Unknown

– Завтра уже июль.

– Ты из-за этого хандришь? Чем тебе не угодил июль?

– Ты прекрасно понимаешь чем. Ты уедешь, а я останусь.

– Мы уедем вместе.

– Вместе, Кир? И будем вместе жить? Как братья? Как друзья? Как любовники?

У меня в голове давно сидит этот вопрос. Долбится в виски беспрерывно. Встаю и тяну его за собой. Прижимаю к себе. В колонках звучит что-то до жути попсовое, льётся сладким сахарным сиропом:

I found a love for me

Darling, just dive right in and follow my lead

– Мы всё расскажем.

– Нет, не расскажем, Кир, – он вжимает голову в плечи, словно пытается спрятаться даже от самой мысли о том, что можно об этом кому-то рассказать. – Отец не поймёт. Он убьёт тебя. Или меня. Или нас обоих.

Его плечи вздрагивают под моими руками.

– Я люблю тебя, – знаю, что эти слова подействуют лучше любого успокоительного. Нейтрализуют Сенину панику. – Мы с этим справимся. Вместе.

Oh, I never knew you were the someone waiting for me

'Cause we were just kids when we fell in love...

Я не знал, что ты тот, кто мне предназначен

Ведь мы полюбили друг друга, когда были ещё детьми…

Он расслабляется, вздыхает глубоко-глубоко и прячет лицо на моей груди. Мы падаем друг в друга, словно с обрыва в глубокое море. Без надежды, без оглядки, без сомнений. Нам не выжить.

Сегодня дядя до вечера на работе, поэтому весь день – наш. А это значит, что я могу касаться его там, где мне хочется. Как мне хочется. Сделать с ним сотню разных вещей так медленно и тягуче, чтобы после сойти с ума от этой неспешности.

Ерошу его уже успевшие вылинять синие волосы с золотистыми – я знал! – отросшими корнями, пропускаю их между пальцами, слегка тяну, слышу, как прерывисто Сеня выдыхает, и улыбаюсь.

But darling, just kiss me slow,

your heart is all I own

And in your eyes you're holding mine

Просто поцелуй меня медленно,

Твоё сердце – это всё, что у меня есть

А моё – в плену у твоих глаз

Оглаживаю его плечи, аккуратно, кончиками пальцев провожу по шее сзади.

– Ещё, – едва различимое, шелестящее. – Всегда мечтал заняться любовью под Эда Ширана.

– Мой романтик. Мечтатель...

Он послушно поднимает руки, и я стягиваю с него футболку, чтобы тут же зацеловать шею, опуститься поцелуями ниже, параллельно чувствуя его руки, которые гладят, сжимают всё, что встречается на их пути …

Он бормочет что-то сбивчиво, запальчиво. Какой же он сегодня жадный, отчаянный. Кожа словно расплавленное золото. В какой-то момент мне кажется, что у меня точно останутся ожоги в тех местах, где соприкасаются наши тела.

Внезапно все мои мысли исчезают, а вместе с ними отказывают и тормоза. Я уже не контролирую себя. Нас. Отношу его в постель, и он тут же откидывается на подушки, запрокидывая голову, открывая мне шею, тонкую, нежную, того и гляди переломится. Доверчиво подставляется под мои пальцы, губы, язык.

Выцеловываю его колени, веду щекой по внутренней стороне бёдра. Касаюсь там, где давно уже горячо и твёрдо. И он, словно чувствуя, что я уже на грани, что я еле сдерживаюсь, притягивает меня к себе, танцуя подушечками пальцев по моей груди, животу, паху.

Всё, что я хочу сейчас – это раствориться в нём, друг в друге, чтобы уже не разобрать, кто где, совершенно забивая на реальность.

А ведь я от раза к разу, с самой первой близости пытаюсь запомнить его тело, чтобы ничего не забыть, чтобы воспроизвести его по памяти от щиколоток до лодыжек, чтобы иметь возможность вспоминать, как наяву, всё до мелочей.

– На улице так хорошо, а вы дома сидите!

Дядя.

Он заглядывает в комнату, ничего не подозревая, без стука. Конечно. Чем таким крамольным могут заниматься братья среди бела дня? Застывает на пороге, осекаясь на полуслове.

Мне кажется, что мы отстраняемся друг от друга со скоростью однополюсных магнитов, но на самом деле наши движения замедленны, словно в набившем оскомину слоу-мо. Конечности набиты ватой, голова - стеклом.

– Арсений, выйди из комнаты…

– Пап, нет! – он вскакивает на ноги, натягивая шорты, заполошенный, рвётся ко мне. Я беру его руку, сплетаю наши пальцы, сжимаю: не бойся.

– Выйди сам, иначе вышвырну…

Сенька дёргается, дрожит так, что меня самого начинает потряхивать.

Осторожно расцепляю пальцы и подталкиваю его к двери.

– Иди. Всё будет хорошо, – я совсем в этом не уверен, но Сене этого знать не нужно. С тем, кто ждёт объяснений, напряжённо подпирая плечом дверной косяк, мне предстоит непростой разговор. Он медленно закрывает дверь и оборачивается ко мне:

– А теперь ты расскажешь мне, что здесь происходит.

Что рассказывать? Что непонятно? Сглатываю, пытаясь протолкнуть спазм, перекрывший дыхание.

– Мы любим друг друга.

– Не сомневаюсь. Ты же по любви ему отсасывал. По чистой и искренней.

Вот теперь меня накрывает страх, почти физический, парализующий. Ощущение – как в детстве, когда жёстко так накосячил, и знаешь, что будешь наказан. Но взгляда я не отвожу.

– И давно вы с ним... любите друг друга?

– Давно.

У меня нет сил отпираться и что-то доказывать. Какая разница? Я же вижу его взгляд. Разочарованный. Презрительный. Я для него сейчас грязь, дефект.

Он ненавидит мой ответ. «Давно» значит, что всё это время у него под носом… Видимо поэтому, а может, от спокойствия в моём голосе он передергивает плечами:

– Сейчас я куплю тебе билет домой. Ты соберёшь свои вещи, а утром я отвезу тебя на вокзал. Ночевать будешь на диване.

Злость поднимается по венам, перекрывая страх, снимая паралич.

– А если нет? Что тогда? Пожалуешься матери? Выпорешь меня? Я уже не ребёнок. Мы уже не дети! Ты не можешь заставить нас жить по-своему.

В один шаг он преодолевает расстояние между нами и нависает сверху. Он больше, сильнее, злее, я чувствую, как его сжатый кулак упирается мне в грудь. Это не тот дядя, который покупал мне мороженное и катал верхом на своих плечах.

– Не нарывайся, Кирилл! Тебе повезло, что ты мой племянник. И ты прекрасно знаешь, что я прав. Ты просто уедешь. Оставишь его в покое. И не будешь портить ему жизнь.

Вот и всё. Мой приговор – депортация. Но ощущение такое, будто один удар под дых я всё же пропустил, и тот выбил из моих лёгких весь воздух: «Портить ему жизнь». Ведь так и есть, если разобраться…

– Разговор окончен. Собирай вещи.

Глава 8

Знаешь, я так боюсь, что мы просто больше не встретимся

Вытру с лица солёную грусть и притворюсь, что мне просто так весело

Знаешь, я так боюсь, что наши руки просто расцепятся

Знаешь, я так боюсь, что мы изменимся, но по отдельности…

– Порнофильмы

АРСЕНИЙ

Ожидание тянется медленно и кажется бесконечным. Из-за закрытой двери не доносится ни звука, и сколько я ни напрягаю барабанные перепонки, мне не удаётся расслышать ни слова.

Голос отца. Глухой, низкий. Ответы Кира. Резкие и отрывистые. Вот и всё, что я могу уловить. Чтобы хоть как-то унять нервы, принимаюсь расхаживать по коридору. Туда-сюда. Взад и вперёд.

Вдруг дверь распахивается, и выходит отец. Я замираю на месте, как вкопанный, в ожидании окрика. Теперь мой черёд, папа? Моя очередь выслушивать отповедь? Но отец, лишь вскользь посмотрев на меня, скрывается за дверью своей спальни. А я со всех ног бросаюсь к нему, к Киру.

Он стоит у открытого шкафа и скидывает с полок свои вещи.

Жду, что он заговорит первым, ведь слышал же, что я зашёл, не мог не слышать. А он, как ни в чём не бывало, продолжает отправлять в сумку футболки, толстовки, джинсы.

– Что ты делаешь?

– А на что это похоже?

Подхожу к нему и обхватываю руками, прижимаясь сзади к его лопаткам.

– Мы уезжаем?

Мягко убирает мои руки и отстраняется. Выдыхает, поворачивается ко мне лицом. Касается ладонями моих плеч, сжимает их и поднимает на меня такой тяжёлый взгляд, что я невольно делаю шаг назад, поражённый тем, как изменились его глаза. Стали мутными, совсем чужими.

