Золотая рыбка

19

Вера проснулась с чудовищной головной болью. Поморщилась, пальцами растирая виски. Вспомнила о вчерашнем… и леденящий ужас волной захлестнул ее сердце.

Он появился! И не во сне – наяву! Неужели он мог вселиться в Алешу? А это значит…

– Господи, что за бред! – Она помотала головой, отгоняя дурные мысли. Она не должна давать им волю. Так черт знает до чего можно додуматься… Но ведь она видела это, видела существо, которое протягивало к ней руки! Она его не придумала!

«Не смей больше об этом!» – приказала себе Вера.

Ничего не было. Она ничего не видела. У нее просто был нервный срыв. Сейчас она в порядке. И точка!

На кухне слышалось какое-то движение. Она поднялась, надела свой длинный – до пят – махровый темно-зеленый халат, сунула ноги в пушистые тапочки и потихоньку, чтобы Алеша ее не заметил, пробралась в ванную.

«Только бы не увидел меня такой – бледная, растрепанная, синяки под глазами…» – думала она, глядя на себя в зеркало. Торопливо умылась, расчесала волосы, хотела было накраситься… и передумала.

– Это твой брат! – сообщила она своему отражению. – Вот пусть и видит, какая ты есть!

И вышла на кухню.

– Ты уже встала? А я тут хозяйничаю. – Он улыбался немного смущенно, и Вера увидела, что Алеша заканчивал сервировать завтрак на ее овальном жостовском подносе: в кофеварке дымился только что сваренный кофе, на тарелке – горячие тосты с сыром, хлеб, вареные яйца, масло, баночка с джемом… И в маленьком граненом стаканчике – букет голубых подснежников.

– Боже, какая прелесть, Алешка! Где ты их взял?

– Сами выросли…

«Господи, значит, он бегал за ними к метро! Торопился успеть, пока я не проснулась… Но так не бывает!»

Ей захотелось кинуться ему на шею, расцеловать, но она сдержалась, решив про себя: «Это последнее утро, когда мы просыпаемся под одной крышей. Потому что эта дорожка очень далеко может завести нас обоих… Мы можем не устоять… и не надо больше таких искушений!»

А вслух сказала:

– Спасибо, они чудесные… Доброе утро. Как спалось?

– Спал без задних ног. Ну, садись!

Они молча позавтракали. Тень вчерашнего словно витала в воздухе, омрачая солнечное, безмятежное утро. Но едва взгляд падал на нежные голубые цветы, как эта тень отступала, рассеивалась и в душе оживала надежда.

– Все будет хорошо! – Алексей вслух подтвердил ее мысли. – Завтра мы добудем клад и разделаемся со всем этим. Мы справимся, слышишь?

– Мы со всем справимся! – кивнула она.

А про себя подумала: «Только с одним нам не справиться. С тем, что мы брат и сестра…»

Они решили, что Вера сегодня займется своими делами в редакции, а Алексей – подготовкой к завтрашней поездке в Ногинск.

– Да чего там особо готовиться, – отшучивался Алеша, – известно, какие атрибуты у кладоискателей – мешок, кирка да лопата!

– Слушай, кроме шуток… Перечти повнимательней все, что отец записал о кладах. Мало ли что может пригодиться.

– Не волнуйся, сделаю. Постарайся сегодня вечером отдохнуть – завтра мы должны быть в форме. Ну все, побежал, надо еще машиной заняться – масло проверить, бак залить. Вечером позвоню.

И они распрощались. Вера приникла к окну, загадав: «Если обернется, взглянет на мои окна, значит, все будет хорошо!»

И он обернулся. Помахал ей рукой, скорчил смешную рожицу и растворился в лучистом утреннем свете.

Значит, все, что загадала, сбудется!

«А что ты могла загадать? Что у нас может быть хорошего?.. – бередила она себя назойливыми вопросами. – Кроме клеток, в которые нас заключили. И поставили друг против друга… Мы можем смотреть, разговаривать. Даже протянуть руку меж прутьями… И все! Дальше хода нет. Слушай, перестань ныть! Что тебе еще нужно – вон на столе цветочки стоят… Вот и довольствуйся… Что, тебе мало? Да у других и такой малости нет!»

