Аквариумная любовь

13

Из кухни слышится длинная тирада ругательств. Сеппо гремит посудой и выдает такие словесные обороты, что мне становится плохо.

Я открываю глаза и замечаю, что снова во сне сцепила руки поверх одеяла. Почему-то я иногда так делаю, хотя когда мы были детьми, никто не проверял у нас перед сном, где находятся наши руки.

Я никогда в детстве не трогала себя руками. Несмотря на то, что во всех книгах написано, что большинство детей ведут «активную половую жизнь», в моем случае это было неправдой. Я не вела никакой половой жизни.

У меня вообще не было ни малейшего представления о том, что такое оргазм. Правда, когда мне было лет шесть, Ханнеле попыталась просветить меня:

— Когда тебе захочется писать, сядь на стул и поелозь на нем. А когда почувствуешь такую маленькую теплую волну, то перестань елозить и крепко сожми ноги, и вот тогда ты это почувствуешь, — объяснила она.

Я последовала ее совету и елозила изо всех сил, но скоро разочаровалась, так как ничего у меня не вышло.

В какой-то момент я стала по-настоящему работать над собой, пытаясь достичь оргазма. Скажу только, что это было непросто. Я не знала, о чем надо думать в этот момент. Я пыталась думать о сексе, но от этого становилось только хуже. А спрашивать совета у Ханнеле мне не хотелось.

Опыта у меня был ноль. Подростковых иллюзий я не питала, потому как мои представления о сексе были безнадежно обмануты. У меня были кое-какие фантазии, но развивать их я не осмеливалась. Хорошо, если вообще осознавала их как эротические. У меня не было ничего, кроме непреодолимого желания достичь оргазма.

Я пыталась представить, как выглядит женщина, которая способна на это. Как она двигается? Должно быть, шаг от бедра. А как она смеется? У нее, наверное, более грудной голос, чем у других женщин. Оставляет ли она везде после себя запах соленой воды и консервированных ананасов? Как, где и что?

И вот однажды, в обычный дождливый день, после того, как я целый час и пятнадцать минут обрабатывала себя под старым байковым одеялом, это наконец произошло! Я уже даже ничего не делала, потеряв всякую надежду на успех, просто лежала и думала о своем детстве, вспоминала, как меня гладили, шлепали и качали на руках, когда я была маленькой. Как я лежала на сине-белом полосатом мягком стуле, закрыв глаза и раскачиваясь. Как я засовывала руку в банку с малиново-черничным вареньем, а потом сразу в рот и слушала, дрожа от испуга, не идет ли кто-нибудь по коридору. Как я лежала на полках в бане вместе с Ханнеле и представляла себе, как вдруг заходит ее старший брат Ари и видит меня голой и такой доступной. Вспомнив все эти моменты детства, я погружалась в них все глубже, а сама становилась все меньше, и мир тоже становился все более маленьким, сумрачным, шелестящим, влажным… Как вдруг это произошло.

И это было невероятно.

Словно маленький журчащий ручеек прорвался вдруг внутри меня, постепенно разрастаясь в теплый дрожащий поток! Пальцы ног наполнились маленькими шариками. Радуга встала над моей спиной и рассыпалась на мелкие осколки! Что-то вспенилось во мне и сиропом обволокло живот! Запах сушеного инжира, он исходит от меня, и семена его разлетаются во все стороны! Кто-то льет густую сметану на мои плечи, и я кричу о помощи, кричу во все горло, но сметана все льется и льется, и ничто не может остановить ее течения, и все мое тело погружается в эту сметанную массу и становится мягким и рыхлым, медленно распадаясь на маленькие кусочки.

На кухне продолжается звон посуды. Потом снова слышится злобное рычание. Я встаю и иду на кухню.

Сеппо в куртке сидит за столом и жадно пьет кофе. Выражение лица у него прямо как у персонажей фильмов ужасов.

— Доброе утро.

Он бросает на меня злобный взгляд. Заметив, что на мне почти ничего нет, кроме полупрозрачной ночнушки, он тут же отворачивается.

— Ты что тут буянишь? — спрашиваю я.

Он никак не реагирует на мои слова. Потом я вдруг вспоминаю про подарок из Португалии. Достаю его из сумки и кладу перед ним на стол:

— Это из Лиссабона…

Он смотрит минуту, а потом медленно открывает его. При виде обложки, на которой улыбаются пятеро смуглых парней с электрическими гитарами, он довольно хмыкает.

— Спасибо, — громко говорит он и убирает подарок во внутренний карман.