– Давай поставим на паузу.

Сначала мне кажется, что это какая-то шутка. Кажется, будто я ослышался. Уши конкретно так закладывает, будто ухожу с головой под воду. В горле пересыхает.

– На паузу?

Стараюсь звучать небрежно, но выходит не очень. Голос предательски дрожит. Впрочем, как и пальцы. Сжимаю их в кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

– Нам обоим нужно время. Для того чтобы подумать. Понять, что со всем этим делать.

Вмиг становится не по себе. Стрёмно становится. «Со всем этим»? Раньше он называл «это» любовью. Крепко зажмуриваюсь, словно от солнечного света, но на самом деле, в жалких попытках не разрыдаться.

– О чём подумать? Мне не нужен никто, кроме тебя. Я не передумаю.

В черепной коробке долбится что-то наподобие «поматросил, да и бросил», «наигрался» и прочий бред. Но никто ведь не обещал, что это на всю жизнь. Мы не клялись друг другу в верности до гроба.

– Попробуй посмотреть на вещи реально. Мне нужно восстановиться и закончить учёбу. Найти работу. Пробить, в какой универ ты мог бы перевестись в нашем городе.

Киваю, слушая его доводы, и запускаю руки в карманы, чтобы хоть как-то унять дрожь пальцев.

– То есть ты уже всё решил, да?

– Сень...

– Я в порядке. Не заморачивайся.

– Сеня!

– Забей.

– Куда ты?

– Не знаю. Подышать.

Куда угодно, лишь бы он не заметил, что ещё немного – и из моих глаз побегут слёзы.

Куда угодно, лишь бы убить на корню намечающуюся драму.

Опираясь на косяк двери, обуваюсь, забивая на задники кед, и выхожу из дома.

Боюсь, если замешкаюсь, Кир догонит меня, и тогда я точно разрыдаюсь.

Боюсь, что он останется со мной из жалости.

Боюсь, но то и дело оборачиваюсь. Мне кажется, что сейчас Кир выбежит за мной, догонит и прижмёт к себе. Но сонный, залитый зноем двор равнодушно хранит молчание, которое не прерывается ни криками, ни эхом торопливых шагов.

Пошатываясь, спускаюсь по ступенькам. Ноги какие-то ватные, не гнутся от слова «совсем», и голова тяжелее каменной глыбы.

Деревянный настил уводит меня всё дальше и дальше от дома в засаженное картофелем поле. За полем – гора. Та самая.

Перемахиваю через забор и поднимаюсь по пологому склону, путаясь в длинной, пожухлой от аномальной жары траве. Июнь стремительно катится к концу. Тусклое выцветшее небо давит на потрескавшуюся землю. Дождь в любой момент может её спасти, но не проявляет милосердия.

Забираюсь на гору и без труда нахожу тот самый камень, где краской написаны наши имена. Написаны в тот день, когда мы покорили эту вершину впервые. Столько лет прошло, а я до мельчайших деталей помню его футболку с полустёртым принтом «Нирваны», его горячую ладонь, сжимающую моё плечо, глаза, сумасшедшие, зелёные.

Какое-то время я просто сижу на мягком мху у нагретых солнцем камней, прижавшись виском к его имени, и слушаю, как шумит лес. Смотрю, как раскачиваются корабельные мачты сосен. А потом ложусь, закрываю глаза и, поджав под себя ноги, обхватываю руками колени. Сон. Мне нужен сон.

Проснувшись, понимаю, что не просто задремал, а проспал до ночи. Я один, в лесу, но мне не страшно. На этот раз темнота не пугает меня, а напротив, успокаивает. Ночной воздух приятно холодит кожу. Это удивительно, но вся обида и напряжение куда-то испарились. В моей голове легко и пусто, и эта пустота так похожа на звенящий мерцающими звездами вакуум окружающей меня ночи, что я сам чувствую себя её частью. Посреди всей этой пустынной бесконечности просто невозможно не понять: если он хочет уйти, я должен его отпустить.

В доме тихо и темно. На моей постели – лёгкий беспорядок, который мы устроили ещё днём. Кресло Кира не разобрано. Кира нет. Иду в зал и, спотыкаясь о спортивную сумку на входе, нахожу его спящим на диване. Значит, утренним поездом… Сердце подлетает к кадыку, чтобы потом со скоростью света ухнуть вниз, рассыпавшись в пыль внизу позвоночника.

Дверь в спальню отца открыта, кровать заправлена. Он позволяет нам попрощаться наедине? Надо же! Знак доброй воли, помноженный на великодушие.

Ложусь к нему. Просто рядом. Чтобы ещё немного побыть вместе.

– Сенечка... Сеня... – он сводит брови у переносицы, удивленно, заспанно. – Подожди... Мы не должны...

– Хочу попрощаться здесь, а не на вокзале. Сейчас.

Он расслабляется, и я, пользуясь его секундой слабостью, придвигаюсь к нему, обхватывая его бёдра ногой. Обнимаю, впечатываюсь в него, целую. Долго и просто, без изысков и излишеств. Под рёбрами отчаянно немеет. Не уезжай, не уезжай, не уезжай.

Его лёгкие пальцы скользят с моего плеча на подбородок, вверх по скуле, на затылок. Мои – по его лицу. Мы прощаемся как незрячие, запоминая каждую черточку любимого лица на ощупь.

– Вернусь. Вернусь за тобой... – шепчет он в мои волосы, касаясь их губами. Потом нежно гладит по затылку, откуда его горячие, обжигающие руки спускаются на мои плечи, скользят по спине, к лопаткам и вниз по позвоночнику, крепко обнимают мои бёдра, почти до боли.

Прижимаюсь к нему. Дыхание сбивается, едва дышу. Хочу почувствовать его в себе, быть с ним. Хотя бы до утра. Ощущать его под своими пальцами и у себя на языке...

…Потом он засыпает, а я ещё долго лежу, не сводя с него глаз. Мне хочется, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась, чтобы солнце не поднималось, не золотило верхушки сосен на горном склоне, чтобы завтра не наступало, потому что завтра он уедет домой.

Но короткие летние ночи безжалостны ко всем влюбленным, и вскоре рассветные тени заполняют комнату персиковым, розовым и золотым.

– Я буду тебе писать. Везде. Вотсап, Вайбер, ВКонтакте. Одновременно и параллельно. Нам только надо немного протянуть, Сень, – мы прощаемся на вокзале, дрожа, несмотря на раскалённый воздух.

Молча киваю, не в силах произнести ни слова. Знаю, что услышав свой собственный голос, тут же разрыдаюсь.

Где-то внутри копошится чувство вины, я так и не рассказал ему о Германе, но омрачить наши последние часы таким признанием я просто не посмел.

Кто-то верит в судьбу, кто-то – в то, что каждому предназначен свой человек. Пара, шансы на создание которой катастрофически малы. Мне везёт. Я оказался грёбанным счастливчиком и сорвал джекпот. Но судьба – на редкость иронична, захотела – свела, а наигравшись, разлучила.

Обвить бы руки вокруг его тела, вцепиться, повиснуть на нём, как ребёнок, и всю оставшуюся жизнь слушать его сердце, не дыша.

Слезы застилают глаза, собираются в капли, путаются в ресницах, мешают, но я терплю, боюсь даже моргнуть. Вдруг закрою на секунду глаза, а его уже нет.

– Мы ещё встретимся?

- В другой жизни, когда мы оба будем кошками.

– Ха, «Ванильное небо», очень смешно, Кир.

– Я хотел, чтобы ты улыбнулся, малыш.

А я хочу, чтобы ты не уезжал. Чтобы держал моё лицо обеими руками и целовал прямо у всех на виду. Но он расцепляет наши переплетённые пальцы и исчезает в вагоне, улыбаясь на прощание, испаряясь, превращаясь в воспоминание.

Тук-тук, тук-тук. Металлом о металл. Поезд отъезжает от платформы. Бездушный кусок железа стучит, а моё сердце – не хочет. Замедляется, а потом и вовсе пропускает удары.

Провожу рукой по лицу. По щекам катятся слезы. Они текут сами по себе, будто вода из сорванного крана. Глупо, но отчего-то именно сейчас вспоминаю, что у нас нет ни одной совместной фотки. От этого становится так по-детски обидно, что слезы начинают бежать быстрее.

Дома пусто. Все разговоры с отцом – впереди, сегодня меня оставляют в покое. Падаю на постель, на помятые простыни, прямо в одежде, не чувствуя ничего, вообще ничего. Что-то умерло внутри. Может, умер я сам? Умер в тот самый момент, когда он в последний раз улыбнулся мне, стоя на подножке вагона.