Собралась и помчалась в редакцию, а в голове упрямо засело: «Что ж это было вчера, что мне привиделось?»

Вот и знакомое покосившееся здание. Кисельный тупик. Всюду – одни тупики… Где выход из тупика?.. Найти клад? Это им не поможет! Роман? Может быть… Как ей хотелось оградить, защитить их любовь, когда ночью в мастерской рождался новый виток сюжета! И теперь ее герои наперекор всему не расстанутся вовек. Да, им повезло! А ей? Она понадеялась на магию творчества, решив, что роман каким-то образом воздействует на ее жизнь…

– Привет, Маня!

– О-о-о, какие лю-ю-ди! Кто к нам пришел!

…Он и воздействовал. Она повстречалась с Алешей. Она нашла свою единственную любовь…

– Привет, Ленок! Таша у себя?

– Костомаров рвет и мечет! У тебя бюллетень оформлен?

– Нет у меня никакого бюллетеня…

… А дальше все пошло кувырком. Связи нарушились. Изменив сюжет и соединив героев, она, сама того не желая, изменила все к худшему – ее любовь, ее Синяя птица билась в силках неведомого птицелова…

– Не стучись, бесполезно – нет Наташи, – сиплым, простуженным голосом сообщил Слава-фотограф.

– А когда будет?

– Ни-ко-гда! Съели! По сокращению штатов…

– То есть как?

– То есть так! На работе надо почаще бывать, солнышко! У нас иногда случаются перемены.

Бегом в свой отдел. И – с порога:

– Илья Харитоныч, это правда, что Сахновскую уволили?

Студенистый Сысоев перетекал из своего кресла на стол, давя бумаги жировыми излишествами рыхлой плоти.

– Давно не видались, Вера… Я звонил вам домой, срочная работа, вас не было… Как я понимаю, оправдательного документа у вас нет?

Черт с ним, с документом! Она должна знать, что случилось с Ташей…

– Вы правильно понимаете – никакого! Я была на похоронах.

– Сожалею. Кто-то близкий?

– Нет. Просто знакомый… – Она не хотела говорить этому жирному студню, что у нее умер отец.

– В таком случае ничем не могу помочь – это прогул. Впрочем, решайте с Костомаровым. Он вас ждет не дождется…

– Илья Харитоныч, что с Сахновской?

– По сокращению штатов ее отдел расформирован – у нас больше не будет прозы. Одна поэзия, – попытался неуклюже сострить Сысоев, щуря свои заплывшие глазки. – Ей предложили перейти в отдел писем, но она отказалась и подала заявление по собственному желанию. Вот и все! Кстати, вашей штатной единицы в моем отделе больше не имеется, так что, похоже, вам грозит та же перетасовка – отдел писем! Я пытался вас отстоять… работник вы грамотный… Но, сами понимаете, когда бьешься за того, кого попросту нет… Вы упустили момент, Вера!

«Одна поэзия… Одна поэзия… – почему-то застряло в голове. – Пишите письма!»

Нет, здесь все кончено! Круг сужался. Жизнь выталкивала ее в небытие. Веру Муранову со всех сторон обступала мгла…

Резко хлопнула дверью и – нос к носу – столкнулась на лестнице с Костомаровым.

– Зайдите ко мне, – процедил он сквозь зубы, не поздоровавшись.

О, конечно, она зайдет! Сейчас, через две минуты… Только сначала…

– Ленок, дай листочек бумажки.

В каморке у Лены яблоку негде было упасть – немытые чашки, хлебные крошки вперемешку с рукописями и фотографиями. В пепельнице – дымящаяся сигарета, в воздухе – чьи-то позабытые помыслы, разговоры, всхлипывания, смех, гудки… Звонок телефона. Кривая улыбка. Шаги… Стрекот машинки. Разорванный мятый конверт. В нем – чьи-то стенания и слезы… Или кляуза.

«В напечатанной вами статье от такого-то и такого-то содержатся клеветнические нападки…» Времена меняются. Стиль – не менялся.

