Завтра мы будем вместе

Размытое голубое небо над заливом оспаривало линию горизонта у воды. Так чувство и разум тщетно бьются за право голоса. Катя, застыв изваянием на камне, смотрела вдаль. Морской собор проступал в сизой дымке все отчетливее, вытесняя тревожные воспоминания. День сегодняшний возвращал Катю себе…

Глава 1

Нет, то была не я. Но я не должна забывать о совершенных ошибках.

Приятно сидеть на теплом камне, слушая рокот набегающих волн. Вода, как целебный эликсир, успокаивает душу. Говорят, жизнь полосатая. Надеюсь, что теперь я вступила на светлую полосу. Поселилась в своей старенькой квартире с сыном, работаю. С Островским я не осталась, хотя по возвращении в родной город он и предложил мне жить вместе. Валерий Валерьевич приятен мне, что скрывать. Он сильный, мужественный, зрелый в суждениях человек. Определенно и я ему нравлюсь. Но по-особенному. Как острое экзотическое блюдо: упругое бронзовое тело да стриженая, темная голова в придачу. А что, кроме телесных прелестей, у меня еще есть? Ни профессии, ни образования. Хотя жизнь кое-чему научила. Да, упущено много, но у меня есть сын, и он должен уважать свою мать. Кем бы я стала для Островского? Любовницей, прислугой? На таких не женятся. К тому же Островский не свободен. Возможно, его отношения с женой еще наладятся, и я не должна быть им помехой. Мне надо самой вставать на ноги и поднимать сына.

И первая встреча с Юрой прошла нескладно.

Многолетняя разлука проложила трещину в наших отношениях. Нет, мы не стали врагами, но взаимопонимания между нами уже не было. Я с тревогой готовилась к серьезному разговору, справедливым обвинениям в свой адрес. Мое бегство с нашей свадьбы было свинством, непростительным предательством. Я не собиралась оправдываться, я признавала свою вину и была готова нести за нее ответственность. Но Юра прервал мои извинения, он не хотел слышать слово «предательство». Он был настроен на другую волну. Я с удивлением наблюдала, как полысевший и располневший в свои двадцать семь Юра дурачится и возится с моим сыном.

Малоразговорчивый увалень Юрка без умолку болтал с глухонемым Коленькой. Он говорил с моим сыном, но обращался ко мне: «Вот, Коляшка, теперь мы заживем все вместе, с твоей мамой. Мама была просто глупенькой девчонкой, искала своего папу, вот и потерялась на столько лет. А теперь все будет славно». Коля, сидя у Юры на коленях и не понимая ни единого слова, доверчиво терся черной каракулевой макушкой о подбородок толстого дяди, а разок даже дернул того за нос. Окрыленный своими фантазиями и ничем не подтвержденной надеждой, Юра как-то мгновенно забыл о своей гражданской жене Вике, с которой жил в моей квартире последние годы. В день моего возвращения (Островский предусмотрительно дал ему телеграмму) Юра под каким-то предлогом отправил Вику к ее родителям. Кажется, сказал, что будет морить тараканов. Сейчас я тактично напомнила ему про Вику и спросила: разве он не собирался сыграть с ней свадьбу? Юра возразил:

— Законной женой я смогу назвать только одну женщину, и ты знаешь кого. Хотя с Викой, ты права, — добавил он, — надо что-то решать, но нужно время. Было бы жестоко прервать наши отношения слишком резко.

Я сочувствовала незнакомой Вике, но уйти из собственного дома, да еще с сыном, мне было некуда.

Придется покинуть квартиру нынешним ее жильцам.

Относительно наших с Юрой перспектив я решительно заявила, что в одну реку не входят дважды. Юра сник, спустил с коленей мальчика и со мной разговаривал уже вялым голосом. Я поблагодарила Юру за то, что он сохранил в порядке квартиру. Он пообещал освободить ее не мешкая. Сказал, что поживет пока у своей матери. К сожалению, в единственной комнате матери не было места для Вики. Девушке придется вернуться пока к своим родителям — потом Юра что-нибудь да придумает. О своих делах он размышлял равнодушно, но мое положение беспокоило его.

Оставить меня с сыном без поддержки Юра не мог.

Я согласилась взять у него небольшую сумму в долг, пока не устроюсь на работу. Накануне я решительно отказалась от помощи Островского. Что-то мешало мне взять деньги у Валерия Валерьевича. Только близкому человеку, каким был Юра, я могла позволить себе помочь. Расстались мы в тот вечер по-приятельски. Через несколько дней Юра приехал на машине и забрал свои и Викины вещи, одолжив мне обещанные деньги. Он также пообещал мне помочь устроиться на работу.

Я искала работу в кафе или ресторане, желательно поваром, но была согласна и на официантку. И в этот переломный момент меня снова поманил журавль в небе — пройденные уроки жизни не вытравили из меня фантазерку. Иван Задорожный, друг Юры, рекомендовал меня администратору элитного ночного клуба, с которым был хорошо знаком. Клубу требовалась стриптиз-танцовщица, и мне было предложено явиться на просмотр. Мое тело помнило радость движений под африканские бубны — единственное, что давало мне отраду вдали от родины. Заниматься любимым делом и получать за это деньги — об этом можно было только мечтать!

Я долго выбирала наряд. На кровати валялись платья и юбочки, вышедшие из моды. Фигура моя изменилась мало, но в своих старых одежках я выглядела нелепо. Махнув рукой на прикид, я натянула старые джинсы и черную маечку с большим вырезом. Хорошо, что было лето. Старая, девичьих времен майка вдохнула в меня прежнее озорство. Видно, есть что-то магическое в знакомой одежде. В племени никогда не выбрасывали даже ветхие вещи на произвол судьбы. Обязательно совершали специальный ритуал прощания с ними, благодарили и просили не лишать своей поддержки. Я надеялась, что майка моей юности принесет мне удачу.

В клуб я пришла ранним вечером. Гости еще не собрались, но девушки-стриптизерши уже готовились к выступлению. Они разминались, примеряли сценические костюмы, накладывали косметику перед зеркалом. Я спросила администратора. Едва девушки заметили меня, как непринужденный разговор, смех, шутки тотчас стихли. Профессионалки уставились на меня во все глаза, и я сразу ощутила исходящую от них враждебность. Почему? Разве я шла на чье-то место? Они сделали вид, что не расслышали моего вопроса, и продолжали демонстративно молчать. Прежде такой прием задел бы меня, я принял бы вызов и ожесточилась в ответ. Прежде, но не теперь. Сейчас я просто повторила свой вопрос, будто не заметила их враждебности. Одна из них что-то неохотно буркнула. Я вошла в указанную мне потайную дверь за ширмой. Едва я закрыла ее за собой, как в общей комнате возродился разноголосый шум — наверное, теперь обсуждали меня.

Если меня примут в этот клуб, я обязательно подружусь с девчонками. Я не испытывала обиды за холодный прием. Новеньким всегда трудно.

Хозяин кабинета, толстый дядечка, утопая в глубоком кресле, смотрел какой-то видеофильм с эротическими сценами. Возможно, это было частью его работы. Я представилась администратору. Администратор встал, обошел меня кругом, разглядывая снизу доверху. Затем, как фокусник, вынул из какого-то ящичка маленькие кружевные трусики-бикини и бросил мне, приказав раздеться. Я, комкая в руках бикини, вопросительно посмотрела на него. Усмехнувшись, он вышел из комнаты, оставив меня в одиночестве. Я переоделась. Сердце у меня учащенно билось. Надев бикини, я обнаружила, что в низу живота обнажился мой шов от операции, сделанной в занзибарском госпитале. Даже загар не закрасил тонкую бледную нить. Я взяла тональный крем, кое-как подмазала свой изъян и посмотрела в зеркало. В остальном фигура была безупречна. Живот плоский. Загорелые, кофейного оттенка груди, упругие, как апельсины. Ноги, тоже темно-золотистые, стройные, длинные. Голова идеальной формы. Коротко стриженный затылок плавным изгибом перебегал в слегка удлиненную шею. У большинства девушек она не видна под волосами. Я несколько раз подпрыгнула на одном месте, разминаясь. Раскинув ноги в широком размахе, покачалась на шпагате. Кажется, физический труд и жизнь на природе в тропическом лесу позволили сохранить неплохую форму Я вышла в зал, на сцену. Прямо перед ней, за одним из столиков сидела комиссия: знакомый мне дядечка, сухощавая дама балетного сложения и мужчина моего возраста. Тон на этом экзамене задавала женщина. Потом я узнала, что она является балетмейстером этого заведения. Она велела мне сделать несколько гимнастических упражнений, чтобы оценить мою гибкость. Я с трудом выгнулась мостиком, но встать с мостика красиво не смогла: упала на колени, потом поднялась. Затем сделала шпагат, идеально опускаясь до пола, и снова — мостик, на этот раз без огрехов. Реакция судей показалась мне благоприятной.

— Ладно, покажите танцевальную импровизацию.

Вам какую мелодию поставить?

— Негритянскую, — попросила я.

Мне поставили кассету с быстрой джазовой импровизацией, и я начала танцевать. Я старательно вертела плечами и бедрами, но движения мои были вымучены, неестественны. Если тряска в племени была танцем и медитацией одновременно, то здесь я с трудом подлаживаясь к тактам мелодии, одновременно соображая, как придать смысл моему танцу.

— Не забудьте сексуальный момент, используйте шест, — напомнила женщина-балетмейстер.

Я знала, что шест символизирует мужской член, и сейчас испытывала неловкость, работая с ним.

Но постепенно музыкальный ритм захватил меня.

Мысли о неприличном ушли. Этот танец — всего лишь искусство. Я стала кружиться вокруг шеста, придерживаясь за него кончиками пальцев и выгибая назад спину. Когда я полностью отдалась ритмичной дроби ударных, молодой мужчина трижды хлопнул в ладони и остановил музыку.

— Все, достаточно. Спасибо, можете идти.

Я вытерла со лба пот, проступивший от волнения. Затем поклонилась и ушла одеваться. Минут через десять я снова вышла в зал. Теперь здесь был только администратор. Он поправлял бумажные цветы в стаканчиках, стоящих на столах, — готовился к приходу гостей. Я уже успокоилась. После танца у меня появилась уверенность, что я буду принята на это место.

— Ну как?

Толстый дядечка, важно задрав подбородок, остановился передо мной и бесстрастно произнес:

— Увы, милая девушка, вакантных мест у нас нет.

Вот как! Кратковременное удивление сменилось безразличием. Журавль махнул на прощание крылом и исчез за облаками — как ему и положено.

Расстраиваться у меня не было сил: видно, я выложилась на экзамене вчистую. И все же мне хотелось знать настоящую причину отказа. Разве меня бы пригласили на просмотр, если бы у них не было вакансий?

— Скажите, пожалуйста, в чем настоящая причина? Мне говорили, что здесь ищут танцовщицу.

Почему мне отказали?

— Хочешь услышать ответ? Хорошо, завтра у меня выходной. Давай встретимся в соседнем баре, посидим, побеседуем. — Маслянистая улыбка расплылась на его лице. Толстяк резко притянул меня к себе и обнял.

Я с силой оттолкнула его и отвесила звонкую пощечину. Администратор засмеялся, заложил руки за спину и с одобрением посмотрел на меня снизу вверх:

— У ты, какая горячая. Если такая недотрога, то зачем сюда заявилась?

— Танцевать, —" устало произнесла я. — Просто танцевать!

— Танцевать? — Он с усмешкой покачал головой. — Ладно, девочка, ты мне нравишься, поэтому объясню тебе, в чем дело. Слушай внимательно. Во-первых, ты старовата для начинающей. Во-вторых, владелец клуба считает, что тебе гибкости не хватает, но главное — какой-то шов на теле, это уже никуда не годится. И балетмейстерша наша о тебе без восторга выразилась. Сказала, фантазии маловато. Но это она, насколько я понимаю, шефу подыграла. Так что мой голос ничего не решает.

— Может, это и к лучшему, — сказала я в пространство. — Сына ночью одного оставлять не придется. Я бы все время о нем думала, а не о выступлении.

Администратор задумчиво потер пухлые, с короткими пальцами ладони.

— Значит, говоришь, сынок у тебя. Сколько лет-то ему?

Я ответила. Он о чем-то задумался, почесал лысеющий лоб:

— Вот что, Катя, — оказывается, он запомнил мое имя, — рекомендую я тебя в одно местечко, там требования послабее будут, а заработки приличные.

Он назвал улицу на окраине города, где находился бар под скромным названием «Горячие сосиски».

Через час я разыскала названное заведение. «Бар» оказался обыкновенной грязной закусочной с маленькими окошками у самой земли. Я спустилась в подвал. В закусочной висел густой сизый туман от папиросного дыма. Было душно и смрадно. Воняло квашеной капустой, подаваемой к сосискам. Других блюд на столах я не заметила. Зато все столы были уставлены кружками с недопитым пивом, за которым оживленно обсуждали свои дела непритязательного вида посетители. Я присела у стойки бара, заказала себе бутылочку кока-колы и, закурив сигарету, огляделась. Надо было оценить, что это за место, стоит ли сюда устраиваться. Никто из посетителей не обратил на меня внимания — все с ожиданием смотрели в торец зала. Там, на маленькой импровизированной сцене, уже шли какие-то приготовления. Работник бара выставил на середину крепкий, со стальными ножками стул, включил два прожектора по бокам. Затем из колонок, установленных под низкими сводами подвала, послышалась хрипящая музыка. С первыми тактами ее на маленький пятачок пространства выбежали две крепенькие девушки в полумасках, изображающих кошечек. Мужики в зале захлопали ладонями по столам, заулюлюкали, засвистели. Кто-то добродушно выкрикнул:

— Ночные сосиски выпорхнули. Привет, горяченькие!

Девушки, к которым перекочевало прозвище с вывески заведения, стали исполнять вполне невинный танец. Кошечки ласкали и обнимали друг друга, соблазнительно изгибаясь под музыку и изредка отпуская в зал протяжные «мяу». После короткого перерыва они выбежали на сцену вновь, уже в костюмах лисичек.

Аплодисменты, пересыпаемые восторженными ругательствами, сопровождали каждый исполненный номер. Я поняла, что моей танцевальной подготовки для таких танцев хватит вполне, хотя обстановка в зале удручала. Но дома ждал сын, который хотел есть.

Я зашла к директору заведения, крепкому парню кавказской наружности, сослалась на рекомендацию администратора стриптиз-клуба и была принята без всякого просмотра.

Мне объяснили, что девушки работают в две смены, поочередно. В дневные часы они исполняют работу обычных подавальщиц. Во вторую смену — с пяти вечера и до двух ночи — их обязанности усложняются. Каждая девушка, помимо обслуживания посетителей за столиками, должна исполнить свой танцевальный номер. Таким образом, хозяин заметно экономил на оплате труда, заставляя работниц совмещать профессии. В этом третьеразрядном баре работали девушки, которым было некуда деться.

Они не имели ни очарования юности, ни танцевальной подготовки, а зачастую — и городской прописки. Лишь груз непосильных забот давил им на плечи — маленький ребенок, больная мать или безработный муж. К связке «горячих сосисок» теперь была пристегнута и я.

Работа, хоть и изнурительная, не страшила меня.

Я была вынослива и неприхотлива. Да и на что другое я могла рассчитывать сейчас, когда треть города стояла за пособием на бирже труда? Грубовато-несдержанные посетители заведения были мне не страшны. Работая на сухогрузе, я научилось мягко, но решительно отстранять домогательства мужской братии. А их соленые шутки я пропускала мимо ушей.

И все-таки забыть об этом смрадном месте хоть на пару дней было приятно. Сегодня и завтра у меня — выходные. Я наклонилась к песку, подобрала маленький камешек и бросила его вдоль поверхности залива, подражая мальчишкам, играющим по соседству. Увы, мой снаряд, не сумев подпрыгнуть, мгновенно юркнул в воду и утонул.

Я сделала еще две попытки и отступила. Свободно раскинув руки, потянулась навстречу солнцу и поднялась с камня. Посмотрела на часы: два часа грезила, всю жизнь проиграла заново. Я мотнула головой, будто отрицая прожитые годы, и полностью отдалась насущным заботам. Программа, намеченная на выходные, была обширна. Завтра, в последнее воскресенье июля, — День военно-морского флота, святой праздник для тех, кто служит или служил на море. В этом году намечалось особенно грандиозное торжество — исполнялось 300 лет Российскому флоту, заложенному Петром Великим.

Праздник касался всех самых близких мне людей, да что там — половины Петербурга: корабелы, моряки, яхтсмены отмечают этот день. В компании, куда и меня позвали, почти все будут свои: Валерий Островский, Юрка Нежданов, Иван Задорожный. И девчонки — мои давние подруги — Эльвиpa Задорожная, Оксана; Остальные гости меня интересовали мало, но меня предупредили, что собираются с детьми. Поэтому сегодня я и приехала сюда, в Сестрорецк, ближний курорт под Питером, чтобы забрать сына. Он уже месяц находился здесь, в детском интернате для глухонемых.

Не только недуг ребенка заставил меня отвезти его за город. Получилось так, что, опережая мое возвращение в родной город, в российские органы правопорядка поступила бумага из Танзании о похищении ребенка по имени Кока, суверенного гражданина их страны. Будь Кока обычным мальчиком, дцатым сыном африканца, все бы обошлось без последствий.

Но Коку готовили в повелители вуду, и исчезновение его приобретало духовный смысл для племени. Так что едва я сделала первые шаги по узакониванию своего мальчика, сразу по прибытии в Петербург, как оказалась в поле внимания властей. И пока вопрос был не решен окончательно, я посчитала благоразумным удалить ребенка от себя и спрятать подальше.

Сегодня я опоздала на привычную электричку и до обеда не успела взять Колю. Пришлось пережидать тихий час, чтобы не тревожить всех детей. Но время на пляже пролетело незаметно, и уже пора было двигаться к интернату. Я с наслаждением брела босиком по нагретому песку. За годы, проведенные в диком племени, подошвы мои огрубели и были нечувствительны к мелким уколам гальки и высохшей хвои.

Напротив, обувь все еще была для меня сущим наказанием. Выйдя на дорогу, я надела тапочки: идти предстояло поселком. В замечательном месте расположен интернат, в сосновом лесу, и в то же время недалеко от взморья. Только благодаря Юре я смогла устроить сюда Коленьку. Сейчас деньги творят чудеса. Даже то, что у мальчика не оказалось документов, не стало помехой для его приема. Главное, он соответствовал профилю этого оздоровительного учреждения. В интернате с детьми занимались по специальной программе, развивали, учили объясняться жестами, говорить и читать по губам.

Я не была у сына две недели, все не могла выпросить у своего хозяина выходные. Интересно, есть ли у Коли положительные сдвиги? Пока он заметно отстает от сверстников. Такие же, как он, шестилетки уже могут немного общаться со здоровыми ребятами. А мой Коля — только с глухонемыми, да и там он помещен в младшую группу. Осваивает с малышами кубики и пирамидки. Но малыши его любят. Он с готовностью уступает им все игрушки, никогда не дерется, а иногда, подхватив под плечи какого-нибудь малыша, крутит его вокруг себя. И всем весело с ним. И только одна у него проблема — с обувью. Я еще как-то пересиливаю себя, снова возвращаясь к привычным путам на ногах, а Коля откидывает сандалики в сторону и плачет. Они для него — что колодки для каторжника. Даже носки не дает на себя надеть. Так пока и бегает босиком, а что будет зимой?

Мысли чудесным образом сокращали дорогу. Я и не заметила, как вышла на нужный поворот. Высокие стройные сосны наполняли воздух пьянящим ароматом, настоянным на морской свежести уже невидимого отсюда залива. Вдоль дороги тянулись бесконечные низкие заборы, заросшие кустами боярышника и шиповника. Сквозь зелень то здесь, то там виднелись стайки детей. Они копались в песочницах, раскачивались на качелях, лазали по причудливым лесенкам. Здесь, под Сестрорецком, — целая страна детских лагерей, садиков, санаториев. Вот и наш интернат: знакомая оградка. Коля уже оседлал забор, высматривая меня. Увидев, стремглав понесся к калитке, перепрыгивая через корни сосен.

Я раскинула руки в стороны, готовясь принять его в свои объятия. Не добежав до меня двух шагов, Коля споткнулся о корешок и полетел носом в землю. Ах, мой горемыка. Я подняла сына с земли, вытерла платком испачканное лицо. Земля была почти незаметна на его смуглой кожице, но широкая царапина под коленкой светилась рваной алой ленточкой. Я намочила слюной платок и приложила его к ранке — точно так, как делала в племени.

И тут заметила новшество в его гардеробе: черные носочки на ногах. Вот почему он упал: зацепился носком. Его первая обувь! Воспитательницы постарались, уговорили надеть. Коля вырвался из моих рук, закружился на месте, и царапина прямо на глазах затянулась тонкой пленочкой. Ну, Коля, прямо чудотворец, сам себе лекарь. Что значит — дитя природы. Слезы на его глазах высохли еще раньше.

Тут же он вспомнил что-то важное. Полез в карман своих штанишек и вытащил выпрошенную у меня в прошлый раз пустую пачку из-под сигарет. Открыв ее, вытряхнул на свою ладонь жирное черное насекомое. Тут же, с трудом проталкивая звук через горло, впервые произнес слово: «Хгук». Жук доверчиво ползал по ладони мальчика. Я брезгливо отстранилась от пакости. Даже годы, прожитые в Африке, не заставили меня полюбить мелкую ползающую живность.

Видимо, к этим тварям привыкают с детства. Отчетливо шевеля губами, я спросила: «Хочешь домой?»

Он тут же кивнул. Я покачала головой и показала на свои губы: говори, сынок, говори «да».

— Га, — снова напрягая мышцы лица, прорычал он.

Похвалив его за успехи, я пошла к воспитательнице и сообщила, что забираю сына на два дня. Не мешкая мы с Колей отправились к железнодорожной станции. Сын важно вышагивал в носочках, преувеличенно высоко поднимая ноги. Первое приобщение к цивилизованному гардеробу!

Глава 2

На следующий день Юра с Викой заехали за нами — мной и Колей — на новеньких «Жигулях».

Я впервые увидела женщину моего бывшего жениха. И как только эта толстуха влезла в машину? Мы с сыном уселись на заднем сиденье, а Вика расположилась рядом с Юрой. Изредка я видела ее профиль: то она вытирала Юре со лба испарину, то почесывала усы, когда он не мог оторваться от руля. Я никогда не проявляла такой заботы ни к Юре, ни к другим мужчинам. На меня Вика принципиально не обращала внимания, ограничилась приветствием. Вначале мы покатили в сторону Невы — на ее просторах в этот день проходил военно-морской парад. У Медного всадника высадились из машины и пошли по набережной пешком, вливаясь в многолюдную толпу зевак. Свежий ветер с Невы надувал парусами юбки и рубашки гуляющих. Радость приобщения к славному русскому флоту охватила всех. Мы любовались на военные корабли, украшенные флагами, на темные акульи спины подводных лодок, на матросов, застывших в торжественном строю на палубах своих кораблей.

Появился катер с морским начальством и заскользил мимо кораблей. На открытой палубе катера, выпятив животы, стояли адмиралы и другие важные персоны, среди которых был и священник в длинной рясе — знак нового времени. Навстречу катеру с эсминцев и крейсеров поднималось раскатистое матросское «Ура!», таяло в воздухе и, смешиваясь с шумом невских волн, превращалось в глухое «уаа-уаа-уаа». Парад продолжался. Геометрически выверенная красота отрепетированного ритуала завораживала. Все было красочно, торжественно, нарядно. Легким сожалением всколыхнулась память — мой собственный морской поход через Индийский океан. Трудные вахты на камбузе отступили в тень, но незабываемо яркие краски южных широт выплеснулись волной ностальгии.

Когда же стайкой лебедей поплыли по Неве белоснежные яхты, раздувая паруса, сходство со Средиземноморьем еще больше усилилось. Публика была весела и навеселе. Еще одна примета новой России — бутылка пива в руке чуть ли не у каждого парня, а нередко — и у девушек. Но следовать за молодежной модой мне не хотелось. Как-то вдруг я поняла, что уже не отношусь к их легкомысленной гвардии.

Рядом нетерпеливо прыгал на месте Коленька и хныкал. Юра только что спустил его с плеч, откуда .мальчик обозревал происходящее. Вика быстро потянула Юру за рукав, торопя назад, к машине. Видимо, наше присутствие было ей в тягость, и парад не радовал ее. Юра хмуро потащился за своей подругой. Мы с Колей чуть приотстали: мальчик глазел на парашютистов, белыми облаками парящих над Невой. Они плавно приземлялись на пляже у Петропавловского собора и исчезали из поля зрения. Я тем временем закурила сигарету и шла, наслаждаясь беззаботной атмосферой праздника.

Вдруг среди веселой молодой публики я увидела дряхлого тощего старика в потертой форме морского офицера. Он двигался нам навстречу, чуть прихрамывая. Морской кортик, висящий на позолоченном ремне, ударялся о костлявое бедро старика в такт его шагам. В руке моряк держал пару белых перчаток. Старик, казалось, сошел с корабля времен петровского флота. Белая как лунь борода спускалась на его мундир, увешанный орденами и медалями. Я остановилась, беззастенчиво любуясь ветераном. Он остановился тоже и обратил взор на сигарету, которую я мяла в пальцах:

— Будьте добры, девушка, дайте мне, пожалуйста, это…

Я решила, что благородный ветеран беден (время сейчас такое — много несправедливости в жизни) и просит у меня закурить. Я торопливо достала из сумочки и протянула ему только что начатую пачку «Космоса». Он покачал головой и взял лишь ту сигарету, что дымилась у меня в руке.

— Очень некрасиво, когда юная леди курит на улице, — хриплым голосом сказал он. Сделав несколько шагов к парапету Невы, старик бросил сигарету в воду.

Я покраснела. Злоба и стыд одновременно охватили меня. Он поступил со мной бесцеремонно, как с напроказившей девчонкой. Грубо и прямолинейно, как отец… Как отец Если бы он и в самом деле был моим отцом, разве я посмела бы перечить ему?

Я молча засунула пачку сигарет назад в сумку, взяла Колю за руку и заторопилась к машине.

Мы обогнули памятник Петру I. Здесь по традиции фотографировались молодожены. Одна за другой прошли несколько пар с цветами и пенящимся шампанским в руках. Счастливчики! У них все впереди. Вика с Юрой, стоя в ожидании нас у машины, о чем-то спорили. При нашем приближении они замолчали. В таких случаях всегда кажется, что говорят о тебе. Но в данном случае мне не казалось, разговор на самом деле шел обо мне.

— Кэт, это правда, что ты и была той самой Юрочкиной невестой, которая сбежала со свадьбы?

— Да.

— Интере-е-сно. А теперь ты вот так, без всякого смущения, раскатываешь в нашей машине?

— Моей машине, — глухо уточнил Юра. — Вика, прекрати. Я же сам пригласил Катю с сыном покататься по городу.

— Ее пригласил, а мне пришлось полдня напрашиваться. — Вика обиженно надула пухлые губы и, замолчав, втиснулась на переднее сиденье.

Мы снова поехали. Я ругала себя, что согласилась на Юрино предложение посмотреть морской праздник. Конечно, сделала это не для себя, а для Коли. Я боялась, что ребенок, непривычный к многолюдью города, быстро устанет от скопища людей, если ехать общественным транспортом. А нам еще предстояло празднование в своем кругу, на квартире Максима, сына Островского. Там же нашел временный приют и сам Валерий, так как месяцами отсутствовал в родном городе и свою квартиру передал дочери.

Наконец мы доехали до нужного дома на Моховой улице. Многие квартиры на этой старинной улочке в центре города уже принадлежали другим хозяевам — новым русским. Это было заметно по белеющим на фасадах новым пластиковым рамам, по иномаркам, теснившимся на тротуарах. Вокруг царила всеобщая уверенность, что все богатство этих типов добыто криминальным путем, чуть ли не разбоем, и сами они — настоящие нелюди. Тогда почему они разгуливали на свободе? И неужели все богатые — преступники? На экранах телевизоров я видела респектабельных директоров и политиков, которые, по слухам, были сказочно богаты.

Не верилось, что они по ночам выходят с автоматом на большую дорогу. Речи выступающих были вполне разумны, а обещания привлекательны. Но многочисленные сериалы приоткрывали ту сторону жизни, о которой судачили на кухнях: бандиты с бычьими затылками мочили друг друга, а продажные девицы помогали им расставлять ловушки против врагов. Но живые люди, которых я видела своими глазами, отличались от тех и других. Посетители пивнушки, где я работала, были не бедны, но и вкалывали, по их рассказам, будь здоров.

"Я даже успела познакомиться с некоторыми из них. Это были владельцы ларьков, рыночные оптовики и просто невесть чем занимающиеся люди, называвшие себя коммерсантами. Они мотались по городу с объемными тележками, грузили товар, мокли и мерзли на улице в любую погоду. Коммерсанты оставляли в баре приличные денежки, однако их внешний вид не определял их положения.

Они были одеты неряшливо: в бесформенных мешковатых брюках и замусоленных трикотажных футболках днем или в цветастых рубахах по вечерам.

Мои друзья, Юрка Нежданов и Валерий Валерьевич, тоже были вполне устроенными в нынешней жизни людьми, и тоже по внешнему виду это было незаметно. Нежданов, хотя и владел туристическим катером, не отличался от простого матроса: в распахнутом вороте любой его куртки всегда виднелась тельняшка. Островский был еще незаметнее в толпе: какие-то зеленовато-серые рубашки спортивного покроя, брюки из плащовки.

Сегодня я впервые оказалась у богатых людей дома. Квартира впечатляла. Комната, где мы находились, была огромна. У нее не было дверей, только арочный проем, соединяющий с коридором. Одна стена и вовсе отсутствовала. Лишь изящный барьер отделял ее от кухонного блока, тоже просторного.

Там были свои штуковины: какие-то воздухоочистители над плитой, кондиционеры и множество сверкающих кухонных приборов. Я даже не знала их названий. Имелись в квартире и другие комнаты, за закрытыми дверями, но в них гостей не приглашали.

Да, сын Островского сказочно богат. Подумать только, Максиму двадцать пять лет — и такие достижения. Двух лет работы в банке оказалось достаточно, чтобы сколотить себе состояние. (Как потом выяснилось — пяти лет, потому что Максим занимался брокерской деятельностью на фондовой бирже, еще будучи студентом.) Я не знала, кто такие брокеры, зато тут же и узнала. Это такие ловкие специалисты, которые покупают и продают разные ценные бумаги: акции, векселя, облигации. И при любой купле-продаже часть вырученных средств оседает в их карманах.