Я не кричу, не бьюсь в истерике головой об стену. Все мои эмоции увёз с собой он. Забываюсь и ищу его рукой, проводя ладонью по сбившейся простыне. Не нахожу, и мне становится страшно: может, его и не было никогда? Не было губ, горьких на вкус и горячих на ощупь. Не было травянистого моря в глазах, пружинок чёрных волос, загребущий рук, запаха крепких сигарет, футболки с надписью «Юность»…

Всё наладится. Всё со временем забудется. Всё станет, как было. До него.

Часть III

Глава 1

Мой страх - поцелуй,

а в груди двенадцать пуль

Пустит корни сквозь меня вишня

Мой магнитофон я поставлю на балкон

Пусть другие люди нас

Слышат

Видят

Ненавидят

– Алёна Швец

АРСЕНИЙ

Июль и август смазались для меня в одно сплошное пятно.

Созревали яблоки в саду, зубрилась латинская грамматика для пересдачи… это когда я не терял сознание от того, как скучал по нему.

Каждое утро, с трудом разлепляя веки, я говорил себе: ещё один день. Мне придётся прожить без Кира ещё один день.

Вчера мы не выключали фэйстайм до последнего, не в силах попрощаться. С телефоном я теперь вообще не расстаюсь – тоненький смарт стал продолжением моей руки. Отрежь – и истеку кровью. Погибну от тоски, которая плещется во мне, заполняя мутной жижей, и отпускает только тогда, когда я слышу и вижу его. Без него так пусто.

Вчера он боролся со сном из последних сил. Знал, что я смотрю на него, знал, что вижу, как, дрожа, смыкаются его веки, знал, что веду подушечками пальцев по экрану, очерчивая его скулу. Помню, как я задавал себе вопрос: кажется мне, или изображение действительно вибрирует под подушечками моих пальцев?

В такие моменты я замираю, и мой мир сжимается до размеров телефона, а у моих китов где-то там, в лёгких – сплошной Девятый вал из забродившей нежности, кисти Айвазовского.

Казалось, вот сейчас точно не выдержу, сорвусь на жалкие мольбы. Приезжай! Вернись за мной! Но я вовремя спохватился, как спохватываюсь всегда, понимая, что не хочу быть для него обузой. Куда я ему сейчас со своей бесконечной зубрежкой и нескончаемыми неврозами? Понимаю, что он вернётся за мной, но… в своё время. Разве могу я заставить его бросить ради меня всё?

Сегодня первый учебный день, и я опаздываю. Проспал. Поднимаюсь по лестнице на второй этаж, игнорируя последовательность ступеней, и несусь в сторону нужной мне аудитории. В кармане толстовки истеричной вибрацией заходится телефон. Достаю.

Герман: «Опаздываешь в первый учебный день, Арс? Ты сам себя превзошёл».

Алиса: «Не переживай, милый. Всего на десять минут. Ты уже близко?»

Лёня: «У нас новый преподаватель литературы. Он же – новый куратор».

Алиса: «Такой молоденький».

Наш общий чат в Вотсапе всё растёт и растёт, пополняется сообщениями. Герман, Алиса, Лёня. И снова Алиса.

По коридору я почти бегу. Притормаживаю только у двери аудитории, чтобы отдышаться и поправить сбившиеся набок очки. Столько пялился в учебники, что линзы стали натирать. Вот и пришлось вернуться к очкам, о которых я не вспоминал с девятого класса.

Стучу и тут же, не дожидаясь приветственного «войдите», распахиваю дверь – Марья Петровна простит, – и замираю на пороге. За преподавательским столом – молодой мужчина, а в памяти всплывает сообщение в чате: «У нас новый преподаватель литературы».

Переступаю порог аудитории, и все взгляды обращаются ко мне. Ощущаю себя идиотом и наконец открываю рот.

– Здравствуйте! Можно войти?

– Фамилия?

– Акимов.

Он сверяется со списком и что-то в нём помечает.

– Опаздываете, Арсений. Проходите.

Лёня подмигивает мне, Алиса машет рукой, а Герман изо всех сил сдерживает ухмылку.

Пожимаю плечами, на автомате поправляя лямку рюкзака, и шагаю к своей парте. Чувствую на себе пристальный взгляд, однако обернуться и проверить – смотрит препод или нет, – не решаюсь.

Занимаю свое место у окна рядом с Лёней и, стараясь «не отсвечивать», под шелест тетрадных страниц «стекаю» под парту и поднимаю взгляд на доску. Там, рядом с выведенным аккуратным курсивом именем «Андрей Михайлович» неразборчивая фамилия, и размашистыми буквами – тема урока: «Основные направления в литературе двадцатого века». Что ж, эта тема хорошо мне известна и в панику меня не повергает. Перед тем как уйти на заслуженный отдых наша преподаватель, Марья Петровна, неплохо нас поднатаскала. Мы читали всё. Впрочем, на то мы и филологии.

– Кто ещё готов блеснуть знаниями? – спрашивает преподаватель, отрывая взгляд от списка и высматривая в аудитории добровольцев. – Может, наш опоздавший? Арсений, если не ошибаюсь? Хотя бы пару предложений об одном из направлений на ваш выбор.

– Модернизм, – поднимаюсь.

– Отлично. Ваш любимый представитель данного направления?

– Оскар Уайльд, пожалуй.

– Ассоциации с этим автором?

– «Портрет Дориана Грея», эстетика и…

На языке вертится слово «гомоэротизм», но я ещё в своём уме, вслух такого не скажу.

– Неплохо. Можете садиться.

Алиса поворачивается ко мне, как только я устраиваюсь за партой, и её локон, накрученный на указательный палец сидящего за её спиной Лёни, соскальзывает оттуда медной пружинкой.

– Красавчик, правда?– шепчет она. – Будто с обложки модного журнала.

Преподаватель по ходу лекции знакомится с другими студентами, и в аудитории шумно, так что мы можем спокойно перекинуться парой слов. Но я пожимаю плечами. О чём говорить? Я не горю желанием разглядывать никаких мужчин, кроме одного, но всё же поднимаю глаза и машинально отмечаю аккуратную волну русой чёлки, голубые глаза и широкие плечи этой модели «из модного журнала». Значит, Андрей Михайлович?

Особого желания записывать его лекцию у меня тоже нет. Хочется совсем другого. Кирилла и спать. И если первое желание пока невыполнимо, то второе – вполне, разве что с некоторыми предосторожностями. А лекцию я позже спишу у Лёни.

Но сон внезапно проходит, потому что от одного вида старательно конспектирующего друга мне становится совестно: погружённый в свои мысли, я целых два месяца отвечал на сообщения друзей через раз, словно тяготясь их заботой.

– Как ваша деревенская жизнь? – шепчу погромче, чтобы услышали все трое.

Глядя на них сейчас, после сравнительно долгой разлуки, я вдруг понимаю, как по ним соскучился. Даже по Герману, который упорно поддерживает на лице выражение безразличия, откинувшись на спинку стула и явно скучая. То и дело он постукивает по столешнице ручкой, которую вскоре отбирает у него Алиса, за что я ей мысленно благодарен. Но тогда Герман, явно имеющий против тишины что-то личное, начинает барабанить по парте пальцами. Рассеянно скольжу взглядом по его пальцам, а потом по ладони Алисы, которая мягко накрывает их, успокаивая.

Он все ещё на меня сердится?

– Герман внезапно воспылал пламенной страстью, – горячо шепчет Лёня. – К розам, представляешь? Он проводил возле них сутки напролёт, до обеда – опрыскивая листья и собирая слизней с бутонов, а после – зарывшись в книги по ботанике. Мы с Алисой были предоставлены сами себе.

Последние слова Бондаря кажутся мне задумчиво грустными, я даже поднимаю на него глаза, ища опровержения своей дурацкой мысли. Почудится же! С чего бы юным влюблённым печалиться из-за уединения?

– Ты бы их видел! – парирует Герман, оборачиваясь, и я не сразу понимаю, что он говорит о розах. – Ты бы тоже обо всём забыл. Идеальные создания, само совершенство. Кстати, о совершенстве. Как твоя латынь, двоечник? Готов к пересдаче?

– Кто-то обещал помочь мне подготовиться, – притворно хмурюсь.

– Уверен, ты отлично справился сам. Вернулся к истокам? – он кивает на мой успевший отрасти блондинистый ёжик. Синие волосы я состриг.

На дне его коньячно-карих глаз – улыбка. Такая же, как на моих губах. Что ж, улыбка – это прекрасная «трубка мира».

– Я и забыла, какой ты у нас светлячок, Арс!

Алиса ерошит мои волосы, протягивая руку назад через стол. Отвыкший за эти два месяца от прикосновений, я невольно жмурюсь. Приятно.

– Нам тебя не хватало, милый. Как ты? Как он?

– Уехал.

– Но ты в порядке?

– Сейчас да.

Как нарочно на этих словах бедро щекочет вибрация телефона. Прикидывая разницу во времени, улыбаюсь. Кое-кто наконец выспался, и уже успел соскучился. Шарю в карманах толстовки, достаю телефон, снимаю блок и жму на иконку Вотсапа.