Зачем ей все это? Теперь, когда нет Таши… Надо ей позвонить. Нет, надо заехать. Нет, сначала – клад! Какой, к черту, клад! Алешка… Алешки – нет. Ничего нет! А что же есть? «Дайте до детства обратный билет…» Песенка… Бред.

– Ты чего тут строчишь? – Толстая Ленка заглядывает через плечо.

– Нетленку. Отстань, Ленка!

Бегом – через две ступеньки – наверх, в кабинет главного.

– Вызывали, Илья Васильевич? Вот я здесь! – И пляшет в руке прозрачный листик бумаги – ее непробиваемый щит!

Он глянул на часы, поднял голову и уставился на нее своими круглыми выкаченными глазами.

– Вера, вы опоздали на работу на сорок пять минут – и это после трех дней отсутствия без уважительной причины… Это ни в какие рамки!.. Мне придется…

– Умерьте ваш пыл. – Она наслаждалась возможностью выпалить ему это в лицо. – Вам больше не придется тратить на меня ваши бесценные нервы… Вот мое заявление.

И легким движением она послала по воздуху белый листок – летите, голуби! – он порхнул и улегся точно посередине стола.

– Что такое? – Он сдвинул на нос очки, ошарашенно уставившись на ее заявление.

– Я больше не буду с вами работать. Мне это неинтересно. Всего вам хорошего.

– Вера… Вы с ума сошли! – неслось ей вдогонку, но она уже стремглав слетала по лестнице на развевавшихся крыльях плаща – на простор, на воздух, к цветам и садам – в подступавшее лето.

Свобода! И да здравствует все, чего она была лишена, просиживая в душных стенах редакции!

Свобода! И да здравствует ее роман! Привет тебе, творчество!

Почему так колотится сердце? Разве это – не лучший выход? Деньги – есть пока. Благословенны проданные сережки! Ведь хотела все поставить на карту, себя испытать – вот и поставила… Пограничная ситуация – только в ней человек может познать себя, понять, чего стоит, – так, кажется, у экзистенциалистов…

На бегу она притормозила у киоска, купила мороженое и стала с жадностью кусать его ледяную плоть разом онемевшими зубами.

«Остынь, девочка! Тебе надо собраться. Ну хорошо, с работой покончено. Что дальше? Вернуться домой и сесть за роман? Не могу. Что-то мешает… Что?»

Смертный грех. Они с Алешей повинны в смертном грехе! Пусть не сознательно, пусть невольно, но они его совершили! Кровные брат и сестра, занимающиеся любовью… Смертный грех. И ничего уже не поправишь…

Она кинулась вниз по Рождественке к Трубной площади, вскочила на ходу в отъезжающий троллейбус, тщетно надеясь, что иллюзия движения развеет страх, грозящий изрешетить сознание, рвущееся в клочки. Но троллейбус измучил ее, зависая в чаду и гари на каждом перекрестке, светофоры, словно сговариваясь, встречали его красным светом, и, жалкий, бессильный, он дергался и замирал, словно дохлый жук с длинными усиками. Вера металась по салону, перебегая от кабины водителя в хвост и обратно, словно ее затравленный бег мог ускорить движение.

Прощай, мертвая букашка! Она спрыгнула на мостовую у памятника поэту, с неизбывной печалью взглянувшему на нее, и быстро зашагала по Тверской.

В горле пересохло, сердце шарахалось в груди, застревая в горле, ноги отказывались служить, а каблучки – стучать по выщербленному асфальту. Но она все бежала, не зная – куда, точно могла убежать от запекшихся в душе страшных слов, раскаленной спицей буравящих сознание, – смертный грех…

Брызги из-под колес… Старушка комочком метнулась в сторону… Из булочной пахнуло запахом хлеба…

«Не могу больше. Стой! Надо остановиться…»

И – резким шагом, не сбавляя скорости, – в переулок, направо, вглубь…

Жарким золотом крест на солнце сверкнул. Через узкую улочку – многооконное здание с куполом. И красно пламенеет лампадка, отделенная переулочком от угарной Тверской-Ямской, красным оком своим на Веру глядит… Манит.