Собравшиеся толпились у огромного аквариума с зеленоватой водой и причудливыми раковинами на дне, засыпанном песком. Вода уютно переливалась в свете прожектора. Юркие серебристые рыбки с красными плавниками беспорядочно сновали в разных направлениях. Коля прилип носом к стеклу, разглядывая обитателей прозрачного дома, постучал по нему пальчиком, повернулся к другим детям, что-то пытаясь им показать. Кажется, мальчик находит общий язык с ровесниками, обрадовалась я. Подошел Островский и бросил рыбкам живого корма: мелких, копошащихся клубком малиновых червячков. Тут же Коля, запустив в аквариум пятерню, перехватил у рыбок лакомство и сунул его себе в рот. Я, покраснев за сына, шлепнула его по руке. Совсем дикарь. Но Островский только подмигнул мальчику, за время плавания они хорошо узнали друг друга. Остальные взрослые неловко смотрели в сторону. Разрядил обстановку новый звонок в дверь. Островский преувеличенно громко воскликнул:

— Максимка, встречай гостей. Сдается мне, что это тот, кого ты особенно ждешь, — добавил он с доброй усмешкой.

Максим, до сих пор неприкаянно бродивший среди гостей (он один был в бордовом новорусском пиджаке), бросился открывать дверь. Спустя минуту он вернулся со своей гостьей: рядом с ним шла элегантная, воздушно-очаровательная девушка. Боже мой, тут я узнала ее, но поверить своим глазам не могла — Тишка! Оксанка Тихонова в нежно-голубом шелковистом платье. Какая эффектная ткань, какой покрой! И нитка жемчуга искрилась на этой заоблачной красоте. Да, именно таким должен быть настоящий жемчуг. И без того светлые волосы были высветлены так, что казались прозрачными. И вся она была светлая, прозрачная, но какая-то задумчивая. Она скользнула по мне беглым взглядом и, кажется, не узнала.

Я же совсем забыла: Тишка всегда была близорука, но очков на ней сейчас не было. Так получилось, что именно с Оксаной мы еще не встречались после моего приезда. Она была в отпуске эти летние месяцы и проводила его с дочкой где-то в деревне. Вчера мы говорили с ней по телефону. Но я воображала свою собеседницу невзрачным прыщавым очкариком с нескладной фигурой. А она, верно, помнила жизнерадостную непоседу с копной кудряшек.

За Оксаной несмело вошла тоненькая девчушка лет восьми, с куцей косичкой за спиной и в маленьких очках в круглой оправе. Именно такой была Оксана в ее возрасте. Девочка приблизилась к маме и прижалась щекой к ее руке.

— Иди, Танечка, поиграй с детьми. — Подоспевшая Эльвира взяла девочку за руку и повела к дивану, где возились другие дети. Мой Коля тоже был там.

Оксана обвела внимательным взглядом гостей и снова пристально посмотрела на меня. И вдруг с диким визгом, так не вязавшимся с образом элегантной леди, она бросилась ко мне: «Петруша!»

Я отвыкла за эти годы даже от имени Катя, а насмешливо-ласковое «Петруша» и вовсе на мгновение отбросило меня в детство.

Мы обнялись с Оксаной, расплакались. Затем удалились в ванную, чтобы привести себя в порядок.

О главных событиях мы рассказали друг другу вчера по телефону, частично о судьбе Оксаны мне было известно еще раньше, из рассказов Островского в плавании. Я уже знала, что у Оксаны есть дочь, результат ее легкомысленной влюбленности на нашей практике в Прибалтике. Девочка учится в школе, отличница. Знала я, что учится и сама Оксана. В следующем году она закончит институт, получит диплом программиста. Учебу Оксана совмещала с работой на заводе, в вычислительном центре. Я осторожно спросила ее о зарплате. Слышала, что на заводах сейчас туго с деньгами. Она подтвердила, что да, платят маловато, но она выполняет сторонние заказы: составляет программы для банка, где работает Максим. «В рабочее время», — заговорщически улыбнулась она.

И тут я задала ей, так вышло, бестактный вопрос:

— И жемчуг ты на заказах заработала?

Лицо Оксаны вспыхнуло таким пламенем, какого мне никогда не приходилось видеть. Ну что я такого сказала! Но Оксане почудился обидный намек в моем вопросе: мол, не слишком ли велики ее «сторонние» заработки.

— Ожерелье подарил Максим. — Она откинула назад голову и сжала губы.

— Максим?! — От изумления я чуть не проглотила язык.

— Да, Максим. Он сделал мне предложение.

Признание Оксаны почему-то ошарашило меня.

— Значит, ты приняла его.., ну, предложение?

— Я еще думаю. Я же старше Максима на три года, и дочка у меня почти взрослая.

— А если откажешь? Как же подарок? — подколола я.

— Верну, — то ли всерьез, то ли в шутку с улыбкой ответила Оксана.

Оксана прошлась щеткой по волосам, мы припудрили наши носы и вышли из ванной комнаты.

По пути я выяснила, что Оксана и Максим встретились в магазине технической книги. Воспоминания о лете в Эстонии сблизили их и дали толчок новым отношениям. Их связь продолжалась уже несколько лет, но жили они порознь.

Едва мы вышли из ванной, как Эльвира погнала нас на кухню. В этом доме, где не было женской управляющей руки, гостьи вынужденно становились хозяйками. Однако работы было немного, все было приготовлено еще утром приходящей прислугой. Нам оставалось только разогреть блюда и сервировать стол. Мельком взглянув на Колю, который весело возился с детьми, я последовала за ней. С Эльвирой мы уже встречались раньше. Она тоже изменилась за эти годы, но, в отличие от Оксанки, заметно подурнела. Как-никак родила двоих детей. Сидела дома, занималась хозяйством и, возможно, поэтому как-то опростилась. Дорогое, шитое золотой нитью платье на ней выглядело хламидой — им она прикрывала свою располневшую фигуру. Да разве мне судить о туалетах? Сама-то я в чем?

— Ты отлично выглядишь, — в какой-то момент отделившись от своей Вики, сказал мне Юра, заглянув на кухню, — этот сарафанчик тебе к лицу.

Мне был приятен комплимент, хотя трикотажное желтое платье в обтяжку вовсе не было сарафаном.

Просто сейчас такая мода — узкие плечи, как лямочки, делать. Платье я купила недавно, на первую получку в сосисочной. В дополнение на моей шее болтался кулон со слониками, единственное мое украшение. Недавно я купила для него новую тесемочку. Неожиданно мне захотелось пококетничать с Неждановым.

— А как тебе моя прическа? — После своего возвращения я уже дважды стриглась под машинку, не давая отрасти моим кудрям.

Юрка закатил глаза к потолку, придумывая обтекаемый ответ. Я знала, что он хочет, чтобы я отрастила волосы.

— Ладно, не мучайся. Знаю, не нравится.

— Не понимаю я твоего упрямства, хоть режь. Ну сама посуди, девушка без волос и на девушку не похожа, вот у Вики… — начал он и тут же осекся.

— Что у Вики? — подхватила я. — Ее сивая грива тебя покорила или пышное тело?

Утреннее выступление Вики у машины, видно, сильно меня задело. Я вдруг поняла, что она мне неприятна, даже противна. Юра, конечно, волен выбирать кого хочет, но не такую же. В этот момент я еще не понимала, что во мне негодует пошлая ревность. Как собака на сене: ни себе, ни другому. Когда Нежданов снова отошел к своей Вике, Оксана сказала:

— Катя, пока не поздно, возвращайся к Юрке. Заработки у ребят на катере высокие. У Юры особенно, он же капитан. Да не это главное. Юра все еще любит тебя. Как он смотрел сейчас на твою грудь!

Я усмехнулась. На мою грудь многие смотрят, но любовь ли это?

Пока мы с Оксаной красиво выкладывали салаты на блюдо, в большой комнате уже полным ходом шло пиршество. Голодные мужики не выдержали и набросились на еду, уже стоявшую на столе. Кто-то откупорил бутылки. Наконец мы организовались и расселись вокруг стола. Детей Эльвира увела в другую комнату, где накрыла для них маленький столик.

Она, бедная, и занималась весь вечер с детьми, пока другие беззаботные мамаши наслаждались красивой едой и легкой выпивкой. Но кажется, это было ей не в тягость.

Поначалу за столом завязался общий разговор.

Первый тост подняли за военно-морской праздник.

Посетовали, что государство повернулось спиной к морякам и вообще к военным. Тут же обсудили результат только что прошедших выборов президента.

— Ельцин болен, как он будет руководить такой страной? — заметил кто-то.

— Ну а кто, кроме него? Явлинский? Зюганов?

— Первый слабоват на дела, второй и вовсе наши лавочки припечатает, — высказал свое мнение Максим.

— Ну почему, частный сектор в малом бизнесе и коммунисты допускают, — возразила Оксана. Работая в устоявшемся заводском коллективе, она горой стояла за подзабытый общественный строй.

— Никак ты Зюганову свой голос отдала? — с удивлением спросил Юра.

— Это мое личное дело, — сухо ответила Оксана. Она понимала, что в этой компании вряд ли найдет своих сторонников.

— А ты. Катя, ты за кого голосовала? — поинтересовался Иван Задорожный.

Все обернулись ко мне. Я долго отсутствовала в своей стране, тем любопытнее было для всех мое мнение, человека со стороны. Все они постепенно ввинчивались в новую жизнь, принимая новые правила игры, я же свалилась в эту кашу вдруг. Я впервые выбирала президента.

— Я голосовала за генерала Лебедя. Он мужественный, прямой человек, — без смущения за свой выбор отозвалась я. — И выступление его по телевизору было краткое, ясное.

— Он бы и привел нашу страну к диктатуре, — ввернула обиженная Оксана.

— Зато наш человек, военная косточка, — одобрил мои слова Иван Задорожный. — Молодец, Катюха, поняла, что к чему.

Островский, сам в недавнем прошлом капитан второго ранга, чуть скривив губы, покачал головой, но вступать в начавшийся было спор не стал. Он поднял дежурный тост за женщин и ловко увел разговор с опасной темы.

Постепенно общий разговор рассыпался на частные беседы сидящих рядом гостей. Мы оба с Валерием не имели пары, так что совсем не случайно оказались за столом вместе. После моего возвращения мы встречались с Островским раза три по делам, связанным с оформлением документов на сына. Он помог отвести мне претензии властей, возникшие с появлением запроса из Танзании. Островский подтвердил, что вызволил меня из плена, и на время меня оставили в покое. Сейчас разговор коснулся моего собственного будущего. Валерий имел лишь общее представление о моей работе.

Подробностями я не делилась ни с кем. Он знал, что я устроилась в закусочную официанткой, и считал эту работу временной для меня. Он спросил, не собираюсь ли я осенью продолжить учебу, по примеру Оксаны.

Я даже поперхнулась: какая учеба? От зари до зари в этой закусочной тяну лямку, голова — как чугун.

Однако жаловаться на тяготы жизни Валерию мне не хотелось. Поэтому, подумав, я ответила:

— Не в техникум же мне возвращаться. Во-первых, я все перезабыла. Во-вторых, сейчас полно инженеров безработных, а техники и вообще ни к селу ни к городу.

— Я уже думал, Катя, над этим вопросом. О техникуме действительно можно забыть. Мне кажется, это не твое призвание. Но тебе надо аттестат зрелости получить, потом сможешь в институт поступить. Иди-ка в одиннадцатый класс вечерней школы. У тебя же материал средней школы в техникуме, считай, пройден.

Повторишь немного и сдашь выпускные экзамены.

Я покачала головой. Учиться я не могла и не хотела. Почти в тридцать лет садиться за парту? Однако ответ мой был дипломатичен:

— Ладно, Валерий, я подумаю. До осени еще есть время.

Островский налил мне и другим соседкам по столу в рюмки вина и провозгласил тост:

— Я снова хочу напомнить, в какой день мы сегодня собрались. Мы почти все здесь — мореходы.

Давайте выпьем за то, чтобы наши паруса всегда наполнял ветер любви.

Все чокнулись и осушили бокалы.

«Капитан, обветренный, как скалы, вышел в море…» — затянул Островский песню его юности, но его не поддержали. В нашем поколении как-то не принято петь. Включили магнитофон. Первыми выбежали на середину комнаты дети и стали танцевать кто во что горазд. Девочки изображали что-то классическое, балетное. Мальчишки прыгали козликами, никто из них еще не умел танцевать, кроме моего Коли. На этот раз он отличился в хорошую сторону: отбивая ритм ногами, смешно выгибал попу и хлопал в ладони. И это при его глухоте. Заиграла медленная музыка. Островский пригласил меня на танец.

Валерий был самым пожилым из присутствующих. И его взрослые дети подчеркивали возраст отца. Но я ревностно сравнивала их, пытаясь зачем-то доказать себе, что Островский еще не стар.

Верхнюю люстру выключили. Только неяркие светильники в виде свечей на стенах слегка освещали комнату. И в этой полутьме я не видела различия между Валерием и другими гостями: Юрой, Иваном, и даже друзьями Максима. Валерий несильно прижимал меня к себе, маневрируя в пространстве комнаты. Мне казалось, что мы с ним очень похожи. Почти одного роста. Оба коротко стриженные. Оба стройные. Оба загорелые. А легкие борозды, изрезавшие его лицо, сейчас скрывались в тени полумрака. Танец продолжался, и мое тело вспомнило те минуты на корабле, когда мы с Валерием были близки. Я придвинулась к нему поближе. Он почувствовал это и напряг все свое тело.

— Катюша, возвращайся ко мне. Все, что я тебе говорил, остается в силе. Я буду заботиться о тебе и Коле.

Я закрыла глаза. Все разъединяющие нас обстоятельства — разница в возрасте, моя необразованность, его брак — отошли на задний план. В эту минуту мне казалось, что у нас много общего и у нас может быть будущее. Но уже в следующее мгновение мой сон прервался. Кто-то включил верхний свет и остановил музыку. Это командовал Иван Задорожный:

— Минутку внимания, наша запоздавшая гостья — старшина в отставке Светлана Колокольцева.

На пороге комнаты, неуверенно улыбаясь, стояла средних лет сутулая полноватая женщина, держа за руку мальчика. Когда-то на скалистом берегу Финского залива решалось: будет ли дарована ему жизнь. Я подсчитала: мальчику должно быть девять лет. У ног Светланы лежал старый обтрепанный рюкзак, такой же нескладный, как его владелица. Когда Светлана служила на флоте и большей частью ходила в форме, она казалась стройнее.

А может, она горбится от смущения, вдруг догадалась я.

— Мы только что с поезда, — оправдываясь за свое опоздание, пояснила Светлана. — Сегодня везде столько народу!

— Ну, иди, сынок, к отцу, поздоровайся, — отойдя от меня, сказал Островский и раскрыл объятия своему младшему сыну.

И снова ревность больно уколола меня. Как жаль, что у моего Коли нет такого отца. Еще минуту назад Островский предлагал стать им. Но какие-то глупые сомнения сверлили меня. Теперь, вместо неясных препятствий, передо мной стояла осязаемая преграда — мать младшего сына Валерия. Светлана поздоровалась с гостями, потом сдержанно — с Островским. Он по-дружески кивнул ей. Меня, в толпе других гостей, Светлана Колокольцева не узнала или не захотела узнать. Почему-то и Островский промолчал обо мне.

Было поздно, когда наша вечеринка подошла к концу. Дети, набегавшись по комнатам и коридорам, заснули кто где. Некоторые гости ушли незаметно. Удалились Юра с Викой. Их уход был ознаменован громкой ссорой. Вика обвиняла своего почти мужа в безответственности. Он был за рулем и собирался не только сам уехать на машине, но и отвезти нас с Колей. Машина, об этом Юра говорил мне раньше, была приобретена им как сдерживающий фактор против пьянок, в которые его то и дело вовлекали дружки. И в этот чудесный вечер, в кругу старых друзей, Юра не мог остаться трезвым вопреки своему намерению.

— Ну, выпил, что тут такого! — тоже громко оправдывался Юра. — Я же на ногах крепко стою, в метро пропустят, будь спок. Ну, на посошок! — И он опрокинул в рот еще одну, последнюю рюмку.

Остальные тоже поехали на метро. Хозяева стали готовиться ко сну. Островский хлопотал в одной из спален, приготавливая постель для Светланы и ее сына. Другого места, чтобы остановиться в городе, у них не было. Для меня так и осталось загадкой, почему Островский не предупредил меня о приезде Светланы с сыном. Боялся? А может, специально хотел вызвать мою ревность? Тогда ему это удалось. Я уже решила, что нам с Колей придется возвращаться домой одним, когда неожиданно к нам подошел наш бывший однокурсник Витюша. Я не упоминала его, так как ничего интересного с Витей за эти годы не произошло. Он и раньше был невзрачен, а теперь и совсем стал незаметным. Работал мастером в телеателье. Не разбогател, но и не бедствовал. Не женился. Один танец, что мы с ним протанцевали за этот вечер, прошел почти в полном молчании. Наверное, он слышал о моих приключениях от других, но любопытства не проявил. И только один сообщенный им о себе факт поразил меня. Когда я спросила его, отчего он какой-то сумрачный, не такой, как все, Витюша ответил:

— Я не сумрачный, Катя. Просто я — трезвый.

— Что значит «трезвый»? — не поняла я.

— Ну ты, наверно, помнишь, какие кренделя я выделывал в техникуме, когда перебирал? — Он деликатно умолчал о моих кренделях. — Ну а теперь я подшитый, сама понимаешь, что это значит.

Я понимала. Сама была на волосок от этой напасти. Я нежно погладила Витю по руке и ничего не сказала. Всего один танец за весь вечер мы протанцевали с Витей. Но именно Виктор выручил нас с Коленькой, предложив отвезти домой на своей машине. Хоть кто-то о нас позаботился.

Глава 3

Ежедневно моросили дожди. Август, прохладный и сырой, уже распахнул двери осени. В тот день я выходила на работу в вечернюю смену, а потому накануне не стала заводить будильник. Но меня разбудил звонок в квартиру. Ранней гостьей оказалась тетя Катя. Слабоумная женщина и раньше наведывалась навестить меня — мое долгое отсутствие не повлияло на нашу взаимную симпатию. Я отдыхала душой в ее обществе: такие искренность и простодушие не часто встретишь в жизни. Она, вероятно, нуждалась в обычном внимании с чьей-то стороны, и я не отказывала ей в нем.

На этот раз она притащила с собой большой бесформенный тюк — какие-то вещи буграми выпирали из завязанной узлом грязной простыни. В этот неожиданный по времени приход тетю Катю было не узнать. Обычно сонная, заторможенная, сейчас она беспокойно елозила на стуле, дергала головой, и обильные слезы текли по ее щекам. Она размазывала их грязной ладонью, оставляя на лице серые разводы. Я никак не могла понять, что случилось, настолько сумбурна была ее речь. Злые люди выгнали ее из комнаты, сказав, что комната теперь принадлежит им. Еще раньше куда-то уехала опекунша. Двое суток тетя Катя провела в своем подъезде — там ночевала, и участливые соседи подкармливали ее. Но там очень холодно, и несчастная женщина пришла ко мне погреться.

Я слышала, что закон охраняет права психически неполноценных людей. Но видно, бессовестная опекунша нашла способ, как их обойти. Моему возмущению не было предела. Неужели такое возможно не в кино, не в книге, а в жизни? Я все еще не могла понять, какие порядки властвовали теперь в моей стране. Как муха, попавшая в суп, я трепыхалась в личных проблемах, не ведая, что происходит вокруг. Но с каждым днем мой личный мирок все теснее переплетался с большим миром. Неужели дорогой мне, беспомощный человек оказался жертвой наглых махинаций?

Наконец тетя Катя перестала рыдать, развязала свой узел, вытащила оттуда потрепанную сумку без ручек и протянула ее мне:

— Посмотри, Катенька, здесь все мои бумаги.

Тут и направление на новую квартиру, только я не разберу, куда ехать.

У меня будто камень упал с души. Оказывается, я не так поняла тети-Катин рассказ, совсем плохо подумала о людях. Жилье ей выделили, но она не может его найти. Я взяла сумку и со вниманием переворошила пачку справок, рецептов, каких-то записок. Однако никакого ордера или другой бумаги, связанной с новым местожительством, там не было. Направление было только одно: в психбольницу, да и оно было датировано прошлым годом.

Предстояло обдумать, как поступить с бездомной. А пока я отвела ее к раковине, вымыла ей лицо прохладной водой, вытерла и усадила пить чай. Я поняла, что идти ей сейчас некуда, и временно решила оставить у себя. Я расчистила угол в тупике коридорчика и втиснула туда раскладушку. Под нее мы запихнули и узел с немудреным скарбом несчастной. Поняв, что я ее не прогнала, тетя Катя плюхнулась на раскладушку, как в гамак, и по-детски радостно стала раскачиваться на ней. Старые пружины заскрипели под ее грузным телом. Тетя Катя, казалось, была на вершине счастья. Как быстро происходит смена ее настроений, подумала я, у нормальных людей так бывает редко. Тут же она вновь нахмурилась, вспомнила, что ей надо на работу, два дня пропустила. Юра, ее хозяин, будет ругаться. А Юра тоже хорош: его ходячая реклама два дня отсутствует на работе, а он даже не заехал поинтересоваться, что с ней. Наверное, взял на ходу первого попавшегося безработного и надел на него фанерный домик.

После завтрака мы с тетей Катей вышли из дому вместе. Я проводила ее до пристани и передала с рук на руки Юрию. Заметила, что надо быть внимательнее к своим работникам. Но Юру мало интересовали беды этой женщины, он и взял-то ее, уступив просьбе матери. Маргарита Алексеевна удостоила меня небрежным кивком. Лед в наших отношениях был сродни арктическому. После расстроенной свадьбы она решительно вычеркнула меня из жизни сына и своей собственной жизни.

Мое возвращение в город обеспокоило ее, а каждое появление пугало: ей казалось, что я еще имею виды на Юру.

Однако, услышав рассказ тети Кати, Маргарита Алексеевна схватилась за голову: "Что творится!

Какое беззаконие!" Она погладила дурочку по спине, потом обратилась ко мне. На этот раз голос ее немного смягчился.

— Спасибо, Екатерина, за содействие нашей горемыке. Я бы хотела выслушать от тебя подробности и обсудить, как нам быть дальше, как помочь больной. Но скоро наш катер отчаливает. Может, прокатишься, а после рейса вернемся к разговору?

До начала моей смены в сосисочной было еще много времени, и я согласилась. Последний раз я каталась на экскурсионном катере еще в детстве. На воде я отдохнула душой от пережитых в это утро волнений. Заодно увидела Маргариту Алексеевну в работе. Она артистично, широким жестом правой руки указывала на здания, мимо которых мы проплывали.

Слово за слово выстраивала вязь своего рассказа, на ходу отстреливая ответы на хитроумные вопросы.

Было очевидно, что Маргарита Алексеевна, хоть и поздно, нашла свое призвание. Ее выступление было бы еще эффектнее, если бы не прерывалось то и дело кашлем. Вынужденная пауза обрывала нить ее рассказа, пропадал и пафос в ее повествовании. Видно, близость воды и холод плохо влияли на ее горло. Оно было замотано теплым шарфом. Неожиданно меня охватила грусть, мне стало жаль эту стареющую женщину. Сейчас я прощала ей заносчивое поведение и чувство превосходства, которое она неизменно пыталась выказать перед людьми. Она, как и все, была подвержена хворям и возрасту.

Катер медленно проплывал по каналам и рекам — водным артериям города, как образно назвала их Маргарита Алексеевна. Через час, совершив незаметный круг, катер причалил к пирсу уже с другого конца. Пассажиры сошли на берег, а мы с моей несостоявшейся свекровью спустились в каюту. Пока она прихлебывала горячий чай из термоса, я рассказала ей все, что знала об истории тети Кати. Она внимательно меня выслушала, еще раз похвалила за содействие. Потом неожиданно сменила тему:

— Я слышала. Катя, у тебя есть сын. На жизнь вам хватает? Я могу поговорить в одном месте, там уборщица по совместительству требуется.

Я вежливо поблагодарила и отказалась. Моя работа выматывала меня до отказа, но жаловаться на трудности я не стала. Я взглянула на часы — мне было пора двигаться. На мосту у Невского проспекта я вновь увидела тетю Катю с фанерным домиком на плечах. Она громко и жизнерадостно призывала гостей и жителей города совершить водное путешествие. Мегафон усиливал ее призыв. Я остановилась, дружески обняла ее и напомнила, где лежит ключ от квартиры. Вечером ей предстояло хозяйничать без меня.

В кафе меня ждали привычные обязанности. Вечернюю смену я любила больше дневной. В перерывах между обслуживанием столиков я выступала с сольными номерами. Это была небольшая сцена, и все же я получала удовлетворение — так любитель пения бывает доволен, выступая даже перед домочадцами за праздничным столом. Никаких балетмейстеров в этой забегаловке не было, но у меня появился личный постановщик — баба Наташа, как ее звали в сосисочной. Она поступила в заведение одновременно со мной на должность посудомойки. Прежде баба Наташа была научным сотрудником в каком-то музее, изучала театральные декорации. Но пошли сокращения, и ее отправили на пенсию, лет ей было немало. Маленькой пенсии не хватало на жизнь, да и дома одинокой пенсионерке было скучно. Баба Наташа вначале просто поглядывала на мои выступления из окошка моечной, а потом решилась дать мне несколько советов. Следуя ее замыслу, я сшила костюм Золушки. Вначале я выбегала в затрапезной серой накидке. Затем распахивала ее, красивым взмахом сдергивала с себя и выворачивала эту убогость наизнанку. Она превращалась в сверкающий блестками богатый наряд. Тут же появлялся принц — его роль исполняла одна из наших девушек. Несколько танцевальных движений — и я снова раздевалась. В итоге оставалась в одном купальнике, горестно прижимая к груди хрустальную туфельку — старый тапочек, обшитый белыми кружевами. Я пробегала с этой туфелькой между столиками, и желающие подкладывали в нее небольшие купюры. Потом мы вновь объединялись с принцем в танце, и на этом наш парный номер заканчивался. После окончания нашего номера девушка-принц сразу убегала домой — там ее ожидала прикованная к постели мать. Я немного задерживалась: помогала бабе Наташе домыть посуду.

Физическая работа бывшему искусствоведу давалась нелегко. Затем мы закрывали бар, ставили его на сигнализацию и выходили через черный ход в темноту двора. Баба Наташа забегала в соседний подъезд — и через пять минут была уже дома. А я, вздрагивая от каждого шороха, быстро выходила на улицу и шла до ближайшего угла, где меня ожидало заказанное такси.

Прошла неделя после вселения тети Кати в мой дом. Я снова работала в вечернюю смену. Как всегда, мы с бабой Наташей закрыли бар и попрощались. Я побежала на привычный угол. Но вместо такси в обусловленном месте стоял черный джип.

Трое полупьяных парней схватили меня и затащили в машину. Я узнала их — это были лохотронщики, промышляющие на соседнем рынке, постоянные посетители нашей закусочной. Я даже знала их имена. Это узнавание немного успокоило меня и придало уверенности, что ничего страшного со мной не случится. Я попробовала шутить с ними, пыталась пригрозить, что, если они меня не отпустят, заявлю в милицию. Все было напрасно.

Развлечение, затеянное моими похитителями, я не забуду никогда. Они завезли меня в грязную квартиру: захламленный стол без скатерти, тахта со сбитыми простынями, ревущая на полную мощь музыкальная установка. Трудно было поверить, что поблизости могут быть соседи, приличные жильцы.

Думаю, их и не было. Поначалу казалось, что парни настроены благодушно. Они требовали, чтобы я для них станцевала. Но я была обозлена до предела и наотрез отказалась их веселить. Тогда, не церемонясь, они опрокинули меня на тахту и сорвали с меня одежду. Что было потом, не помню: возможно, в спиртное было что-то подмешано.

Утром они растолкали меня, кинули мне мое разорванное платье и приказали одеться. Затем вывели на улицу, усадили в знакомый джип и доставили меня к дому на Расстанной улице. Они знали мой адрес! Пригрозив еще раз, они велели мне помалкивать и вытолкали из машины. Избитая, грязная, в синяках и царапинах, я вошла в свою квартиру.

Весь день, залепленная пластырем и обмазанная зеленкой, я провела дома. Хорошо, что Коля все еще был в загородном интернате и не видел меня в таком изуродованном виде. Тетя Катя тоже не пошла на работу. Она сидела рядом с моей кроватью и, совершая медленные пассы руками, колдовала над моими ссадинами. Возможно, ее аномальное биополе смыкалось с моим искореженным и приводило к непонятной гармонии, ведущей к выздоровлению. Говорят, кошки тоже часто ложатся на больные места своих хозяев. Они будто питаются чужой болью, одновременно избавляя человека от страданий. Кажется, и здесь был тот же природный феномен.

Я почувствовала облегчение и встала. Тетя Катя повеселела сверх меры. Теперь перепады ее настроения были еще заметнее: видимо, пережитый ею стресс после изгнания из своего дома не прошел бесследно.

Подлечив меня и попутно себя, тетя Катя засеменила на кухню и стала варить кофе. Приготовление этого напитка было ее коньком. Когда мы выпили кофе, она накрыла мою чашку блюдцем, потрясла ее и перевернула:

— Ну-ка, доченька, посмотрим, что жизнь тебе еще готовит?

Я помнила еще по старым временам, что тетя Катя — мастерица гадать на кофейной гуще. Она видела в коричневых пятнах такое, что ни одному нормальному человеку и в голову бы не пришло. Я верила и не верила ей, но послушать все равно было интересно.

— Так, так, — рот ее растянулся в широкой улыбке, обнажив желтые крупные зубы, — красивая картинка: лодочка, а в ней капитан плывет.

— Выдумаешь, тетя Катя, — возразила я. — Целыми днями при катерах и капитанах, вот ничего другого и не можешь придумать.

Все же я всмотрелась в неясный узор. Продолговатое пятно с острым уголком еще можно было принять за лодку, но где она увидела капитана?

— Ну как же, смотри, — с упрямством психически больного человека уверяла гадалка, — вон, фуражка с козырьком.

Если бы она нагадала мне капитана в тот далекий год, когда я искала отца, я бы безоговорочно поверила ей. Но теперь мне было не до капитанов, и все-таки услышанное пророчество повысило мне настроение. Когда болен и несчастлив, даже сказочка успокаивает.

Тетя Катя пошла к раковине мыть чашки, а я вспомнила, как Иван на вечеринке рассказывал о попытке сделать из тети Кати профессиональную колдунью, экстрасенса. Но та упрямо замолкала каждый раз, когда ее просили погадать или полечить кого-нибудь. Она делала это только тогда, когда у нее было соответствующее настроение. Ума и хитрости, чтобы выдумывать свои пророчества по заказу, у тети Кати не было. Нет, салон магии был не для нее.

Два дня я зализывала свои раны, отсиживаясь дома. На третий, замаскировав пудрой синяки, собралась на работу. Я уже накинула уличную джинсовую куртку, когда раздался телефонный звонок.

Звонил Юра. Он был сильно расстроен: заболела его мать. У нее обострился артрит — сильно ломило суставы и поднялась температура. Он добавил, что давно боялся этого.

— В ее возрасте организм не выдерживает. Сама понимаешь: целый день на воде, в сырости, на ветру. То бронхит, то горло, то еще какая-нибудь хворь нападает. Все, баста. Больше я ее не пущу на катер.

Пенсию заработала, а ей все не сидится дома. Я ей и так всегда деньжат подкину, хватит гробиться.

