стегали до тех пор, пока ее ноги и спина не превратились в кровавое месиво. Девушку вылечил тот самый невольник, который рассказывал про Гаити. Хозяин был мертв, и теперь их собирались продать поодиночке.

Флору купил дон Фелипе, и снова она оказалась на судне, хотя и не на таком грязном и сыром, как в прошлый раз. Две ночи девушка спала на ящиках с миктероперкой. Когда они высадились на берег, лес снова запел для нее. Она не знала, где была раньше и куда приехала сейчас. Новый хозяин говорил на том же языке, что и второй. Он запер Флору в кладовке, а на следующее утро отвел к жене, донье Бенинье, которая дала девушке платье, передник и тюрбан на голову. Флора стала учиться купать и одевать хозяйку, расчесывать ее мягкие золотистые волосы, натягивать ей чулки, стирать и гладить платья и корсажи, шить и чинить белье. Если Флора ошибалась, не понимала приказа, роняла или ломала вещи, донья Бенинья била ее по лицу или швыряла через всю комнату.

Чтобы избежать побоев, Флора была послушной, старалась ничего не уронить и не разбить и учила испанский. Чем дольше она жила с доном Фелипе и доньей Бениньей, тем меньше получала затрещин.

«По крайней мере, — думала девушка, — хозяин не пристает к служанкам». Он работал в городе, но жили они с женой в пяти километрах от него, на ферме. Флоре разрешали петь, но не позволяли одной уходить в лес под угрозой порки.

Она часто сопровождала хозяйку в город и на другие фермы, когда донья Бенинья навещала знакомых. Те поражались, насколько хорошо была вымуштрована Флора. Естественно, служанке они этого не говорили: белые не хвалят рабов. Иногда она слышала из-за приоткрытых дверей, как женщины обсуждают ее, или же девушка слышала сплетни белых, когда она им прислуживала.

— От похвалы они задирают нос, и вы знаете, к чему это может привести, — сказала одна из дам донье Бенинье. — Нет, моя дорогая, не говорите Флоре о ее успехах. Наоборот, ругайте ее, бейте и всячески добивайтесь, чтобы она понимала, кто хозяин, а кто раб. Стоит рабу подумать, будто он лучше других, как он начинает считать себя равным белым и требовать таких же прав. Посмотрите, что случилось с Гаити.

К тому времени Флора уже знала, «что случилось с Гаити». Следуя за заходящим солнцем, она добралась бы туда через несколько дней, которых ей и не хватило. Гаити занимало западную часть острова Эспаньола, где жил второй хозяин девушки. Вместо того чтобы спасаться бегством по морю, невольники поднялись против своих владельцев и отвоевали свободу. После того как Флору продали на Пуэрто-Рико, по другую сторону горной гряды Эспаньолы рабы тоже восстали, и теперь и Гаити, и Санто-Доминго были свободны. Белые уехали с Эспаньолы на Пуэрто-Рико вместе со своими рабами, однако многим удалось бежать. Невольники построили бамбуковые плоты и отправились навстречу заходящему солнцу и свободе. Неизвестно, добрались ли они туда или погибли. А возможно, их схватили и вернули хозяевам.

За тридцать лет работы на дона Фелипе и донью Бенинью Флора видела, как много людей прибывало на Пуэрто-Рико из Венесуэлы, Доминиканской Республики, Колумбии, Перу. Эти новые иммигранты были преданы Короне и чувствовали себя здесь в безопасности. Всякий раз, когда приходило известие об очередной войне за независимость или восстании на других островах или в каких-либо районах Пуэрто-Рико, тут же появлялось несметное количество марширующих солдат. Военные располагались прямо в центре города и устраивали учения. Плюмажи на их шляпах колыхались, сабли звенели, кони ржали. Власти организовывали отряды местной милиции: каждый свободный мужчина должен был еженедельно являться на плац, где его обучали отражать атаки тех, кто хотел превратить Пуэрто-Рико в независимое государство по примеру других стран Испанской Америки. Милиция и военные тренировались подавлять и мятежи, поскольку произносимые шепотом слова «независимость» и «аболиционизм» всегда звучали вместе.

Если раб доносил, что другие невольники готовят побег или восстание, он получал вознаграждение и свободу. Зачинщиков хватали и убивали, а остальных избивали плетьми или калечили. Новая элита и ветераны войн на Эспаньоле и в Южной Америке были полны решимости сохранить Пуэрто-Рико для испанской Короны. Печатное слово и устная речь подвергались тщательному контролю и строгой цензуре. Приверженность идее независимости Пуэрто-Рико, высказанная даже в приватном разговоре, каралась изгнанием с острова.

К моменту прибытия на остров семьи Аргосо в 1844 году в некогда обширной Испанской империи осталось всего две колонии. Все остальные получили независимость, и рабство там было отменено. Исключение составляли лишь Куба и Пуэрто-Рико.

Флора ухаживала за доньей Бениньей на протяжении ее четырех беременностей и помогла вырастить троих выживших детей. К тому времени городок Понсе, который находился на Карибском побережье Пуэрто-Рико, превратился в большой город и подобрался прямо к дому дона Фелипе. Хозяева Флоры теперь были богаты, дети их выросли, крепко стояли на ногах, и, заметив седину в волосах, дон Фелипе и донья Бенинья с ностальгией заговорили об Испании. Они продали дом, и в тот день, когда хозяева уехали, невольников погнали в город. Там на площади, на аукционных торгах, Северо и купил теперь уже сорокалетнюю Флору.

В первые же дни после приезда новых владельцев на плантацию Лос-Хемелос Флора разглядела горячий интерес дона Рамона и дона Иносенте к женщинам. Она уже состарилась и была рада, что не привлечет их внимания, однако заметила, с какой жадностью смотрят они на женщин и девушек, несмотря на молодость и пылкость хозяйки. Пол второго этажа касоны служил потолком комнаты, где спали Флора и Марта. Почти каждую ночь Флора слышала глухое буханье, с которым мужчина заталкивает себя в женщину, и напоследок — стон. Ее слух отличался такой же остротой, как и зрение. И хотя дон Рамон и дон Иносенте походили друг на друга внешностью и голосом, Флора уловила высокие нотки одного и низкий тембр другого. А еще подметила расслабленные движения дона Рамона и собранность дона Иносенте. Она видела, как дон Иносенте выходит из супружеской спальни, и по некоторым признакам догадалась, что братья посещают ее поочередно. Сначала Флора не знала, различает ли братьев сеньора и не обманывают ли ее близнецы, однако через пару дней убедилась в том, что донья Ана в курсе происходящего.

Флора наблюдала за доном Рамоном, доном Иносенте, доньей Аной, подмечала то, как дон Северо смотрит на эту троицу, и мотала на ус. В первое время она волновалась, не слишком ли много на плантации хозяев, но потом убедилась, что всего один, а все остальные лишь подчиняются ей.

«…КОТОРЫХ ТРОПИКИ ЗАБРАЛИ В ПЛЕН»

Ана работала больше, чем когда-либо, однако спустя четыре месяца после приезда на плантацию по-прежнему не жаловалась и мало чего просила у Бога во время вечерних молитв. Она была благодарна за то, что наступил вечер, и радовалась тому, что сумела сделать за долгий день. Одиночество детства и подростковые страсти казались давним сном, а часы, проведенные в поместье и библиотеке деда, виделись подготовкой к будущей жизни. Она легко мирилась с нынешними неудобствами и, не сдаваясь, боролась с тяготами жизни, лишенная той роскоши, которую когда-то воспринимала как должное. И чем больше препятствий вставало на ее пути, тем сильнее была ее вера, что гасиенда Лос-Хемелос — ее судьба. Предостережения доньи Леоноры, страхи матери по поводу возможных опасностей, подстерегавших дочь по ту сторону океана, собственные опасения, охватившие Ану, когда она вошла в дом, выстроенный в такой близости от сахарного завода, — все это представлялось теперь таким же далеким и нереальным, как дневники дона Эрнана, когда она впервые раскрыла их.

Наутро после пасхального воскресенья Ана вместе с Мартой производили ревизию продуктов в кладовой.

— Сеньора, — с криком вбежала Флора, — гости!

— Я никого не жду, — удивилась Ана и глянула за дверь.

Хакобо вел в конюшню двух крепких, откормленных лошадей.

— Я помогать вам, сеньора, — сказала Флора, развязывая фартук Аны. — Я вытирать вам лицо.

Она смахнула муку со щеки хозяйки и поправила выбившиеся пряди. Затем расправила юбку Аны и стряхнула с нее пыль.

Во дворе появился Рамон в сопровождении мужчины и женщины. Оба были на голову выше его и по меньшей мере в два раза толще. Мужчина напоминал яйцо на ходулях. Крошечная головка венчала овальное тело, из которого торчали короткие толстенькие ручки и несоразмерно длинные тонкие ноги. Словно чтобы помочь сохранять равновесие, природа наградила его огромными ступнями. Мужчина не шел, а ковылял, выворачивая ступни и догоняя гигантский живот, уносивший его вперед. Женщина была такой же круглой и неуклюжей и катилась к дому, подметая землю широченными юбками.

Рамон представил их как ближайших соседей, супругов Луиса Мануэля Моралеса и Фаустину Моро де Моралес. Они владели фермой Сан-Бернабе, где выращивали овощи и фрукты для продажи на городских рынках и снабжения соседних плантаций основными продуктами невольнического рациона: маниоком, плодами хлебного дерева, овощными бананами, бататом и кукурузой.

— Какое удовольствие познакомиться с вами! — сказала Фаустина своим булькающим голосом, словно с трудом сдерживая смех. — Извините, что не приехали раньше, но мы знали, как много дел во время сафры…

— Спасибо. Это было так деликатно с вашей стороны — подождать, пока все более-менее не успокоится.

Ана проводила гостей в гостиную. Ее оскорбили их откровенные оценочные взгляды. Ана словно заново увидела каждый предмет своей скудной меблировки: убогие скамьи и единственный стол. Фаустина заметила грубые стены и полы, бледно-зеленую краску и неприкрашенный интерьер.

— Как видите, — произнесла Ана, — живем мы скромно. — Собственные извинения раздосадовали ее.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказала Фаустина. — Мы все пионеры в здешних диких краях и вынуждены приспосабливаться к обстоятельствам.

— Когда мы только приехали, — добавил Луис, — то жили в крытой пальмовыми листьями хижине с земляным полом, похожей на лачуги хибарос.

— Вы здесь уже около десяти лет, верно? — спросил Рамон.

— Больше, — ответила Фаустина, — почти тринадцать.

— Вы добились многого за это время. — Рамон повернулся к Ане. — Их ферма — образец изящества и продуктивности.

— Вы слишком добры, — поблагодарил Луис. — Но на это ушли годы.

— Дон Луис был знаком с моим дядей, — сказал Рамон, — и рассказал ему об этой земле…

— Я бы сам ее купил, — прервал Луис, — но мы не могли себе этого позволить…

Фаустина откашлялась. Как раз в этот момент вошла Флора с лимонадом, и следом Марта внесла поднос с крекерами, сыром и ломтями папайи. Обе женщины успели расправить передники и заправить блузы в юбки. Флора соорудила на голове новый, желтый тюрбан, завязав его нарядным бантом. Ана испытывала признательность к служанке за то, что та частенько угадывала ее желания, ей не требовалось такого количества указаний, как другим. Флора даже разместила в центре подноса веселый букетик из цветков гибискуса.

Фаустина бросила неодобрительный взгляд на чашки из полированных кокосовых скорлупок, поднос из бамбука и пальмовых листьев, тяжелый глиняный кувшин. В отместку Ана обращалась с грубой посудой с такой грацией и деликатностью, словно брала в руки тонкий фарфор и хрусталь.

Потягивая напитки, они вели светскую беседу, хотя голова Аны была забита хозяйственными заботами. Заперла ли она кладовку и шкаф со спиртным, перед тем как выйти на улицу? Была середина утра, а это означало, что гости останутся на обед и короткую сиесту. Им придется отдыхать в гамаках в комнате Иносенте. Потом, перед их отъездом, надо будет подать закуску. На гостей придется потратить весь день.

— Дамы, мы покинем вас, чтобы вы могли познакомиться поближе, — прервал Рамон ее размышления. — Я хочу показать дону Луису завод. Мы вернемся к обеду.

Мужчины ушли, и Фаустина, кажется, обрадовалась, что они остались наедине.

— Здесь в округе есть интересные семьи, — сказала она, — но с ними тяжело поддерживать отношения. Расстояния вроде бы небольшие, но дороги, как вы, несомненно, заметили, ужасные, или их вообще нет.

— Нет, не заметила. Я ни разу не выезжала с гасиенды.

— Да, сафра отнимает у плантаторов все силы. Мы, фермеры, не так загружены. Вы не возражаете, дорогая, если я буду работать во время разговора?

Фаустина вытащила из кармана мешочек и принялась вывязывать крючком тончайший узор.

Ана придвинула поближе корзину с бельем, требующим починки.

— Вы знали дона Родриго?

— Прекрасный человек. Мы всегда будем благодарны дону Родриго, мир праху его, и всегда готовы оказать дружескую поддержку членам его семьи.

— Благодарю вас.

— Наши родители бежали на Пуэрто-Рико из Санто-Доминго почти без средств, после того как в страну вторглись гаитяне в тысяча восемьсот двадцать втором году. — Фаустина подняла глаза от работы, чтобы убедиться, что Ана понимает, о чем идет речь.

Та кивнула, однако гостья продолжила рассказ, не интересуясь, знакома ли собеседница с подробностями или нет:

— Гаитянское оккупационное правительство освободило наших рабов, а затем последовала конфискация и национализация ферм и плантаций. Родителям повезло: им удалось бежать, сохранив часть средств, которые позволили начать все заново. Мы с Луисом встретились в Маягуэсе, там сейчас живут почти все наши родственники. — Фаустина отложила вязанье и подняла глаза на холмы к северу от Лос-Хемелоса. — Как и вы, — продолжила она, — мы приехали сюда с небольшими деньгами и огромным запасом энергии. Конечно, поначалу всего не хватает. — Она умолкла, ожидая реакции Аны, но та была занята починкой белья. — Дон Родриго предоставил нам кредит на постройку Сан-Бернабе и с пониманием отнесся к тому, что мы задержали выплату. Он просил Луиса присматривать за этой землей. — Фаустина, не глядя, перевернула вязанье. — Он очень любил племянников и надеялся, что в один прекрасный день они приедут и станут здесь жить.

— Правда?

— Да, конечно. Луис бывал у дона Родриго в его огромном новом доме… — Гостья вздохнула. — Жизнь — капризная штука. Он умер таким молодым! Ему не было и пятидесяти…

— Для семьи его смерть стала большим ударом, — сказала Ана.

— Мир праху его, — повторила Фаустина, осеняя себя крестом.

— Значит, дон Луис хорошо его знал, — подвела итог Ана.

— Да, — подтвердила Фаустина. — Он считал эти земли перспективными. Пятнадцать куэрдас, на которых мы сейчас находимся, оказались первым вложением. Предыдущий владелец построил касону, трапиче и варочный цех. У него было шестеро сыновей.

— И все жили в этом доме?

— Ну, они были другими, нежели мы с вами, — объяснила Фаустина. — Он жил с одной из своих рабынь, но свободы ей не дал. Не отпустил он на свободу и своих сыновей. — Она снова перевернула вязанье. — Здесь совершенно другие нравы.

Ана подумала, как бы отреагировала Фаустина, узнав о ее отношениях с близнецами.

— К несчастью, — продолжала гостья, — все они были неравнодушны к спиртному. Ходили слухи, будто они выпивали больше рома, чем поставляли на рынок. — Она рассмеялась. — Когда женщина умерла, он утратил смысл жизни. Стал пить еще больше, перестал справляться с работой. Начал играть. Ему понадобились деньги, и он стал распродавать рабов, в конце концов продал и сыновей. Они оказались в разных частях острова, поскольку он выбирал для них хороших хозяев. — Фаустина взглянула на Ану, затем опустила глаза. — Ужасно…

— Трудно даже представить такое… — Ана не знала истории гасиенды. — Но когда мы приехали, здесь были рабы…

— Дон Родриго не хотел, чтобы работы прекращались, но не мог оставить свои дела, поэтому нанял Луиса присматривать здесь. Мы продали ему нескольких рабов и в качестве майордомо поставили одного из наших надсмотрщиков. Луис делал что мог, однако управлять сразу и фермой, и плантацией оказалось нелегко. Мы думали, после смерти дона Родриго все имущество будет распродано, и обрадовались, когда узнали, что приезжают его племянники…

Фаустина рассказывала, а лицо Аны все более мрачнело, однако ей удавалось хранить молчание. Она поняла, что их старых, увечных рабов продал покойному дону Родриго дон Луис, а молодых и здоровых оставил себе. Доказать это она не могла, но не сомневалась в верности своей догадки, как если бы гостья вслух признала факт обмана.

— Мы так счастливы, что Рамон приехал с женой. Семейным людям удается здесь достичь большего, нежели одиноким.

— Неужели? — спросила Ана, чтобы поддержать разговор.

— Женщина не позволяет мужчине опуститься. У неженатого белого мужчины слишком много соблазнов. — Фаустина вскинула брови.

Ана видела на плантации несколько светлокожих, светлоглазых детишек. Когда она завела об этом разговор с братьями, те пошутили, будто Северо таким образом увеличивает поголовье невольников. Она посчитала их объяснение неправдоподобным, поскольку времени прошло недостаточно. А теперь Ане пришло в голову, что отцом этих детей может быть дон Луис. Она с ужасом представляла себе, как огромный мужчина насилует знакомых ей невольниц с плантации. Ее гнев все возрастал.

— Одинокие мужчины становятся жертвой зеленого змия, — выпалила Фаустина, смущенная собственными намеками. — Они играют в карты и проводят целые дни на петушиных боях. Большая часть собственности в округе перешла к новым владельцам не традиционными путями, а в счет погашения долгов — в основном возмещения проигрышей.

— Дон Родриго именно так увеличил свои пятнадцать куэрдас до нынешнего размера?

Гостья заволновалась, словно своим прямым вопросом Ана нарушила правила светской беседы.

— Э-э-э… нет… да… я не уверена… Бог мой, что за вопрос!

— Не хотела никого обидеть.

— Конечно, это просто… Хотя, думаю, вы правы. Большинство местных жителей… все, чем они владеют, вы понимаете… земля и рабы… и, кстати, земля — единственное, что не растет на нашем острове. — Фаустина весело засмеялась собственной шутке, и Ана поневоле улыбнулась, догадываясь, что ее гостья смеется часто, хотя и не всегда от радости.

— Понимаю.

— Я только одна и болтаю! — Фаустина выжидающе посмотрела на хозяйку. — Наши мужья уже подружились, — продолжила она, смущенная молчанием Аны. — Северо привез дона Рамона и его брата к нам в Сан-Бернабе всего через несколько дней после вашего приезда.

— С ним вы тоже были знакомы до нашего появления?

— Да. Дон Родриго присылал его проверять, как идут дела на гасиенде. Он представился нам пару лет назад. Он здесь всех знает.

— Правда?

— Э-э-э… да. Он очень… предприимчив.

— Что вы имеете в виду?

— О господи! Вы решите, что я обожаю сплетничать. — Фаустина снова рассмеялась.

— Нет-нет, — заверила Ана. — Я благодарна вам за рассказ о доне Родриго. Мы и понятия не имели о его надеждах на приезд Рамона и Иносенте. Их родители тоже не подозревали об этом. Братьев обрадует известие о том, что дядя обустраивал плантацию, думая о них как о преемниках.

— Он несколько раз говорил об этом Луису.

— А Северо Фуэнтес? — как бы невзначай спросила Ана, не поднимая глаз от обтрепавшейся манжеты, которую чинила.

— Ну-у, вы же наняли его, — ответила Фаустина и замолчала в ожидании реакции Аны, не отрывавшей взгляда от своих неровных стежков. — Он хорошо управляется с работниками, — добавила гостья. — И у него отличные отношения с капитанами судов…

— Да, мы знаем, — подтвердила Ана.

Северо уже сэкономил для Лос-Хемелоса сотни песо таможенных пошлин и налогов, покупая рабов и другие товары, доставлявшиеся морем, в бухте, расположенной к югу от плантации.

— Если бы не его связи, — Фаустина залилась счастливым смехом, — не видать бы мне такой тонкой нити для вязанья. — И она подняла свою работу — сложного плетения кружева.

Ана не слишком удивилась тому, что их управляющий снабжал товарами заодно и Сан-Бернабе, и была уверена: кроме шелковой нити он продавал еще много чего Луису и Фаустине. В дополнение к своему дару находить невольников, когда это больше никому не удавалось, Северо еще и добывал вещи, которых и в Сан-Хуане днем с огнем не сыщешь. Хосе и половины бы своих изделий не смастерил, если бы Северо не обеспечил его мастерскую инструментами из Северной Америки. Он приобрел для Лос-Хемелоса бочку прекрасного испанского оливкового масла, бочку хереса, несколько чугунных кастрюль на кухню, новый плут — и все по весьма умеренным ценам.

Кроме предметов, необходимых для производства, Ана включала в перечень покупок и личные вещи, например «Флоридскую воду», которую она добавляла в воду для купания, а братья использовали после бритья, постельное и столовое белье, муслин и канцелярские принадлежности. В первый раз, вручая ему список, она сказала, что не рассчитывает получить все желаемое.

— Не беспокойтесь, сеньора, — ответил он. — Я постараюсь достать все, что вам нужно. — И достал.

С тех пор Ана не задумываясь заказывала вещи, которые уже не надеялась когда-либо увидеть, вроде талька с ароматом роз и зубного порошка. Ей нравилось ставить перед ним сложные задачи. В списке среди легкодоступных товаров, таких как рис, сушеная фасоль, консервированные сардины и соленая треска, постоянно встречались шпильки для волос, плоские перламутровые пуговицы, книги и газеты из Испании. И не было случая, чтобы Северо чего-либо не привез.

