Unknown

Часть Первая

Глава 1

на снегу пережитки немого заката

и сжигающий космос чернеет вдали

в этом ёбаном мире мне больше не надо

ничего никого ни зимы ни любви

я из белого плена свалю пепелацом

девять низких поклонов оставив земле

потому что ну нахуй кому-то я сдался

потому что ну нахуй я сдался себе

– Виталий Маршак

1.1. АРСЕНИЙ

Аmo, amas, amat, amamus, amatis, amant.

Я люблю, ты любишь, он любит, мы любим, вы любите, они любят.

Заорать бы, чтобы хоть на мгновение стало легче. Но я молчу. Молчу и методично спрягаю в тетради латинские глаголы. На автомате. Выводимые чёрным линером буквы сами собой, словно без моего участия, скользят по бумаге, сливаются в строки.

Комната вокруг сжимается, давит на затылок, вплавляется в виски. Мама! Я скучаю по ней. Невыносимо. Безумно. Дико. Почему не я умер тогда? Насколько проще было бы просто исчезнуть, раствориться, перестать быть. Не ходить в универ как ни в чем не бывало, не притворяться, что всё нормально.

Сквозь оконные проёмы на меня пялится ночь. Накрывает своей пустотой. Густая, чернильная. Когда-нибудь её не остановит свет настольной лампы, и она до меня доберётся. Часть этой ночи уже поселилась во мне и теперь ширится, растёт, питаясь моими сомнениями и чувством вины. Скребётся, прогрызает путь наружу, пережёвывая артерии и сухожилия.

И ещё тошнота. Меня тошнит от самого себя, от моей жизни. Пустой и бессмысленной.

Стук в дверь отпугивает тьму за пределы светового круга настольной лампы. Ночные тени забиваются по углам, выжидающе выглядывая оттуда: кто там? Но это всего лишь отец.

– Не спишь?

Его привычка переспрашивать об очевидном накаляет. Подыгрываю, чтобы скорее закончить разговор.

– Завтра семинар по латыни, надо закончить с глаголами.

– Не сиди допоздна.

Киваю, говорить совсем не хочется.

– Ты помнишь, что завтра приезжает Кирилл? Утром заберу его с вокзала.

– Отлично.

Буравлю взглядом расплывающуюся за пределы тетрадных клеток латиницу, на отца смотреть не могу. Боюсь, что как бы искусно я ни скрывал эмоции за бесцветным голосом, во взгляде проскользнут невысказанные упрёки. Боюсь сорваться. Боюсь высказать ему то, что всё это время ищет выхода. Он не должен был позволить ей уйти.

– Спокойной ночи, – роняет он в затянувшееся молчание и почти бесшумно прикрывает дверь.

– Спокойной ночи, пап.

Мы оба знаем, что эта ночь не станет исключением, знаем, что не сможем спокойно уснуть и, проворочавшись с боку на бок, тревожно сминая простыни, забудемся беспокойным больным сном только к утру. Знаем, и всё равно желаем друг другу спокойной ночи.

Аmo, amas, amat, amamus, amatis, amant.

Я люблю, ты любишь, он любит, мы любим, вы любите, они любят.

Я не люблю. Мне больше некого любить. Некого?

Кирилл. Кир. Герой моих детских грёз. Мой кумир. Мой почти двоюродный брат. Мы подписаны друг на друга в инстаграме, висим в друзьях ВКонтакте, но почти не общаемся. Вряд ли можно назвать общением формальный обмен поздравлениями.

Завтра он приезжает. Зачем-то. Зачем?

Открываю инстаграм и нахожу его профиль, начинаю листать и залипаю на одном кадре. Фотка смазана до такой степени, что не спасли бы никакие фильтры. Их и нет, впрочем, как и подписи, и хэштегов. Зато есть косая ухмылка, подбородок с пробивающейся щетиной, широкие плечи, тёмная кожанка поверх толстовки, сигарета, зажатая между большим и указательным пальцами.

На мгновение я застываю, всплывают детские воспоминания. Давние, яркие. Мне одиннадцать или двенадцать, он на три года старше.

Гора манила нас всегда. Его в особенности. Он был ею одержим. И вот мы уже карабкаемся на самую вершину. Пологий склон с молодой порослью сосняка сменяется скалистым, и подошвы моих кед скользят по раскалённому солнцем камню. Каждый раз когда мне становится не по себе от страха, Кир оборачивается и протягивает мне руку. Забравшись на самый верх, он стискивает меня за плечи и кричит: «Мы сделали это!»

Козырёк ладони – у сощуренных глаз, в волосах и ресницах запуталось солнце. В этот момент он кажется мне богом. Темноволосый, с несмываемым, намертво въевшимся в кожу загаром. Мы были особенно неразлучны в то последнее лето. Бэтмен в футболке с затёртым от частых стирок принтом и его Робин с вечно сбитыми в кровь коленками. Дон Кихот и его Санчо. Мой лучший друг. Я готов был следовать за ним повсюду. А потом он уехал.

Я думал, всё давно забыто. Думал, что вытравил его образ из памяти. Веревел, вытосковал. Но между рёбрами снова щемит, значит, нет. Я до сих пор на него обижен.

1.2. КИРИЛЛ

Лампочки в грязном плацкартном вагоне горят мягко и тускло. Тихо, как летом перед грозой. И так же душно...

Меня мутит. То ли от количества выпитого накануне, то ли от едва уловимого, но такого раздражающего покачивания вагона.

События вчерашнего дня расплываются в памяти огромным мазутным пятном. Пацаны устроили мне шикарные проводы.

Борюсь с желанием заблевать всё вокруг и тянусь к окну. Надо подышать. Нет, надо бы меньше пить. Что ж, в ближайшие пару месяцев у меня есть шанс исправиться и стать заядлым зожником.

А ведь ещё совсем недавно в мои планы не входил ни здоровый образ жизни, ни младший брат. Не то чтобы мне не хотелось с ним увидеться – о таскавшейся за мной в детстве светлой макушке я всегда вспоминал с теплотой, но чтобы из-за него тащить свою задницу в маленький таежный городок, где прошло моё босоногое детство... Нет, об этом я точно не мечтал. Кто ж знал, что на меня накатают заяву. Не ввязывался в драки с самой школы, но, как оказалось, навыков ближнего боя не растерял. Лицо кой-кому подпортил знатно.

В принципе, я ещё легко отделался – условкой и временным отчислением из универа. Эх, если бы не с последнего курса… Да за месяц до защиты диплома. Мама в ярости, отец в предынфарктном состоянии. Так что причины моей ссылки понятны. Хотя точная формулировка из уст моей матушки звучала совсем иначе: «поезжай и поддержи брата». Да уж. Меньше всего я сейчас похож на того, кто может о ком-то позаботиться.

Арсений. Сенька. Сколько ему сейчас? Он на три года младше. Значит, девятнадцать. Пшеничные волосы, вечно сбитые в кровь коленки. Таким он мне запомнился в лето нашего переезда.

Если долго смотреть на потолок вагона, то кажется, что тот украдкой медленно опускается прямо на тебя. Если закрыть глаза и прислушаться к стуку колёс, можно кое-что вспомнить. Погружаюсь в воспоминания о, казалось бы, давно позабытом.

Мы с соседом Пашкой думали, что это будет смешно. Маленький невинный розыгрыш, глупая детская шутка. Тук-тук, тук-тук, я не могу слышать, но слышу, как стучит Сенькино сердце, когда он вбегает в комнату. Лежу на полу, едва сдерживая улыбку: трудно прикидываться мёртвым в четырнадцать.

Футболка и левое запястье – в алой акварели, рядом нож. Пашкин истошный крик, актёрище. Руку на отсечение даю, что глаза у Сеньки огромные, размером с блюдца. Хочется проверить, но продолжаю отыгрывать суицидника, не дышу. А потом притворяться становиться легче, потому что дыхание перехватывает на полном серьёзе. Мягкие отросшие пряди его волос – на моем лице, и вкус жвачки, с которой он никогда не расстается, – у меня во рту.

Практические навыки искусственного дыхания двенадцатилетнего ребёнка равны примерно нулю. Поэтому он больше слюнявит мне рот, чем вдыхает в лёгкие воздух. Зато я сразу же «воскресаю». Ну, сначала малость охреневаю, конечно. Меня буквально подбрасывает на месте. Уши и щеки горят у обоих, и ощущение неловкости запредельное.

Мысль зайти на его страницу вк приходит спонтанно. Просто потому что захотелось. Только чтобы проверить, не потемнели ли со временем его волосы.

А вот хрен мне. На аватарке какой-то тип из анимэ, и сколько не шерсти, фото – ноль. Проверяю аудиозаписи, и с удовлетворением замечаю, что половина плейлиста у нас совпадает. Неплохо. Нахожу Мэнсона и удивленно хмыкаю. Очень даже неплохо. Но ещё больше удивляюсь, заглянув на его стену. Потому что это какой-то грёбанный пиздец. Античные статуи, тонкие щиколотки, хрупкие запястья, и ключицы – это уже не у статуи, потому что на них засосы. Сложи кусочки паззла и собери себе мальчика. И всё это венчают цитаты на древнегреческом и латыни, подписанные: Цицерон, Платон, Овидий.

Мне абсолютно восхитительно похер, осознанный ли это выбор пристрастий и ориентации или особые подростковые тараканы. Не то чтобы я одобрял все эти гейские штучки или считал их нормой, но если это не касается меня напрямую, ебитесь как хотите.

Возвращаюсь к его дурацкой анимэшной аве и вижу рядом горящий значок онлайна. Рука так и тянется написать ему, я даже открываю нужную вкладку, но тут же подвисаю, крутя в пальцах тонкий прямоугольник смартфона. Что я могу сказать? Хэй, братец, прости, что не писал тебе семь лет, и вот решил узнать, как ты там, как твои коленки. Поджили? Бредовая идея.

Глава 2

Голубой саксонский лес

Снега битого фарфор.

Мир бесцветен, мир белес,

точно извести раствор.

Ты, в коричневом пальто,

я, исчадье распродаж.

Ты – никто, и я – никто.

Вместе мы – почти пейзаж.

– Иосиф Бродский

2.1. АРСЕНИЙ

Вырубиться вчера прямо за столом оказалось не самой удачной идеей. Учиться перед сном полезно и всё такое… Но на этот раз латынь отпечаталась не только на подкорке моего мозга, но и на щеке. Вместе с узором твёрдой поверхности письменного стола. А шея затекла так, что разминать её пришлось долго.

В лекционном зале вечная мерзлота, гуляет сквозняк, и тепла от батарей явно недостаточно. Укутавшись в пальто, залипаю взглядом на пушистых медово-горчичных локонах сидящей передо мной Алисы Кайзер. Можно залипнуть и на шее Германа Кайзера, но не нужно. Если чему-то и научила меня жизнь, так это – не совершать одних и тех же ошибок дважды.

Словно почувствовав на себе мой взгляд, они оборачиваются оба, в очередной раз поражая меня удивительной синхронностью.

– Ты как сегодня, милый? – голос девушки наполнен теплом и тяжестью металла, этаким расплавленным золотом, совсем как рассыпанные по её плечам волосы.

– Желание «вскрыться» меня почти не посещало, если ты об этом, – говорю и тут же корю себя за резкий тон. Но Алиса, уже привыкшая к моему угрюмому состоянию за последние два месяца, даже бровью не ведёт, лишь накрывает мои ледяные пальцы своей горячей ладонью.

– Поехали сегодня к нам после универа, мама булочек напекла.

– С вишней, – добавляет её точная копия мужского пола, поправляя волосы, и без того идеальные в своей небрежности.

Ну что ты за человек такой, Герман!

Так некстати вспоминается зимний пьяный вечер и его кошачье мягкое: «Все барьеры – в твоей голове, Арсений». И губы со следами засахаренной вишни у моего уха, и жаркое полу-прикосновение к моей шее. К событиям того вечера мы не возвращались, негласно списав случившееся на эйфорию по случаю сданной сессии и переизбыток алкоголя в крови. Грубо говоря, тогда мы оба были «в хлам». Кстати, все мои барьеры так и остались при мне.

– Спасибо, – перестаю быть неблагодарной свиньёй и улыбаюсь близнецам. Не знаю, как бы я пережил всё это, если бы не они.

– Ты своим настроением меня в могилу сведёшь, – вздыхает верзила справа от меня, не обманутый моей улыбкой. Плюс один в ряду моих ангелов-хранителей, обладатель грустных карих глаз, кумир Сэйлор Мун и любитель булочек с вишней и без. Лёнечка Бондарь. Малыш Бо. Сто восемьдесят сантиметров заботы и завидного терпения.

– Прости, Бо. Наверно, я просто не выспался.

– Опять кошмары?

Молча киваю и, накинув капюшон на голову, закрываю глаза. Остаток пары по античной философии провожу, балансируя на грани сна и реальности. Слайд на проекторе сменяется слайдом, спокойный голос лектора убаюкивает, и мне удаётся задремать.

– Майор Том, на связи центр управления. Примите протеиновые таблетки и наденьте шлем, – раздаётся голос откуда-то сверху. Игнорирую, в надежде продлить блаженное забытье.

– Хэй, проснись, – кто-то трясёт меня за плечо, и я открываю глаза. – Пара закончилась.

Я не сплю. Я просто мертв. Оставьте меня в покое.

Время в универе тянется медленно и скучно. Наконец вторая пара подходит к концу, и мне даже удаётся блеснуть знаниями на семинаре. Мысль о том, что бессонная ночь прошла не зря, приносит хоть какое-то удовлетворение.

В автобусе давка, и меня сразу оттесняют к окну. В наушниках играет Боуи, за окном проплывают фонарные столбы, торговые центры и остановки.

Вываливаюсь из раздолбанного загородного автобуса прямо в жуткую смесь тающего снежного крошева и дорожной грязи. «Ashes to Ashes» в моем плейлисте сменяется на «Space Oddity», и простое совпадение кажется знаком.

Ground control to major Tom.

Commencing countdown, engines on.

Check ignition and may God’s love be with you.

Впрочем, любая строчка из его рандомной песни лучше моих собственных мыслей. Кого я обманываю? Всё что угодно лучше моих мыслей! Не хочу оставаться с самим собой один на один.

После непрерывного снегопада небо раскинулось над городом старой застиранной простынёй. Разбитые в абсолютное ничто подошвы кроссовок вязнут в снегу, щедро зачерпывая ледяную жижу. Не верится, что через месяц должно наступить лето. Такое ощущение, что природа просто сошла с ума и забыла сменить декорации.

Задумываюсь и проваливаюсь в лужу по щиколотку. И без того мокрый кроссовок смачно хлюпает, набирая воды. Высвободив ногу, тупо наблюдаю, как тёмная вода снова наполняет ледяную воронку.

2.2. КИРИЛЛ

При виде его подвернутых штанин хочется расхохотаться. На фоне снежных сибирских «фьордов» они выглядят очень комично, особенно в сочетании с кроссовками и длинным коричневым пальто. Голая кожа должно быть окоченела, но он не показывает вида, что замёрз. Бредёт по колее, оставленной недавно проехавшей дядиной «Тойотой», опустив голову, не замечая никого вокруг. Меня, следящего за ним с крыльца, в том числе.