Тут же прояснилась и основная причина его звонка. Он хотел, чтобы я заняла место матери, стала экскурсоводом на катере.

— Да какой из меня экскурсовод! — воскликнула я. — Я же ничего не знаю.

— Мама даст тебе текст своей лекции, мы с Иваном на первых порах поможем. Понимаешь, вся эта двойная бухгалтерия с оплатой, не хочется посторонних в нее посвящать. Со своими надежнее. К тому же настоящий экскурсовод, с дипломом, и запросит всерьез. А мы еще не раскрутились как следует, много платить не можем.

Сделай мне это предложение Юра неделю назад, я бы наотрез отказалась. Названный им заработок экскурсовода был намного ниже моих доходов в баре. Но теперь я испытала на себе, чем приходится расплачиваться за сомнительную популярность в «Горячих сосисках». Синяки заметно просвечивали через пудру. На этот раз все обошлось, но у меня есть сын. Хорошо еще, что Коля в Сестрорецке и он не видел меня в таком виде. С мыслями о сыне появились и другие соображения. Осенью он пойдет в школу, с ним надо будет заниматься. А когда мне это делать — прихожу с работы почти утром.

Припомнилось и гадание тети Кати. Вот и капитан объявился. А если согласиться?

— Я бы попробовала, но получится ли? А зимой как, когда сезон водных прогулок закончится? — Сомнение вновь овладело мной.

— К зиме что-нибудь придумаем: навигация еще два месяца продлится. В доке работа найдется, — успокоил Юрка.

Пока я готовила себя к новой работе, экскурсовода на катере подменяла жена Ивана. Эльвира Задорожная образованнее меня, культурнее, она и музыкалку закончила. Но она согласилась поработать только до конца августа, пока дети ее были с бабушкой на даче. С началом учебного года Эльвира должна была заниматься детьми. Материнские заботы были у нее на первом плане, а Иван неплохо обеспечивал семью. Мне следовало быстро овладеть новыми навыками.

Мое преображение из официантки в экскурсовода началось с внешнего вида. Я пришла к Маргарите Алексеевне за текстом лекции, но та поставила меня перед большим зеркалом и снисходительно изрекла:

— Посмотри на себя, Екатерина, на кого ты похожа? Юбка — красная, джемпер — зеленый. Так одеваются только торговки на рынке или цыганки, гадающие в поезде. Что касается этой бижутерии, — она брезгливо ткнула пальцем в моих слоников, — то это просто кич, уместный на пляже или в твоей Африке.

Маргарита почти не скрывала своего презрения к моей особе, и предложение Юры взять меня на ее место было ей не по душе. Но ради сына, его бизнеса, она согласилась помочь мне. От ее высокомерного тона мне хотелось сорваться, наорать или, по крайней мере, убежать. Но я молчала, стиснув зубы. Долги отдавать всегда нелегко. Тем более — долги моральные. Я терпела тоже ради ее сына и немного — ради своего. Наш поединок с несостоявшейся свекровью продолжался. И победой для меня могло стать одно: овладение новым для себя ремеслом.

Что касается одежды, я-то думала, что у меня все в порядке. Я купила новые наряды на Апрашке — самом крутом рынке Питера. Тряпки, привезенные из Турции и Китая, были писком моды.

Может, Маргарита навязывает мне старомодные взгляды? Однако, выйдя на улицу, я присмотрелась, в чем ходят молодые женщины. К моему удивлению, интеллигентные по виду дамы были одеты очень неброско, но изящно — в элегантных костюмах, кардиганах или пиджаках, дополненных современными аксессуарами. И тона их одежды были приглушенными: палевыми, бледно-розовыми, голубыми или строго-темными. Черт возьми, где были раньше мои глаза? Наверное, с перемены моего гардероба начал меняться и мой взгляд на жизнь. Вслед за одеждой я невольно стала обращать внимание и на манеру держаться тех, кто ходил в ярких, кричащих одеждах, и тех, чей наряд не бросался в глаза. Оказалось, это были два разных полюса, а я не подходила ни к одному из них. Я уже оторвалась от когорты самоуверенных девчонок, но и мир образованных дам был для меня чужой. Образованные казались мне высокомерно-недоступными. Обычно их взгляд бывал отрешен и направлен поверх голов, куда-то вдаль.

Нет, быть полностью похожей на них я не хотела, но их вкусы я позаимствовала.

Текст лекции я записала на магнитофон и учила на слух, занимаясь всякими делами на кухне. Чтобы лучше усвоить материал, я воспользовалась способом тети Кати. После ее вселения в мою квартиру на дверцах кухонных шкафчиков появились картинки с изображением предметов кухонного обихода и продуктов. Так когда-то бирки с ягодками заменяли ей номерки в гардеробе. По картинкам ей легче было запомнить, где что лежит. Теперь рядом с ними я повесила открытки с видами города и зданий, которые я упоминала в своей лекции. Моя система оказалась на редкость простой. Я запомнила, что все здания в стиле роскошного барокко висят рядом с нарисованной сахарницей, классицизм у меня связался с прямоугольными банками для крупы, ретростиль — с моющими средствами. Выходит, мы с тетей Катей не только чувствовали, но и мыслили одинаково.

Потом я провела день на катере и связала мои кухонные открытки с домами на набережных. Юра настоял, чтобы я подготовила и английский вариант экскурсии. Я как-то говорила ему, что в Танзании, наряду с суахили, общалась и на английском. Но словарный запас моего английского ограничивался бытовыми понятиями. Пошарив по словарю, я перевела несколько предложений своего рассказа, не для выступления, а так, на всякий случай. В крайнем случае смогу сказать:

«Зыс ис Питер зы фест палас» — «Это дворец Петра I».

Начало сентября было знаменательным для меня и Коли. Он пошел в первый класс специальной школы для глухонемых, а я приступила к новой работе — экскурсоводом на катере. Погода вновь наладилась, наступило бабье лето. Снова стали популярны речные прогулки. Заботливые родители показывали школьникам, вернувшимся с каникул, родной город. Увеличилось количество приезжих из сельской местности, у сельчан наступило время отдыха. И все еще появлялись иностранные гости.

Глава 4

Каждое утро мы выходили из дому втроем: я, Коля и тетя Катя. Я не знала, как вернуть комнату несчастной женщине. Однажды пошла по ее старому адресу, но там мне никто не открыл дверь. Соседи слышали, что эта квартира продается вновь, но где находятся хозяева, им было неизвестно. Тетя Катя осталась в моем доме. Она была большим послушным ребенком, которому требуется лишь общий надзор, однако и сама старалась, как могла, помочь мне. Она исправно обслуживала не только себя, но могла присмотреть и за Колей: накормить его, уложить спать.

Иногда я привозила его вечером с продленного дня, сдавала на ее попечение и вновь мчалась на катер. До ночи я драила палубу, натирала до блеска поручни — готовила наше суденышко к новому дню. Тетя Катя покидала пристань с наступлением сумерек.

У причала всегда было оживленно. Наш катер под названием «Герой», конечно, не был здесь единственным. Рядом швартовалась целая флотилия разномастных лодок. Были здесь и дорогие белоснежные катера, с комфортабельными каютами для элитных пассажиров, и простенькие открытые ;барки, вроде нашего «Героя». Иван и Юра приспособили для пассажирских перевозок старое пожарное суденышко. Ряд клепаных пуговиц по его бортам выдавал возраст этой коробки. Насколько я помнила из курса судостроения, клепаные суда строили до войны, позднее стали делать сварные корпуса. Так что наш «Герой» — старье несусветное, зато достался ребятам бесплатно. Они заменили внутреннюю обшивку, поставили для пассажиров несколько рядов скамеек, по-флотски — банок.

А рядом с местом водителя, сбоку от румпельного колеса, на возвышении установили кресло для экскурсовода. Так что я сидела против хода, лицом к пассажирам, как учительница перед классом.

В тот ничем не примечательный день мы с тетей Катей подошли к пристани пораньше. Мы спустились в тесную каюту на носу катера, она напоминала купе поезда: скамейки по бокам, а впереди — носовой иллюминатор. Я достала из рундука наши рабочие приспособления: сложенные фанерки рекламы и мегафоны. Затем мельком взглянула на себя в зеркальце, висящее на стене. Новая серебристо-серая куртка смотрелась на мне очень выигрышно. В маленьком зеркальце я видела приспущенную «молнию» у воротника, все еще загорелую шею и голову, чуть-чуть смахивающую на мальчишечью. Я также проверила на ощупь «молнию» на джинсах — все в порядке. Во время экскурсии любая мелочь может отвлечь внимание слушателей. Затем я привела в порядок тетю Катю: расчесала ее седые волосы, надела на голову новый бархатный обруч, подкрасила ей губы своей помадой. Прежде за ее внешним видом смотрела Маргарита, теперь это стало моей обязанностью. Все, можно выходить.

— Тихо! — Тетя Катя приподняла палец, будто к чему-то прислушиваясь.

Никаких посторонних звуков я не услышала. Только всплеск волн, ударяющихся о борт, — недавно отошел другой катер, возмутив тихую воду канала.

— Чужой человек, осторожно, — прошептала тетя Катя, испуганно оглядываясь.

Я пожала плечами. Спрятаться в каюте было невозможно. Высунула нос на палубу: там тоже посторонних не было. Туристы еще не начали посадку на наш катер, он стоял в очереди барок третьим. Одним словом, ложная тревога, галлюцинация. Иногда за тетей Катей наблюдались такие странности. Я погладила ее по руке. Все-таки больная жила в другом мире. Ее преследовали страхи и опасения, невидимые остальным людям. Я надела на плечи тети Кати щитки рекламы и проводила ее до рабочего места на углу Невского проспекта и канала. Там, среди людей, она быстрее развеется. Выступать перед прохожими тетя Катя любила!

Рабочий день начался без приключений. В одиннадцать наш катер заполнили пассажиры. Иван проверил билеты, рассадил людей. Юра встал у старинного штурвала и положил руки на отполированные временем деревянные ручки. Затарахтел мотор, и катер медленно отчалил.

Мы плыли мимо храма Спаса на Крови, недавно отреставрированного исторического памятника.

Я сообщила, что это мемориальный храм, воздвигнут в память убиенного императора Александра II.

И не просто сообщила, а вошла в роль экскурсовода и заговорила на специфическом языке экскурсии: «Несмотря на скорбную историю своего возникновения, храм этот имеет нарядный, светлый облик. Архитектура храма — один из ярких примеров русского стиля, позднего повторения мотивов древнерусского зодчества. Взгляните на девять куполов, играющих красками цветных эмалей». Туристы задрали вверх головы, но увидели лишь низкий каменный свод моста, под которым уже проплывал катер. Над их головами было не более полуметра свободного пространства. Опять мой рассказ вошел в раздрай с окрестным пейзажем. Я быстро заговорила о создателях моста.

Затем катер вышел на свободное пространство.

Здесь русло канала сливалось с рекой Мойкой, и перед пассажирами раскрывалась панорама Марсова поля — зеленого луга, простертого до горизонта.

В этом месте я обычно внимательно осматривала свою аудиторию: какие сюрпризы можно ожидать от туристов сегодня. Когда я начала работать, я была уверена, что мой рассказ все будут принимать на ура. Однако не все шло гладко. Иногда я путалась в датах и архитекторах, иногда вопросы туристов озадачивали меня. Каждый вечер я звонила Маргарите, выясняя провальные для меня темы.

Постепенно даже незнакомые мне архитектурные термины я научилась произносить без ошибок, а названия стилей всплывали в моей памяти вместе с картинками на кухне. Однако покажи мне незнакомое здание, я бы ни за что не определила его стиль.

Так неопытный грибник не узнает в лесу гриб, прежде виденный им только в книжке. На мое счастье, большинство туристов принимало на веру все, что я сообщала им. Знатоки встречались редко.

Если меня поправляли, я благодарила и передавала им мегафон, предлагая дополнить мой рассказ. Гордые своей эрудицией, знатоки были ко мне снисходительны. И лишь в отдельных случаях возникали конфликты или выражалось недовольство моей экскурсией. Поэтому главным для меня было определить состав аудитории.

Сегодня особых проблем не ожидалось. Группа иностранцев. Их распознать легко: ухоженный вид, одеты в светлое. Иностранцы русскую речь в большинстве своем не понимают. Для них главное — пейзаж по берегам. Несколько мамаш с детьми. Эти тоже слушают меня вполуха — следят, чтобы их непоседливые чада за борт не свалились. И несколько разрозненных пассажиров скромного вида и достатка. Такие тоже выступать не будут.

Мы проплыли еще несколько метров, и тут я поняла, что основная головная боль у меня сегодня будет от иностранцев. Они оказались русскими. То есть они говорили по-русски, хотя и с заметным акцентом. Такой акцент имели люди, давно уехавшие из страны. Это я уже знала по моему скромному опыту. Возможно, это были потомки дворян, уехавших в годы революции. Но я выделила человека совсем не дворянской наружности.

Он маячил прямо передо мной, на передней скамье, лысый толстый старик с красным бугристым носом картошкой. И нос, и нездоровый блеск глаз выдавали в нем пьющего человека. Отличала его от наших выпивох полнота. Наши какие-то усохшие, а этот — прямо мешок безмерный. Но одет он был аккуратно, тоже в светлый костюм. Старик все время встревал в мой рассказ и задавал вопросы не по существу. Спросил, например, скорость хода нашего катера, сколько узлов дает на разгоне и прочие технические характеристики. Мне пришлось уточнить у рядом стоящего за штурвалом Юры, хотя отвлекать его от вождения было не положено. Я продолжила свой рассказ о дворцах на берегах Фонтанки. Старик на переднем сиденье продолжал ерзать и издавал какие-то утробные звуки: покашливал, сморкался, кряхтел.

И по-прежнему задавал не относящиеся к теме экскурсии вопросы. Вспомнилось странное предостережение тети Кати. Может, незримая тень этого старика была увидена ею? Скверное поведение одного туриста часто заражает всю группу. Скоро все пассажиры начали переговариваться, кашлять, переходить с места на место. Рассказывать, когда тебя не слушают — трудно. Я сбилась. Старушка из зарубежных русских тут же встряла с коварным вопросом о судьбе бывшего хозяина одного из особняков. Ответить ей я также не смогла, отделалась общими словами.

Старушка возмутилась, отметив, что деньги мы дерем немалые, а информации — никакой. Ее возмущение тут же подстегнуло противного старика.

— Кончай лапшу на уши вешать, детка, — грубо приказал он. — Мы получше твоего знаем этот фарватер. Ты лучше расскажи, что в этой стране нового за последние годы произошло. Наслышаны мы немало.

— Верно, девушка, расскажите, — поддержали его более вежливые соотечественники. — Расскажите, что, кроме полных прилавков, появилось в стране.

— Вы действительно хотите, чтобы я прервала лекцию? — обратилась я к аудитории.

Иностранная группа поддержала это предложение полностью, но разрозненные пассажиры из провинции зашумели, возражая. Они прекрасно знали положение в стране. Они и на экскурсию-то выбрались, чтобы отвлечься от этого положения. Я нашла приемлемое решение:

— Уважаемые господа! Скоро наш катер повернет назад. В связи с ремонтом одного из мостов фарватер перегорожен, и мы не сможем сделать полное кольцо, как обычно. Я предлагаю поговорить о жизни на обратном пути, а сейчас посмотрите на эту красоту и дослушайте лекцию. — Усилив учительские нотки в голосе, я продолжила:

— Мы достигли самого красивого места на водных артериях нашего города — перекрестного слияния двух каналов: Крюкова и Грибоедова. Посмотрите направо. — Я протянула руку в сторону вверх. — Видите, золотые купола блестят в бликах яркого солнца (вечерний вариант был бы — в дымке заходящего дня). Это Николобогоявленский кафедральный собор. Святой Николай, как известно, — покровитель мореплавателей и ученых.

— Помолимся святому Коляну, чтобы наша посудина ко дну не пошла, — грубо пошутил все тот же старик.

Не удостоив его замечание вниманием, я продолжила:

— В этом месте, в браслете трех мостиков, снимались многие фильмы. И самый известный — «Преступление и наказание» по роману Федора Михайловича Достоевского. — Все никак не выбрать время прочитать этот роман, снова мелькнула непрошеная мысль.

Сегодня меня совершенно выбили из колеи мои пассажиры. Обычно я тараторила свой текст, не задумываясь о посторонних вещах. Так о чем же мне рассказать людям, давно покинувшим нашу страну? Что меня саму удивило в ней после восьми лет отсутствия? Прежде всего, что молодежь, многие мои ровесники, стали начальниками — директорами фирм, банков, магазинов. А прежде начальствовали только старики. Сейчас старики в большинстве своем выпали в осадок. Я вспомнила искусствоведа бабу Наташу, работающую посудомойкой. Других, незнакомых мне старушек, с протянутой рукой стоящих у булочной.

Зато молодые были на коне. Да что далеко ходить!

Я сама, не имея даже аттестата зрелости, работаю экскурсоводом. Хотя про себя знаю, экскурсовод-то я липовый. А откуда берутся разные там риелторы, дилеры, какие-то пиарщики? В советское время даже в институтах их не готовили. Я, во всяком случае, не слышала о них прежде. И пяти лет не прошло со дня появления новых фирм и услуг, а уже все деятели стали профессионалами. Только и слышишь рекламу:

«Обращайтесь к профессионалам». Нет, это скользкая тема, она слишком меня касается. Про что же говорить? И я прибегла к испытанному приему — предложила пассажирам самим рассказать о переменах.

Они охотно высыпали в общую кучу свои наблюдения. Иностранцы дивились засилью автомобилей на улицах. Ради вожделенных машин некоторые из них и дали деру в свое время. Наши стали жаловаться на хозяев акционерных обществ, которые прибирали к рукам собственность, а их, работников, увольняли без жалости. Особенно досталось олигархам, чьи фамилии были постоянно на слуху. Однако тут же вспомнили и плюсы новой жизни — открытые границы. Поезжай куда душа пожелает, были бы деньги.

Увы, денег у большинства наших туристов хватало разве что на прогулку на катере.

Завершилась экскурсия вполне мирно. Особенно меня благодарили за разговор про жизнь, хотя «про жизнь» я ничего особенного им не сообщила. Когда катер завершал свой маршрут, возникло последнее препятствие: низкий свод моста у Спаса. Уровень воды за минувший час поднялся, и теперь под мостом можно было только проползти по-пластунски, как говорил Юра. —Это было неизбежное зло, с которым мы боролись привычным способом. Я слезла со своего кресла на возвышении и перешла в служебную каюту, иначе бы мне не сносить головы. Юра попросил мужчин потяжелее тоже перебраться на нос, ко мне в каюту, чтобы опустить переднюю часть катера. Она выдавалась из воды больше, чем корма. Катер благополучно прошел под мостом, на миг погрузив каюту в полутьму. А вот и пристань. Добровольные помощники поднялись по трапу каюты и направились к выходу. Яркий свет после погружения в темноту под мостом ослепил мне глаза. Я не заметила, что в каюте остался человек. Я лишь почувствовала, что я не одна. Едва глаза привыкли к новому освещению, как я узнала сегодняшнего старика.

— Что вы здесь делаете? — спросила я с неудовольствием. — Это служебное помещение. Пожалуйста, покиньте катер, экскурсия закончена.

— Сами звали помочь, а теперь гоните, — добродушно отозвался старик, не реагируя на мой приказ.

Недалеко, на пристани, находились Юрка и Иван, так что страха я не испытывала. В случае чего можно закричать. Тут же прибегут на помощь. Я еще раз предложила старику сойти с катера и задать свои вопросы, если они у него есть, на берегу.

Он усмехнулся, и его бугристый нос свисал теперь почти до оттопыренной губы. Не двигаясь с места, старик утвердительно спросил:

— Петрова? Екатерина Геннадиевна?

Ишь какой дотошный, и табличку на моей груди рассмотрел. Что ему надо?

— Держи, Катька, подарок. — Старик вынул из полиэтиленового пакета сверток, бросил его на столик. — Вот, джинсы тебе привез, фирменные.

Подойдут? — Он критически осмотрел мою фигуру, перевел взгляд на голову. — Что ж кудри-то смахнула, аль вши завелись? — хохотнул он.

Выходит, он знал меня еще до моего отъезда, кудрявую, но я его не помнила. И кого сейчас удивишь фирменными штанами! Они теперь на каждом углу продаются. Да, видно, давно уехал из страны и помнил время, когда все было в дефиците. Я снисходительно посмотрела на него и сказала что подарки от чужих не беру. Старик не смутился, сложил пакет, убрал его в карман, но джинсы оставил на столе..

— А, хрен с ними, поступай как знаешь: хоть за борт выбрасывай. Ты мне вот что ответь: папку своего помнишь?

Я похолодела, неужели мои прерванные когда-то розыски обернулись такой находкой?

— Какого еще папку?

— Натурального. Вот он я. Петров Геннадий Иванович, собственной персоной.

Изо рта старика шел смрад, заполнявший тесное пространство каюты: смесь винного перегара и табака.

— Давайте выйдем на палубу, — предложила я, доставая из кармана джинсов пачку сигарет. — Не только тяжелый воздух, но и волна неприятных воспоминаний, связанных с отчимом, нахлынули на меня. Его мерзкие игры с вершины прожитых лет казались еще непристойнее.

Мы поднялись на палубу и сели на скамью. Я чиркнула зажигалкой и закурила. Петров тоже попросил огоньку. Сигареты у него были свои. Узнать отчима было невозможно. С тех пор как я видела его в последний раз, прошло два десятка лет. Наверное, и тогда он не был красавцем. Нос его был картошкой всегда, но такого уродства я не помнила. Воспаленные ноздри, как два зрачка, смотрели на меня. Несколько седых волосков торчало из них. Хоть бы постриг, что ли.

— Что, изменился? Все мы меняемся, а на это украшение не смотри, — он потрогал обезображенную плоть носа, — болезнь у меня такая. В молодости-то я хорош был. Помнишь, в зоопарк тебя водил?

Если б только в зоопарк.

— А как вы меня нашли здесь? — спохватилась я.

— Дело немудреное. В справке адрес дали, ты молодец, что фамилию мою сохранила. А дальше — дело техники. Заходил вчера, не застал. Бабки у подъезда подсказали, что ты на барочке работаешь, и место указали. Все чин по чину. Вот решил вначале издали на тебя поглядеть и себя показать. А то, не ровен час, в дом не пустишь. Обошелся я с Ниной и с тобой в свое время некрасиво, да что былое ворошить: молодой был, глупый. Кстати, где мать-то проживает? Никак фамилию сменила, не дали мне ее адреса.

— Сменила, — подтвердила я случайную ложь, выдав покойную мать замуж. Вдаваться в подробный разговор я не хотела. Я не хотела думать о нем. Ну, был такой человек в моей жизни и сплыл.

Мне ничего от него не надо, и я ему ничего не должна.

— Ну и ладно. О ней потом расскажешь. Тоже бы навестить неплохо бывшую женушку. Вот, пришел сюда. Здесь — заплатил деньги и катайся хоть весь день, имею право. — Он снова рассмеялся, дыхнув на меня зловонием. — И ребяток своих подбил.

— Каких ребяток? — не поняла я.

— Из нашего фонда моряков-рыбаков, бывших выходцев из Союза. Думаешь, я один такой беглец? Вон нас сколько, все сейчас в Америке осели. — Он с наслаждением сделал очередную затяжку, видно вспоминая свою красивую жизнь за океаном. — Ну как, приглашаешь отца, Катерина, в гости? С внуком познакомишь?

Ишь, и про внука уже разнюхал. Ну уж нет, никаких дедушек.

— Бросьте, Геннадий Иванович. Дочка, внук. Все это не про вас. Раньше надо было думать! И мне известно теперь, что вы мне — чужой человек, отчим.

Да и не в родстве дело.

Я обогнула его массивную фигуру и спрыгнула на берег; Он последовал за мной. Я с досадой поискала глазами ребят. Ни Юры, ни Ивана поблизости не было. Видно, перед новым рейсом пошли в кафе перекусить.

Петров нахмурился:

— Ты что мелешь, девочка? Небось бабка Антонина тебе набрехала всякую чушь? Не жаловала она меня. Знаю, слухи ходили, только Нинка сама их и распускала из вредности. Я нутром чуял, что ты мне родная дочка.

Пытаясь сдержать свое негодование, я резко отвернулась и сделала глубокую затяжку. Горький дым заполз в мои легкие, а вместе с ним — и глубокая тоска: а вдруг отец все-таки он?

— У меня есть доказательства, что вы не мой отец, — сказала я твердо.

— Доказательство, говоришь, — ухватился он за новую мысль. — Тогда давай завтра и доказательство получим. Сходим утречком, сдадим кровушку на сравнение. Лады? А я сегодня разузнаю, где и как это можно проделать побыстрее.

— Нет! Никакой анализ я делать не буду. Что вам от меня надо? И анализам я не верю. Сейчас за деньги любой анализ можно заказать.

— Дура. Хули мне деньги на ветер пускать. Если ты — чужая, то и расстанемся полюбовно. Но если мы с тобой одной крови… — Он вплотную приблизился ко мне и заговорщически шепнул:

— Тогда наследство тебе отвалю, не сомневайся. Ну так завтра часиков в девять встретимся, но я тебе вечерком еще позвоню, скажу, куда подъехать.

— Нет, нет и нет. И прошу, Геннадий Иванович, меня больше не беспокоить. Ни родства, ни наследства мне вашего не нужно.

— В чем дело? — подошел, наконец, Юра.

— Ухожу, ухожу, — поспешно сказал Петров. — Гуд бай.

На прощание он подмигнул мне, как бы скрепляя навязанную им договоренность.

Обжигая пальцы, я смяла окурок в ладони и только потом бросила его в канал.

Глава 5

Весь бесконечно долгий день после ухода Петрова я провела в беспокойстве. Тревожные предчувствия, мрачные воспоминания, неясные опасения не покидали меня. И все же я справилась с собой, исправно провела все экскурсии, хотя работали мы до позднего вечера. В каждый рейс мы уходили груженные под завязку.

Когда, наконец, я приехала в школу за Колей, было уже темно. Сын без удовольствия оставался на продленном дне. Но еще меньше ему нравилось находиться в группе детей, пребывающих в интернате круглосуточно. Иногда, когда он оставался последним на продленке, воспитательница отводила его в интернат, чтобы уйти, наконец, домой. В новой школе Коля приживался с трудом. В платном интернате под Сестрорецком он был баловнем воспитателей и любимцем у малышей, а здесь, в государственной, оказался изгоем. Перед тем как ответить урок, Коля, запрокинув голову, протягивал руки вверх, прося незримое божество помочь ему. При этом он отрывисто и беспокойно мычал. Эту привычку он приобрел еще в африканской деревне, его соплеменники всегда просили богов помочь им в важном деле. Отучить его молиться было невозможно. И хотя ребята смеялись над ним, он после своего ритуала, говорили учителя, справлялся с заданием вполне успешно. А старшеклассники, увидев в коридоре мальчика с черной курчавой головой, с гиканьем крутили руками у собственных лбов невидимые круглые рога. К счастью, Коля не был, тупым как баран. Он был достаточно сообразителен, только еще не прижился на новом месте.

Было поздно, поэтому я прямиком направилась в интернатский корпус. Дети еще не спали, но Коли среди них не было.

— Вашего мальчика нам сегодня не передавали, — пожала плечами воспитательница. — Ищите его в школьном корпусе.

Я ринулась через двор в школьное здание. Молодой охранник впустил меня и сказал, что все классы закрыты, включая и группу продленного дня. Но тут же радостно хлопнул себя по лбу:

— Вашего сынка забрал сегодня дедушка, еще днем, едва занятия закончились.

— Какой дедушка? Как он выглядел? — Страх полоснул меня, я вспомнила, что родственники Коли из Танзании заявляли на него свои права. Они выкрали когда-то меня из госпиталя, и что им стойло увезти нелегально мальчишку!

— Такой солидный дед, в белом. Да, нос у него обвислый, бугристый, и разговор не наш, с акцентом.

Я тотчас поняла, что это за «дед», и волнение мое почти прошло. Видно, Петров решил все же познакомиться с мальчиком, погулять с ним, побаловать мороженым или сводить в цирк, как когда-то меня.

На всякий случай я позвонила домой, но трубку никто не поднял. Это тоже не насторожило меня.

Коленька вообще не мог по телефону общаться.

Тетя Катя, наверное, возится на кухне или в ванной и тоже не слышит звонка. Я поехала домой.

И хотя оснований для волнений не было, беспокойство мое вновь набирало силу. Ясно: Петров, не дождавшись от меня приветливого приема, решил добиваться дружбы через мальчика. Надо же, какой настырный дед, свалился на мою голову. Еще и тесты на отцовство предлагал пройти.

Я вспомнила свой испуг и отказ пройти тесты.

И вдруг поняла причину моего страха: я боялась окончательного ответа. Подтверждение Петровым своего отцовства явилось бы для меня крахом мечты, с которой я успела сжиться, мечты об отце-генерале. Мне казалось, что я давно выбросила эту глупую мысль из головы, но коварная мыслишка просто замаскировалась на донышке памяти, как пригорелая крупинка на дне кастрюли. В любом случае я знала одно: язык мой никогда больше не повернется назвать Петрова отцом.

Я приехала домой. Ужас! Коли не было дома!

Тетя Катя еще не спала и тоже пришла в растерянность, не увидев со мной Коли. Никакого старика она и не видела и не слышала. Был двенадцатый час ночи! Что делать? Звонить в милицию? Я метнулась к телефону. А если еще хуже будет?

Тетя Катя согрела ужин и стала уговаривать меня поесть. Но кусок не лез мне в горло.

— Тетя Катя, где Коля? —Где наш Коля?

— Съешь пельмешку за Колю, он скоро вернется. Скоро вернется.

Было непонятно — себя или меня успокаивает тетя Катя. Она бессмысленно, как всегда при волнении, сновала от плиты к столу и обратно.

Когда раздался телефонный звонок, я ринулась к. трубке, опрокинув табуретку. Она с грохотом упала на пол.

— Вечер добрый, Катерина, — сказал Петров. — Ты нас с Колей не потеряла? Я тебе раньше звонил, но никто не подходил.

И я звонила, никто не подошел. Видно, у тети Кати слабеет слух. Она слышит неслышимое, а реальные звуки проходят мимо ее сознания. Однако ровный голос Петрова немного успокоил меня.

— Как ты нашел школу?

Вежливое «вы», которым я пыталась отгородиться от отчима, улетучилось. Досада и волнение извлекли из меня прежнюю Катьку. Я снова встала на одну доску с Петровым. Так сыщик, защелкивая одни наручники на себе и бандите, оказывается в неразделимой связке с преступником.

— И-и, деньги до Киева доведут, — передернул он известную пословицу.

— Где Коля? Почему ты не привез его домой?

— А ты меня приглашала? Незваный гость хуже барина. Я на Васькином острове, в отеле пять звезд.

Сегодня мы здесь переночуем, а завтра — зависит от твоего поведения.

