Золото для любимой

Глава 31. УТЕШЕНИЕ

Я все же попытался найти утешение с другой женщиной.

Нину я приметил на конференции, когда в числе других делал доклад в зале Ученого совета. Она сидела во втором ряду, прямая, худощавая, с милым круглым лицом и спадающими на плечи волосами, в больших округлых очках.

В перерыве я подсел к ней. Оказалось, она приехала в командировку на пять дней, и это был ее последний день в Питере. «Чего можно добиться за один день? – поколебался было я. – Есть ли вообще смысл знакомиться?» Но все же предложил прогулку по городу.

Само собой, зашли в кафе (классический вариант), а потом ко мне в гости – «на чашечку чая» (по дороге я купил бутылку вина) и послушать музыку (как будто ей это так необходимо).

В комнатенке моей с трудом умещались стол и кровать.

– Можно я сниму туфли? – устало проговорила Нина. – А то ноги за день ужасно измучились. Я не привыкла так много ходить по асфальту.

– В этом доме спрашивать не надо, – изобразил я великодушного хозяина.

Она сбросила туфли и забралась на кровать, подобрав ноги под себя, вздохнула удовлетворенно.

Я между тем откупорил бутылку и налил в стаканы вино (фужерами я тогда еще не обзавелся). Я выпил, а Нина поставила стакан почти нетронутым, лишь для приличия обмакнула в вине губы.

– Не нравится напиток?

– Вообще-то я, можно сказать, не пью. Ну, бывает, когда весело…

– А сейчас тебе грустно? Ниночка, пожалуйста: не надо грустить, – я ласково погладил ее по руке.

– Я и не грущу.

– Вид у тебя печальный.

– Обычный. Я же пессимистка, ты сам сегодня сказал…

– Ну что ты! Я пошутил. Ты – веселая и ласковая, я чувствую. Ну?… Иди сюда, – привлек я ее к себе.

Она уткнулась в мое плечо, как будто с благодарностью за эти слова. Но через полминуты отстранилась.

– Ничего у нас не получится, Федя, – проговорила серьезно, по-мужски.

– Отчего же?

– Я ведь не проститутка.

– Какие-то странные у тебя понятия… Если женщина проводит вечер с мужчиной, значит, она уже…

– Я все понимаю, как надо, – немного резко перебила она меня. – Я понимаю, для чего, в конечном счете, ты меня пригласил. Но именно проститутки ложатся в постель с мужчиной, ничего к нему не питая.

– Так и ничего? Совсем ничего?! – с явным огорчением заглянул я в ее глаза.

– Ну… ты мне нравишься… но этого мало, а главное то, что я люблю другого человека, – и она твердо посмотрела на меня.

– Что ж… Выходит, ты счастлива. Значит, бывают на свете счастливые люди. Это отрадно. Но почему тогда столько грусти в глазах?

– А ты знаешь, что такое – любить без всякой надежды? Без малейшей надежды?…

Она ссутулилась, положила руки на колени и воззрилась сквозь очки в стену напротив круглыми немигающими глазами. Потом рассеянно огляделась, протянула руку, взяла с полочки, прибитой над кроватью, книгу (Айзек Азимов, «Вселенная»), стала рассеянно перелистывать.

– Мудрая книга, – заметил я. – И при этом как просто все изложено. Вот ты как мыслишь: Вселенная конечна или бесконечна?

– А я не хочу знать, конечна она или бесконечна. Надо уметь ограничивать себя. В том числе и в познаниях.

– Как так? – не понял я, всегда считавший себя противником всяческих ограничений. – А как же свобода личности? И вообще, если бы человечество ограничивало себя в стремлении к познанию, мы бы с тобой сейчас сидели в пещере.

– Может, это было бы лучше… Налей-ка мне чаю.

– А что тебе поставить из музыки? – я потянулся к подоконнику, где у меня в беспорядке были навалены аудиокассеты.

– Из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь» – музыку Доги, пожалуйста. Ты говорил, у тебя есть.

– Есть, потому что у нас с тобой схожие вкусы.

– Не знаю насчет вкусов, но мне кажется, что я сама скоро стану как зверь.

– Но только ласковый и нежный, – добавил я.

Зазвучала музыка, и я вдруг заметил, что она плачет. Она и не скрывала этого – сняла очки и принялась размазывать пальцами слезы. Потом достала платок.

– Ниночка…

Она сокрушенно покачала опущенной головой:

– Что-то я совсем расслабилась… Ты знаешь, я в жизни не такая. Я – ух! – и она крепко сжала кулачок. – Я всегда была сильная и пробивная. Но в последнее время чувствую, что устала… Знаешь, в последний год на острове, – (перед тем, в кафе, она рассказывала мне, что работала геофизиком на острове Колгуев), – со мной произошли странные перемены. Я вдруг почувствовала, что я – баба. Казалось бы, должно быть наоборот: обстановка там такая, что лучше быть мужиком – грубость, матерщина вокруг, тяжелая работа, все время в брюках… А мне вдруг так захотелось надеть платье и попасть в лето – настоящее, а не северное, без комаров, чтобы можно было купаться и бродить по цветущим душистым лугам…

Она закрыла глаза и сидела какое-то время молча, слегка раскачиваясь, словно под ветром душистых лугов. Потом вдруг промолвила:

– Жить не хочется…

«Ну вот, – подумал я, – нашел брата, вернее, сестру по несчастью. Осталось только обняться и зарыдать вдвоем». Посидев молча, как будто постигая глубину чужой скорби, я проговорил наконец:

– Не думай так. Все у тебя будет. Встретишь нормального парня…

Она покачала головой:

– В том-то и дело, что не встречаю. Видимо, эталон завышен… Понимаешь, если бы я захотела, мы с ним были бы вместе… Но я сама от него отказалась. Я себя удержала. Ограничила себя…

– Для чего? Ты мазохистка, что ли? Или экспериментатор над собой?