— Это какая-то местная группа, — поясняю я.

— Понятно…

Сеппо встает.

— Ну… мне пора на работу. Пока.

— Пока.

Он идет в коридор тяжелой поступью, так что в окнах дребезжат стекла. Я слышу, как за ним захлопывается входная дверь. Вот и попрощались. В пять часов я уезжаю в Тампер.

Я сижу одна на кухне, пью остывший кофе и смотрю на улицу. И снова думаю о Йоуни — что ему нравится просто быть, что все его существование наполнено детской радостью, что он умеет в любом деле найти что-нибудь приятное для себя. Он всегда кричит «привет» выскакивающему из тостера хлебцу, потому что «у него тоже есть чувства», а поджаренный хлебец с хорошим настроением гораздо вкуснее, чем хлебец, настроение которого на нуле. Он придумывает для меня всякие сюрпризы и прячет маленькие подарки везде, где только можно. Он с жадностью смотрит мне в лицо, когда я открываю его подарки. Часть из них он тайком стащил из магазина, но не испытывает по этому поводу ни капли вины.

Просыпаясь, он первым делом думает: «Чем бы таким мне сегодня заняться?..»

Я люблю его до беспамятства, до боли в мышцах. Но в постели я с ним не получаю удовольствия.

Мы больше никогда не сможем любить друг друга, как прежде, больше не будет настоящих искренних мгновений. Мы слишком далеко зашли и оказались в тупике. Или точнее, я. Это я во всем виновата, с меня все началось.

Я подумала, какими пошлыми теперь кажутся мне разговоры о том, что в постели все уладится само по себе, лишь бы только все остальное было в порядке. Что если люди в духовном плане подходят друг другу, то и в сексе все будет хорошо. Что секс объединяет двух людей. Ни хрена. Некоторых он только разъединяет. Нас, например.

Я в панике вскочила со стула и бросилась к телефону. Набрала номер Йоуни. Не отвечает. Набрала снова. Опять ничего. Я решила позвонить на радио — он говорил, что у него сегодня эфир. Там сказали, что его нет.

Мне стало так плохо, что безумно захотелось с кем-нибудь встретиться. Ханну Токола. Как я могла о нем забыть?!

Я набрала номер.

— Ханну Токола слушает, — ответил представительный голос.

— Привет, это Сара.

— A-а, привет. Как дела?

Было слышно, что он удивлен и даже как-то растерян.

Я не выдержала:

— Честно говоря, мне ужасно плохо.

Он закашлялся.

— Что-то случилось?

— Да нет. Слушай, я сейчас в Коккола. Приезжай. Или нет. Не приезжай. Давай сходим в бар.

Ханну засмеялся. Это был хороший знак.

— В бар? Ты на часы вообще смотрела?

— Не-а.

— Времени — без четверти одиннадцать.

— Знаешь, у меня по жизни правило: до одиннадцати не пить. Так что у нас с тобой в запасе еще целая четверть часа. Думаю, за это время мы как раз успеем добраться до ближайшего бара.

— Ну ты даешь…

Он лениво зевнул в трубку.

— Ну хорошо, давай. Встречаемся через четверть часа.

Я собралась за три минуты. Схватила старый велик и, отмотав два километра за четыре с половиной минуты, вскоре была на месте.

Во дворе кабака уже стоял старый «Фольксваген». Ханну успел приехать раньше меня. Ишь как его в кабак потянуло, а еще ломался.

Я вошла внутрь. В баре не было никого, кроме Ханну. Он сидел за стойкой. На нем был темно-зеленый свитер и вельветовые штаны. Одежду ему до сих пор покупает мать.

Зимой он всегда ходил в куцем пальто с меховым воротником, купленным на распродаже «Армии спасения». У него были короткие сальные волосы. Он вышагивал по поселку, крутя головой из стороны в сторону. Вылитый русский турист.

Девчонки в школе от него просто кипятком писали, хотя мне он никогда не казался особо привлекательным — лицо словно вырублено топором.

— Привет, — небрежно поздоровалась я и уселась напротив.

— Привет, — ответил Ханну и помахал мне рукой, хотя я сидела всего в нескольких сантиметрах от него.

Я была и в самом деле рада его видеть. Рядом с ним жизнь казалась проще.

Мы заказали по пиву.

— Ну, как жизнь молодая? — спросил Ханну с наигранной развязностью, как всегда, когда он смущался.

— Я же уже сказала: хреново.

— А че так? Общага не нравится?

Я сделала большой глоток. Времени было без двух минут одиннадцать. Моя жизнь медленно катилась под откос.