Спустя неделю после визита Луиса и Фаустины (а возможно, по их наущению) во двор сахарного завода въехал на осле францисканский священник. Это был молодой человек со строгими галисийскими чертами и величественной осанкой. Рамон пригласил его переночевать на гасиенде.

— Вы, несомненно, знакомы со Сводом законов о рабовладении от тысяча восемьсот сорок второго года, — после ужина начал разговор падре Хавьер. — И знаете, что вы должны давать рабам религиозное воспитание в соответствии с канонами Римско-католической церкви.

— Но они все приняли крещение, — возразил Иносенте.

— Ближайшая церковь находится в Гуаресе, — заметила Ана. — Невозможно посылать их так далеко на мессу.

— Свод позволяет мирянам, таким как вы… — падре склонил голову сначала в сторону Рамона, затем Иносенте, — читать невольникам вслух из Библии и обучать их молитвам.

— Однако, насколько мы понимаем, — вмешался Иносенте, — религиозные обряды должны совершаться после того, как рабы выполнят свои непосредственные обязанности.

— Само собой разумеется, — согласился падре Хавьер. — Свод также предписывает содержать больных отдельно от здоровых.

— В одном из строений располагается лазарет, — объяснила Ана. — Я полагаюсь на помощь стариков, которые разбираются в травах и народных средствах.

— Да, понимаю, большего вы не можете сделать, — сказал падре.

— Когда мы приехали, они все ходили в лохмотьях, — вступил Рамон. — Ана добилась, чтобы каждый был обеспечен одеждой…

— Ваши рабы выглядят достойно, — подтвердил священнослужитель. — Особенно женщины хорошо одеты. Надеюсь, вы позаботились о том, чтобы незамужние невольницы не жили в одном помещении с мужчинами и не вступали в неподобающие отношения.

Ана почувствовала на себе взгляд Северо и обрадовалась, что свеча стоит далеко и ее лицо остается в тени. В Испании женщинам полагалось удаляться после ужина, и тогда мужчины, оставшись в одиночестве, курили, выпивали и решали серьезные вопросы. Но она даже не делала попыток уйти, активно участвовала в обсуждении и не поднимала шума, если затрагивались неделикатные темы. Ане показалось, Северо испытывает неловкость за нее, и его наглость раздосадовала ее.

— Мужчины и женщины живут у нас в разных бараках, — ответила Ана, словно подчеркивая свое право на участие в разговоре. — А семейные пары со своими детьми — в отдельных бохиос.

— Простите, если повторю то, что вам уже известно, но отчасти я приехал, дабы убедиться, насколько хорошо хозяева и майордомос, — он повернулся к Северо, — осознают свои обязанности.

— Мы делаем все возможное для наших людей, — сказала Ана.

— Тогда вы наверняка в курсе, что Свод предоставляет рабам право купить себе свободу, — продолжал падре Хавьер. — Им разрешается в свободное время наниматься к другим работодателям. Или же они могут использовать свои практические навыки, например выращивать овощи или мастерить какие-то вещи на продажу, и таким образом копить деньги на вольную.

— По крайней мере один из наших людей, — вступил Северо, — изготавливает предметы на продажу.

Ана вопросительно взглянула на управляющего.

— Это Хосе, — пояснил Северо священнослужителю. — В свое свободное время он вырезает фигурки зверей и святых. А я отвожу их в город.

— Да благословит тебя Господь, сын мой, — произнес падре Хавьер. — Да благословит Господь всех вас. — Он осенил их крестом. — Рабы ведь тоже Божьи дети.

— Аминь, — хором ответили все присутствующие. — Аминь.

Ане было приятно, что священник одобрил то, как она обращается с невольниками. Он отслужил мессу под хлебным деревом неподалеку от дома, а затем дал Ане бутыль со святой водой и объяснил, что нужно делать при крещении детей, родившихся в неволе.

— Это их спасение, — добавил падре Хавьер.

Дабы произвести на него еще большее впечатление, Ана стала собирать людей на чтение Библии. Происходило это каждое воскресное утро после окончания хозяйственных работ, но перед свободным временем, которое предоставлялось невольникам после полудня. Для религиозных церемоний выстроили навес, крытый пальмовыми листьями. Рамон и Иносенте по очереди зачитывали отрывки, выбранные Аной, и рассказывали истории из жизни святых в доказательство того, как дорого жертвенность и вера ценятся в том, лучшем, мире после всех тягот, претерпеваемых в этом. Северо Фуэнтес никогда не посещал воскресные собрания.

Каждый вечер Флора обмывала тело хозяйки, и это была единственная роскошь, которую позволяла себе Ана. После ужина Рамон и Иносенте, пропустив стаканчик-другой, курили, выпивали, иногда в компании Северо. Она же удалялась в спальню и раздевалась с помощью горничной. В комнате, озаренной свечами, Флора наливала в чашу пресную воду и добавляла несколько капель «Флоридской воды» с ароматом вербены лимонной. Ана держалась за столбик кровати, а горничная нежно протирала влажной тканью ее лицо, уши, подмышки, грудь, низ живота, ягодицы, внутреннюю сторону бедер. Закончив обмывать очередной участок, Флора осторожно массировала его сухой тканью. Она знала, как нужно касаться самых интимных частей тела обнаженной хозяйки, чтобы не вызывать в ней неловкости. И все это время горничная напевала.

— Что это за песня? — однажды спросила Ана.

Флора съежилась. Всякий раз, совершая ошибку или получая замечание, она ожидала пощечины или удара.

— Простите, сеньора.

— Ты не сделала ничего плохого. Ты просто пела.

— Я забыть, — оправдывалась Флора, все еще нервничая. — Простите, сеньора.

— Не надо извиняться, мне нравится твое пение, — сказала Ана. — Я разрешаю тебе петь.

— Правда, сеньора?

— Эта песня на твоем языке. О чем она?

— Сегодня полнолуние, и я пою об этом.

— Спой еще раз, Флора.

Голос у Флоры был высокий, с хрипотцой, он то поднимался, то опускался, производя почти гипнотическое действие. Ана догадалась, что Флора стыдится петь для нее и что само пение значит больше, чем слова.

— В своем племени ты была певицей?

— Все петь у нас, сеньора. Мужчины, женщины, дети. Мы поем всегда. Даже в печали.

— Ты можешь петь в любое время, Флора, когда тебе будет грустно.

— Вы не шутить?

Горничная заканчивала обтирание, продолжая напевать. Ана почти не сомневалась: попроси она Флору перевести, та скажет, что поет о луне, цветах или других приятных вещах, и не станет раскрывать свои чувства. Смысл песни передавали интонации, и Ане казалось, теперь за унылой мелодией она слышит облегчение.

Окунув мягкую пуховку в розовый тальк, Флора напудрила хозяйке подмышки, грудь и ягодицы.

— Сеньора?

— Да, Флора. — Ана подняла руки, ожидая, что Флора наденет ей ночную рубашку. Горничная медлила, и Ана открыла глаза. — В чем дело?

Флора покачала головой и натянула ночную рубашку на голову хозяйки:

— Пустяки, сеньора, не мое дело.

— Что не твое дело?

Флора стояла опустив глаза:

— Пожалуйста, не бить Флору.

— Я рассержусь, если ты не прекратишь говорить загадками! Что случилось?

— Вы беременны, сеньора?

Ана развязала ленты на вороте и осмотрела тело. Грудь действительно слегка увеличилась, а всегда плоский, даже впалый живот округлился так, что не видно было волос на лобке.

— Беременна?

Слава богу, Рамон и Иносенте не видели сейчас выражения ее лица! Но ее огорчение не укрылось от глаз горничной.

— Вы не рады, сеньора? — спросила Флора.

— Конечно рада! — огрызнулась Ана. — Какая женщина не обрадуется? — Ее слова прозвучали неубедительно даже для нее самой.

В глазах Флоры не отразилось никаких эмоций.

Узнав о ее беременности, Рамон и Иносенте, как и предполагала Ана, сначала обрадовались, а потом встревожились.

— Ты должна вернуться в Сан-Хуан, — сказал Рамон, — и остаться там до рождения ребенка.

Нет уж! Одна мысль о морском плавании вызывала в ней тошноту. Ана возразила:

— Кроме всего прочего, в моем положении небезопасно путешествовать.

В Испании, как только у женщины начинал расти живот, она должна была немедленно удалиться в свои покои, которые могла покинуть только через шесть недель после родов. Считалось неприличным демонстрировать окружающим свое раздавшееся тело, но при мысли о том, что придется провести несколько месяцев в доме Аргосо, в городе, огороженном каменными стенами, Ана начинала задыхаться.

В Испании, чтобы не бросать тень на репутацию родителей, она соблюдала приличия, которые противоречили ее инстинктивному стремлению к свободе. Худенькая Ана, с маленькой грудью и мальчишескими бедрами, походила на девочку, поэтому Хесуса заставляла ее носить корсеты и бесчисленные нижние юбки, чтобы бюст и бедра казались более пышными. Внутри такого количества одежды Ана чувствовала себя словно в ловушке и в первые же недели в Лос-Хемелосе избавилась от корсета и оставила только одну нижнюю юбку. Представляя, как снова придется обворачиваться метрами ткани, Ана едва не теряла сознание. Кроме того, она страшилась назойливого внимания доньи Леоноры, ее тревог, дурных предчувствий и бесконечного нытья по поводу того, что Рамону и Иносенте следует или не следует делать.

А еще при мысли об отъезде Ана испытывала беспокойство, которое она не вполне осознавала. Но это как раз и было истинной причиной ее нежелания покидать гасиенду. За последние четыре месяца, избавившись от всего наносного, Ана отвергла мир за границами Лос-Хемелоса. Их плантация, укрывшаяся в море сахарного тростника, держала ее крепко.

— Извините, сеньоры и сеньора, — сказал Северо после ужина следующим вечером, — я, конечно, поищу, но сомневаюсь, чтобы доктор, имеющий собственную практику… простите, если я говорю слишком прямо…

— Нет-нет, продолжайте, — перебил его Рамон. — Мы уважаем ваше мнение.

— Я не верю, чтобы такой доктор на несколько месяцев оставил практику и приехал — простите, сеньора, — ухаживать за единственной женщиной на Богом забытой плантации.

— А в ближайшем городке есть врач? — поинтересовалась Ана.

— Доктор Виэйра, — ответил управляющий. — Раньше был корабельным врачом, а недавно обосновался в Гуаресе.

— Это несколько часов пути, — буркнул Иносенте.

— Кроме того, он привык иметь дело в основном с переломами и тому подобными вещами…

— Неужели здесь нет повитухи, которая помогает женщинам при родах? — удивилась Ана.

— Есть, тетушка Дамита, жена Лучо, — кивнул Северо. — Повитуха и знахарка. Ни одного ребенка еще не потеряла, — сказал он, горделиво попыхивая сигарой, словно сам обучал ее принимать роды.

«Несомненно, она принадлежит ему», — подумала Ана. Северо покупал только искусных работников.

— Я хочу с ней познакомиться.

Рамон запротестовал:

— Она помогает рабам и кампесинас и вряд ли подходит для…

— У меня нет выбора, — объявила Ана, и мужчины замолчали.

Однако стоило ей скрыться в глубине дома, и она услышала, как Рамон и Иносенте принялись выяснять у Северо, насколько искусна Дамита.

Флора тоже была шокирована, узнав, кого хозяйка выбрала в качестве повитухи.

— Тетушка Дамита принимает хибарос и чернокожих детей, сеньора, — сказала она, припудривая Ане спину и подмышки.

— Мой опыт подсказывает, что там внизу мы все выглядим и функционируем практически одинаково.

— Ай, сеньора, какие вещи вы говорите! — Покраснев, Флора набросила на голову хозяйки ночную рубашку.

— Ты ведь будешь со мной? — Ана сжала плечо горничной.

— Конечно, сеньора. Да, если вы хотеть, я буду помогать.

Дамита была крупной ловкой женщиной, с большими ладонями и ступнями, казалось идеально приспособленными для того, чтобы поддерживать ее крутобедрое и широкоплечее тело. Как и Флора, она родилась в Африке, только в племени мандинка, и говорила по-испански с сильным акцентом. В отличие от других африканцев, приученных при разговоре с белыми людьми отводить взгляд, Дамита смотрела прямо в лицо. Первый хозяин освободил ее три года назад, но мужу и троим сыновьям свободы не дал. Когда Северо купил их, Дамита поселилась в бохио на границе плантации, чтобы быть поближе к семье.

— Я принимаю черных детей, белых, пятнистых, если они появляются на свет этим путем, — сказала повитуха. — Твоя карлица думает, я не помогаю белым, но я помогаю. На ферме, где я работать раньше, нету доктора. Все женщины посылать за мной. Белые, негры, мулаты — все посылать за мной. — Она ткнула себя пальцем в грудь для пущей убедительности.

Ана удивилась, услышав, что Дамита называет Флору карлицей, хотя уже привыкла к предубеждениям невольников, постоянно старавшихся отгородиться друг от друга. Рабов с кожей посветлее брали работать в дом в качестве эсклавос доместикос, и они свысока смотрели на эсклавос де тала, невольников с кожей потемнее, трудившихся на полях. Квалифицированные чернокожие, такие как плотник Хосе и кухарка Марта, стоили дороже и поэтому занимали еще более привилегированное положение. Ана однажды услышала, как Флора и Марта обсуждают стоимость каждого из шести работников, которых Северо привел на батей днем ранее. Невольники разбирались в ценах и сравнивали себя с другими рабами, основываясь на готовности хозяев выложить за них ту или иную сумму.

Тетушка Дамита вытерла руки о выцветший на солнце, накрахмаленный передник.

— Я принимать близнецов, как ваш муж и его брат, — сказала она. — Оба родились здоровыми, но один умер в четыре года. Утонул, — добавила она, — не моя вина. Другой управлять повозками. Сильный малыш.

Ее уверенность подбодрила Ану, и пять месяцев спустя, сразу после полуночи 29 сентября 1845 года, именно сильные руки тетушки Дамиты подняли вверх красное, сморщенное существо, которое появилось на свет в результате тридцати шести часов болезненных схваток.

— Мальчик, — объявила повитуха с широкой улыбкой. — Мальчик.

Когда Рамон в первый раз взял малыша на руки и сказал: «Да благословит тебя Господь, Мигель, сын мой», Иносенте, стоявший с другой стороны кровати, нахмурился. Потом пришла его очередь подержать ребенка. Он осмотрел каждую морщинку и складочку, каждый волосок и крохотный ноготок и сдвинул брови еще сильнее. Иносенте вернул Мигеля матери и, шаркая, сгорбившись, вышел из комнаты. Рамон последовал за ним, а через несколько секунд Ана услышала за стеной их низкие раздраженные голоса. Утром она спросила Рамона, все ли в порядке с Иносенте.

— Да, — ответил Рамон чересчур поспешно.

По традиции роженица должна была соблюдать карантин. В течение сорока дней и ночей ей полагалось отдыхать и знакомиться с ребенком. Супружеские отношения во время карантина запрещались. В тот день, когда начались схватки, в спальне Иносенте повесили второй гамак, и теперь братья жили в одной комнате.

По ночам Ана слышала их сердитые голоса. На ее вопрос, что они обсуждают, братья отвечали, что говорят о делах. Они собирались купить ферму, примыкавшую к Лос-Хемелосу.

— Вдоль ее северной границы течет река, — сказал Рамон.

— Мы объехали территорию. Можно построить оросительный канал, — объяснил Иносенте, — от реки к полям.

— На востоке от нашей плантации продается еще одна ферма с десятью рабами, — добавил Рамон. — Она граничит с новой дорогой в Гуарес, ближайший город с крупным портом. Нам будет легче сбывать товар.

Несмотря на карантин, интереса к делу Ана не потеряла.

— Мне кажется безрассудным тратить деньги на покупку земли, когда нам не хватает двадцати рабов на обработку уже засаженных тростником куэрдас и по меньшей мере пяти волов с повозками.

— Мы знаем, — ответил Рамон, — но земля — единственное, что не растет на этом острове.

Он ухмыльнулся, довольный своим остроумием, однако Ана вспомнила, что те же слова уже слышала от Фаустины де Моралес.

Ана не улыбнулась мужу. Она обратилась к Иносенте, надеясь, что тот разделяет ее мнение:

— На покупку земли уйдет много денег. Не забывайте, нам придется ремонтировать варочное отделение и цех рафинирования.

— Если не купить сейчас выставленные на продажу участки, прилегающие к Лос-Хемелосу, — возразил Иносенте, — позже они будут стоить дороже. Люди держатся за свою недвижимость, но этим владельцам позарез нужны деньги, и обе фермы можно приобрести задешево.

— Наши ресурсы не безграничны, — настаивала Ана. — Мы потратили почти все деньги, что привезли с собой, включая и мое приданое.

— Не волнуйся, — успокоил ее Рамон. — Мы с Иносенте знаем, что делаем. В результате мы окажемся с барышами.

Спустя неделю они купили оба участка, добавив к плантации еще сотню куэрдас, а к своим невольникам — еще четырех женщин и шестерых детей.

— Нам нужны сильные мужчины, — сетовала Ана, — а не женщины и дети.

— Владелец уже продал их мужей, — объяснил Рамон.

Рамон взял Мигеля на руки.

— Гасиенда Лос-Хемелос твоя, — сказал он малышу. — Это для тебя мама, я и дядя столько трудимся. Все ради тебя, сынок.

Глядя, как он целует и ласкает мальчика, Ана недоумевала: почему Рамон решил, что ребенок от него? Она понятия не имела, когда был зачат Мигель, так как братья соблюдали строгую очередность. Может, это не имело для них значения, поскольку малыш носил имя Аргосо и стал продолжателем их рода? Рамон окрестил младенца в церкви Гуареса, дав ему свое имя, имя брата и имя святого, в чей день он родился: Рамон Мигель Иносенте Аргосо Ларрагойти Мендоса Кубильяс.

Донью Леонору интересовали все подробности развития ребенка. «Мы хотели бы навестить вас. Нам так хочется прижать малыша к груди!» — написала она в ответ на известие о рождении мальчика.

— Ни за что! — Иносенте швырнул исписанные страницы на стол.

— Но это их первый внук, — возразил Рамон. — Естественно, они хотят его увидеть.

— Им нельзя приезжать, пока… — Иносенте запнулся, подыскивая точные слова. — Пока мы не устроимся с большим комфортом, — наконец произнес он.

Братья смотрели друг на друга, продолжая молчаливый спор. Казалось, Рамон не собирался уступать.

— Возможно, ты прав, — тем не менее сдался он.

Как всегда, Ана набросала для них черновики ответов, однако с каждым разом становилось все труднее изобретать новые отговорки, поскольку донья Леонора продолжала настаивать, что ее единственное желание — увидеть внука, а все остальное не играет никакой роли.

После рождения Мигеля Рамон и Иносенте общались как прежде — заканчивали фразы друг за друга, рисовали пальцем в воздухе планы, — но Ана видела: что-то изменилось. До появления ребенка на свет, с кем бы близнецы ни говорили, смотрели они всегда только друг на друга, словно для каждого брат был единственным человеком среди присутствующих, чье мнение имело значение. Теперь же между ними словно черная кошка пробежала, хотя они улыбались, шутили и говорили как раньше. Если Ана долго смотрела им в глаза, они отводили взгляд, будто скрывая что-то.

Во время карантина Флора спала в гамаке, подвешенном возле кровати хозяйки, и помогала роженице с ребенком. Малыш жадно хватал материнскую грудь, но молока не хватало, и он, разочарованный, постоянно плакал от голода. Инес, жена плотника, как раз отняла от груди младшего сына, поэтому ее взяли кормить Мигеля. Дом, который раньше большую часть дня находился в распоряжении Аны, пока мужчины отсутствовали, превратился в муравейник. Люди то и дело входили и выходили, Флора, Инес и Дамита все время крутились вокруг нее и малыша. Ана редко оставалась наедине с Рамоном или Иносенте, а Северо Фуэнтес вообще не зашел ни разу, словно она была больна чем-то заразным.

Через пару недель после начала карантина Иносенте съехал из касоны.

Он сказал, дом на одной из купленных ферм прекрасно ему подходит. Он забрал одежду, туалетные принадлежности, и теперь случались дни, когда Ана вообще его не видела, хотя, по словам Рамона, братья не расставались с утра до вечера. Чтобы освободить комнату для Мигеля с кормилицей, Рамон решил перенести бухгалтерские книги и всю отчетность по плантации из кабинета на ферму.

— Но это так далеко от дома! — пожаловалась Ана. — Мне проще работать здесь.

— Мы с Иносенте возьмем на себя твои обязанности, — ответил Рамон. — А Северо нам поможет.

— Северо? Стоит ли посвящать майордомо во все подробности?

— Он знает ситуацию лучше нас, — парировал Рамон.

— Нет, только то, что его касается. Зачем ему знать, например, сколько у нас денег и сколько не хватает?

— Он управляющий, и это его работа, Ана. Пусть и делает ее. Тебе хватает забот с малышом.

— Но у меня полно помощниц…

— Мы с Иносенте так решили, — прервал ее Рамон. — Это мужское дело.

— С каких пор?.. — Ана прикусила язык, поскольку ей очень хотелось напомнить мужу, что она вела бухгалтерию в течение нескольких месяцев, не жалуясь и не делая ошибок.

— Мы теперь справимся, — повторил он.

Уверенность Рамона в себе заставила ее призадуматься.

Возможно, она его недооценивала. Или же отцовство вынудило его сосредоточиться на своих обязанностях. Но то, что муж больше не советовался с ней, Ане совсем не нравилось.

В последующие недели Рамон, Иносенте и Северо трудились допоздна, и иногда Рамон возвращался в касону только утром следующего дня, чтобы переодеться.

Ана с нетерпением ждала возобновления супружеских отношений, и не потому, что они доставляли ей удовольствие, а потому, что Рамон и Иносенте воспринимали карантин слишком серьезно и старались держаться от нее подальше.

