Змея Сатаны

Глава 7

В наступивших сумерках на Лимбрик-лейн появилась высокая женщина. Нервная походка выделяла ее среди прохожих, хотя на этой грязной улице не было ничего, что могло бы ее испугать, если не считать старика-старьевщика, собиравшего мусор в свой грязный мешок. Длинные седые волосы спутанными космами свисали на плечи, неприглядная черная шляпа была низко надвинута на лоб, прохудившиеся сапоги и драная куртка делали его похожим на пугало. Его двухколесная тележка, в которой не хватало половины спиц, стояла на углу улицы, уже нагруженная тремя наполненными мешками.

Однако женщина, шедшая посередине улицы, была озабочена только тем, чтобы найти нужный дом. Отыскав его и зайдя в парадное, она постучала, и дверь немедленно отворилась. Сумерки осветились светом изнутри, и улица наполнилась острым и сладковато-терпким запахом ладана.

Дверь не успела закрыться, когда еще один человек показался на улице. На этот раз это был пожилой мужчина, хорошо одетый, с бородой и с длинными волосами, уже вышедшими из моды. Через некоторое время за ним последовал еще один человек – бледный, утонченного вида; его руки были глубоко засунуты в карманы плаща, и видно было, что ему не по себе. Он постоянно озирался по сторонам, подходя к дому, и прежде, чем постучать в дверь, оглянулся через плечо.

Старьевщик продолжал наполнять свой мешок.

Номер 13 по Лимбрик-лейн примыкал вплотную к дому 14, но между номерами 12 и 13 был проход, благодаря которому обитатели обоих домов могли пользоваться и черным и парадным ходом.

Дорожка вдоль боковой стены дома заросла бурьяном. Старьевщик и туда заглянул в поисках тряпок или бумаг, которые стоило бы подобрать. Он посмотрел на черный ход, потом вернулся, так же как и пришел, отметив, что окна дома темны и в них не заметно никакого проблеска света.

Еще несколько человек зашли в дом через парадное. Среди них – женщина средних лет, с припухшими глазами и расслабленным ртом, что выдавало в ней пьянчужку, и мужчина с военной выправкой, придававшей ему такой повелительный вид, словно он хотел править всем миром.

Какое-то время посетителей больше не было, а потом в конце улицы показался экипаж.

Он подъехал к дому, и лакей с кокардой спрыгнул с запяток, чтобы открыть дверцу экипажа.

Из экипажа грациозной походкой вышла дама в черной бархатной накидке с собольим мехом и капюшоном, закрывавшим лицо. Когда дверца открылась, можно было заметить ее рыжие волосы и зеленые глаза.

Экипаж немного отъехал по улице, и в это время дверь дома 13 открылась, и женщина с беспокойством выглянула наружу. Она была немолода и одета во что-то яркое на цыганский манер; с повязки на голове свисали золотые монеты и ожерелья, блеснувшие в свете, падавшем из двери.

Она оглядела оба конца улицы и, видимо не увидев того, что хотела, разочарованно вернулась в дом и закрыла за собой дверь.

Старьевщик, словно очнувшись, внезапно преобразился и начал энергично действовать.

Он подхватил два мешка со своей повозки, направился с ними к дорожке вдоль боковой стены, поставил один мешок у двери, а другой под окном с задней стороны. Он покрутился около этих мешков, затем вернулся за третьим, плотно прислонил его к стене у парадного и что-то сделал у основания мешка. После этого он вернулся к опустевшей тележке и медленно поволок ее по улице.

Он не успел уйти далеко, когда у задней стены дома 13 прогремел взрыв. Через мгновение под окном прозвучал другой взрыв. Третий – у парадного – был громче, чем два других; казалось, что отголосками эха он разнесся по всей улице. В то же мгновение появились языки пламени, заплясавшие в темноте.

Доносились еще более слабые отзвуки взрывов, раздавались треск горящего дерева и пронзительные крики. Не дожидаясь развития событий, тряпичник, ускорив шаги, удалялся с перекрестка, растворившись в сбегавшейся толпе.

Граф переоделся, сменив костюм для верховой езды на более элегантный, и завязывал накрахмаленный белый галстук новым, сложным образом: камердинер восхищенно наблюдал за ним.

Раздался стук в дверь спальни.