— Верни немедленно ребенка! В каком отеле ты остановился? — Я стала лихорадочно припоминать элитные гостиницы в той части города.

— Я, дорогуша, в частном отеле. В справочниках его не найдешь — хозяева от налогов скрываются.

А с Колянчиком все в порядке. На-ка, пацан, скажи маме в трубочку, что тебе хорошо здесь.

Я с напряжением вслушивалась в шорохи на том конце трубки. Да, Коля не понимает, что за штука телефон, но вдруг он подаст какой-то сигнал. И тут я услышала знакомые звуки: «Гы, гы». Твердый ком на сердце чуть размяк. Сын жив, и я должна немедленно ехать за ним!

— Говори адрес, Петров, сейчас же!

— Э, не так скоро. Завтра утречком мы с тобой встретимся, зайдем в платную больницу и сдадим родную кровушку на экспертизу. Да ты не дрейфь за пацана, ему в моей гостинице нравится. Правда, Колянчик?

Я слушала, лихорадочно соображая, что предпринять. Петров продолжал распинаться:

— Ты мне хороший пас, дочка, подкинула: получить доказательства. То, что Нинка с другими путалась, пока я соленым потом в море обливался, слышал. Только ее трепу, что ребенок не мой, верить не хотел. Очень ты на меня похожа была.

Волосы колечками, как у меня когда-то, характером живенькая. Да и ладили мы с тобой чудненько. Если бы ты по-доброму согласилась пройти анализ, я бы не стал этот сыр-бор с пацаном затевать. Но времени на уговоры у меня нет, завтра улетаем из Питера, так что изволь приехать, чтобы освободить своего заложника. — Он снова заржал в трубку.

Петров назвал адрес медицинского учреждения, расположенного там же, на Васильевском острове, и сказал, что будет ждать меня неподалеку в девять часов. Наказал, чтобы я утром не ела. Кровь надо было сдавать натощак.

Я еле дождалась утра в зыбкой качке сон-явь.

Какие-то немыслимые кошмары мучили меня всю ночь, и все были связаны с Колей.

Мы встретились с Петровым на условленном месте. Колю Петров не привел с собой. С кем он оставил его? Мальчик почти не разговаривает. А если покинет гостиницу, то в незнакомом районе он сразу заблудится! Однако тратить время на споры и выяснения я не стала. Петров заверил меня, что мальчик — под надежной охраной.

Мы вошли в лабораторию генетического центра.

Молчаливая серьезная сестра перетянула мне руку жгутом, легко ввела в вену шприц и набрала в него кровь. Затем взяла новый шприц и высосала еще порцию. У меня закружилась голова.

— Зачем столько крови забрали? — немеющим голосом спросила я.

Сестра молча продолжала свои манипуляции, переливая кровь в пробирку, но Петров охотно пояснил, что вторую порцию он собирается взять с собой в Штаты, не очень доверяя нашей медицине. Он уже приготовил термос, чтобы в охлажденном виде доставить наши с ним образцы за океан. Затем мы оба поплевали в специальные баночки — оказалось, что слюна тоже содержит родовые знаки.

— Ну а теперь идем к сынку, старый моряк слово свое держит! — похвалил себя Петров.

После окончания процедуры Петров бережно Упрятал специально подготовленные, герметически закрытые пробирки с кровью и слюной в термос и положил его в сумку. Мы вышли на набережную Невы. Было ветрено и пасмурно.

— Э, красотища какая! — выдохнул Петров. Он был в приподнятом настроении: все шло по его плану. — Нева что море раскинулась. Ишь, плещется, зараза.

Я была целиком поглощена мыслями о Коле и не замечала привычно нарядного вида набережной. Золотой шпиль Адмиралтейства, блестящий купол Исаакия и чернеющий на другой стороне Медный всадник тонули не только в дымке тумана, но и в моем сознании. Но слова Петрова заставили и меня посмотреть на Неву. Да, вода плескалась уже не внизу, в привычном русле, а, поднявшись, лизала вторую или третью ступень гранитного спуска. Как бы не случилось наводнения, в октябре они не редкость! Надо скорее бежать к мальчику. Может, эта частная гостиничка, где он находится, расположена в подвале на набережной? Новое опасение заставило меня прибавить шаг, подгоняя Петрова. Но его грузная фигура и возраст не позволяли ему идти быстрее.

— Куда несешься как угорелая? Нам на ту сторону, через скверик.

— На каком этаже номер в твоей гостинице?

— На пятом или четвертом, не помню, — удивленно ответил Петров, пересекая сквер. Тут же, увидев свободную скамью, опустился на нее. — Погоди, дай передохнуть. Я же не конь, чтобы скакать без передышки.

Он достал из внутреннего кармана стальную фляжку и отвинтил крышку. Крепкий спиртовой дух выпорхнул наружу. Петров сделал пару глотков.

— Пошли быстрее, нашел время рассиживать!

Петров, кряхтя, поднялся и еще медленнее, слегка напевая себе под нос, пошел дальше. Мы свернули на одну из линий жилой части района: старые обшарпанные дома, развороченный асфальт, мусор в низких подворотнях.

— Говорят, Петр Первый собирался по этим линиям рыть каналы, как в Венеции, да не удосужился, — снова добродушно принялся рассуждать Петров. — Или все деньги его приспешники разворовали, только и хватило, чтобы эти линии в реестр улиц внести, даже названий не придумали.

— Скоро придем? — оборвала я его.

— Да пришли уже.

Мы переступили кучу мусора, загораживающую проход, и вошли во двор-колодец. Дом, судя по разбитым стеклам и мертвенной тишине, был нежилым, расселенным для капитального ремонта. Но отдельные окна, заделанные фанерой, наводили на мысль, что дом обитаем. Но обитать в таком месте могли только бомжи. Кому же пришло в голову устроить тут гостиницу? Мы поднялись по полуразрушенной лестнице. Один пролет был без перил, другой и вовсе отсутствовал. Перекинутая через зияющий провал доска заменяла отсутствующие ступени. Она, как корабельный трап, тряслась под нами. Как она не подломилась под Петровым, когда он вел сюда Коленьку?

В квартире, куда мы вошли, было пусто. Широкий коридор со свисающими клочьями обоев. Кухня с вывороченной газовой плитой и снятым умывальником. Только темные квадраты на полу и стене напоминали об их недавнем существовании.

В одной из комнат стоял старый диван с ободранной обивкой. Трухлявый поролон желтел на нем, как грязное белье.

— Приляжем, доченька, — ласково улыбаясь, сказал Петров и потянул меня за руку в сторону дивана.

Вскипев от возмущения, я заколотила кулаками по жирной груди Петрова, больно ударилась о фляжку в его кармане. Петров отшатнулся и, криво ухмыляясь, сказал:

— Дедуля пошутил, дочка. Пошли дальше. Сейчас увидишь своего кучерявого.

Мы прошли еще несколько пустых комнат и, наконец, Петров повернул ключ одной двери.

Единственной закрытой двери. Комната, в отличие от других, являла следы жизни. На обшарпанном столе в беспорядке теснились пустые винные и водочные бутылки, раскрытые консервные банки, засаленная бумага. Ни тарелок, ни вилок я здесь не заметила. Только три замусоленных стакана да миска с налипшими остатками съестного. Не было здесь и спальных мест. Но в углу была навалена куча тряпья. Я не сразу заметила на ней человека.

Но уже в следующий момент мой взгляд упал на курчавый темный шар, почти незаметный среди вороха старой одежды.

— Коля! Коленька, мальчик мой. — Я подбежала к сыну, почти упала на него и стала целовать лицо, носик, глаза.

Внезапно я уловила тяжелый запах водочного перегара, исходящий от мальчика. Я обернулась к Петрову:

— Мерзавец, напоил ребенка! Коленька, мальчик, проснись. — Я вновь затормошила сына.

— Оставь пацана, пусть проспится. Я же тебе сказал, что под надежной охраной оставил парня.

А ну как без меня в окошко высунулся бы, мало ли что. Так-то оно спокойнее, а то парень нервный, мычал, царапался, головой о стенку задумал биться. А мы, пока мальчонка спит, посидим с тобой, потравим за жизнь..

Я села на стул, собираясь с мыслями. Да, в таком состоянии мне не пронести Колю через пролом в лестнице. Придется ждать. Петров тем временем смахнул со стола хлам и выложил собственную снедь. Она хранилась за окном, в чудом сохранившемся ящике с дырками — холодильнике времен наших бабушек.

Продукты Петрова были отличного качества: ветчина, дорогой сыр, икра. Тут я почувствовала, что голодна. Не ела со вчерашнего обеда.

— Ну, давай, Катя, дернем по рюмашке за встречу. Тебе что налить: винца или беленькой?

— Я не пью.

— Вот и хорошо. Значит, винца. Слава богу, не в мать пошла. Нина, помню, уважала горькую. Кстати, расскажи-ка толком, где она и как. Что за муженек у нее теперь?

— Мама умерла, — тихо сказала я, сделав несколько глотков из стакана.

Петров замолчал. Молча выпил свой стакан и только потом проговорил:

— Да, моложе меня была, и вот, пожалте. От чего померла-то?

— Болела и умерла, — сказала я, делая еще несколько глотков. Эх, мама, мама, вот и откликнулось прошлое твоим непутевым супругом, а возможно, и моим родным отцом.

— Болела, горемыка. — Петров неожиданно прослезился, и его красный распухший нос стало ярко-малиновым. — Вот я и говорю, какая к черту у вас медицина. А ты как поживаешь? Здоровье бережешь? Я смотрю, вы с пацаном загорели, будто негры. На юге отдыхала?

Петров был недалек от истины. Я отдыхала на далеком юге почти десять лет. Отдыхала от настоящей жизни, от заботы о хлебе насущном. Зато теперь всего этого у меня было с лихвой. Я посмотрела на часы, был полдень. Что-то заспался Коленька, надо его потихонечку будить. Я отодвинула наполовину недопитый стакан. Петров чокнулся об него и выпил еще.

Теперь его заметно развезло. Он снял пуловер, расстегнул ворот рубашки. Потом сделал несколько неверных шагов и плюхнулся на тряпки, рядом с Колей:

— Отдохну малость.

— Утомился от водочки, — брезгливо прокомментировала я его состояние.

— Потребляю, да, — Петров удобно распластался на полу и теперь снова был готов рассуждать, — но меру свою знаю. Это бабы не выдерживают, спиваются. Вот у меня в Америке была одна шалава.

Кстати, ты не думай, что я там в такой же грязи живу. Это вот — кореша крыша. Всю жизнь российскому флоту отдал, а квартиры так и не заработал.

Здесь и бомжует. Я на него через общих дружков вышел. Вместе когда-то моря бороздили. А тут не знал, где пацана спрятать. В гостиницу незаметно не проведешь. Там за нашим братом, бывшими русскими, с особым усердием наблюдают. Вот и пришлось сюда. Да, про шалаву я тебе рассказывал.

Поначалу я хорошо пошел, на Кубу левые рейсы крутил, ну, те, за которые хорошо платят. Потом нас накрыли с одним товаром. Отсидел свое. Но там тюрьмы не чета нашим: спортзал, бассейн, библиотека. Курорт, одним словом. Я там инглиш подучил и все ихние книжки в библиотеке перечитал, — с гордостью заметил он.

— А вышел — и опять за старое принялся? — усмехнулась я.

— Ни-ни, поумнел. Там за рецидив столько дают, что до конца жизни не выберешься с этого курорта. Отсидел свое, завел лодочку для частного извоза, а деньги мне деваха моя сохранила. Честная, стерва, оказалась, — восхищенно припомнил он, — но пьянчуга. Если бы могла, все бы пропила. Но пузо не резиновое, не растянешь.

Петров бормотал все тише и тише, пока речь его не сменилась протяжным храпом. Может, он ненароком придавил Колю, или сынку подошло время, но мальчик наконец проснулся. Увидев меня, он довольно резво вскочил с пола и побежал ко мне.

— Коля, миленький, с тобой все в порядке? — Я вглядывалась в его припухшее от принудительной выпивки лицо.

— Пить, — промычал он.

Я оглянулась в поисках воды и заметила на подоконнике трехлитровую банку. Предварительно попробовав содержимое, дала мальчику напиться.

Он довольно быстро пришел в себя. Что значит дитя природы, подумала я. Мы осторожно стали пробираться назад. Снова коридор, ряд комнат, разбитая кухня, пролом в лестнице. Напрасно я боялась за Колю. Он даже почти не держался за стену, с обезьяньей ловкостью пробежав по узенькой дощечке. Скоро мы выбрались на улицу. Тучи рассеялись. Вокруг шли нормальные люди, и ничто не напоминало пережитый нами кошмар. В метро, открыв кошелек, чтобы оплатить проезд, я обнаружила двести долларов. В них была засунута записка с калифорнийским адресом Петрова и просьба выслать результаты анализа, как только они будут готовы. Я не знала, в какой гостинице остановился Петров, как вернуть ему деньги. Что ж, перешлю потом в Америку. Мне деньги этого мерзавца не нужны.

Коля весь день капризничал, кривлялся, бесился — остатки алкоголя еще бродили в его организме. На уроки пришлось махнуть рукой. Вечером я уложила его спать пораньше, но сама долго не могла заснуть. Я лежала с открытыми глазами и думала: почему не бывает спокойной жизни? То одно, то другое. И кажется, что от тебя ничего не зависит. Ладно бы я сама продолжала поиски, металась с места на места. Нет, я просто работала и растила сына. Но судьба крутилась, как велосипед без тормозов. Она помнила, что однажды я задала себе вопрос об отце, и теперь заставляет выслушивать ответ. И на Петрова я тоже больше не держала зла.

Сама виновата: зря заупрямилась. Надо было сразу " согласиться на его предложение сделать экспертизу, тогда и Коленьку бы он не тронул. А в чем-то мы с Петровым схожи — оба упрямы и несговорчивы, обоим ума не хватает. Это открытие неприятно поразило меня.

Глава 6

Тетя Катя чувствовала токи моего беспокойства, однако не знала, в чем дело. Коля жив, здоров и весел, но я с той тревожной ночи его похищения — словно не в себе. Пришлось мне рассказать ей, как я когда-то безуспешно искала отца, но давно отступилась. А теперь объявился человек, заявляющий свои права на отцовство, очень нехороший человек.

На что милая дурочка покачала головой и изрекла туманную фразу: «Что ищешь — то от тебя прячется от чего бежишь — тебя само нагоняет».

Результат экспертизы выстрелил, как выигрыш в лотерее. Наше родство с Петровым не подтвердилось. Не подтвердилось дважды: в России и Америке. Я с ума сходила от счастья, и вновь забытые фантазии об отце-генерале вернулись ко мне. Мысли о моем родителе подпитывались и разговорами о родословных, звучащими в обществе. Объявилось много людей, которые имели дворянские корни, княжескую кровь, репрессированных предков. Достойное рабоче-крестьянское происхождение разом вышло из моды. Чем черт не шутит, думала я, а вдруг и мой прапрадед был, например, декабристом, русским офицером, благородным дворянином.

Этими безумными фантазиями я могла поделиться только с моей жилицей. Тетя Катя не смеялась над ними и, в свою очередь, таинственно сообщила, что ее отец — Рыцарь печального образа. Об этом ей говорила мать.

Сладостный самообман неожиданно стал движущей силой моих поступков: я записалась в одиннадцатый класс вечерней школы.

Были, разумеется, и более приземленные причины для этого решения. Во-первых, я вновь оказалась перед выбором. Навигация завершилась, и я потеряла работу. Юра не смог мне помочь: в доке, на ремонтных работах, женщинам было делать нечего. Конечно, можно было вернуться в сосисочную, но три месяца работы экскурсоводом изменили мое представление о себе. У меня укрепилось самоуважение. Екатерина Геннадиевна не хотела и не могла вновь становиться безымянной «сосиской» или просто Катькой. С другой стороны, именно работа экскурсоводом открыла мне собственную дремучесть. Продолжение образования стало для меня внутренней необходимостью.

С работой все определилось просто. На двери вечерней школы висело объявление, приглашающее повара в школьную столовую. Оплата грошовая, зато и работа легкая. Требовалось приготовить два-три холодных салата да отварить готовые пельмени.

При этом — бесплатная еда и очевидное удобство: работа и учеба в одном месте.

Все складывалось удачно, но тут приключилась новая беда с тетей Катей. В первые морозные дни она поскользнулась на оледеневшем тротуаре и упала. Падая, сломала ногу, а также ударилась затылком об асфальт. Месяц она провела в городской больнице, в отделении хирургии, нога ее была в гипсе. Я старалась почаще навещать ее в больнице, хотя время выкраивала с трудом. Я приносила ей фрукты и обычную еду. Больница находилась в бедственном положении: от родственников требовали и постельное белье, и вату, и лекарства. Тетя Катя меня узнавала и не узнавала одновременно. Она забыла мое и свое имя, но легкий свет сознания зажигался в ее глазах, едва я появлялась на пороге палаты. Глуповатая улыбка расплывалась на ее одутловатом лице. Речь была бессвязна и походила на бред. Иногда больная испуганно косилась на пустой угол, без конца повторяя малопонятное слово:

«Лярва, лярва». Стало ясно, что травма головы не прошла бесследно. Ее и без того слабенькие мозги свихнулись окончательно. В тот раз я впервые столкнулась с обострением ее психической болезни, о которой прежде знала только из справок, обнаруженных при больной.

Вскоре тетю Катю перевели на Пряжку, в печально известную в городе психушку. Больница, построенная еще до революции на городской окраине, впоследствии оказалась в глухом тупике. Город обошел мрачное место и пополз дальше, оставив этот угол без внимания. Никакой транспорт не доходил до густо заросшего парка и зловещего здания с решетками на окнах. Я тратила на дорогу сюда около двух часов: два трамвая с пересадкой, потом три квартала пешком. Поэтому я обрадовалась, когда однажды Юра предложил подкинуть меня в больницу на своих «Жигулях».

Оставив машину у ограды, мы вместе миновали проходную, отметились в регистратуре. Затем дежурный санитар повел нас в отделение. Он с пунктуальной последовательностью открывал и закрывал специальным ключом все двери на нашем пути.

Перед последней дверью мы прошли строгий досмотр. Здесь у посетителей изымали ножи, спички, водку, а также еду, не отвечающую санитарным требованиям. Одобренные контролем сыр, кефир и булочки мы положили в выданный нам желтенький тазик. Затем прошли в комнату отдыха больных.

В одном из кресел сидела тетя Катя, рядом был прислонен костыль. Она обрадовалась мне, но Юру будто не заметила:

— Ты опять одна пришла. Катя. А где капитан?

— Нас двое. Это Юра. Хозяин катера. Ты помнишь его?

Тетя Катя недоверчиво покрутила головой и снова спросила: «Где он?» Тогда я догадалась, что она, верно, спрашивает о Коленьке. Но детей в эту больницу не пускали: ни к чему им смотреть на такие страдания. Я расчесала ее спутанные седые волосы, затем стала скармливать привезенную ей еду. Рядом другие посетители кормили своих родственников. Вся картина напомнила мне родительский день в пионерском лагере, где мне разок удалось побывать. Больная ела торопливо, неряшливо, несколько капель кефира упали на ее застиранный больничный халат. Заживление перелома на ее ноге шло хорошо, но соображение восстанавливалось с трудом. Однако и здесь наметились успехи. Если не считать странных вопросов, в остальном дело шло на лад. Тетя Катя самостоятельно ела и сама ходила в туалет.

Мы с Юрой молча вышли на улицу. Холодный декабрьский ветер швырнул нам в лицо горсть колючих снежинок. Наклонив голову, мы пробежали несколько метров и нырнули в белые «Жигули».

Юра повернул ключ зажигания, и мы поехали по вечернему, слабо освещенному городу, то и дело попадая колесами в колдобины и трещины на асфальте. На пути в больницу я без умолку болтала о своих делах и не заметила, что с Юрой что-то не так. Но сейчас мне показалось, что он непривычно хмур. Он едва отвечал на мои вопросы. Неужели зрелище психбольницы так угнетающе подействовало на него?

Все же я разговорила Юру. Он сообщил, что расстался с Викой. Она после моего появления в Петербурге стала настаивать на браке, а Юра, напротив, начал тяготиться этой связью. Может, у него затеплилась надежда на возобновление наших с ним отношений? Но я ему поводов к этому не давала. Даже сейчас, в машине, я сидела на заднем сиденье, как пассажир такси. Я видела лицо Юры в зеркальце заднего обзора. Постепенно оно чуть-чуть смягчилось. Складка у переносицы разгладилась когда он обратился к воспоминаниям. Сказал, что последние месяцы своей службы провел на Севере. Там принимал участие в аварийных работах на подлодке и схватил дозу радиации.

Я ахнула.

— А ты думаешь, почему я облысел раньше времени? Но волосы — еще полбеды. Врач сказал, что потомства у меня, наверно, не будет. А жить без детей можно только с очень любимой женщиной.

Мне бы женщину с ребенком найти. Ты, случайно, не знаешь такую?

Я поймала в зеркальце его печальный взгляд и робкую улыбку — очередной подкат по мою душеньку. Признаться, что я не только предала Юру, но и потеряла его неродившегося ребенка? Я не могла решиться на это признание. И оно ничего уже не изменит. Горькое сожаление о моем опрометчивом побеге сжало мою грудь. А может, это была жалость к Юре? Но жалость — не повод, чтобы вступать в брак, портить жизнь себе и другому человеку. Да и с чего я взяла, что он нуждается в жалости? Расстался с девушкой — вселенская катастрофа! Сам же и проявил инициативу. Зато его бизнес — на подъеме. Сейчас все дни напролет проводит в доке. Недавно рассказывал, что собирается на «Герое» сделать прозрачную крышу из оргстекла. И еще одну брошенную барку присмотрел, хочет расширить свой бизнес.

Я взглянула на часы: было поздно.

— Юра, прибавь скорости, — попросила я. — Ты не сказал, как в доке дела. Удалось вторую лодку заполучить?

Юра молчал.

— Эй, моряк-с-печки-бряк, ты что задумался, случилось что?

— Случилось, Катя. Не только вторая лодка мимо проплыла, но и с первой меня вышвырнули.

— Как так? Что же ты молчишь? Битый час ерунду мусолил. Расскажи по порядку, что произошло.

— Я же сказал, вышвырнули меня с «Героя», Катя. Вот такие дела.

— А ну-ка, останови машину.

Юра нажал на тормоз. Я выскочила из машины и пересела на переднее сиденье, рядом с ним.

— Ну, рассказывай. — Я воткнула в рот сигарету и щелкнула зажигалкой. Синий огонек на миг вспыхнул в полутьме салона, осветив отстраненное, с искривленной улыбкой лицо Юры. Он глухим, монотонным голосом, будто история касалась кого-то другого, а не его самого, стал рассказывать:

— Понимаешь, Катя, время отчаянных одиночек в море предпринимательства проходит. Теперь все деятели объединяются в группы, товарищества, корпорации. Вместе легче обороняться, легче и завоевывать пространство. Так вот: меня скушали. Тут долгая история. Ванька Задорожный вступил в сговор с конкурентами на Фонтанке, сдал им нашего «Героя» и сам вошел в новую флотилию, объединившую все маленькие барки.

— Почему Иван принял это решение? Ведь ты же капитан? — Я сделала глубокую затяжку. Сочувствие к Юре обжигало меня, как дым обжигал мои легкие.

— Тут не смотрят, капитан ты или мойщик палубы. Отвесили копейки за барку — и выбросили за борт. Оказалось, Ванька еще с лета подлянку затеял. Он за моей спиной сдавал «Героя» в аренду фирмочкам, белые ночи встречать. И собранные деньги внес в общак, вступительный взнос во флотилию. Там же средства нужны: на благоустройство причала, взятки властям и все такое прочее.

— И ты ничего не знал?

— На причале слышал жужжание, что большие киты передел затеяли. Только думал, что наши убогие корыта не тронут. Да и не хотел я самостоятельность терять. Ванька однажды заикнулся об этих делах. Но я сказал, что, пока я капитан, «Герой» ни в какие синдикаты под чужого пахана не пойдет. А теперь у меня — ни корыта, ни денег.

Из дальнейшего рассказа Юры я поняла, что выбор его в сложившихся обстоятельствах был не велик: либо простым матросом в чужом экипаже лямку тянуть, либо идти на биржу труда.

Юра тронул педаль газа и тихонько поехал.

— Ну, что посоветуешь? — наконец спросил он, на секунду поворачиваясь ко мне.

— Не сдавайся. Соглашайся на матроса. Сейчас зима. На ремонте все равны: и матросы, и капитаны. А там постарайся с новыми хозяевами поговорить. У тебя же опыт, квалификация.

— Опыт, квалификация… — горестно усмехнулся Юра. — Там баксы нужны прежде всего, чтобы иметь право решать. Но сейчас мне деваться некуда: перезимую в доке, а дальше видно будет.

Мои школьные занятия требовали много времени и усердия. Я начала учебу в середине полугодия и сейчас нажимала, чтобы догнать класс. Зачетная система, существующая в школе, давала мне такую возможность. Самым трудным для меня было сдать математику, с ней у меня с детства нелады. Чтобы получить зачет, мне требовалось решить дома сто примеров с логарифмами. Это был материал предыдущего класса, но и там у меня были пробелы. Без логарифмов, сказала учительница, я не смогу сдать выпускной экзамен. Неожиданной помехой занятиям стал Юра. Однажды доверившись мне, он и дальше продолжал изливать душу. Первое время изводил меня нытьем по телефону, а потом стал захаживать домой. Обычно приходил в дни, свободные от моих школьных занятий. Приходил с четвертинкой водки и один выпивал ее. Вначале я сочувствовала Юре: присаживалась рядом и выслушивала его бесконечные жалобы на сволочных хозяев. Но каждое его посещение тяготило меня все больше и больше. Вместо четвертинок появились поллитровки. Получался какой-то замкнутый круг, из которого не виделось выхода. Я ничем не могла помочь своему другу, но теряла время, запланированное мною для занятий. В последнее время я стала уходить заниматься на кухню. Но Юре, взбодренному спиртным, требовалась компания. Он присаживался в уголок к сыну, помогал ему что-то клеить, лепить или выстраивать из кубиков башни. Потом хмель окончательно разбирал его. Юра невзначай смахивал только что возведенное сооружение. Коля плакал, нервничал. Мне приходилось прерывать занятия, успокаивать Колю, отправлять его спать.

Тетя Катя все еще находилась в больнице, и я укладывала Колю на ее место, в тупичке коридора.

Поэтому Юра и мог засиживаться допоздна. Несмотря на причиняемые его приходами неудобства, я не могла захлопнуть перед Юрой дверь. Куда еще он пойдет в таком смятенном состоянии? Он был зол на весь мир. В пивнухе его могли втянуть в какие-нибудь пьяные разборки, в драку. Он мог стать и жертвой, и агрессором с равной вероятностью.

А пить дома ему мешала мать. Она не могла удержать сына от пьянства, но портила, по словам Юрки, кайф.

Однажды Юра пришел ко мне уже навеселе, что случилось с ним впервые. Но было непонятно, расстроен он или радостен. В нем была какая-то залихватская удаль. Он поставил на стол поллитровку, выложил селедку, завернутую в бумагу, и достал банку красной, дорогой икры.

— Колька, иди сюда, пировать будем, — позвал он сына.

Однако прежде, чем разрешить ему откупорить принесенную с собой бутылку, я решила поговорить с ним серьезно:

— Юра, пойми, мне надо заниматься. Я уже несколько дней бьюсь над задачами, ничего не выходит. Ты мне мешаешь, неужели тебе нечем заняться по вечерам! Иди на подготовительные курсы в институт, ты же умный парень!

— Ты прямо как моя мать заговорила. Свободные вечера, институт. А пустые дни не хочешь? Ушел я от этих гадов. Все, баста. Сегодня последний день отмочалил и взял расчет. Не могу на «Герое» работать, зная, что другой будет на нем ходить. Мне же каждая его заклепочка — что пуговица на ширинке, родная.

Чувствовала я, что не удержится он в рядовых, не привык шестерить. На вид покладистый Юра оказался чертовски самолюбив, когда посягнули на его судно. Настоящий капитан! Он не мог смириться с .поражением, но для победы у него не было сил.

— А, черт с ними, хватит обо мне, — сказал он, отставляя бутылку в сторону. — Давай лучше твои задания посмотрим. На фиг тебе загружаться. Помнишь, в техникуме как у нас ладно выходило?

Кстати, мы же проходили там эти логарифмы. Думаю, я эти твои примерчики запросто отщелкаю.

— Спасибо, Юра. Но я хочу сама их решить.

Юра озадаченно посмотрел на меня, будто увидел на моем лице что-то неожиданное.

— Но если ты в самом деле хочешь мне помочь, — продолжала я, — объясни мне принцип решения.

Я эту тему пропустила, а по учебнику не могу разобраться.

Мы прошли на кухню, которая стала теперь для меня классной комнатой. Даже учебники я держала здесь же, на полке, рядом с банками крупы. Юра взял математику, бегло просмотрел нужные параграфы и воскликнул:

— Ну, это же просто: логарифм по основанию о от числа b больше, чем логарифм по основанию b от числа а, для а меньше b и наоборот…

Я обхватила голову руками — ничего не поняла!

— Так, — сказал Юра и задумчивым взглядом окинул кухню. В этот момент он, кажется, впервые обратил внимание на цветные картинки овощей на шкафчиках, развешанные для тети Кати. — А зачем эти морковки здесь налеплены?

— Просто для памяти, что в этом ящике лежит морковь.

— Прекрасно. — Юра выдвинул ящик и достал несколько морковок. — Смотри сюда. Вот две моркови: одна — тощая, ее основание а, — он ткнул в кружок с зеленым пятнышком в центре, — а другая толстушка, — с основанием b. Какая, по-твоему, длинней, если вес их одинаков?

— Тут и гадать нечего, так видно, — усмехнулась я, складывая две моркови рядом. — Конечно, тощая.

Через полчаса Юра объяснил мне все алгоритмы решения, иллюстрируя их с помощью морковок. Мне все стало ясно.

— Выходит, я недалеко ушла по разуму от бедной тети Кати, — вынесла я себе неутешительный приговор.

— Что ты, Катек. Просто у тебя образное мышление и абстракции тебе не по силам. Среди женщин Софьи Ковалевские вообще-то редкость.

Юра — добрый, решил меня успокоить, но я все больше убеждалась, что тетя Катя — чуть ли не мое зеркальное отражение. Не зря я так ее любила.

Я решила под руководством Юры еще два примера, затем он встал, потянулся и сказал:

— Ну, трудись, мать, раз тебе охота. А я пойду лекарства своего приму. Кстати, икру я вам с Колькой купил. Открыть сейчас?

— Как хочешь. Для тебя у меня винегрет есть и жареная курица, а мы с Колей уже поужинали. Ему спать пора. Уложи его, пожалуйста. И много не пей, Юра, — без особой надежды попросила я.

— Я — здоровый мужик, мне не повредит. Ты же видишь, каждый вечер я на своих ногах ухожу из твоего дома. — В радостном предвкушении, как настоящий алкоголик, Юра потер руки и заторопился к своей бутылке.