– У него семья, он безумно любит Светку, свою дочку, у него много друзей… знаешь, есть люди, их называют неформальными лидерами, такие всегда в центре… Ему пришлось бы все это бросить и куда-то со мной уехать… оставаться было бы невозможно, ведь это маленький городок. И я знаю Светку: она бы не простила ему, если бы он бросил ее мать.

– А кто он?

– Преподаватель. Он читал у нас геофизику. Это был единственный в моей жизни человек, которого я чувствовала каждой клеточкой. Стою в коридоре, например, и вдруг все во мне словно всколыхнется. Поворачиваюсь: он идет. То ли по походке, то ли по дыханию угадывала… На лекциях – как это было здорово! – говорит, говорит, потом слово-два как бы между прочим, а я знаю, что они предназначены мне. Какое чудесное было время!.. Когда мне сунули в руку диплом и я отправилась домой – иду и думаю: «Вот получила какую-то корочку, а потеряла возможность быть рядом с человеком, без которого не могу жить…» Меня догнали наши девчонки, потащили в парк. А там на лужайке бродил зеленый попугай. Не знаю, откуда он взялся… Когда он взлетел, одна девочка сказала: «Это упорхнула наша зеленая студенческая юность…» А потом мы пошли в кино – «Мой ласковый и нежный зверь»… И как я ревела!..

Она примолкла, и вроде бы громче зазвучала музыка, рыдающая, ранящая душу. А у Ниночки снова бежали по щекам слезы. Она и впрямь раскисла. Я, уже не церемонясь, обнял ее, и по моей шее на грудь и прямо под мышку зазмеились прохладные струйки.

– Прости меня, я что-то совсем…

– Ничего, мне нравится, когда люди не стыдятся своих чувств, – соврал я, ибо не знал сам, нравится это мне или нет, но сейчас мне нравилась она, и потому я сделал это обобщение.

– Я устала быть сильной, – всхлипывала гостья. – Хочется хоть немного побыть беззащитной, чтобы кто-то постоял за меня.

И пока она всхлипывала, я, подбирая губами слезы с ее щек, неторопливо расстегивал ее кофточку.

– Какой ты… – пробормотала она, когда я уложил ее на подушку. Она сняла очки и близоруко смотрела мне прямо в глаза.

– Какой? – поинтересовался я.

– Такой же, как большинство мужиков. Пользуешься моей слабостью… моей женской физиологией…

– Я лишь хочу доставить немного радости тебе и себе, – сказал я, целуя ее подрагивающие груди. – Можем мы дать друг другу хоть крошку радости?

– Ну вот, – через час, одеваясь, вздохнула она. – Собиралась уйти от тебя в восемь, а уже одиннадцать. Разоткровенничалась с тобой, и к чему это привело? Это оттого, наверное, что мы с тобой, по всей видимости, больше не столкнемся – завтра утром я уезжаю… А может быть, я почувствовала, что ты меня поймешь. Что-то в тебе есть такое… близкое мне. И мне действительно стало легче. Как ни странно. Может, я этого и хотела… У меня давно этого не было. Ты знаешь, поначалу мне было тебя как-то жалко, хотя я не жалостливая… А потом я поняла, что ты умеешь держаться.

– С чего это тебе вдруг стало меня жалко? – во мне снова заговорило уязвленное самолюбие.

– Ну, как тебе объяснить… Не знаю. Мне показалось, что ты вот живешь… и у тебя нет ничего, за что можно держаться в жизни – любви, например, любимого дела… Я, правда, мало тебя знаю. Может, у тебя и есть какая-нибудь цель…

Знала бы она, насколько близка к истине!

– Нет, в данный период у меня и вправду нет никаких целей, – признался я. – Какой-то период безвременья, потерянности… Ты все верно заметила.

– Надо переждать. Время помогает, я знаю, – теперь уже она утешала меня. – А потом обязательно появится что-то или кто-то. Может быть, любовь, может, цель… Я хочу записать тебе стихотворение.

– Валяй.

На редкость красивым почерком она вывела на обрывке бумаги четверостишие – что-то о душе, любви, о непознанности счастья.

– Ах ты мой поэт! – обнял я ее за талию.

Она стояла передо мной и перебирала мои волосы, а я дышал ей в живот. Пустил сквозь ткань долгую горячую струю воздуха:

– Передаю тебе это тепло на память. На очень, очень недолгую…

Как ни странно, эта нечаянная краткая близость немного оживила меня. Столько на земле неразделенных или нереализованных любовей, а я зациклился на себе одном. Но все же я не такой уж безнадежный эгоист, я, как оказалось, способен сочувствовать. Значит, не совсем еще труп. И не все еще потеряно. Я отправлюсь к Ане, завтра же. И не для того, чтобы переманить ее, а чтобы помочь выпутаться из паутины этого азиатского хищника – с мыслью о ней, а не о себе. Надо забыть о себе, забыть свое разросшееся, затмившее все вокруг «Я».

И засыпая, я старался всеми мыслями, всем своим существом оторваться от себя и устремиться к ней, пожертвовать своей гордыней, своим сволочным Эго хотя бы ради одной женщины.