Войти? Две ступенечки. И надпись: «Подворье Валаамского монастыря».

«Вот не думала, что в Москве есть такое… Хитрая ты, Москва, все таишься? Или ведешь меня… мой загадочный город».

Отворила дверь – и вошла. Лестница наверх ведет, за ней длинный коридор расстилается. А прямо у входа – налево – еще одна дверь, а над нею надпись: «Вход в храм».

Вера вздохнула и пошла вверх по ступенькам. Может, и впрямь вело ее что-то… Только знала она: в храм ей нельзя – грех не пускает! Тогда зачем же идти?

Застыла в нерешительности на лестничной площадке. Впереди – пустынный коридор, направо – лестница снова наверх устремляется. Нигде – ни души… И тут Вера отчетливо услышала чьи-то шаги – они направлялись навстречу ей с верхней площадки, и эхо разносило под сводами отголоски тяжелых печатных шагов…

Она все стояла на месте, сердце упало куда-то, а глаза зажмурились от ужаса – вмиг она догадалась, кто приближается к ней, и душа ее оцепенела.

Тот, кто спускался сверху, все приближался. Вот сейчас он лицом к лицу встретится с ней. Надо спасаться, ну же! Скорей… И Вера бросилась по безлюдному коридору, мимо закрытых дверей. Каблучки ее дробно застучали по полу, на шум из-за одной двери выглянул охранник в высоких хромовых сапогах и защитно-маскировочной форме. Вера на бегу обернулась: кто-то черный показался в проеме лестничной клетки, она вскрикнула и забилась в руках подхватившего ее охранника… А черный человек медленно приближался!

Поздно вечером Вера зябко куталась в шаль и глядела на образок святого Серафима Саровского, подаренный ей отцом Александром. Тем самым отцом Александром – духовником старика Даровацкого, которого она так неожиданно встретила в подворье…

Увидев молодую женщину, которая вырывалась из рук подоспевших монахов с криком: «Это он, это он! Он идет за мной!», священник сразу узнал ее – он хорошо запомнил это лицо в день похорон своего старого друга.

Отцу Александру не нужно было лишних слов, чтобы понять: эта женщина нуждается в помощи. Она на краю…

Вере вновь чудился черный призрак. Он начал свою охоту, его разящим оружием был ее страх перед ним, а ее собственное сознание – той тропинкой, на которой он настигал ее и загонял в тупик.

Вера вновь и вновь перебирала в памяти каждую минуту встречи со священником, который, кажется, знал о ней все! Который мало говорил и больше слушал ее сбивчивый, путаный, но до дна – до душевного донышка – откровенный и искренний сказ.

Отец Александр спас ее – Вера не отдавала себе отчета, как именно спас, от чего… Она просто знала это! И сердце ее впервые за эти дни билось спокойно: невидимая защита покровом простерлась над нею.

«И как вовремя он явился – ведь у меня уже начинался припадок – сознание не выдерживает борьбы с этим монстром, и я… Это я, не отец Александр явился ко мне, это я набрела на его обитель… Значит, он звал меня? Он – знак высшей воли?.. Ах, Боже мой, если бы знать!»

Так рассуждала Вера, вспоминая свой разговор со священником. Он попросил ее не смущаясь говорить только о том, что тревожит лично ее, Веру; и в историю их рода, и в тайну ее рождения он давно посвящен…

– Лично меня… – задумавшись, Вера помедлила. – Иногда мне хотелось бы… вернуться назад, знаете, в этакое тихое житье-бытье в девичьей светелке… Так ведь многие сейчас живут, прячась от жизни, – страшно ведь нынче! А сама обыденная накатанность жизни словно бы гарантирует некий условный покой. Жизнь сознательно заковывают, не пуская на волю! Потому что один неловкий шаг – и ты кубарем летишь с накатанной колеи, а там, в неизвестности, ничего не предугадаешь, там надо не бояться и действовать, а к этому мы не привыкли…

– Вы хотите сказать, что до этой весны вы и сами жили закованной в железо? Боялись нос на двор высунуть? Простите великодушно, но это на вас не похоже.