Он подходит ближе, скидывает капюшон, и я не могу сдержать изумленного «Пиздец!», рвущегося наружу против моей воли.

Синий?! Цвет его волос – не то голубой, не то неоново-морской – режет глаза, сбивает с толку. Что-то тихонько царапает глубоко внутри. Я хотел увидеть его волосы с той самой ночи воспоминаний в поезде, хотел проверить, такие ли они светлые, вытравленные жарким солнцем до бела, как последним летом.

Не хочу дожидаться, пока он дотащится от ворот до крыльца, сбегаю вниз по ступенькам ему навстречу.

– Привет, – он останавливается и протягивает мне руку.

– Офигеть, как ты вырос! – сгребаю его в объятья и чувствую как он расслабляется, обмякает в моих руках. – Привет, детка!

Детка. Так я называл его давным-давно. Когда деревья были выше, а трава зеленее. В детстве. Сейчас и не подходит вовсе, но само вырвалось.

– Привет, Кир, – уголки его губ ползут вверх, а в глазах плещется тоска. Щенячья. Дикий контраст. Эх, Сенька! Не хочется его отпускать. Хочется успокоить, пообещать, что всё будет хорошо и добавить всякого бреда о том, что время лечит.

Он совсем ещё мальчишка, не удивительно, что меня переполняет нежность. С этими растрёпанными волосами и огромными глазами он кажется намного младше меня, меньше. А сам я на его фоне кажусь себе стариком. Это настолько трогательно, что мне становится неловко, и именно в этот момент я понимаю, как соскучился.

Он шмыгает в ворот толстовки и отодвигается, вернее, отлипает: – Давно приехал?

– Пару часов назад.

– А отец?

– Привёз меня и поехал на работу.

– Ну, конечно…

Мне кажется, или его глаза действительно на секунду стекленеют, взгляд становится безжизненным, отрешённым, безразличным?

Мы заходим в дом, я наблюдаю, как какое-то время он сражается с кроссовками, никак не желающими отпускать прилипшие к мокрым стелькам ступни. Спустя пару минут он всё же выходит победителем и шлёпает по коридору к дверям своей комнаты.

Иду след в след по мокрым отпечаткам его ног. Мы балансировали так в детстве от одного тёмного ромбика дорожной брусчатки к другому, не желая уступать друг другу даже в этом глупом детском состязании.

Взлохмаченный, скуластый, ершистый, он замирает в дверном проёме, переминается с ноги на ногу, пялится на дверной косяк и переводит глаза на меня.

– Зачем ты приехал?

Вот так. Прямо в лоб, братишка? Странно, но вопрос, который я сам прокручивал в голове бессчётное количество раз, заданный сейчас им, звучит... обидно.

– Я? – выдыхаю. Не ответ даже, а так, выхлоп скопившегося в лёгких воздуха.

– Ну да. Почему именно сейчас?

– Потому что попёрли из универа за «умышленное причинение вреда здоровью».

– Твоя честность подкупает, – он хмыкает и даже расщедривается на улыбку.

– Значит, не сердишься на незваного гостя?

– Я на тебя не сердился даже тогда, когда ты оставил меня в том чёртовом карьере.

– Да ладно тебе! Я же сам тебя и вытащил!

Было такое. Давно, но было.

– Ага, вместе с парой кэгэ грязи. Мама потом неделю вымывала мне глину из волос, – он немного запинается при упоминании матери, но быстро берет себя в руки, а я помогаю ему увести разговор в сторону:

– Ещё бы, я тогда даже отдал тебе свою джинсовку, чтобы ты своим видом всех прохожих не распугал.

– …Которая была мне до колен, если помнишь.

Я помню. И не забывал никогда.

– Сколько лет прошло, Сень?

Он вздрагивает.

– Так меня называла мама...

Не дать ему расклеиться! Заговорить, заболтать всякой ерундой.

– А как друзья называют?

– Арс.

– Хочешь, я буду звать тебя так же?

Мотает своей лохматой башкой из стороны в сторону. Ну, Сеня так Сеня.

– Ты прости, я не должен был так пропадать. Я ужасный брат.

– Ты замечательный брат. Сам знаешь.

Молча киваю. Слова кажутся лишними, всё и так понятно. Без слов. А он снова зависает. Морщит лоб, словно вспоминая о чём-то давно позабытом и важном.

– Ты уже разобрал сумку?

– Не-а, зато я успел осмотреться вокруг и заметить в какого умника ты превратился, – многозначительно играю бровями и обвожу руками стопки словарей внушительных размеров, громоздящиеся на всех ровных поверхностях его комнаты.

– Можешь смеяться сколько угодно, – он стягивает водолазку и исчезает в недрах шкафа. – Надо освободить тебе полку, – косится на мою сумку и добавляет, давясь смешком: – Или парочку.

Когда он, довольный, выглядывает из-за дверцы без майки, я удивленно присвистываю. Вот это у него тату! Что-то на английском, наверняка заумное. Или, напротив, подростково-ванильное.

– Девчонки, наверное, с ума сходят? – трогаю себя под ключицей, там где у него татушка.

Пожимает плечами, не говоря ни да, ни нет. А мне тут же вспоминаются мальчики с его страницы в ВК. Тупой подъёб уже буквально срывается с языка, но, к счастью, ума вовремя заткнуться мне всё-таки хватает.

Подхожу ближе и мне наконец удаётся разобрать причудливую вязь. То, что я принял за английский, вблизи оказывается латынью. Я знаю эту фразу! Так мы заканчивали свои незатейливые детские послания, когда писали друг другу письма, подражая древним римлянам: Vale et me ama.

Серьёзно, Сень?

Какого хрена?

2.3. АРСЕНИЙ

Мокрые носки, мои и его. Рядом чёрные Конверсы и белые кроссы выводят падающими каплями какую-то особую ностальгическую симфонию. Лужа под ними всё растёт и растёт, но я с удивительным спокойствием на это забиваю.

Сидя в моей комнате, мы жуем пиццу. В ней слишком много сыра, и при каждом укусе он тянется бесконечными липкими ниточками. Приходится ловить их, смешно разевая рот, иначе они грозят повиснуть на губах на манер козлиной бородки китайских мандаринов.

Мы готовили пиццу вместе, сотрясая кухню трэками незнакомой мне панк группы. Это не было каким-то особым кулинарным действом, но это было по-семейному хорошо.

В мягком электрическом свете Кир кажется сотканным из тёплых лучей. Как же я боготворил его в детстве. О да, со всей искренностью и пылкостью, на которую способен только ребёнок, я боготворил его. Он был для меня идеалом. Примером. Старшим братом. А сейчас? Хм…

А сейчас он сидит на письменном столе, прислонившись головой к стене, вытянув ноги на подлокотнике моего кресла, и каждый раз когда его босая ступня, покачиваясь в такт музыке, касается моей руки – кисти, запястья, локтя – я осознаю: вот он – настоящий, не иллюзорный, из плоти и крови. Тот самый человек, которого всегда было легко любить. Здесь. Рядом. Со мной.

– Так ты, значит, помнишь всё? И карьер, и гору... – он елозит своей шевелюрой по стене, так и норовя сбить полароидные снимки, прикреплённые к обоям кусочками декоративного скотча. На крайнем, прошлогоднем, близнецы Кайзер в белых хлопковых рубашках, ещё более подчеркивающих их природную рыжину, щурятся от яркого июньского солнца.

– Конечно, помню.

– Ты ж совсем мелкий был.

– И письма твои помню.

Наизусть, добавляю про себя. Но этого я тебе не скажу.

– С комиксами, – говорю вслух.

– Vale et me ama… – он буравит взглядом мой торс чуть левее солнечного сплетения.

– …Прощай и люби меня.

Автоматически трогаю себя под ключицей. Тогда это казалось мне безумно умным и взрослым. Вычитал где-то, что так подписывал свои письма Цицерон. Забавно вспоминать.

– Мы были детьми.

Да, тогда все было иначе. По-детски. Но когда я накалывал эту татуировку на свой восемнадцатый день рождения, о ком я думал? О Цицероне?

Мы молчим, «Квины» поют. Я жду вопроса, который он так и не задаёт. Может, и к лучшему. Can anybody find me somebody to love? Кто-нибудь может найти мне предмет для любви? Символично и бессмысленно одновременно.

Снова вспоминаю.

Сначала я тосковал. Забирался с книгами и его письмами в наш шалаш в лесу и проводил там дни напролёт. Потом письма стали приходить реже, и я начал его хэйтить. Безбожно. Отрицать как явление. Разворачиваться и уходить, если речь случайно заходила о нём. Мне не нравилось то, что я чувствовал. Я не хотел чувствовать по отношению к нему ничего в принципе. Роздал все книги, которые он посоветовал мне купить и прочесть, оставив себе только «Рыцарей сорока островов». И ту задвинул в самый дальний угол книжного шкафа, предварительно разложив его письма между страниц.

Наверное, впервые за последнее время я ложусь спать так рано. Кир устраивается здесь же, в моей комнате, вытягиваясь на разложенном кресле. Я не сказал ему тогда, и не скажу сейчас, что джинсовая куртка с его плеча, доходившая мне до самых колен, казалась мне доспехами. В ней я чувствовал себя неуязвимым. Это странно, но похожее чувство переполняет меня и сейчас.

– Кир.

– Чего?

– Ты спишь?

– Ага.

– Я рад, что ты приехал.

– Я тоже, спи давай.

***

– Тише, Сень, тише. Это я.

Глаза будто залиты горячим воском, не могу их открыть. А когда мне всё-таки это удаётся, то вижу его. На фоне светлеющего неба Кир кажется мраморно-серым, словно высеченным из камня. Бледные скулы, неровный изгиб покатых плеч. Его лицо – прямо надо мной.

– Ты меня слышишь?

У него взволнованный голос.

Киваю и пытаюсь унять трясущиеся руки.

– И давно тебя мучают кошмары?

С тех пор как умерла мама.

Губы покрылись сухими чешуйками и срослись – не разомкнуть. Только киваю. Он и сам всё понимает. Ничего не говорит, грубо прижимает меня к себе, и я слышу, как бьётся его сердце.

Жалкое зрелище, должно быть. Но всё честно – в этот момент я действительно жалок и хочу только одного – чтобы кто-нибудь меня пожалел, сказал, что я нужен, сказал, что любит.

Он дышит мне в волосы, это немного смущает. Его дыхание рваное, горячее. Щекотно. Зато с каждой секундой мне становится спокойнее. Лишь в глазах щиплет, как в детстве от зеленки на разодранных коленках. Только на этот раз разодрано моё сердце.

Кир пахнет дымом и табаком. Что он курит? Чудовищно крепкий бонд. Сознание уплывает.

– Засыпай, – говорит он. – Тебе надо поспать.

Глава 3

я улыбаюсь. в глазах ношу слёзы.

прогоняю тоску как кошку. брысь!

понимая хайдеггера или делёза,

не понимаю жизнь.

меня тянет обратно домой.

вокруг только грязь и лужи.

мне стрёмно,

что рядом с тобой,

я выгляжу так неуклюже

– Виталий Маршак

3.1. КИРИЛЛ

Просыпаюсь и не сразу понимаю, где я. Не понимаю, почему на моём плече – температурно-горячий Арсений. Не понимаю, почему мы спим вместе. Точно! Вспомнил, это потому что братишку мучают кошмары. Он говорил, что часто просыпается от собственного крика. Значит, я уснул в его постели, утешая?

Ощущение собственной нужности мне в новинку – раньше я ни о ком так не заботился – но мне приятно. Странное чувство, будто что-то подтапливает под рёбрами непонятный ледяной комок, обволакивая теплом изнутри.

Сейчас он спит, как кот, уткнувшись носом мне в подмышку. А кто успокаивал его до меня?

Некоторое время лежу, не шевелясь, боюсь побеспокоить его сон. В доме стоит тишина. Волосы Арсения пахнут той самой ягодной жвачкой. Вдыхаю химозный запах – это почти дежавю. Только вместо солнечного яркого света за окном – непонятная белая хмарь.

Мой телефон остался на тумбочке у раскладного кресла, часов нигде не вижу, так что о точном времени могу только догадываться. Девять? Десять утра? Дядя, наверное, уже уехал на работу. Заглядывал ли он к нам перед уходом? Если да, то, должно быть, здорово удивился, увидев нас спящими вместе.

Плечо затекло и ноет. Чёрт, какой же он горячий. Его ресницы подрагивают во сне. Губы затянуты потрескавшейся сухой коркой.

Пробую свободной рукой его лоб. Это пиздец, Сень. По ощущениям – тридцать восемь с копейками. А вот нехуй шароёбиться в кроссовочках по снежной жиже!

Дотягиваюсь до его пальцев. Сука, они ледяные.

Либо он очень чутко спит, либо мои действия чересчур настойчивы, но он просыпается. Первое мгновение смотрит на меня тупо, словно не узнает.

– Ты мне снишься? – он кривится, с трудом разлепляя губы. Ещё бы не кривиться: затянувшиеся ранки лопаются и кровят.

– Ты кричал. Не мог уснуть. Поэтому я лёг рядом, думал дождаться, пока ты уснёшь, и, видно, вырубился.

Он садится, и я тут же начинаю растирать освободившееся плечо.

Какой же он странный сегодня, будто не от мира сего. Растрёпанный, с безумными глазами. Щёки – что переспелые помидоры, – так и горят нездоровым румянцем.

– Я проспал! – свешивает ноги с кровати.

– Эй, ты куда намылился?

– В универ, – он пытается натянуть свои дурацкие вельветовые штаны, не попадая в штанины ни с первого раза, ни со второго. – Я ещё успею ко второй паре.

– Ты весь горишь.

– Что?

– У тебя температура, глупый.

– Ерунда.

А самого уже ведёт, еле держится на ногах, но всё равно настаивает:

– Я поеду!

– Попизди мне ещё тут, – выхватываю из его рук злополучные штаны. – Останешься дома, как миленький.

Мы ещё немного препираемся, и он сдаётся, уступает, валится на кровать и даже позволяет укрыть себя одеялом. А я отправляюсь на поиски жаропонижающего.

После таблетки парацетамола и пары часов сна Арсений возвращается к жизни. В моей толстовке – еле заставил его надеть! – и с собранными в пучок волосами он приобретает поразительное сходство с Чиполино, мальчиком-луковицей из советской психоделической мультипликации.

Треплет мне нервы своими стенаниями о пропущенных парах, о разборе Илиады. Даже демонстративно садится зубрить конспекты, бунтовщик херов.

Только изредка срывается повтыкать в телефон, который то и дело вибрирует и светится оповещениями. Есть он тоже отказывается. Со страдальческим видом и отстойными объяснениями, что не может проглотить ни ложки.

Короче, к тому времени, когда появляются они, компания с полароидных снимков, я уже почти готов придушить его собственноручно. И если бы я не сбежал накануне в зал и не залип в телек, бездумно щёлкая пультом, Сеня точно отхватил бы сегодня крепкого братского леща.

Гости приносят с собой запах весеннего ветра, кучу углеводной фигни и суету. Они, видишь ли, его потеряли!