— Да не в общаге дело. У меня, понимаешь ли, кризис в личной жизни.

Ханну понимающе кивнул, хотя я прекрасно знала, что он ни черта не смыслит в этих вещах.

— Но не будем об этом, — бодро сказала я. — Как у тебя дела?

— Да ничего особенного… Работа и все такое.

— А как на личном фронте?

Ханну поспешно хмыкнул.

— Ну… была у меня одна некоторое время… но не знаю. Она была такая нерешительная… из разряда тех, кому надо бы вначале врезать хорошенько по башке, а уж потом разговаривать, все равно о чем, хоть о рытье траншеи.

— Понятно.

— А сейчас я встречаюсь с Тойни, где-то уже неделю. Она работает продавщицей в «Анттиле».

Неделя для него — это уже рекорд.

Мы поболтали о том о сем. Я рассказала о работе, об общаге, немного о Йоуни. Ханну расслабился. Мы заказали по второй кружке пива.

— Мне за руль не раньше вечера, — пояснил он, слизывая пену с губ.

— Да мне-то какое дело, — сказала я.

То, что мама будет дома, когда я приеду забирать вещи, меня тоже мало волновало.

Мы сидели, молча пили пиво и смотрели в окно. Было пасмурно. По улице, закутавшись в шубу, шла женщина и вела на поводке пуделя.

— Так, значит, ты теперь типа встречаешься? — спросила я, не придумав ничего более умного.

Ханну усмехнулся:

— Ну, типа да.

— Ясно…

Ханну уставился в стенку.

— Тойни, говоришь?

— Тойни.

Я понимающе кивнула. Я никак не могла перейти к интересующей меня теме. И тогда я решила спросить напрямую.

— Слушай, — бодро и непринужденно начала я. — Расскажи мне о своих подругах. Какие они в постели? Ничего?

— Кхе, кхе… — закашлялся Ханну. Он удивленно посмотрел на меня. — Чего это ты вдруг?

— Да ничего. Опиши мне какую-нибудь из твоих подруг. Например, какую-нибудь плохую.

— Плохую? Да у меня вроде плохих-то и не было.

— Ну, самую закомплексованную тогда.

— Да что ты от меня хочешь-то?

— Давай колись.

— Ну…

Он выдержал паузу и тяжело вздохнул.

— Была у меня одна чокнутая. Стеснительная вся из себя такая, никак не хотела раздеваться при свете. А как улеглась в койку, тут и понеслось — представь, говорит, что я фрукт. Ее, типа, это возбуждало.

— Какой еще фрукт? — спросила я, покатываясь со смеху. Ничего смешнее я в жизни не слышала.

— Ну, какой-нибудь гладкий. Манго, например. Или авокадо. «Представь, что я фрукт». Тут у всякого желание пропадет.

— Врешь небось?

— Чистая правда! А потом еще велела мне представить, что мой член — дикий банан в ее тропиках. И тут я сказал «стоп». Такой бред я выслушивать не намерен.

— Расскажи еще что-нибудь, — чуть не плача от смеха, попросила я.

— Не знаю даже, что еще рассказать…

— Ну пожалуйста! Я так хочу об этом поговорить. А была у тебя когда-нибудь такая, которая все время требовала чего-то нового, и что бы ты ни делал, ничего-то ей не подходило?

Ханну задумался. Лицо его вытягивалось все больше и больше. Ему явно не очень-то хотелось разговаривать на эту тему.

— He-а, не было, — наконец сказал он.

— Никогда-никогда?

— Не-а.

— А бывало такое, чтобы ты себя неуверенно чувствовал как мужчина?

Ханну пристально рассматривал девочку-официантку за барной стойкой, избегая моего взгляда.

— Ну, — тихим голосом сказал он, — было дело. Была у меня как-то одна баба постарше, красивая — глаз не оторвать, а я немного напился, ну и, в общем, вначале у меня никак не хотел стоять…

— И что ты сделал?

Я ждала, что сейчас он расскажет о том, как они выясняли отношения.

— Ничего.

— Ничего?

— Ничего. Она не заметила. Я сам справился. Мне как-то приятель посоветовал, что если не стоит, то надо подумать про КПФ, и тогда сможешь сконцентрироваться.

— Что такое КПФ?

— Коммунистическая партия Финляндии, КПФ. Вроде как подумаешь о ней, и сразу встает. Я попробовал, и правда сработало. Это, видно, панику снимает, ну, как если подумать о чем-нибудь отвлеченном. А больше со мной такого не случалось.