Я осталась на кухне и углубилась в математику.

Спустя три часа я захлопнула тетрадь. Кухня тонула в сигаретном дыму, как в тумане, зато пятнадцать номеров сошлись с ответом. Я прошла в закуток коридора и убедилась, что Коля спит. Поправила ему одеяло. Затем вошла в комнату. Юра допивал последнюю треть бутылки. Еда осталась нетронутой, только хвост селедки был обглодан.

Стадия приподнятого настроения моего выпивохи уже сменилась тоской и злобой. Он то бормотал что-то невнятное, то грозил кому-то кулаком. Заметив меня, Юра завопил громче, потом неожиданно всхлипнул:

— Катись все к черту…

Но тут же замер на полуслове, безумно вытаращил глаза и согнулся пополам, хватаясь за живот.

— Юрочка, что с тобой? — бросилась я к нему.

— Воды, дай воды с содой, — простонал он.

Он как будто вмиг протрезвел. Глаза его излучали боль и страдание. Я развела в стакане соду и дала ему. Стуча зубами о стакан, Юра выпил целебную смесь и произнес:

— Это все язва проклятая.

Я подставила ему свое плечо и довела до дивана.

Вскоре он перестал стонать и захрапел. Я прилегла с краю. Этой ночью Юра был так пьян, что можно было не опасаться активности с его стороны.

Утром я отвезла в школу Колю, потом вернулась домой и разбудила Юру. Я попыталась уговорить его вновь поехать в док и продолжить там работать, пока не подвернется что-нибудь получше. Юра спустил голые ноги на пол, но вставать с кровати не спешил. Зеленовато-бледный, с опухшей физиономией, он тупо упирался:

— Не пойду, плевать я на них хотел. Дай опохмелиться.

Я плеснула в стопку остатки водки и поднесла ему. Он выпил, немного ожил, натянул брюки и вновь застыл на постели. Тут же хмуро скомандовал:

— Сгоняй вниз, принеси еще четвертинку.

— А как же твоя язва? Давай к врачу сходим.

— Я тебе сказал, стерва, беги за четвертью. — Он вскочил с постели, подбежал к столу, схватил нож и, размахнувшись им, с силой воткнул в круглую буханку. Нож прошел насквозь и застрял в дереве. Юра снова выругался. Глаза его налились кровью. Было видно, что он едва сдерживает себя, чтобы меня не придушить. Оскорбления водопадом извергались из него: «Стерва, падла, сволочь!»

Я, стараясь быть хладнокровной, вытащила застрявший в доске нож и на всякий случай унесла его на кухню. Вот и случилось то, чего я опасалась.

Его злоба на мир выплеснулась через край. Хорошо, что под руку подвернулась я, а не кто-то другой, кто мог бы хорошенько ему вмазать. У меня и самой чесались руки. Так меня еще никто не оскорблял. Я постояла в кухне, кусая губы. Надо было немедленно что-то предпринять. Решение пришло мгновенно.

— Юра, мне не нужен пьющий муж.

Он ошалело посмотрел на меня:

— Что, что ты сказала?

Я подошла к Юре сзади и обняла его, прижимаясь грудью к его спине. Крепкие, крутые мышца бывшего тяжелоатлета словно окаменели. Мне казалось, что я прижимаюсь к статуе.

— И папа-пьяница нам тоже не нужен, — продолжила я. — Ты, кажется, хотел стать отцом Коленьке?

Юра не мог поверить в серьезность моего предложения. Он расслабился, опустил голову:

— Пустое все, чушь собачья, чушь, чушь.

Я повернула Юру к себе и, обхватив его голову, поцеловала в склоненную полысевшую макушку:

— Юрочка, ты нам нужен, обоим. Мне и Коле, поверь…

Юрка неожиданно сжал меня в объятиях, приподнял над полом, закружил, но тут же охнул и вновь схватился за живот.

— Черт, мне теперь нельзя поднимать тяжелое, я совсем забыл.

— Не тяжести, а водочка тебе вредна, — сказала я строго, будто сто лет была его женой. — На-ка, выпей рассольчика, — я отбежала к холодильнику и слила рассол из консервированных огурцов, — легче будет.

— У, здорово угодила, — вытирая рукой губы, сказал он. Сейчас это был совсем другой человек: спокойный, приятный, добродушный. — Мне, Катюха, и самому все это не нравится, только я не знаю, как выкарабкаться из этой ямы.

— Будем выкарабкиваться вместе, — успокоила я его. — Ну, мне пора на работу, а ты сходи, пожалуйста, за картошкой. Вот деньги. Вот ключи.

— Не надо бы мне деньги давать, — усомнился Юра. — Сама знаешь, ненадежный я стал нынче человек.

— Выбор за тобой, — сказала я и захлопнула дверь с другой стороны.

Юра остался жить у меня. И снова подтвердилась философия Кати-дурочки, а проще говоря — житейская премудрость: от судьбы не уйдешь. Скоро выписалась из больницы и сама тетя Катя. В квартире стало тесновато, особенно по утрам, когда все вставали и шли в туалет и душ, но и в этой тесноте мы смогли ужиться. Ни криков, ни ругани не было слышно в нашем доме. Только иногда расшалившийся Коля нарушал чинный распорядок дома.

Наша семья стала маленьким островком, где каждый находил заботу и понимание. Тетя Катя пришла в относительную норму. Она еще забывала некоторые слова, но уже вспомнила свои обязанности.

К ужину исправно чистила картошку, а мясные полуфабрикаты мы приносили сами. Не скрою, пельмени на наш стол попадали из школьной столовой, в которой я по-прежнему работала. Месяц мы жили только на мою зарплату.

Но скоро повезло с работой и Юре. Оксана сообщила, что их судоверфь набирает рабочих. После нескольких кризисных лет завод получил новый зарубежный заказ на строительство судна, а выполнять его было некому: сказались сокращения последних лет. Юру приняли судосборщиком на стапель. Попутно выяснилось, что никакой язвы у него нет. Так, небольшой гастрит. Видимо, его боли были нервного происхождения, а диагноз он поставил себе сам.

Медицинская комиссия признала его годным к работе на открытом воздухе и на высоте.

Юру увлекла новая работа. Он подробно рассказывал мне о ней. Говорил, что стапель похож на строительные леса. Только в строительстве домов леса возводят одновременно со стенами, а на верфи все иначе. Высоченные этажи стапеля вначале бывают пусты. Они возвышаются на берегу залива, как гигантский каркас. Потом в его лоне вырастает судно. Стальные листы днища укрепляются похожими на рельсы шпангоутами и бимсами, навариваются палубные перекрытия, надстройки. И в положенное время корабль по специальным салазкам скатывается со стапеля прямо в воду Финского залива. Для рабочих корабль был их детищем, гигантским ребенком. Корабль скроется в морской дымке, а его родители в мысленном полете еще долго будут сопровождать его на океанских просторах. Юра и на новой работе сохранил в себе душу моряка. Даже заработки значили для него меньше, чем близость к морю. Целый день на верхотуре, обдуваемый ветром с залива, он вновь обрел счастье и покой в душе.

Весной мы с Юрой расписались. Сыграли веселую свадьбу. Там были все наши, кроме, разумеется, Ивана Задорожного. Но Эля, его жена, тайком от мужа тоже пришла нас поздравить. А я рассталась с ненавистной мне фамилией Петрова, стала Неждановой. А вскоре и Коля получил ту же фамилию. Затянувшееся дело с его официальным оформлением ускорилось, когда образовалась полная семья. Юра, используя отгулы, сам ходил по инстанциям. Я же сдавала выпускные экзамены в вечерней школе и сдала их нормально — по всем общественным наукам заработала четверки.

Летом мы снова устроили Коленьку в Сестрорецкий интернат, а сами сняли дачу неподалеку. Юра приезжал сюда по выходным. Я же ушла с работы и жила на даче постоянно. Каждый вечер я забирала сына из специнтерната, где с ним занимались опытные дефектологи. Днем, пока он находился под присмотром педагогов, я валялась на пляже и бездельничала. Это было самое безмятежное лето в моей жизни.

Глава 7

Последние годы уходящего века скользили в моей жизни, почти не цепляя памяти. Только внешние события расставляли редкие вехи, и с ними удерживались обрывки личной истории. Меня всегда удивляло несоответствие масштабов жизни отдельного человека и общества в целом. Помню, бабуля, вспоминая день смерти Сталина, непременно добавляла: «А моя Нинка в тот день так ушами маялась, на крик кричала. Застудили девчонку в садике…» Наверное, ее дочка немало болела и до этого, как все маленькие дети, а вот, поди ты, только этот эпизод с ушами и запомнился бедной старушке на всю жизнь.

Так и эти годы — страну сотрясали разные катаклизмы: чеченские события, финансовый крах, взрывы, покушения, громкие судебные дела, а у меня все катилось гладко. Даже, напротив, некоторые общественные потрясения у меня совпадали с особенно хорошим стечением обстоятельств. В девяносто восьмом я поступила в Институт культуры, на платное обучение. На бесплатное без взяток и связей, да с моими куцыми знаниями, было не пробиться. Год мы копили с Юрой деньги, меняя рубли на баксы.

В августе случился финансовый кризис: рубль упал, а доллар вознесся до небес. Мы оказались в выигрыше, заплатили за учебу в старом масштабе цен, а накопления наши утроились. В то лето и мой вклад в семейную кассу стал заметен. После нескольких месяцев в роли примерной домохозяйки я снова устроилась на работу. Нашла место гида-переводчика в турфирме. Точнее, няньки при заезжих туристах.

Я тогда только-только английские курсы закончила и несколько книжек по истории города прочитала. Мои обязанности были просты: встретить иностранцев в аэропорту, в гостинице разместить, на автобусе до музея сопроводить, попутно сообщить, где буфеты-туалеты расположены. У них же, у иностранцев, я заработанные рубли на доллары и обменивала. Хорошо, что банкам их не доверила, все дома хранила — иначе и меня крах мог зацепить.

Трудности той осени обошли нашу семью. У Юры на судоверфи тоже все было на мази. Рабочие строили танкер для Индии, заработки их выросли.

Самого Юру выбрали бригадиром судосборщиков.

Моя учеба в институте шла нормально. Математики и физики в курсе обучения не было, а остальные предметы мне давались легко. Оставалось время и для занятий с Коленькой. Он научился хорошо считывать с губ и произносить целые фразы. Наконец-то оставил свою привычку возносить руки к небесам, но интуицию свою не растерял. Они по-прежнему с тетей Катей соревнуются, кто быстрее потерянную вещь найдет. Он ее больше бабушки Марго почитает, хотя Юрина мать пытается наладить контакт с приемным внуком. Вот только его африканские родственники нас снова обеспокоили.

Как-то вызвали меня в ОВИР и сказали, что приехал дядя мальчика из Танзании, мой старый знакомый Мурумби, и требует встречи с ребенком.

Я что-то наврала про болезнь мальчика, а сама спешно переправила Колю к Маргарите Алексеевне. В школе охранника предупредила, чтобы смотрел за ребенком, в чужие руки не отдавал. Помнила как Петров меня обвел вокруг пальца. Теперь, когда ребенок был в относительной безопасности, я могла встретиться с Мурумби.

Я приехала в гостиницу, где остановился африканский инженер. С ним у меня были связаны не только плохие, но и хорошие воспоминания. Мурумби дал мне возможность выбраться из деревни в портовый город Занзибар. Не будь этого, я бы никогда не встретила Островского и не смогла бы вернуться на родину. Если бы не опасение за судьбу мальчика, я была бы рада встрече со старым другом.

Мы зашли в ресторан, расположенный рядом с просторным вестибюлем. Сели за столик. Накрахмаленная скатерть, предупредительный официант.

Мурумби был в элегантном сером костюме, белой рубашке, строгом галстуке. Сказал, что приехал сюда по делам бизнеса. Под Петербургом намечалось строительство нового порта, в связи с чем обозначились общие интересы с портовым городом Занзибаром. Но если бы целью его визита в наш город был только бизнес! Я ждала, когда он заговорит о Коле. Мы выпили по бокалу сухого вина, Мурумби, ковыряя вилкой креветочный салат, сказал:

— Видишь ли, Гала…

— Катя, — поправила я.

— Я по привычке, извини. Видишь ли, Катя, я понимаю, что добровольно ты Коку не отдашь. Вы, Русские, одного-двух детенышей заведете и дрожите над ними.

— Вот именно. Вам-то Коля зачем? У вас детей в каждой семье — что ягод на виноградной грозди.

Что вы на моем мальчике зациклились?

— Ты права. Наши женщины много рожают, одним больше, одним меньше — роли не играет. Но Кока — особенный мальчик. Он — сын вождя. Нганг увидел его в трансовом путешествии еще до рождения, увидел и тебя. Мальчик должен был прийти ему на смену, стать колдуном. А теперь у них в племени случилась беда, какой-то мор напал, несколько человек умерли. И сам Нганг при смерти был, в бреду находился. И все слышали, как он стонал, требовал вернуть Коку. Говорил, что боги на него разгневались за то, что он потерял сына. Теперь брат выздоровел, но просил, чтобы я вернул ему Коку. Иначе, говорит, племя болеть будет. Я понимаю, вернуть мальчика будет нелегко. Мой адвокат уже обращался в международные юридические органы. К сожалению, между Россией и Танзанией отсутствуют важные для нашего дела договоренности. Но если собрать все необходимые бумаги и показания свидетелей, то можно рассчитывать на успех. Разумеется, свидетели покажут в нашу пользу, если им хорошо заплатить.

Я втянула голову в плечи. Боже мой, а если им удастся отнять у меня мальчика! Я этого не переживу, увезу его в лес, в Сибирь. Самые невероятные планы уже громоздились в моей голове, хотя я понимала, насколько они были фантастичны.

— Мурумби, мы же с тобой друзья, — с дрожью в голосе напомнила я.

— Друзья-то, Катя, друзья, — Он снова разлил вино по фужерам.

— И ты — человек цивилизованный, учился в нашем городе. Ты же не веришь во все эти глупости о белой женщине, мальчике-колдуне. Это же обычные суеверия.

— Конечно, суеверия, — согласился Мурумби, — но они иногда оправдываются. Люди-то в племени болеют.

Его логика была убийственной. А что, если… Спасительная мысль о могуществе Валерия Островского мелькнула в моей голове. Из случайных разговоров я знала, что Островский тоже занят сейчас вопросами прибрежного строительства и с его мнением считаются. Вдруг Мурумби отступит, если Островский поможет ему в делах?

— Мурумби, у тебя нет проблем с бизнесом в нашем городе? — переменила я тему.

— Проблемы всегда есть, — удивился он вопросу. — Русские партнеры не очень надежны. Как это у вас говорят: на каждом шагу рогатки ставят.

— Хочешь, я сведу тебя с нужными людьми и ты получишь то, что тебе надо, быстро и без проволочек? Но о Коле ты должен забыть.

Мурумби задумался, вытер льняной салфеткой свои полные негритянские губы. Кажется, мое предложение показалось ему интересным. Однако он стоял перед выбором: родственный долг перед братом или бизнес. К тому же он опасался, что я блефую. Свое сомнение он высказал вслух. Сказал, что его друзья, бывшие однокурсники по институту, работающие в порту, не могут ему помочь в одном щекотливом деле. И почему он должен верить мне?

— Дай слово, что оставишь Колю в покое, и все будет сделано.

— Посмотрим, когда выведешь на нужного человека, — дипломатично ответил Мурумби. — Но если человек силы не имеет, то на мою доброту не надейся, Катя. Просьба брата — для меня святое.

Вечером я связалась с Островским и обрисовала ему ситуацию. Он обещал принять участие. Целую неделю я находилась в страхе, опасаясь за Колю.

Хотя Мурумби и дал понять, что не собирается похищать ребенка, а будет действовать по закону, веры в его слова у меня не было. Наконец позвонил Островский и сказал, что вопрос с Мурумби улажен и моему Коле больше ничего не грозит. Так просто и легко рассеялись тучи над моей головой.

Не считая этой, миновавшей меня опасности, других осложнений в моей жизни не было. Работа и учеба чередовались с праздниками. Изредка мы собирались с друзьями, узнавали, как идут дела друг у друга. Но и наших друзей беды обходили стороной, хотя жизнь несла диктуемые обстоятельствами перемены. Витя-трезвенник нашел себе такую же тихую и незаметную женщину, как и он сам. Они были непременными участниками наших встреч.

А Оксана разошлась с Максом. Призналась, что наедине с ним ей приятно, но в компании его сослуживцев-банкиров чувствует себя не в своей тарелке.

Говорит, вечно жалуются на нехватку денег: то на тачку не хватает, то особняк достроить не могут.

Посмотрели бы, как простые люди живут, возмущалась она. После разрыва с Максом Оксана потеряла возможность подрабатывать у него в банке. Денег стало не хватать. Поэтому она ушла с завода и устроилась в частную компьютерную фирму. Новым местом довольна: и зарплата высокая, и люди, говорит, с иным менталитетом. Там к ней, призналась, прибился один системщик.

— Кто? — не поняла я.

Оксана пояснила, что системщик — это генерал в программировании, или, точнее, маг. Обычные программисты по книжкам учатся работать, а системщики по наитию. Потому им и платят в три раза больше, чем остальным.

— А, — кивнула я, ничего не поняв.

Выглядела Оксана на нашей последней встрече еще интереснее, чем прежде. К ее элегантности прибавилась уверенность женщины, прочно стоящей на собственных ногах. Прямо-таки нарисованное на лице чувство собственного достоинства.

По-прежнему у нее на шее блестела нитка подаренного Максимом жемчуга. Макс просто умолял Оксану оставить подарок себе в память об их совместных днях. Он сильно переживал по поводу ее ухода и до сих пор никого себе не нашел. А для Оксаны эта нитка жемчуга была первой ласточкой повышения ее благосостояния. Не зря и поговорка существует: «Деньги — к деньгам». Вот у нас тоже так получилось. Вначале мы с трудом деньги на учебу собрали, а теперь заработки у нас с Юрой сами собой в гору полезли.

Мне кажется, что закон «Подобное к подобному тянется» имеет универсальный характер. Образование у меня тоже как снежный ком накручивалось.

Вначале аттестат зрелости, потом — курсы английского, в итоге — студенткой стала. В институте я за немецкий принялась. Язык трудный, требует усилий, но постепенно и его одолела. Зато история Древнего Рима и Греции стала для меня любимым предметом, Душевной отрадой. Я на лекциях с головой в чудесные мифы погружалась, себя участницей приключений ощущала. Даже жаль становилось, когда звонок лектора мои грезы прерывал.

Островский при встречах всегда интересовался моими учебными делами, но о семейной жизни спрашивал вскользь. Он как будто был обижен, что я вышла замуж за Юру. Сам он все-таки получил развод. Инициативу проявила его жена. Валерий говорит, что рад за нее: нашла хорошего человека — такого же, как и она, учителя. Оттого и развод понадобился. Светлана Колокольцева, как оказалось, заметной роли в жизни Островского не сыграла.

Сын ее иногда приезжает к отцу из другого города, но уже самостоятельно. Он почти взрослый, четырнадцатый год пошел. Да, все наши дети подросли.

На праздниках их уже за отдельный столик не усаживаем, все вместе сидим, о жизни почти на равных разговариваем.

В последнее время я часто стала видеть Валерия Островского, но не живьем, а на телеэкране. Он решительно выступает за чистоту нашей акватории, за гуманные методы рыболовства. Он же специалист в этой области. Выяснилось, что много безобразий кругом творится: промышленные стоки в Неву спускают, в период нереста сети в водоемах ставят, и с дамбой что-то неладное происходит. Теперь, когда Валерий Островский превратился в общественного деятеля, он отдалился от меня и стал еще недоступнее. Когда я видела его на экране телевизора, мне с трудом верилось, что с этим человеком я была коротко знакома и даже была с ним близка. Рамка телеэкрана сразу возводит человека в ранг избранных, важных персон. Голова Валерия казалась крупнее, чем в жизни. Яркий свет софитов высветливал его волосы, на экране они казались почти седыми.

А может, он и в самом деле немного поседел за минувшие годы. Как-никак недавно ему стукнуло пятьдесят. Он отрастил эффектную, тоже с проседью, бородку, но она не старила его. Борода взрослит молодых, но пожилым она идет, как дорогие часы или модное пальто.

Изменилась у Валерия и манера говорить. Если раньше он был по-военному лаконичен, то теперь научился развивать свою мысль. Но это не было многословием политика — много и ни о чем. Его выступление было сходно с выступлением режиссера, ученого или писателя. Сразу обозначалась идея, приводились конкретные факты, а потом шло убедительное доказательство чьей-то некомпетентности или злого умысла.

Невольно я сравнивала Валерия со своим мужем. Юра прост, сердечен, но как-то скучен. Кроме завода, ни о чем говорить не умеет. Ходит по воскресеньям на рынок за продуктами. Вот и все его интересы. Хотя нет. Юра с Коленькой много времени проводит, записал его в судомодельный кружок. И дома они вместе модели кораблей клеят. Это учительница подсказала, что мальчику полезно общаться с говорящими сверстниками и надо его определить куда-нибудь. Да, Юра хороший муж и заботливый отец, но мне бы хотелось… Если бы я сама знала, что мне хочется!

Каждое выступление Островского по телевизору для меня — маленький праздник. Он пересыпал свое выступление пословицами, цитатами из классиков.

Я, лишь недавно сдавшая зачет по всемирной литературе, удивлялась точности его ссылок. Когда он успел прочитать столько книг! Я, будущий культуролог, только покачивала головой, слушая этого технаря, военного моряка по образованию. Он мог бы читать лекции на нашем факультете.

Но едва Юра переступал порог комнаты, я тотчас нажимала кнопку пульта и переключала канал.

Я сама не понимала, почему так делала.

Случались у нас с Островским и живые встречи.

Иногда к нему приезжали коллеги из-за границы, и он звонил, просил показать его гостям город. Такие прогулки с группой в три-четыре человека были мне полезны. Когда работаешь с целым автобусом туристов, личных бесед не возникает. Здесь — другое дело. С женщинами мы говорили о модах, о последних новинках в кино. Мужчины просто хвалили наш город и мою экскурсию. Теперь, когда я представляла перед иностранцами всех женщин Петербурга в своем лице, я с благодарностью вспоминала уроки эстетики и внешнего вида, преподанные мне Маргаритой Алексеевной. После того как мы с Юрой поженились, его мать заметно ко мне смягчилась.

Но если уроки Маргариты были для меня начальной школой хорошего вкуса, теперь у иностранцев я проходила университеты изысканного стиля. Я научилась разбираться в названиях модных домов и узнавать эксклюзивные вещи не по ярлыку, а по стилю и почерку дизайнера. Африканский загар давно сошел с моего лица, волосы слегка отросли, но я не давала им скрутиться непослушными кольцами. Приглаженные гелем, они больше не топорщились в разные стороны. Трудно было разглядеть в молодой интеллигентной женщине прежнюю девчонку-сорванца. Когда я шла с группой иностранцев, то казалась одной из них: или француженкой, или итальянкой.

— Это ваша жена? — как-то спросил Валерия один из его друзей.

— О нет, это — моя невеста, — ответил он.

Валерий в шутку иногда упоминал о своих «невестах» — так он называл всех, домогающихся его внимания. Среди них были и дамы зрелого возраста и совсем юные девушки. Он жаловался мне:

«Понимаешь, теперь, когда у меня появились положение и деньги, женщины не дают мне проходу». Я не стала напоминать ему, что девушки никогда не обходили его своим вниманием. Я только опасалась, как бы Валерий и меня не причислил к когорте охотниц за его богатством. К счастью, у меня был надежный щит — мой муж.

Я Островского уважала и по-прежнему робела перед ним. Это чувство зародилось во мне с того дня, когда я без раздумий записала его себе в отцы.

Заблуждение давно исчезло, а изначальное неравенство нашего положения сохранилось и по сей день. Выходит, мне нужен был такой светоч. Я грезила об отце-генерале и, как всякая женщина, — об идеальном возлюбленном. Фигура капитана Островского воплощала в себе два этих образа, потому я преклонялась перед ним. Однако в реальной жизни рядом со мной не было ни отца, ни прекрасного принца. Считать принцем Юру было невозможно.

А рядом подрастал еще один мужчина. Однажды меня ждало неприятное открытие: мой десятилетний мальчик таскает у меня сигареты и тайком покуривает. Кого мой сын выберет светочем?

Пока авторитетом для него была лишь я. Значит, мне следовало избавиться от пагубной привычки.

И мы с Колей дали друг другу слово — больше не курить.

Это были трудные недели, но мы выдержали.

Глава 8

Канун нового века был пронизан тревожными ожиданиями. Страшные пророчества о всевозможных несчастьях и конце света не сходили со страниц желтой прессы. Эрудиты спорили, какой год считать началом столетия: круглую цифру 2000 или следующую за ней. Вследствие чего и высшие силы, насылающие на людей и страны беды, замешкались и не проявляли себя. Год с тремя нулями прошел спокойно. Первый год нового столетия тоже вселял надежды на благополучие. Наша страна наконец стала выкарабкиваться из ямы кризиса.

Моя семья уже несколько лет была на плаву.

Юра сумел взять себя в руки: непристойное пьянство давно прекратилось. Теперь я была за него спокойна. На легкие выпивки с друзьями по субботам я закрывала глаза. Да и состояние его после этих встреч всегда было нормальным: только легкий запах спиртного да оживленный блеск в глазах. Мое мирное отношение к его субботним расслабонам мобилизовывало Юру, заставляло помнить о личной ответственности перед семьей.

Известно, когда жена начинает пилить мужа, тот превращается в капризного ребенка и перекладывает на нее вину за свои поступки. Юра, в свою очередь, терпимо относился к моему образу жизни. По выходным я часто отсутствовала, так как моя работа с туристами имела скользящий график. Вечерами продолжала учиться в институте — до диплома оставался один год. Так что хозяйство и присмотр за Колей ложились на плечи мужа.

Осень принесла неожиданные заботы — возникли осложнения в нашей турфирме. Директор предприятия сбежал за границу, прихватив часть общих денег. Мы встали перед выбором — всем сотрудникам остаться без работы или заткнуть финансовую дыру собственными средствами. Коллеги предложили мне стать директором компании и внести соответствующий пай. Мы с Юрой долго размышляли, принять ли предложение. У нас были деньги, приготовленные на учебу. Но если я их потрачу на фирму, то окончание института отодвинется по крайней мере на год. Однако учеба могла подождать, а шанс стать владельцем раскрученной туристической компании вряд ли появится вновь. И в случае успешной работы фирмы расходы на учебу перестанут быть для меня проблемой. Юра активно настаивал, чтобы я выкупила пай. Он откровенно радовался, что моя учеба прервется, а то и заглохнет вовсе — у директора фирмы работы выше головы. Удивительно, но факт: мое положение директора и совладельца фирмы смущало мужа меньше, чем мой грядущий диплом. Он уже давно понял, что мое восхождение по ступеням мировой культуры возводит между нами барьер непонимания. Увы. Постепенно Юра уступал прежние позиции непререкаемого авторитета в любой отрасли знаний и очень переживал по этому поводу.

Я внесла пай в уставный капитал фирмы и стала ее директором. Помимо общего руководства, я занялась сектором разработки новых маршрутов.

Под моим началом теперь оказались две бывшие сотрудницы Эрмитажа и несколько женщин без специального образования. Кроме всего прочего, на меня свалилось множество текущих дел, о существовании которых я прежде даже не подозревала.

Какие-то договоры, согласования с властями, с проверяющими организациями. Наша фирма была маленькая, и каждому приходилось работать за пятерых.

Несмотря на то что все мы работали в полную силу, прибыль была скромная. Наша фирма специализировалась на въездном туризме. А массовый турист шел в наш город только в период белых ночей. Но теперь лето и белые ночи были позади.

Поток туристов резко сократился. А тут еще случилось событие вселенского масштаба, враз перекрывшее и этот скромный ручеек.

Одиннадцатого сентября 2001 года планета вздрогнула и застыла в ужасе. Катастрофа потрясла и русских людей, находящихся далеко от места события.

А что говорить об американцах, англичанах и других странах этого содружества! Разом и мгновенно они в испуге отказались летать на самолетах. Дела в нашей фирме застопорились. Ни одного туриста за две недели после трагедии!

Деньги, вложенные в турфирму, прогорали. С учебой я тоже пролетела. Настроение было скверное. И вот однажды, когда я раздумывала, как наладить дела, раздался телефонный звонок. Голос с иностранным акцентом вывел меня из оцепенения.

Незнакомый мне адвокат из Америки сообщил мне, что одиннадцатого сентября в горящем небоскребе погиб мой отец. Он так и сказал — «отец». Адвокат назвал странно звучащую английскую фамилию.

Я переспросила: кто? Он извинился: «Это фамилия, под которой он жил в нашей стране. В его русских бумагах значится: Геннадий Иванович Петров». Я вздрогнула. Снова перед мысленным взором возник человек с белой тряпкой в угловом окне небоскреба, охваченного огнем. Теперь навсегда для меня этот страшный образ и мой отчим будут слиты воедино. «Вы — единственная наследница погибшего, согласно его воле зафиксированная в завещании».

Весть о деньгах меня не обрадовала. Я сказала адвокату что-то невнятное об отсутствии у нас с Петровым родства и вообще отношений. Адвокат не стал вникать в суть моих возражений. Он сообщил, что в ближайшее время вышлет часть предназначенного мне наследства, а после завершения всех формальностей я получу остальную сумму.

Юра, узнав от меня новость, отреагировал иначе. Он посоветовал взять деньги. «Ну и что, что не родной отец. А если я Кольке захотел бы наследство отвалить, разве я не имел бы права? А Петров как-никак до восьми лет тебя растил». Юра не знал пикантных обстоятельств моих взаимоотношений с отчимом, а объяснить их ему я не могла.

Однако после долгих раздумий я согласилась принять наследство. Петров был очень плохой человек, но он погиб в страшных муках и этим как бы смыл грехи со своей души. Полученные деньги решили мои финансовые проблемы. Я смогла внести плату за учебу и продолжить образование. Но эти деньги не принесли мне счастья. Вспоминая впоследствии события этого года, за точку отсчета я брала получение злополучного наследства.

Жизнь постепенно входила в новую колею. Я втиснула себя в напряженный режим, как ноги в неразношенные туфли. Руководство турфирмой и учеба по вечерам не оставляли ни единой свободной минуты.

Заботу о Коле взяла на себя бабушка Марго. Сын часто после школы ехал к ней домой и оставался там ночевать. Юра постоянно выходил на сверхурочные работы, чтобы заработать больше меня. Деньгами он компенсировал свое скромное социальное положение.

Хуже всех приходилось тете Кате. Она совсем осталась без внимания и не у дел. После перелома ноги кости ее срослись не правильно, ходить ей было трудно. Она перестала выходить на улицу: не в силах была одолеть нашу крутую лестницу и высокий этаж. Тетя Катя целыми днями одна сидела в квартире. Бог знает, какие мысли крутились в ее слабоумной голове. Опять появились необоснованные страхи, неясные опасения. Пора было показать ее врачам. Прежде каждую весну и осень я регулярно приводила ее в психдиспансер, чтобы предотвратить сезонные обострения болезни. Нынче я так закрутилась, что не успела показать ее медикам. Но откладывать ежегодный визит дальше было невозможно.