Вечером сорок первого дня Флора обмыла Ану теплой водой, ароматизированной измельченными лепестками герани. Горничная, казалось, волновалась не меньше хозяйки. С лица рабыни не сходила загадочная улыбка, словно ее возбуждала мысль о том, что ожидает сегодня Ану и Рамона.

Когда муж вошел, Ана сразу заметила, что он изменился. Она была готова к тому, что он будет, как всегда, нетерпелив, и не ошиблась. Но теперь Рамон казался еще более отрешенным и стремился покончить со своими супружескими обязанностями как можно быстрее. А потом, как обычно, скатился с разочарованной жены и тут же заснул.

Близнецы больше не чередовались на ее ложе. Иносенте иногда навещал их, ужинал, сидел на веранде, курил, обсуждал дела с братом, иногда в присутствии Северо, иногда без него. После удара колокола, который предписывал рабам гасить свет, Флора обмывала Ану. Рамон понимал, что жена готова, когда служанка спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь. Он отпускал Флору и ложился в постель. Рамон исполнял супружеские обязанности не всякую ночь, однако Иносенте больше никогда не открывал дверь их спальни и вроде бы даже избегал Аны.

Мигель проводил большую часть дня с Инес, жадно высасывая молоко из ее груди. А когда малыша приносили Ане, Флора с кормилицей стояли рядом, словно опасаясь, что мать его уронит. Тетушка Дамита навещала мальчика всякий раз, как приходила проведать свою семью на гасиенде Лос-Хемелос.

— Берите ребенка вот так, сеньора, — показывала тетушка Дамита. — Поддерживайте головку, чтобы она не висеть.

Ана прижимала сына к себе, наслаждаясь теплом его тельца, но вскоре возвращала младенца повитухе, Инес или Флоре. Он был таким крошечным и беспомощным, она не знала, что с ним делать.

— Ему понравится, если вы спеть, сеньора, — предлагала Флора.

Они с Инес постоянно пели малышу. А еще они ворковали, улыбались, щелкали языком, чтобы развлечь Мигеля. Ана не могла заставить себя делать то же самое и чувствовала неловкость, гримасничая ради удовольствия малыша. Его большие глазки пытались найти ее глаза, но Ана избегала его взгляда, словно ему было известно о ней нечто такое, чего она не знала.

— Я не привыкла нянчиться с младенцами, — говорила она, возвращая Мигеля Флоре.

Та молчала, но по ее лицу было видно: горничная считает ее плохой матерью.

Беременность Аны была не слишком трудной, однако она замечала, что не похожа на других матерей, по крайней мере на тех, которых видела вокруг. Женщины-рабыни на гасиенде, даже понимая, какая судьба ожидает их детей, частенько поглаживали свои растущие животы, словно хранили внутри сокровище. Они привязывали младенцев к груди или, когда малыши подрастали, носили их на спине, как будто не хотели отпускать от себя. Наблюдая за этими женщинами, Ана надеялась, что тоже будет всем сердцем любить свое чадо, что его появление на свет утолит ту жажду нежности, которая мучила ее с детских лет. Но Мигель не заполнил пустоты. Она убеждала себя, что это равнодушные родители сделали ее такой, передали по наследству неспособность любить даже плоть от плоти своей. Однако проще простого было обвинять родителей в том, что она не любит малыша. Когда Ана брала ребенка и он тянулся к ней своими маленькими ручками, она чувствовала острую боль, но не любовь терзала ее, а сомнение. Кто, Рамон или Иносенте, был отцом ребенка?

Флора, Инес и Дамита по очереди присматривали за Мигелем и только пару раз в день приносили его к матери на несколько минут. Иногда Ана испытывала чувство вины из-за того, что уделяет ребенку мало внимания, но она видела, каким крепким он растет. Ее воспитывали горничные и служанки, и ничего плохого не случилось. Да, она росла в одиночестве, но Мигелю повезло. На плантации было несколько младенцев и малышей, которые уже начали ходить, поэтому от отсутствия компании ему страдать не придется. Рамон и Иносенте говорили о белых семьях с детьми, в том числе о Луисе с Фаустиной и двух их сыновьях, но Ане не хватало времени на прием гостей и ответные визиты. Вероятно, теперь ей придется изменить привычки, чтобы Мигель встречался с детьми, равными по положению. Сама мысль о необходимости подчинить свою жизнь ребенку раздражала Ану. Его присутствие возмущало ее, словно сын появился на свет, дабы еще больше усложнить ситуацию.

Благодаря накопленному за год опыту сафру 1846 года они завершили с лучшим результатом, хотя и с дефицитом бюджета. Новые поля еще не были готовы к следующему сезону, однако дополнительные участки уже расчистили под посадки. Прессу для сахарного тростника требовался капитальный ремонт. Жернова износились и частенько нуждались в починке, поэтому приходилось то и дело останавливать работу. Северо советовал приобрести паровую машину, но на ее покупку, транспортировку и установку ушло бы много денег, к тому же работников пришлось бы учить обращаться с новым оборудованием.

На время сафры наняли пятнадцать мачетерос для рубки тростника и несколько кампесинос для менее квалифицированных работ вроде переноски, перевозки и скирдования стеблей. Рамон и Иносенте признали, что рабов на плантации недостает.

Северо Фуэнтес нашел десять человек, и когда близнецы подсчитали расходы, то обнаружили очередную прореху в бюджете. Не поинтересуйся Ана подробностями, Рамон и Иносенте так и не рассказали бы правды, поскольку не желали раскрывать ей истинное положение дел, ставшее по истине катастрофическим. Она только тогда узнала о том, что братья заняли денег у дона Эухенио, когда из Сан-Хуана пришло письмо, адресованное нотариусу из Гуареса, который должен был передать оговоренную сумму Луису Моралесу. Мало того, оказалось, близнецы купили еще земли, взяв ссуду у соседа.

— Вы не сказали мне о новой сделке, — заметила Ана, стараясь скрыть досаду.

Рамон пожал плечами:

— Мы не могли упустить этот участок.

— Брать деньги у отца или тратить наши собственные деньги — одно дело, но занимать у незнакомца опасно.

— Он не незнакомец. Он был близким другом нашего дяди. Мы с Иносенте знаем, что делаем. Не беспокойся.

— Мы договаривались вести дела втроем. А теперь вы скрываете от меня…

— Это наше дело, Ана. Мы не видели, чтобы другие женщины в округе занимались мужскими делами.

— Какие другие?

— Жены. Если бы ты сделала над собой усилие и познакомилась с ними, то узнала бы, что мы не так уж одиноки, как тебе кажется. Здесь полно симпатичных людей.

— Я приехала сюда не развлекаться.

— Немного развлечься тебе не помешает. Донья Фаустина — прелестная женщина. Она может стать хорошей подругой. Тебе давно следовало бы отдать ей визит и…

— Я не в состоянии болтать с соседями, когда трапиче то и дело останавливается, а наш товар невозможно доставить на рынок из-за нехватки волов для повозок, и…

— Я бы не хотел выслушивать твои жалобы на то, чего у нас нет! — сорвался Рамон. — Задумайся на секундочку о том, чего мы сумели достичь!

— Не могу ушам поверить — ты разговариваешь со мной в таком тоне…

Рамон взял себя в руки.

— Когда живешь у черта на куличках, все меняется, — произнес он так, словно только что сделал это открытие. Он собрался было продолжить, но, не сказав больше ни слова, сбежал вниз по лестнице.

Ана чувствовала досаду и боль. Рамон совсем не был грубияном и никогда не повышал голоса, однако его срыв показал, что он в ней разочарован. Да, она пренебрегала своей ролью жены, хозяйки дома и светской дамы, занимаясь делами наравне с мужем. Вероятно, мужское самолюбие Рамона (а может, и Иносенте тоже) было задето тем, что она успешно справляется с отчетностью. Используя беременность и карантин, они отстранили Ану от повседневных проблем, связанных с управлением гасиендой. Теперь у нее был ребенок, и они хотели, чтобы она обратилась к женским занятиям, словно материнство умерило ее честолюбие и напористость. «Нет, Рамон, — мысленно возразила Ана, — мы здесь не ради потехи. Все это для него, для будущих поколений».

МЕЖСЕЗОНЬЕ

Окончание сбора урожая было началом тъемпо муэрто, мертвого сезона, который длился примерно с июня по декабрь. Тростник в это время не требовалось срезать, грузить, перевозить, перерабатывать или поставлять на рынок, и незанятым кампесинос приходилось искать другую работу, чтобы содержать семью. Если друзья или родственники работников жили на кофейных или табачных плантациях, они на некоторое время перемещались туда, однако большие расстояния, плохие дороги и значительные издержки, как правило, делали переезд невыгодным. Поэтому в ожидании нового сезона крестьяне покупали в кредит все, что не могли сами вырастить, изготовить или выменять, и к началу следующей сафры, сулившей новые заработки, уже по уши увязали в долгах.

Чтобы прокормить себя и своих близких, хибарос обрабатывали тощие наделы и выращивали плантейн, маниок, малангу и ямс. В реках и в прибрежных морских водах они ловили рыбу. А еще держали кур, пока те исправно неслись, потом их пускали на суп. Ради молока разводили коз, пасли их на поросших ежевикой склонах, которые из-за неуемного аппетита животных вскоре становились почти лысыми. Когда козы переставали доиться или мертвый сезон тянулся дольше обычного, они тоже отправлялись в котел и кормили всю округу.

Для рабов, однако, этот период мертвым сезоном не был. Невольники стоили слишком дорого, поэтому им не позволяли бездельничать те долгие месяцы, когда не нужно было срезать тростник. Их рабочий день, как и всегда, начинался на рассвете с удара колокола на сторожевой вышке. Надсмотрщики открывали бараки с невольниками, запиравшиеся на ночь; рабы вскакивали со своих тюфяков, выпрыгивали из гамаков и выстраивались в ряд — женщины с одной стороны, мужчины с другой. После скудного завтрака, состоявшего из чашки воды и порции вареного батата, им выдавали инструменты и вели на работы, которые продолжались до тех пор, пока колокол не возвещал окончание рабочего дня.

Невольники расчищали землю, подготавливали почву, высаживали черенки тростника, которому для полного созревания требуется от года до полутора лет. Длиннорогие быки, тянувшие во время сафры повозки с метровыми стеблями, теперь волочили срубленные в лесу деревья в мастерские, где изготавливались пиломатериалы, или на сахарный завод, где их использовали в качестве топлива. А еще рабы отмывали и ремонтировали строения, в которых перерабатывался тростник, налаживали оборудование, поправляли дороги, ведущие с поля на сахарный завод, возводили насыпи между полями, копали и вычищали канавы. Они строили новые заборы и поправляли подгнившие, углубляли дренажные рвы и прокладывали оросительные каналы.

В межсезонье сахарный завод приводили в полный порядок. Именно здесь давили тростник, нагревали, очищали и фильтровали сок. Именно здесь получавшиеся в результате кристаллы прессовали и формовали в бруски, а чистую патоку заливали в бочки. Невольники чистили и чинили чаны и котлы, громадные медные сосуды, в которых кипятили и рафинировали сироп. Они сооружали каменную кладку вокруг котлов и под ними — там, где разводили и поддерживали огонь.

Ана велела разбить на гасиенде огороды и развести сады. Там тоже трудились рабы, в основном дети и старухи, которые сажали, пололи, обрезали растения, собирали урожай. Лошади, мулы, свиньи, козы, коровы, быки, куры, утки, цесарки и голуби тоже требовали ухода, и на эти работы обычно посылали девочек. Конюшни, свинарники, ясли и курятники нужно было строить, ремонтировать и убирать, животных кормить, а тех, которых использовали на полевых работах, еще и обучать.

Во время тьемпо муэрто рабы трудились так же напряженно, как и в сафру, только при этом в небе рокотал гром, сверкали молнии и шли нескончаемые дожди. В сезон ураганов работа под открытым небом превращалась в сущий ад. В дождь и под солнцем, в мертвый сезон и в сафру невольники гнули спину под бдительным оком скорых на расправу надсмотрщиков — как правило, белых, но иногда светлокожих мулатов. На ночь рабов запирали в бараки без окон. Само их существование определялось нуждами и капризами других людей, а распорядок жизни — резким, требовательным ударом колокола на сторожевой башне.

Ана часто разъезжала верхом по всей плантации, проверяя, что делают Рамон и Иносенте с землей теперь, когда ее отстранили от дел. Последние несколько дней, как она заметила, работников посылали на юго-запад, на территории за пастбищами. Туда-то Ана и направилась. Утренний воздух был влажным после ливня, и она вдыхала ароматы сырой земли и манго: деревья росли как раз в этой части гасиенды.

Ана заметила неподалеку группу невольников, очищавших лес от камней и кустарника. Северо Фуэнтес, который осматривал новый оросительный канал, окружавший поле, сразу же подъехал, увидев Ану. Они заговорили, не спешиваясь.

— На этом участке, кажется, дела идут неплохо, — заметила она, рассматривая молодые, но крепкие побеги.

— Да, к следующему сезону тростник должен созреть.

Ана указала на рабов, трудившихся с другой стороны дороги.

— Готовите новые поля? — спросила она таким тоном, словно ей было об этом известно.

— Да, дон Рамон и дон Иносенте хотят добавить пять куэрдас здесь и десять на северной границе.

— Еще пятнадцать куэрдас посадок, а число работников все то же. — Ане не удалось скрыть осуждение, прозвучавшее в голосе.

— Они рассчитывают на большой урожай и хорошую прибыль.

— А вы согласны с их решением?

После недолгого молчания Северо отвели:

— Я высказываю свое мнение, сеньора, но хозяева они.

Ана отъехала на несколько шагов, в тень дерева авокадо.

Три женщины, согнувшись, выкорчевывали кустарник и выдергивали сорняки на участке, который двое мужчин с мачете уже расчистили от молодых деревьев.

— Сейчас ведь стало труднее найти работников? Я читала, что кортесы издали…

— Закон об отмене рабства и запрете работорговли, — закончил за нее управляющий и то ли фыркнул, то ли кашлянул. — Там в Мадриде они постоянно сочиняют законы, чтобы потешить либералов, но в них полно лазеек. Корона получает хорошие доходы с налогов на сахар, поэтому не допустит крушения целой индустрии.

— Надеюсь, вы правы, — ответила Ана.

Один из работников, Хакобо, обкопав огромный валун и сообразив, что поднять такую тяжесть невозможно, покатил его к краю поля, где возводили каменное ограждение. А в нескольких метрах четверо детей собирали маленькие камни в ведра.

— Не волнуйтесь, сеньора, я стараюсь подыскать новых рабов.

— Спасибо.

Трое мальчиков постарше относили ведра, полные камней, к обочине дороги и там опорожняли. Ана прикинула: шестеро взрослых и семеро детей должны были расчистить каменистый кусок земли размером в пять куэрдас.

— Может быть, вам что-то нужно?..

— Я благодарна вам за книги и газеты. Мне нравится быть в курсе событий.

— Понимаю, сеньора. Всегда рад услужить.

Северо приподнял шляпу, и она увидела его глаза — зеленые, темные, словно лесная чаща.

— Я ценю это, Северо. Доброго вам дня.

Ана направилась к сахарному заводу, борясь с желанием оглянуться и проверить, смотрит ли он ей вслед. Ее старая кобыла не любила передвигаться быстрее, чем требовалось, однако хозяйка удивила свою лошадку, пришпорив ее и пустив в галоп. Топот копыт, горячий воздух, сладкий аромат плодов манго… «Вот оно, счастье!» — подумала Ана.

— Похоже, ты отлично прокатилась.

Не сразу она сообразила, кто стоит возле конюшни — Рамон или Иносенте. За несколько первых месяцев жизни на плантации близнецы возмужали — теперь это были уверенные молодые мужчины, довольные жизнью на воле и своими сильными телами. Однако за прошлый год, особенно после рождения Мигеля, братья как-то сникли. Лицо Иносенте прочертили глубокие морщины, губы его поджались, и выглядел он всегда изможденным. Ана знала, что братья работают больше, чем прежде. Целые дни они проводили в поле, а потом вынуждены были допоздна сидеть на ферме, составляя отчеты, которых требовали муниципальные власти, налоговые и таможенные чиновники. Ана просто кипела, когда представляла себе, как выглядят ее аккуратные бухгалтерские книга сейчас, когда ее лишили доступа к ним.

— Да, я чудесно покаталась.

Иносенте даже не попытался помочь ей спешиться. И хотя братья знали, что она умелая наездница, но прежде вели себя, как подобает галантным кавалерам. И это тоже было одной из последних перемен.

— Можешь уделить мне минутку? — спросил он.

— Давай присядем в тени.

Ана подождала, пока он не сообразит предложить ей руку, и они, обойдя пруд, устроились на пне возле мангового дерева, которое, по словам работников, проживших на плантации много лет, никогда не плодоносило. Не успели они усесться, как молодой человек вскочил и принялся шагать туда-сюда.

— Жизнь в Лос-Хемелосе многому нас научила, — сказал он, — и мы с Рамоном благодарны тебе. Если бы не ты, мы до сих пор прозябали бы в конторе в Кадисе. Меньше чем за два года ты обустроила дом и увеличила семейство Аргосо, родив сына.

Его официальный, серьезный тон смутил Ану. «Что бы он ни собирался сообщить, — подумала она, — следует настроиться на худшее».

— Теперь пора и мне обзавестись семьей. Я уезжаю в Сан-Хуан, чтобы жениться на Элене.

Услышав новость, Ана вздохнула с облегчением:

— Я очень рада за вас. — Она заинтересовалась подробностями. — Вы вернетесь сюда или планируете остаться в Сан-Хуане?

— Мы поселимся здесь, на ферме. Дом маленький, но довольно удобный. Поживем там, пока не построим жилище попросторнее. Нам лучше приехать до начала сафры.

Ана прикинула: шесть месяцев. Рамон, въехавший во двор завода, увидел их, помахал издалека и вошел внутрь.

— Когда ты отплываешь в Сан-Хуан? — уточнила она.

— Я хочу отправиться верхом. Мы ведь добирались сюда на корабле и Пуэрто-Рико почти не видели.

— Боюсь, здешние дороги сейчас в плохом состоянии.

— Я сын кавалерийского офицера и бывалый солдат, — сказал он с грустной улыбкой. — Я вырос на плохих дорогах.

— И то верно. Надеюсь, ты поедешь не один?

— Нет, конечно. Я возьму одного из наших людей, Пепе, надсмотрщика. У него семья в городке поблизости от столицы. Мы отправимся через неделю.

— Похоже, ты все продумал.

— Да, продумал, — ответил он таким тоном, словно она не одобряла его планов. — Мы с Эленой проведем несколько недель в Кагуасе. Папа, по-видимому, наслаждается своим отдыхом и уделяет ферме недостаточно внимания. Теперь я знаю, каково это — управлять плантацией, — он как будто выступал с речью перед собранием банкиров, — и могу ему помочь. И я уверен, что Элена станет мне такой же превосходной супругой, как и ты Рамону. — Иносенте казался таким отчужденным, словно уже находился за много километров от гасиенды Лос-Хемелос.

Но у Аны уже не было доверия ни к нему, ни к Рамону. Они стали скрытными и намеренно отстранили ее от торговых сделок. В последние несколько недель, по ее наблюдениям, разлад между братьями усилился. Если рядом был Северо, они, казалось, вели себя более непринужденно, и вскоре Ана поняла, что именно она вызывает раздражение близнецов. Они сердились, когда она интересовалась делами, принимая любое ее замечание в штыки. Их вспыльчивость обижала Ану. Как они смели забыть, что она их партнер? Что это она придумала поехать на Пуэрто-Рико и самим все тут создать и обустроить, чтобы можно было гордиться плодами своих трудов?

А теперь стремление Иносенте посетить ферму в Кагуасе походило на увертку. Братьев, должно быть, угнетали нескончаемые хлопоты, они соскучились по развлечениям, которыми наслаждались в Испании и Сан-Хуане. Перебрав в голове варианты развития событий, Ана остановилась на наиболее вероятном. Как только Иносенте окажется в Сан-Хуане, донья Леонора вынудит их с Эленой поселиться поближе к родителям, например на ферме в Кагуасе, в тридцати километрах от столицы. А вскоре Рамон вознамерится сделать то же самое, поскольку братья не захотят разлучаться надолго.

Перед тем как покинуть Испанию, все трое были единодушны: на то, чтобы определить, способны ли они преуспеть в качестве плантаторов, потребуется по крайней мере пять сезонов. Неужели братья готовы сдаться меньше чем через два года? Рамон, наверное, попытается убедить Ану, что Северо может в одиночку управлять Лос-Хемелосом. А может, Северо сам подтолкнул их к такому решению? Но Ана тут же отмела эту мысль: ее вдруг осенило, что она доверяет Северо больше, чем близнецам. Только он из этой троицы еще не разочаровал ее.

Северо велел Пепе сопровождать Иносенте; кроме того, с ними отправились Алехо и Курро — двое невольников, которые вытаскивали шлюпку с Аной и братьями на берег в день их прибытия восемнадцать месяцев назад. Иносенте одолжил у Северо этих двоих, чтобы они помогли на ферме в Кагуасе. Близилась дата отъезда, и Иносенте все больше времени проводил с Мигелем, напряженно вглядываясь в его черты. Ана поняла: он искал доказательства того, что мальчик похож скорее на него, чем на Рамона. Близнецы не поинтересовались мнением Аны, решив поделить ее на двоих, точно так же не спросили они и о том, кто является отцом Мигеля. Она сама не знала наверняка, но назвала бы отцом Рамона. Даже если бы Ана была уверена в обратном, она никогда не признала бы, что ее сын незаконнорожденный.