– Войдите! – сказал граф, и майор Мазгров появился в комнате.

– Доброе утро, Мазгров, – сказал граф, – как вы доехали?

– Отлично, милорд, – ответил майор Мазгров, – не могу представить себе, чтобы какие-нибудь лошади могли скакать быстрей ваших.

– Меня бы очень раздосадовало, если бы такие лошади нашлись, – ответил граф.

Он взглянул на камердинера, и тот немедленно исчез.

Когда дверь за ним закрылась, граф спросил:

– Вы получили специальное разрешение?

– Оно у меня с собой, милорд. Я захватил также коробки с одеждой для домика в деревне, как вы мне приказали.

– Спасибо.

Они замолчали, затем майор Мазгров сказал:

– Я принес утренние газеты – в них есть кое-что, что может вас заинтересовать.

– Что это? – спросил граф.

– Леди Лангстоун умерла.

Помолчав, граф спросил:

– Отчего?

Майор Мазгров открыл газету, которую держал под мышкой, и ответил:

– Здесь говорится, что она умерла от передозировки опиума. Горничная сказала репортеру, что леди Лангстоун страдала от сильной боли, когда легла в постель, и что она может только предположить, что ее хозяйка приняла слишком много опиума по ошибке.

Граф молчал какое-то время, затем обернулся и спросил:

– Можно посмотреть газету?

– Это «Морнинг пост», милорд. То же сообщение появилось и в «Таймс».

Граф взял газету у управляющего и, не обратив внимания на первую полосу, листал страницы, пока не нашел то, что искал.

Это была маленькая заметка, гласившая:

«Пожар в Челси.

Пожар вспыхнул в среду вечером в доме на Лимбрик-лейн, где собрались несколько человек. Пожарная команда не сразу могла добраться до дома, и поскольку среди находившихся в доме поднялась паника, то большинство из них было доставлено в больницу с ожогами.

Единственное лицо, серьезно пострадавшее, —хозяйка дома, мадам Зенобия, иностранного происхождения. Ее оставили в госпитале, в то время как большинство других лиц были отпущены домой после оказания первой помощи.

Как сообщает наблюдатель, дама, лицо которой было сильно обожжено, уехала в экипаже, прежде чем ее смогли опознать.

Дом сгорел до основания, и невозможно распознать ничего, что в нем находилось».

На лице графа появилась улыбка. Он отбросил газету.

– Вы намерены сообщить мисс Лангстоун, что ее мачеха умерла? – спросил майор Мазгров с некоторым сомнением в голосе.

– Во всяком случае, не сегодня, – ответил граф, – так что спрячьте газеты, чтобы они не попались на глаза.

– Да, я это сейчас сделаю, – ответил майор Мазгров. – Могу я еще что-нибудь для вас сделать?

– Вы можете передать специальное разрешение священнику, который придет в капеллу примерно через десять минут, – сказал граф. – Как я уже говорил, вы будете единственным свидетелем этого бракосочетания, которое должно сохраняться в полном секрете.

– Я понимаю, милорд.

– Поскольку моя будущая жена будет в трауре, это послужит отличным предлогом, чтобы позже объяснить, почему свадьба была такой скромной. Вы можете послать заметку в «Лондон газетт» через две недели, но не раньше.

– Прекрасно, милорд.

Майор Мазгров вышел из комнаты графа, а камердинер вернулся. Он помог графу надеть прекрасно сшитый облегающий фрак, не скрывавший ширину и мощь его плеч и вместе с тем придающий ему атлетическую элегантность, выделявшую его среди ровесников.

Граф привел в порядок воротник фрака и вышел из комнаты, но не в коридор, куда перед тем вышел майор Мазгров, а через боковую дверь, ведущую в соседнюю спальню.

Это была изящная комната с большой кроватью под бледно-голубым балдахином. Его голубизна перекликалась с голубым цветастым ковром на полу и с небом на плафоне, в котором резвились богини и купидоны.

Внимание графа, однако, было обращено не на всю эту обстановку, но только на цветы, заказанные им и расставленные теперь на всех столах и столиках комнаты. Все они были белыми, благоухали, и в каждой вазе стоял букет из особого сорта лилий.

Он подумал, что в них есть что-то символическое и что они не только напоминают ему Офелию, но и должны ей понравиться.