— Да-а, круто. Слушай, а расскажи…

— Я ни о чем больше рассказывать не буду, — сказал Ханну, повышая голос. — Все, разговор окончен. Что ты пытаешься выяснить?

— Ничего. Я вот думаю, а может, мне завести любовника-негра? Говорят, у них хорошее чувство ритма.

— Когда же ты повзрослеешь? — фыркнул Ханну. Тут я не выдержала и рассмеялась.

«Когда же ты повзрослеешь?» По-моему, это было еще смешнее, чем история про фрукт.

— Подумаешь, выпила чуток, отнесись с пониманием.

— Да ты всегда была такая, себе на уме. Куда ветер подует, туда и ты, — продолжал Ханну. — Ты уж решила бы для себя, чего же ты в конце концов хочешь.

— Хочу любовника-негра, — затараторила я. — Достань мне такого. Или нет, лучше целый вагон любовников-негров. Пусть приезжают к нам в общагу, всем найдем применение!

— К слову о неграх, — начал Ханну. Он явно хотел сменить тему. — Мы с Рэмом Туовила были как-то в Сейнайоки. Ну, значит, идем мы под вечер по центру, темно. Туовила решил закурить, а спичек нету. Через пару кварталов смотрим, у какого-то подъезда негр курит, беззаботно так. Только зубищи блестят в темноте. Так знаешь, что Рэм выдал? Подошел к нему и говорит: «Огонька не найдется, товарищ тьмы?» Так и сказал. Я уж подумал: все, пропали, найдут утром со вспоротыми животами. А негр, тот ничего, протянул зажигалку, спокойно так. Он, наверное, даже не понял, в чем суть.

— Не увиливай, — сказала я и допила содержимое своего стакана.

— Мне пора.

Ханну посмотрел на часы и стал натягивать куртку.

— Куда это тебе вдруг понадобилось?

— У меня свидание.

Он ухмыльнулся. Мне вдруг стало ужасно обидно. Что я буду делать одна, если он уйдет? Мне просто позарез нужно было с кем-нибудь поговорить.

— Ну, что ж. Надеюсь, ты окажешься на высоте, — сказала я.

Он натужно улыбнулся:

— Угу. Ну, созвонимся еще. И свидимся, коли не ослепнем.

— Не дай бог.

Он кивнул, махнул на прощание рукой и ушел. Ни хрена мы не созвонимся, и он это прекрасно знал. Мы были не из тех друзей, которые созваниваются. Я даже не была уверена, что мы вообще друзья. Я теперь ни в чем не была уверена.

Ханну был единственным человеком из моей юности, кого мне действительно иногда не хватало. В детстве он был не такой, как все. Он был добрый. Он гладил нашу кошку во дворе и разговаривал с ней ласково-ласково: «Киска… хорошая…» И говорил он всегда странно. Во втором классе он спросил у учителя: «Видите ли, у меня на завтра запись к зубному, и в связи с этим мне придется пропустить утренние занятия в школе… не могли бы вы посоветовать, как мне поступить?»

А однажды к нам пришел кантор, чтобы провести лекцию о церковной музыке. Это был такой ма-аленький человечек с вечно озабоченным выражением на лице. Его звали Тюрис Тюллеро.

— Как зовут вас, молодой человек? — спросил он у Ханну.

— Анхельм Вальдемар Ройка, — ответил Ханну.

— Вы уверены? Может быть, вас все же зовут Ансельм? — уточнил кантор.

— Анхельм, — ответил Ханну и грустно уставился в окно.

Помню, как-то раз у нас в школе проводили дискотеку для старшеклассников. Я подложила носовые платки в лифчик и с нетерпением ждала вечера. А потом без пяти семь отец объявил, что не сможет меня подвезти. На улице как раз начинался дождь. «Если готова идти пешком, то вперед», — сказал он.

Я уже собралась было разразиться отчаянным плачем, даже набрала воздуха в легкие, как вдруг на улице послышался шум мотора. Выглядываю во двор — а там Ханну Токола на своем мопеде. Волосы уложены гелем, сигарета во рту.

— Вот решил заехать, надо же девчонку до дискотеки подкинуть. Пора прекращать этот детский лепет, — сказал он.

Я ему чуть на шею не бросилась. Всю дорогу я прижималась к его облаченной в косуху спине. Волосы намокли от дождя, и гель медленно стекал на воротник. Его волосы пахли шампунем и летней травой. Стояла осень семьдесят седьмого.