Ранним июньским утром 1846 года, когда туман еще скрывал деревья и заросли сахарного тростника, птичье пение заглушила суета на дворе. Утрамбованная красная земля была испещрена следами: копыта, когти, собачьи лапы и куриные лапки, изгибы босых ног, квадраты каблуков…

Иносенте взял на руки Мигеля, прижал губы к его лобику, сказал что-то на ушко и передал малыша Ане. Не глядя в глаза невестке, он поцеловал ее в обе щеки.

— Мы отпразднуем его крестины, когда я вернусь вместе с Эленой. Мы будем любящими крестными родителями, — пообещал он. — А однажды вы окажете нам честь и станете крестными наших детей. — Он вспыхнул, словно его смутили собственные слова.

— Конечно, — ответила Ана.

Иносенте погладил Мигеля по головке, и на этот раз она заставила деверя посмотреть ей в глаза. Ану поразил его тяжелый взгляд. Презрение? Но почему? В чем она виновата?

— Привези с собой маму и папу, — попросил Рамон. — Они могут пожить в одном из наших фермерских домиков. Бабушка с дедушкой должны увидеть своего внука. Они будут им гордиться.

— Они будут гордиться тем, что мы сумели сделать здесь за такое короткое время!

Рамон и Иносенте пристально смотрели друг на друга, продолжая неслышный разговор. Ана знала: они говорили о ней. Но что? Напряжение, возникшее между ними после рождения Мигеля, сейчас, кажется, рассеялось от одного взгляда. Правые руки братьев одновременно протянулись навстречу друг другу. Братья обнялись, дважды расцеловались, снова обнялись. Ни один из них не хотел первым отпускать другого. Догадка Аны стала теперь очевидной: в своей размолвке близнецы винили ее. «Это не я! — хотелось ей крикнуть. — Это ребенок! Вы должны были предвидеть, что такое может случиться».

Неумолимое солнце прожигало туман, порождая длинные зыбкие тени. Иносенте направился к лошади, все еще глядя на брата. Ана рванулась было к нему в ожидании знака, который развеял бы ее терзания, но Иносенте вскочил в седло, не удостоив невестку взглядом.

— Как доберешься до Сан-Хуана, сразу же напиши, — велел Рамон.

Перед тем как скрыться из виду, Иносенте обернулся, снял шляпу и помахал.

— Христос с вами! — крикнула Ана и махнула вслед, однако он никак не отреагировал.

Рамон с трудом сдерживался. Забрав у Аны Мигеля, он прижимал малыша к себе, пока брат и его спутники не исчезли в зарослях тростника.

В первые дни после отъезда Иносенте Рамон не отходил от девятимесячного Мигеля, который уже пытался самостоятельно вставать на ножки. Он сюсюкал с мальчиком, играл с ним, пел малышу песенки, корчил рожицы — делал все то, чего не делала Ана. Рамон не обращался к Мигелю по имени, а звал его «сынок», будто хотел убедить всех вокруг, что именно он отец мальчика. Чем нежнее он относился к малышу, тем более холодными становились взгляды, которые он бросал на Ану, однако вслух Рамон не позволял себе ни критиковать жену, ни упрекать. Когда-то она считала Рамона «разговорчивым близнецом», но после рождения Мигеля он стал молчаливее, словно с трудом сдерживался, чтобы не сказать того, чего ей не положено было знать. Интересно, чем в результате обернется отъезд Иносенте для нее, для него, для них?

Было и еще одно изменение: Рамон потерял интерес к близости. Флора обмывала Ану, сообщала ему, что жена готова, но он не приходил. Сквозь сон Ана слышала, как Рамон уходит из дому, а потом просыпалась среди ночи от скрипа веревок, на которых в соседней комнате был подвешен гамак. Если она звала мужа, он не отвечал.

Однажды ночью Ана услышала крик и бросилась в соседнюю спальню:

— Тебе приснился кошмар?

— Поди прочь! — Рамон отвернулся, пряча лицо.

Эти слова вонзились ей в сердце, словно нож. Ана вышла.

Следующим утром на рассвете он уехал.

Рамон вернулся спустя несколько часов после того, как колокол пробил в последний раз. Ана слышала, как он раздевается за стеной. Через несколько минут муж на цыпочках вошел в ее спальню со свечой в руке:

— Ты спишь?

Она приподняла москитную сетку, чтобы он мог забраться в постель. Рамон потушил свечу и наконец рассказал ей правду:

— Иносенте, наверное, не вернется. Он планирует обосноваться на ферме возле Кагуаса.

— А мне он сказал совсем другое.

Рамон притянул жену к себе:

— Он не хотел тебя расстраивать.

Она вырвалась из его объятий.

— Но пообещать вернуться и обмануть — намного хуже.

— Ана, ты понимаешь, мы не можем продолжать жить… как раньше.

Рамон не решился назвать вещи своими именами. Ей хотелось заставить его сказать, что он имеет в виду. Но она промолчала.

Он тоже молчал, хотя Ана чувствовала, как он взволнован.

— Рамон, пожалуйста, поговори со мной.

Он снова повернулся к ней:

— Иносенте сказал, что в день рождения Мигеля, когда Дамита позвала меня, он впервые позавидовал мне. И впервые меня возненавидел. — Голос Рамона задрожал. — А когда я назвал мальчика «сынок», Иносенте вдруг подумал, что ребенок с одинаковой вероятностью может быть как моим сыном, так и его.

Ана угадала, что его мучит вопрос: кто отец Мигеля? Ей пришло в голову, что любой ребенок принадлежит лишь матери, даже если та знает, от кого он рожден.

— Нам не следовало делать… того, что мы делали… — Рамон, не договорив, заплакал. — Иносенте сказал, он должен уехать, поскольку боится того, что может натворить из ревности и чувства вины. Он никогда не был так разгневан, Ана. Бог мой, что мы наделали! Почему ты нас не остановила?

— Я?! — Ана приподняла голову и попыталась заглянуть мужу в глаза, но разглядела лишь темный силуэт. — Так все дело во мне?

— Мы думали, тебе это нравится.

— Ты никогда не интересовался моим мнением, Рамон. Вы с Иносенте воспользовались моей… неопытностью.

— Ты всегда умела нас различать.

— Вы разыграли меня, Рамон, жестоко и преднамеренно. Когда я поняла, было уже поздно.

— Но ты никогда…

— Я думала, это единственный способ совместного существования. Для тебя, меня и Иносенте. Вы же были взрослые мужчины, а я — девчонка! Мне не приходило на ум, что может случиться такая беда.

— Прости, любовь моя, — сказал он и попытался поцеловать жену.

Она отодвинулась:

— Не прикасайся ко мне!

— Я же сказал, прости.

— Не дотрагивайся до меня, — повторила Ана.

Было темно, и она не могла видеть Рамона, однако чувствовала, что он пытается найти верные слова. Ане хотелось сделать мужу больно, унизить его, заставить страдать, но она не знала, как этого добиться. На какое-то мгновение ей захотелось соврать, что Мигель — сын Иносенте. До конца жизни Рамон был бы уверен в отцовстве брата, ни на секунду не забывая, что они сотворили с Аной.

Но она не успела ничего сказать: Рамон сел и приподнял москитную сетку.

— Ты слишком расстроена, — произнес он и выбрался наружу. — Пожалуйста, не забывай, мы с Иносенте искренне сожалеем…

Ана накрыла голову подушкой:

— Избавь меня от своих извинений!

— Но Ана…

Она зажмурилась, чтобы не расплакаться:

— Уходи.

Злоба на Рамона и Иносенте, которые использовали ее, и на себя саму, потому что она позволила им это сделать, душила ее, ей не хватало воздуха.

— Какой же я была дурой! — сказала она, распахивая ставни в ночь. — Меня так манили перспективы, которые открывались передо мной, что я позволила братьям наслаждаться жизнью, а сама работала в поте лица и забывала о себе.

Тучи за окном скрыли луну.

— На этом все, — прошептала Ана во тьму за окном. — Довольно.

Август оказался дождливым и жарким. Почти каждую ночь Ана просыпалась от раскатов грома и вспышек молнии, стона деревьев, шума тростниковых зарослей, напоминавшего несмолкаемые аплодисменты тысячной толпы. А наутро воздух был неподвижным и тяжелым. Солнце вставало, и от сырой земли поднимались испарения, как будто земля кипела. Люди непрерывно сновали во всех направлениях во дворе завода, двигаясь словно во сне; все вокруг пропитывалось влагой.

Как-то хмурым утром лай собак возвестил о прибытии чужаков, и во двор въехали трое военных. За девятнадцать месяцев посторонние здесь почти не появлялись, кроме новых рабов, Луиса с Фаустиной да изредка падре Хавьера. С веранды касоны Ана увидела, что с противоположного конца плантации к дому скачут Рамон и Северо. Вместе с гостями они направились в тень хлебного дерева. Ана не смогла разобрать чинов, но один из военных показался ей командиром. Он снял шляпу с плюмажем и заговорил с Рамоном. Закрыв лицо руками, тот произнес всего одно слово: «Нет!»

Стоя на пороге гостиной, Ана осенила себя крестом и, прижав руку к груди, стала молча читать молитву. «Дай сил, Господи!» Военные отводили глаза от Рамона, который держался на ногах только благодаря Северо: тот закинул руку хозяина себе на плечи, поддерживая его в вертикальном положении. Управляющий взглянул на Ану и повел Рамона через батей, а затем по лестнице в дом.

Ана помогла усадить мужа на скамью в гостиной, вопросительно взглянула на Северо, но тот отвел глаза. Обхватив голову Рамона, Ана попыталась повернуть его лицо к себе, но почувствовала сопротивление.

— В чем дело? Что случилось?

Рамон молчал. Он походил на лунатика: его глаза были открыты, но ничего не видели, словно были обращены внутрь.

Тео и Флора стояли у стены в ожидании приказаний. В глубине дома заплакал Мигель, и Инес, ласково приговаривая, стала успокаивать его. Северо кивнул Тео и Флоре, они подошли, подняли Рамона и повели в спальню. Он не сопротивлялся и, шатаясь, передвигал ноги, как ребенок, который учится ходить.

Сердце Аны бешено колотилось. Она уже догадывалась, какое имя сорвется с губ Северо, и страшилась этого момента. Лишь смерть близкого могла повергнуть Рамона в такое горе. «Господи, пожалуйста, только не Иносенте! — молилась Ана, выходя вслед за управляющим на веранду. — Господи, пожалуйста!» Лицо Северо было мрачным, а глаза превратились в узкие щелочки под нахмуренными бровями.

— Прошу прощения, сеньора, — начал он, — за то, что вынужден огорчить вас этим известием.

— Говорите.

— Дон Иносенте и Пепе попали в засаду. Мне очень жаль, сеньора.

— Он мертв, Северо?

Управляющий кивнул:

— Оба мертвы.

Ей никак не удавалось вдохнуть.

— Не может быть, — сказала Ана, рухнув на скамью. — Не может быть! — яростно, требовательно повторила она, как будто Северо был способен, был обязан исправить непоправимое.

Он встал перед ней на колени, словно любовник, собиравшийся сделать признание.

— Иносенте в Сан-Хуане, — сказала она. — Чтобы жениться. Это ошибка.

— Нет никакой ошибки, сеньора, — отозвался Северо так тихо, что у нее мурашки побежали по коже.

Он встал, шагнул к перилам веранды и оглядел двор сахарного завода, где, из сочувствия к страшному горю, работники прекратили свои занятия и уселись на корточках под деревьями и у стен строений. Ана проследила за взглядом управляющего и увидела, как один за другим невольники, да и надсмотрщики тоже, опустив голову, вернулись к своим обязанностям, как будто страшась поднять глаза на Северо.

Внутри снова заплакал Мигель. «Инес больше не станет ему петь, — подумала Ана. — И Флора тоже. Теперь в доме траур». Из спальни донесся стон Рамона. После отъезда брата глаза у него постоянно были на мокром месте. Но Ана не знала, что сказать мужу, как утешить его, даже когда жила надежда на возвращение Иносенте. А чем она могла помочь теперь? И кто утешит ее? Неожиданно ее охватила ярость.

— Кто это сделал? — спросила она. Горло перехватило, слова давались с трудом.

Северо повернулся к хозяйке, словно впервые ее увидел. Он всегда держался учтиво и почтительно. Иногда Ане казалось, что управляющий, очутившись рядом, словно становился ниже ростом, стараясь не смущать ее и не нависать над ней, подобно Рамону и Иносенте. Но сейчас Северо стоял выпрямившись, сильный и мускулистый. Ничто не могло поколебать его.

— Алехо и Курро исчезли. Лейтенант говорит, они виновны.

— Что еще сказал лейтенант? — продолжала настаивать Ана, и по лицу Северо пробежала тень. — Говорите! — потребовала она.

Его глаза стали пустыми.

— Их зарезали и подвесили за ногу к ветке хлопкового дерева, — ровным голосом произнес Северо.

Ана пошатнулась, и он протянул руки, словно пытаясь ее подхватить, но она устояла на ногах.

— Что еще?

Северо молчал.

— Я хочу знать все, — настаивала Ана. — Все.

Северо стал рассказывать все в деталях, дожидаясь ее реакции и только потом переходя к новым подробностям. Ана слушала, держась рукой за сердце. Оно колотилось, и она изо всех сил старалась удержать его в груди.

— Дальше! — приказывала она, как только дыхание восстанавливалось, и не сводила глаз с непроницаемого лица Северо.

Погибших обнаружили недавно, поскольку их оттащили довольно далеко от главной дороги. Тела уже разложились, и их опознали только тогда, когда нашли неподалеку сумку Иносенте, в которой все еще лежали письма к Элене и ее родителям в Испанию. Солдата с известием и сумкой послали в Сан-Хуан, к дону Эухенио.

— Лейтенант собирает людей и собак, чтобы организовать погоню.

— Найдите их.

— Сеньора?

— Найдите их, — повторила Ана. — Они наши рабы. Найдите их.

— Да, сеньора, я присоединюсь к поисковому отряду. Не сомневайтесь: когда я отыщу этих негров, они заплатят за все. А теперь позвольте мне удалиться. — Он поклонился.

Ана кивнула, и Северо пошел вниз по лестнице, раздавая приказы надсмотрщикам. Через несколько минут он уже ехал в сторону леса: его левое плечо обвивал хлыст, на поясе висела кобура с револьвером, за спиной из чехла выглядывало ружье, рядом с лошадью бежали две любимые собаки.

Жизнь на плантации Лос-Хемелос никогда раньше не пугала Ану. Новый мир возбуждал в ней любопытство, и она была полна решимости преодолеть все трудности. Но стоило Северо Фуэнтесу отправиться на поиски убийц Иносенте, и Ану охватил ужас. Люди сновали по двору, и если раньше она воспринимала эту суету как само собой разумеющееся, то сейчас передвижения работников внушали ей страх. Зачем Марта идет через двор из кухни к конюшне? Почему Тео с женой Паулой стоят возле курятника? Если Алехо и Курро сумели убить Иносенте, может, остальные замышляют прикончить их с Рамоном? Куда направляется Хосе с бревном в руках? Почему Северо велел одному из надсмотрщиков охранять их с Рамоном? Он считает, на них может кто-нибудь напасть в его отсутствие? Ана пыталась подавить страх и не думать о том, что невольники могут причинить им вред. Но куда Инес понесла Мигеля? А Флора, где Флора?

Будто услышав хозяйку, появилась Флора:

— Дон Рамон вас зовет, сеньора.

Ана поспешила к мужу, убегая от своих вопросов.

Скрючившись на краю кровати, он прижимал кулаки к глазам, словно хотел загнать обратно то, чего не хотел видеть:

— Нельзя мне было разрешать ему ехать верхом. Северо договорился насчет корабля, но он не захотел.

Ана обняла мужа:

— Не вини себя…

— Это я посоветовал ему ехать в Сан-Хуан и жениться на Элене. Если бы у него была жена и родился сын, мы оказались бы на равных.

— Ты не мог знать, что с ним случится. Никто не мог.

Она молчала, но не в силах была избавиться от опасений, которые терзают каждого рабовладельца: то здесь, то там невольники восставали против хозяев, убивали их, жгли дома и посевы, убегали в леса и уходили морем. По словам Северо, в основном убегали молодые рабы, и если они не пытались уплыть по морю, то скрывались в непроходимых лесных дебрях горной гряды в центре острова. Чтобы предотвратить побеги, хозяева запрещали невольникам собираться группами больше трех человек. В нерабочее время все инструменты хранились под замком, и рабам не дозволялось после окончания работы оставлять при себе ножи или мачете.

— Если они смогли убить Иносенте, то способны прийти и за нами, — сказал Рамон. — А почему нет?

— Не говори так, — остановила его Ана, хотя она думала о том же. — Мы не позволим им запугать нас, — твердо заявила она, скорее чтобы отогнать свои страхи, чем успокоить мужа.

— Какой ужас! — воскликнула запыхавшаяся Фаустина, взбираясь по ступеням касоны.

Они с мужем приехали с визитом в тот же день после обеда.

— Лейтенант заехал к нам и сообщил, что произошло. — Луис поднимался следом за женой.

— Примите наши глубочайшие соболезнования, — сказала гостья. — Наш милый Иносенте! Какая трагедия, мои дорогие, какая ужасная потеря!

— Мы приехали помочь вам, — заявил Луис. — Вы должны знать, что не одиноки в своем горе. У вас есть оружие?

— Да, винтовка. Вы же не думаете…

— Просто на всякий случай, — прервал хозяйку Луис.

Приезд гостей слегка успокоил Ану, к тому же дон Луис, по-видимому, оказывал благотворное действие на Рамона. Однако болтовня Фаустины раздражала ее. Гостья выпытывала у нее подробности путешествия Иносенте. Почему Северо оставил их одних? Когда он вернется? Чем больше она хотела знать, тем более сдержанной становилась Ана.

— Бедное дитя! — произнесла наконец Фаустина, пытаясь скрыть разочарование. — Естественно, вас переполняет горе, а тут я со своими неуместными вопросами. Извините, пожалуйста.

Ана промолчала.

Фаустина достала из кармана четки:

— Вера служит нам утешением в такие минуты. Мы можем обратиться к Богу.

Большую часть ночи они провели в молитвах. Ана была уверена, что ни ей, ни Рамону все равно не удастся сегодня заснуть. Стук бусин и монотонные слова молитв успокоили ее нервы, заглушили страхи. На следующее утро, когда надсмотрщики повели невольников на работы, Луис побеседовал с ними, чтобы убедиться, что за ночь не случилось ничего необычного. Как выяснилось, перед отъездом Северо приказал в его отсутствие не спускать с рабов глаз. Только Тео, Марте, Флоре и Инес разрешалось приближаться к касоне.

В течение следующих трех дней на гасиенду обрушился шквал визитеров, так что даже собаки охрипли, без устали лая на чужаков. Марта, Тео и Флора непрестанно готовили и подавали еду и напитки. Ана не знала никого из гостей. Это были местные фермеры и жившие по соседству гасендадос или их майордомос.

Падре Хавьер отслужил мессу, и к плантаторам и майордомос присоединились несколько кампесинос. Белые и либертос слушали мессу под навесом, а рабы сгрудились во дворе под палящим солнцем. Приезжали и уезжали военные, несколько торговцев явились с женами. Рамон знал их всех, они были отзывчивые, великодушные люди, которые проявляли трогательное участие к Ане и ее мужу.

— Вы так молоды! — воскликнула дама, увидев Ану. — Вам, наверное, очень грустно жить здесь в полном одиночестве.

Да, Ане было всего двадцать лет, однако второе предположение гостьи она отважилась опровергнуть:

— Я не одинока. У меня много дел, и я люблю оставаться наедине с собой.

Дама с обидой поджала губы.

Рамон выходил к гостям с Мигелем на руках и представлял сына соседям, которые не знали, что на гасиенде родился ребенок. Некоторые из женщин написали Ане сразу после ее прибытия в Лос-Хемелос, но она не ответила на приветственные послания. Теперь гостьи разбились на группы, но все равно казалось, что они все заодно, в то время как Ана держалась особняком, упорно не желая пускать соседок в свою жизнь или становиться частью их жизни. На четвертый день поток визитеров схлынул, они с мужем снова остались одни, и Ана с облегчением вздохнула.

Но почти тут же вернулся страх. Следуя совету Луиса и Фаустины, Рамон настоял на том, чтобы они с Аной и Мигелем запирались на ночь в доме и клали рядом заряженное ружье. Но близость оружия заставляла Ану нервничать, и после нескольких бессонных ночей она велела убрать его.

Она вернулась к своим заботам, но напряжение не отпускало. Ана постоянно держала при себе небольшой нож, который ей много лет тому назад дала Беба. Он подходил для резки стеблей и веток, прививки растений, чистки фруктов. Ане не хотелось превращать столь полезный инструмент в оружие, особенно применять его против мужчин и женщин, которые работали с ней бок о бок в садах и огородах. Вооружаясь против этих людей, она чувствовала еще больший страх, чем когда притворялась отважной и уверенной в себе.

Невольникам не разрешалось прямо смотреть на белых, и эти косые взгляды придавали им вид хитрый и вороватый. Северо приучил их, разговаривая с белыми, держать руки перед собой, и Ана была благодарна ему за это, поскольку, стоило ей приблизиться, рабы прекращали работу, бросали на землю свои инструменты и показывали руки. Ана делала то же самое. Они стояли друг перед другом, хозяйка и раб, на расстоянии трех шагов, но казалось, будто их разделяет океан.

Северо вернулся через шесть дней, когда на землю уже спустились сумерки. Одежда его была изодранной и грязной, а лицо покрывала золотистая щетина. В руках он нес хлыст. Северо поднялся на веранду, где стояли Ана и Рамон. Рамон указал на скамью, приглашая управляющего сесть. Северо положил хлыст у ног, и тот свернулся на полу затаившейся змеей.

— Прощу прощения за свой вид, — сказал он. — Я подумал, вы захотите узнать обо всем как можно скорее. Эти дьяволы пойманы и наказаны.

— Как? — спросил Рамон.

Северо взглянул на Ану, затем перевел глаза на Рамона.