«Хочу тебя безумно», «Проснулся и искал тебя рядом», «Ты мне снился», «Хочу искусать тебя всего, а потом зализать каждую ранку»...

Кир строчит сообщения со скоростью света. Не успеваю отвечать, только читаю и краснею.

«Хочу поцеловать косточки на твоих запястьях», «Вылизать впадинку между ягодицами».

С каждым новым входящим контролировать дыхание становится всё труднее, а улыбаться уже совсем не хочется.

«Хочу вдавить тебя в простыни, взять медленно, пока ты горячий и сонный».

Не вынимая телефон из-под стола, набираю ответ «У меня сейчас вроде как пара» и отсылаю.

Телефон тут же приятно вибрирует оповещением о новом сообщении.

«Совсем забыл какой ты у меня умник», «Хочу твою фотку», «Не спрашивай зачем».

Усмехаюсь и прикусываю губу, чтобы не рассмеяться.

«Препод спалит, я успел накосячить».

«Свали в туалет и сделай чёртово фото по быстрому».

«Вирт из универа – слишком даже для тебя».

Но кто ещё из нас двоих упрямей! Кошусь на преподавательский стол и, убедившись, что моей затее ничего не угрожает, поднимаю телефон, оттягиваю ворот свободной толстовки, его толстовки, так, чтобы показались косточки выступающей ключицы, и отжимаю кнопку. Готово. Я знаю, как его прёт от ключиц. Получит желаемое и успокоится на время. Отослать.

«Послушная детка», «Я в душ», «Ты со мной?».

«Извращенец».

«Твой извращенец».

Входящий файл загружается, обретая резкость. Линия подбородка и небрежная щетина. Приоткрытые губы и кончик языка в уголке рта. Успевшие ещё больше отрасти тёмные кудри волос. И... чернильная латиница у основания дельтовидной мышцы. Свежая тату, ещё вчера она была скрыта пищевой плёнкой. Три простые литеры «Амо». Люблю. Люблю я, а набил он. Хотя верю, что тоже любит.

В попытке скрыть улыбку сжимаю губы, но потом для пущей верности закусываю завязку капюшона, наплевав на то, что так, да ещё и с пунцово красными ушами выгляжу совершенно по-идиотски.

«Мой любимый».

Звенит звонок, и студенты откровенно выдыхают. Первая учебная пара никому не даётся легко. Как обычно дожидаемся, пока основной поток рассосётся, и не спеша направляемся к выходу.

– Библиотека или кафетерий?

– Кто же предпочтёт толчею местной столовой уединению среди пыльных книжных полок?

– Жевать бутерброды среди книг – кощунство, варвары! – заявляет Герман.

– Всегда знал, что ты зануда, – отвечает ему Лёнечка, а меня окликает Андрей Михайлович.

– Арсений!

Я как раз прохожу мимо его стола, и мне приходится остановиться прямо напротив.

– Задержись на пару минут.

Отчего-то становится тревожно. Тереблю пальцами лямку рюкзака, тушуясь под взглядом его ярко-синих глаз. Бывает же такой цвет, что смотреть больно! Вот и стараюсь не смотреть.

– Будешь вести ведомость о пропусках и... – он улыбается, и строгость его глаз словно разбавляется теплотой, – …и опозданиях.

– Зашибись!

Прикусываю язык, чтобы невзначай не сморозить чего-нибудь похлеще, и всматриваюсь наконец в его лицо. Выглядит он немногим старше Кира, и если бы не строгий стиль одежды, вполне мог бы сойти за его ровесника.

Натянуто улыбаюсь и старательно пытаюсь подобрать слова, чтобы убедить его в своей фантастической занятости. Но он игнорирует мой лепет на тему загруженности и вручает мне файл.

– Табель посещаемости.

Не успеваю сделать нескольких шагов в сторону друзей, как Герман констатирует:

– Он запал на тебя.

Слишком громко. Может, я себя накручиваю, конечно, но мне кажется, что Герман кричит на всю аудиторию. Зато теперь я точно знаю, что он на меня ещё сердится.

Глава 2

Дайте мне белые крылья, - я утопаю в омуте

Через тернии, провода, - в небо, только б не мучаться

Тучкой маленькой обернусь и над твоим крохотным домиком

Разрыдаюсь косым дождем; знаешь, я так соскучился!

– Порнофильмы

КИРИЛЛ

Вернувшись домой, в первую очередь наливаю себе кофе и только потом включаю ноут. Пока грузится, откидываюсь на спинку кресла и шумно выдыхаю. День был тяжелым и длинным.

Когда я ехал домой с подработки, кровавый закат догорал за окном маршрутки, и город, казалось, проплывал мимо раскаленной Марсианской пустыней. А потом раз – и сгустились сумерки, два – и за окнами уже темно.

Без Сени невыносимо.

Отношения на расстоянии – та ещё херня.

Порой до одури хочется дотронуться до его дрожащих пальцев, коснуться его всего. Потянуть на себя, заставляя балансировать на носочках. А потом, склонившись к нему, приподнять его голову выше, легким нажимом на подбородок заставить его приоткрыть пухлые искусанные губы, поймать их, такие податливые, накрыть своими.

И прижать, прижать его к себе. Так, чтобы на миг захватило дух. Потом его руки скользнут вверх по моей шее и запутаются в моих волосах. Мои – по его спине вниз и сцепятся там в замок, под самой задницей. Ммм…

Но всё, что у меня есть на сегодня – это бездушный прямоугольник смартфона и установленные на нём приложухи. И от этого, от переполняющей меня беспомощности хочется иногда орать в голосину.

Прошло не так много времени, а кажется, что целая вечность. За два месяца, проведенных вместе, мы срослись с ним настолько, что два месяца врозь кажутся мне неправильными, странными.

«Детка?»

«А?»

«Ты там уже дрыхнешь?»

«Нет».

«И какого хуя? Ты видел сколько времени?»

«Домашка».

«Ботан!»

«Есть немного».

«Ты один?»

«Нет».

«В смысле «нет»?!»

«Считай, что нас трое. Ты. Я. И мой конспект по зарубежке».

«Нарочно играешь на моих нервах, засранец? Пойдём в фэйстайм».

Сначала в очередной раз тупо зависаю на его коротких светлых волосах. Всё никак не могу привыкнуть к тому, что он подстригся.

– Я скучаю по твоим синим растрепанным патлам.

– А я скучаю по твоим дебильным шуткам и щетине.

– Сенечка...

– Я так скучаю, Кир... Хочу, чтобы мы снова были вместе.

– Мы и так вместе, маленький.

– Хочу, чтобы по-нормальному. Чтоб кожа к коже, а не за тысячу кэ мэ. Я хочу нормально! Хочу целовать тебя. Понимаешь?

Сердце замирает и тут же заходится бешеной барабанной дробью. Я тоже хочу его целовать. Верхняя губа. Нижняя. Язык. И всё это на бесконечном репите.

Лямка его чересчур свободной майки соскальзывает с плеча, открывая обалденный вид на острую лучевую и маленькое пятно шрамика под ней. Снова залипаю, но он встряхивает меня вопросом.

– Как тётя? Отошла немного?

– Ну... Скажем так, ей нужно время, чтобы свыкнуться с этой мыслью.

Зная мою маман, могу сказать со всей уверенностью, что времени потребуется дофига и больше. Но Сене я этого не скажу.

Это было на следующей день после моего возвращения домой. В принципе я мог бы и не признаваться ей так скоро, мы с дядей договорились, что решение за мной, просто момент показался мне подходящим. Она готовила, напевая что-то весёлое, и я подумал, что лучшего времени для такого признания, пожалуй, не найти.

– Мам, – с духом я собирался недолго, просто шумно наполнил лёгкие воздухом. – Я люблю Сеню.

– Я тоже его люблю, он такой милый. Как его не любить? Как он там? Держится?

– Я не в том смысле, мам.

Мама явно не понимает. Что «в смысле»? В каком таком «смысле»? По-прежнему не оборачивается, но рука с половником на мгновение замирает над кастрюлей. Она молчит. Я понимаю, что она хочет сказать своим молчанием: она ждёт моих объяснений.

– Я люблю его не как брата, мама, а как мужчину.

Мама опускает половник в кастрюлю, поворачивается ко мне и вытирает руки полотенцем.

– Ты… спишь с парнями? Тебе, что же, девок мало?

Под конец предложения её голос взрывается криком, и полотенцем мне прилетает настолько неожиданно, что я не успеваю уклониться. Прямо в морду. Обжигающе и унизительно. Лицо горит, щеки полыхают красными пятнами.

– Я не сплю с парнями, мама! – отгораживаюсь от неё рукой, надеясь прикрыть лицо, ибо рука у мамы тяжёлая. – Я сплю только с одним. С ним.

– Решил воспользоваться слабостью брата?!