– Это чудовище удерживало меня силой!

– Он драматизирует. У нас с ним полнейшая идиллия, – улыбаюсь ребятам и забрасываю руку ему на плечо.

– Герман, – представляется рыжий. Есть что-то аристократичное в его манере держаться. Возможно, всё дело в лёгкой надменности тона или в привычке слегка растягивать слова.

– Кирилл.

При рукопожатии его холодные пальцы мажут по моему запястью, явно не случайно, заставляя меня выругаться. Про себя, но смачно. Не стесняясь в выражениях.

– Арс про тебя рассказывал. Я Алиса.

Она точная копия своего озабоченного братца, только более мягкая, сглаженная. Однако ни её внешним спокойствием, ни милыми чертами, ни пушистыми кудряшками на висках меня не обманешь. Такая вскружит голову на раз.

Перевожу взгляд на последнего гостя, здоровый голубоглазый русый парень, метра два, в свитере грубой вязки.

Представляюсь: – Кирилл.

– Леонид.

Лёня, значит. Спокойный и приветливый, он нравится мне больше остальных, потому что кажется совершенно обычным в хорошем смысле этого слова.

– Ладно, не буду вам мешать, – возвращаюсь на диван и щёлкаю пультом наобум. Бинго! «Звёздные войны». Эпизод третий. Не самый мой любимый, но выбирать не приходится, так что устраиваюсь поудобнее, совершенно не ожидая компании. И, как оказалось, напрасно.

– Третий эпизод? – сначала ко мне подсаживаются рыжий, потом белобрысый.

– Ага.

– Могу бесконечно пересматривать, – Лёня явно настроен на диалог, а вот Герман, тот молчит и изучает меня с плохо скрываемым любопытством.

– А я не смотрел, – это Арсений, они с Алисой заходят в комнату, нагруженные попкорном и молочными коктейлями.

– Да ты гонишь!

– Не видел ни одного, - он пожимает плечами.

– Ты с какой планеты, чувак?

– Ладно, падай. Займёмся твоим просвещением.

Не найдя свободного места на диване, он устраивается прямо у моих ног, на полу. Хочу возразить – на пол с температурой?! – но тут же затыкаюсь: засмеют. Только проверяю ладонью его лоб. Вроде, горячий. Этот жест тоже не остаётся незамеченным – на лице Алисы играет удивлённая улыбка. Ну и плевать! Кажется, Сеня вообще заснул, прислонившись к моему колену. Измотанный высокой температурой и ночными кошмарами, похоже, он вырубился, как только сел на пол. Не могу знать наверняка, просто чувствую, что его дыхание стало размеренным, а тело – тяжёлым.

Увлекаюсь происходящим на экране и, забываясь, опускаю руку на пучок крашеных волос. Пропускаю их между пальцев. Надо же! Эти яркие – вырви глаз – синие пряди, оказывается, удивительно мягкие на ощупь, и как я раньше не заметил? Только и думал про запах жвачки.

3.2. АРСЕНИЙ

Он думает, что я сплю, поэтому я могу скользить взглядом из-под ресниц по его голым щиколоткам и босым ступням. Нагло, бессовестно и безнаказанно. Могу облапать его своим взглядом всего, и мне за это ничего не будет. Могу любоваться его пальцами, зажимающими уголки страниц.

Внизу живота становится жарко. Горю от стыда. Рёбра плавятся, пылают лёгкие, пищевод, гортань…

Хочется схватить себя самого за плечи и встряхнуть, а ещё заорать так, чтобы полопались барабанные перепонки. Ко всем чертям. Болван, остановись! Придурок. Идиот. Не смотри на него так. Не влюбляйся. Это неправильно. Это плохо.

Словно почувствовав мой взгляд, он оборачивается и улыбается, широко-широко, а у меня от его улыбки пламенеют щёки и пересыхает во рту, будто с похмелья.

– А знаешь, твой Рембо́ не так уж плох. Местами я немного не втыкал, но в целом…

Он хохочет громко и беззаботно, а я вторю ему с нотками обречённости.

Сажусь на кровати, завернувшись в плед, которым он предусмотрительно укрыл мне ноги.

– А где все?

– Уехали.

– Неудобно вышло.

– Почему? Я думаю, они всё понимают.

Вскидываюсь от этого «всё». Что он имеет в виду?

– Всё?

– Ты плохо себя чувствуешь. Они – хорошие друзья. Поэтому вежливо свалили, как только ты захрапел.

Да уж, вежливости и такта ребятам не занимать, зато мне теперь не избежать подколов и шуточек, стоит только появиться на парах.

– По-прежнему собираешься завтра в универ?

– Не думаю, что смогу.

– Первая здравая мысль за весь день. Значит, будем лечиться, – он кивает на стол, где рядом со стопкой библиотечных книг лежит пакет с аптечным логотипом. Внутри угадываются очертания коробочек с таблетками и каких-то склянок.

– Твой отец привёз. Я позвонил ему, рассказал, что ты простыл, он привёз и уехал обратно на работу.

– Не надо было звонить.

– Глупости. Почему?

– Не хочу отвлекать его по мелочам.

– Ну ты и балбес. Он тебя любит и заботится. Как умеет.

– Ну конечно.

– Подожди, сейчас кое-что принесу.

Кир ускользает на кухню и какое-то время гремит там крышками и посудой. В конце концов появляется на пороге с чашкой в руках.

– Если снова откажешься, волью насильно.

Пялюсь на него с нескрываемым недоумением, о чём он? Я не отказывался от питья.

– Я приготовил для тебя суп. Тебе надо поесть.

Вау. Приготовил. Для меня.

Аппетит отсутствует от слова «совсем», впрочем, как и силы сопротивляться. Беру из его рук чашку с полной уверенностью, что с трудом осилю хотя бы пару глотков. Но вот за первым следует второй, за ним – третий, и мой желудок реагирует на горячий куриный бульон отнюдь не чувством тошноты, а очень даже благодарно.

– Ну вот и славно. Теперь закинем в тебя лекарство, и к утру полегчает. Хочешь, посмотрим что-нибудь?

– Что-то нет настроения, – отдаю ему полупустую чашку и вздрагиваю от случайного соприкосновения наших рук. – Лучше почитай мне.

– Почитать? – Кир явно удивлён моей просьбе, но я не хочу уступать.

– Ну да.

– Есть какие-то предпочтения? – он устраивается рядом на диване.

– На твой выбор.

– Окей.

Хмыкает и снимает блок с экрана телефона. Что-то вводит в поисковик. Улыбается.

Он ещё не начинает читать, но я уже абсолютно уверен в том, что услышу. Можно считать это интуицией или шестым чувством. Закрываю глаза. Жду. Предчувствую. Сейчас.

«Раньше мне очень хотелось увидеть рассвет. Нет, не восход солнца — это уже не рассвет, это начало утра. Мне хотелось уловить тот миг, когда отступает ночь, темное небо становится сиреневым, прозрачным, чуть розовым на востоке. Но поймать мгновение рассвета оказалось так же трудно, как поймать момент наступления сна».

Я знаю эти строки наизусть. «Рыцари сорока островов». Шевелю беззвучно губами, вторя про себя его низкому бархатному голосу. Кир по-прежнему немного картавит, буква «эр» западает, рокочет. Я должен его спросить… не вслух, конечно, только про себя. А лучше загадать, как желание: если дотронется, значит, тоже... Боюсь продолжить. Любит? Боюсь произнести это слово даже в мыслях. Хотя что тут такого, мы же старые друзья! Но нет, мой нынешний вопрос не о дружеской любви. Осторожно протягиваю ему руку, и он тут же накрывает мою ладонь своей. Вцепляется. Держит крепко, горячие пальцы обжигают...

Не уходи. Не отпускай. Останься со мной.

Полулежу и улыбаюсь в потолок, как дурак, пока он читает, стискивая мои пальцы в своих. Впервые за последние два месяца меня не пугает темнота. Не смотрю, но совершенно уверен, что он тоже улыбается.

Сонно и тепло. Воздух между нами густой и сладкий, словно засахаренный, а в голове – сплошной вакуум. Его глаза цвета бутылочного стекла, зелёного, битого, смотрят ласково, больно, насмерть. И от этого так спокойно и хорошо. Я влюблен в него? Да. Глубоко и бесповоротно.

Глава 4

Верь, да проверь — мой герой

Не придёт по воде из-за дырявых ступней.

Герой моих лучших дней не пишет мне.

Не пишет мне...

Угнал паровоз с моих железных дорог

Герой моих детских строк... Как он мог?!

Герой моих детских прав ушёл,

Ничего не сказав мне.

– Эм Калинин

4.1. КИРИЛЛ

Оттепель стремительно набирает обороты. В день приезда меня встречала ледяная жижа под ногами и ощущение, что зима будет длиться вечно, будто мы не в центре Сибири, а на самом крайнем севере. Но вот прошло несколько дней и всё вокруг тает, а ртутный столбик в уличном термометре растёт с бешеной скоростью.

Завтра дядя уезжает в командировку, а значит, с меня – обещание присматривать за кузеном.

– Он порой совершенно забывает о еде. Ты уж пригляди за ним, ладно?

– Без проблем. Физическую силу применять разрешаешь? Силу братского подзатыльника, если быть точным.

Дядя смеётся, принимая мои слова за шутку, он не знает, что я на полном серьёзе думаю про тумаки, без них мне с Сениным гундежом, пожалуй, не справиться.

Сеня... Он по-прежнему просыпается по ночам, и тогда я, разбуженный его криками, подхожу и ложусь рядом, прижимаю его к себе, глажу по спине. Он утыкается носом в моё плечо, хватается за меня, словно маленький ребёнок, и я баюкаю его, бормоча какую-то ахинею хриплым спросонья голосом.

– Ш-ш, это я.

Наутро мы никогда об этом не говорим. Да тут и обсуждать особенно нечего. Не говорить же о том зыбком, что тревожно бултыхается и ворочается где-то внутри меня каждый раз, когда он вырубается в моих руках, и я слышу его сонное дыхание. Это ерунда. Не о чем беспокоится.

Проходит несколько дней, мы почти не общаемся. Большую часть времени он читает, практически не отрывая глаз от страниц. Я туплю в телефоне; в наушниках надрывается о любви «Аффинаж». Странно слушать песни о любви, когда сам никого никогда не любил. «Аффинаж» в пустой голове. Песни о любви в пустом сердце.

Он почти не обращает на меня внимания, обнимает свои колени. Как ребёнок, такой смешной, лохматый.

Хмурит лоб и ерошит вихрастые волосы.

Или вдруг внезапно отрывается от книжки, дергается, оборачивается ко мне.

– Чего тебе?

– Да так… – неспешно тяну, отрывая лопатки от стены. – Слушай, есть хочу – умираю. Пошли пожрём.

Морщится, будто от зубной боли. Видимо, мой плебейских жаргон слишком груб для нежных ушей этого умника.

– Я уже ел.

– Кому ты пиздишь, Сень? Мы ведь оба знаем, что ты не ел. Литры кофе, который ты без конца поглощаешь, не в счёт. Удивляюсь, как тебя ещё ветром не сносит.

– Если ты решил поиграть в старшего братца, то опоздал. Лет этак на пять. Я не нуждаюсь в няньке.

– Поиграть? Играть я предпочитаю совсем в другие игры.

Он отчего-то фыркает и мгновенно заливается румянцем. Забавно видеть, как неровно краснеют его щёки, а под глазами появляются два пятнышка. Как у рисованных персонажей его дурацкого анимэ.

Невнятное желание «потискать» становится почти навязчивым, и я треплю его по макушке, а самого торкает настолько, что становится страшно. Не понимаю и боюсь того, что наполняет мою грудную клетку чем-то очень и очень странным.

Хорошо хоть в таких словесных перепалках победа всегда за мной, и тогда мы идём и готовим что-нибудь на скорую руку – макароны «по-флотски» или омлет с помидорами, или жарим мясо. Ну как «готовим»? Кое-кто в это время сидит на кухонной стойке, уткнувшись в свои извечные талмуды. Бывает, отвесив ему легонький тычок под ребра, я выдергиваю книгу у него из рук и, едва успев прочесть название, забрасываю на холодильник.

– Так, что тут у нас? Геродот. «История».

– Какого хрена ты вообще творишь? Верни книгу!

– Ты меня уже достал своей зубрежкой.

– Да пошёл ты!

Сердито выдыхает и идёт тереть сыр.

А потом мы едим прямо со сковородки, сидя за столом на кухне. И он оттаивает, перестаёт на меня дуться. В такие моменты я чувствую, что приехал не зря.

– Я ничего тебе не повредил? – спрашиваю после очередного подзатыльника.

– У тебя тяжёлая рука...

– Это просто ты – дрыщ.

– Ну не всем же быть такими жиртрестами, как ты! – наконец-то он смеётся.

– Беспочвенное обвинение, – с подчёркнуто оскорбленным выражением лица задираю футболку и демонстрирую пресс.

Брат фыркает как котенок и картинно закатывает глаза: – Позёр.

Согласен. Есть немного.

4.2. АРСЕНИЙ

Дни стоят безоблачные, жаркие. Всё, что так стремительно растаяло, уже успело подсохнуть. Не верится, что ещё неделю назад всюду лежал снег.

Дремотный вечер тянется спокойно, лениво. Мы млеем от жары. Я – в кресле с латинской грамматикой, Кир – за компом режется в контру.

Учёба идёт туго. Как только я отрываю взгляд от страницы, всё прочитанное мигом улетучивается из головы, а все падежи и склонения путаются между собой. Но за книгой так легко прятаться. Чтобы рассматривать его.

Жадно скольжу короткими взглядами по его запястьям, скулам, плечам. И схожу с ума от зарождающихся в моей голове неуместных, постыдных мыслей.

– Как же заебали эти читеры! – он срывает наушники и в сердцах ударяет по клавиатуре.

– Ну так не играй.

– Ага, конечно, – встаёт с кресла и смачно потягивается. В просвете между шортами и чёрной футболкой с надписью «юность» показывается полоска смуглой кожи. Пялюсь на неё, забыв о рисках быть застуканным с поличным. Я скоро зачахну от этих пряток.

– Предложил бы я тебе почитать Геродота, но вряд ли ты его любишь, – вспоминаю про полёт книги на холодильник. – Лучше ляг поспи.

Он смеётся; его смех будоражит, проходит по моим венам электрическим током.

– У меня идея получше, – говорит он, – хватит зубрить! – хватает меня за руку и вытаскивает на улицу.

Сначала мы бесцельно шатаемся по аллеям, а потом, не сговариваясь, решаем спуститься к реке.

В моём ухе – чёрный обрубок его эйрподса, второй остался у него. А значит, в наших головах одновременно звучит «Аффинаж».

Первая мысль – это ты

Вторая – ты

Четвёртая – стёрта

Я то и дело ловлю себя на мысли, что смотрю на него непозволительно долго и каждую секунду могу спалиться. Это невыносимо.

– Темно, а небо рыжее, как апельсиновая цедра.

– Да ты поэт, – хмыкает он, задирая голову кверху. – Тогда облака – белёсые заплесневелые пятна.

– Неплохо.