— Они прятались в пещерах, — ответил он, — с тремя другими невольниками, которые убежали отсюда еще до вашего приезда.

Рамон решил, что в присутствии Аны управляющий не станет вдаваться в подробности. Он встал:

— Вы, должно быть, устали и проголодались. Мы можем обсудить все подробности завтра.

— Спасибо, сеньор, — поблагодарил Северо, поднимая хлыст. — Спокойной ночи, сеньора, — добавил он, поклонившись.

Ане не хотелось, чтобы Северо уходил. Осунувшийся, взъерошенный и грязный, он выглядел совершенно изможденным. Рамон говорил как-то, что управляющий живет с какой-то женщиной на собственном участке земли недалеко от города, хотя ни один из братьев ее не видел. Ана предположила, что сейчас ему не до нее. Поклонившись, Северо все же постарался встретиться глазами с хозяйкой, и она поняла, что он ждал слов одобрения, ведь они оба знали: он отправился за беглецами в надежде вызвать ее восхищение, а не ради отмщения Иносенте.

— Я благодарна вам, — сказала Ана, протягивая управляющему руку, — за то, что вы справедливо покарали тех, кто совершил ужасное преступление против моего деверя и Пепе.

Северо опешил, увидев ее руку так близко. Он вытер ладонь о брюки, взял кончики ее пальцев и поцеловал.

— Большая честь для меня, сеньора, — произнес он.

По примеру жены Рамон тоже подал управляющему руку:

— Мы не забудем этого.

На следующий день Рамон отправился к нотариусу и подписал дарственную, согласно которой Северо получил пять куэрдас на новой ферме у реки.

НЕИСТОВЫЙ

Северо отлично знал местность — каждый поворот, каждый холм и соседнюю долину; песчаные наносы в тех местах, где река разливалась в сезон дождей; каменистые склоны, поросшие кустами; влажные впадины черной земли, где бурлила жизнь. Даже непроницаемая темнота, окружавшая Северо безлунной ночью, окутывала его, подобно старому плащу, чья тяжесть была осязаемой. Его коня звали Бурро[5], но вовсе не потому, что он внешне походил на осла, а потому, что отличался чрезвычайной тупостью и поэтому ничего не боялся. Он отважно несся во тьме по знакомым лабиринтам троп в тростниковых зарослях, и его аллюр на ухабистых дорогах был ровным и уверенным.

Надвинув на самые уши широкополую шляпу, Северо не поднимал головы, спасаясь от стремительных атак насекомых. Он уже столько раз скакал по этим тропам ночной порой, что практически не чувствовал разницы между днем и ночью, разве только в темноте, обернувшись, он не увидел бы ветряной мельницы в центре плантации.

Когда до того места, где тропа терялась в лесу, оставалась еще сотня метров, он остановился под манговым деревом. Не спешиваясь, Северо снял с плеча хлыст и привязал к седлу, потом расстегнул рубашку и помахал полами, чтобы остудить тело. Снова застегнувшись, Северо заправил рубашку и поправил воротник. Он снял шляпу, пригладил волосы и вытер руки о брючины. Довольный собой, управляющий заставил Бурро обогнуть дерево и направил коня по дорожке, едва заметной даже при свете солнца, теперь же, во мраке ночи, она словно проглотила всадника.

Северо пересек болотистую низину и снова очутился на узенькой тропинке в зарослях тростника. Он ехал шагом, и по обеим сторонам от него лягушки словно старались своим кваканьем заглушить шорох тростника. Сразу за плантацией лежал луг. На противоположной стороне его плотной стеной росли кокосовые пальмы, — казалось, их специально посадили для защиты от непрошеных гостей. По тропе вдоль кокосовых пальм и миндальных деревьев Бурро направился к расчищенному участку, где на сваях возвышалась хижина Консуэлы.

— Консуэла, отрада моя, — тихонько позвал Северо, снимая седло.

Он отвел коня в сарай, покормил и дал ему воды. Затем снял рубашку и плеснул воды себе на голову, шею, подмышки, грудь. Вытерся, снова оделся, аккуратно заправил рубашку в брюки, застегнул ремень и пригладил влажные волосы. Управляющий обошел сарай, приблизился к воротам и погрузился в благоухающий дурман цветущего сада.

— Иди ко мне, любовь моя, — позвала Консуэла из гамака, натянутого между столбиками веранды.

Он пошел на огонек ее сигары, на манящий, сладкий и томный голос. Под гамаком на полу стояла бутылка рома. Северо поднял ее, сделал большой глоток и вытер рукавом рот, потом присел на краешек гамака. Веревки, намотанные на столбы, натянулись, а полотнище провисло, не доставая до пола всего нескольких сантиметров. Северо склонился над женщиной. Она лежала без одежды, ее длинное тело, гибкое, мягкое и округлое, казалось бескостным. Женщина поднесла сигару к губам Северо. Табачный дым вместе с ромом согрел внутренности и прогнал из головы мысли. Руки Консуэлы блуждали по его телу, расстегивая пуговицы, которые он только что застегнул, вытягивая ремень, вытаскивая из брюк рубашку, только что заправленную, пропитанную мускусным запахом мужского пота. Потом она расшнуровала башмаки, и Северо отбросил их прочь. Проворными пальцами ног она стащила с него носки. Следом и брюки полетели на пол. Обнаженный, как и она, Северо всем телом прижался к щедрой плоти в неистовом стремлении проникнуть в ее влажные глубины.

— Ой, любовь моя, какой ты нетерпеливый, — засмеялась Консуэла, но удерживать его не стала.

Северо был не первым неистовым и нетерпеливым — десэсперадо, который нашел дорогу к Консуэле Сольдевиде. Каждому мужчине время от времени необходимо утешение, и она, воспринимавшая свое имя буквально, ко всем была щедра. Ее мать Консуэла тоже приносила забвение мужчинам. И ее дочь Консуэла будет это делать, как и другие бесчисленные Консуэлы после них.

Консуэла была внебрачной дочерью Роберто Кофреси, самого отважного и прославленного пирата на Карибах, и его любовницы — высокой пышногрудой мулатки, которую свободная чернокожая женщина родила от белого солдата. От матери Консуэла унаследовала золотистую кожу, роскошное тело и стройные ноги. А волосы у нее были как у пирата. У Консуэлы никогда не было зеркала, но она знала, что цвет глаз у нее меняется в зависимости от освещения и это завораживает мужчин, которых она утешала.

Она гордилась своим прославленным отцом, кто, подобно Северо, навещал двух Консуэл без предупреждения и оставался ровно столько, сколько требовалось, чтобы по нему скучали, когда он отсутствовал. Пират поселил Консуэлу и Консуэлу в домике на побережье в окрестностях Кабо-Рохо, своего родного городка. Он привозил им безделушки и монеты, оловянные ложки, шали с бахромой и расписной фарфор с кораблей, которые грабил. Роберто предпочитал хорошо снаряженные североамериканские грузовые суда. Он говорил Консуэле, что английский язык похож на собачий лай и что янки высокомерием и жестокостью превосходят даже испанцев.

Испанское правительство не слишком активно преследовало пиратов, если они не трогали корабли под испанским флагом. Однако деяния Роберто и его жестокое обращение с пленными моряками вынудили испанцев начать охоту на удачливого морского разбойника с дурной репутацией. В 1825 году он был схвачен и казнен в Сан-Хуане, в крепости Эль-Морро. Несколько дней спустя военные заявились к двум Консуэлам, чтобы отыскать награбленные сокровища. Они обшарили жилище, забрали все имеющее хоть какую-то ценность, а затем подожгли дом. Консуэле было десять лет. Она плохо помнила последующие три-четыре года, только то, что они с матерью шли, и шли, и шли, пока не добрались до Понсе — шумного портового города на берегу Карибского моря, где Консуэла-старшая зашла в таверну и надолго там задержалась: она стала утешать завсегдатаев. Консуэла-младшая в первый раз почувствовала на своем теле руку мужчины в одиннадцать лет.

После смерти матери Консуэла покинула Понсе и двинулась на запад, к руинам их сгоревшего дома, но до цели не дошла. Она знала толк лишь в одном деле и, усталая и голодная, обрела пристанище и работу на пересечении дорог к северу от Гуареса, в хижине позади бара. Она утешала всех, кто мог заплатить деньгами или продуктами. Несколько монет она принимала так же благосклонно, как и жирную курицу, поэтому даже беднейший кампесино, который обрабатывал самую скудную почву, мог надеяться на встречу с ней. Однажды Северо Фуэнтес зашел в бар на пересечении дорог в поисках работников. Он заметил на крыльце хижины Консуэлу, прислонившуюся к косяку никогда не закрывавшейся двери. Через пару дней он увез ее в домик у моря, и все надежды кампесинос на утешение исчезли вместе с ней.

На следующее утро Северо проснулся в одиночестве, когда рассвет только окрасил небо в пурпурный цвет. Консуэла была в саду и собирала пряные травы.

Она подняла глаза и увидела, как Северо стоит в дверях, совершенно голый, и как поблескивают в лучах солнца волоски у него на теле. Он с веселым криком кинулся в море, поплыл, ритмично выбрасывая из воды мускулистые руки — одну, другую, одну, другую…

К его возвращению Консуэла нагрела воды в сарае и, смыв соль с тела и волос Северо, указала на чистую смену белья, перекинутого через перила. Пока он одевался, она сварила кофе и разлила крепкий горячий напиток по кокосовым чашкам.

Какое-то время они молча сидели, наблюдая за тем, как светлеет небо и капельки росы скользят по длинным узким желобкам пальмовых листьев. Отпив кофе, Консуэла вернулась в кухонный сарайчик и вышла с тыквенной чашей, наполненной теплой мыльной водой, с кожаным ремнем для бритвы и лезвием. Засунув за воротник Северо чистую тряпицу, она неторопливыми движениями сняла с его лица и шеи шестидневную щетину и в конце обтерла щеки и подбородок водой с ароматом жасмина. Спустя несколько минут, оседлав своего глупого коня, он направился в тростниковые заросли, а Консуэла смотрела ему вслед.

Северо двинулся той же дорогой, что и прошлой ночью, но, подъезжая к Лос-Хемелосу, свернул налево, в сторону холмов, вместо того чтобы ехать прямо к сахарному заводу. В этот ранний час невольники еще находились в бараках, но скоро уже должен был прозвонить колокол, объявляя о начале нового рабочего дня. Северо направил Бурро вверх по крутому галечному склону, который заканчивался ровной площадкой, поросшей мягкой ярко-зеленой травой. Холм сплошь зарос колючими лимонными и грейпфрутовыми деревьями, гуайявой, маракуйей, кустами ежевики. Глядя снизу, из долины, невозможно было догадаться, что вершина у него плоская как доска и что весь день напролет ее остужает легкий ветерок. Если срубить высокие деревья, отсюда открылся бы изумительный вид на поля, пастбища, реку, подернутые дымкой горы и сияющее Карибское море.

«Ей понравится», — подумал Северо. Он спешился и обошел площадку, срезая с помощью мачете побеги, подросшие со времени его последнего приезда.

Вершина холма казалась Северо Фуэнтесу идеальной площадкой под строительство новой, настоящей касоны для плантации Лос-Хемелос. Его воображение рисовало каменный дворец с черепичной крышей, в котором будет жить Ана. Управляющий взял у нее план дома с крытой круговой верандой и добавил изменения с учетом места. Он представлял себе, как Ана сидит в тенистом углу балкона и ветерок обдувает ее плечи. На ней светло-зеленое платье, как в тот день, когда он впервые увидел ее, а черные волосы зачесаны наверх, приоткрывая изящную линию шеи.

В тот первый день его внутренний голос, до этого годами молчавший, произнес: «Вот твоя жена». Ана будет принадлежать ему. Она, а заодно и Лос-Хемелос. Голос не упомянул Лос-Хемелос, но вскоре стало понятно, что Ана и гасиенда составляют единое целое. Северо знал: идею поехать на Пуэрто-Рико предложила Ана, а Рамон с Иносенте просто подчинились.

Северо ничуть не сомневался, что после смерти брата Рамон быстро утратит интерес к предприятию. Тропики сокрушали мужчин и покрепче. Десятки тысяч пионеров воспользовались королевским декретом от 1815 года, который призывал белых поселенцев осваивать колонии и богатеть. Они рассчитывали лет через пять вернуться обратно, и по возможности с приличным капиталом. Как и многие европейцы, мечтавшие сколотить состояние на сахаре, Рамон и Иносенте были спекулянтами, а не земледельцами. Небольшой суммы денег, оптимизма и желания трудиться не покладая рук было недостаточно. Чтобы добиться успеха, требовались жесткость характера, сила и способность заглушать угрызения совести, терзавшие всякий раз, когда взгляд натыкался на черную кожу. Ни Рамон, ни Иносенте не обладали такими качествами, но Ана была другой — Северо сразу это почувствовал. А в тот день, когда она посмотрела ему в глаза и сказала: «Найди их», уверился окончательно. Он знал: подобно ему, Ана была достаточно жестока, чтобы выжить здесь, а близнецы — нет.

Северо предвидел: лишившись брата, Рамон вскоре усомнится в своей способности управлять плантацией. Дон Луис уже посеял зерна сомнения в его душе. Виды на гасиенду Лос-Хемелос он имел давно, но в настоящее время еле управлялся с собственным хозяйством, хотя и сумел наскрести денег, чтобы ссудить близнецам. В его интересах было постоянно держать братьев в должниках и, таким образом, позволить им наладить дела на плантации, пока он не поправит свое финансовое положение. А потом он потребовал бы возвращения ссуды. Однако у Луиса была одна слабость: он был человеком порочным. Луис распутничал и насиловал рабынь, но это было только началом. Он врал, и в течение многих лет это было на руку Северо, поскольку Луис постоянно просил у него взаймы. К его чести, в случае выигрыша он возвращал долг, но никто не может выигрывать все время. Если Луис не проматывал деньги в карты, то спускал их на петушиных боях. Если не там, то на скачках. А Северо выжидал. Управляющий решил, что не позволит Луису заполучить Лос-Хемелос. И если пришлось бы выложить собственные сбережения, чтобы уплатить долги Рамона и Иносенте, он сделал бы это. Если Ане суждено было принадлежать ему, гасиенда должна достаться ей, и он станет защищать ее интересы.

По расчетам Северо, хозяин Лос-Хемелоса, мучимый сомнениями, обратится к нему. В один прекрасный день Рамон сообщит жене, что они уезжают с плантации, поскольку он намерен управлять делами из города, как другие европейцы, которые обосновались на острове до них. Ссылаясь на то, что Северо умелый и способный управляющий, Рамон пообещает, что они вернутся на гасиенду летом, когда пребывание в Сан-Хуане станет невыносимым из-за жары и влажности.

Ана откажется, в этом Северо не сомневался. Она была умнее братьев и решительнее. Романтика и какое-то особое волшебство этого края покорили ее, как и его самого. Иногда, когда они все вместе сидели после ужина на веранде, теплый ветерок перебирал листья и Ана закрывала глаза, подставляя ему лицо, словно поцелую возлюбленного.

Из-за маленького роста она казалась хрупкой, но Северо с первого взгляда разглядел ее отвагу и решительность. Ана ездила верхом, как мужчина, и не жаловалась ни на коня, ни на плохие дороги. Она не капризничала, живя в убогих условиях, и работала наравне с мужчинами. Даже во время беременности она появлялась в садах, конюшнях, приглядывала за птицей в курятнике, скотом на пастбищах, свиньями в хлеву. Северо выбрал ей в помощницы Флору, поскольку горничная имела достаточный опыт, но в большей степени потому, что та никогда не унывала. Он хотел, чтобы рядом с Аной находился человек, способный поддержать ее.

После двух встреч с братьями Аргосо Северо пришел к выводу, что их желание добиться успеха замешано на гордости, поэтому Ане было с ними не по пути. Близнецы стремились доказать дону Эухенио и донье Леоноре, что они не напрасно переехали на плантацию. В то же время Рамон и Иносенте решались на такие авантюры, на которые более опытный человек не отважился бы. Поощряемые Луисом, они скупали все смежные участки, которые могли заполучить, и забывали о том, что чем больше земли оказывается у них в собственности, тем больше требуется рабочих рук для ее обработки. А гасиенда, по их мнению, приносила доход недостаточный для удовлетворения их амбиций.

Между тем нужно было срочно наводить порядок в хозяйстве, все больше приходившем в упадок. Тростник по старинке давили жерновами, которые приводились в действие ветряком, давно дышащим на ладан, и упряжкой волов. Северо предложил заменить ветряк на паровой двигатель и рассказал близнецам о различных моделях, которые можно было заказать в Соединенных Штатах и установить до созревания нового урожая. Братья выразили сомнения. Варочное отделение разваливалось на части, хозяйственные постройки могли рухнуть от первого же порыва ветра в сезон ураганов. Рамон и Иносенте доказывали, что цены на сахар падают, поэтому фермеры продают землю и уезжают. Близнецы не собирались вкладывать средства в усовершенствования, пока на продажу выставлялись новые участки. По мнению Северо, это было глупо, но, естественно, вслух он своего мнения не высказывал.

Северо срубил молодое деревце у самой земли и улыбнулся. Когда они познакомились, ему и в голову не пришло, что братья делят Ану на двоих. В Сан-Хуане, да и в Испании, как он догадывался, Рамон и Иносенте всячески старались походить друг на друга, чтобы окружающие не могли распознать, кто есть кто. Но на гасиенде они уже не следили за этим так внимательно. Бывало, один из них побреется, а другой нет или один наденет синий жилет, а другой — коричневый. Северо обратил внимание, что Иносенте раздражителен и саркастичен, а Рамон уравновешен, сентиментален и более внушаем.

То, что братья по очереди приходят в спальню Аны, заметила Флора. За такую новость Северо подарил служанке отрез желтого хлопка и пообещал еще наградить, если она сумеет добыть доказательства. Однако, случись ей разболтать об этом кому-либо еще, она не получит ничего, пригрозил управляющий. Поэтому Флора каждый раз сообщала, кто из братьев и когда провел с Аной ночь и по каким признакам она распознавала близнецов.

Наблюдения за Аной, Рамоном и Иносенте превратили подозрения Северо в уверенность. Эти трое чувствовали себя слишком комфортно. Ана держалась с Иносенте свободно и раскованно, как с мужем, не выказывая того уважения и сдержанности, которые характерны для отношений невестки и деверя.

Северо покончил с сорняками и молодыми побегами и вскочил на коня. Бурро долго не мог найти, где начинается спуск, поэтому Северо направил его к просвету в ежевичных зарослях. Через несколько минут должен был прозвонить колокол, и тогда работники отправятся на поля высаживать тростник. Все, кроме двух невольников и одного надсмотрщика. Потеря Алехо и Курро была гораздо ощутимее, чем утрата Пепе, которого Северо мог с легкостью заменить.

Отправившись на поиски беглецов, управляющий присоединился к лейтенанту и двум его подчиненным. Собаки Северо выгнали Алехо и Курро — а заодно еще беглых рабов — из пещеры, которая находилась в трех днях пути от Лос-Хемелоса. Преследователи выпороли невольников, а потом отогнали к хлопковому дереву. Северо связал беглецов по рукам и ногам, а затем подвесил всех пятерых к тем же веткам, на которых нашли Иносенте и Пепе, только пониже. Он позволил своим собакам играть с рабами до тех пор, пока те не стали вымаливать прощение за то, что сделали. Северо велел беглецам прочитать «Отче наш», и одному за другим перерезал им горло. Лейтенант отошел в кусты, где его стошнило: по его словам, он никогда не видел так много крови.

НЕЧЕГО СКАЗАТЬ

Однажды утром, через три недели после того, как пришло известие об убийстве Иносенте, Рамон принес жене бухгалтерские книги и две толстые папки. Он конфузился, словно его вынудили передать документы Ане.

— Я не могу справиться. За это отвечал Иносенте, и я теперь не в состоянии что-либо понять. — Он стоял как мальчишка в ожидании нагоняя.

Ана нахмурилась, взглянув на папки, но не стала открывать их. Она просмотрела гроссбухи. Цифры были выписаны аккуратным почерком клерка.

— Это рука не Иносенте, — заметила она.

— Северо, — подтвердил Рамон.

«Слава богу», — подумала Ана.

— Понятно. Ты хочешь, чтобы с сегодняшнего дня я занималась бухгалтерией, как раньше?

Рамон скривил лицо:

— Да, пожалуйста.

— Есть что-нибудь такое, что мне нужно знать и чего здесь нет? Документы? Счета? Ссуды?

— Все должно быть здесь. — Ему явно было неловко, будто, передавая документы, он раскрывал более важную тайну, чем финансовые основы их дела.

— Отлично, — сказала Ана.

— Если у тебя появятся вопросы, Северо, наверное, сможет на них ответить.

Она с трудом сдержала смех.

— Я поговорю с ним позже, — Ана прижала книги и папки к груди, — после того как ознакомлюсь вот с этим.

Большую часть субботы она просматривала документы, сверяя оплаченные и неоплаченные счета, проверяя накладные на погрузку, таможенные остатки и налоговые выплаты, купчие на землю, векселя дона Луиса и дона Эухенио. Цифры показали ей то, в чем не хотел признаваться муж: они владели почти шестьюстами куэрдас земли, это были непроходимые леса, которые, по крайней мере, облагались меньшими налогами, чем возделанные поля. У них было три фермы, за исключением той, что Рамон подарил Северо. Шестнадцать из семидесяти трех невольников, работавших на плантации, принадлежали управляющему, хотя они жили в куартелес и обращались с ними так же, как и с рабами Аргосо. В регистрационных документах рабы Северо обозначались именем с приставкой «де Фуэнтес». Но больше всего после просмотра папок Ану поразил тот факт, что еще четыреста куэрдас земли, примыкающей к южной границе гасиенды, в том числе и бухта, находились в собственности Северо. Ана не подозревала, что у него есть средства, позволявшие владеть таким количеством земли и рабов. Контрабанда, решила она, более прибыльное занятие, чем сельское хозяйство.