– Ну, не знаю… Наверно, у меня было другое. Я никогда не боялась перемен, не боялась остаться без работы, без денег… Может быть, потому, что профессия мне всегда давалась легко и в журналистике у меня уже есть имя… В этой сфере все просто – чему-то научилась, чему-то еще научусь. Но проблемы, связанные с работой, никогда не затрагивали душу. В этой сфере я не чувствую боли… почти. Я ко всему отношусь так спокойно, потому что чувствую себя довольно уверенно… Вы… смеетесь надо мной? – Вера медленно подняла голову – весь этот самооправдательный монолог она произносила, внимательно разглядывая свои сложенные на коленях руки.

Она не знала, как разговаривать со священником, да еще с самим настоятелем монастыря. Она никогда прежде не исповедовалась, правда иногда, повинуясь внезапному порыву, забредала в церковь, но опыта духовного общения у нее не было никакого. И хотя это была не исповедь – они с отцом Александром сидели в маленьком рабочем кабинете возле заваленного рукописями письменного стола, – Вера хотела бы излить свою душу. Хотела… и не могла. Мысль ее то и дело сбивалась с направления, и она несла всякий вздор вроде перечисления своих профессиональных достоинств… Ей стало стыдно. И показалось – вот сейчас она поднимет глаза и встретит в отце Александре осуждение своей светской суетливости. Чего доброго, он начнет ее поучать…

Но ничего этого не случилось. Священник сидел перед ней очень прямо, изредка проводя рукой по темной, с проседью, бородке, и взгляд его темно-карих глаз был спокоен. В его обращении с Верой проглядывала неподдельная, искренняя доброжелательность и забота.

– Вы сказали, Вера, что деловая сфера не затрагивает вашей души, что вы чувствуете себя в ней защищенной, – продолжал отец Александр. – Как я понял, в сфере чувств это совсем не так. А ваша ранимость, как говорят, «родом из детства», когда вы росли рядом с ненавидимым отчимом. Вы, как и всякая женщина, мечтали встретить своего единственного, кому возможно раскрыть душу… Во всякой живой душе сегодняшняя наша жизнь, вызывая протест, только обостряет жажду иного, высшего… А мужчины сегодня по большей части утеряли эту жажду. И конфликт между мечтой и действительностью…

– Вы хотите сказать, что романтическим героем в наше время может быть только женщина?! – Вера, подавшись вперед, даже не заметила, что перебила собеседника.

– Видите, мы хорошо понимаем друг друга. Да, во времена романтизма разлад между мечтой и действительностью разрывал сердце и нервы героя – мужчины. Но сегодня это крест женщины. Вам ощущать весь этот морок безвременья, вам его и преодолевать.

– Но как? Как можно преодолеть это всеобщее сумасшествие в сорвавшейся с тормозов стране?.. Мы же существуем в жанре трагифарса. А фарс не предполагает героя… Вернее, это уже не герой!

– И не нужно героев. Преодоление возможно только любовью, с любовью и через любовь. А вам это чувство – по силам.

– Мне?! Отец Александр, после всего… Но я наказана за грехи – и свои и чужие, сама жизнь посмеялась над самым для меня сокровенным, жизнь издевается надо мной, блефует… заманивает… А когда доверишься ей, раскроешь душу, она в эту душу – серной кислотой! Чтоб выжечь всю, без остатка, да чтоб другим неповадно было. Сидите, бабоньки, по своим углам, не высовывайтесь, не доверяйтесь никому… Потому что мои обещания – блеф, туман, призрак… И любовь, мои девоньки, это миф, так вы в облаках не витайте, по радуге не гуляйте, а перемогайтесь кто как на грешной земле: стерпится – слюбится… А вы говорите – любовь мне по силам! Я тоже было так думала, да получила хороший урок. Любимый оказывается братом, да еще открывается это уже после того, как… В Древней Греции подобное породило высокую трагедию, а у нас… Наше время не знает котурнов, не владеет шпагой, не способно вызывать на дуэль… Оно тычет тебя носом да об асфальт и приговаривает: вот он, твой родимый сермяжный фарс, вот, гляди – как нелепо все, что окружает тебя, как смешна ты с твоей надеждою жить… быть… любить! О Господи! – Вера закрыла лицо руками, пытаясь сдержаться, но слезы – бурные, горькие, отчаянные – горячими ручьями стекали в ее ладони. Когда Вера заплакала, глаза отца Александра просияли, долгожданная радость осенила благородный лик: он увидел то, что хотел увидеть, и убедился в том, о чем только догадывался…