Я заказала еще кружку пива. Одно я знала точно: гораздо приятнее размышлять о грустных вещах в пьяном состоянии, чем пытаться понять их на трезвую голову. Сразу возникает иллюзия, что ты главный герой какой-нибудь хорошей киноленты.

Когда я наконец добралась до дома, на кухне у нас горел свет. Мама уже вернулась с работы.

— Где ты была? — спросила она, когда я вошла.

— С Ханну Токола встречалась.

— A-а. Там есть мясной суп…

Я уселась за стол. Мама налила мне супа в тарелку. На кусочках мяса сверху была склизкая белая пленка. Какая-то кожица или плоть. Крайняя.

— Я что-то не хочу есть. Извини.

Я встала, прошла в свою комнату и упала на кровать. Мама печально посмотрела мне вслед.

В нашей семье всегда смотрят печально. У нас не принято излишне демонстрировать свои чувства, будь то любовь или ярость. Меня в детстве никогда не били, на меня просто печально смотрели. А потому я подолгу изгоняла из себя неискоренимое чувство вины.

Интересно, если бы меня регулярно били об стенку, а потом бы совали головой в печку, стала бы я другим человеком? Какой примитивный анализ. Размышления о собственном детстве еще никому и никогда не шли на пользу. Взаимоотношения с отцом. Взаимоотношения с матерью. Взаимоотношения с братом. Взаимоотношения с кошками, собаками и баранами. На хер.

Мне предстояло снова увидеть Йоуни. Мне было не по себе, ведь я вконец растоптала его и без того не слишком высокое самомнение — у него и так позади неудачный брак. Мне следовало скрывать свое раздражение. Проявить больше терпения. Быть сильнее.

Почему так получается, что я, в жизни человек сильный и решительный, в постели хочу быть ведомой? Я всегда представляю себя только в роли объекта, пассивной жертвы. Не пристали ли подобные фантазии мужчинам — связанные девицы, сапоги из латекса?

А может, все женщины втайне думают об этом? Особенно те, кто руками и ногами борются за свои права? Может, они тоже в постели хотят быть рабынями?

Может, во всех этих стереотипах есть доля правды и женщины действительно мечтают о том, чтобы их взяли силой — хотя бы играючи, — потому что хотят освободиться от всякой ответственности, избавиться от чувства вины… Не знаю, не знаю…

Я ждала от Йоуни чего-то необыкновенного. Мне хотелось, чтобы он вдруг совершил что-нибудь радикальное, дошел до крайности, сломал все преграды.

Я все время чего-то от него ждала. Что он поймет меня до конца, покажет мне всю беспредельность мира. Сделает меня свободной.

Я думала, что есть какой-то секрет, чудесное средство, при помощи которого он сможет вытащить меня из этого хаоса. У него ведь не менее богатая фантазия. Так почему же он не захотел этого сделать? Испугался?

А может, он и сам зашел в тупик. И ему нужны были мои силы и моя поддержка. А у меня их не было.

— Во сколько уходит твой поезд?

Мама стоит в дверях, накинув на плечи теплую куртку.

— В три, — отвечаю я, уставившись в потолок.

— Тогда у нас еще есть немного времени. Я кофе сварила.

У нее такой постаревший вид.

Почему в детстве я так часто ее стыдилась? Что бы она ни делала, все казалось мне каким-то деревенским и незатейливым. Однажды она крикнула нам с Сеппо из окна: «Идите обедать, у нас сегодня цыплятина!» Цыплятина. Хотя любой сопляк во дворе знал, что следует говорить «бройлер».

Я встала с постели, сходила в ванную умыться и пришла на кухню пить кофе. Голова моя потихоньку прояснялась.

— Все-таки хорошо, что ты приехала, — сказала мама.

Все-таки. Я промычала в ответ что-то одобрительное. Рот у меня был занят булкой.

Когда спустя пару часов я уезжала из дому, мои мысли были уже далеко. Я не знала, о чем говорить, а потому делала вид, что вожусь с сумками и собираю продукты в дорогу.

— Ты уж там постарайся… — сказала мне мама напоследок, перед тем как я закрыла за собой дверь.

«Ты уж там постарайся». Постарайся что?

Йоуни топтался на вокзале, на голове у него была шапка-ушанка с опущенными ушами. Я на ходу выпрыгнула из поезда, не дожидаясь, пока он остановится, и, спотыкаясь, бросилась к Йоуни. Подбежав, я вцепилась в него и прижала к себе изо всех сил. Он слабо ответил на мои объятия. Я отстранилась от него и посмотрела ему в глаза. Он тихо улыбался.

— Здорово, что ты приехала, — сказал он.