После убийства Иносенте глаза Рамона еще больше потускнели, лицо осунулось и радость больше не озаряла его черт. Он теперь частенько пребывал в каком-то старческом полузабытьи, странном для молодого человека двадцати восьми лет. Он то и дело на полдороге останавливался и замирал, словно потерял связь между своими намерениями и поступками. Рамон постоянно носил Мигеля на руках, будто не хотел, чтобы мальчик касался земли, а Флора с Инес повсюду следовали за ними. Он обнимал и целовал сына, но раздражался, если Ана касалась его или подходила слишком близко, когда они оставались одни. Ей казалось, что ее присутствие причиняет ему боль. Он осуждал жену за тот треугольник, в котором они все оказались. Может, он винил ее и в смерти брата? Она не смела начать разговор, боясь, что в ее словах прозвучит обвинение или оправдание.

Письма доньи Леоноры после смерти Иносенте стали более частыми, подробными, и не оставалось сомнений, на кого она возлагает ответственность за гибель сына. «Я умоляла Ану, — писала она своему, теперь единственному, сыну, — не забивать ваши головы романтическими идеями, и посмотри, что произошло». Неужели Леонора забыла, что Ана просматривает всю корреспонденцию, поступавшую на гасиенду? Ни Рамон, ни Иносенте не любили сочинять долгих посланий, которых ждали от них родители. Это Ана придумывала подробные ответы на вопросы Леоноры, а близнецы лишь копировали их и ставили подпись. После смерти брата, однако, Рамон сам отвечал родителям, но не возражал против того, чтобы Ана по-прежнему читала опусы Леоноры. Несомненно, посредством материнских писем он разговаривал с женой.

Однажды вечером Ана с Рамоном пили на веранде кофе под кваканье древесных лягушек. У двери горела свеча, и пламя трещало всякий раз, когда в него залетало насекомое. Почувствовав на себе пристальный взгляд мужа, Ана приготовилась к разговору. Но нет, он лишь моргнул, не замечая ее, перевел взгляд на верхушки деревьев и затянулся сигаретой. Это было так обидно, что Ана резко встала и ушла в спальню, надеясь, что Рамон последует за ней и спросит, в чем дело, или, по крайней мере, извинится. Через несколько минут дверь открылась, однако вместо мужа Ана увидела весело напевавшую Флору, с чашкой и губкой в руках. На какое-то мгновение все чувства отразились на лице Аны, и служанка перестала улыбаться и озабоченно нахмурилась.

— Я сделала что-то не так, сеньора? — спросила она, отступая назад.

— Нет, Флора.

Ана позволила горничной обтереть ее, но процедуру, обычно доставлявшую столько удовольствия, омрачал гнев.

Подобная реакция была Ане знакома: в салонах Севильи, в переходах монастыря Буэнас-Мадрес, на улицах Кадиса и Сан-Хуана люди иногда бросали на нее взгляд, говоривший:

«Я вижу тебя, но не удостою тебя разговором».

А еще он говорил:

«Я вижу тебя, но не разделяю твоего высокого мнения о собственной персоне» или «Я вижу тебя, но предпочитаю не видеть». Он говорил: «Для меня ты не существуешь».

После омовения Ана послала Флору сообщить Рамону, что она собирается ложиться в постель, но служанка вернулась смущенная:

— Сеньор ушел.

— Куда он ушел?

— Не знаю, сеньора. — Флора старательно отводила взгляд.

— Ты что-то знаешь и скрываешь? — спросила Ана.

Горничная, по-видимому, оказалась между двух огней.

С одной стороны, ей хотелось угодить хозяйке, а с другой — сохранить чужой секрет.

— Не могу вам сказать, сеньора, — наконец отозвалась она.

Фраза могла означать «Я не знаю, как вам это сказать» либо «Я не могу сказать, потому что не знаю», но Ана подозревала, что Флора имеет в виду первое.

— Ну-ка выкладывай все, что тебе известно.

— Пожалуйста, сеньора! — Флора, съежившись, сделала шаг назад, но покинуть комнату без разрешения или ослушаться приказа она не могла. — Я ничего не знаю, — заныла она, но Ана поняла, что горничная врет.

Не давая себе отчета в своих действиях, Ана влепила Флоре пощечину. Служанка рухнула на пол, скрючилась и обхватила руками голову.

Ана никогда в жизни никого не била. В оранжевом сиянии свечи она смотрела на Флору, которая, защищаясь, свернулась в комочек, и испытывала стыд. Ее рука горела, и пожаловаться на боль можно было только Флоре. Та осмотрела бы ее пальцы один за другим, а потом смазала бы чем-нибудь. Но сейчас горничная скулила у ее ног и в ожидании следующего удара закрывала лицо, грудь и живот от женщины, чье обнаженное тело она несколько минут назад обмывала. Ана развернулась и отошла подальше, чтобы Флора, услышав ее шаги, перестала трястись от страха.

— Сеньора? — Флора встала на колени, готовая снова свернуться в комок, если ее опять будут бить.

Ана отошла как можно дальше, к полке со щетками и шпильками для волос.

— Иди, Флора, — сказала она, однако горничная не двинулась с места. — Иди, — повторила Ана, но служанка продолжала сидеть на полу, заламывая руки. — В чем дело? — буркнула Ана с раздражением.

— Зачем только вы спросили… — начала Флора.

У Аны в ушах загудело, словно она слишком быстро вскочила на ноги, а потом зазвенело так, что можно было оглохнуть. Но сквозь этот звон она все-таки расслышала слова горничной:

— Он ходит к Марте, сеньора. И дон Иносенте тоже ходил.

Широкозадая сплетница Марта, кухарка с торчащими зубами, которая за несколько недель до рождения Мигеля переехала из комнаты на первом этаже в собственную хижину у тропинки за бараками. Ана думала, это Северо устроил ее там, но ей и в голову не приходило, что Рамон или Иносенте пользуется услугами рабынь. И тем более Марты.

Флора по-прежнему стояла на коленях, уставившись в пол, но Ана знала: горничная догадывается о ее мыслях и чувствах. Возможно, отцом каких-то детей на плантации был Рамон или Иносенте? А еще Ане показалось, что служанка, которую она отпустила, разрешив не отвечать на вопрос, рассказала правду, отомстив за пощечину.

— Иди, — повторила она.

Спальню освещала всего одна свеча, поэтому Ана не была уверена, но ей показалось: уходя, Флора улыбнулась.

Всю ночь Ана металась, то засыпая, то снова просыпаясь, вздрагивая от потрескивания досок, от криков ночных птиц. Ей мерещились шаги Рамона и скрип веревок, на которых висел гамак. Несколько раз просыпался Мигель, начинал плакать, и Флора успокаивала и убаюкивала его. После смерти Иносенте она перестала петь малышу и начала снова, только когда прошло больше года после его гибели и Ана сменила черное платье на синее. Ана не собиралась отказываться от траура, но ее черная одежда чрезвычайно износилась. После стирки в реке и сушки на солнце черный цвет превратился в размытый грязно-серый. Когда Северо в очередной раз отправился в город, она велела ему купить черной хлопчатобумажной ткани для простых юбок и блузок, которые стали ее повседневной одеждой. Однако он привез отрез темно-синей материи и извинился за то, что не нашел черной.

— Мне сказали, ее можно покрасить, если вы захотите, — пояснил он.

Ана сшила юбку и блузу и в первый раз надела их в воскресенье, когда Рамон читал работникам отрывок из святого Луки:

— «Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителям! Слова…»

Невольники терпеливо слушали, некоторые даже с интересом, но тем не менее ерзали и барабанили по коленям кончиками пальцев, считая минуты до окончания чтения.

Они заметили синий цвет, и женщины снова начали обматывать голову цветными тканями, а в бараках по вечерам стали все чаще и громче петь и играть на музыкальных инструментах.

Когда они только приехали в Лос-Хемелос, Ана, с чувством собственника, регулярно совершала конные прогулки в самые дальние точки гасиенды. Но после убийства Иносенте она ни разу не отважилась покинуть границы плантации или вечером выйти из касоны без сопровождения. Целыми днями она по-прежнему работала не покладая рук, но ночи в Лос-Хемелосе были полны такого очарования, словно она все еще жила в Испании и читала об этом в книгах. Сидя на веранде или лежа в постели без сна, она прислушивалась к звукам, доносившимся со всех сторон: музыке и пению из бараков, беспрестанному лягушачьему кваканью, лаю собак. От унылого мычания скота в ночном мраке у нее всегда мурашки бежали по спине. Но, помимо этого, она слышала дребезжание, треск, хруст, шлепки, всплески, удары. «Что же происходит за тонкими стенами их жилища?» — гадала она. Когда Рамон ночевал дома, его храп успокаивал Ану, напоминая, что она не одна в этой глуши. И плач Мигеля тоже, пусть даже он вырывал ее из глубин сна. Ее работа здесь, говорила она себе, нужна не только для того, чтобы завершить дело предков и выполнить собственное предназначение, но чтобы продолжить род и обеспечить наследство Мигелю. Теперь, когда Иносенте умер, а Рамон скатывался в необъяснимую преждевременную старость, требовалось как-то оправдать свой отказ покинуть Лос-Хемелос, несмотря на письма от Элены, дона Эухенио и доньи Леоноры, умолявших Рамона с Аной вернуться в город.

Скрип половиц, мягкие шаги, медленный скрежет петель: Рамон вернулся домой за несколько минут до того, как солнечный свет стал пробиваться сквозь щели в стенах. На улице Марта принялась ломать ветки, чтобы подбросить в тлеющий очаг.

Ана выпрыгнула из постели, словно под ней загорелись простыни, босиком выбежала из спальни и ворвалась к Рамону, даже не подумав, что делает.

— Как ты смеешь, — прошипела она, — изменять мне с… этой женщиной!

Свет в спальне не горел, но она разглядела силуэт мужа, стоявшего без рубашки возле гамака, услышала вздох, долгий и глубокий. Рамон находился совсем рядом, и Ана чувствовала его теплое дыхание, отдающее табачным дымом, и резкий запах пота.

— Тебе нечего сказать? — спросила она.

Рамон снова вздохнул, и Ана подумала, что он начнет спорить, извиняться, даже врать. Но муж спокойно забрался в гамак и повернулся к ней спиной.

— Оставь меня в покое, — произнес он с той же интонацией, как тогда ночью, несколько месяцев назад, когда она пришла к нему с любовью и сочувствием.

— Да как ты можешь ждать от меня… — начала она.

— Уходи! — крикнул Рамон и вскочил, словно намереваясь ударить ее.

Ана замерла, объятая ужасом. Рамон, ее веселый, нежный Рамон, повысил голос и поднял на нее руку! Ей захотелось защитить себя, свернуться клубком, как недавно сделала Флора, но в следующее мгновение она пришла в себя. В комнате напротив заплакал Мигель, и Флора принялась тихонько мурлыкать, успокаивая малыша. У Аны было такое чувство, будто вся плантация замерла и прислушивается к разговору. «Они все ждали этого момента, — подумала Ана. — Они все знали, что происходит, и ждали, когда я тоже пойму. Ждали моей реакции».

— Если еще раз решишь развлечься с этой продажной шлюхой, — сказала Ана сквозь зубы, — назад можешь не возвращаться!

Она развернулась, намереваясь выйти, но муж схватил ее за косы и потянул к себе. Он хлестнул Ану по щеке, но она вырвалась и с криком бросилась к двери. Рамон преградил жене путь, швырнул ее на пол и ударил ногой. Распластавшись, она пролетела через всю комнату.

— Это ты шлюха! — прорычал он. — Ты сука! Ты!

Защищаясь, Ана пыталась прикрыть лицо, живот, затылок, но кулаки Рамона молниеносно находили те участки ее тела, которые оказывались незащищенными. Она ничего не видела, но вдруг расслышала торопливые шаги. Неожиданно в комнате оказался Северо, сцепился с Рамоном и прижал его к стене. Рядом с Аной очутилась Флора, помогла подняться и увела в спальню. Сквозь тонкие стены, разделявшие комнаты, Ана слышала крик Рамона: тот угрожал увольнением и спрашивал, по какому праву Северо ворвался в дом. Но вскоре Рамон замолчал, и мужчины ушли.

Ана боялась взглянуть на Флору. Ночной позор превратился в унижение. Она не поднимала глаз, пока горничная вела ее к постели. Флора позвала Инес, которая выслушала инструкции и исчезла. Служанка подняла москитную сетку и помогла Ане снять порванную окровавленную рубашку и надеть свежую.

— Тихо, моя хорошая, не торопитесь, дайте Флора все сделает, — говорила служанка, а ее сильные руки накидывали рубашку хозяйке на голову, просовывали руки в рукава, убирали волосы с лица, завязывали ленты на вороте.

Ана не сопротивлялась. Закрыв глаза, она отдалась во власть умелым пальцам Флоры. Ладони и колени были содраны. Она поднесла к лицу правую руку и увидела занозу, торчавшую из подушечки под большим пальцем. Прищурившись, Флора сдавила кожу вокруг занозы, выдавливая кусочек щепки, потом уцепилась за него ногтями и вытащила быстрым рывком. Горничная придавила ранку большим пальцем и так держала, другой рукой вытирая щеки хозяйки подолом передника.

— Скоро пройдет, моя хорошая, — утешала она.

Затем Флора переключилась на колени хозяйки. Ане казалось, что они изодраны металлической теркой гуайо, которую используют для натирания клубней маниока. Правое колено пульсировало, и, когда Флора попыталась выпрямить ногу, Ана застонала. Служанка ощупала сустав со всех сторон и голень под коленом.

— Не беспокойтесь, сеньора, не сломать. Большой синяк, и все.

В дверь постучали, и Ана напряглась. Вошла Инес, неся кувшин с холодной водой и тыквенный сосуд с ароматной мазью; на руке у нее висели сложенные салфетки. Она с любопытством взглянула в сторону постели, но Флора тут же укрыла Ану и загородила ее своим телом. Инес оставила все на прикроватном столике и удалилась с высоко поднятой головой человека отвергнутого, но не признавшего поражения.

Флора занялась синяками, и Ана уже не сдерживала слез. До вчерашнего вечера она никогда никого не била, а до сегодняшнего утра и на нее никто не поднимал руку — ни постоянно недовольная дочерью мать, ни строгий отец, ни даже непреклонные, мстительные монахини из монастыря Буэнас-Мадрес. До сих пор она думала, что жен бьют только пьяницы-простолюдины. Рамон же был из хорошей семьи, образованный и к тому же малопьющий.

«Это ты шлюха! — бросил он ей в лицо. — Ты сука! Ты!» — «Это была ваша идея! — крикнула она в ответ. — Ваша идея, чтобы я стала женой обоим».

Солнечный свет стал пробиваться сквозь щели в стенах, и удары колокола возвестили о начале трудового дня. В дверь опять постучали, и Флора вернулась с дымящимся кофейником.

— Инес приготовила для вас, — сказала она. — Дон Севере отослал Марту.

Ана задремала и проснулась от заливистого смеха Мигеля. Она закрыла глаза и прислушалась. Что Инес с ним делала? Щекотала или корчила рожицы? Ане не удавалось вызвать смех у своего сына. Даже когда она называла малыша ласковыми именами, его ангельские пухленькие губки, как у всех красивых детей, оставались сомкнутыми, а глазки — серьезными и внимательными, словно он не доверял ей. Ана понимала, что ребенок не способен на такие чувства, но она ничего не могла с собой поделать. Она была уверена, что мальчик не любит ее, и это ее угнетало.

Слева от кровати лежала Флора, завернувшись в складки гамака, словно в саван.

Ана попробовала встать — каждое движение отдавалось болью. Левое колено пульсировало. Она подняла руку и застонала от острой боли в грудной клетке. Левый локоть разогнулся с большим трудом, и Ана вздохнула, стараясь унять боль. Губы ее распухли.

Услышав стоны хозяйки, Флора подскочила к кровати:

— Позвольте помочь, моя хорошая.

Стоило служанке заговорить, как послышались торопливые шаги Рамона. Ана повернулась к открывшейся двери и через плечо Флоры увидела стоявшего на пороге мужа, словно ожидавшего, когда его пригласят войти. Их глаза встретились, и Рамон немедленно перевел взгляд на спину горничной.

— Уйди, Флора, — велел он.

Служанка обхватила Ану так крепко, что той стало больно. Рамон шагнул в комнату, не закрывая двери.

— Флора, ты можешь идти, — повторил он.

Служанка не двинулась с места, но Ана ощутила ее дрожь и отстранила ее от себя:

— Подожди в коридоре.

Флора неохотно отпустила Ану и попятилась к выходу, прикрыв руками живот. Рамон смотрел на пятившуюся горничную с недоумением, а когда, проходя мимо него, она скорчилась, он покраснел.

Ана заметила эту перемену и почувствовала удовлетворение, глядя, как неуверенно он шагнул в комнату, как взялся за столбик кровати, не решаясь подойти ближе. Его левая щека была расцарапана.

— Ана, мне так жаль! — наконец проговорил он, и Ане показалось, он сейчас расплачется.

— Тебе жаль! — огрызнулась она, глядя на свои ладони, сжавшиеся в кулаки. Ана распрямила пальцы и прижала к животу. — Тебе жаль! — снова сказала она, испытывая острую боль от каждого вдоха.

— Да, — произнес он дрожащим голосом, — мне жаль. Прости меня, любовь моя.

Рамон стоял у кровати, схватившись рукой за столбик, умоляя о прощении и надеясь получить его раньше, чем он подойдет ближе. Ана отвернулась, чтобы не видеть лица мужа, его нерешительности, не видеть, как безмолвно шевелятся его губы в жалкой попытке объясниться.

— Вон отсюда! — тихо сказала Ана, и Рамон вздрогнул, словно она закричала. — Негодяй! Подлец!

Флора заглянула в полуоткрытую дверь и быстро ретировалась. Рамон словно прирос к полу, его неподвижное тело походило на резной столбик кровати, за который он держался.

— Не смей так со мной разговаривать! — отозвался он. Губы его почти не шевелились, но в голосе Ана услышала тот же холод. Однако он по-прежнему стоял неподвижно, как будто невидимая стена разделяла их и он не мог ее преодолеть.

— Трус! Только трусы бьют женщин.

Показалось, сейчас Рамон одолеет эту призрачную стену, но вместо этого он ткнул пальцем в сторону жены:

— Клянусь, будь ты мужчиной, я убил бы тебя!

Сжав зубы, она смотрела ему в глаза. Он опустил руку, виноватое выражение вновь появилось на его лице, и он опять превратился в жалкое подобие обаятельного, веселого мужчины, которого она встретила почти пять лет назад.

— Я уже не тот, — мрачно заметил Рамон, словно прочитав ее мысли. — Кем я стал? — Он с надеждой взглянул на жену, будто она знала ответ. Но она молча смотрела на него, и он продолжил: — Мы совершили ошибку, отправившись сюда. Поехали домой.

— Наш дом здесь.

— Нет. Это не наш дом. Давай вернемся в Испанию. Ничего страшного не произойдет, если мы признаем свою ошибку. Мы оставим плантацию в лучшем состоянии по сравнению с тем, какой мы ее приняли. Мы можем гордиться своими успехами.

— Я не поеду.

— Здесь нет даже приличного общества, никакой культуры, никаких удобств. Мы живем немногим лучше рабов. Тебя и меня воспитывали не для того, чтобы мы прозябали в этой дыре до конца дней. Нет, Ана.

— Мы все знали о предстоящих трудностях. И согласились на них.

— Мой брат умер, Ана! Его злодейски убили и похоронили непонятно где, вдали от родины. — Рамон сел на край кровати. — Моя бедная мать!

Страдания мужа тронули Ану, но ей были отвратительны слезы Рамона и раскаяние, которое придавило его и грозило раздавить ее саму. В былые времена она обняла бы Рамона, попыталась утешить ласками и поцелуями. Но имя доньи Леоноры, образ свекрови с ее локонами, кружевами и лентами напомнили Ане о той жизни, которую она отвергла. Она не будет задыхаться в городских гостиных ни здесь, ни в Испании, не станет подчиняться деспотическим правилам, не позволявшим женщине заниматься каким-либо делом и распоряжаться собственной судьбой. «Я не хочу походить на Элену, — подумала Ана, — не хочу превратиться в молчаливую, бесстрастную куклу, закутанную в муслин, с угодливой улыбкой на губах и скромно потупленными глазами. Такая доля не по мне».

Плечи Рамона вздрагивали от рыданий, и Ана отвернулась, смущенная его слабостью. «Нет, — подумала она, — я ошибаюсь насчет Элены. И всегда ошибалась. Элена стала бы мне более надежным партнером. Она сильнее нас всех, вместе взятых. Надо было уговорить Иносенте жениться и привезти ее сюда. Он бы согласился. Тогда он бы все сделал, о чем бы я ни попросила. И остался бы жить».

Ана обернулась к мужу и встретила его пристальный взгляд. Его заплаканное лицо выражало гнев и боль.

— Тебе все равно, — произнес он так, словно это открытие перевернуло весь его мир. — Ты даже не слушаешь. Тебе наплевать на меня, на моего брата, на его смерть. Он умер, понимаешь? Тебе наплевать на нашего сына Мигеля. Тебе наплевать на всех, кроме собственной персоны. Тебе просто все равно, — повторил он, как будто убеждая самого себя.

— Рамон… — начала она, но он встал, выставил указательный палец и затряс им в бессильной ярости:

— Из-за тебя умер мой брат. Ты нас околдовала.

— Не смеши людей, Рамон.

— Я никогда не прощу тебя. Никогда. До конца дней моих не будет тебе прощения. Никогда.

Слова его походили на шипы, и в первое мгновение она почувствовала боль, но потом разозлилась, поскольку знала, что одним словом, одним взглядом сможет сбить с него спесь и он опять превратится в ничто, в пустую скорлупу.