«Послезавтра идем к врачу», — сообщила я тете Кате. Она обрадовалась, стала меня целовать. Многие здоровые люди думают, что психбольные ничего не соображают, что это какие-то бездумные «овощи». Именно таких больных любят показывать режиссеры в кино. Но я-то, столько лет ухаживая за тетей Катей, знала, что психотики очень чувствительны и сами страдают от своего состояния.

Они также понимают, что врач может их подлечить дома и помочь им избежать больницы. Заточение в психбольницу всем неприятно. Как плакала тетя Катя, когда была в стационаре последний раз! Она умоляла забрать ее поскорее домой, обещала слушаться меня и вовремя принимать таблетки. Совсем как домашний ребенок, отосланный родителями в детский сад. Узнав о предстоящем походе к врачу, тетя Катя занялась стиркой, чтобы привести в порядок свою единственную праздничную блузку. Каждый выход из дому теперь был для нее праздником.

Накануне я переделала кучу дел: заключила выгодный договор с одной из гостиниц, принимающей наших клиентов; одобрила план экскурсий, составленный моей подчиненной; а также, промаявшись два часа в институте, защитила реферат по ретростилям. Усталая, я возвращалась домой. В трамвае в этот поздний час было свободно. За окнами сгущалась тьма. Я присела на переднее место, за водительской кабиной, и бездумно смотрела вдаль — свет фар освещал бегущие впереди рельсы. Вдруг мне показалось, что в коридоре света по рельсам бежит навстречу вагону женщина в белой кофте.

Вначале где-то далеко, почти незаметная, маленькая. Но она стремительно приближалась, становилась крупнее, и вдруг я узнала тетю Катю. Вот-вот трамвай задавит ее. Я кинулась к месту водителя, стала нажимать на какие-то кнопки, но затормозить ход трамвая не удавалось. Я потянула рычаг на себя, вагон оторвался от рельсов и взлетел. Внизу подо мной — улицы, дороги. И такой реалистический пейзаж — наша Лиговка, площадь Восстания, Невский проспект. Вагон вздыбился и, как ракета, совсем вертикально полетел в черное небо. Потом стенки вагона рассыпались, и я стала падать вниз.

Но до земли не долетела — проснулась. Кошмарные сны всегда кончаются пробуждением.

Все, доработалась до чертиков, пора брать отпуск.

Настоящий трамвай был цел и невредим и как раз подвозил меня к моей остановке. Я вышла из вагона, пробежала несколько метров и оказалась в своем подъезде. Хорошо, что не надо идти закоулками. На лестнице, как часто случалось, свет не горел. Раньше, когда курила, я освещала себе дорогу зажигалкой, теперь приходилось ходить на ощупь. В подъезде стояла мертвенная тишина: ни шороха, ни скрипа, ни дуновения сквозняка. Все равно я испытывала необъяснимый страх, страх темноты, преследующий меня с детства. Я медленно, держась за перила, стала подниматься по ступеням. Мне показалось, что кто-то крадется за мной по пятам. Я оглянулась, какое-то белесое пятно проплыло в моем внутреннем зрении, как порой проплывают в глазах черные мушки.

Я вновь стала подниматься по ступенькам. На уровне второго этажа лестничную клетку уже освещал уличный фонарь. Страх немного отпустил. Да и глаза мои привыкли к полутьме. Я без приключений добралась до последнего этажа, открыла своим ключом дверь квартиры. Подумала в очередной раз, что надо заменить французский замок. Каждый раз, выходя на лестницу по какой-нибудь надобности, я боялась, что дверь захлопнется. Ладно я останусь на площадке, а если тетя Катя или Коля? В квартире было тихо. Я вошла в прихожую. Так и есть, курток Юры и Коленьки на вешалке не было. Юра работает в ночную смену, а Коля должен быть у бабушки. Тетя Катя, наверное, уже спит. Я тихонько разделась, прошла на кухню, поставила чайник. Пока он грелся, поела остывшей картошки, почищенной и сваренной тетей Катей. Ну вот, пора и спать. Но какая-то тоска не отпускала меня, какой-то страх подсасывал под ложечкой. Было ощущение, что в квартире прячется кто-то чужой. Неужели я, как моя полубезумная жиличка, тоже начинаю поддаваться галлюцинациям, когда сильно устаю? Где-то я читала, что безумие заразительно. Усмехаясь над своими страхами, я все же заглянула в угол за распахнутой кухонной дверью, потом переворошила одежду на вешалке, проверила стенной шкаф. В комнате тоже, разумеется, никого не было. Я прошла в закуток, где спала тетя Катя.

Свет там я зажигать не стала, но лампа из прихожей слегка освещала и конец коридора. Вдруг мне показалось, что раскладушка тети Кати пуста. Я не поверила своим глазам, щелкнула выключателем. Так и есть: кровать даже не разобрана!

Одновременно со вспышкой света в этом уголке ясная вспышка озарила и мой мозг. Белесое пятно на кафельном полу первого этажа. Оно не было зрительным обманом! Я схватила с кухонной полки фонарь, выбежала из квартиры и направила фонарь на дно колодца лестничного пролета. Далеко внизу, распластав крестом руки, на холодном кафеле лежало неподвижное тело. Мне все стало ясно. Я кинулась к телефону вызывать «скорую», потом помчалась вниз по лестнице. Я приблизилась к тому, что недавно было тетей Катей, и сразу поняла, что она мертва. Тело было неподвижно, и в нем уже отсутствовала душа. Это она витала там, в моей квартире, и сейчас откуда-то сверху наблюдала за мной. Приехавшая через полчаса «скорая» подтвердила, что женщине уже не нужна медицинская помощь. Запоздалое раскаяние охватило меня. Врачи предупреждали, что при ее диагнозе возможен суицид, но я не верила этому: тетя Катя Даже не заводила разговоров на страшную тему. Она вынашивала свои замыслы в глубокой тайне. Возможно, страх перед очередным попаданием в больницу оказался сильнее страха смерти. И этот чертов замок, он-таки захлопнулся за ней, тем самым подтолкнув к страшному полету. Дальнейшее я помню смутно. Кто-то положил тело на носилки и вынес его из подъезда. Кто-то, наверное соседи, взяли меня под руки и отвели домой. Они же раздели меня, накачали валерьянкой и уложили спать. На несколько часов я забылась. Но ранним утром проснулась, вышла на кухню и заплакала. Все здесь напоминало о моей, по сути, единственной родственнице. Мы не были родней по крови, но души наши были близки. Картинки на кухонных шкафчиках — яркая морковка, синяя тарелочка, ситечки — были сейчас для меня не безликими рисунками, это были слова привета от ушедшей в иной мир тети Кати. Вместе с ней что-то то ли ушло, то ли еще прочнее укрепилось в моей жизни. Я поняла, что никогда моя рука не поднимется соскоблить эти картинки. Они были нужны мне самой.

Нужны не как вспомогательные бирки — память еще ни разу не подводила меня, — а как знаки, утверждающие существование зыбкого мира. Я взяла этикетку от чая, который пила незадолго до гибели тетя Катя, и тоже приклеила ее на белую поверхность дверцы шкафа.

Через несколько дней состоялись похороны и поминки. Было много посторонних, едва знакомых с усопшей или вовсе не знающих ее: товарищи Юры с работы — они помогали с похоронами, старушки из подъезда, хлопотавшие над едой, и еще невесть откуда явившиеся гости. Ни одного родного лица.

Сотрудников своей турфирмы я приглашать не стала а близкие мне люди не могли прийти по не зависящим от них обстоятельствам. Оксанка неделю назад родила мальчика и еще находилась в роддоме. Как мне ее сейчас не хватало! Островский был в очередной командировке за границей.

Кругом были чужие люди. Они шумели, оживленно и громко разговаривали. Есть какое-то бесстыдство в русских поминках. Участники их не столько скорбят об ушедшем, сколько радуются тому, что сами еще живы. Так мне казалось в этот невыносимый для меня вечер. На столе было много вина и водки. Чтобы заглушить тоску, я пила больше обычного: не переставая тянула вермут из своего бокала. Незаметно для себя я изрядно нагрузилась, зато боль в моей душе стала не такой острой. Я смотрела теперь на мир каким-то посторонним взглядом. Зачем-то вставала, куда-то шла, снова возвращалась к столу, не обращая внимания даже на сына, которым занималась бабушка Марго. В какой-то момент я, никем не замеченная, взяла с собой недопитую бутылку и улизнула с ней на тети-Катину раскладушку в закуток коридора.

Коленька отыскал меня бесчувственно пьяную в этом чуланчике. Он пытался меня разбудить, но я, мне рассказали уже потом, совершенно не реагировала на его толчки и возгласы. Он побежал к гостям, в ужасе выкрикивая чуждые ему слова: «Мэмэ умэрла, мэмэ умэрла». Мой глухонемой сын перепугал всех, и люди встряхнулись от затянувшегося застолья. Юра сам лежал на диване и был не в силах двигаться, хотя и соображал, в отличие от меня.

На его плечи легли все заботы о похоронах. Он ездил на кладбище, договаривался о месте и времени захоронения, вынужденно скрепляя выпивкой достигнутые договоренности. Его голова еще с трудом соображала, но встать и помочь мне он был не в состоянии. Своим спасением я была обязана свекрови, Маргарите Алексеевне. Она вызвала неотложку. Мне сделали промывание желудка, поставили капельницу, ввели питательный раствор. Скоро я пришла в себя, хотя и была очень слаба.

Юра к утру очухался сам. Бледно-серый, он нашел в себе силы встать и отправиться на работу.

Маргарита вместе с Колей уехала к себе еще вчера, сразу после отъезда неотложки. Вместо прощания, она процедила мне сквозь зубы: «Горбатого могила исправит». Я подумала, что теперь не скоро увижу ее в нашем доме. Так же, как тете Кате в последнее время, Маргарите тоже было трудно подниматься пешком наверх. В свои шестьдесят с небольшим она уже ходила с палочкой — работа в сырости, на Юрином катере, не прошла бесследно.

Я проводила Юру на работу, выпила крепкого чая и снова рухнула на кровать. Потолок все еще кружился над моей головой. К счастью, никаких неотложных дел у меня не было. Добровольные помощницы из соседей еще вчера перемыли всю посуду и убрали квартиру. Было чисто, пустынно и одиноко. Я закрыла глаза и задремала.

Среди дня меня разбудил резкий телефонный звонок. Едва разлепив веки, я нашарила рукой трубку и поднесла ее к уху.

Незнакомый мужской голос в трубке неуверенно спросил:

— Это Екатерина Геннадиевна Нежданова?

— Да, я, — еще не окончательно проснувшись, подтвердила я.

— Екатерина Геннадиевна, вы только не волнуйтесь — голос мужчины был отрывист и тих, — случилась беда: Юра упал с верхней площадки стапеля и разбился о бетонный настил причала. Насмерть.

Теперь я знаю по себе: у человека есть предел болевых ощущений. Он поеживается от легких ударов, терпит удары посильнее, страдает и орет от сильных истязаний. Но чудовищная боль освобождает его от страданий. Что-то подобное случилось и со мной.

Не физический, но ужасный эмоциональный шок отключил меня от действительности. Почти мистическое удвоение похожих трагедий превратило их в одну — гигантского, необъятного масштаба. Нет, я не сошла с ума, но ужас высоты сковал меня. Я не могла выйти из дому, пустынный пролет лестницы страшно меня манил. Я даже не могла полить цветы на своем окне. Ведь так близко, протяни только руку, начиналась бездна. Однако именно мелочи, вроде поливки цветов, и занимали все мое внимание. Я бесконечно терла кафель в ванной, соскребая невидимые пятна. Целыми днями смахивала несуществующую пыль с мебели, со статуэток на трюмо, с Колиных корабликов. Некоторые из них были совсем недавно склеены Юриной рукой. Я совершала эти механические движения, но слез у меня не было. Лицо у меня будто окаменело. Я ничего не ела и ничего не пила. Оксана, едва выйдя из роддома, примчалась ко мне, оставив своего крохотного ребенка с родней. Она и занялась мною, выхлопотала мне направление в клинику неврозов.

Провожая меня вниз по лестнице, она осторожно поддерживала меня под руку. Другой рукой я скользила по стене, по дверям всех квартир, стараясь держаться подальше от ненадежных, как мне казалось, перил. Ноги передвигались следом, автоматически.

В клинике я провела больше месяца. Когда я вернулась домой, город уже дремал под снежным покровом. В один из будних дней я отправилась на Юрин завод. Мокрый снежок припорошил то место на заводском причале, в метре над которым Юра еще был жив. Я сама упросила его друзей из бригады показать мне место гибели мужа. Специалисты в больнице убедили меня, что любая конкретика целебнее для души, чем страшные, разрушающие психику фантазии. Потом меня отвезли на кладбище, где рядом с могилой тети Кати, для которой Юра обговаривал место, покоился он сам. Я не присутствовала на его похоронах.

Сейчас я сидела на скамеечке у заснеженного холмика, и тягостная, но исцеляющая боль заволакивала мою грудь. Товарищи Юры деликатно отошли на дорогу, помянув по обычаю друга. Один из них молча подошел ко мне и поставил рядом стопку, накрытую куском хлебом. Я сделала глоток и, не допив, отставила ее. Ничего не поможет мне, когда в груди пустота. Я вспоминала первые годы нашей дружбы с Юрой, его бескорыстное служение мне, мои измены, мой побег с нашей свадьбы, потерю его ребенка.

Сколько горя я принесла ему! Я скорбела о Юре, как о брате. Но даже сейчас, в эти печальные минуты, я вынуждена была признаться самой себе, что по-настоящему никогда не любила своего мужа. Не любила той высокой любовью, которую воспевают поэты.

Я не испытывала зыбкой дрожи от его присутствия, не вспыхивала жарким огнем при виде его. И за это я тоже корила себя. Теперь ничего не исправить, ничего не вернуть, не прожить заново.

Вскоре подошли его друзья и предложили вернуться к машине. Я встала со скамьи, перекрестилась. Как иначе попрощаться с покойным? Потом подошла к могиле тети Кати и повторила свое движение. Воробей, сидевший на ее кресте, вспорхнул и пересел повыше, будто приветствуя меня. Я нащупала недоеденную хлебную корку в кармане пальто и, отломив половину, уронила на могилу тети Кати.

Вторую половинку бросила на могилу Юры.

Машина на дороге уже урчала, прогревался замороженный мотор.

Глава 9

Моя квартира после невероятной двойной трагедии стала пустынной и чужой. По утрам Коля уходил в школу, и я плавала в этом пустом пространстве, как утлая лодочка в океане. Именно океан, темный и тревожный, услужливо возвращала память — те часы, когда я, свернувшись клубком, всем чужая, пряталась на юте сухогруза. А каждая вещь в комнате, на которую случайно падал мой взгляд, была подобна рифу, несущему смертельную боль.

Вот кресло тети Кати — в нем она часто сиживала, обняв розовую подушечку. Стиснув зубы, я стягивала приметную наволочку и заменяла ее другой, нейтральной. Но рядом другой риф: незаконченная модель крейсера — после гибели Юры Коля забросил моделирование. Он охотнее учился бальным танцам, куда его начала водить бабушка. За время моей болезни и пребывания в клинике бабушка и внук очень сблизились. Для Маргариты Алексеевны чужой по крови Коля стал самым родным человеком, лучиком света в ее жизни.

Я отвергла все приглашения друзей встречать вместе Новый год. Отговоркой для меня стали зимняя сессия и экзамены. На самом деле я не занималась ничем, я вконец запустила дела в институте.

Колю на зимние каникулы я отправила к бабушке, так что новогоднюю ночь провела в одиночестве. В десять вечера я отключила телефон и легла спать.

Спала я последнее время много, но бодрость не возвращалась ко мне. Я спала ночью, я спала, бодрствуя, и днем.

Прошли новогодние торжества, минуло Рождество — пора было браться за неотложные дела, но я все медлила. Однако внешний мир подхлестывал меня.

Позвонила секретарь из деканата, просила меня заехать в институт, выбрать тему дипломной работы.

Я спросила: а как же мои «хвосты»? Ни один зачет за прошлый семестр у меня не был сдан. Она успокоила меня, сказала, что «хвосты» есть у многих, деканат продлит мне сессию, учитывая мои обстоятельства.

Да, порядки у нас на платном отделении были либеральные — бюджетников отчисляли за неуспеваемость не церемонясь. Я обещала приехать.

Все интересные темы дипломных работ были давно разобраны. Мне досталась самая скучная: «Культурологические следствия участия Советской России в интернациональных конфликтах XX века». Что ж, придется заняться этим вопросом. Я стала подбирать материал в библиотеках и незаметно вновь втянулась в учебу. Вчитываясь в страницы скучных монографий, я отвлекалась от своих бед, забывала о трагедии моего дома. Нужную информацию приходилось вылавливать буквально по крупицам. Попутно я готовила положенные по курсу рефераты, сдавала пропущенные зачеты. Вернулся от бабушки Коля, и теперь мы вместе коротали длинные зимние вечера. Я даже уговорила сына закончить начатую вместе с папой модель. В память о Юре.

Трудоемкая работа подходила к концу. Коля уже испытал крейсер на воде, в ванне. С гордостью предъявляя мне свой корабль, он с грустью спросил: «Мэмэ, мэна в мораки не прымут?»

Коля уже большой мальчик, двенадцать лет. Он владеет речью, хотя слова произносит с трудом, читает звуки по губам. И он уже понимает, что многие двери перед глухонемым человеком закрыты. Я погладила мелкий барашек его волос, мимоходом стряхнув с головы какого-то паучка. Где он находил насекомых в городской квартире среди зимы — было непонятно. Однако находил, сажал в коробки, насекомые расползались, я ругалась, но все повторялось снова и снова. Вот его истинное призвание — заниматься живностью, биологией.

В этот момент протяжный громкий звонок телефона ворвался в комнату. Так обычно звонит межгород.

"Кто бы это мог быть? — подумала я, торопливо снимая трубку. — Опять американец?

Низкий женский голос, слегка надтреснутый, явно принадлежал немолодой особе. Она сообщила, что звонит из Москвы, спросила меня, назвав мое полное имя. Я подтвердила, что это я. Когда женщина заговорила снова, я решила, что произошла какая-то ошибка: речь шла о чем-то, ко мне не относящемся.

— Какая сестра? Вы не туда попали, у меня нет никакой сестры.

— Послушайте.., дорогая… Катенька… — Речь женщины прерывалась не то вздохами, не то всхлипами. — Наш.., общий отец… Родион Сергеевич Ершов.., он умер. А мы, выходит, сводные сестры…

— Родион Сергеевич? Впервые слышу это имя.

— Вот как? — почему-то удивилась женщина и начала рассказывать сначала.

Сестра Алла Родионовна, или просто Алла, как она попросила называть себя, была намного старше меня.

Год назад, в возрасте семидесяти двух лет, умер наш общий отец, вице-адмирал в отставке. Незадолго перед смертью он открыл старшей дочери тайну, поведал о существовании у него дочери от другой Женщины. Алла Родионовна еще раз удивилась, что я не знаю об этом. Ей казалось, что о таком отце ни одна мать не промолчала бы! «Таким отцом, как наш, можно гордиться!» — с пафосом воскликнула сестра.

Оказывается, отец не только раскрыл старшей дочери свою тайну, но и наказал разыскать меня, сообщив известные ему данные. Вскоре после этого он умер.

Алла принялась за поиски, но безрезультатно. Отец неверно назвал ей мое отчество, а фамилию я уже сменила. Лишь недавно она сообразила обратиться к старинному знакомому отца — Григорию Мироновичу Руденко, и он раздобыл для нее мой телефон. Все оказалось неожиданно просто.

— К дяде Грише! — воскликнула я. — Вы его тоже знаете?

— Не вы, а ты, — поправила меня Алла, — мы же с тобой сестры, Катенька. А с Григорием Мироновичем я лично не была знакома, но его телефон оказался в записной книжке отца.

Наш разговор затянулся на полчаса. Мысли разбегались, рвались и терялись как у нее, Так и у меня. Но я узнала главное: моя сестра, Алла Родионовна, живет одна. Мать ее умерла прежде отца, своей семьи нет. Ей пятьдесят два года, и она не работает. Вдруг Алла спохватилась, что счетчик накрутит немалую сумму, и стала прощаться. Было решено, что мы непременно встретимся друг с другом; в Москве ли, в Питере — обсудим позднее. А пока она обещала написать мне обстоятельное письмо и изложить в нем все подробности, упущенные ею в этом сумбурном разговоре.

Не правдоподобная весть встряхнула меня, вытащила из тумана, в котором я плыла последние месяцы. Вот и свершилось! Мой отец пришел ко мне сам, когда я перестала думать о нем, искать его.

Пришел ко мне после своей смерти — таким же призраком, каким был и при жизни. Может, оно и к лучшему, думала я. Вряд ли я смогла бы совместить в своей душе романтический образ с видом немощного старика. Я непонимающе смотрела на раскрытые книги, зачем они тут? Разве могла я сейчас заниматься, когда в моей жизни случилось такое невероятное событие. Сестра не была фантомом, призраком. Она была живым человеком, и скоро я увижу ее. Хотелось представить по голосу ее облик, характер. Увы, в этом фантазия отказывала мне.

Коля заметил, что я порозовела, пришла в непонятное возбуждение от телефонного разговора.

— Кто это? Кто это? — тормошил он меня.

— Так, одна тетя из Москвы, — ответила я, четко артикулируя, чтобы сын меня понял. И тут же с помощью жестов глухонемых добавила: «Твоя тетя».

Затем я быстро достала из шкафа полотенце и скрылась за дверью душевой кабины. Мне надо было собраться с мыслями в одиночестве. Теплые струи ласковым дождиком орошали мое проснувшееся к жизни тело. Теперь все встало на свои места. Слова моей бабули об отце-генерале оказались правдой.

Генерал или вице-адмирал, какая разница, особенно если человека нет в живых. Сколько же лет ему было тогда, когда я родилась? Я подсчитала. Где-то в районе сорока. И он признал меня! Тайком от своей жены, как поведала Алла, высылал моей матери денежные переводы, когда Петров бросил нас. Значит, они поддерживали связь долгие годы, до самой смерти моей мамы. Знал ли он, как она умерла? Почему не помогал потом? Бабуля часто жаловалась на безденежье. Ах да, мы с бабулей сменили адрес. Или его жена вызнала и пресекла побочные траты? Оставалось много пробелов. Скорей бы Алла мне написала письмо. Тут же мысль перекинулась к Валерию Островскому. Тот тоже помогал Светлане Колокольцевой деньгами. Правда, он ни от кого не таился. Семья его распалась еще до рождения внебрачного ребенка.

Интересно, как его старшие дети относятся к маленькому братишке от другой женщины? О любви, думаю, в таких случаях говорить не приходится.

Было интересно, как и почему Родион Сергеевич заговорил обо мне со старшей дочерью: старческая сентиментальность, чувство вины? Тут же возник вопрос: есть ли у него еще родственники? Может, у меня появятся теперь дяди и тети, двоюродные сестры и братья. Но те вряд ли примут меня. Обо всем этом мне еще предстояло узнать.

Я выключила воду, хорошенько растерлась полотенцем и, надев халат, вышла из ванной комнаты.

На душе У меня было легко. Я подсела к Коле, взяла еще пахнущий клеем кораблик и написала фломастером на борту: «Адмирал Родион Ершов». Сын вопросительно посмотрел на меня: кто это? Я расскажу ему, все расскажу о его героическом дедушке. Но чуть позднее.

В наш еще неначатый разговор ворвался новый телефонный звонок. Звонила Оксана. Она приглашала меня отметить маленький юбилей: три месяца со дня рождения ее мальчика. Все основные торжества, связанные с его появлением на свет, прошли в период моей болезни. Я еще не видела ее ребенка. Сегодня я удивила ее своим немедленным согласием прийти в гости. Сколько раз я отказывалась от любых ее приглашений. Я даже не пускала ее в свой дом, ссылаясь на загруженность учебой — я не хотела видеть никого. Сейчас она решила, что мое затворничество пробила ее настойчивость, но причина была в другом. Я должна была поделиться с ней своей колоссальной радостью. И поделиться не по телефону, не наспех и между прочим. Такое событие хотелось преподнести по-особому: торжественно и обстоятельно.

Получив мое согласие, Оксана помедлила и спросила, не буду ли я возражать против присутствия Островского. Я сказала, что встреча с Валерием для меня — тоже маленький праздник. Я давно не видела своих друзей и сейчас поняла, как мне их не хватало все это время.

Оксана купила квартиру в элитном доме престижного района. Еще несколько лет назад в одном и том же подъезде можно было увидеть обшарпанные двери коммунальных квартир и крепкие железные двери-щиты в квартирах новых русских. Теперь общество расслаивалось по домам и микрорайонам.

Территория вокруг нового дома была идеально ухожена. Дорожки расчищены от снега. Яркие фонари на коротких столбиках симметрично выстроены в ряд. Чуть в стороне — платная стоянка с будкой охранника. По бокам парадного входа — вазоны с голубыми елочками. Консьерж уточнил, к кому мы идем, и пропустил к лифту. На лестнице было чисто, светло и тепло. Цветы, в изобилии стоящие на подоконнике бельэтажа, — роскошны, как в оранжерее. В лифте мы с Колей просто обалдели: зеркала, диванчик, телефон на стенке. Красота!

Вот и нужная квартира. Мы позвонили. Дверь распахнулась. Я вручила Оксанке букет красных гвоздик, обняла ее. Коля выдвинул перед собой большого игрушечного медведя — в подарок малышу. Рядом стоял и муж Оксаны. Долговязый сутулый очкарик с лохматой головой был по-своему обаятелен. Его я тоже видела впервые. Оксана не показывала его до свадьбы, а свадьба состоялась одновременно с регистрацией сына. Мы познакомились. Из комнаты выбежала Танечка, дочь Оксаны, — почти взрослая девушка, ей шел пятнадцатый год. Она сразу взяла под свою опеку Колю, который неожиданно смутился перед девочкой старше его. Детьми они часто играли вместе, но что делать теперь — было неясно. Мы стали приводить себя в порядок. Таня держала Колиного медведя и чему-то улыбалась, ожидая, пока мальчик переоденет обувь. Затем Оксана провела нас к виновнику торжества. Он не спал, а весело сучил ножками в своей кроватке, установленной рядом с широкой супружеской постелью. Я взяла малыша на руки, подложив ладонь под мягкий памперс. Маленькое тельце излучало тепло и доверие. Вспомнились первые месяцы с Колей. В далеком африканском племени у нас не было ни своего уголка, ни памперсов.

Только пучок сухих листьев в корзине, сплетенной из лиан. Может, оттого, что все происходило приземленно просто, я не прочувствовала до конца радость материнства. И сейчас легкая зависть всколыхнула мою душу. Малыш Оксаны и все его вещицы казались такими радостными. Будто кукольные — колыбель в кружавчиках, яркие распашонки, ползунки.

Я аккуратно подкидывала малыша вверх, он довольно агукал. Оксана, улыбаясь, наблюдала за мной и тут же посетовала, что скоро ей придется передать малыша в чужие руки. «Как?» — не поверила я. Она кивнула. Ей необходимо в ближайшее время вернуться на работу, надо выплачивать ипотечный кредит за квартиру. Так что решили пригласить няню. Выходит, Оксана сейчас в худшем положении, чем когда-то я. Колечка пусть и в грубой корзинке, но рос на моих глазах. Оксана взяла у меня из рук малыша и положила его в кроватку. Мальчик весело играл с погремушкой.

Затем нас повели осматривать другие комнаты.

Я была здесь однажды, когда квартира еще не была отделана. Теперь дизайн ее был завершен. Он был прост и лаконичен. Ни новомодных арок, ни широченных ванн-джакузи здесь не было. Единственный штрих современности — белые жалюзи на всех окнах, вместо привычных занавесей. Это придавало помещениям, на мой взгляд, немного казенный вид. Одна комната и вовсе казалась офисом. Оксана назвала ее кабинетом. В комнате стояло два стола. Один был завален папками и компьютерными журналами. На другом — компьютер и сопутствующая аппаратура. За компьютером, спиной к нам, сидел мужчина. Я узнала его — Валерий Островский! Его взгляд был прикован к экрану, а рука, сжав компьютерную мышку, кружила по коврику на столе. Услышав наши шаги, он оторвался от компьютера, встал и тепло поздоровался с нами. Но тут же извинился и сказал, что присоединится к нам чуть позже. Ему надо было переслать срочное сообщение по электронной почте. Даже в гостях он не забывал о делах. Наша гомонящая группа вышла из кабинета и отправилась смотреть следующее помещение — комнату Танечки. Обычная комната девочки-подростка: картинки фотомоделей на стенах, учебники на столе, гитара, брошенная на диване.

Праздничный стол был накрыт в кухне-гостиной — мы свободно разместились там вшестером.

Но задушевного разговора не получалось. Оксана часто выскакивала из-за стола и бежала к малышу.

Без нее он капризничал. Владимир, муж Оксаны, был невероятно молчалив. Мои вопросы завершались его односложными ответами. Сам он разговора не заводил. Даже рюмка-другая не оживили его.

Островский держался тоже непривычно скованно.

Я не понимала почему. И дети дичились друг друга. Наконец они выбежали из-за стола и скрылись в кабинете, где их объединил компьютер. Судя по резким и частым пискам компьютера, они запустили какую-то боевую игру. Потом к звукам, издаваемым компьютером, присоединились вскрикивания и возгласы ребят, затем что-то грохнуло, видимо упав на пол.

— Посмотрю, что там, — сказал Владимир и тоже покинул нашу компанию.

Мы с Островским остались вдвоем. Повисло неловкое молчание. Наконец я поняла, что было причиной неловкости за столом — я сама. В последнее время мои знакомые часто смущенно замолкали в моем присутствии и стеснялись выражать свое счастье, будто видели облако трагедии, витающее надо мной. Валерий нарушил тишину и сказал несколько фраз о компьютере. О том, что это полезная вещь и что в Интернете можно найти любую информацию. Спросил, не собираюсь ли я обзавестись компьютером. Я сказала, что подумывала об этом. Заодно пожаловалась, что приношу из библиотек пудовые стопки книг для подготовки дипломной работы. Компьютер действительно мог облегчить мою работу.

Но не об этом, не о компьютерах и книгах мне хотелось сейчас говорить! У меня такая потрясающая новость! Но сообщить ее так, походя, было жаль. Я уже примеривалась, как сделать это поэффектнее, но тут в кухню опять вернулась Оксана.

— Пойдемте, разложим ваши постели, пока малыш не уснул, а потом еще посидим.

— Какие постели? — удивилась я. — Мы с Колей через полчаса домой поедем.