Когда Вера успокоилась, он протянул ей чистый сухой платочек и маленький образок святого Серафима Саровского:

– Вот, пусть он всегда будет с вами. Он будет хранить вас.

Вера приняла образок, поцеловала… и сразу точно тяжесть спала с ее души.

– Отец Александр… Значит, после всего… я могу… Вы мне это дарите?

– А вы считали себя недостойной даже войти в храм?

– А как вы…

– Я, Верушка, уже очень долго живу на земле, и часто мне вовсе не нужно слов, чтобы понять, что лежит на сердце у человека… Простите, я касаюсь незажитых ран, но вы позволите мне задать вам еще вопрос? Я понял так, что ваши отношения с Аркадием… то, что вы такого человека до себя допустили…

– Да, это был вызов самой себе! Мечты не сбываются, не приходит желанный – так пусть рядом будет эта пародия, карикатура… Это было направлено против самой себя, против несовпадения моей души со временем. Выпадение из времени, если хотите… Это был осознанный трагифарс… Не даешься, жизнь, – будь по-твоему, но только позволь мне посмеяться над тем, над чем сама захочу… А смеяться я хочу над собой!

– Я так и думал, – негромко произнес священник. – Вы вызвали огонь на себя! Я прав – вы героиня! Самая настоящая, Верушка, по Божьему промыслу, а время… оно не в счет. Суть не во времени – она в самом человеке. И забудьте вы этот ваш трагифарс. Вы на пороге иного жанра…

– Какого же? – встрепенулась Вера.

– Вы узнаете… очень скоро. Не будем опережать события. Ваш брат, как я понял, задал вам очень верный вопрос. Чего вы хотите? Счастья? Богатства? Славы? Успеха? Любви? Ведь это все очень разные вещи… и, как правило, несовместимые! Не бывает так, что дается все сразу. Вы должны сделать выбор, понять свой путь. И если вы правильно угадаете ваше предназначение, то, ради чего Господь привел вас на землю, вы обретете смысл жизни…

– Ни больше ни меньше… – улыбнулась Вера. – Скажу откровенно, для меня всегда был важен успех. Я понимала, что мне дано отнюдь не меньше тех, кто достиг всего…

– Я думаю, вам дано больше… – вставил отец Александр, едва заметно улыбаясь.

– Может быть, но это неважно… теперь. Когда я повстречала Алешку… Это трудно объяснить – я сама еще многого не понимаю, но все мои прежние представления о счастье как-то скорчились и угасли… И успех, и слава, и деньги – все ушло… кроме творчества. Оно одно устояло рядом с любовью.

– Как я понял, вы встретили свою любовь, когда решились писать… Поверили в себя. Душа ваша откликнулась на зов, которым Господь призывает избранных…

– Но вначале мною двигало желание взять реванш, доказать, чего стою… Мелочь, шелуха… Сор!

– Все настоящее прорастает из такого сора. Помните у Ахматовой?

– Да, вы правы, одно связано с другим. Но связь эта не прямая и не обратная. Я сама нажала на потайную кнопочку, сев за роман, – тотчас в моей жизни появился Алеша. Прямо как у Булгакова: «соткался из воздуха»! Только он не темный, он – светлый! Он – моя жизнь, моя тайна и… моя судьба. Мы приговорены друг к другу, и, хотя нашу мечту заарканило кровными узами, мы все равно будем рядом друг с другом! Но долго мы не протянем – я чувствую, что этот узел затягивается все туже и скоро судьба разрубит его, снося заодно и головы… Мы ведь заложники своего проклятого рода!