— А я у тебя прощения не просила и не нуждаюсь в нем! — процедила Ана. — Я ничего плохого не сделала.

Рамон смотрел на нее, и скорлупа дала трещину.

— Это я никогда не прощу тебя за то, что ты поднял на меня руку. А теперь уходи.

Рамон попятился. На секунду он остановился на пороге, но в его пустых, немигающих, как у ящерицы, глазах ничего нельзя было прочесть.

«БАНДО НЕГРО»

После той ужасной ночи, когда Рамон избил Ану, он больше не заходил. Хосе смастерил еще одну кровать, точную копию первой, предназначавшуюся для Иносенте, и Рамой поставил ее в другой комнате. Однако, проводя в касоне день, он редко оставался там на ночь. Почти сразу же после ужина муж уходил, и Ана встречалась с ним только утром. Рамой стал волочить ноги при ходьбе, перестал стричь волосы, бороду и ногти и так сильно похудел, что начал походить на фигуру с картины Эль Греко. Если Ана заводила разговор о его внешности, интересовалась его здоровьем или самочувствием, он резко отвечал, что с ним все в порядке:

— Тебе нет нужды обо мне беспокоиться.

Ана не знала, как ему помочь, но знала, куда он ходит. Опасность ему не грозила. Северо перевел прачку Нену в бохио за бараками. Однажды утром, проезжая мимо на лошади, Ана увидела Рамона, который лежал в гамаке в единственной комнате этой лачуги. На груди у него свернулся Мигель, и оба крепко спали. Они смотрелись совершенно естественно, но как хибаро с сыном, а не как хозяин плантации с наследником. Ана не чувствовала обиды или злости ни на Рамона, ни на его пятнадцатилетнюю любовницу за нарушение супружеской верности. Но ее выводила из себя праздность мужа, словно ее отказ покинуть Лос-Хемелос освободил его от всякой ответственности.

Несколько месяцев ей потребовалось на то, чтобы разобраться с бухгалтерской отчетностью, вконец запутанной Рамоном с Иносенте. Она нашла нотариально заверенный акт, передающий Северо участок у реки. Но, только разобрав до конца вторую папку, она обнаружила оригинал свидетельства о собственности. Каким образом нотариус заверил документ без свидетельства, было выше ее понимания. Целыми вечерами просиживала Ана, стараясь распутать замысловатые финансовые отношения. Например, Северо являлся наемным работником, но одновременно и поставщиком, поскольку половину рабов плантация брала у него в аренду. Он владел несколькими сотнями куэрдас земли вдоль южной границы гасиенды, поэтому все товары, производимые на гасиенде Лос-Хемелос, нужно было перевозить по его земле или доставлять в доки Гуареса. Северо, вероятно, обделывал на побережье свои контрабандные делишки, поскольку там, скорее всего, не было никаких доков или складских строений. Однако Ана предполагала, что бочки с сахаром и патокой быстрее и дешевле можно было бы транспортировать с пристани, расположенной недалеко от сахарного завода, возможно даже из той бухточки, куда их высадили в день приезда. Конечно, возведение пристани и складов в непосредственной близости от завода обошлось бы в тысячи песо, на постройку ушли бы годы, и Ана не знала, есть ли у Северо такие деньги. Но больше всего ее удивило то, как сильно будущее Северо зависело от будущего гасиенды. Всю эту информацию она извлекла из бухгалтерских книг и папок с документами. Северо управлял собственным делом, и хотя ему и приходилось в качестве майордомо вести бухгалтерские книги братьев, тем не менее, по догадкам Аны, его собственные дела находились в гораздо лучшем состоянии, нежели у Рамона с Иносенте.

Неприятным открытием стала целая серия долговых расписок близнецов на имя Луиса Моралеса Фонта. Рамон и Иносенте заняли у него две тысячи сто сорок восемь песо на чрезвычайно невыгодных условиях — под пятнадцать процентов. Ана пришла в ярость, особенно когда, собрав все бумаги, поняла, что не было выплачено ни гроша, а векселя следовало погасить в течение квартала.

Всякий раз, чтобы успокоиться, Ана выходила в сад. Ее идея отправить туда стариков и малышей, чтобы они сажали, пропалывали посадки, ухаживали за фруктовыми деревьями и кустами, оказалась даже успешнее, чем она предполагала. Почва была богатой и плодородной, об этом дон Эрнан, монахи, путешественники и ученые писали в своих записках, которые она жадно проглатывала перед отъездом на Пуэрто-Рико. В садах всегда находилось полезное дело, и это был лучший способ отвлечься от удручающей путаницы в делах, которую оставил после себя Рамон. Ей хотелось поговорить с ним о долговых расписках дону Луису, однако муж избегал ее. Если он и искал общества жены, то только затем, чтобы поругаться. Легче всего вывести ее из себя можно было, напомнив о том, что они обещали дону Эухенио превратить гасиенду в прибыльное производство за пять лет. Если следующий сезон окажется убыточным, Эухенио собирался продать плантацию.

— Естественно, мы снова потеряем деньги. — Ана показала векселя, которые нашла среди документов. — Ты разбазарил сбережения и заложил наше будущее под ростовщический процент этому ужасному Луису.

— Что в нем ужасного? — спросил Рамон; сосед раздражал его гораздо меньше, чем жена.

— Он требует возврата денег. — Она разложила векселя перед мужем. — Или ты считал их подарком?

— Конечно, я знал, что это ссуды.

— Он ограбил нас еще до нашего приезда. Он надул дона Родриго. Луис надеется, мы пойдем ко дну и он, таким образом, приберет гасиенду к рукам. Ты что, вообще ничего не понимаешь?

— Ты никому не доверяешь, поэтому с тобой никто не хочет разговаривать. Я должен был заметить это еще в Испании. У тебя не было друзей.

— А у тебя целая куча, и все тобой пользуются.

Рамон покачал головой:

— Ни один человек не отнял у меня столько, сколько ты, Ана.

Она вздрогнула, понадеявшись, что он не заметил.

— Послушать тебя, я всегда во всем виновата. Ты не хочешь брать на себя никакой ответственности.

— Ошибаешься. Я сожалею об одном: напрасно мы с Иносенте поверили тебе. Чего ты только не обещала, чтобы заманить нас на Пуэрто-Рико! Все на свете. — Рамон замолчал, давая ей возможность осознать, что он имеет в виду.

— Ты постоянно возвращаешься к старым обидам и спорам. Ты упиваешься раскаянием, а я тем временем вкалываю из последних сил. — Ана сложила расписки в папку и завязала тесемки. — Ты ни разу не похвалил меня за наши скромные достижения, зато я у тебя кругом виновата.

— То, что мы пережили здесь, — следствие твоих амбиций.

— А вот тут ты заблуждаешься, Рамон. Не я придумала растратить все наличные на новые земли, когда у нас были нужды куда более срочные. Не я решила занять денег у дона Луиса. Не я — ты, — сказала Ана. Она швырнула папки на стол и дала выход ярости, воспользовавшись единственным оружием, чтобы причинить ему боль. — Не я отправила Иносенте по суше, тогда как морской путь был безопаснее. Это, Рамон, твоих рук дело.

— Ну вот, опять. — Инес, выпятив губы, кивнула в сторону касоны.

Флора подняла глаза от работы. Приглядывая за Мигелем, игравшим с двумя другими малышами, она прислушивалась к раздраженным голосам.

— С каждым днем все хуже и хуже. — Флора закончила строчку, завязала узелок и перекусила нить зубами. — Где Эфраин? — Она подхватила следующую вещицу — штанишки Мигеля.

— Дон Северо взял его с собой, они повезли морякам поделки Хосе.

— Сколько он забирает?

— Половину. Остальное отдает Хосе. Если так пойдет, он только к старости получит вольную. Мы и двадцати песо не собрали. А нужно несколько сотен.

— По крайней мере, у него есть что продавать, — заметила Флора.

— А ты зарабатывала раньше, до приезда сюда?

— Донья Бенинья не разрешала.

— Но закон разрешает нам работать в свободное время.

— Да, если хозяин не возражает.

— Там, где я жила раньше, хозяйка отдавала меня внаем в другие дома, — пожаловалась Инес. — Даже тогда, когда мне полагался свободный вечер, а деньги забирала себе, ни гроша не давала.

— Вам повезло, что дон Северо отдает Хосе половину.

— Ты во всем видишь хорошее.

— А что мне еще остается делать?

Инес собралась было ответить, но, передумав, снова скривила лицо, глядя в сторону столярной мастерской. Мигель стоял неподвижно, прислушиваясь к громким голосам, доносившимся из касоны, его губки дрожали, а глаза расширились от страха.

— Иди сюда, детка, — позвала Флора. — Иди ко мне. — Она прижала его к себе, и малыш уткнулся носом в ее шею. — Мы отправимся петь маме-лесу, — шепнула она ему на ушко. Мигель кивнул. — Позови меня, если она требовать, — попросила Флора Инес.

— Можно мне тоже пойти? — Возле них очутился Индио и дернул за ногу Мигеля.

— И мне, — попросила Пепита, девочка, которая играла вместе с ними.

Подбежала и Карменсита:

— Я хочу пойти!

Дети подняли гвалт, пытаясь оттащить Мигеля от Флоры.

— Что ты говоришь? — спросила она мальчика.

По-прежнему пряча лицо, он прошептал:

— Да.

— Идем все вместе, — сказала Флора.

Они направились вниз по тропинке к реке. Флора пела, а дети вторили ей. Они любили петь с Флорой, которая называла лес матерью, хотя на испанском языке лес мужского рода. «Спасибо, матушка-лес, за густую тень от ветвей. Спасибо, матушка-лес, за то, что даешь авокадо. Спасибо, матушка-лес, за сладкую мякоть манго. Спасибо, матушка-лес, за птичку с желтым клювом. Спасибо, матушка-лес, за то, что не жалит паук». Флора взглянула на Мигеля:

— А ты хочешь о чем-нибудь спеть?

Мигель робко осмотрелся:

— Спасибо, мама-лес, за такой большой камень.

Он шмыгнул носом, и остальные дети подхватили:

— Спасибо, мама-лес, за такой большой камень.

Гасиенда Лос-Хемелос находилась далеко от больших и малых городов, однако новости сюда доходили с удивительной скоростью благодаря контактам Северо с капитанами судов. Обнаружив страсть Аны к чтению, он начал привозить ей книги, брошюры и газеты, которые каким-то образом миновали руки цензоров в Сан-Хуане. Из них Ана узнала, что реакционные силы карлистов продолжали выступления против слабого правительства королевы Изабеллы II. Между Мексикой и Соединенными Штатами разгорелся военный конфликт. Десятки тысяч ирландских крестьян умирали или бежали в Америку из-за поразившего страну неурожая картофеля — главного продукта питания на острове. Война и голод, слабость правительства и гонения на иезуитов казались ей рассказами из чужой истории.

Но здесь хватало и своих трагедий, и собственные невзгоды заботили Ану куда сильнее, чем то, о чем она читала. Порой она сравнивала свою нынешнюю жизнь с той, какой она могла бы быть, и перед ней вставали вопросы: «И что теперь? Что дальше?»

Она отвернулась от семьи, общества, уехала из своей страны с уверенностью и высокомерием упрямого подростка. Использовав всевозможные уловки, она заставила Рамона и Иносенте поверить в то, что они обладают талантами и правами конкистадоров. Она действовала лестью и уговорами, хотя знала об инфантильности близнецов и понимала: жизнь для них состоит из шалостей и развлечений. Теперь она была двадцатидвухлетней женщиной с ребенком, ее средства были растрачены, а брак лопнул по швам. Кроме того, плантация могла оказаться в руках Луиса Моралеса Фонта. Если бы она не разрушила план Элены, то сейчас имела бы и поддержку, и любовь, но она пожадничала, забрав себе обоих братьев.

Тоска по Испании накрывала Ану в самые неожиданные моменты. Она отправлялась в сад и вспоминала цветущие благоухающие луга на ферме дедушки и напоенный медовым ароматом воздух, наполнявший легкие, когда она скакала наперегонки с Фонсо и Бебой. Искорка в пруду воскрешала в памяти желтый свет Севильи и извилистое русло Гвадалквивира с отражающимися в воде серебристыми облаками. Но она отгоняла эти мысли прочь, чувствуя, что предает саму себя. «Теперь это моя жизнь, — напоминала она себе, — жизнь, которая так тяжело мне далась. Никто и никогда не узнает, какую цену я за нее заплатила. Узнают лишь о том, чего я добилась».

Ана понимала, что в круговорот истории вовлечен каждый человек — и все человечество и ход ее неумолим, независимо от того, обращают люди на нее внимание или нет. Ана испытывала жгучее любопытство к невидимым жизням в неизведанных краях: она понимала, что за пределами гасиенды ее судьба тоже неразличима и безвестна. Она представляла, как через сто лет кто-то будет стоять на этом самом месте и гадать, кто ступал по этой земле до него и видел ли вон то дерево, тот пруд, скалу в форме пирамиды? Интересно, ее предки-завоеватели тоже задавали себе подобные вопросы тогда, давным-давно, сойдя с корабля на этот берег, такой незнакомый и такой далекий?

Читая письма от матери, Ана возмущалась неумеренной любовью Хесусы, проявившейся так поздно, когда они жили по разные стороны океана. Однако она опечалилась, получив известие о смерти дедушки, который ушел из жизни в возрасте девяноста трех лет. Абуэло Кубильяса нашли сидящим в кресле, ноги его лежали на табурете, а колени были укрыты одеялом. В отличие от родителей, он поощрял любознательность внучки. Даже после смерти дедушка продолжал играть важную роль в судьбе Аны. Три недели спустя после печального известия Северо вернулся из Гуареса с официальными документами, поразившими Ану: Абуэло оставил внучке пятнадцать тысяч песо.

Ана ничего не сказала про наследство Рамону, опасаясь, что если он узнает про деньги, то все растратит. Она написала отцу и попросила сохранить основную часть средств на счете в Севилье, которым она могла бы пользоваться по своему усмотрению. Естественно, эта просьба обнаружила бы разлад в семье дочери, но ей было наплевать. Дон Густаво подтвердил выполнение инструкций, и Ана не сомневалась: вмешиваться он не станет. Ана вычла из наследства сумму долга Луису Моралесу — три тысячи сто шестьдесят семь песо с учетом процентов — и вручила Рамону переводной вексель, чтобы он расплатился с соседом.

— Откуда ты взяла деньги?

— Отец одолжил, — солгала Ана.

— Ты за моей спиной попросила денег у дона Густаво? Он решит, что я не способен заботиться о тебе и сыне.

— Как раз это его и беспокоит. Тебя, кажется, больше тревожит его мнение, нежели мое.

— Да, меня заботит, как сохранить свое доброе имя, — сказал Рамон и сощурил глаза, словно ему было неприятно на нее смотреть. — А тебя я презираю.

Крик, вырвавшийся из ее груди, удивил ее не меньше мужа. Никогда ей в лицо не говорили такие гадости! Она находилась за тысячи километров от родного дома, где не было любви, но и ненависти тоже не было, нет, не было. Она почувствовала себя совершенно одинокой в этом мире.

Выражение лица Рамона изменилось. Отвращение сменилось раскаянием, а затем жалостью.

— Ана, прости.

Она подняла руку, останавливая мужа, будучи не в состоянии вымолвить ни слова. У нее так перехватило горло, будто его сдавили пальцы Рамона. «Вот к чему привели взаимные оскорбления!» — подумала Ана.

— Скажи что-нибудь. — Рамон шагнул к жене, словно намереваясь коснуться ее, но она отшатнулась.

— Ничто и никогда не сможет вычеркнуть эти слова из моего сердца, — отозвалась она. — Ты презираешь меня!

— Я не имел в виду…

— Нет, имел, Рамон. Нам больше нечего друг другу сказать.

— Чего еще ты хочешь от меня?

— Ничего, — ответила она. — Ерунда. Можешь бросить меня здесь, если желаешь. Ты уже бросил. Твои шлюхи…

— Они ничего для меня не значат.

— Пожалуйста, не оскорбляй ни меня, ни своих женщин, если уж на то пошло.

— Я не оставлю вас с сыном, — возразил он. — Да, я изменял тебе, но заботы, свалившиеся на нас… Мы искали приключений, а оказались в кошмаре. Нет, не надо напоминать, что мы знали о трудностях, которые встанут на нашем пути, однако… Мне не подходит такая жизнь. Я здесь только из-за тебя и Мигеля. Я обещал выждать пять лет. Я честный человек, Ана, но я дни считаю до десятого января пятидесятого года. Нет, я тебя не покину. Ты видишь, я намерен выполнить обещание, которое дал тебе и отцу. Но когда пять лет закончатся, мы уедем домой. И если мне придется тащить тебя силой, я сделаю это. А там — будь что будет.

— За тридцать лет работы на донью Бенинью и дона Фелипе, — сказала Флора Инес и Хосе, — я никогда не слышать столько крика, как от доньи Аны и дона Рамона.

— Моя бывшая хозяйка скорее умерла бы, — заметила Инес, — чем стала ругаться с мужем при посторонних людях.

— Мы для них не посторонние люди, — возразил Хосе. — Мы вообще не люди. Когда рядом есть другие белые, хозяева улыбаются и изображают любящую пару.

— Верно. Все белые прекрасно ладят друг с другом. Посмотри-ка на них. — Инес качнула головой в сторону хозяйского дома, где Рамон и Ана ужинали на веранде с Северо, словно сегодняшней ссоры вовсе и не было.

Рабы тоже ели на улице, однако не за резным столом. Они сидели на земле, на корточках, вдоль затененных стен бараков и на пороге или ступенях бохиос. Пока девочки постарше мыли посуду и убирали после ужина, взрослые пользовались моментом, чтобы передохнуть, любуясь игравшими детишками. Тео прислуживал за ужином в касоне, и у Флоры, до того как Ана позвонит в колокольчик, сообщая, что она готова к вечернему обмыванию, была пара часов.

Флоре нравились Инес, Хосе и двое их сыновей — Эфраин и Индио. Они родились на Пуэрто-Рико, однако родители Хосе были из племени йоруба, чем и объяснялся его талант к плотницкому ремеслу. Родители Инес тоже были рождены здесь, на острове, но она помнила свою бабушку со стороны мамы, игбо, и дедушку со стороны папы, из племени мандинка. Хосе и Инес продали еще детьми, и они никогда больше не видели родителей, братьев или сестер. Думая об этом, Флора радовалась, что у нее нет детей. Ее все еще преследовали страшные воспоминания о первенце, выброшенном за борт корабля, на котором их везли из Африки, и кровавом выкидыше — результате второй беременности, — случившемся, когда хозяйка столкнула ее с лестницы. Ей повезло, что в доме дона Фелипе ни он и никто из белых не посягал на нее. К тому же дон Фелипе не принуждал ее к браку с одним из своих рабов, потому что донья Бенинья запретила ему это.

— Посмотри, какая она маленькая, какие узкие у нее бедра, — говорила она своему мужу. — Она, скорее всего, умрет при родах, и где я найду тогда другую карлицу?

К тому моменту, когда Флора подслушала этот разговор, она уже давно решила для себя, что при такой жизни не стоит производить на свет новых людей.

В нескольких шагах от нее Мигель играл с Пепитой и Индио. Он был единственным белым ребенком на плантации, единственным здоровым и единственным одетым. Лет до четырех практически все малыши бегали нагишом, и огромные животы нависали над тоненькими ножками. Дети плохо питались и страдали от кишечных паразитов. Флора знала, что половина негритят, носившихся по двору сахарного завода, не доживут до подросткового возраста, поскольку не одолеют тропическую анемию, малярию, корь, туберкулез, столбняк и менингит. Каждая вторая девочка, достигшая полового созревания, погибнет во время родов или сразу после них, а каждый второй мальчик, сумевший превратиться в мужчину, умрет к сорока годам от непосильной работы, болезни или несчастного случая. Несколько человек будет изувечено, травмировано, а кто-то покончит жизнь самоубийством. И всегда существовала опасность, что любого из них, ребенка или взрослого, могут продать или отдать за долги.

— Если они вернутся в город, — сказала Флора, — нас продадут дону Луису.

— Ой, только не ему! — воскликнула Инес. — Младший сын тетушки Дамиты ходит в Сан-Бернабе по поручению дона Северо и говорит: нет несчастнее рабов, чем тамошние невольники.

— Артемио рассказывает, у хозяев Сан-Бернабе большой дом и они строят еще один. А работники живут в сарае. Мужчины, женщины и дети — все вместе, — добавил Хосе. — У нас здесь, по крайней мере, собственные бохиос.

— У этого человека два лица, — отозвалась Флора. — Он улыбаться, чтобы белые считали его другом, а сам обманывать. Обвел дона Рамона вот так. — Флора выразительно покрутила мизинцем. — Надеюсь, он не продать нас ему.

— Он не сможет, — успокоил ее Хосе. — Мы принадлежим дону Северо.

— Если продадут гасиенду, — сказала Инес, — Северо не должен нас разлучать.

— Не будет, — уверенно произнес Хосе. — Он обещал.

— Ты верить ему? — Флора тяжело вздохнула. — Белые скажут что угодно.

— Но он обычно покупает слуг семьями, — возразил Хосе. — Например, семью тетушки Дамиты. Или нас. Или Тео с Паулой…

— Он думает, если здесь наши родные, мы не сбежим.

— Я бы никогда не бросил тебя и своих сыновей.

— А если Эфраин или Индио хотят убегать? — предположила Флора.

— Ай, давай не будем об этом говорить, — огорчилась Инес. — Избави бог.

После убийства Иносенте невольники окончательно поверили в серьезность намерений Северо. Когда он вернулся с охоты на Алехо и Курро, распространяя запах смерти, с верными псами, не отходившими от него ни на шаг, рабам не понадобилось даже спрашивать — и так стало ясно, что беглецы убиты. Спустя несколько недель они узнали подробности. Рассказы о том, как бросались на повешенных злобные собаки Северо, как он перерезал шеи одним-единственным ударом мачете, как вся земля пропиталась кровью, ужаснули не только невольников, но и надсмотрщиков.