Невольно улыбаюсь: кто ещё чьей слабостью воспользовался! Но маме не до шуток, она понимает мою улыбку неправильно.

– Он ещё и лыбится! Весело тебе?! Я из тебя дурь-то выбью!

– Мама! Я люблю его!

– Совсем спятил, да? Ты башкой своей тупорылой соображаешь хоть немного? Отдаёшь себе отчёт в том, что натворил? – тут она сникает и тяжело опускается на стул. Мне жаль её, но решение я принял и отступать от него не собираюсь.

– Люблю и всё.

Разворачиваюсь на носках и выхожу из кухни.

– Как полюбил, так и разлюбишь! – кричит она мне вслед, но голос её дрожит. – Слышишь меня? Не смей отворачиваться, когда мать с тобой разговаривает!

Да. Она смирилась. Но чтобы принять, ей точно понадобится немало времени.

Однако Сеню я пугать не стану, поэтому сознательно сглаживаю все углы. Не рассказываю ему и про то, как мчусь каждый день после пар на подработку. Начинаю откладывать деньги на наш с ним рай в шалаше и чувствую себя каким-то взрослым, что ли.

Да, умалчиваю я о многом. Например, о том, что услышав в коридоре «грёбаные пидоры», пущенное вслед какой-то незадачливой парочке, ощущаю, как холодное лезвие прикасается к кадыку, вдавливается в кожу, соскребая волоски. И лезвие это тупое-претупое и больше дерёт, чем режет, и мне чудится, что кровь стекает по горлу липкой горячей струйкой.

Об этом я точно не расскажу тебе, маленький. И о том, как боюсь, что и нас с тобой будут так называть. Людей не заткнёшь, Сенечка.

– Как там дядя? Прессует тебя?

– Если бы. Прессовать – это проявлять эмоции. А так... Ты уехал, для него это значит, что он победил. В чувства на расстоянии он не верит.

– А ты?

Он запрокидывает голову и смотрит прямо на меня. Серьёзный. Красивый. Щеки впали, скулы проступили заметнее. Но мазки ржавых веснушек все так же ярки, видимо, и веснушки у него особенные, не зависят от времени года.

– А сам как думаешь? – переспрашивает он.

– Надеюсь, что да.

– Надеешься? Хм. А я верю. И только благодаря этой вере и проживаю каждый чёртов день без тебя.

Болит внутри, где-то под рёбрами, в области сердца. Болит там, где раньше никогда не болело.

– Ты всегда со мной. Здесь, – касаюсь виска сложенными пистолетом пальцами, средним и указательным. – И здесь, – а ладонью – сердца.

– Мне без тебя плохо, знаешь? – спрашивает он. Каким же уязвимым выглядит он в этих очках! Словно вместе с линзами лишился какой-то брони. Грустные серые глаза, бледные, усыпанные веснушками щеки. Такой открытый он сейчас, такой родной. Рвануть бы к нему! Но я, вроде как, на личном контроле у ректора, мне и пары не прогулять, не только мечтать...

Дыхание сбивается.

Он запрокидывает голову и смотрит на меня как-то странно.

– Я кое-что тебе задолжал.

Потом медленно касается ладонью скулы, подбородка, задерживается большим пальцем на приоткрытых губах. В сочетании со сползшими на нос очками это выглядит настолько пошло, что у меня внизу живота сразу же отчаянно каменеет.

А он уже медленно ведёт ладонью по футболке, от самого ворота и вниз, задирает её, обнажая ребра и впалый живот.

– Чёрт, Сеня! Ты там снова сидишь на одном кофе?

Молчит, только ухмыляется. И смотрит так, словно между нами нет ни расстояния, ни экранов телефонов. Прямо мне в глаза смотрит. Внимательно так, жадно.

Прищуривается, неторопливо проходится влажным языком по губам, от уголка к уголку, прекрасно понимая, как меня заводит.

Во рту мгновенно пересыхает.

Дыши через нос, Кир! Дыши через нос.

А потом трогает себя через ткань домашних шорт. Тех самых, которые были на нём в наш первый раз. И даже не думает торопиться. Гладит, сжимает до первого влажного пятна. И поднимает глаза, выворачивая мне душу наизнанку своим взглядом поверх оправы. Дыру прожигает во мне этим взглядом, огромную дыру, а потом сдвигает телефон чуть ниже…

Приспускает шорты вместе с бельём, освобождая напрягшийся член. Проводит подушечками пальцев по показавшейся головке. Не торопится, просто оглаживает её пальцами, почти не сжимая, едва скользит.

И ведь знает, что я уже с ума схожу от желания, но ещё медленнее проходится по нему сжатыми в кольцо пальцами, вверх и вниз до самого основания, а смотрит при этом на меня! Как же он смотрит на меня! Боже, Сеня, что ты со мной делаешь!

Не могу больше сдерживаться и, не отрывая от него взгляда, скольжу ладонью к своему паху, сжимаю, надавив на ширинку. Из-за плотной джинсы выходит больно, но так даже лучше. Острее.

Пытаюсь расстегнуть ремень, но пальцы дрожат так, что выходит не с первого раза.

А он, как назло, ускоряется, и улыбается каждый раз, когда его член выскальзывает из мокрых от смазки пальцев. Бля…

Подносит кисть с телефоном к своему лицу, смещая ракурс. Вижу, как горят лихорадкой его глаза. Зрачки расширяются от удовольствия. Губы припухшие, чувствительные, зовут…

Прекрасен. Безумен.

Моё дыхание сбивается на хрип. Стоны становятся громче, и мне приходится затыкать себя, прикусывая сначала губу, а потом, когда становится невмоготу, ребро ладони.

Безумно красивый. Совершенство.

– О боже! Какой же ты безбашенный, Сеня!

– И кто в этом виноват, Кир?

– Нельзя так... Ты мучаешь меня, Сенечка...

– Нельзя? Нельзя было оставлять меня одного!

Я очень люблю тебя. Всегда буду любить. Знаешь... я так соскучился. Как же я соскучился по тебе!

Глава 3

АРСЕНИЙ

С утра соображается плохо.

Идея засесть за сочинение в субботу после очередной ночи, состоящей из переписки с ним, с самого начала была неудачной. Курсор рябит на белом вордовском фоне, а я безуспешно пытаюсь ухватить вводное предложение за смысловой хвост. И регулярно проверяю телефон на наличие новых входящих сообщений. Никогда раньше Кир не игнорировал мои звонки и сообщения, а сегодня куда-то пропал. Но памятуя о разнице во времени – всего пара часов, но всё же, – переживаю пока не особо.

Есть тоже пока не хочется, в отличие от кофе. Кофе хочется всегда. Им я готов заменить и завтрак, и обед, и ужин. А значит, встаю из-за стола, потягиваюсь, разминая спину, и тащусь на кухню ставить чайник. От систематического недосыпа голова тяжелее мешка с песком, но чашка горячего кофе должна принести облегчение.

Тут раздаётся звонок. Наконец-то! Кир! Подбегаю к телефону и испытываю лёгкую досаду, глядя на имя, светящееся на экране.

– Привет, Алиса!

– Привет, милый. Чем занимаешься?

– Пытаюсь настроиться на сочинение.

– Собирайся, мы заедем за тобой в течение получаса.

– И куда вы едете?

– Хотим провести выходные за городом.

– Нее, не хочу вам мешать.

– Не выдумывай, глупый! Когда ты нам мешал? Тем более что свежий воздух – это прекрасный способ расправиться с любыми депрессиями.

– Да у меня тут тоже вроде как свежий воздух. И абсолютно никаких депрессий...

– Ну конечно, Арс. Никаких депрессий. Именно поэтому ты и прячешься ото всех. И почти не разговариваешь. Весь в себе. Тебе надо развеяться.

Знала бы она, как я «не разговариваю» ночи напролет, но, в принципе, я не против забить на сочинение и немного развеяться. Порой мне кажется, что весь мой мир сузился до размера экрана смартфона. И возможно, Алиса права, говоря, что время от времени надо эти границы расширять. Решено! Еду.

Обещаю ей, что буду ждать их через полчаса в полной готовности к поездке, и начинаю собираться.

Они действительно заезжают за мной через полчаса. Все трое. Сажусь на заднее сидение рядом с Алисой. У неё на коленях знакомая корзинка для пикника. Моё сердце болезненно ёкает, напоминая мне другой солнечный день, сгорающий в быстром течении реки огненными сполохами, и лунную дорожку на тёмной глади воды… Я даже готов вновь пройти через всю горечь расставания, вынести всё, что угодно, лишь бы вернуться в тот летний день, почувствовать его руки на своих плечах.

Повинуясь настроению момента набираю номер Кира. Неважно, что я сейчас не один.

В трубке – долгие гудки, и когда они обрываются характерным щелчком, моё сердце взлетает до самой гортани: сейчас я услышу его голос. Но, едва взлетев, сердце обрывается и несётся вниз – на звонок отвечает мама.