Но Оксана умоляюще посмотрела на меня:

— Катюша, мы же с тобой целую вечность не разговаривали от души. А завтра с утра останемся дома одни с Тимочкой. Но малыш нам не помеха, он до обеда в коляске на балконе будет спать. Старшие по своим делам разойдутся, посекретничаем вволю. Оставайся, Катюша.

Соблазн поболтать с подругой без помех был велик. Свою главную новость мне хотелось рассказать прежде всего ей. Однако то, что Островский остается здесь, было для меня сюрпризом. Оказалось, он еще раньше договорился о том, что переночует в их доме. Он собирался утром ехать в аэропорт, встречать друга, от этого места — рукой подать. Машина его поставлена на стоянку при доме, а сам он позволил себе расслабиться и выпить, зная, что за руль этим вечером ему садиться не придется.

«Интересно, — подумала я. — Встреча друга в аэропорту именно завтра — данность, совпадение или заранее подстроенная акция?» Как бы то ни было, мне тоже не хотелось возвращаться в мой мрачный дом.

Мы с Оксаной отправились готовить постели. Все нужное находилось в стенном шкафу при спальне, вот почему она торопила нас. Она достала с полок простыни, одеяла, а также извлекла три надувных матраса. Заметив мой недоуменный взгляд, пояснила, что до рождения Тимочки они всей семьей выходные летом проводили в походах. Оказывается, я не все знала о своей подруге. Она призналась, что раньше не любила активный отдых, но Владимир приучил ее. Вот тебе и нелюдим. «Он поначалу держится бирюком, — пояснила Оксана, — а вообще-то он простой парень, даже компанейский. Но только среди знакомых».

— Можем палатку над вами соорудить, — впервые за вечер пошутил Владимир.

Он тоже присоединился к нашим хлопотам с постелями и сейчас жал ногой на пузатенький насос, накачивая матрас.

Постель для Коли разложили в Таниной комнате.

Мальчик еще мал, чтобы создавать проблемы девушке. Нам с Островским предложили лечь в кабинете, места там хватило бы на пятерых. Оксане были известны нюансы моего возвращения из Африки в каюте Валерия. Я говорила ей о близости с ним. Но с тех пор прошла целая эпоха — моя жизнь с Юрой. Неужели Оксанка думает, что я соглашусь вернуться к прежним отношениям? Впрочем, бояться мне нечего. Я знала, что без моего согласия Валерий не посмеет приблизиться ко мне. А другого места для нас в квартире не было.

Мы посидели еще немного за столом. После того как мы устроили наши походные постели, мы сами будто оказались в походе.

— Ну-ка, Танюшка, принеси гитару, побренчим, — попросил Островский.

— Я еще не умею, Валерий Валерьевич. Мне дядя Володя ее недавно купил.

— Я сам попробую. Конечно, с аккордеоном мне сподручнее, но где наша морская братия не пропадала.

Таня побежала в комнату и вернулась с гитарой.

Островский, задумчиво перебирая струны, подкручивал винтики грифа. Скоро он настроил инструмент, сыграл несколько пробных аккордов.

Он завел популярную туристскую песню. Мы вразнобой поддержали его. Постепенно наши голоса окрепли, хор зазвучал слаженно.

— «Капитан, обветренный, как ска-а-а-лы…» — затянул Валерий.

— «Вышел в море, не дождавшись дня, — подхватили мы. — На прощанье подымай бокалы золотого терпкого вина-а…»

До полуночи мы пели песни. Мы были сейчас дружной командой, экипажем романтиков: и рациональные программисты Оксана с Володей, и исследователь Островский, и я — бизнес-леди туризма, и наши дети-школьники. Глухонемой Коленька отбивал такт руками по столу.

Затем мы разошлись по своим спальным местам.

Мы лежали с Островским в темном кабинете, на полу, на отдельных матрасах. Лежали и негромко разговаривали. Каждое слово, произнесенное шепотом в непроглядную тьму, было весомее, искреннее, чем то же самое, сказанное при ярком свете за столом. И сама собой излилась моя главная новость — об отце.

— Катюша, как я рад за тебя. Человек с корнями увереннее на этой земле стоит.

Я услышала, как Островский встал со своего матраса и приблизился ко мне. Он присел рядом со мной, осторожно обнял меня, поцеловал в щеку:

— Девочка моя. Сколько переживаний, сомнений, бед выпало на твою долю. Наконец-то ты все узнала!

Он еще раз поцеловал меня, теперь в шею, за ухом. Я едва заметно отстранила голову. Он почувствовал мое движение, тотчас встал и вернулся на свое ложе.

— Прости меня, я совсем сошел с ума от радости.

С того момента, когда ты появилась у нас на полигоне и назвалась моей дочерью, я всегда испытывал вину. Будто и впрямь был твоим отцом, не признающим ребенка. И еще — я чувствовал ответственность за тебя. Твоя новость сбросила с меня груз этой несуществующей вины. Ты, Катюша, для меня больше чем дочь. Ты — любимая женщина. Я понимаю, еще слишком мало времени прошло со дня трагического ухода Юрия, но, может, ты согласишься хотя бы иногда встречаться со мной — сходим в ресторан или театр.

— Ты прав, Валера, времени прошло мало.

Я откинула свою руку на пол, в его сторону, и тут кончики наших пальцев соединились. Я почувствовала, как волнение зарождается в моей груди, жаром опускаясь к животу. Сильно заколотилось сердце. Но может, причиной тому было выпитое сегодня шампанское.

— Валера, останемся друзьями, — сказала я, с усилием отрывая от него руку. — Сейчас не время говорить о чувствах.

— Пусть мы будем друзьями, — покорно согласился Островский, — но что нам мешает поставить штамп в паспорте. Мало ли что может со мной случиться. Я хочу позаботиться о тебе и о Коле. В наше время, когда человек владеет имуществом, формальности — не пустяк.

— Что с тобой должно случиться? Ты болен? — встревоженно привстала я с матраса.

— Нет, девочка. Я так просто сказал. С каждым может что-то случиться. Не забывай, что мне уже за пятьдесят перевалило.

— Нет, Валерий Валерьевич, ради имущества пачкать свой паспорт не стоит.

— Ты меня не так поняла, Катюша. Я люблю тебя, моя ласточка, давно люблю. И кроме тебя, мне никто не нужен.

У меня перехватило дыхание. Слишком все это было неожиданно. Я никогда не собиралась стать женой Островского. Я тоже любила его, но любила как дочь, как спасенная им пленница. Не знаю, чего больше было в моих чувствах: благодарности, уважения или необъяснимой тяги к человеку более замечательному и возвышенному, чем я. Снова передо мной промелькнула вся моя жизнь, со всеми ошибками, необузданностью стремлений, роковыми срывами.

— Спокойной ночи, Валера. Давай спать. Завтра — нет, уже сегодня — надо рано вставать.

Валерий разочарованно молчал. Он даже не откликнулся на мое пожелание доброй ночи. Наше дыхание становилось все более ровным и все дальше разводило нас в разные стороны, каждого — в свой сон. Валерий провалился в бездну сна первым. Вот он легонько всхрапнул, раз, другой. Вдруг неприличный звук глуховатым щелчком выпростался из-под его одеяла. Валерий как будто признался мне в маленькой, простительной слабости.

Я никому не выдам его тайну. Снисходительная нежность наполнила мое сердце. Оказывается, он не бог, а просто человек.

Глава 10

Долгая, мучительная зима постепенно отступала.

В дневные часы припекало солнце, растапливало сугробы и выжимало под ноги прохожим веселые ручейки. Но с вечерними сумерками морозный воздух вновь воцарялся в городе и леденил тротуары.

Так и мое желание поехать в Москву то разгоралось, то остывало. Было неясно, как примет меня сестра, найдем ли мы с ней общий язык.

Тем временем из Москвы пришло долгожданное письмо. Сестра изложила в нем все, что, со слов отца, ей было известно об обстоятельствах его знакомства с моей матерью. В тот год Родион Сергеевич Ершов уже занимал заметную должность в Министерстве обороны, хотя еще и не был адмиралом.

В составе правительственной комиссии он приехал в Ленинград, на плановую проверку военно-морского училища. В первый же день он обнаружил в организации учебного процесса какое-то серьезное упущение и, по обыкновению, бурно и резко отчитал начальника училища. Однако и сам пострадал от своей горячности, вдруг ощутив резкую боль в сердце. Отец, заметила в письме Алла, был очень вспыльчивый человек. Боль нарастала, сделалась невыносимой, и Родиону Сергеевичу пришлось обратиться в санчасть училища. Здесь Нина, моя мать, оказала ему первую помощь. Второй помощи столичному инспектору не понадобилось. Минут через двадцать ему полегчало, и он тут же превратился в обаятельного Родю, каким обычно представал перед хорошенькими женщинами. Знакомство морского офицера и фельдшерицы имело продолжение. Родион Сергеевич пригласил Нину вечером в ресторан, а затем вернулся к своей инспекции и благополучно завершил ее.

В красивом ресторане их ждала изысканная кухня и хорошая музыка. В то время найти такое место было нелегко, но Нина знала, куда вести москвича.

Офицер все больше проникался симпатией к молодой женщине; о том, что она замужем, Нина говорить не стала. Только позднее он узнал, что у нее есть муж, который находится в дальнем плавании. Но вряд ли это имело какое-нибудь значение для обоих. Родион Сергеевич тоже не сообщил даме, что женат. Оба обошли молчанием этот деликатный вопрос. Вечер прошел хорошо. Оба от души выпили, до изнеможения танцевали в объятиях друг друга. И вдруг, в разгар вальсирования, у Родиона Сергеевича вновь прихватило сердце. На этот раз боль была так сильна, что пришлось вызывать «скорую помощь». Офицера прямо из ресторана отвезли в военно-морской госпиталь с диагнозом стенокардия. При обследовании выявились и другие непорядки со здоровьем, так что пришлось задержаться в госпитале на месяц. В столице в ту пору свирепствовал грипп, и обе женщины — Алла и ее мама — лежали с высокой температурой. Так что приехать в Ленинград сразу никак не могли, а потом надобность в этом отпала. Родион Сергеевич уверенно шел на поправку. К счастью, в чужом городе он не был одинок. Нина навещала его ежедневно. Соединив женскую нежность и опыт медработника, она быстро поставила Родиона Сергеевича на ноги. Так что пребывание в госпитале обернулось для офицера приятным отпуском. О том, где влюбленные находили приют для уединения, история умалчивает. Однако через девять месяцев на свет появилась я.

Алла Родионовна написала, что отец и позднее бывал в нашем городе. Последний раз ездил на празднование 300-летия Российского флота в девяносто шестом году. Вернулся очень грустный, многие его товарищи по службе не дожили до светлого юбилея.

И сам стал с той поездки болеть. Вдруг меня озарила картинка: солнечный день, корабли, престарелый морской офицер на набережной Невы. А вдруг это был он, мой отец, а я прошла мимо? Что мне стоило проявить к нему внимание, расспросить о родных, о месте службы. Хотя — нет. Старик с белой длинной бородой был совсем дряхлым, он мог бы быть моим дедом, но не отцом.

Получив письмо, я сразу взяла билет на поезд на ближайшие выходные. До отъезда предстояло завершить множество дел. Шла перерегистрация турфирм, и надо было обегать множество кабинетов, чтобы получить лицензию. С этой задачей я справилась с трудом: все делать по закону удавалось не всегда. Но были неписаные правила, с помощью которых удалось получить разрешительные документы. Также я подогнала свое отставание в институте, сдала все зачеты и несколько экзаменов за зимнюю сессию. Оставалось представить руководителю развернутый план моей дипломной работы.

У меня уже были некоторые наброски, но слишком большой материал предстояло осмыслить, проанализировать, чтобы сделать конкретные выводы.

Скучная на первый взгляд тема увлекала меня все сильнее.

Выходило так, что не только Россия влияла на жизнь тех стран, режимы которых поддерживала или свергала. Встречное влияние чужих этносов также было налицо. В нашу страну въехало столько всякого народу: опальные коммунисты, гонимые революционеры, прогрессивные студенты. Одних афганцев с последней войны осело у нас десятки тысяч, а были еще вьетнамцы, корейцы, курды, испанцы. И каждый был носителем своей культуры, своих привычек, моральных ценностей. Я отложила толстую монографию о восточных народах и задумалась. Какова была сила их влияния на русскую нацию? Вспомнила, как сама оказалась в Танзании и даже, будучи одиночным представителем чужой культуры, произвела там чуть ли не мини-революцию. Прежде чем приложить Коленьку к груди, я обязательно омывала сосок чистой водой из ручья.

И мой мальчик рос здоровее многих. Скоро и другие африканские мамаши взяли с меня пример.

Они повторяли омовение грудей, не вдаваясь в причины совершения этого ритуала. Вряд ли они думали о гигиене, но она входила в их жизнь.

Я взяла следующую книгу — об истории испанских детей, вывезенных в середине тридцатых годов в Советский Союз. Большинство из них остались жить у нас. Но с детьми не все было ясно. Что пересиливает: законы новой среды или привычки ранних лет, врожденные черты? Вот мой Коленька. Как над ним смеялись в школе, когда он складывал ручки и тянул их вверх, к богам. Да, в итоге отучили. Но разве печать племени не лежит до сих пор на его поведении? О внешности я не говорю: наследственные признаки — это аксиома. Но откуда непреходящая любовь к жучкам и паучкам?

Настоящее дитя природы. Пожалуй, этот пример я могу привести в своей работе. А если проследить жизнь нескольких поколений? Вспомнился рассказ бабушки о предках Валерия Островского — финнах. Петр I вовлек их в свое строительство, они вступали в смешанные браки, и многие обрусели в дальнейшем. Хотя при чем тут финны? Моя задача — проанализировать только XX век, а я в XVIII сползла. Теперь я совершенно запуталась.

Если другие народы растворяются в русских, тогда почему отстаиваются национальные интересы, формируются землячества, религиозные общины?

Значит, так. Мне надо выделить устойчивые и преходящие черты этноса. Я записала предварительный вывод и захлопнула тетрадь. Детально займусь этим вопросом по возвращении из Москвы.

Я съездила в институт и предъявила руководителю составленный план. Все, гора с плеч. Все дела сделаны.

На следующий день я отправила Колю к бабушке и поздно вечером села в поезд. Одна ночь — и я уже в Москве, на Ленинградском вокзале.

Сплошной поток прибывших пассажиров с нескольких поездов, с сумками, чемоданами, рюкзаками, разливался в два направления — к метро и на площадь, к такси. Мне пришлось идти им наперерез — к зданию вокзала. Поезд прибывал ранним утром, и Алла Родионовна побоялась, во-первых, замерзнуть на открытой платформе и, во-вторых, разминуться в толчее. Она сказала, что будет стоять в большом зале ожидания у табло.

Напрасно я волновалась, что не узнаю свою немолодую сестру. Я узнала ее сразу, будто посмотрела в зеркало. Я увидела себя, как бы состаренную театральным гримом: высокая, слегка располневшая, с вьющимися темными волосами. Разумеется, гример осыпал волосы пудрой и убрал их в старомодный пучок на затылке, но упрямые завитки все равно выбивались на висках из-за ушей. Зеленовато-карие глаза с подрисованными вокруг них морщинами — мои глаза — пристально всматривались в своего молодого двойника.

— Катюша!

— Алла Родионовна!

— Давай без Родионовны.

— Алла, Аленька!

Мы неловко обнялись и вновь расступились, разглядывая друг друга.

— Вылитый отец, — наконец изрекла Алла и снова обняла меня.

На ее глаза навернулись слезы. У меня слез не было. Кажется, за последние полгода я их все выплакала и теперь не могла расплакаться от радости. Зачтем мы вышли на площадь и взяли такси. Через четверть часа мы уже подъезжали к большому серому зданию сталинской постройки. Это не был центр столицы, но и до окраины было далеко. Алла жила одна в большой трехкомнатной квартире, порядком запущенной и давно не ремонтированной. В комнатах стояла старинная, антикварная мебель, однако довольно разнородная, явно не из одного гарнитура.

Кресла не гармонировали с диваном, овальный стол с малахитовой инкрустацией вообще принадлежал другому веку. А на стенах висели любительские акварели с изображением видов старой Москвы. Перспектива и композиция большинства из них были выстроены с заметными ошибками. Я поймала себя на том, что оцениваю обстановку как специалист.

Разве за этим я сюда ехала, чтобы оценивать и осуждать? Возможно, мебель досталась семье от предков и была дорога как память, связующая все поколения, в цепочку которых теперь включили и меня. Я продолжала разглядывать комнату. И вдруг на стене я увидела портрет. Безусловно, это был отец! Красивый мужчина средних лет, в морской форме, но без фуражки. Слегка волнистые волосы, строгие темные глаза, крепко сжатые губы. И очень большое сходство с Аллой, а значит, и со мной. С этим образом мне еще предстояло сродниться.

— Да, это наш папа. В тот год, когда его взяли на работу в министерство, — подтвердила Алла Родионовна.

Алла включила электрический самовар и выставила скромное угощение. Так не вязалась эта плетеная сухарница с горсткой простых сухариков с пышной, хотя и запыленной обстановкой дома! Или сестра переживает трудные времена, или прижимиста, подумала я. Ничего, в ужин я сама схожу в магазин и куплю все необходимое. Сестра предложила мне самой обслуживать себя, наливать чай, накладывать сахарный песок и показала мне пример, наполнив собственную чашку. Где хваленое московское гостеприимство? Или так и положено в истинно интеллигентных домах?

Я прихлебывала чай и слушала неторопливый рассказ сестры о жизни незнакомой мне семьи. Голос ее звучал хрипловато, и в каждой фразе проскакивали нотки легкого сожаления. В этой квартире их семья жила чуть больше десяти лет, после выхода отца в отставку. Прежде они скитались по гарнизонам, дважды оседали в Москве (жили на служебной площади) и снова направлялись на дальние точки. Карьера каждого офицера зависела не только от его личных качеств, но и от умения ладить с начальством. Родион Сергеевич не был дипломатом, а потому после головокружительного взлета в год моего рождения он впал в немилость у руководства. Свои высокие чины он заработал на дальних флотах. И только на старости лет окончательно поселился с семьей в Москве.

— Всю эту мебель мы купили за бесценок, люди переезжали на новые квартиры, избавлялись от рухляди. А родители устали жить в стандартной среде и охотно окружали себя старинными вещами. Мне тоже нравится старина, хотя ценных предметов здесь немного, — призналась Алла. — Одним словом, это чужой уют, перекочевавший к нам.

Мать Аллы, я уже знала, умерла незадолго до кончины отца. Сама сестра ни разу не выходила замуж, так что ее нынешнее одиночество не было случайностью. Но это удивляло: такая привлекательная наружность, дочь адмирала. От женихов, должно быть, отбоя не было, предположила я.

Алла улыбнулась, не размыкая губ:

— В детстве я безумно любила отца, он был для меня идеалом мужчины: решительный, мужественный, бескомпромиссный. Никогда ни под кого не подлаживался, даже со старшими по званию вступал в спор. Теперь-то я понимаю, что это качество — не лучшее для офицера. А мои мальчишки, напротив, робели, они боялись моего отца. Каждого он ставил навытяжку перед собой и допрашивал, что да как. Он все должен был знать о тех, с кем дочь водит знакомство. Пока школу не окончила, у меня ни одного кавалера не было. Да и потом…

Слушая сестру, я невольно сравнивала эти два образа отца: мой вымышленный, идеальный, и тот, что обрисовала Алла. Теперь им предстояло слиться в один. Однако черточки скандалиста и самодура в идеальную картинку не вписывались. Я подумала, что было бы, если б все мои парни проходили предварительный отбор, как женихи Аллы. Нет, я бы не позволила даже отцу попирать свою свободу!

— Зато он души во мне не чаял, — продолжала Алла, — баловал, как только мог.

— Аллочка, расскажи, как адмиралы балуют своих дочек?

— Ну, как. Вообще. Разрешал мне почти все, деньги давал на всякие девичьи глупости: косметику, побрякушки. Не считая парней, в другие мои дела никогда не вмешивался. Школу разрешал пропускать. Если я чихну или кашляну, то каникулы мне бывали обеспечены.

— И как же ты в институт поступила, ты же окончила вуз, верно?

Зачем я задаю дурацкий вопрос? Ответ сам пришел ко мне. Известно, как такие сынки и дочки поступают в вузы: деньги и связи.

— Поступить для меня труда не составило, даже трижды на первый курс попадала, но все три раза пришлось прерывать учебу.

— За неуспеваемость отчислили? — с пониманием усмехнулась я, вспомнив, как сама кувыркалась в техникуме.

— Не очень ты хорошего мнения о своей сестре, — покачала головой Алла. Опущенные уголки ее губ сползли еще ниже. — Первый раз я в Институте стали и сплавов училась, но на втором курсе заболела. Нашли затемнения в легких, туберкулез в легкой форме.

— Туберкулез? У адмиральской дочки?

— Папа же не сразу адмиралом стал. Все мои детские годы прошли под Мурманском, где он тогда служил. А на севере для детей просто гибельный климат. Ну вот. Вылечилась, но на этой профессии пришлось поставить крест. Специальность, сама понимаешь, крепкого здоровья требует.

— Профессия мужская, это папа тебе посоветовал?

— Что ты! Он как раз возражал, да мода была такая у девушек на технические вузы. В этот вуз я пошла, потому что там на химию основной упор, а химия мне хорошо давалась. Как вспомню кружевную вязь органических формул: кольца, цепочки — прямо душа поет.

Меня от химии просто воротило.

— Пока сама болела, заинтересовалась медициной. В медицинском институте те же экзамены: химия, физика, еще биология. В общем, поступила по новой, но там анатомички не выдержала. При виде крови сразу в обморок грохалась. Пришлось уйти с первого курса.

— А в третий раз?

— В третий раз я поступила в художественное училище. Я ведь и рисовала неплохо. Кстати, и сейчас иногда балуюсь. Как тебе? — Она показала рукой на акварели, которые я уже успела оценить.

— Чудные вещицы, — дипломатично ответила я.

— В художественном училище я только и узнала, что такое настоящая жизнь: без оглядки на старших, на пошлых обывателей. Веселились мы там здорово.

Парни, девушки — все в одной куче: пели, пили, ну и.., это самое.

Сестра виновато улыбнулась, и было странно видеть смущение у немолодой женщины, вспоминающей проказы своей юности.

— Из училища отец меня как морковку с грядки выдернул. Приехал в Москву в командировку. Он тогда в Севастополе служил. Так вот, завалился прямо в студенческую общагу, разыскал мою комнату, входит — а мы с двумя ребятами втроем на моей кровати барахтаемся. Не подумай чего плохого, просто выпили немного, и парни мне приемы карате показывали. Я в такой ярости отца ни прежде, ни после не видела. Разорался, побагровел, жилы на шее под форменной рубашкой вздулись, пот со лба струями льется. Парни, как мыши, из комнаты разбежались, а я стою, трясусь, на отца глаза поднять не смею. Что было, Катюша, то было. Пусть, как говорится, бросит в меня камень тот, кто сам не спотыкался.

Мечтательная, теперь совсем не виноватая улыбка продолжала блуждать на ее лице. Внезапно оно посуровело.

— Потом у меня началась праведная жизнь. Отец сам забрал мои документы из канцелярии и увез меня с собой, в Крым. Моим легким морской воздух был полезен, но я долго не могла отцу простить, что он в мою жизнь так грубо вмешался. Я ни с одним офицером — отец сам уже стал мне женихов подбирать — встречаться не пожелала. Уходила одна на дикий пляж, рисовала морские пейзажи, но вскоре мне и это надоело. Валялась дома на кровати, журналы почитывала, языки по самоучителю изучала, ничего сейчас не помню. И опять ни одного у меня парня не было. Назло отцу монашенкой жила.

А вскоре отца в Москву перевели, взяли в министерство, выделили служебную площадь. Мне к тому времени двадцать четыре исполнилось. Отец купил мне однокомнатную кооперативную квартиру и помогал деньгами. Я в то время не работала: достойной специальности не имела, а быть девочкой на подхвате — самолюбие не позволяло. В мою личную жизнь отец уже перестал вмешиваться. Да у меня ее почти и не было. Какие-то кратковременные романы с женатыми мужчинами. Потом, когда мне за тридцать перевалило, место женатиков юноши заняли. Вот так-то жизнь и прокатилась мимо.

Отца потом на Дальневосточный флот отослали, а я в Москве зацепилась. Служила делопроизводителем в НИИ. Когда отец в отставку вышел и сюда вернулся, мы снова вместе стали жить. Последние годы я опять не работала, за своими стариками ухаживала. Правда, мы не бедствовали, пока отец был жив, пенсию ему хорошую платили. А после того как он умер, я совсем без средств осталась. Мне до пенсии еще три года, но куда в таком возрасте устроишься?

.Я с пониманием кивнула. Теперь понятно, откуда взялась такая убогость стола.

— На что вы все-таки живете? — поинтересовалась я.

— Опять «вы»! Неужели, Катя, я кажусь тебе такой старой, что ты на «ты» не способна перейти? А живу я на то, что бог пошлет. То продам что-нибудь из старых вещиц, то подруги иногда подкинут сотню-другую. Депутаты теперь всякие благотворительные фонды открывают. Им надо голоса получить на выборах, вот и стараются. На днях продуктовый набор получила. Ладно, что мы все обо мне да обо мне. Ты про свою жизнь расскажи. Кто тебя растил? За кого замуж вышла? Давай, давай, рассказывай, Она снова нагрела самовар и даже сама на этот раз налила мне чаю. Я приступила к отчету о своей жизни.

Глава 11

Наш завтрак с сестрой, несмотря на убогость стола, затянулся. Мы опустошили сухарницу, потом прикончили засохший мармелад, про который Алла вспомнила не вдруг, и все говорили, говорили.

— Катюша! — воскликнула Алла. — Самое главное я забыла тебе сказать. Вот склероз напал! Отец-то тебе наследство оставил!

Сестра поднялась из-за стола, схватила меня за руку и потащила в угол комнаты. Там стоял двухместный диванчик без спинки, прикрытый ковриком. Но оказалось, что это не диванчик. Сестра сдернула коврик, и я увидела старинный, кованный железом сундук.

Наследство в сундуке! Как-то несовременно. Я почувствовала себя персонажем детской сказки. Сейчас откинется крышка — и сокровища ослепят меня!

— Этот сундук отец завещал тебе.

С этими словами Алла открыла замки, потом подняла крышку сундука, и я увидела ряды маленьких окошек, заполненных игрушками. В каждом окошке, затянутом полиэтиленом, лежало по одному предмету. Легкое разочарование наполнило меня. Я, конечно, не ожидала увидеть груду золота, но не игрушки же! И это у вице-адмирала! Он что, свихнулся на старости лет? Алла стала вынимать игрушки из ячеек, предъявляя их мне, как ревизору. Боже мой, чего только не было в этом собрании! Алла уточняла:

— Этот бронзовый японский журавлик — с Дальнего Востока. Соломенные фигурки крестьян — из Эстонии. Засушенные крабы — из Севастополя.

Папа привозил игрушки отовсюду, где проходил службу.

Увлечение адмирала стало понятным. Непонятным было одно: почему он наказал передать коллекцию мне, а не оставить старшей дочери.

— Он говорил, — пояснила Алла, — что хочет, чтобы собрание сохранилось в нашей семье. А я — бобылиха. Вот он и сказал, если у Кати есть дети, передай сундук ей. Ну а если я не найду тебя или ты тоже одинокая, тогда я могу продать коллекцию в музей или в частные руки. Он полагал, что его собрание должно прилично стоить. Оно и вправду не пустяк. Я уже показывала одному специалисту.

Эта коллекция открыла мне новую черточку в характере отца. Мужественный адмирал, а увлечение — как у ребенка. Наверное, он был добрый человек.

— Отец, когда дело касалось его сокровищ, действительно в ребенка превращался, — улыбнулась Алла, продолжая перебирать сувениры. — Он любил возиться с игрушками: чистил их, как-то по-особенному укладывал, ячейки эти в сундуке соорудил.

И сундук специально для этой цели где-то в Прибалтике приобрел. Он же все время был в переездах, и в сундуке было сподручнее перевозить эти сокровища. Мама вначале ругалась. Ясное дело, вес груза ограничен, а вместо полезных вещей он всюду сундук свой в первую очередь толкает. Вначале у него было оправдание, что эти игрушки он для меня возит. Потом я выросла, и стало ясно, что они — его собственная причуда. На старости лет он настоящим этнографом стал. Читал книги о народных промыслах, научные монографии.

Вдруг в руках Аллы я увидела россыпь белых, до боли знакомых слоников — украшение, вырезанное из кости. Такие же плоские, как мои, предназначенные для ношения на теле, а не для стояния на полочке.

— А это откуда? — воскликнула я, протягивая руку к фигурке слона. Он был явным родственником моих слоников.

— Это его любимые слоники. Их было, кажется, двенадцать: от больших, размером с палец, до мелких, с булавочную головку. Пропали средние, самые симпатичные. Они раньше ожерелье составляли, но его никто не носил. Потом нить оборвалась, так кучкой с тех пор и хранятся.

— Я носила тех самых, средних!

— Вот оно что! Значит, он их твоей матери подарил? Это дорогого стоит. Мне больше неизвестны случаи, чтобы из коллекции что-нибудь ушло.

Я почувствовала гордость. Выходит, моя мама была не случайной подругой адмирала Ершова. И я с полным основанием могу себя считать дочерью, принятой им. Три слоника помогли мне выжить в далекой Африке. Я носила их как амулет. Может, в них была чудодейственная сила?

— Эти слоники с Кавказа?

— Слоники — уроженцы севера. Там резьба по кости в почете.

— А почему слоники, а не олени? На севере ведь слоны не водятся, — задала я нелепый вопрос.

Сестра пожала плечами:

— Не знаю, может, это и не слоны вовсе, а стилизованные мамонты.

Я решила, что верну сестре недостающих слонов.

Пусть все ожерелье целиком принадлежит ей. Пусть слоники принесут счастье женщине с такой нескладной судьбой. Я жалела Аллу искренне и глубоко, ничуть не завидуя законной дочери адмирала.

На следующий день Алла повезла меня в подмосковное местечко Ершово. Оказалось, что там находился детский дом, где воспитывался наш отец.

Подробности его жизни и службы так заняли все мое воображение, что я совсем не поинтересовалась о том, кто его родители, есть ли братья-сестры.

Сама сестра о родословной отца не заговаривала тоже. Только сказала, что это отдельная история, достойная пера романиста.

— Я все тебе, Катюша, расскажу по дороге. Ты только одевайся теплее, в электричках сейчас холодно.

Мы ехали в полупустом вагоне, на жестких лавках.