Он спустился вниз, чтобы проверить цветы, украсившие другие комнаты, превратившиеся – особенно салон – в беседку, утопающую в благоухании и красоте.

Стоя у окна, он смотрел в сад и думал, что любой мужчина, будь у него возможность выбора, выбрал бы именно такую свадьбу: тихую, интимную, когда ничто не отвлекает от торжественности самой церемонии.

Он понимал, что от него меньше всего ожидали такой свадьбы. При его положении в свете любая женщина, выходящая за него замуж, непременно захотела бы устроить огромный прием для всех друзей и пышное бракосочетание в какой-нибудь очень модной церкви, на котором принц Уэльский был бы почетным гостем.

Теперь же граф знал, что не хочет ничего, кроме того, чтобы Офелия принадлежала ему, и кроме уверенности в том, что ее любовь к нему не будет больше смешана со страхом и беспокойством, но будет окрашена удивлением и восхищением, какие он вызывал в ней всякий раз, когда они были вместе.

Раньше он и не предполагал, что какая-либо женщина может излучать любовь с такой силой, как ее глаза, нежные и сияющие. Это был не огонь страсти, который граф так часто возбуждал в других женщинах, но нечто божественное и святое, что никогда до сих пор не являлось в его жизни.

Это совсем что-то новое, что-то иное, не то, что раньше, думал он уже в тысячный раз.

Когда вчера вечером он отвез Офелию от своей двоюродной бабушки в деревню и передал ее Нэнни, он знал, что оба они с одинаковым нетерпением думают, что теперь лишь двадцать четыре часа отделяют их от того мгновения, начиная с которого они навсегда будут вместе.

– Сегодня ночью вы будете в полной безопасности, мое сокровище, – сказал он, – ничего не бойтесь.

– Я ничего не боюсь... только одного... что вы когда-нибудь перестанете любить меня, – ответила Офелия.

– Это невозможно, – ответил граф. – Я не только люблю вас, но с каждой минутой, проведенной вместе, я люблю вас все больше и больше.

– Я тоже это чувствую, – сказала она просто.

Граф обнял ее, поцеловал и целовал до тех пор, пока у них не перехватило дыхание, и им не показалось мукой расстаться даже на одну ночь.

– Нэнни говорит, что считается плохой приметой, если я вас увижу раньше, чем мы встретимся у алтаря, – сказал граф. – Поэтому Нэнни привезет вас в замок, а майор Мазгров приедет рано утром из Лондона и доставит вас в капеллу.

– Вы уверены, что тоже туда приедете? – спросила Офелия.

– Совершенно уверен, – сказал граф с улыбкой.

Он поцеловал ее снова и вернулся в замок, чувствуя, что весь мир перевернулся, сделав тысячу оборотов, и он совсем не знает, встанет ли все на свои места. За все годы распутства и насмешек над тем, что люди называют любовью, он никогда не мог вообразить, что когда-нибудь почувствует себя захваченным и завороженным, столь всецело, до нелепости счастливым, что ему будет трудно узнать самого себя.

Он с трудом мог поверить, что любовь пришла к нему так стремительно, и до сих пор не верил до конца, что это на самом деле случилось.

Никогда он не мечтал о том, что сможет влюбиться с такой силой, что чувства захватят его, как семнадцатилетнего мальчика.

Однако это произошло, и в силу своего возраста он смог понять и оценить, каким это было чудом после стольких лет пресытившей его имитации любви.

Прежде чем лечь спать, он постоял у открытого окна, глядя в сторону деревни, думая об Офелии, лежащей в крошечной комнатке под соломенной крышей.

Завтра она станет хозяйкой полудюжины замков, наполненных сокровищами, скапливающимися столетиями. Однако он знал, что по сути дела, она не изменится.

Она обладала инстинктом, подсказывавшим ей, что в жизни важно и правильно, и благодаря ему ни богатство, ни что-либо другое не сможет ее испортить.

– Я люблю ее! Боже, как я люблю ее! – говорил себе граф, ловя себя на мысли о том, что ему не терпится дождаться, чтобы прошла ночь и он снова ее увидел.