– А ты думал, ты у нас единственный в семье умник?

Снова лёгкий тычок в бок. И снова моё сердце не бьётся, а взрывается, забрызгивая внутренности кровавым фейерверком.

Толкаю его в ответ, чтобы хоть на секунду стать ближе. До него хочется дотрагиваться и позволять ему дотрагиваться в ответ. Заметил ли он, как я дрожу? С какой силой меня тянет к нему? Как я борюсь с желанием к нему прикоснуться…

Разве ты не видишь? Разве ты не чувствуешь этого? Заметь меня… заметь меня… заметь меня... Взгляни на меня, и сразу догадаешься обо всём по моим дрожащим губам. Я так надеюсь на это.

На утро мне становится только хуже. Зависаю у разложенного кресла, глядя на спящего Кира. Ловлю себя на желании прикоснуться к нему, поцеловать. Понимаю, что сдерживаться становится всё труднее. Понимаю, что влип. Крепко влип.

А для него это ничего не значит. Ему определённо похуй на мои прятки.

Натягиваю его толстовку поверх майки. Его любимую чёрную, с запахом табака и парфюма, и отправляюсь в универ.

– Тебе идёт, – смеётся Бо и набрасывает капюшон мне на голову, – выглядишь ещё большим тинейджером, чем обычно.

Пожимаю плечами, прилагая все усилия, чтобы казаться равнодушным.

– Новый стиль, – хмыкает Герман, листая словарь. – И давно ты носишь его вещи?

Скептически изогнутая бровь и тон слегка задевают; я вспыхиваю: – Ты на что намекаешь?

– Ну-ну, полегче! Я просто задал вопрос.

– Если тебя что-то интересует, спрашивай прямо. Хоть раз обойдись без своих дурацких подколов.

– Ребята, успокойтесь. На ровном месте ведь сцепились. – Лёня искренне недоумевает. Лёня не привык думать о людях плохо.

– Хочешь прямо? Хорошо. И давно ты сохнешь по своему брату?

– Герман!

– Не лезь, Алиса. Арсений – взрослый мальчик, и не обязательно каждую секунду за него заступаться.

– Он мне не брат. Не родной. Даже не двоюродный.

Я не отрицаю. Чеканю каждое слово. Герман зависает на пару секунд, но ни один мускул на лице у него таки и не дрогнул.

– Что ж, возрадуемся. Ты избежал инцеста.

Становится тихо. Только монотонное бормотание лектора и смена слайдов.

– Тебе он, и правда, нравится, Арс?

Алиса ласково гладит меня по голове, и мне хочется всё ей рассказать, избавиться от этого груза.

Киваю, и она в изумлении прикрывает ладошкой рот. Маленькой точёной лодочкой. Потом накрывает ею мою руку.

– Всё наладится, вот увидишь.

Она отодвигается, а спустя пару минут передо мной появляется сложенный вдвое лист из скетч бука. Разворачиваю. Знакомые скользящие литеры с лёгким нажимом: «Поздравляю с рухнувшими барьерами».

Глава 5

5.1. КИРИЛЛ

Солнечные лучи вскрывают мне веки. Не в силах больше им сопротивляться, я просыпаюсь.

Стопка учебников и тарелка с крошками от бутербродов. Недочитанная книга обложкой вверх. В кружках – недопитый кофе, молоко застыло бледной тонкой плёнкой.

Сенька уже умотал в универ на свой зачёт по фонетике, к которому готовился всю ночь. Вспоминаю свою студенческую молодость, и губы сами собой разъезжаются в ухмылке. Вся моя подготовка к экзаменам сводилась к мантре «халява, приди!» На удивление, срабатывало на все сто. Либо счастливый билет вытягивал, либо отделывался «автоматом».

Вчера, пока Арсений зубрил, склонившись над своими конспектами, обложившись словарями и справочниками, я читал в кресле, параллельно слушая музыку, перебросив ноги через подлокотник и отбивая босой пяткой рваный ритм. Потом, видимо, вырубился и проспал до обеда, спутав день с ночью.

Хочется курить и кофе. Убить готов за сигарету и чашку крепкого чёрного. Значит – на кухню ставить чайник.

Пока я пью кофе, пытаясь взбодриться и прийти в себя, на телефон друг за другом приходят два сообщения.

«Я сдал!» и «Ты спишь?»

Хмыкаю. Ага, сплю. Набираю ответ.

«После того, как ты просидел всю ночь, скрючившись над тетрадками, я в тебе даже не сомневался. А теперь тащи свою тощую задницу домой, умник. Не могу завтракать в одиночестве».

Что-то набирает в ответ. Жую бутер и жду.

«Герман говорит, что ты деспот».

«Передай своему рыжему дружку, что ревность – саморазрушающее чувство».

Он посылает мне ехидный смайлик с рожками – «Еду» – и спустя час заваливается в дом с горящей лихорадкой во взгляде. Кому-то точно надо поспать. Но не сейчас.

– Ты как раз вовремя.

– Вовремя? У нас разве какие-то планы?

– Грандиозные! Мы идём в поход.

– Кир, ты серьёзно? Какой поход? Я спал от силы пару часов.

Он отлипает от дверного проёма и тянется за банкой кофе.

– Хочу подняться на нашу гору.

– Снова? Я думал, ты закрыл этот гештальт ещё в детстве.

– Какой именно?

– Покорение высоты.

– Хочу повторить. Поэтому скидывай свои пижонские шмотки и марш мыть руки. Перекусишь и – в горы! Быстрее выйдем – быстрее вернёмся. И сразу ляжешь спать.

– Значит, как в старые добрые времена?

Он топает в сторону ванны, откуда доносится писк стиральной машинки.

– Заодно стиралку разгрузи! – кричу вдогонку.

Возвращается босой. В свободных шортах и не по размеру большой футболке. Моя. Чёрная с красным логотипом RHCP, она болтается на нём, как на вешалке. Треплю его по волосам. Он выворачивается и выходит во двор с тазом на перевес.

Зависаю у окна. За окном – гора. Интересно, сохранились ли наши имена на камне на вершине. За окном – босыми ступнями по дощатому настилу, а потом и по траве шлёпает к соснам Сеня. В одной руке – таз с бельём, вторую он неуклюже выворачивает, чтобы почесать под лопаткой. Оборачивается. Ухмыляюсь и показываю ему фак. Закатывает глаза и что-то говорит. Не умею читать по губам, но о смысле сказанного легко могу догадаться. Едва успеваю отойти от окна, как меня заставляет к нему вернуться его пронзительный крик.

Сеня! Что случилось?

Крик сменяется протяжным стоном. Перемахиваю через подоконник и бегу по направлению к деревьям, между которыми натянута бельевая веревка.

Белый как простыня, корчась, он трясёт ногой, пытаясь освободиться от штакетины, торчащей из пятки. Вот оно что! Он наступил на гвоздь.

– Тихо, тихо, не скачи, – усаживаю его на траву, стараясь не потревожить ногу. Судя по соседнему гвоздю, торчащему из той же штакетины, внутри Сениной ступни сейчас несколько сантиметров железа. Перезимовавшего и успевшего покрыться слоем охристой ржавчины. Пиздец. Ну почему с этим пацаном вечно что-то случается?! Смотрю на него и понимаю, что нужно успокоиться, ему и так хреново. Его трясёт так, что буквально подбрасывает на месте. Может, это болевой шок?

– Потерпи, я сейчас вытащу. Только потерпи, ладно?

Он стучит зубами, говорить не может, может только кивать. Мертвецки бледный.

– На счёт «три», приготовься.

Он зажмуривается и закусывает губу до выступивших капелек крови.

– Раз, – обхватываю одной рукой его пятку, и не давая ему опомниться, другой выдергиваю гвоздь. Он вздрагивает, но гвоздь уже у меня, поэтому мы оба с облегчением выдыхаем.

– Надо обработать перекисью. Чтобы не пошло заражение.

– Ага, – он по-прежнему бледен, но уже может изобразить подобие улыбки. – Не так уж было и больно.

– Ты очень храбрый, – говорю с ним, как с малышом. – Обопрись на меня. Идти сможешь?

Снова кивает. Обхватывает меня за шею и упирается лбом мне в плечо. Всё уже позади, но я чувствую, что меня самого начинает бить дрожь.

Мы спускаемся к дому по дощатому настилу. Медленно, с черепашью скоростью. Не выдерживаю и подхватываю его на руки.

К счастью в доме находится перекись, йод и бинты...

– Ты ходячая катастрофа, Сень, – вздыхаю, бинтуя ему ногу, такую рану лучше показать врачу.

– А что я? Разве я виноват, что кто-то забросил нам в сад старый штакетник?

Он уже окончательно пришёл в себя и лишь вздрагивает, когда я касаюсь его ступни. Я стараюсь быть аккуратнее.

– Не виноват, но ты мог бы смотреть под ноги, балбес.

От приторно-сладкого запаха йода кружится голова и слегка подташнивает. На гору можно сегодня забить. Не до неё.

5.2. АРСЕНИЙ

Дома пахнет лесом и немного – дымом. Солнце топит воздух в лимонадный дюшес, и он затекает в комнату через открытое окно.

Мы съездили в травмпункт. Там мне ещё раз обработали и перебинтовали ногу. А ещё пришлось сделать противостолбнячную прививку.

Прыгать от такси до дома на одной ноге, подволакивая вторую, перетянутую слоем бинтов, опираясь на руку Кира, было весело и приятно. Кратковременная дозволенная близость покрывала кожу сладким ознобом.

А сейчас я сижу в кресле и млею от того, что он – рядом, на деревянном подлокотнике, сидит, облокотившись на спинку.

– Чем займёмся, раненый боец?

– Может, анимэ?

– О, нет. Это без меня. Ты же знаешь, я не фанат такого.

– Какого «такого»?

– Наруто и прочего. Боюсь, я слишком стар для этого.

– А я твоего Куплинова смотрел!

– Да ладно! – он вскидывает брови и смеётся. – Если в твоём понимании «смотреть» – это просидеть весь стрим с кислым видом, закатывая глаза при каждом мате, то да, ты смотрел.

Наигранно морщусь от выдуманного приступа боли. Смотрит на мой отыгрыш великомученика и хохочет.

– Шантажист несчастный. Ну окей, анимэ так анимэ. Надеюсь, в следующей жизни мне воздастся за мои жертвы.

Мы утыкаемся в комп, и я ввожу в поисковик «Миядзаки». Если уж начинать посвящение в адепты японской анимации, то определённо с этих работ. «Унесённые призраками», «Навсикая», «Ходячий замок»…

– О! Парень с твоей аватарки!

– Это Хаул.

– Как скажешь, – фыркает Кир и плюхается в кресло рядом со мной, по-свойски забрасывая руку мне на плечо. – Смотрим?

Старое кресло с потрепанной обивкой достаточно широко, чтобы вместить нас обоих. Мы даже не соприкасаемся бёдрами, но время от времени я все-таки проверяю расстояние между нами. Пара сантиметров одновременно успокаивают и заставляют меня нервничать. Я боюсь шевелиться. Боюсь даже дышать. Одно случайное движение и произойдёт замыкание. И тогда я сорвусь.

Его рука поверх моих плеч, такая горячая, такая правильная. И то, как он отстукивает по мне подушечками пальцев мелодию из заставки, вышибая из меня сонмы мурашек, тоже правильно.

Он опасно близко. Родинки на его шее как предвестники неминуемой катастрофы. В лёгких тесно. Кажется, у меня там стая ласточек, а ещё завывают киты. Ему легче: своих он травит никотином…

Чувство смутное, неясное. Это становится невыносимым.

Ты.

Когда я закрываю глаза… Я так сильно тебя… Так сильно… Так… Так безнадёжно сильно...

Перед глазами всё плывёт, голова кружится. Если я не решусь сейчас, то уже вряд ли решусь когда-нибудь.

Его ярко-красное худи и закатанные до локтей рукава. Рука крепкая, тяжёлая – на моём плече, вторая – на подлокотнике. С проводами выступающих вен.

Момент вязнет в пространстве и времени, застывает, крошится, распадается на атомы.

Едва ли я отдаю себе отчёт, в том что сейчас произойдёт.

Тянусь к нему и целую в шею возле кадыка. Вязко, долго, сладко. Он подвисает, тормозит, не отталкивает, и я не даю ему опомниться. Забираюсь к нему на колени и тянусь к губам, тянусь потому, что не встречаю серьёзного сопротивления. Его пальцы, до боли сжавшие мои плечи, – не в счёт.

– Какого... – всё же прорывается сквозь мою блокаду его голос, но я тут же вновь накрываю его губы своими. Целую его, жадно втягивая в себя очередной сорванный вздох, вскрик, мат…

Под кожей плещется небо закатами, горячими, огненными. Его губы жаркие, горькие. Он слишком много курит.

Забираюсь ладонями под футболку, касаюсь груди, скольжу руками ему за спину, притягиваю, и он подаётся навстречу.

Меня ведёт. Я почти отчётливо слышу, как тумблер внутри моей головы переключает скорости. Сердце бьётся куда-то в затылок.

– Послушай же! Я не могу! Не могу. Прекрати! – он резко отстраняется, дёргается в сторону и встряхивает меня за плечи. – Да какого хера?! Что на тебя нашло, Арсений?

– Я люблю тебя.

Вот и сказал. Слова – израненные, недоношенные, окровавленные, – корчатся на полу, задыхаются, так и не сделав свой первый вдох.

Он встает. Костяшки его пальцев со всей силы и так бессильно встречаются с косяком двери.

– Это пройдёт, – говорит он. Горбится, накидывает капюшон, и разворачивается на выход.

Не свожу с него глаз, в голове только одна мысль: не уходи, не уходи, не уходи…

– Не уходи. Не выдержу без тебя. Пожалуйста.

Голос срывается и дрожит.

Он оборачивается, и какое-то время мы просто смотрим друг на друга, а потом он уходит.

Он уходит, а мне хочется разрыдаться громко, в голос, как в детстве. Если он сейчас обернётся, я кинусь ему на шею. Но он не оборачивается. Он уходит, и становится тихо. Гулкая тишина до боли в ушах.

Я без тебя не выдержу, не сумею. Как мне дышать, в кого верить? Свихнусь, сойду с ума. Не уходи!

Хлопает входная дверь, и внутри меня что-то ломается. Дрожат руки, подкашиваются колени, и я оказываюсь на полу.

Глава 6

чай

с

бергамотом

и

коньяком,

две

сигареты

подряд.

раз —

и

я

снова

с

тобой

не знаком.

два —

я

тобой

распят

– шаманкаведьма

6.1. АРСЕНИЙ

Он был моим братом, другом, богом. Моим. Но я его потерял.

Мутно, пусто, горько, зияющая черная воронка поглотила все мысли и эмоции. Грудь будто раскурочили, перемололи в кровавое месиво, будто кто-то разом достал все внутренности, смотал их в мерзкий кровоточащий узел и выпотрошил меня, оставив одну пустую оболочку. Фантомные разрезы саднят и кровоточат. Почему я не умираю? Ведь нельзя же жить без сердца. Невыносимо, невозможно больно.

