Алина, или Частная хроника 1836 года [СИ]

«Итак, свершилось! Поздравляю, милая, с первым твоим балом! Ты была просто очаровательна в блекло-розовом платье. И что за счастливая мысль — эти фиалки на пелерине!..

Жаль только, что тетушка вывезла тебя впервой к развалине Голицыной. Хотя там был весь Петербург, сам государь, — но тень 95-летнего юбилея, тень могилы, лежала на празднестве. Ты не находишь? Ее этот дом с древними нечистыми мебелями, шестидесятилетние дети и сама она в желтом роброне, пудреном парике и в чепце с почти гробовыми рюшами… Ты сказала что-то о «Пиковой даме»? Что ж, пожелаем старушке не скоро встретить своего Германна!

А кстати, о нем. Почему бы месье Пушкину не сыграть, наконец, роль своего героя? Во всяком случае, вид у него был законченного злодея.

Но возможно, на роль Германна захочет попробоваться и месье Осоргин? Впрочем, кажется, он слишком робок «для дельца такого». Однако синие глаза его вовсе не робко следили за тобой целый вечер! И мазурку вы танцевали прелестно.

Поздравляю с первой победой, моя дорогая!»

«Странно: я так мало помню о моем первом бале! Лишь волнение, лишь эти накаты музыки, стук и шарканье сотен ног по паркету, и блеск тысяч свечей; и статную фигуру царя, — он следовал по залу, окруженный почтительной пустотой.

В толпе, правда, бросалась в глаза эта странная пара: маленький, смугло-желтый, с ясным оскалом и стеклянным каким-то взглядом Пушкин и его знаменитая жена, на полголовы его выше. Увы, со своими косматыми бакенбардами и ногтями, похожими больше на когти, с дерзкими взглядами на красивых дам и странным жеманством порывистых, страстных движений, с лицом, изрытым морщинами от этих страстей африканских он мне показался совсем уродом. Жена его и впрямь изумительно хороша, но есть в этой безупречной красавице что-то уже неземное, точно тень страдания запечатлелась на лбу ее. Прочих я не запомнила.

Но я помню, помню, конечно, слова и глаза Базиля!.. Удивительно: я не сразу узнала месье д'Антеса. Или я боялась взглянуть в его сторону? Нет, не боялась: мне было почти все равно! Теплая рука Базиля, так чувствуемая через перчатку, вела меня уверенно и нежно, — она увлекала меня, куда хотела. Боже мой! Разве возможно быть такой счастливой?

Нет, это все-таки невозможно! Однако я счастлива…

Милый, милый Базиль! Прошло не более двух недель, как я увидала его впервые. На третий день после первой встречи я написала ему письмо, такое искреннее, глупое, неискусное. Он жутко смешался, когда в прихожей, подкараулив его, я сунула ему в руку записку.

Право, это было слишком смело с моей стороны. Ничего, кроме презрения, я не заслужила, конечно. А он, — он так все сразу понял! И на следующий день (а Базиль является к дядюшке почти ежедневно) он принес мне этот букетик из мелких и очень ароматных белых роз. И вложил мне их в руку, не сказав ни слова.

Я страшно боялась, что Базиля не пригласят к Голицыной. Нет, он должен был там быть! Он шепнул мне в прихожей это. Я ответила, что мазурка — его, его…

Вот странно: до бала мы говорили раз пять, и четыре из них — уже шепотом и тайком!

Щеки горят при одном его имени…

Бедная Мэри! Зачем барон так жесток с ней?».

«Мой драгоценный друг, я, право, виноват, что не сразу ответил на два твоих добрых и забавных письма, но видишь ли, ночью танцы, поутру манеж, а после полудня сон — вот мое бытие последние две недели и еще по меньшей мере столько же в будущем, но самое скверное — то, что я безумно влюблен!.. Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. Самое же ужасное в моем положении — что она также любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив… Любить друг друга и не иметь другой возможности признаться в этом, как между двумя ритурнелями контрданса — ужасно…»

Заметы на полях:

«Опубликованные недавно, письма д'Антеса свидетельствуют о действительно сильном увлечении, которое этот уже тогда весьма холодный и расчетливый человек испытал к Наталии Николаевне. Начало его влюбленности приходится, очевидно, на осень 1835 — зиму 1836 года. Нам трудно судить, насколько объективно оценивал он те знаки внимания, которые оказывала ему Наталия Николаевна. Однако же ее, видимо, тронуло чувство молодого красивого человека. Пушкин вначале был снисходителен к ухаживаниям д'Антеса за его женой, не видя в них ничего серьезного и хорошо относясь к обаятельному блестящему Жоржу, которого сам он ввел в свой дом и от души смеялся его остроумным шуткам и шалостям, ибо в них всегда было что-то наивно-детское». (З. Д. Захаржевский, «Последний год Пушкина»)

«Итак, болезнь двух мне самых близких людей приключилась на этой неделе. Во-первых, Базиль простыл, и хотя он пишет, что опасности нет никакой, я страшно волнуюсь. Ведь он есть все, чем я обладаю в жизни. Больна и бедняжка Мэри. Утверждают, что тоже простуда. Но мне кажется, это нервическое. А что же барон? Он так увлечен своим новым предметом, что вовсе ее забыл. Это жестоко, но я его понимаю: перед новой любовью прежнее увлечение кажется докучным заблуждением.

Кстати, на бале у княгини Бутеро я заметила д'Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, ему было просто не до меня. Он жадно выискивал кого-то взглядом в толпе, вдруг устремился к одной из дверей, и через минуту я увидела его возле госпожи Пушкиной. До меня долетел его взволнованный голос:

— Уехать — думаете ли вы об этом — я этому не верю — вы этого не намеревались сделать…

Через полчаса барон танцевал с нею мазурку. Как счастливы казались они в эту минуту!

Но что же такое эта мадам Пушкина, наконец? Я спросила бы тетушку — однако она в обиде за Сергия Семеновича и сильно раздражена. У Мэри также лучше не спрашивать. Что ж! Подождем, понаблюдаем…».

«В последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвованием, просила пощадить ее с такою наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой», — да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязано все существование».