Для Офелии мир внезапно превратился в зачарованное место, волшебную страну, которую она воображала себе ребенком. Она все еще не могла поверить, что граф выбрал и полюбил именно ее, и одновременно она знала, что существует некая связь между ними, и не просто человеческая связь, но нечто духовное, часть некоего таинства, часть ее молитв.

– Если я принадлежу ему, то ничто больше не сможет меня испугать, – говорила она себе, зная, что принадлежать друг другу означает нечто большее, чем простое исчезновение страха.

Она знала, что граф, с его опытом, его мужеством и его ненавистью к жестокости, сможет многому ее научить.

Она обещала себе, что будет молиться каждую ночь о том, чтобы принести добро, а не зло в замок и во все другие места, где они будут жить.

Когда она проснулась, солнечный свет, пробивающийся в окно, попал ей в глаза, и она почувствовала, что с этого момента все начинает блестеть и сверкать.

Нэнни распаковывала коробки, которые майор Мазгров привез из Лондона и оставил по дороге в замок. Она вскрикнула от восторга, увидев свадебное платье. Оно было очень простым, из тонкого муслина, с мягкими кружевами и усиливало впечатление от красоты Офелии. Фаты не было, потому что никто не должен был знать о предстоящей свадьбе, а ее могли увидеть одетой невестой, когда она поедет из деревни.

Вместо фаты был венок из настоящих ландышей. Офелия выглядела в нем как богиня весны, особенно, когда у входа в замок майор Мазгров вручил ей букет тех же цветов. Он подумал при этом, что она самая красивая девушка, какую он видел в жизни, и что граф, по какому-то невероятно счастливому стечению обстоятельств, нашел такое дополнение себе. Если, несмотря на свою скандальную репутацию, он был великолепен и выделялся своей внешностью среди других мужчин, то Офелия была необыкновенно обаятельна, ее очарование было чистым и духовным, и это обеспечивало равновесие между ними, способное создать, когда они поженятся, единое совершенное существо.

Майор Мазгров провел Офелию по длинным коридорам замка в капеллу, которая находилась в, центре замка и была самой старой его частью. Они шли молча, и когда она смотрела на картины, доспехи, старинные знамена, украшавшие стены, она чувствовала, что не может думать ни о чем, кроме как о том человеке, который ждет ее и к которому сердце ее летело, как птица по небу.

Когда она вошла в капеллу, граф, стоявший в дальнем конце, почувствовал, что все словно осветилось утренним светом, исходившим из ее души. Потом он увидел выражение ее глаз, заполнявших все ее лицо, и понял, что ее любовь устремлена к нему, и почувствовал, что его сердце бьется вместе с ее сердцем.

Священник, пожилой человек, прочел текст брачного обряда с глубокой искренностью, и каждое слово звучало истинным и личным для тех двух, что стояли перед ним. Когда он благословил их в конце обряда, Офелия почувствовала, словно ее мать тоже благословляет ее, счастливая, что дочь обрела безопасность и любовь.

Бокалы шампанского для священника, майора Мазгрова и Нэнни.

Затем граф отвел Офелию в оранжерею, где для них был накрыт стол. Это было очень романтическое место. Цвели апельсиновые деревья, выращиваемые там несколько столетий, а кроме того, были другие экзотические деревья, как раз в эту пору расцветавшие.

– Как здесь прелестно! – воскликнула Офелия, сжимая руки.

– Так же, как и вы, – сказал граф. – Здесь мы начнем наш медовый месяц, путешествуя к звездам, и никто не потревожит нас, пока мы не будем готовы снова спуститься на землю.

Она улыбнулась, как ребенок, слушающий волшебную сказку. Затем он сказал:

– Я подумал, что у вас не будет достаточно сил отправиться в путешествие так скоро после тяжелой болезни, и решил, что мы останемся в замке около недели, а потом, когда вы совсем поправитесь, мы отправимся в один из других моих домов и посмотрим, может быть, там вам понравится больше.

Офелия засмеялась:

– Я буду счастлива, где угодно, если вы будете там же. Но я не могу представить себе ничего более привлекательного и великолепного.

– У нас огромное количество сокровищ, которые мне хочется вам показать, – сказал граф. – Но для этого у нас будет много времени. Что нужно сделать немедленно, так это начать узнавать друг друга. Я чувствую, что вы знаете очень мало обо мне, а я знаю так мало о вас. Кроме того, конечно, что люблю вас так, что ничто другое не имеет значения.