Мне бы бежать за ним. Умолять. Пожалуйста. Я не хотел. Это не я. Тебе показалось. Прости меня. Всё это какое-то недоразумение. Глупая шутка. Но я не могу. И дело вовсе не в приступе невесть откуда взявшейся гордости, нет. Я не могу сдвинуться с места. Я опустошен. Раздавлен.

Не знаю, сколько я так просидел, подпирая лопатками холодную чугунную батарею. Небо давно кровоточит закатом, может, у неба идёт носом кровь. Алыми клюквенными сгустками, уродливыми ошметками. Слежу как оранжевый прямоугольник света ползёт от одной стены до другой, растворяясь в серых сумерках.

На краю стола – его зажигалка и пачка сигарет. Достаю одну и прикуриваю, вышибая колёсиком искру. От первой затяжки слегка кружится голова. Я, вроде как, давно бросил, побаловался и хватит. Тупо пялюсь на горящий в вечернем свете огонёк сигареты, и решение приходит само собой. Тупое решение. Бессмысленное, как вся моя жизнь.

Прощай. Просто прощай. Без всякой там любви. Кому она нужна, если от неё так больно? Стягиваю футболку, затягиваюсь ещё раз, и прижимаю сигарету к коже там, где латинской вязью выбиты слова любви, им больше нет места на моем теле. Вдавливаю огонь в это самое слово «ama» до тех пор, пока кожа не отзывается дикой пульсирующей болью.

К чёрту любовь. К чёрту всё.

Мне сейчас необходим кто-то рядом. Иначе сойду с ума.

Достаю телефон и нахожу нужный контакт. Набираю всего лишь одно сообщение. Буквы расплываются перед глазами, пляшут, издеваются.

«Приходи, пожалуйста. Мне плохо, очень плохо».

Доставлено. Прочитано.

«Ок. Скоро буду».

Ложусь на пол и закрываю глаза. Сквозь открытое окно в комнату залетает ветер, новый, прохладный, он принёс с собой грозовые тучи и первые раскаты грома. Дождь грохочет по шиферу крыши, и в его рокоте мне слышится заветное имя. Кир. Кир. Кир. Моё сердце до сих пор бьётся в этом ритме.

Надо бы встать и закрыть окно, иначе весь пол зальет водой. Но я словно застываю во времени и пространстве. Я парализован. Комната обтекает меня со всех сторон, оставляя наедине с моим горем.

Тем временем темнеет. Небо заплывает огромной сиреневой гематомой.

Открываю глаза и вижу Германа, прислонившегося к косяку.

– Всё настолько плохо?

Пахнет ночью, вишней, и первой майской грозой. Герман принёс с собой дождь. Дождь в имбирно-рыжих волосах, дождь на длинном чёрном плаще…

Он подходит ближе и садится передо мной на корточки. Я так и не надел майку, и он сразу замечает пару свежих волдырей на коже.

– Хреново выглядишь.

– Ага. Спасибо за поддержку.

Это мои первые слова за несколько часов, и они выходят хриплыми, каркающими. Не слова, а вороний клекот.

– За поддержкой это к Алисе. Она у нас мать Тереза. Но ты позвал меня. Почему?

– Потому что перед тобой мне не стыдно.

– А ты жестокий, Арсений.

Касается мягко, с такой нежностью и трепетом, которых я совсем от него не ожидал. Если он сейчас ещё и подует на ранку, то мне точно станет стыдно.

– Значит, ты всё ему рассказал? Глупый маленький мальчик.

Слушаю, как капли дождя шумят в листве, барабанят по карнизам, стучат в окно. Моя голова на чужих коленях. Герман ласково перебирает мои волосы, заправляя их за уши, а я тоскую по другим рукам, по другим коленям, несбывшимся. Слезы, такие долгожданные, такие спасительные, бегут из моих глаз, оставляя мокрые пятна на его безукоризненно отглаженных брюках.

– Поплачь. Говорят, сразу легче становится.

Давлюсь жалостью к себе, пытаясь забыться в чужих прикосновениях. Вытравить из памяти его губы. Забываюсь сном, в котором молю его коснуться меня ещё хотя бы раз.

Задыхаюсь от тоски.

Успокаиваю себя тем, что больнее уже не будет.

6.2. КИРИЛЛ

Дрейфую в коматозном ничто, подпирая лопатками Пашкин диван. Пашка вырубился прямо в одежде, лёжа на животе, одна рука свесилась с дивана и утонула в длинном ворсе ковра.

– То тебя в гости не дозовешься, то ты, как снег на голову, – хохотал он при встрече и хлопал меня по плечу.

А мне срочно требовалось надраться. Выпить столько, чтобы в голове не осталось ни одной долбанной мысли. О том, кто так внезапно слетел с катушек.

Прошло всего несколько часов, но мы с Пашкой уже – в говно. В то спасительное для моего сознания состояние, когда весь этот пиздец, который обрушил на меня Сенька, временно отступил на второй план. Отступил, но всё равно караулит где-то рядом, на задворках алкогольно-никотинового вакуума.

Вот так вот всё и идёт по пизде: в одну секунду.

Меня вставляет после первой же глубокой затяжки, ведёт.

Сколько нужно выпить, чтобы забыть, что целовал брата?

Что-то внутри подсказывает, что даже упав в бочку со спиртом, обдолбавшись в свежевыструганные доски, даже вмазавшись в полный абсолют до звенящих стеклянных вен, я буду помнить события того вечера в самых мелких деталях.

Потому что такое не забывается.

Помешанный. Сумасшедший. Красивый. Слёзы – ртуть, которая топится и стекает вниз по щекам серебристыми струйками.

Он целует меня. Вжимается, врезается. Бормочет невнятно.

«Сеня, – шепчу в его губы, в веснушки, в выбившуюся синюю прядь, – ты чего?»

Ты чего, Сень?

Ты точно не в себе. Зрачки мутные, расширенные, будто два нефтяных танкера перевернулись и затопили радужки.

Мы точно попадём в ад. Хотя, возможно, я уже там. Он – мой ад.

Целовать брата — страшно и неправильно.

Не понимаю, что между нами творится. Боюсь понимать. Боюсь понять.

Встряхнуть бы его за голые костлявые плечи и оттолкнуть от себя. Но вместо этого я разжимаю зубы и отвечаю ему. Целую, а в голове орёт собственный голос, заходится в припадке рассудок: что ты делаешь? Что ты нафиг творишь, дебил?!

Я злился на него, когда разбивал костяшки о дверной косяк, когда выбегал как ошпаренный из дома, спасаясь постыдным бегством, а потом отпустило. Потому что… ну, это же он. Сеня. Как на него злится? Совершенно невозможно.

Но и вернуться я тоже не мог. Из-за всей этой фигни про «люблю», из-за этих глаз безнадежных, преданных, щенячьих.

Меня бесит, когда он так смотрит. Потому что сердце сжимается от дикой нежности, словно защемлённое меж внезапно стиснутых рёбер. Больная, ненормальная нежность.

Вернуться – это значит объяснять, что мальчики мальчиков не целуют, мальчики к мальчикам под футболки не лезут. А я к таким разговорам не готов.

Я не знаю, как себя вести. Притворяться, что ничего не помню? Притворяться, что ничего не было.

Дурак ты. Какой же ты дурак, Сень... Это же надо было так феерически похерить такую дружбу! Отчего же тогда предателем чувствую себя я?

Ответ приходит сам собой. Потому что однажды я уже его бросал.

Любовь, блядь. Да ни хуя. Это всё, разумеется, не всерьез.

Потому что так не любят. Потому что это слишком. Горячие-горячие руки. Вкус жвачки во рту. И «я без тебя пропаду» во взгляде…

Я абсолютно точно в него не влюблен.

Да, он трогательный, невозможный, порой бесит, выводит из себя, а порой наоборот – я нежностью исхожу, на него глядя. Но ведь это не любовь. Или? Отсекаю. Никаких «или».

Нет.

Не-а.

Трясу башкой, словно пытаюсь вытрясти из неё всю эту ебанутую гейскую хрень.

Я его не люблю. Но. Я без него не могу. Не могу представить, что его не будет больше в моей жизни. Его дебильных синих волос, веснушек, бесконечного бубнежа, сутулых плеч. Кажется, я вконец рехнулся. Остановите эту землю, меня накрывает.

Сеня, Сенечка. Мой главный и самый масштабный проёб в жизни.

И никуда я от него не денусь, даже если сильно захочу. А любовь это или ещё какая-то херня, хрен знает. Да и похуй как-то.

И вот тут меня действительно накрывает. Пот прошибает, оттого что все паззлы в моей голове сошлись уголок к уголку.

Ощущение какой-то неправильной хуйни, дичайшего сюра. В голове рушатся шаблоны, рассыпаются, как карточный домик. Ломаюсь я. Трещу по швам. Время паниковать, Кир. Ты влюбился.

Поднимаюсь на ноги и осматриваюсь в поисках сигарет. Покачиваюсь, с трудом удерживая равновесие. Комната плывёт. Меня мутит. Тошнота накатывает, скручивает. Если не потороплюсь, блевану прямо здесь, на роскошный Пашкин ковёр.

Костяшки саднят, припухли.

Голова раскалывается, будто кто-то хорошенько так ебанул с ноги в самый череп.

Я должен собраться и вернуться к нему. Увидеть его и проверить, что происходит между нами. Уверен ли я, что сразу всё пойму? Нихуя. Только вот ждать, пока само всё рассосётся, не хочу.

Глава 7

Голубой саксонский лес.

Грез базальтовых родня.

Мир без будущего, без

– проще – завтрашнего дня.

Мы с тобой никто, ничто.

Сумма лиц, мое с твоим,

очерк чей и через сто

тысяч лет неповторим.

– Иосиф Бродский

АРСЕНИЙ

Проснувшись, я обнаруживаю, что раздет до трусов и укрыт одеялом, а по комнате растекается мягкий утренний свет.

Переворачиваюсь на живот и утыкаюсь лицом в подушку. Воспоминания накрывают флэшбеками.

Как же по-уродски всё вышло. Я все испортил, и теперь готов сгореть от стыда.

Он не вернулся ни ночью, ни утром. Мне остаётся только ждать. Ждать, когда он даст о себе знать. Когда снова захочет меня увидеть. Если захочет…

Пусто. Мне его не хватает.

Место от сигаретного ожога за ночь успело покрыться корочкой и сейчас неприятно чешется под аккуратным прямоугольником пластыря. Герман. Заставляю себя встать и отправляюсь на поиски своего спасителя.

Нахожу его на кухне.

С отрешенным видом он сидит за столом, настолько погружённый в свои мысли, что даже не замечает моего появления.

– Привет.

– Salve, amice, – приветствует меня он. – Ты как, в порядке?

– Да, вполне. Который сейчас час?

– Почти одиннадцать, – отвечает он, отрываясь от созерцания кофейной чашки. – Оденься. Алиса и Лёня сейчас приедут. Будем готовиться к зачёту по философии.

Вот оно что. Тяжёлая артиллерия на подходе. Арсений снова на грани нервного срыва. Арсений снова нуждается в присмотре.

Мне уже становится стыдно за свою вчерашнюю истерику, за подростковую выходку с выжиганием по собственному телу, за прочее-прочее-прочее.

– Вам не о чем беспокоиться, честное слово. Со мной всё будет окей.

На удивление, я и правда чувствую себя совершенно спокойно. Меня не тянет ни в истерику, ни убиться головой об стенку. Все чувства и эмоции будто вынули разом, ничего не осталось. Пустота.

– Послушай, я не должен был выдергивать тебя посреди ночи. Ещё и в ливень.

– Глупости. Для чего ещё нужны друзья? Но от поцелуя в знак благодарности я не откажусь.

Совсем недавно этот намёк заставил бы меня покраснеть от смущения, но сейчас я просто сжимаю его плечо, и мне кажется, что Герман едва уловимо вздрагивает от моего прикосновения.

– Спасибо.

– Кофе?

– Позже, немного подышу.

Надеваю футболку и шорты и выхожу на крыльцо.

Дождь лил всю ночь напролёт, и всё вокруг дышит свежестью. В зарослях крыжовника блестят капельки влаги, а небо над головой такое синее, что хочется вдохнуть его целиком полной грудью.

Но больше всего мне сейчас хочется побыть одному. По мокрому от ночного дождя деревянному настилу я добираюсь до дровяного сарая, на крыше которого я коротаю время в тёплые времена года за чтением книг. По привычным уже выступам и выемкам забираюсь наверх. Забытый с прошлого лета томик «Портрет Дориана Грея» укоризненно встречает меня искорёженной обложкой. Бездумно листаю пожелтевшие от непогоды страницы. Тишина и одиночество – то, что нужно.

Целовать его было плохой идеей.

Снова и снова прокручиваю одно и то же воспоминание. Один и тот же момент на репите. Вот его губы – горькие как полынь. Вот его кожа, раскалённая под моими руками. Вот он отталкивает меня, ошарашенный, сбитый с толку.

У меня без него ломка, я словно погружаюсь в тот же, знакомый мне вакуум. Я не выдержу это во второй раз. Я не знаю, как мне прожить сегодняшний день.

Может, представить себе, что ничего не было, что всё это — выдумка моего воспаленного мозга, что…

– Ты снова таскаешь мои вещи?

Одна фраза, и моё заторможенное спокойствие трещит по швам. Он подкрался так неслышно, что застал меня врасплох. Первое желание – немедленно дать деру, сигануть с крыши прямо в молодые побеги крапивы и лопуха.

Но он дотрагивается до меня, скользит пальцами по выпирающему позвонку над воротом футболки, и у меня пересыхает во рту. Хочется сглотнуть, а не чем. Во рту Сахара, во рту чёртова пустыня.

– Так и не посмотришь на меня?

Физически не могу к нему повернуться, не могу посмотреть ему в глаза.

Сердце зависает где-то в районе гортани, но только для того, чтобы с новой силой зайтись барабанной дробью. Запредельно громко, невыносимо близко.

Вдох-выдох. Выдох-вдох.

– Так и будем молчать?

Закусываю губу. Сильно, насколько могу вытерпеть. Я когда-нибудь точно себя сожру.

– Сень, – он зовет меня ещё раз. – Давай поговорим. Как взрослые.

Уши горят, а шея пылает и наверно покрывается уродливыми красными пятнами.

Тогда он сжимает мои плечи и одним сильным движением подтаскивает меня поближе. Его тёплое ласковое дыхание где-то над ухом отзывается дрожью в кончиках моих пальцев. А пока у меня внутри всё сжимается, он разворачивает меня к себе. Пытаюсь сопротивляться, всё ещё стыдясь посмотреть ему в лицо. Чувствую, как меня трясёт. Потерять его и снова ощутить рядом – это слишком.

Как там у Сплина? «Моё сердце остановилось, моё сердце замерло?» Моё, кажется, и совсем перестало биться, забывая, что обязано поддерживать мою жизнедеятельность.

Кир разглаживает ворот моей футболки, водит пальцами по кромке пластыря, касаясь кожи. Щекотно. Мысли становятся легче, невесомее.

Так страшно, будто вовсе не я совсем недавно сам лез к нему с поцелуями. Будто не я первый начал. Возможно, потому что теперь я точно знаю, что… неужели взаимно?