Печка под ногами не грела, зато сквозь плохо заделанные щели окон дуло нещадно. Но скоро я перестала замечать эти мелочи. Застыв в неудобной позе, я слушала рассказ сестры, впитывая в себя каждое слово. Оказывается, наш отец был испанским ребенком, вывезенным из фашистской Испании в тридцать четвертом году. Я внутренне вздрогнула — какое совпадение: моя дипломная работа, насильно навязанная мне тема. Выходит, все в жизни случается для чего-то, особенно то, что приходит извне. Еще раз окинув беглым взглядом свою жизнь, я нашла подтверждение этой истине: все, что стучится в нашу дверь, требует внимания. Затаив дыхание, я слушала продолжение его истории. Вначале маленький Родригес (Родей, Родионом он стал позднее, тогда же его отец Серхио стал в документах Сергеем) воспитывался в детском доме. От местечка, где располагалось это учреждение, он получил свою фамилию Ершов. Учился Родригес-Родион прекрасно, после школы был направлен в мореходку, потом закончил Высшее военно-морское училище, затем — академию. Свой родной язык и обычаи Родион Сергеевич совершенно забыл. Жена его была русская. Как водится у курсантов, с ней он познакомился на танцах в своем училище. Девушка была простая, без образования и профессии, но имела несомненные достоинства: любила Родю и обладала покладистым характером. Став его женой, она безропотно выносила с ним все тяготы кочевой жизни.

— А как твоя мама вела себя, узнав об истории с Ниной? Или ей были неизвестны похождения отца?

Она никогда тебе не рассказывала? — осторожно спросила я сестру.

Алла разразилась низким хмыкающим смехом:

— Мама иногда шутила, что мужчины от излишков адреналина страдают. Она не принимала всерьез его мелкие шалости на стороне, как она их называла. И вообще разговоров на эту тему не любила.

Сестра поведала, что адмирал проявлял интерес и к собственным корням. Он обращался в интернациональные службы, чтобы узнать о судьбе своих родственников в Испании. В последние годы, уйдя в отставку, мечтал съездить посмотреть на свою родину, но сил для такого путешествия уже не было.

А прежде, когда был моложе, не мог выехать за границу из-за своей работы. Его служба была связана с государственными секретами, и таких людей из страны не выпускали. О своих родителях он узнал одно: они погибли в борьбе с фашизмом в тот год, когда его вывезли из Испании.

— Аллочка! У меня идея! Мы с тобой обязательно должны посетить нашу историческую родину, как сейчас говорят. Поедем просто по путевке!

Мне тотчас пришла в голову мысль связаться с фирмой, занимающейся эксклюзивными поездками в Испанию. Хорошо бы договориться о бартере: моя фирма принимает испанцев на льготных условиях, а нам делают скидку на испанский тур. И конечно, по возвращении надо заняться испанским языком.

Сейчас мне казалось: стоит взять в руки учебник, как заговорят гены и испанские слова сами собой выскочат из подсознания.

Но Алла остудила мои мечты:

— Что ты, Катюша, мне на хлеб денег не хватает. Да и здоровье у меня никуда не годится — климакс. Все прежние болезни обостряются.

Я спустилась на землю. Перво-наперво надо помочь сестре с деньгами. От наследства Петрова у меня еще осталась приличная сумма. Но как предложить ей помощь? Конечно, просто так она денег не возьмет. Она щепетильная. Вот сундук с коллекцией честно мне передала, а могла бы продать коллекционеру. Я посмотрела на горделиво откинутую голову сестры. Узел черных с проседью волос на затылке оттягивал ее назад. И вся ее фигура, несмотря на жалобы о здоровье, казалась подтянутой, плотной и тоже горделивой. А если заказать ей московские пейзажи, якобы для нашей турфирмы? И не важно, насколько профессионально она их выполнит. Главное, у меня появится возможность помочь ей, не задевая ее чувства собственного достоинства.

Еще через два дня я покинула Москву. Пришлось заказать микроавтобус с носильщиками, чтобы доставить сундук к поезду. Двое мужиков внесли объемный груз в купе, загородив проход. Пассажиры, ехавшие со мной, заворчали, но я смиренно извинилась, даже открыла сундук и показала мои сокровища. Они смирились с неудобством, да и ехать было всего одну ночь.

Глава 12

В Петербурге меня ожидало жуткое известие: Островский арестован. Новость сообщила мне по телефону Марина, его дочь. Наши отношения с ней оставались прохладными, и пересекались мы редко.

Самоуверенная журналистка даже не пыталась скрывать неприязнь, которую ко мне испытывала.

Это чувство зародилось у нее при нашей первой встрече на балтийском полигоне. Она была тогда совсем девочкой, но ревновала отца ко всем подряд.

Опасение, что я завладею вниманием Островского, не покидало Марину и позже. Однако причиной развода ее родителей была не я.

С первых слов разговора Марина обвинила меня.

— Это ты виновата в аресте отца! Тебе и расхлебывать! — прокричала она по телефону. — И не отпирайся! Ты обязана пойти в органы и признаться во всем!

— Хорошо, хорошо, Марина, успокойся. Я все сделаю, что потребуется. — Я была растерянна и расстроенна не меньше ее. — Где мы можем с тобой поговорить? Это, полагаю, не телефонный разговор.

В назначенное время мы встретились в закусочной, недалеко от ее редакции. Здесь было людно даже среди рабочего дня. Кто-то забегал, чтобы наскоро пропустить рюмку, кто-то — перекусить на ходу. Мы с трудом отыскали свободный столик у глухой стены и заказали по чашечке кофе. Марина ничуть не походила на своего отца. Это была низкорослая коренастая девушка, небрежно причесанная, одетая в потертую кожаную куртку. Она выглядела участником нескончаемой битвы за правду и справедливость.

Марина вытащила из кармана куртки пачку сигарет и протянула ее мне. Я мотнула головой.

— Надо же, какие мы стали примерные, — фыркнула она, щелкая зажигалкой и закуривая сигарету.

Затянулась и, не отворачивая лица, выпустила в мою сторону тонкую струйку дыма. — Так вот. Отцу предъявлено совершенно чудовищное обвинение в шпионаже, а также в подкупе должностных лиц. Ради твоей особы он создал какому-то Лумумбе благоприятные условия для бизнеса, подкупив крупного чиновника. Ну-ка, выкладывай, что там за история?

Марина достала блокнот с ручкой и приготовилась записывать.

— Зачем это? — Я кивнула на блокнот. — Давай просто обсудим, что я могу сделать, куда пойти, в чем признаться.

— Пойти само собой. Но я должна написать статью, оправдывающую отца, чтобы общественное мнение было на его стороне. Я собираюсь рассказать правду, и больше ничего.

— Но я ничего не знаю про подкуп чиновника. — Мне стало жарко, я расстегнула плащ. — Мне известно лишь, что несколько лет назад в Петербург приезжал бизнесмен из Занзибара, Мурумби. Он представлял интересы своего брата, настоящего отца Коли. У нас шел разговор о том, где и с кем будет жить мальчик. Разумеется, я не собиралась отдавать ребенка. Валерий Валерьевич свел занзибарского бизнесмена с полезными людьми, помог подписать выгодный контракт о поставке портового оборудования. В благодарность за содействие Мурумби отказался от притязаний на мальчика. Но я не думаю, что Валерию Валерьевичу пришлось кому-то давать взятку. К его слову и так прислушиваются.

— Это ты так думаешь, а обвинение думает иначе. Кстати, любезная Кэт, у этого дяди были права на твоего сына?

— Прав у них никаких не было. Во-первых, согласно документам, в Африке оказалась Галина Поварова. Это жительница Сухуми, вместо которой я попала на корабль. Во-вторых, Мурумби обманом увез меня из госпиталя в Занзибаре в деревню, где жил его брат. Так что это они должны отвечать за похищение. В общем, история длинная и запутанная.

Марина быстро строчила в своем блокноте. От напряжения ее пальцы, сжимавшие ручку, побелели.

— А что, у тебя диктофона нет? — спросила я.

— Какой диктофон? Диктофон — это улика. А записи в блокноте — другое дело. Мало ли что тебе взбредет в голову наплести, лишь бы свалить вину с собственных плеч.

— Марина, пойми. Для меня арест твоего отца — беда не меньшая, чем для тебя. Я ему своим спасением из плена обязана. Так что давай говорить по существу. Чем я могу помочь?

— Ты обязана пойти в милицию и заявить, что ни с какими просьбами о помощи к Островскому не обращалась и что взятку тому чиновнику, — она назвала фамилию, — ты дала самолично.

— Я сделаю все, чтобы помочь Валерию Валерьевичу, но я боюсь запутаться в показаниях. Я ведь не давала никаких взяток.

— Ерунда. Подготовь краткую версию и стой на своем. Только не тяни резину, отправляйся поскорее к следователю.

Марина решительно затушила сигарету о массивную пепельницу, спрятала блокнот в сумку, встала и быстро, не оглядываясь, вышла из закусочной. Я заказала еще чашечку кофе, чтобы обдумать, какие слова я скажу в милиции. Но шум и гвалт вокруг не давали мне сосредоточиться.

Я продолжала мучиться над этой задачей два дня.

Чиновника, которому якобы я дала взятку, я никогда не видела, кабинет его тоже представить не могла. Может, придумать, что я подловила его на улице? Нет, все очень сложно. На мое счастье, неожиданно позвонил адвокат Островского. Узнав, что я собираюсь в милицию с повинной, он испугался.

Его гладко льющаяся по телефону речь прервалась на полуслове:

— Что вы, Екатерина Геннадиевна, ни в коем случае. Давайте так. Мы встретимся с вами и обговорим конспективно ваши возможные показания.

Эта встреча тоже состоялась в кафе, но в кафе респектабельном, где снимают верхнюю одежду и обслуживает официант. Да и сам адвокат, судя по виду, был преуспевающим. Адвоката нанял сын Островского — Максим. Думаю, услуги его были недешевы. Мои старенькие «Жигули», унаследованные от Юры, припарковались рядом с вишневым «фольксвагеном» адвоката почти одновременно.

Я пересказала адвокату свой разговор с Мариной и спросила, что мне делать.

Адвокат покачал седой головой. Он категорически запретил проявлять мне любую инициативу и куда-либо обращаться. Намерение Марины написать статью его тоже не обрадовало. Он боялся, что дочь, охваченная эмоциями, не сможет подать события в нужном ракурсе. Если и публиковать материал на эту тему, то надо искать журналиста с именем, работающего в солидном издании. Желтая газетка, с которой сотрудничала Марина, имела скандальную репутацию. В завершение своей тирады адвокат сказал:

— Пункт о взятке — самый слабый у обвинения.

Мы снимем его очень быстро. В день дачи предполагаемой взятки Островский проходил обследование в кардиологическом центре. Как только мы докажем это, одна цепочка обвинений рассыплется полностью. Опасность представляет другой пункт: незаконный экспорт технологий. Акустический модуль, использованный Островским в рыбном трале, имеет военную родословную. Он являлся частью конструкции минного тральщика. Если бы свою технологию Островский внедрил на российском рыболовном судне — другое дело. А он сотрудничал с британцами. По этой статье можно получить до пятнадцати лет.

— Пятнадцать лет! — Я уронила голову на руки, задев бокал с безалкогольным коктейлем. Бокал упал и залил скатерть темно-красным томатным соком. Подбежавший официант вытер стол и унес опрокинутый бокал. — Боже мой, да он будет совсем стариком, когда выйдет оттуда!

Я всхлипывала, не в силах удержать слезы. Адвокат взял из стаканчика свежую бумажную салфетку и протянул мне. Когда я немного успокоилась и отложила влажную скомканную бумажку в сторону, он продолжил:

— Не надо заранее оплакивать Валерия Валерьевича. Будем работать. У защиты уже есть своя стратегия по этому делу. Главное, Екатерина Геннадиевна, прошу вас, никакой самодеятельности.

После разговора с адвокатом я сделала только один самовольный шаг: попыталась навестить Островского в следственном изоляторе в «Крестах».

Как и следовало ожидать, получила отказ. Кто я Островскому? Посторонний человек.

О том, что жизнь полосатая, я знала давно. Полоса белая, полоса черная — это в порядке вещей. Теперь же я заметила, что палитра жизни гораздо сложнее. Полосы имели явный тематический оттенок.

Если с деньгами в одном месте — непруха, то и в другом — обвал. Здоровье пошатнется — болезни одна за другой липнут. В личных отношениях крушение — тогда всюду от ворот поворот. Ни любви, ни жалости, ни сочувствия от людей не дождешься.

Сейчас в моей жизни наступила полоса бумажной волокиты. Первой ласточкой стало оформление этой зимой лицензии для турфирмы. И что ни дверь — открывай кошелек, если хочешь дальше пройти. Я не говорю о примитивных взятках в конверте. Нет, на каждом этапе — свои заморочки.

Вначале государственные сборы и отчисления за каждую немудреную бумажку. Затем индивидуальный подход к властным лицам. Одному начальнику пришлось оформить льготную путевку на Лазурный берег Франции. Другому достать со скидкой билет на самолет. В итоге я многому научилась и лицензию на деятельность турфирмы получила. Но в моих действиях дотошный ревизор тоже мог бы найти состав преступления.

Пороги судебных канцелярий были выше. Там, где разрешалось войти в комнату и поговорить со служащими — секретаршей, делопроизводителем, инспектором, — все решалось легко. Я дарила клеркам коробку шоколадных конфет или коньяк и получала в итоге справку, которую они обязаны были выдать мне и без подношений. Но там, где общение проходило через окошко с решеткой, был один ответ — «не положено». Должностное лицо за пуленепробиваемым стеклом не видело и не слышало тебя в упор. Кажется, не только пули, но просьбы и слова отскакивали от гладкой холодной поверхности. И даже вложенная в паспорт зеленая купюра не помогла мне. А добивалась я только одного — встречи с Островским.

Но однажды (близился уже конец апреля) встреча наша с Валерием все же состоялась. Моей заслуги в этом не было. Адвокат добился, чтобы его подопечного отпустили домой, взяв подписку о невыезде. Сейчас такой хаос кругом творится! Русская поговорка «От сумы да от тюрьмы не зарекайся» стала самой популярной. Сколько странных судебных дел возбуждается против людей, занимающих высокие посты! Вчера еще — директор какого-нибудь акционерного общества, а сегодня — вор, взяточник, а то шпион или убийца. Но самое главное, завтра выяснится, что обвиняемый оклеветан своими конкурентами или политическими соперниками.

Хорошо, если он перенесет все тяготы. А если здоровье ненадежное? Вот прежний мэр Петербурга, Анатолий Собчак, умер не так давно, и, говорят, от несправедливых обвинений. Но с другой стороны, некоторые обвинения в адрес важных персон подтверждаются.

Адвокат сказал мне, что и Валерий стал жертвой каких-то интриг. Хотя кому он мешал — непонятно: в политику не шел, за акции не боролся. Разве что браконьерам дорогу перекрыл. Марина, несмотря на предостережение адвоката, свою статью накатала, но та прошла незамеченной. Она там в основном меня в грязи вываляла, но кому про меня читать интересно? Я — человек маленький. Подумаешь, какая-то девчонка «дала деру за границу», Это в статье так буквально было написано. Сейчас молодежь без всяких проблем за кордон уезжает — кто женихов искать, кто работу. Только один отклик на эту публикацию был. В нашу турфирму позвонил какой-то псих и сказал, что хочет на мне жениться: всю жизнь искал такую Жанну д'Арк. Ну сейчас, понятно, весна. У таких больных состояние обостряется.

Островский из тюрьмы сразу попал в больницу. За время пребывания под арестом он стал стойким гипертоником, его давление превышало все допустимые пределы. В больнице я его впервые и навестила.

Врачи предупредили меня, что больного не следует волновать, затрагивать тревожные для него темы, поэтому о его аресте мы не говорили. Я рассказывала ему только приятные новости. Говорила о своей работе, о поездке в Москву, о сундуке с игрушками, полученном в наследство. Вскользь заметила, что теперь появилась забота о пожилой сестре.

— Не такая уж она и пожилая, — заметил он. — Кажется, мы с ней ровесники? Она еще вполне могла бы зарабатывать себе на жизнь.

— У нее слабое здоровье, специальности нет. Ну куда она пойдет? Кроме меня, ей помочь некому.

— Святая ты душа, Катерина. Тебя всякий разжалобить может. Сколько ты за своей дурочкой ухаживала, а теперь заботы о сестре на себя взвалила. Твоя Алла Родионовна, поди, в сто раз легче тебя живет. Ни детей, ни внуков, только о себе, любимой, и заботы. Ты, кажется, говорила, что у нее трехкомнатная квартира? Могла бы сдавать две комнаты — не только на хлеб, но и на икру бы хватило. И дача, наверно, в Подмосковье имеется.

Знаешь, какие дачи у генералов бывают?!

— О даче она ничего не говорила, может, ее и нет вовсе.

Прагматичные высказывания Островского были мне неприятны. Я нашла единственного родного человека, сестру, и мне было не важно, достойна она восхищения окружающих или нет. Но осуждение я тоже не приемлю. Алла — честный, бескорыстный человек. Кто ее заставлял меня разыскивать, отдавать сундук? Она могла бы продать его за хорошие деньги. Как-то огрубел Островский в тюрьме, стал суше, язвительнее. Скажет тоже, сдавать комнаты, превращать свою квартиру в коммуналку. На это даже я не решилась бы, сама росла в коммунальной квартире, знаю, какая там атмосфера. И с работой он не прав.

Кто сейчас на бирже труда пороги обивает? Люди старше сорока пяти. По телевизору целая передача на эту тему была. А моей сестре даже не сорок пять, а почти на десять лет больше. Я запальчиво высказала свои соображения в защиту сестры, забыв, что Валерий болен и его нельзя волновать. Но эта тема, к счастью, его и не взволновала. Он равнодушно махнул рукой, соглашаясь с моими доводами:

— Пусть будет по-твоему.

Я вновь переключила свое внимание на него. Как же плохо Валерий выглядит: похудевший, желтовато-бледный, в масть застиранному больничному пододеяльнику. В тюрьме он перестал следить за своей щегольской бородкой и обратил ее в неряшливый, седой клок. Совсем старик.

— Валерий, хочешь, я тебя побрею?

— Что, совсем старым выгляжу? — прочитал он мои мысли.

Я смутилась.

— Нет, я думала, может, мешает. Видишь, крошка застряла. — Я стряхнула крупинку хлеба с его бороды. — Да и жарко.

Но Островский качнул головой:

— Спасибо, Катя, не надо. Еще неизвестно, где я буду через месяц-другой. А в тюрьме деду легче выжить, чем молодому. Там свои законы.

Глава 13

Белые ночи в Петербурге — это светлый небосклон в полночь, зыбкая дрожь в пространстве, крылья разведенных мостов над Невой. Но белые ночи — не только картина. Это состояние души, парящей без тела. Недаром символ города — летящий ангел на шпиле Петропавловской крепости. В это время года, в начале июня, все горожане теряют присущую им рассудительность. В эти прозрачные дни и ночи совершают они самые безумные, нелогичные и самые замечательные поступки. Потом, в промозглом октябре, с трудом верится, что это ты парил на крыльях мечты, безумствовал и был счастлив. И какая удача, если фото— или видеокамера успела зафиксировать твой полет.

Я перевернула страницу альбома и уткнулась взглядом в большую групповую фотографию — еще одно остановленное счастливое мгновение. На снимке скучноватое помещение районного ЗАГСа.

Только что инспекторша в строгом костюме объявила нас с Валерием Островским мужем и женой.

Мы вынужденно отвергли пышный Дворец бракосочетания на Неве, толпы гостей, машины, украшенные воздушными шариками и цветами. Всего этого на нашей свадьбе не было, так как Валерий все еще находился под следствием, а также под прицелом камер вездесущих журналистов. Внимание посторонних было излишним для нас, Островского и так доставали везде, даже в больнице. В этот день нам удалось «замести следы», и мы были счастливы!

На заднем плане, на стульях, выставленных в два ряда, видны наши гости: взрослые дети Валерия — .Макс и Марина, моя сестра Алла, приехавшая из Москвы, мой смуглячок Коленька и Танечка, дочь Оксаны. Я остановила свой взгляд на изображении сына. Я могу им гордиться. Коля одолел трудный этап в своей жизни: шагнул в мир нормальных здоровых людей. Он научился голосом доносить свою мысль до собеседника и понимать, что говорит другой. Сын научился говорить, не слыша слов. А я научилась слышать — слышать дыхание чувств, стоящих за словами. Слова бывают так беспомощны!

Наши свидетели стоят сбоку, недалеко от инспектора. Что-то общее есть в их строгой выправке.

Погрузневший за эти годы дядя Гриша выпятил грудь, обтянутую белым морским кителем. Стройная Оксана в шелковом брючном костюме тоже вытянулась, как на параде. В центре фотографии — мы с Островским, напоминающие отца и дочь. Островский, хотя и сбрил по моей просьбе бороду, выглядит усталым и немолодым. Я, напротив, — чудо как хороша! Я тоже исполнила его желание: надела легкую воздушную шляпу с широченными полями — первую шляпу в своей жизни. С белым длинным платьем получился совершенно романтический наряд в духе тургеневского времени. Я отвела глаза от фото и посмотрела на стену: вот она, эта великолепная шляпа, висит на гвозде — свидетельница счастливого дня.

Уговорить Островского на этот брак было не просто. Да-да, история повторилась. Когда-то я сама навязалась Нежданову и вот теперь бросилась на шею Островскому. Простительным обстоятельством было в обоих случаях то, что предложения руки и сердца были уже мною получены, но отклонены. Вначале отказывалась, а потом сама проявляла инициативу. На этом сходство моих поступков и заканчивалось. Причины моих отказов были в корне противоположны. Юрия я, увы, не любила.

Островского слишком боготворила и долго считала себя недостойной его.

Я сделала свое предложение Валерию в День независимости России, двенадцатого июня. Случилось это под Сестрорецком, в том самом месте, где шесть лет назад я в одиночестве сокрушалась о пестрых событиях своей жизни. Островский накануне выписался из больницы. Он был еще слаб и даже не решился сесть за руль своей машины. Полтора месяца на щадящем лечебном режиме не смогли избавить его от последствий стресса, пережитого в тюрьме.

Мы доехали электричкой до курортной станции и почти сразу оказались на берегу Финского залива. Погода выдалась пасмурная и прохладная. Людей на пляже было мало. Влажный утрамбованный песок плавно перетекал в темную поверхность воды через невидимую границу. А вода, в свой черед, сливалась с низко нависшим серым небом. В этом пространстве было одинаково уместно и плыть, и лететь. Но мы просто шли.

Собираясь в эту поездку, я ни о чем таком не думала. Человек вышел из больницы, еще не вписался в повседневную жизнь, почему бы не развлечь его доступным способом? Подышать на взморье свежим воздухом было не только приятно, но и полезно для его ослабленного организма. Мы прогуливались вдоль берега. Высохшие трубочки прошлогоднего тростника хрустели под нашими ногами. Рокот морского прибоя дерзко встревал в нашу беседу, заглушая отдельные слова. Островский был скучен, говорил тихо, отвечал невпопад. Он резко пощипывал свою неряшливую бороду, будто пытался извлечь из нее волос, который даст ему волшебную силу и поможет решить все проблемы разом. Я понимала, Валерий нервничает.

Несмотря на временное освобождение из тюрьмы, Островский не верил в благоприятный исход своего дела, слишком много обвинений ему накрутили. Суд еще только предстоял, и военная прокуратура не дремала, вовсю собирая доказательства его шпионского умысла. Чтобы поднять Валерию настроение, я напомнила ему о том, что он знал и без меня: к защите подключились зарубежные инстанции и общественные деятели. Да и адвокат Островского был опытен и активен. Он разыскал в открытой литературе описание технологий, которые якобы считались секретными. Кроме того, недавно изменились некоторые статьи закона, предусматривающие ответственность за разглашение государственной тайны. В новой редакции возможное наказание было мягче. Но Валерия мой оптимизм только раздражал. Он вообще перестал отвечать. Я перевела разговор на другую тему:

— Посмотри. — Я протянула руку в сизую дымку над водой. — Видишь, там кронштадтский Морской собор в тумане проступает. В ясную погоду он четко виден, а сейчас — как на полотнах импрессионистов. У Мане есть похожая картина.

Десятки километров, отделяющие город-остров от берега, на котором мы стояли, стерли мелкие детали.

Казалось, что Морской собор плывет прямо по воде.

— Когда я последний раз был там (ты со мной тогда почему-то не поехала), собор находился в очень ветхом состоянии. Сколько лет прошло, но вопрос с ним так и не сдвинулся с мертвой точки.

— Сдвинулся. Я слышала, что сейчас Морской собор в Кронштадте реставрируют и скоро собираются вернуть на купол крест. Хорошо бы присутствовать при этом событии. На этот раз мы непременно поедем вместе!

Теперь добраться до Кронштадта будет просто.

Не надо дожидаться парома или катера. Защитная дамба от наводнений протянулась от Петербурга до острова, и по ней ежечасно ходят автобусы. И главное, не потребуется никаких пропусков: гриф секретности с города давно снят.

— Я бы с удовольствием поехал. Катя. Но нет у меня уверенности, что я долго буду разгуливать на свободе. От наших органов так просто не ускользнешь. Но ты обязательно поезжай, даже без меня…

Я резко прервала его, приложив палец к его губам:

— Без тебя я теперь никуда, ни шагу. И тебя одного не отпущу. — И тут же выпалила:

— Пожалуйста, Валерка, женись на мне!

Я стояла перед ним, преградив дорогу, и отчаянно смотрела в его грустные, усталые глаза. Седой, с всклоченной бородой, «Валерка» озадаченно топтался на месте. Он снова выдернул волосок из бороды, нахмурил брови. Потом, покачивая головой, напомнил, что я отказалась выйти за него, когда он был на коне: успешен и свободен. И главное, тогда он не чувствовал своего возраста, казался себе молодым, а теперь понимает, что уже старик и жизнь его закончена.

— Пойми, Катюша, мне не нужна твоя жалость.

На ней семью не построишь. Рано или поздно ты раскаешься, станешь раздражаться, ругать себя за поспешный шаг, обусловленный мимолетной эмоцией, жалеть, что погубила со мной свою молодость. Тем более, что она может пройти без меня, даже если мы поженимся.

— Какая молодость, Валерий! Мне уже тридцать четыре года, незаметно и сорок подкатит. Сын уже подросток, скоро за девками начнет бегать.

— Если тебе сорок, то мне, считай, шестьдесят, — усмехнулся Островский. — Но не в возрасте дело.

Главное, у меня нет уверенности в завтрашнем дне.

Я никого не предавал, не продавал никаких секретов, но доказать это будет непросто. К сожалению, я не смог вовремя запатентовать свое изобретение у наших бюрократов, а сразу использовал его в реальной конструкции на зарубежном сейнере. Нет, Катя. Жалости твоей я не приму.

Я сделала шаг, приблизилась к Валерию вплотную.

Он отступил в сторону. Но опять перед ним оказалась я. Набегающие на берег волны залива лизнули наши кроссовки. Свежий ветерок заметался в узком пространстве между нашими телами.

— Ноги промочишь, — рассудительно сказал Островский. Он взял меня под руку и вновь вывел на сухой тростник. И снова мы, как челноки, зашагали прежним маршрутом вдоль побережья — туда-сюда, туда-сюда.

— Валерочка, речь идет не о жалости. Я люблю тебя, любила всегда. Но прежде ты был недосягаемо высок, и я боялась раствориться в тебе, заглушить в себе самой слабые ростки собственной личности.

— А теперь, выходит, я свалился с пьедестала, арестант, и ты считаешь, что я приму любую подачку, — с горечью произнес Островский и вновь свернул в обратную сторону.

Ну вот. Опять я не смогла толково выразить свою мысль и обидела его.

— Что ты, Валера. Дело не в твоем положении, а в моем собственном. Может, я покажусь тебе нескромной, но теперь я действительно верю в себя, в свои силы. И думаю, что смогу помочь тебе, а ты — мне.

Настоящая любовь возможна только между людьми, равными по духу.

— Катенька, да о каком равенстве ты говоришь?

Ты в сто раз умнее, светлее и чище меня. Это я не достоин тебя. Воспользовался твоей беспомощностью на корабле, совратил. Солнце и море совсем разума человека лишают. А теперь я — арестант. Тут и сказать нечего. — Островский остановился, будто запнулся о невидимый камень, и сковырнул носком кроссовки песчаный бугорок.

— Нет, ты не арестант. Ты — узник совести! — На ум приходили высокие, книжные слова. Так всегда бывает, когда чувства захлестывают мысли. — Ты — самый честный и справедливый человек на земле. Вот увидишь, скоро твои враги будут посрамлены, а ты оправдан.

Теперь мы превозносили друг друга, соревнуясь в благородстве. Неожиданно Валерий поставил точку в словесных реверансах. Он остановил меня, посмотрел долгим задумчивым взглядом и крепко обнял. Тотчас неуемный ветерок попал в западню между нашими губами и затих. Теплый, нежный поцелуй выключил мое сознание. Это был первый настоящий поцелуй в моей жизни.

Я захлопнула свадебный альбом и облизнула губы. Посмотрела на часы: скоро мне выходить из дому. Но мысли по инерции еще крутились вокруг недавних и таких уже далеких событий. Лето было чудесным: аномально жарким и сухим. Судебное преследование Островского было приостановлено.

Вероятно, все сотрудники органов ушли в отпуска.

В августе мы с Валерием, как и собирались, поехали в Кронштадт. Узнали заранее, когда на купол Морского собора будут поднимать крест.

На мощенной булыжником площади у Морского собора столпились кронштадтцы и гости из Петебурга. Высоко задрав головы, все смотрят в небо.

Наступает ответственный момент. Вертолет завис над куполом, под ним на стальном тросе покачивалась махина золоченого креста, высотой с фонарный столб. Осталось совсем немного — и вот наконец основание креста касается места крепления.

Машут руками рабочие, давая знак штурману чуть-чуть подать вбок. Ось должна точно войти в паз! Но что это? То ли пилот промахнулся, то ли ветер вступил в сговор с нечистой силой! Крест неожиданно дергается, клонится набок и срывается с троса, а затем, кувыркнувшись по кровле купола, опережая гул толпы, летит вниз. Чудо было только в одном — ни один человек при этом не пострадал. Удрученные люди нехотя расходятся.

На обратном пути в Петербург пассажиры автобуса только и говорили об упавшем кресте, о том, что на Руси это издавна считалось плохим знаком.

Валерий был угрюм и эти разговоры не поддерживал. Только однажды, когда я глупо спросила его, что может последовать за этим — Кронштадт затопит или собор сгорит, — он прервал меня:

— Ну как ты можешь верить этим суевериям, Катя!

Успокойся. Конечно, неприятно, что попытка не удалась, но с городом ничего не случится. И собор будет еще долго стоять, вот увидишь!

На следующий день Валерия Островского вновь арестовали.

Два месяца я как ненормальная бегала по инстанциям. Следователь, адвокат, приемная прокуратуры — куда я только не обращалась! Добивалась свидания со своим мужем, своим капитаном. Наконец разрешение было получено. И сегодня мне предстоит первая встреча с любимым в следственном изоляторе.

Я еще раз посмотрелась в зеркало в прихожей.

Вчера купила модную шляпку, Валерию должно понравиться. Мы еще поборемся с судьбой — но теперь будем бороться вместе. Я уже закрывала дверь квартиры, когда по радио передали: «На этот раз золоченый крест на куполе Морского собора благополучно установлен». И на душе сразу стало легко!..