Мальчиков вроде Эфраина майордомы и хозяева использовали в качестве посыльных. Они же приносили новости из города и ближайших деревень, но им не слишком доверяли. Самым надежным источником информации для всех, кто трудился на гасиенде Лос-Хемелос, была тетушка Дамита.

Как свободной женщине, ей разрешалось ездить повсюду, где в ней нуждались, при условии, что она имела при себе необходимые документы, подтверждавшие ее статус. Дамита передвигалась на хромом муле, который мог издохнуть в любой момент и которого она лелеяла и кормила, словно чистокровного жеребца. Она была лучшей знахаркой и акушеркой в округе, поэтому постоянно была в разъездах — принимала роды, лечила детей, бинтовала раны и натирала целебной мазью ушибы. Доктор Виэйра, практиковавший в городе, предпочитал иметь дело с богатыми пациентами, а всех других оставлял на попечении знахарок вроде тетушки Дамиты.

За лечение и лекарства кампесинос давали ей, как правило, несколько яиц, связку бананов, отрез ткани. Однако Дамита помогала не только больным. Каждую неделю она отправлялась в Гуарес и там снабжала клиентов приворотным зельем, изгоняла из домов нечистую силу, снимала порчу, вызывала духов, обмывала на удачу руки игроков. И за подобную работу она брала деньги, не меньше испанского реала, иногда больше, в зависимости от предоставленных услуг. С ней часто советовались по поводу урегулирования семейных споров и приглашали вести переговоры от имени родителей, желавших отдать ребенка в более обеспеченную семью родственников или друзей. Приемные родители воспитывали и обучали воспитанника или воспитанницу. Тетушка Дамита присматривала за детьми, следила за тем, как с ними обращаются в новых семьях, и отчитывалась перед родителями, которые жили далеко от своих отпрысков. По крайней мере однажды она отдала малышку, чья мать отказалась от нее, женщине, только что потерявшей собственного ребенка. За эту работу она получила десять испанских песо — такую сумму ей еще не случалось заработать за один раз.

Дамита копила деньги на выкуп Лучо, своего мужа. После его освобождения они стали бы работать вместе, чтобы вызволить из неволи сыновей — Польдо, Хорхе, Артемио, невесток, Корал и Эли, и внуков. Но за шесть лет трудов она собрала всего тридцать два песо и два реала — ничтожную часть от тех трехсот песо, которые дон Северо хотел получить за Лучо, сорокалетнего мужчину, опытного и сильного мясника.

Возможностей заработать денег в Гуаресе становилось все больше — маленькая деревенька разрослась в город. Городской муниципалитет прогонял хибарос, захвативших пустые земли вдоль гавани, и продавал эти участки под жилые дома, конторы, магазины, склады и пакгаузы.

В городе появились зажиточные люди и мастеровые. Сыновья богатых плантаторов, выучившись в Европе, возвращались окрыленные новыми идеями. От своих клиентов тетушка Дамита узнавала новости, слухи, сплетни, которыми делилась с родными и друзьями на гасиенде Лос-Хемелос.

Белые относились ко всем черным, рабам или свободным, словно к невидимкам. Они беседовали, спорили, флиртовали и жаловались в присутствии чернокожих, считая тех тупыми, не способными что-либо понять или оценить. Дамита отличалась и умом, и живым любопытством, особенно когда говорили о таких, как она, — с одной стороны, свободная, а с другой — жена и мать рабов. В 1847–1848 годы жителей Гуареса и окрестностей тревожили вести о войнах и революциях во Франции, в Мексике, Доминиканской Республике и Италии. Дамита не знала, где находятся эти страны, но понимала, что в тех далеких землях люди восстали против тиранов и требуют прав, которых можно добиться только ценой кровопролития.

Обсуждая события по ту сторону океана, белые пытались предугадать, как отразятся все эти потрясения на Пуэрто-Рико. Дамита слышала, как сеньоры выражают свое разочарование испанскими порядками. Плантаторы и торговцы жаловались на то, что все налоги, пошлины и сборы, которые они выплачивают, идут в испанскую казну, а на острове не остается средств на самые насущные нужды. По слухам, тысячи военных тщетно ожидали ружей, боеприпасов, лошадей и жалованья. Казне было не до их острова.

Как-то тетушку Дамиту позвали к умирающему плантатору. По дороге из спальни во флигель она услышала разговор сыновей хозяина. Оказалось, что после всех работ — посадки тростника, сбора урожая, переработки и отгрузки сахара — их отец должен уплатить столько налогов, разных сборов и поборов, что всех его годовых доходов на это не хватит!

— Правительство медленно душит нас, — сделал вывод младший брат.

— И ни одного чиновника родом с Пуэрто-Рико, — подхватил старший. — Все должности приберегают для испанцев, которым дела нет до будущего нашего острова.

— До тех пор пока мы остаемся колонией, так и будем терпеть подобные унижения. Просто невыносимо. Надо что-то менять.

Дамита знала: если передать властям содержание этого разговора, то можно заработать денег. Критика правительства и открытые призывы к независимости считались противозаконными. Но еще она знала, что независимость Пуэрто-Рико означает отмену рабства. В бывших испанских колониях такое происходило сплошь и рядом.

Непривычно было слышать подобные вещи от молодых людей. Судя по всему, перемены назрели. Возможно, молодые господа, возвращаясь из путешествий по Европе и Соединенным Штатам, смотрели на жизнь иначе, нежели их консервативные родители. Новые веяния были на руку рабам, поэтому Дамита не собиралась доносить властям о подслушанном разговоре.

Когда сафра 1848 года закончилась, тетушка Дамита стала чаще видеться с мужем и сыновьями. Северо выписал пропуск, позволявший Лучо, Хорхе, Польдо, их женам Эли и Корал, их детям и Артемио после работы проводить вторую половину воскресенья в бохио Дамиты. Несколько раз они не заставали ее дома, потому что ее вызывали к больным. И тогда Лучо с сыновьями ремонтировали хижину, а женщины готовили еду из тех продуктов, что она им оставила.

Как-то воскресным вечером Дамита вернулась, когда родные уже собирались отправляться назад на гасиенду. Она совершенно выбилась из сил, просидев весь день у смертного одра одного из жителей Гуареса, и, подъехав к своей хижине, дышала так тяжело, как будто сама, а не ее несчастный мул тащила в гору повозку.

— В городе все вверх дном, — сказала она. — Рабы на другом острове убили хозяев и подожгли их дома.

— На каком острове? Далеко отсюда? — спросил Хорхе.

— Мартинка — как-то так… Не помню. Деточка, принеси воды.

Корал направилась к бочке, а Лучо тем временем помог жене сесть на крыльцо.

— Спасибо, дочка. — Дамита осушила чашку.

— Подожди минутку, мама, — сказал Хорхе. — Мы не уйдем, пока ты не расскажешь.

Дамита глубоко вдохнула, чтобы успокоиться:

— Маленькая лодка приплыла с семьями белых. Они чудом не утонули. Там были мужчины, женщины и дети. Когда они оказались на берегу, одна женщина упала на колени и поцеловала песок! Они ни слова не говорили по-испански, но дон Тибо перевел. Ай! Еще воды, дочка!

— Дон Тибо? Француз, владелец таверны?

— Да, — подтвердила Дамита. — Он сказал, французское правительство освободило рабов на их острове, но… Не знаю почему… начались мятежи и поджоги… Убивали людей. Капитан в Гуаресе поднял войска. Посылают гонцов к плантаторам. Меня пять раз останавливали на пути домой. Проверьте свои документы и идите все вместе, вам надо спешить. А то военные подумают, мы тоже хотим поднять восстание. Я не хочу, чтобы вы попали в беду. Идите! Со мной все будет в порядке. Я навещу вас завтра утром.

Беженцы, которые целовали песок на глазах тетушки Дамиты, убежали, спасаясь от мятежа невольников, который охватил французские колонии на Мартинике и в Гваделупе накануне официального сообщения об отмене рабства. От них и из других источников узнали о том, как группы невольников, провозгласивших себя свободными людьми, рыскали по деревням, убивали плантаторов целыми семьями прямо в постелях, жгли их вещи и дома.

— Наши рабы уже всё знают, — сказал Северо Ане и Рамону. — Иногда они узнают новости раньше нас.

— Мы в опасности? — спросил Рамон.

— Я велел надсмотрщикам быть начеку, — успокоил Северо. — И увеличил число патрульных. Я не жду от наших рабов неприятностей, однако вам лучше держаться поближе к касоне, а им — знать, что за ними наблюдают.

Новые беженцы из датской колонии Санта-Крус привезли в Сан-Хуан рассказы о жестокости банд невольников, которые мстили хозяевам и уничтожали плантации. Военный губернатор Сан-Хуана, фельдмаршал Хуан Прим, граф де Реус, направил войска в Санта-Крус, чтобы подавить восстание. Он безуспешно пытался уговорить датское правительство отозвать закон об отмене рабства на острове, в спешке провозглашенный во время мятежа: по мнению губернатора, закон мог крайне нежелательно сказаться на положении дел на соседнем Пуэрто-Рико. Датчане отказались.

Чтобы предотвратить мятеж пуэрто-риканских невольников по примеру их собратьев с Мартиники и Санта-Круса, губернатор Прим издал Указ против африканской расы, или, как его еще называли, «Бандо негро». Согласно этому документу, любой человек с черной или коричневой кожей (негры или мулаты), совершивший преступление против белых, шел под военный трибунал и не имел права на гражданское судопроизводство. «Бандо негро» не делал различий между свободными людьми и рабами, был направлен на африканцев или их потомков, и его принудительное применение обосновывалось лишь цветом кожи. Документ устанавливал суровые наказания за любое, даже незначительное, правонарушение (например, если негр или мулат не уступит место белому на узкой тропе) и разрешал хозяевам казнить любого раба, который принял участие в восстании.

— Мы должны прочитать «Бандо негро» нашим работникам, — сказал Северо Ане и Рамону. — Вот это первая прокламация, от тридцать первого мая. Вторая, опубликованная девятого июня, подробно описывает наказания за несоблюдение законов. Мы получили обе в один день.

— «Свирепость глупой африканской расы»? — Ана подняла глаза. — Странное вступление. — Она передала Северо листки бумаги. — Это все всерьез?

— Да, сеньора, — ответил управляющий. — Хотя, с моей точки зрения, они перегнули палку.

Рамон стал читать дальше:

— «Их природная склонность к поджогам, убийствам и разрушениям…»

— Подобные выражения скорее будут провоцировать насилие, нежели его сдерживать, — заметила Ана.

— Прокламации составлены в Сан-Хуане военными и гражданскими властями, — отозвался Северо. — Их напугали немногочисленные злоумышленники, которые подожгли дома своих хозяев. Простите, сеньор, если вам это неприятно.

Рамон принял извинения кивком.

— Ну не станем же мы читать подобную чепуху нашим работникам! — возмутилась Ана.

— К сожалению, мы обязаны, — возразил Северо.

Она взяла бумаги из рук управляющего:

— Эти прокламации, похоже, в спешке сочинил какой-нибудь до смерти перепуганный аристократ из Сан-Хуана.

Ана вернула документ управляющему.

— Похоже на то, сеньора, — согласился он.

— Но граф де Реус — представитель королевы, да хранит ее Господь, — возразил Рамон. — Он вряд ли поехал бы в такую даль, если бы острову не угрожала серьезная опасность.

— У нас на плантации и поблизости все спокойно? Вы ничего не скрываете от меня? — Ана взглянула на Северо.

— Как можно, сеньора!

— Но если рабы узнают про волнения, — настаивал Рамон, — они, конечно…

— Я лично буду все контролировать, — пообещал управляющий. — Больше никаких пропусков на выезд с гасиенды. Усилим охрану в ночное время.

— И все же, если работники успели услышать про «Бандо негро», нам стоит сообщить им, что кое-где произошли беспорядки, — предложила Ана.

— Согласен, сеньора.

— Не надо зачитывать им вводную часть, перечислите только требования и наказания. И скажите, что мы будем применять самые строгие меры.

— Хорошо, сеньора.

Рамон наблюдал, как его жена и Северо перебрасываются фразами и принимают решения, словно его здесь нет. В какой-то момент черты лица Аны смягчились, когда она встретилась глазами с управляющим, но длилось это долю секунды, поэтому Рамон так и не понял, что произошло.

Колокол пробил четыре раза, после паузы еще четыре, а затем три. Работники и надсмотрщики, бросив все занятия, собрались перед бараками. Рамон унес Мигеля в свою спальню на другой стороне дома. Ана закрыла окна и двери, выходившие во двор, оставив небольшую щель. Так она могла все видеть, но в то же время никто не мог заметить ее.

Хотя не было команды строиться, рабы Северо собрались вместе, а невольники, принадлежавшие гасиенде, встали поодаль. Тетушка Дамита подошла к порогу хижины, которая служила лазаретом, хмурясь и кусая губы. Все собравшиеся, невольники и свободные, выглядели встревоженными. Ане показалось, они ждали этих новостей.

— Я знаю, что вы слышали о беспорядках в других местах, — начал Северо таким тоном, словно говорил о погоде. — Но это Пуэрто-Рико, и мы все являемся подданными ее величества королевы Изабеллы Второй, да хранит ее Бог. Вы должны подчиняться здешним законам, независимо от того, что делается в других странах.

Северо неторопливо прочитал девятнадцать параграфов «Бандо негро», делая паузу после каждого, чтобы дать возможность слушателям обдумать его.

— «Всякого черного или цветного, угрожавшего белому словом или делом, ждет наказание: раб будет казнен, а свободный человек потеряет правую руку».

В щель между ставнями Ана видела только спины мужчин и женщин, которые стояли неподвижно, понурив голову. Положение надсмотрщиков теперь изменилось. Раньше Своды законов о рабовладении не касались свободных работников, но кожа надсмотрщиков не была белой, поэтому положения «Бандо негро» распространялись и на них тоже.

Закончив чтение, Северо велел работникам приниматься за дела. Ана смотрела, как тетушка Дамита идет через двор к своему мулу, привязанному к столбу у ворот. Эта статная, гордая женщина шла ссутулившись, низко опустив голову.

В последующие несколько дней Ана чувствовала себя так же, как после смерти Иносенте. Все были возбуждены и избегали ситуаций, которые могли быть истолкованы как проявление агрессии, угрозы или неуважения. Даже дети присмирели, а взрослые постоянно одергивали их. Взаимная подозрительность была осязаемой, как легкий туман, появлявшийся после ливня жарким июльским днем. Флора стала серьезной и тихой. Во время вечернего обмывания она была по-прежнему внимательна, но не пела, хотя однажды сказала хозяйке, что ее народ поет даже в горе. Ана понимала, что просьба спеть будет воспринята как очередной приказ, и не осмеливалась требовать от служанки еще и этого.

Пропуска, разрешавшие покидать гасиенду, временно отменили, поэтому родные Дамиты не могли проводить у нее воскресенья. Вместо этого Северо позволил ей приходить к родным днем. Она приносила продукты, чтобы невестки приготовили еду, и всегда с запасом, чтобы угостить остальных.

По воскресеньям работники чувствовали себя свободнее, поскольку Северо не было на гасиенде. Утром, после хозяйственных хлопот, все собирались под навесом слушать Библию. Если накануне кто-нибудь умирал, в службу включали специальную молитву, но новены по рабам, как по белым, никогда не читали. Затем невольники возвращались в хижины или бараки, а вооруженные охранники объезжали территорию и проверяли, не собираются ли рабы группами.

Дни напролет донья Ана проводила за бумагами, анализируя и делая пометки, а дон Рамон слонялся без дела по двору. Иногда он брал на прогулку Мигеля, но чаще бродил в одиночестве. Никогда тетушка Дамита не видела человека, который до такой степени запутался бы в собственной жизни. Он одевался теперь исключительно в белое, добавляя забот прачке. Нена вот-вот должна была родить от него, и ее малыш, по подсчетам Дамиты, стал бы девятым ребенком, зачатым от близнецов. Она гадала, что донья Ана думает по поводу младенцев-мулатов, появлявшихся на гасиенде. Может, она считала их отцом Северо? Однако, по наблюдениям Дамиты, Северо не вступал в отношения со здешними женщинами. Ему хватало кампесинас и Консуэлы. Иногда донья Ана пристально разглядывала какого-нибудь малыша вроде трехлетней Пепиты, но Дамита была уверена, что хозяйка гасиенды никогда не стала бы выяснять правду. Белые имели странную, по мнению Дамиты, привычку лгать самим себе.

Дороги и проезды в Гуарес и вокруг города постоянно патрулировались, поэтому Дамита отправлялась туда только в крайних случаях. Однажды вечером она уже собиралась задуть свечу и улечься в гамак, когда в дверь постучали.

— Кто там?

— Это я, мама, Артемио…

Сердце у нее чуть не выпрыгнуло из груди. На гасиенде уже давно прозвонил колокол, приказывавший гасить свет, и ее сын должен был сейчас находиться в бараке. Она впустила его и заперла дверь. Артемио бросился к ней, словно за ним гналось привидение.

— Что случилось? Что ты тут делаешь?

— Прости меня, мамасита… — Закрыв лицо, он всхлипывал, как ребенок, а Дамита обнимала и гладила по голове своего младшего сына.

Новости, которые он принес, были хуже некуда: Артемио вместе с тремя рабами убежал из Сан-Бернабе.

Он ходил в Сан-Бернабе по поручениям дона Северо и влюбился в тамошнюю девчонку-мулатку, с кожей цвета какао и большими круглыми глазами над высокими скулами узкого лица. У нее часто поднималась температура — оттого, как считала Дамита, что кровь у девушки была чересчур горячей и то и дело закипала. Дамита лечила юную мулатку и ее брата, который страдал от того же недуга.

— Дон Луис не дает проходу ни одной женщине на плантации, и она не смогла больше терпеть. Она убедила нас в том, что надо бежать. Но когда мы встретились в лесу, она передумала и попыталась нас отговорить. Мы растерялись. Нужно мне было сразу вернуться, мама, но она сказала, что во всем признается… Тогда в награду ее освободят… Я так испугался! Я ударил ее, и она упала…

— Ты ее…

— Нет, кажется… Она стонала и… Я не собирался убивать ее, — сказал Артемио. — Я не знал, как быть. Все разбежались, и я прятался в поле до тех пор, пока колокол не зазвонил. А потом пришел сюда.

Объясняя, какой дорогой следует идти, она искала деньги, чтобы Артемио смог подкупить кого-либо, кто способен был оказать помощь. Но не успела она обнять и поцеловать сына в последний раз, как у дверей раздался собачий рык.

— Открывай дверь, Дамита. Выходи немедленно!

Дамита с Артемио вышли, держась друг за друга. Дон Северо направил на них ружье. Он свистнул, и собаки уселись у его ног.

— Простите, сеньор! — снова и снова умолял Артемио, молитвенно сложив руки. — Мама совсем ни при чем. Это все я, сеньор, пожалуйста, не наказывайте мою мамиту, прошу вас, достопочтенный сеньор! Прошу вас!

Дон Северо не успел ответить — четверо военных ворвались во двор.

— Именем королевы! — закричали они.

Любой, услышав эти слова, должен был замереть на месте и ждать, пока солдаты не дадут команду «вольно».

— Мы еще не нашли остальных, — сказал лейтенант дону Северо. — Этих двоих мы забираем…

— Мальчишка принадлежит мне и работает на меня, — возразил дон Северо. — Я сам с ним разберусь.

— Простите, дон Северо, вы вольны распоряжаться в случаях мелких правонарушений, но здесь другое дело. Дон Луис сказал, они убили девушку. Кто знает, что они затеяли? Прежде всего нам нужно их допросить. Эта женщина, скорее всего, соучастница.

— Она ни при чем!

— Будь мужчиной! — рявкнул дон Северо, и Артемио умолк. — Я встречусь с вами в бараках в Гуаресе.

Руки им стянули за спиной, а на шеи накинули петли. Концы веревок привязали к лошадям, так что если бы Дамита или Артемио споткнулись или упали, то петля затянулась бы и удушила их. Луна освещала дорогу как днем, но, когда она пряталась в облаках, все исчезало и в мире становилось так же темно, как на сердце у Дамиты. Она не могла понять, почему Артемио с товарищами решили бежать в полнолуние. Но она знала, что значит отчаяние: оно заставило ее вырваться на свободу в такую же ночь, когда ей было примерно столько же лет. Шрамы на ее спине сейчас саднили, словно до сих пор не зажили.

Они дошли до поворота дороги на Сан-Бернабе, и Дамита услышала собачий лай, крики и топот ног. Лошадь заволновалась, веревка с силой дернулась, потом снова и снова, и Дамите пришлось выписывать замысловатые па, как в какой-то дикарской пляске.

— Именем королевы! — раздался крик солдат. — Мы нашли их.

Военный, который вел Артемио, передал вожжи тому, кто вел Дамиту, оголил саблю и вместе с остальными ринулся в лес. Оттуда доносились вопли беглецов, моливших, чтобы убрали собак:

— Ради бога!

Дамита взглянула на Артемио. Он был самым младшим и самым послушным до сегодняшней ночи. Самым нежным и самым милым. Их глаза встретились, и она почувствовала его страх и свой, свою любовь и его и раскаяние мальчика. Луна спряталась, и Артемио, волоча ноги, приблизился к матери.

— Прости, мама, — снова повторил он.

Луна опять показалась из-за туч, Артемио вскрикнул и ударил ногой лошадь. Лошадь, к которой была привязана Дамита, рванула в сторону. Дамита упала, и лошадь протащила ее по земле несколько метров, пока военный не остановил животное. Другой солдат подхватил женщину, ослабил петлю и помог встать. Перед тем как луна исчезла, Дамита увидела вторую лошадь, которая мчалась в темноту, волоча за собой безжизненное тело Артемио.