Он хмыкает, разглядывая моё лицо, очерчивает линию шеи, ключицы, большим пальцем нажимает на губы и накрывает их своими.

Его губы. Горячие. Мягкие. Отдают спиртным и табаком.

Его поцелуи – выстрелы в упор.

Ранен, ранен, убит. Три зияющие дыры в моей груди.

И всё сразу становится неважно. Предохранители срываются. Близко. Горячий. Мой. Теперь уже точно.

Внутренние киты сладко урчат, как довольные мартовские коты, кувыркаются, нежно щекоча хвостами рёбра.

Зарываюсь лицом в его плечо.

О господи!

Как непривычно и странно. Может, это и есть счастье.

Часть II

Глава 1

полночи смеялся

полночи плакал

полночи ловил стрекоз

я так испугался

что ты исчезнешь

и снова к тебе приполз

– Серафима Ананасова

КИРИЛЛ

В такси настроение разгоняется от «да нахуй всё!» до «боги, почему же так медленно». Мысли лихорадочно отплясывают адскую джигу.

Старательно заталкиваю все сомнения куда подальше и спрашиваю у таксиста разрешения закурить. Тот хватается за это, как за возможность завязать разговор, но пустой трёп я сейчас точно не вывезу, поэтому затыкаю уши наушниками. Клацаю по экрану смартфона в поисках старого доброго олдскула и останавливаюсь на Led Zeppelin «Stairway to heaven». После первого куплета и третьей затяжки отпускает.

Но как только мы подъезжаем к нашей улице, боль возвращается в виски, меня начинает подташнивать, и не хочется уже ни разговоров, ни выяснения отношений. А когда я дёргаю ручку ворот, клеммы срывает уже конкретно, да так, что я готов развернуться и бежать обратно к такси.

В коридоре стягиваю кеды пятка о пятку и тут же натыкаюсь на чьи-то туфли. Пока прикидываю, кто это у нас такой модный, заглядываю на кухню. Герман. Рыжий, мать его, сладкий Сенин дружок. Сжимаю зубы. Хоть убей, не понимаю, что он здесь делает. Почему сидит, уставившись на тлеющий огонёк зажатой меж пальцев сигареты.

Как же он меня бесит, начиная с аккуратных ржавых завитков на висках до рубашки, застегнутой на все пуговицы в такую жару.

– А я думал, правильные мальчики не курят.

– Ты обо мне ничего не знаешь, – устало огрызается, стряхивая пепел с сигареты в мою пепельницу. В мою пепельницу!

Надеюсь, я не нравлюсь ему так же сильно, как он – мне. Но он, в отличие от меня, слишком вежлив, чтобы это показывать.

– Где моя детка? – нарочно делаю ударение на слове «моя», бессознательно пытаясь выбить его из раздражающего меня равновесия.

Цели своей я добиваюсь – Германа ожидаемо корёжит. Он дёргается, но к сожалению, слишком быстро берёт себя в руки.

– Если ты про Арса, – его голос смягчается, а у меня от этого снова пригорает, – то он, наверное, на крыше. Он всегда там читает, когда хочет побыть один. Странно, что ты этого не знаешь, – изогнутая бровь выражает усмешку?

Криво улыбаюсь в ответ и выхожу во двор. На крыше, значит? Любит почитать в одиночестве? Только вот почему рыжий выпендрёжник об этом знает, а я – нет? Неожиданно чувствую липкую струйку пота, ползущую по позвоночнику. Незнакомое мне чувство. Ревность? Приноравливаюсь, подстраиваюсь под него и так, и этак.

На подходе к сараю замечаю на крыше синюю шевелюру. А вот и ты!

Подошвы кед скользят по скосам и выемкам.

Сенька. Как обычно, растрепан. Как обычно, в моей футболке. Как обычно, листает книжечку.

Меня снова тянет закурить. Хлопаю по карманам джинсов в поисках пачки. Безрезультатно. Посеял сигареты в тачке, долбоёб. Что же теперь? Что дальше, Кирилл? Всё что угодно, только не пялиться молча на его спину и сутулые плечи.

– Ты снова таскаешь мои вещи?

Вздрагивает. Придвигаюсь ближе, пальцы сами тянуться к выступающим позвонкам.

– Сень, давай поговорим. Как взрослые.

Разворачиваю его к себе. То ли хмурится, то ли щурится от не по-весеннему палящего солнца. Сглатывает, мусоля кончик поистрепавшегося за сутки бинта, и подвисает. Упорно не смотрит мне в глаза. Отбираю его руку у бинта, переплетая его пальцы со своими. Он робко скользит большим пальцем по моим костяшкам, а моё сердце стучит в висках. Запредельно громко, но всё равно недостаточно, чтобы заглушить внутренний голос, который вопит нахально и гадко, что это аморально, что пора прекратить вести себя как гребанный педик.

Хочется зажать уши, не слышать, но вместо этого я судорожно сжимаю его плечи. Прямо под выпирающей ключицей – белый прямоугольник пластыря. Новая рана? Эх, Сеня-Сенечка. Ходячая ты моя катастрофа…

Продавливаю пальцами выступающие косточки, оставляя красные пятна на коже. Ловлю себя на мысли, что хочу вылизать каждую из этих впадинок… я совсем конченный.

А потом я целую его. Сам. И это так просто. Так естественно. Как дышать. Есть. Пить. И то, как судорожно он выдыхает, это тоже естественно, как тихо всхлипывает мне прямо в рот, как целует в ответ, жадно прикусывая мои губы… Конечно, своих ведь уже мало. Сгрыз давно.

Он дышит сбито, забывая чередовать вдохи и выдохи. Я знаю, что то, что происходит – это совсем ненормально. Но то, что происходит – это, вроде как, любовь. Я уверен, что мы оба это понимаем, но молчим.

А ещё я понимаю, что тону. Иду ко дну. Уши закладывает, а все дыхательные пути забиты той самой чёртовой нежностью настолько, что я даже не пытаюсь спастись.

Сердце бьётся, мечется раненым зверем в грудной клетке, рвётся сквозь прутья рёбер… Как глупо было бы сейчас умереть. Остановка сердца в двадцать два – это так нелепо. Но мы всё равно скоро умрём, потому что солнце стократно увеличилось в размере, и мы сейчас просто сгорим, обратившись в жаркие угли на этой раскалённой крыше…

Глава 2

Зеркало-зеркало, гладь реки,

дай мне найти ответ:

будем ли вместе, когда со щеки

сгинет загара цвет?

Солнце курсирует по плечам,

прячется в волосах.

Дай мне коснуться тебя сейчас,

нежностью выжечь страх.

– Джио Россо

АРСЕНИЙ

Дни напролёт мы спасаемся от жары, лежа на прохладном полу, наблюдая, как ветер заигрывает с занавесками, и лелея свои барьеры.

С того самого поцелуя на крыше прошло уже три дня, и этой темы мы больше не касались. Словно и не было ничего, словно всё по-старому, всё окей. Готовим, слушаем музыку, треплемся ни о чем. Можно и вовсе подумать, что мне это почудилось, напекло голову, если бы не едва заметная цепочка синяков от одной ключицы до другой, следы от его настойчивых пальцев. А это значит, что я ещё не спятил.

Сессия в самом разгаре. Я стараюсь не пропускать консультаций, выходит не особо, но я стараюсь. Каждое утро физически тяжело уезжать от него. Это как срывать пластырь с только начавшей подживать ранки. Больно.

Хорошо, что близнецы и малыш Бо заняты не меньше, сами бегут домой после пар. А я бегу к нему.

Когда спадает дневной зной, мы выходим на улицу. Между сосен натянут гамак, Кир всегда занимает его первым, пока я, замешкавшись, собираю со стола разбросанные файлы.

Сегодня двести пятьдесят латинских выражений, которые мне нужно вызубрить к экзамену.

Стряхиваю прилипшие к голым ступням травинки и забираюсь к нему в гамак, устраиваясь напротив. На это смелости ещё хватает.

Тот невозмутимый вид, с которым он что-то ищет в телефоне, поощряет меня, и я продолжаю проверять границы дозволенного. Вытягиваю ноги, просовывая ступни под его спину. Даже через тонкий хлопок свободной майки, чувствую какой он горячий.

Влажные простыни на бельевых верёвках слева и справа от нас надуваются белоснежными парусами. Можно представить, что алыми. Можно в конец сойти с ума и представить, что напротив – мой зеленоглазый Грей. Пахнет стиральным порошком, табаком и летом. В траве стрекочут кузнечики, на них охотится соседский кот, то и дело выпрыгивая из засады рыжей молнией.

– Что зубришь на этот раз?

– Латинские афоризмы.

Разворачивает свою ступню и касается моей кожи там, где недавно был пластырь. Будто погружает горячий нож в сливочное масло.

– Этот афоризм там тоже есть?

– Нет, этого в учебной программе нет.

Смотрю туда, где вместо слова «ama» теперь рубец, успевший покрыться молодой кожицей. Туда, где сейчас ступня Кира. А он, как ни в чём не бывало, барабанит пальцами по косточке на моей щиколотке, и мне всё труднее делать вид, что ничего не происходит, лёгкие шорты спалят меня на раз.

– Ты не говорил, что у вас здесь есть кинотеатр.

– Кинотеатр?

– Ну да.

– Если ты имеешь в виду клуб, в котором местные собираются на дискотеки, то да, есть.

– Тут пишут, что это маленький кинотеатр с уютной ламповой атмосферой. И сегодня там всю ночь крутят старые фильмы Тарантино, – разворачивает ко мне экран смартфона. – Я бы пересмотрел «Бешеных псов».

– Тарантино?

– Приём-приём, земля вызывает Арсения. Прекрати подвисать! Пойдём в кино, надоело киснуть дома.

– Хочешь пригласить меня на свидание?

– Хочешь пяткой в нос?

Маленький кинотеатр встречает нас приглушённой музыкой – джаз? – и мягким полумраком.

Никаких обшарпанных стен, сотрясающихся от раздражающей попсы. И, в отличие от того раза, когда ещё в старших классах нас занесло сюда с Лёней, с ног не сшибает тошнотворный запах дешёвого пойла. Мы тогда так безбожно напились, что пришлось вызывать Германа, чтобы забрал. Школьная дружба недаром самая крепкая. А потом наш благородный ангел-хранитель держал мне волосы на затылке, пока я выблёвывал внутренности в мужском туалете, оставив Лёнечку целоваться с холодным кафелем в полном отрубе.

Мы сидим одни в последнем ряду пустого зала. Я жду его прикосновения. Вот-вот. Сейчас. Сейчас он откинется на спинку кресла, непринуждённо забросит руку мне на плечо и отстучит пальцами ритм, созвучный моему учащённому сердцебиению.

От лихорадочного ожидания спасает только происходящее на экране. Я с первых минут увлечён сценой в кафе, диалогами гангстеров о смысле песни Мадонны «Like a Virgin» и о чаевых. Они, диалоги, просто шикарные. Саундтреки – чумовые. Жадно слежу за сюжетом и не замечаю, как пролетает время.

– Ну, как тебе? – Кир поворачивает ко мне сияющее лицо, а я не могу оторвать глаз от финальных титров.

– Вау. Это было реально круто.

– Не сомневался, что тебе понравится.

– Только мистер Оранжевый… Почему он признался, что он коп? Ведь знал же, что мистер Белый его убьёт.

– Он бы и так умер. После огнестрела в живот редко выживают. К тому же иногда трудно держать в себе то, что рвётся наружу. Может, он просто привязался к мистеру Белому. Вот и всё.

Привязался. Просто.

– Да. Наверно…

Мы возвращаемся домой ночью по пустынным улицам. В воздухе висит сладкий запах цветущей черемухи и обещание дождя. Ветер гонит над нашими головами рваные тучи, точно перекати-поле.

Кир идёт по бордюру, я – за ним, балансирую, разведя руки в стороны. Глупая игра, детская забава, но я увлечён. Сосредоточенно ступаю по узкой бетонной полоске, будто от этого зависит вся моя жизнь.

Мне хочется, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась. Будь на то моя воля, всю оставшуюся жизнь я бы так и прошагал за ним след-в-след, вдыхая запахи не случившейся грозы, внимая ночным шорохам, любуясь его плечами.

Задумавшись, оступаюсь и теряю равновесие. Меня сносит с бордюра, и уже мысленно приготовившись встретится с асфальтом, я вдруг попадаю прямо в его сильные руки. Понятия не имею, как ему удалось так быстро среагировать.

А потом – молния, и в первой же вспышке сошедший с Олимпа бог касается ладонями моих щёк. Почему он всегда такой горячий? Будто у него вечные тридцать восемь. Целуй меня, почти шепчу, почти молю. Целуй. Но он лишь смотрит на меня своими зелёными, как не запылённая майская зелень, глазами со зрачками, расширенными в бесконечность. Поднимает и тянет с дороги в сторону палисадников, где упирает лопатками в забор.

Целуй!

Я поднимаю голову, подставляя лицо дождю и его губам, а бёдрами впитываю его желание. Моё, я уверен, он ощущает не менее явно.

– И всё-таки это было свидание, – выдыхаю ему куда-то в шею через несколько минут, глядя на ветку сирени, зависшую над нашими головами на манер рождественской омелы.

– Получается так, Сень.

Глава 3

Можно тебя на пару ночей?

Можно на пару снов?

Тёплыми пальцами на плече, солнцем, что жжёт висок.

Тенью, проникшей в дверной проём, правом на поцелуй,

спешно украденный под дождём из острых взглядов-пуль.

Можно тебя на недолгий срок

в комнате для двоих?

Следом руки украшать бедро, выстроив ровный ритм.

Звёзды ловить, захватив балкон, кутаясь в темноту,

и перекатывать языком вкус твоих губ во рту.

– Джио Россо

КИРИЛЛ

Мы дома. Нам лениво и сонно. Разморенные летней жарой и пивом, мы валяемся на диване втроём – я, Сеня и вернувшийся пару часов назад из командировки дядя.

Мне, под холодное светлое, даже анимэ заходит вполне себе неплохо. Не так, как Сеньке, конечно. Тот уставился на экран, чуть ли не закусив губу, и ушёл с головой в своих «Детей моря», историю девочки Руки и выросших в океане братьев Уми и Соро. Это скорее притча, чем мультфильм. Там есть что-то про волшебный метеорит, дарующий жизнь, и про песни китов, которые можно принять за колыбельные. В общем, муть.

Этими китами Сенька меня вообще достал... Они, мол, могут общаться с сородичами на очень больших расстояниях, потому что звук под водой распространяется лучше, чем по воздуху. И вообще, он уверен, что люди не могут передать друг другу и половины того, чем могут поделиться между собой киты. Они передают друг другу и то, что видят, и то, что чувствуют, и всё это – без слов.

Без слов.

Я не сразу понял, что хочу его. Да и не сразу признался самому себе в том, что понял. Но когда признался, стало только хуже. Я начал видеть сны. Наяву я воровал случайные прикосновения, а ночью делал с ним всё, что хотел. И он позволял мне. После пары - тройки таких ночей я стал думать о нём непрерывно.