– Я хотела первой это сказать! – воскликнула Офелия.

С этими словами она протянула руку, чтобы дотронуться до него, словно желая убедиться в его реальности.

Из оранжереи они вышли в сад и там, под цветущими деревьями, граф поцеловал Офелию опять и целовал до тех пор, пока ей не стало казаться, что все вокруг зачаровано, как в сказочной стране.

И в самом деле, слишком многое они должны были сказать друг другу, и часы, проведенные вместе, летели, как минуты. Прежде чем они поняли, что происходит, они уже успели поужинать и перейти из маленькой столовой в салон, заполненный цветами.

Граф вместе с Офелией подошел к открытому окну и, глядя на закат, спросил:

– Вы не устали, мое сокровище?

– Я чувствую, что никогда больше не устану, – ответила она. – Благодаря вам мне хочется летать в небе, нырять в озере и танцевать на лужайке! – Она вздохнула и воскликнула, растрогав его: – Я так счастлива... так невероятно счастлива!

Граф обнял ее.

– Это я тоже хотел вам сказать, но мне хотелось бы сказать вам кое-что еще.

Она посмотрела на него вопросительно:

– Что... это?

– Ничего, что могло бы вас испугать, но что-то, что я хотел бы, чтобы вы знали.

– Что же это? – спросила она снова.

– Вы прошли через такие ужасные испытания, моя дорогая, и были так больны, что если вы устали и хотите отдохнуть сегодня ночью, то я смогу это понять. – Казалось, она не понимает, и он продолжал: – Я хочу сказать вам, моя радость, что это наша брачная ночь, и я хочу, чтобы мы любили друг друга и чтобы вы стали моей женой не только по названию, но и на самом деле, чтобы наши тела стали одним существом так же, как наши души составляют одно существо. – Граф помолчал и продолжал: – Но если Богу будет угодно, то перед нами много-много лет, и самым разумным будет, если вы сейчас отправитесь в постель и мирно заснете.

Говоря это, он понимал, насколько будет трудно, зная, что Офелия спит в соседней комнате, удержаться от того, чтобы не открыть дверь, соединяющую две комнаты.

Но он так ее любил, что, может быть, впервые за всю свою жизнь граф мог забыть о своих собственных желаниях, потому что любил кого-то больше, чем самого себя.

Он подождал ее ответа, и наконец Офелия сказала очень тихо:

– Я думаю... да... я действительно хотела бы пойти и лечь в постель, как вы советуете... Но, пожалуйста, я бы очень хотела... чтобы вы тоже пошли со мной.

– Вы уверены? – спросил граф. – Вы действительно уверены, любовь моя?

– Прошлой ночью, когда я была одна, – ответила Офелия, – я думала, какое волшебство быть рядом с вами. – Она слегка покраснела и прильнула к нему. – Я не совсем понимаю... не совсем уверена... что мужчина и женщина делают, когда они любят друг друга... но что бы вы ни сделали, все это будет совершенно, это будет частью Бога.

Граф на секунду закрыл глаза, и его губы коснулись ее волос. Затем он сказал:

– Я хотел бы, чтобы вы чувствовали именно это, моя дорогая. – Говоря, он повернул к себе ее лицо, и когда ее губы ожидали прикосновения его губ, он посмотрел на нее: – Как вы красивы, моя прелестная жена, – сказал он. – Но этого мало. Вы такая добрая и чистая. Я не находил до сих пор ни в ком такой доброты и чистоты, мне всегда этого недоставало, хотя я сам того не понимал.

– Я хочу быть доброй для вас, – ответила Офелия, – и потому что нам так хорошо вместе, я знаю, что зло будет не в состоянии коснуться нас. – Он услышал легкую дрожь в ее голосе. Она продолжала: – Когда я держала в руке образ святой Вероники, я почувствовала, добро струится оттуда, как солнечные лучи, и теперь чувствую, что такие же лучи исходят от вас.

Граф сначала хотел ответить, что это невозможно – он столько делал в своей жизни неверного, достойного порицания и, может быть, даже злого.

Но мог ли он казаться Офелии не тем, чем был на самом деле? И вдруг он понял – это была его любовь. Она чувствовала его любовь, и эта любовь, какую он испытывал к ней, была столь чистой, поскольку исходила из тех уголков его души, о существовании которых он и не догадывался, пока не увидел ее.