Мама Кира. Я знаю, что ей известно о нас, и внутренне сжимаюсь до размера пульсирующей точки.

– Здравствуй, Сенечка!

Странно, что она так приветлива. Совсем как раньше.

– Кир? Нет, он ушёл гулять с Ликой, а телефон оставил дома. Балбес. Я передам ему, что ты звонил, малыш.

Ах вот оно что... Ушёл гулять с какой-то Ликой? Но я не стану переживать, потому что верю ему. Потому что он объявится и всё мне объяснит, ведь так? Но ревность начинает потихоньку расползаться по внутренностям противным мазутным пятном, зарождая сомнения.

Откидываюсь на сиденье и пытаюсь отвлечься видом из окна. Листья желтеют рано, но дни стоят погожие. Поля сменяются холмами, те в свою очередь – лесами и пролесками. И каждый из этих видов можно принять за панорамный кадр любого анимационного фильма студии «Гибли».

А вот и он, пункт нашего назначения.

Зная вкусы Германа, я ожидал увидеть нечто громоздкое и вычурное, но, к моему счастью, двухэтажный дом из красного кирпича приятно поражает своей обычностью.

– Я думал, вы сняли его только на каникулы.

– Мы все так думали, – пожимает плечами Алиса, – Подозреваю, всё дело в розовых кустах, с которыми Герман не в силах расстаться.

Дом встречает нас тишиной и пустотой, забытой на столе кофейной чашкой и вазой с засохшими розами на старом пианино.

Расположившись на летней веранде – ведь солнце палит совсем не по-осеннему, – и забравшись с ногами в садовые кресла, мы весело проводим время за разговорами и поеданием запасов из корзинки Алисы. Жуём бутерброды, запиваем их пивом прямо из бутылок и слушаем молодого Боуи, Меркури, Джагера… А ещё медитируем на осыпающиеся перезревшими плодами яблони.

Даже собираемся отправиться на прогулку к озеру, повинуясь внезапному порыву, но поразмыслив, решаем перенести поход на воскресенье. Всё же точное местонахождение заброшенного водоёма нам неизвестно, поэтому такой поход станет больше утомительным, чем приятным.

А потом все как-то в раз разбредаются, пропадают из виду. Алиса с Лёней ожидаемо удаляются вместе, Герман убегает к своим розам, а мне остаётся только заняться осмотром дома изнутри.

Сначала я залипаю на стопку винила, но стоящий здесь же проигрыватель настолько стар, что я боюсь с ним не справиться, поэтому с некоторым сожалением перехожу к полке с книгами. На ней всё больше учебная литература, но среди словарей и справочников мне удаётся найти несколько художественных книг. «Потерянный рай» Мильтона, «Божественная комедия» Данте, Чосер... Рай для филолога. Выбираю «Великого Гэтсби» Фитцджеральда и уютно устраиваюсь на небольшом диванчике, стоящем прямо у открытого окна.

В воздухе пахнет прелой травой и далёкими кострами, а ещё немного Хэллоуином и приближением зимы.

То ли от накопившейся за первую учебную неделю усталости, то ли от передозировки свежего воздуха меня одолевает сон, бороться с которым становится всё тяжелее. Раскрытая на коленях книга плывёт перед глазами, и я засыпаю, но понимаю это только тогда, когда просыпаюсь. Так же внезапно, как и заснул. Будто нырнул в воду, затянутую тиной. Прыгаю и, коснувшись илистого дна, выныриваю обратно.

Кажется, меня разбудил шум. Но это не шум воды. Я полусижу на диванчике, кто-то заботливо укрыл меня пледом, аккуратно переложив на стол открытую мною книгу. Вокруг тишина, которую нарушают те самые звуки, доносящиеся откуда-то сверху. Они меня настораживают.

Конечно, дом настолько стар, что шуметь в нём может всё что угодно, начиная со скрипучих половиц, заканчивая ветром, гуляющим по кровельной черепице, но эти звуки напоминает совсем другое…

Подхожу к ведущей на второй этаж лестнице и понимаю, что звук идёт оттуда. Из одной из спален? Борясь со смущением и успокаивая себя тем, что если это то, о чём я думаю, то дверь в ту спальню уж точно окажется закрытой, поднимаюсь и теряю дар речи. Потому прямо передо мной, в комнате с настежь раскрытой дверью – совсем не Лёнечка и Алиса, как я предполагал, а Герман. Обнаженный. И естественно не один. И то, что там происходит, явно не предназначено для чужих глаз.

Замираю на месте, стараясь не издать ни звука. Безумно хочется исчезнуть до того, как меня заметят, но одновременно хочется остаться и посмотреть. Ведь они не замечают меня. А я совсем рядом. И от этого возбуждение только усиливается, подхлестывает, заставляет придвинуться ближе.

В свете полной луны кожа Германа кажется молочной, неестественно белой, а волосы тёмными, почти бурыми, как запекшаяся кровь. Сам не знаю, почему не ухожу, почему прилипаю к дверному косяку будто намертво. Почему продолжаю стоять и смотреть, прикидываясь невидимкой, почти не дыша, чтобы ненароком не помешать им и не выдать себя.

Смотрю, как Герман нависает над широкой мужской спиной, заставляя человека, лица которого я не вижу, с каждым толчком своих бёдер выгибаться всё сильнее и комкать подушку, гася в ней стоны. Да, тот второй точно не против, сам толкается Герману навстречу.

А Герман так возбужден, что не замечает моего присутствия, только прикусывает припухшие губы, время от времени зажимая их ладонью, в попытке заглушить собственные стоны, и ритмично ведёт бёдрами, а ещё скользит пальцами по спине своего партнёра, от поясницы до шейных позвонков.

Отчего-то я уверен, что кожа того человека под пальцами Германа должна быть непременно горячей. Будто я чувствую её сам. Потому что это – не механические фрикции обычного порно. В том, что я вижу, есть нечто притягательное. Смесь вульгарного и сакрального. Дикая смесь.

Непонятное чувство, зародившись внизу моего живота, ползёт вверх по пищеводу, поднимается по гортани и оседает на языке. С ужасом осознаю, что происходящее не только завораживает меня, но и возбуждает, будит животные инстинкты. Чувствую, как твердеет мой член, мне хочется сжать его, прикоснуться к себе, хоть как-то облегчить напряжение. Где-то на подсознании мелькает самооправдание: у меня уже два месяца не было полноценного секса, а это настолько близко, горячо и ярко, что я ощущаю их прикосновения, как свои собственные.

Герман сжимает пальцы на члене партнёра, отчего тихие стоны того перерастают в тягучий скулеж, а другой рукой притягивает к себе его затылок и, наклоняясь к нему, целует, будто вгрызаясь в шейную вену, скрытую за прядями русых волос.

Наконец я вижу его лицо. Того, второго. И не верю своим глазам. Это – Лёня! Принимающий, наталкивающийся, жаждущий быть оттраханным. Растерянно пячусь назад и натыкаюсь на косяк двери. Герман оборачивается на звук удара. Медленно. Вальяжно. Как в замедленной съёмке. Ловит мой взгляд и улыбается. Я вижу его улыбку, и меня будто прошивает молния, на какое-то мгновение, а затем вдруг отпускает. Совсем. Наваждение, успевшее затуманить моё сознание, рассеивается, словно морок, и я делаю судорожный вдох. Блестящие в призрачном лунном свете глаза Германа кажутся мне сумасшедшими. Он не отводит их от меня, не переставая двигаться ни на секунду. Мне кажется, что сейчас он протянет руку и пригласит меня остаться.

Нет! Я пячусь назад, а затем и вовсе бегу прочь.

По лестнице спускаюсь скорее наощупь, не могу полагаться на зрение: перед глазами плывут круги. Пропускаю в середине пару ступеней и, теряя равновесие, кубарем скатываюсь вниз. Каким-то чудом вновь поднимаюсь на ноги, не разбившись и не потеряв очки, и продолжаю бежать. Только хватаю со стола телефон и выскакиваю за дверь.

Мчусь как ужаленный к воротам, увитым клематисом и плющом, чудом не растягиваясь на дороге, запутавшись в развязавшихся шнурках. И только там, за воротами, вздрагивая от прохлады ночного воздуха, понимаю, что куртка, оставшаяся в доме, сейчас бы не помешала. Но туда я больше не вернусь!

Потому что чувствую себя обманутым. Неужели с самого начала дело было не в Алисе? Я всегда думал, что Бондарь в нашей компании из-за неё, а оказалось, что из-за брата? Но я же видел! Видел, как он на неё смотрел! Или на него? Ведь близнецы всегда рядом!

«Какой может быть секс с человеком, не знающим Бродского», – всплывает в памяти любимая шутливая фразочка Лёни. Герман Бродского знает, и многое цитирует наизусть. Чертов Герман со своей блядской ухмылкой. Ненавижу!