Вот, снова смотрю на него. В красном закатном свете, уже слегка захмелевший, с лёгким румянцем на щеках, он сидит, подперев подбородок коленкой. Сеня. В моей растянутой футболке, застиранной и полупрозрачной от старости. В шортах настолько коротких, что видны не только покрытые светлым пушком тонкие икры, но и по-детски квадратные коленки, и брызги веснушек на бледных бедрах... Бля…

Неумолимо тянет его поцеловать. Ещё больше, чем до этого. Залипаю глазами на косом белёсом шраме на его колене, и тянусь за диванной подушкой, чтобы прикрыть намечающийся стояк.

Утомлённый долгой дорогой домой или усыплённый происходящим на экране, дядя засыпает на диване прямо с недопитой бутылкой в руке.

– Пойду принесу ещё пива, – говорит Сеня, осторожно забирая бутылку у отца. И стреляет в меня своими серыми глазами, выходя из комнаты. Что это было? Намёк или игра моего разгоряченного сознания? У меня нет ни желания, ни выдержки это анализировать. Срываюсь с дивана и мчусь вслед за ним. Нагоняю в коридоре и прижимаю к стенке. Сейчас всё выясним.

– Кир, ты чего? – он смущённо дёргает плечами и удивлённо заламывает брови. Смотрит на меня взглядом хорошего мальчика… а сам развратно льнёт ко мне бёдрами. И пошло закусывает губу. Мне знакомо это сочетание эстетики и порно, я видел его на одной стене в ВК.

Всё! Я сделаю с ним всё, что делал во сне… если он меня не остановит.

Всасываю нежную кожу на тонкой беззащитной шее, кусаю, оттягиваю так, что знаю: останутся синяки. А он выгибается, подставляясь, и издаёт не то вздох, не то всхлип.

Да! Я буду кусать эти ключицы и зализывать саднящие ранки. Как мечтал.

Целую его беспорядочно, жадно, почти зло. Как будто он виноват во всём, что со мной происходит. Виноват в том, что я в нём увяз. Виноват в том, что мои мозги превратились в клейкий сироп, на который того и гляди начнутся слетаться осы со всех окрестностей.

Останови меня! Чтобы я не ощущал себя гребаным извращенцем, обдолбанным, пьяным в хлам мудаком!

Ведь я же его ломаю, вдавливаю собой в залитую красным светом стенку. Так почему же он стонет и хватается за футболку на моих плечах, бесстыже вылизывая мой рот?

Теку, как похотливая сучка, в трусах становится не только тесно, но и мокро.

Толкаю его в детскую. То есть в ту комнату, которую привык называть «детской», где десять лет назад мы, сидя на полу, раскладывали марки в альбоме, и впервые жалею об отсутствии замка на двери или таблички «не беспокоить».

Одним движением поднимаю его и усаживаю на письменный стол, и рывком развожу в стороны его колени. Всё, теперь меня не остановить. Останови меня, Сеня!

Провожу ладонями вверх по внутренней стороне его бёдер, подныривая под нижние швы коротких шорт. Касаюсь промежности через ткань боксеров и, чувствуя, что его напряжение не уступает моему, сжимаю его член.

Он издаёт рваный бессильный стон и выгибается словно от разряда тока. Мне остановиться? Но он только шире раздвигает ноги, и сам трётся пахом о мою ладонь. Под ней горячо и твёрдо.

– У тебя… уже было? – дышать почти не получается. Боюсь услышать утвердительный ответ, до зубного скрежета боюсь, вспоминая кружившего вокруг него рыжего дружка.

– Нет, – он мотает головой, отчего синие пряди разлетаются в разные стороны.

– Не было. Ни с кем.

Значит, мой. Только мой.

На мгновение подвисаю, обрабатывая информацию. Я никогда не был с девственницами. А с девственниками тем более.

– Пожалуйста, Кир. Пожалуйста, не останавливайся. Я растягивал себя. Честно.

Это звучит так пошло, что теперь приходит моя очередь застонать. «Честно»?

Мой маленький честный братик. «Растягивал»? Оказывается, прилежные мальчики не только накалывают под ключицами латинские афоризмы, но и увлекаются гейским порно.

– Думал обо мне, когда трогал себя там? – мой голос так осип от возбуждения, что я сам себя не узнаю.

– Да, – он краснеет до пунцовых щёк и отводит взгляд, стыдливо зажмуриваясь.

И я срываюсь. Разворачиваю его локтями в столешницу. Дрожащими ладонями веду вниз по его позвоночнику, от позвонка к позвонку до двух ложбинок на пояснице. Он прогибает спину, поднимая бедра. Бля… Стягиваю с него шорты вместе с бельём так быстро, как только могу, чтобы не передумать! Развожу ягодицы, и чувствую как всё его тело сотрясает крупная дрожь.

– В верхнем ящике... смазка, – шепчет он.

Смазка, чёрт… Выдавливаю немного себе на пальцы и ввожу их в него. Он стонет, говорит что-то неразборчивое, но принимает, подаётся мне навстречу. А я снова тянусь за тюбиком, теперь смазываю член, чтобы не насухо, чтобы не навредить... Нажимаю головкой и давлю, пока она не проскальзывает за тесные стеночки, дальше, глубже, до двух ямочек на выгнутой спине.

– Кир… рилл… – он выдыхает моё имя хрипло, в два слога, и уже от одного этого голоса я готов кончить.

Дыши. Дыши. Дыши, Кирилл.

Тяну на себя его бёдра, сильнее прижимая к себе. Он принимает меня, подстраивается под мои толчки. И каждый раз когда мы встречаемся телами, встречаются наши стоны, оседают на стенах «детской» комнаты.

Я уже не могу сдерживаться, набираю скорость и с каждым разом вгоняю в него все жёстче, так что его локти разъезжаются сами собой, и он распластывается на поверхности стола. Уже откровенно деру его, заставляя перейти от сладких стонов к настоящему скулежу.

Не так громко, Сень! Последнее, что нам сейчас нужно, это чтобы в комнату вошёл твой отец, разбуженный совсем не двусмысленными стонами.

Предчувствуя скорую кульминацию, обхватываю его член плотным кольцом своих пальцев и начинаю втрахивать в свой кулак, буквально за несколько движений доводя его до оргазма. И кончаю сам. Кончаю так, как никогда до этого. В нём так тесно, что я хочу остаться там навсегда. Падаю на него, не в силах больше держаться на ногах, и выдыхаю в спутанные прилипшие к тонкой шее волосы.

Жаль, что мы не киты. Тогда бы ты уже знал, что я тебя люблю.

Глава 4

Хочется просто выдумать лето,

Тебя в полоске лунного света,

Звёздную ночь, горбатое море,

Слова, что отпустят чувства на волю

– Андрей Басов

АРСЕНИЙ

Латынь я всё-таки завалил. К моему искреннему удивлению, отец отреагировал на это спокойно. Меня вообще не покидает ощущение, что единственное, что его волнует сейчас – это то, что я снова ем. Снова смотрю ему в глаза. Снова улыбаюсь. Знал бы он, кто и как заставляет меня светиться от счастья, вряд ли был бы таким спокойным. Нет уж, лучше ему не знать, иначе всему этому придёт конец. Мысли о том, что всё и так рано или поздно закончится, я не допускаю. Словно, если не думать о дурном, оно тебя минует.

Дома при отце мы стараемся держаться тише воды, ниже травы. Выжидаем. Как звери, попавшие в силки. Знаем, что нам уже не выбраться. А значит, некуда и торопиться.

Только когда во время завтрака, разбитые и сонные, мы сталкиваемся пальцами босых ног под столом и не отводим друг от друга глаз, я ловлю очередной стояк, вспоминая его горячие руки на своих бёдрах. Да уж. Порой мы настолько близки к тому, чтобы спалиться, что внутренности скручиваются в тугой узел от напряжения, а кровь отливает от всех конечностей, чтобы сформироваться в жаркий ком внизу живота. Гормоны внахлёст, чувствую себя прыщавым подростком с ударившим в голову спермотоксикозом. Горю. От ушей до кончиков пальцев. Будто по моим венам плещется бензин, и кто-то заботливо поднёс к ним горящую спичку.

Герман сердится. Хотя весь его гнев умещается в одном лишь ёмком «так и знал, что этим всё закончится». А ещё я чувствую, что перенесённая на осень пересдача делает меня в его глазах совершенно пропащим человеком. Но мне всё равно, что думает Герман.

Перед сном я люблю перебирать события каждого дня. Это как нанизывать бусины на леску. Сегодня бусины – цветной бисерный стеклярус. А всё дело в том, что день был чудесный – от первых утренних лучей до закатных всполохов.

Жаль, что пора спать. Забравшись в палатку на троих, я кутаюсь в шерстяное одеяло. Герман уже спит. Кира ещё нет. Я закрываю глаза и перекатываю в памяти картинки-образы, как слайды в детском калейдоскопе. Корзина для пикника, две палатки у реки, солнечная рябь на быстрых волнах. Кирилл в закатанных до колен штанах, смеющийся, что здесь и не глубоко вовсе, и дно хорошее, песчаное, а не илистое. Герман, втирающий в нос крем от загара, чтобы не было веснушек. Алиса в лёгком матросском костюмчике. Лёнечка, читающий Бродского…

Я всегда твердил, что судьба — игра.

Что зачем нам рыба, раз есть икра.

Что готический стиль победит, как школа,

как способность торчать, избежав укола.

Я сижу у окна. За окном осина.

Я любил немногих. Однако — сильно.

Лёнечка влюблен. Держит Алису за руку, светится вторым солнцем и хочет произвести впечатление. Я немного завидую этой возможности открыто любить, а не ловить случайные прикосновения любимых рук скатами плеч.

Услышав звук открывающейся палатки, понимаю, что успел задремать, дожидаясь его. Игнорируя свое одеяло, Кир забирается под моё. Прижимается ко мне со спины и, сто́ит его груди соприкоснуться с моими лопатками, я тихо выдыхаю. Привет.

Он тянется ко мне, вдыхает запах у моего виска. Щекам мгновенно становится горячо, жар распространяется на шею. Скользит ниже. Ниже. И ниже.

Какое-то время мы лежим так, и, балансируя в накрывающем меня возбуждении, я смотрю, как в небольшом окошке в крыше палатки, мерцают звёзды. Не вижу, но чувствую как он приподнимается на локте. И, прикоснувшись к моему плечу, шепчет мне на ухо:

– Хочешь поплавать?

– Хочу, – шепчу в ответ. Вряд ли в тот момент я отдаю себе отчёт в том, какие последствия повлечёт за собой это ночное плавание.

Стараясь не разбудить спящего Германа, мы вываливаемся в июньскую ночь. Оставленный без присмотра костёр уже догорает, но от полной луны на улице светло почти как днём.

Снимаю футболку. Ночной воздух приятно холодит кожу. Наклоняюсь, чтобы стянуть шорты, и чуть не теряю равновесие, запутавшись в штанинах. Наконец, справившись с коварной одеждой и оставшись в одних боксерах, поднимаю глаза на Кира. Полностью обнаженного. Обернувшись ко мне, он сверкает своими глазами, дикими, кошачьими:

– Если ты собираешься потом спать в мокрых трусах, то дело твоё, конечно.

Киваю, наверняка краснея как рак, и раздеваюсь. Но, пусть и смущенный нашей наготой, я не опускаю глаз, и на какое-то время воздух между нами электризуется. Я почти вижу как между двумя проводниками наших тел бежит электрический ток. Возможно, это длится не более нескольких секунд, но мне кажется, что вечность. Потом он улыбается и протягивает мне руку.

– Ты идёшь?

Мы уже по колено в воде. По линию живота. По грудь. Идти, сопротивляясь сильному течению, всё труднее. Он останавливается и оборачивается так внезапно, что я налетаю на него. Его руки под толщей воды ложатся на мои бёдра, и я замираю. Цепляюсь за его плечи, вжимаюсь в него. Он такой обжигающе жаркий.

То ли от этой дикой близости, то ли от ледяной воды, но нас колотит, обоих. Течение толкает меня к нему навстречу, словно сама река, природа, мир вокруг, хочет, чтобы мы были вместе.

В лунном свете его кожа кажется мне жемчужной, покрытой тонким слоем перламутра.

– Ты словно весь облит густой сливочной помадкой.

– А?

– Помнишь, конфеты такие были в детстве.

– Ага, терпеть их не мог. Вроде шоколадная, а раскусываешь: там полное наебалово.

Между нашими лицами всего лишь пара сантиметров. Медленно поднимаю на него взгляд, глаза в глаза, наконец на нас никто не смотрит. Я вижу, как дрожат его ресницы, а брови напряжённо изломлены, но сам он расслаблен. Он не спешит, снимает одну руку с моего бедра, продолжая плотно удерживать меня другой, трогает мои губы, скользит пальцами внутрь, по зубам. А потом целует медленно, тягуче, и это отчаянно хорошо.

Его тихие стоны, удары по моему терпению, эхом отражаются от воды и рассыпаются осколками. Если их собрать и сложить, как мозаику, я уверен, выйдет слово «вечность».

Мои киты урчат меж рёбер. Прирученные им. Грудная клетка беспомощно сжимается спазмами. Подаюсь навстречу его губам. Тянусь к нему, представляя, что всё это не только романтично, но и нормально.

– Ещё? – его голос звучит хрипло.

– Ещё, – выстанываю, и мы снова вжимаемся друг в друга, вновь соединяя губы.

Увлечённые, мы забываем, что надо удерживаться на плаву, и с головой уходим под воду, на мгновение позволяя течению унести нас, куда ему вздумается. А когда наш общий, один на двоих воздух в лёгких заканчивается, мы выныриваем на поверхность, чтобы вдоволь отфыркаться от попавшей в нос и глотку речной воды.

– Пиздец мы ебанутые, – тянет Кирилл, касаясь моего лба своим. – Просто отбитые.

– Ага, два дурака. Созданные друг для друга.

– Что же ты делаешь со мной, Сенечка? Я же теперь без тебя не смогу.

– Честно? – звучит нелепо. По-детски как-то звучит.

– Конечно, честно, глупый. Сумасшедший мой мальчик.

– Ага. Сошедший с ума. Из-за тебя.

– Я так люблю тебя, Сень.

Задыхаюсь. Вот и всё. Вот и он сказал эти слова. Так просто. Теперь нам обоим больше нечего терять.

Глава 5

Дыши прямо на меня

Дыши прямо на меня

Своею влюбленностью

Своею влюбленностью

– Анэт Сай, Amchi

КИРИЛЛ

За окном громыхает и льёт как из ведра. Ливень, начинавшийся как безобидный дождь, предвестник скорой радуги, превращается в одну сплошную серую завесу.

Мы валяемся на кровати – я, подпирающий лопатками прохладную стену, и вытянувшийся на моих коленях Сеня. Слушаем на Сенькином смартфоне какую-то аудио книжку о сером доме на пустыре, чумных дохляках, ловцах детских душ и мальчике, ненавидящем время.

Я не люблю истории, – начитывает голос, – Я люблю мгновения. Люблю ночь больше утра, луну больше солнца, а здесь и сейчас, больше любого где-то потом...