Когда-то она просила его, чтобы он молился за нее. И, как это ни странно, он действительно молился. Хотя, может быть, это не было самым подходящим словом. И уже тогда он любил ее.

Теперь он знал, что даже если бы Цирцея Лангстоун не умерла, они все равно победили бы зло, направляемое ею в их сторону. Та любовь, какая была частью Офелии и которая теперь составляла часть его самого, исходила от Бога и была сильнее всего, что мог произвести Сатана.

Его руки сжались вокруг Офелии, и, приблизив губы вплотную к ее губам, он сказал нежно:

– Я люблю вас, моя дорогая, и сейчас собираюсь отнести вас в спальню, и если вы хотите, то мы будем вместе сегодня ночью и всю нашу оставшуюся жизнь.

Его губы коснулись ее губ, руки Офелии обвились вокруг его шеи и притянули еще ближе.

Он почувствовал, как экстаз поднимается в них обоих, и понял, что это – то самое, чистое и совершенное, чего он искал много лет, сам того не сознавая.

Он поднял голову и сказал:

– Я люблю вас, я обожаю вас, я боготворю вас!

Он взял ее на руки и понес наверх по широкой лестнице с резными перилами к комнате, ожидавшей их.

Прошло много времени, прежде чем Офелия прошептала среди ночи:

– Я не знала, что возможно быть столь счастливой, не будучи при этом на небесах.

– Я хочу, чтобы вы были счастливы, мое сокровище, моя совершенная маленькая жена.

– И я сделала вас... счастливым?

– Как и вы, я тоже не знал, что такое счастье возможно в этом мире.

– Вы так чудесны... и я люблю вас...

– И я люблю вас, я обожаю вас.

Голова Офелии лежала на плече графа, и его руки обнимали ее. Он подумал, что ни одна другая женщина не могла бы быть столь нежна, откликаясь на все его желания.

Он обращался с ней очень нежно и бережно; его богатый опыт говорил, что ее нужно постепенно пробудить к чудесному экстазу любви и что если он испугает ее, то может потерять ее доверие. Но любовь Офелии превращала все, что она делала, в нечто божественное, небесное, и он понимал, что никогда раньше ему не было знакомо то ощущение полного самозабвенья, какое они испытали вместе. И теперь, когда он чувствовал, что она навсегда в безопасности в его объятиях, он сказал:

– Я должен вам кое-что сказать, моя дорогая.

– Что же это?

– Ваша мачеха умерла.

Наступило молчание, и затем Офелия спросила:

– Вы не... убили ее?

– Нет, она умерла, потому что приняла слишком много опиума. Это было в газетах сегодня утром.

– Наверное, я очень злая, потому что радуюсь этому?

– Я думаю, что мир стал лучше и чище, когда в нем ее больше нет.

– И отец... теперь будет свободнее!.. – Офелия глубоко вздохнула: – Может быть, теперь он станет таким же, каким был при жизни мамы... добрым, внимательным, и я снова буду его интересовать. Это только мачеха его так изменила!

– Когда вы этого захотите, мы скажем ему, что поженились.

Офелия подумала немного, прежде чем спросить его тихим голосом:

– Я могу попросить вас о чем-то?

– Конечно, мое сокровище. О чем?

– Мы могли бы хранить все в секрете и оставаться одни еще долго? Конечно, это эгоистично с моей стороны, но я хочу, чтобы вы принадлежали только мне и больше никому!

Граф засмеялся:

– Но это будет продолжаться вечно, моя любовь, – я буду принадлежать только вам.

– О!

Это был возглас неподдельного счастья.

Офелия прикоснулась губами к плечу графа, словно это был единственный способ выразить свои чувства. Она целовала его плечо, приговаривая после каждого поцелуя:

– Я люблю вас... я люблю вас... я люблю вас!

Страсть в ее нежном голосе и прикосновение ее нежных губ заставили зажечься его глаза. Он повернул ее лицо к себе:

– Я боготворю вас, – сказал он, как говорил внизу раньше.

Затем он поцеловал ее губы, и ее сердце билось вместе с его сердцем, как если бы крылья любви окутали их божественным покровом, ниспосланным им Богом.