Сердце разрывается на части от обиды – на Бондаря за Алису, да и на самого себя за то, что оказался настолько слеп, – а руки дрожат так, словно их шарашит без конца электрическим током. Негнущимися деревянными пальцами открываю приложение «Такси». Оно пугает сиреневым ценником, и я судорожно вспоминаю, достаточно ли средств у меня на карте. Вызываю на свой страх и риск, моля всех богов, чтобы за мной никто не выбежал, чтобы мне дали спокойно уехать. Но дом с тёмными окнами хранит молчание. Видимо эти кретины не горят желанием сейчас со мной объясняться. И к лучшему.

Пялюсь на экран смарта, на пульсирующую точку на карте. Вдох-выдох-вдох. Уже скоро. Жду.

Глава 4

КИРИЛЛ

Я прошу: «Пожалуйста, не надо меня целовать...»

Со скулящей тоской: «Не стоит этой любви»

Потому что я не дурак, я не пальцем деланый

Я секу фишку правильно, - я уеду, а ты останешься

Будешь подставлять под ласки шею и голову

Другим людям, - очарованным твоим голосом

Юношам, девушкам, разным, но неизменно мающимся

От тебя рассудок теряющим, словно мартовский снег тающим

– Мелина Дивайн

– Мам! Ты не видела мой телефон?

Кружу по комнате, почти срываясь на панику. В спешке шарю по всем горизонтальным поверхностям, приподнимая по очереди то вещи, то тетради.

– Кирилл, ну ты как маленький, ей богу, – доносится с кухни. – Откуда мне знать, где твой телефон?

Руку готов отдать на отсечение, что абсолютно точно ставил его перед сном на зарядку, перед этим разрядив почти до нуля, болтая с Сеней полночи. А сейчас телефона нигде нет.

– Помнишь тётю Наташу? – продолжает мама с кухни. – Её дочка Лика сегодня остановится у нас проездом.

– Угу, – рассеянно киваю, продолжая поиски.

– Встреть её, пожалуйста. Погуляйте, сходите в кино.

Каменею лицом. Это ещё зачем?

– Мам, ну ты чего? Выходной же! Ну, какая тётя Наташа? Какая Лика?

Напряжённые и без того натянутые как канаты отношения с мамой усугублять мне совсем не хочется и, скрепя сердце, я соглашаюсь.

Соглашаюсь и начинаю собираться. Встречать Лику нужно прямо сейчас. Наряжаться перед ней мне незачем, поэтому просто натягиваю чёрную футболку и джинсы. В последний раз окидываю взглядом комнату в поисках смарта, и с тяжелым сердцем выхожу в коридор без него.

К счастью Лика так и осталась такой же милой белокурой девушкой, которой я её запомнил. В пору фестивальной молодости её и моих родителей я часто оставался за старшего, присматривая за ней.

С обязанностью учтивого кавалера справляюсь на отлично. Несмотря на полное отсутствие настроения и постоянные мысли о Сене, за лёгкой непринуждённой беседой день проходит на удивление быстро и незаметно. Домой мы возвращаемся уже с первыми сумерками.

– Ну, чем ещё займёмся? Можно запастись сладостями и засесть за ужастики как в детстве.

– Ты помнишь?

– У меня отменная память.

– Как мило! И ты милый. Но если ты не против, я бы уже легла.

– Тогда постелю тебе в своей комнате.

Мамы почему-то нет, поэтому я за хозяина. На все «неудобно» отвечаю «глупости» и шлепаю в соседнюю комнату за свежим постельным бельём. Для себя же закидываю на балкон подушку и плед, матрас там уже есть.

Пока Лика в ванной, включаю ноут и мониторю соцсети. Отправляю в ВК: «Ты как? Не потерял меня? Я телефон посеял где-то. Вот долбоеб, да?» и выхожу на балкон. За окном белеет круглыми боками Луна. Усаживаюсь на матрас, размышляя, смотрит ли на неё сейчас Сеня, и не замечаю, как засыпаю.

Подскакиваю от лёгкого прикосновения к плечу и вижу склонившуюся надо мной Лику. Встревоженную, с выбившимися из заплетённой на ночь косы прядями.

– Кир, проснись! Проснись же!

Непонимающе смотрю на неё, никак не могу взять в толк, почему я должен просыпаться посреди ночи.

– Там парень. У тебя в «Скайпе». Похоже, он здорово расстроен, Кир. Вставай же!

Она уже не церемонится со мной, вполне ощутимо тормоша за плечо, тянет за руку, побуждая подняться. И тут меня прошибает, словно электричеством. Парень в «Скайпе»? Сеня!

И сразу сна – ни в одном глазу. Вскакиваю, шаря в потемках в поисках штанов. Не нахожу и не могу сдержать рвущихся на волю ругательств.

– Прости, Кирилл! Я не хотела! Я не должна была принимать вызов! Сквозь сон услышала какой-то трезвон и вот...

Девушка в панике, пальцы сжимает до побелевших костяшек. Пытаюсь её успокоить, хотя самого потряхивает – то ли от её волнения, передавшегося мне от неё, то ли от осеннего прохладного воздуха.

– Всё в порядке, Лик. Я все улажу.

Сжимаю её плечо и, забивая на так и не найденные штаны, залетаю в комнату. И сразу к столу, к ноуту, к нему.

Его зрачки затоплены серой радужкой. Он молчит. Только смотрит. Не в глаза, а куда-то внутрь меня.

– Сень, Сенька! Я телефон где-то проебал, прикинь! Ты, наверно, потерял меня? Волновался?

Смотрит так, что ещё немного и просверлит во мне дыру.

– Сеня, – зову, а сам понимаю, как всё это выглядит со стороны, понимаю, что́ он видел и что себе напридумывал.

Думает, что застал меня в трусах с какой-то полуголой тёлкой. Поймал с поличным.

Его разочарование, колкое, ничем не прикрытое, врезается в меня, минуя стекла его очков и экран моего ноута.

Доказывать ему сейчас что-либо – бесполезно. Чувствую, что не поверит, не захочет верить. Что бы я ни сказал сейчас, все покажется ему пустым оправданием.

Сомневаюсь, что он вообще хочет меня слушать.

– Скажи хоть что-нибудь, Сеня! Не молчи.

Тяжело сглатываю и не могу больше выдавить из себя ни слова. Только смотрю на его упрямо поджатый рот и понимаю, что нифига я сегодня не улажу. А больше всего меня пугает его внешнее спокойствие. Лучше бы он истерил, кричал на меня, только бы не смотрел вот так!

Я знаю, что ни в чём не виноват, но всё равно стрёмно. От того, какая картинка сейчас складывается в его голове. От моего ощущения, что я вляпался в какую-то мазутную хрень, и что мне нужно отряхнуться. Отчаянно хочется оправдаться, объяснить.

Он вскидывается, словно отмирает, передергивает плечами и наконец смотрит прямо на меня. В этих очках – всё никак не привыкну, – и с короткими, только начавшими отрастать волосами он выглядит младше своих лет и похож на смешного взъерошенного птенца.

У меня очень плохое предчувствие.

Он сжимает губы в изломанную линию, а потом растягивает их в жуткую гротескную ухмылку. И эта ухмылка размазывает меня, уничтожает, а он разрывает зрительный контакт, а потом и видеосвязь.

Меня сковывает судорогой так, что не могу пошевелиться.

– Твой друг?

Голос. Вздрагиваю. Поворачиваюсь. Вижу девушку у себя в спальне. А самого мутит, выворачивая наизнанку.

– Это был мой парень.

В один миг мне становится абсолютно похуй на то, что она подумает и какие выводы сделает. Но Лика держится молодцом и выпадает из реальности всего на пару секунд.

– Вы поссорились? Из-за меня? Прости, Кир! Прости. Я, правда, не хотела. Сквозь сон услышала какой-то звонок и нажала на автомате. Сбросить хотела, понимаешь?

Киваю машинально. Понимаю. Что ж тут непонятного. А сам, не переставая, жму на значок дозвона в проклятом «Скайпе». Пробую дозвониться снова и снова, но этот мелкий упрямый придурок сбрасывает, чем просто выводит меня из себя.

– Хочешь, позвоню ему сама и всё объясню? Хочешь?

– Можешь дать мне свой телефон? Я сам позвоню. Свой засунул куда-то. Весь день не мог найти.

– Конечно. Сейчас!

Кидается к постели и из вороха подушек и одеял выуживает свой смартфон.

– Спасибо, Лика! Я недолго...

Уже по пути в ванную набираю по памяти номер Сени. Гудки длинные. Не сбрасывает. Представляю, как вглядывается покрасневшими глазами в набор незнакомых цифр и в сомнении грызёт и без того изгвазданную губу.

– Да.

Выдыхаю.