– Вера, вот вы говорите, мол, «сама нажала кнопочку» – и появился Алексей… Выходит, он фантом, порожденный вашим воображением! Не исходит ли из этого, что жизнь – всего лишь череда миражей?

– Нет! – Эти слова задели ее за живое, ее – так любящую жизнь и так верящую в нее, несмотря на все синяки и подножки. – Он не фантом! Он мой любимый… и мой брат! И я никому его не отдам! А жизнь – не призрак… Она… она… просто душа от нее кровоточит, если она живая…

– Молодец! – Отец Александр, не скрывая своей радости, поднялся и шагнул ей навстречу. – Молодец, Вера! Если болит – значит, душа живая. А если все оправдывать: мол, такова судьба! Это она – всесильна, а я – ничто, я – только тень, я – мираж… Тут-то и растворяется бедняга в небытии. Потому что все, что уводит от живой жизни, за которую нужно биться, которую нужно выстрадать, влечет от любви! А истина открывается нам только в любви… Скажите, Вера… это самый важный вопрос…

– Да, я готова.

– Этот призрак… Тот черный человек из вашего сна… О чем вы думали в тот момент, когда он появился впервые? Только хорошенько подумайте, если сомневаетесь – лучше не отвечать.

– Мы стояли с Алешкой… Мне так хотелось обнять его, прижаться к нему и… Да, вспомнила – я подумала, что ведь никто не знает, что мы брат и сестра. Мы можем сбежать от судьбы и… любить друг друга. И еще – последняя мысль: какой закон запретит нам это!

– Вот оно! И после явился призрак? Алексей приближался к вам…

– Это был уже не он! Это был тот человек из сна… – Веру затрясло при одном воспоминании о той страшной минуте.

– Вера, разве вам не ясен ответ? Вы сами выпустили его, подумав, что можно обмануть самих себя… Собственную душу. Вы отступили из света во мрак. И тьма сгустилась до зримого образа, который – еще немного – и мог бы свести вас с ума.

– То есть… Отец Александр, вы напомнили мне Достоевского с его «все дозволено», вернее, не вы – я сама готова была допустить это… Боже мой, значит, только один-единственный помысел, одна мысль…

– И все! И нет человека… Успокойтесь, с вами все хорошо, вас, Вера, Бог хранит… Главное, вы теперь, все поняв, сами себя защитили.

– Он больше не придет?

– Не придет, нет! Скажите, страх еще владеет вами?

– Он почти исчез. Так… самую малость. Отец Александр, ради Бога, скажите мне еще раз, что это существо больше никогда за мной не придет!

– Если вы сами не станете его вызывать – нет, никогда!

– Значит, опасность все-таки существует?

– Она существует всегда, пока жив человек. Не впускайте страх, бейтесь за свою душу, бейтесь за души близких – и никто не войдет! Никакая тьма, никакое зло… Тем более – вы! В вас вдохнули такую силу, вам дарован самый бесценный дар…

– Какой?

– Любовь.

– Но… Я и Алеша… У меня душа разорвана пополам…

– Не мучьте себя понапрасну, – священник не дал ей договорить, – помните, как в сказке: утро вечера мудренее… Дождитесь утра.

– А оно настанет? – Вера широко раскрыла глаза, сразу поняв, что речь идет не о завтрашнем – не о каком-то конкретном утре, а о высшем освобождении…

– Оно всегда настает. Для тех, у кого есть то, что заложено в вашем имени… Вера.

– И… вы думаете, нам нужно завтра ехать… в Ногинск? И вы благословите на то, чтоб мы добыли этот проклятый клад? И как искупить этот смертный грех…

– Пути Господни неисповедимы… Я знаю одно, Вера: иди с Алексеем и ничего не бойся!

С этими словами отец Александр благословил ее и отпустил с миром, наказав явиться к нему вдвоем с Алексеем тотчас, как только они выполнят волю отца и возьмут клад.

«Завтра. Завтра!» – стучало сердце гулко и ровно. «Завтра… Мы с Алешей… Наш путь…» – гасли мысли во тьме – она засыпала.