Где-то там, сидя на своих небесах и распределяя всех тварей по парам, господь бог, отвлёкся. Что-то у него пошло не так. Как моей парой мог оказаться пасынок моего дяди, а? Ответь мне, бог, где бы ты ни был! Почему пасынок, а не какая-нибудь падчерица?

Веду ладонью по его позвоночнику. Он дёргает плечами, лопатками, злится:

– Ты вообще слушаешь?

О да, я слушаю! И готов создать свой личный топ-бесконечность, в котором не будет ни огромных карманов, ни защитных оберегов, ни павлиньих перьев. Я правильно запомнил?

Зато будут вечно взъерошенные волосы, искусанные в кровь губы, серые глаза, тонкие запястья с руслами синих венок, которые хочется бесконечно целовать-целовать-целовать.

Наклоняюсь вперёд и вновь прохожу тот же маршрут вниз по позвоночнику. Только губами, интуитивно касаясь языком маленьких родинок. Он замирает и, кажется, не дышит совсем, а я дохожу до поясницы и целую обе ложбинки по очереди, оттягивая резинку спортивных шорт вместе с бельём.

– Щекотно же!

Он смеётся и ёрзает, да так, что хочется стянуть с него нафиг эти шорты, поставить на четвереньки и выдрать. Переворачиваю его на спину и тут же обхватываю твёрдый – и когда только успел? – член. С силой сжимаю прямо через двойной слой ткани и прохожусь по нему вверх и вниз.

Бля… я, видимо, реально всё. Ебанулся. Можно смело переставать строить из себя натурала. Вот она – моя ориентация – лежит на моих коленях, широко распахивает глаза и давится вздохом. Само воплощение чувственной невинности. Ласковый. Покорный. Ноги в коленях сгибает и в стороны разводит, чтобы мне было легче до него добраться. И мне уже абсолютно пофиг на все эти никому не нужные ярлыки. Педик? Извращенец? Считайте меня кем угодно, только не отнимайте у меня моего мальчика.

...Дождь я вообще люблю больше всего, – продолжает начитывать голос. – И весенний, и летний, и осенний. Любой и всегда. Люблю по сто раз перечитывать прочитанное. Люблю звуки гармошки, когда играю я сам...

Бесконечный трёп внезапно обрывается, сменяясь оповещением в Ватсап или каком-то другом приложении. Потом ещё одно вдогонку. И ещё одно. Сеня выгибается, чтобы дотянуться до мобильника, оставленного у изголовья кровати, вырубает книжку и скатывается с моих колен. Читает и тут же хмурится. Мои брови ползут к переносице и сталкиваются там, как два тяжёлых товарняка.

– Что-то не так?

Кивает, а потом произносит имя, от которого мои внутренности сами собой блендерятся в фарш: – Герман.

Ну конечно, блядь. Как всегда, вовремя. Ощущение такое, будто у меня вместо головы – огромный улей, битком набитый пчелами. Они там роятся, гудят и копошатся.

– И что у него на этот раз случилось? – собственный голос кажется мне чужим и далёким, я даже удивляюсь звенящим в нём ноткам раздражения, почти истерики.

– Он уезжает, представляешь! Вот, зовёт помочь ему собраться, – и Сеня кладёт между нами телефон, экран которого горит тремя короткими строчками.

«Я уезжаю из города».

«Прямо сейчас».

«Поможешь собраться?»

Закусываю щёку изнутри, во рту сразу появляется солоноватый привкус. Я должен молчать. Потому что даже самому себе никогда не призна́юсь, что у меня яйца поджимаются, когда я представляю себе Сеню наедине с Германом.

– Пойдём-ка покурим.

Тяну его к распахнутому настежь окну, прихватив со стола зажигалку и пачку сигарет. Опираюсь бёдрами о подоконник. Сеня пристраивается рядом, мы молчим, в наши голые спины хлещет дождь. Холодные струи стекают по покрывшейся мурашками коже, заставляют нас ёжиться.

Я докуриваю и встаю перед ним, заперев в плену оконной рамы и собственных рук. Он чуть слышно охает, когда, обхватив его за бёдра, я подсаживаю его на мокрый подоконник и устраиваю ладони на его коленях. Но сразу расслабляется, касается моих плеч, обнимает меня по-ребячьи, собирает горячими ладонями дождевые капли на моей спине.

– Ты ревнуешь, – утыкается носом в мои успевшие вымокнуть волосы.

– Я ему не доверяю.

– Бред, Кир. Мы дружим со старшей школы.

Бред – не бред, но я замечаю, как вспыхивают его щёки. Замечаю, как дрогнули его губы. С чего бы?!

– Не удивлюсь, если он дрочит на тебя вечерами.

– Я всего лишь помогу ему собрать вещи. Ты даже не успеешь соскучиться, – он берет мои руки в свои, сплетает пальцы, и мне становится чуть легче дышать. И голова вроде снова голова, а не долбанный гудящий улей.

Он улыбается так светло, что я чувствую себя последним уёбком. Как я мог засомневаться в нём? Свожу брови к переносице и, закусывая губу, выдыхаю: – Я уже. Уже скучаю.

В глубине души я хочу запретить ему. Хочу запереться с ним в комнате на всю оставшуюся жизнь и никуда не отпускать.

Обнимаю его, как в последний раз. Сжимаю так крепко, что ещё чуть-чуть и… Надеюсь, обойдётся без его сломанных рёбер и моего остановившегося сердца.

Ближе. Крепче. Сильнее.

Мало. И всё равно ведь мало! До боли, отнюдь не фантомной, а вполне осязаемой. Потому что мы спаялись друг с другом – губы к губам, запястье к запястью. Вросли друг в друга кожей, капиллярами, кровеносными сосудами, всеми этими анимэшками и афоризмами, саунтреками и аудио книжками. Так нельзя! Ненормально это, больно.

– Как я жил без твоих рук, Сеня? Я не представляю.

Я действительно не представляю, и точно знаю, что ни с кем не собираюсь делиться. Слышишь?

Глава 6

Я. По-собачьи. Верный.

Горечь. Похмелье. Полдень.

Голос повышен. Нервы.

Сердце грызу, как ногти.

Ломит. Ревёт. Под кожей.

Едко. Пронзительно. Горько.

Ты. По-собачьи. Тоже.

Только с другими. Только.

– Виталий Маршак

АРСЕНИЙ

Дорога занимает не меньше часа. До дома близнецов я добираюсь, когда на город мокрыми мягкими лапами опускаются серые сумерки. Германа нахожу на лестничной площадке, сидящим прямо на ступеньках и раскуривающим сигарету.

– Привет, – он поднимается на ноги с таким невозмутимым видом, что сразу выводит меня из себя.

– Просто «привет»? Это всё, что ты хочешь мне сказать? Может, объяснишь что случилось? Почему ты уезжаешь? Вот так, спонтанно и без предупреждения.

На его в лице не движется ни единый мускул, ни одна крошечная мышца.

– Не истери, Арс. Твой режим «драма квин» ужасно утомляет. Пойдём, сделаю тебе кофе, может, успокоишься.

В прихожей я сразу замечаю собранную сумку. Пока одну. Это слишком мало для Германа, для его книг, без которых он не мыслит своей жизни. Значит, остальное будем собирать вместе?

Чайник закипает и, пока я размышляю о сумках и книгах, передо мной материализуется чашка горячего кофе.

– К сожалению, больше в доме ничего нет. Только варенье. Родители в отпуске. Алиса у Лёни.

В вазочке на столе действительно сахарится варенье. Кажется, вишнёвое. Он шутит? Нет, не похоже. Тогда почему я так злюсь – на себя, на Германа, на это чёртово варенье?

– Алиса едет с тобой?

– Нет, у Лёни какие-то дела. Они присоединятся ко мне позже.

– Присоединятся к тебе где?

– Я не сказал? В деревне. Давно мечтал о жизни загородом. Этакое единение с природой. Есть в этом что-то умиротворяющее. Мы тут сняли дом, для начала на лето.

– Единение? Для начала? И ни слова мне?

– Прости, что не приглашаем с собой. Не думаю, что твой гопник так легко тебя отпустит.

– Он не гопник.

– Разумеется, нет.

Его взгляд останавливается на моей шее, где красуется пара засосов. Интересно, как бы он изменился в лице, углядев ещё парочку на бёдрах и на животе. Край столешницы оказался тогда чертовски твёрдым.

– Он тебя уже трахнул?

Вспыхиваю. Вдыхаю через рот, словно загнанная псина, и тут же бросаю ему с вызовом:

– Может, это я его!

– Нет, – качает головой. – Не думаю.

– Ты позвал меня для того чтобы помочь тебе собраться или обсудить мою личную жизнь? – начинаю на выдохе, еле слышно проговаривая слова. – Или, может, ты все-таки объяснишь мне от чего бежишь в какую-то глухомань?

Под конец уже почти кричу, не замечая, как он оказывается совсем близко – ещё шаг и, протянув руку, я смогу дотронуться до его рыжих кудрей, вечно выгорающих летом до меди. Никогда не замечал, каким тяжелым и плотным может быть его молчание – как свинец, как лёд, как нефть.

– Иногда ты просто невыносим, Арс. Нет, Сеня, Сенечка. Ведёшь себя, как капризный ребенок. Ты прекрасно понимаешь, как я к тебе отношусь. Не можешь не понимать. А я в свою очередь понимаю, что ты ничего подобного не чувствуешь ко мне. И делать вид, что типа всё нормально, типа всё, блядь, шикарно, я больше не могу.

– Ты никогда не говорил… – мои пальцы, которые сейчас холоднее айсбергов Северного Ледовитого океана, нервно сжимаются от волнения до хруста, норовя сломаться.

– А должен был? Нет, я тебе ничего не должен, Арс.

Ему больно. Мне хорошо знакомо это чувство, и я не знаю, что делать. Уголки моего рта против воли ползут вниз. Мне досадно и непонятно: куда подевались те времена, когда всё было легко и просто? Когда мой лучший друг не был в меня влюблен. Когда я почти заставил себя забыть, что тоскую по двоюродному брату.

Неловкая тишина затягивается, я просто должен её нарушить: – Но... ты вернёшься? Ты ведь не навсегда?

– Что за глупости, Арс? Не разыгрывай здесь древнегреческих трагедий. Конечно, я вернусь. Кто-то же должен подготовить тебя к пересдаче.

Но просто друзьями мы больше не будем. От осознания этой истины противно саднит внутри. Будто я проехался животом по старому растрескавшемуся асфальту, протёр эпителий и обнажил внутренности.

Больше не хочу здесь оставаться, Герман и сам прекрасно соберётся. Выхожу в прихожую, он идёт следом. Тянусь к нему, чтобы обнять на прощание, но он нервно подаётся мне навстречу и теснит к стене. Я шарахаюсь в сторону, словно руки Германа, коснувшись моих плеч, ухитрились меня обжечь. Чуть не сбиваю стоящий рядом стул – тот не падает, отчаянно балансирует на двух ножках, а Герман уже нависает надо мной, прижимается, приподнимает пальцами мой подбородок и целует в губы. Широко, жарко.

Пытаюсь от него отодвинуться, но мне некуда деваться – затылком я упираюсь в стену, к тому же он держит меня за шею. Совсем легко, но почти на грани, чуть-чуть сильнее – и будет больно. Будто даёт мне почувствовать, что я в его власти. И я поддаюсь. Тело отзывается само, тянется к нему навстречу, горит. Неужели я хотел этого? Не оттого ли истерил и сердился на варенье? Отвечаю на его поцелуй, разделяю на двоих то жадное, животное, что сулят его губы, длинные пальцы и горячий язык.

У этого поцелуя вкус кофе и вишен, хотя к варенью я так и не притронулся. Липкое время тянется как карамель, и кровь прибывает в уши рваными приливами. Только киты рассерженно лупят внутри хвостами и орут как оголтелые: «Не он! Не он!»

– Нет, нет, нет, – пытаюсь вывернуться. Это неправильно. У меня Кир. Кирилл. Стой!

Колочу по тонкой ткани белой рубашки, по твёрдой груди под ней. Он не отпускает, только перехватывает мои запястья, горячими пальцами считывая участившийся пульс. Не отдавая себе отчёта, повинуясь непонятному инстинкту, вгрызаюсь в его губы, кусаю что есть силы. Он отрывается от меня. Резко встряхивает медными кудрями. Посасывает губу и смотрит… точь в точь как хищник после неудачной охоты.

– У меня... Кир, – выдыхаю, ощущая во рту его слюну с металлическим привкусом крови. Стул, качнувшись последний раз, наконец обретает равновесие и опускается на все четыре ножки.

– Как скажешь, маленький преданный Арсений, – и в каждом уголке его губ горит по крошечной усмешке. Я знаю, что накосячил, и он тоже отлично это понимает: я ему отвечал.

– Давай не будем усложнять, хорошо?

Наконец и он не выдерживает напряжения, дергается, как струна, которую натянули слишком сильно, а потом отпустили. И нет больше невозмутимого Германа. А я и вовсе комкаюсь, как бумажный лист, застревая в собственном горле тем самым комом. Вот такое у нас получилось прощание.

– Пока, Герман.

Убегаю из его квартиры с необычным ощущением: что-то разрушилось, рассыпалось на мелкие детали, и сколько ни ползай, сколько ни ищи – их не собрать, не склеить. Перед глазами плывёт. Хватаюсь за перила и опускаюсь на ступени. В глазах, в груди, в районе солнечного сплетения, везде жжёт. А особенно там, ниже, где ещё теплятся следы любимых губ.

Глава 7

Я обменял спокойный сон на невесомый поцелуй.

Пока ты в комнате со мной - целуй меня, целуй, целуй.

Целуй меня, пока темно, пока зашторено окно,

под звуки старого кино, под всепрощающей Луной.

Когда на нас глазеет мир, в троллейбусах, такси, метро,

под осуждением людским, под брань старушек, гул ветров.

Под визг клаксонов, вой сирен, под грохот скорых поездов,

прижав ладонь к дорожкам вен, не позволяя сделать вдох,

к моим обветренным губам прильнув и затопив собой.

Пускай в висках гремит тамтам, я знаю: так звучит любовь.

– Джио Россо

КИРИЛЛ

– Хэй, Сень! – захожу в комнату и нахожу Арсения в той же позе, в которой оставил его минут пятнадцать назад, выходя за сигаретами. – С тобой всё в порядке?

Он сидит в кресле, обхватив руками колени, и смотрит, не моргая, куда-то перед собой. Как вернулся вчера от Германа, так и впал в свой анабиоз. Ведёт себя, как мотыль под хлороформом. Заторможенно. Словно гнетёт его что-то. Этот, блядь, Герман…

Опускаюсь на корточки рядом с ним и отрываю его руки от голых коленок. Он пытается посмотреть мне в глаза, но каждый раз словно натыкается на преграду. Взгляд его скачет, дробится, смазывается.

– Ты какой-то не такой сегодня, – прикладываюсь губами к тыльной стороне его ладони, а сам разглядываю его глаза. Радужки мутные, тревожные. Какой-то он особенно уязвимый сейчас, что ли. С этими будто нарисованными веснушками на носу. Я люблю их не меньше тех, что на плечах и на спине, до самой поясницы.