– Сеня. Сенечка. Маленький мой. Ну что же ты тут устраиваешь, а?

Тараторю, будто боюсь, что он скинет вызов, и я не успею договорить до конца.

– Это дочка маминой подруги. Лика. Проездом у нас. Всего лишь на сутки. Завтра поезд. Утром. Надо было город ей показать. Спать постелил в своей комнате. Ну, не в гостиницу же ей. А сам на балконе. На балконе, Сень, слышишь?

Молчит.

– Эй. Ты там дышишь ещё, детка?

Я стараюсь быть спокойным, только вот нихуя не выходит. Едва сдерживаюсь, чтобы не запустить телефоном в зеркало.

Просто разрывает это гадкое чувство беспомощности. Если бы только он был сейчас рядом! Я отвесил бы ему душевного подзатыльника, а после сгреб бы в охапку и укачивал на своих коленях как маленького, пока не успокоились бы оба.

Нервно хмыкает, срываясь на судорожный всхлип.

– Нам надо расстаться.

Вспыхиваю, как от хорошей затрещины. Как если бы приложили затылком об стену.

Одна фраза. Только одна, а у меня внутри всё по швам трещит. Выдыхаю медленно, пытаясь унять растущее во мне раздражение.

– Ты сейчас прикалываешься?

Слово, вздох, пауза.

Он подвисает, оглушая меня этим молчанием. Убивая.

– Я серьёзно.

Сглатываю.

– Ты именно этого хочешь?

Его голос даёт трещину, ломается где-то между «д» и «а».

– «Да», блядь, ты серьёзно? Ты там ебанулся, что ли, совсем? Вконец свихнулся от своей зубрежки?!

– Не хочу каждый вечер, засыпая, гадать, кого на этот раз ты привёл к себе в постель.

– Да ты издеваешься?!

Ненавижу его!

Ненавижу этого упрямого идиота, вздумавшего поиграть в ревнивую пассию, исполосовавшего мне всю душу на лоскуты, да так, что не сшить потом, не поправить. Ненавижу за ту хуйню, которую он несёт таким убеждённым голосом, что аж воротит. За то, что, будучи треснувшим, поломанным сам, ломает сейчас меня, превращая в долбанного психа.

– Это типа «Прощай, всё кончено»? Эй! Не молчи! Не смей так кидать меня, слышишь?

Короткие гудки оглушают меня, как череда ножевых ранений под печень.

А что, если действительно всё? Конец? Хер с тобой, детка. Мне насрать.

Замахиваюсь и со всей дури ебашу кулаком в своё отражение. Костяшки встречаются со стеклом, и оно осыпается в раковину колким крошевом.

Второй удар приходится по стене, и тогда всю кисть скручивает в приступе боли. В этот момент я чувствую себя невозможно жалким. Беспомощным.

Падаю на колени, прижимая к груди руку и покрывая футболку ржавыми пятнами. И уже не могу сдерживать крик, рвущийся наружу. Больно. Раны резаные, рваные, на фалангах и ломаной линией перетекающие на ладонь. Но они не идут ни в какое сравнение с той дырой в моём сердце, которую он пробил своим недоверием, своими тупыми обвинениями.

Забиваю на осколки в раковине и принимаюсь шарить на полках в поисках бинтов. И среди разной аптечной хрени нахожу свой телефон, который совершенно точно там не оставлял! Непослушными пальцами выуживаю его и, пачкая экран кровавыми отпечатками, пытаюсь включить.

Мама. Кто ещё мог его туда его положить?! Нет, спрятать! Вот подходящее слово. Скрыть от меня. Выставить перед Сеней жалким обманщиком, предателем.

Но зачем?! Ничего не понимаю. И одновременно понимаю всё. Бред какой-то. Бред, лишённый всякого смысла. Я, наверное, вконец отупел, раз ни во что не врубаюсь.

«Разлюбишь», – сказала она мне тогда, уверенно и односложно.

Мне становится так херово, что ещё немного, и я вывернусь наизнанку, заблевав всё вокруг себя. Завтра я снова буду дозваниваться, оправдываться, успокаивать. Но это всё завтра. Сейчас я слишком заебался, чтобы что-то решать. Сейчас мне похуй. Абсолютно похуй. На Сеню с его ебанутой ревностью. На маму с её тупыми закидонами.

Чувствую себя опустошённым и раздолбанным изнутри.

Всё затормозилось. Нет ни тревоги, ни куда более привычной злости. Вообще ничего не чувствую, хотя и понимаю, как всё плохо. И если я сейчас отлипну от холодного кафеля, то разрушусь окончательно, доломаюсь до конца.

Глава 5

Я, конечно, я из руин соберусь потом, только тоже совсем иной

Чёрствый, серый, скупой и поломанный

Лишь одно и умеющий: кристально, просторно, талантливо

Молодой вроде, но жизнью такой поёбанный

Собирать слова в истории, а истории - отдавать другим...

– Мелина Дивайн

АРСЕНИЙ

Слезы катятся по щекам. А я, безвольная тряпичная кукла, даже не могу смахнуть их со своих щёк.

Боль.

Она скапливается в груди. Вгрызается в рёбра, касается сердца, сжимает продырявленные лёгкие. Хочется залезть в глотку пальцами, всей рукой, проталкивая её внутрь до самого запястья, чтобы выцарапать из себя всю эту мерзость.

Чтобы перестать чувствовать боль. Но она уже въелась в меня, как кислота, это не поможет. Не могу поверить. Не могу поверить в то, что видел сам, своими глазами.

Вскакиваю на ноги и в сердцах отталкиваю от себя ноут. Он проезжает по поверхности письменного стола, норовя перевернуться и завалиться на крышку. Вызов прекращается, экран гаснет, но спустя каких-то пять секунд загорается вновь.

Закрываю глаза, но это не помогает. Я всё равно вижу перед собой тонкую полоску шёлка на округлых женских бедрах, знакомые боксеры и бесконечно много обнажённого тела.

Мне так больно, Кир. Так больно. Кирилл, твои тёмные волосы, кудри твои дублёные и глаза, чёрные дыры цвета битого зелёного стекла. Твои руки… я так их люблю.

Рёбра сводит судорогой.

Всё вокруг меня кажется пустым и выцветшим. Потому что пусто. В голове. Меж рёбер... Там, где бьются в конвульсиях киты, истекая своей китовой кровью, лимфой и сукровицей. Мои киты сдыхают, и я чувствую, как они разлагаются, заполняя лёгкие запахом тины и ракушечной пылью. Оседая останками на моих внутренностях.

А потом телефонный разговор.

Спину держу неестественно прямо. Так, словно мне это непременно чем-то поможет. Принимаю вызов и подношу телефон к уху. Вцепляюсь в гладкий корпус изо всех сил, чтобы хоть как-то унять дрожь в пальцах.

Первые секунды не воспринимаю ничего. И от этого не могу выдавить из себя ни слова.

Это Кирилл. Он выдыхает и говорит всё ещё терпеливо:

– Сень, выслушай!

Мир вокруг меня осыпается на манер старой штукатурки.

– У нас ничего не выйдет, Кирилл.

Вот и всё. Говорю и понимаю, что после этого не смогу больше дышать.

Не смогу сделать ни одного чёртового вдоха и уже почти поддаюсь панике. Боль заполняет меня едкой щёлочью, словно высотное здание, этаж за этажом – всё выше и выше: низ живота, межреберье, гортань.

Там, где мы были спаяны, кожа воспаляется, бугрится нарывами. И казавшийся вечным шов расползается, образуя уродливые прорехи.

Сбрасываю звонок первым и швыряю телефон на кровать. Распахиваю окно и вываливаюсь в ночь, упираясь ладонями и животом в подоконник. Бестолково разеваю рот и заглатываю ночную сырость. Ночь всегда полна звуков, чьих-то разговоров, шёпота, выдохов, но я, словно оглушенный, ничего сейчас не слышу.

Это пройдёт, конечно, пройдёт, всё всегда проходит, повторяю как мантру, пытаясь убедить в этом самого себя. Вслух, полушепотом, будто так в сто раз убедительнее, будто так точно поможет.

Запрещаю себе даже думать о том, что произошло. Да и вообще думать. В принципе. Только мозг отказывается слушаться. Всё прокручивает и прокручивает воспоминания о нём. Быстрее и быстрее. Кадры, словно слайды диафильмов, сталкиваются друг с другом, наслаиваются, смазываются, смешиваются, путаются.

За окном накрапывает дождь, наверное, холодно, но я не испытываю холода. Удивительно, но прислушавшись к себе, понимаю, что не чувствую ничего вообще. Абсолютно ничего. Отчаяние, которым я только что захлебывался, отпускает. Будто кто-то проявил ко мне великодушие, лишив меня возможности ощущать.

Правда, меня начинает трясти, как в лихорадке. Дрожащими ногами я добредаю до постели и заваливаюсь в неё как есть, в одежде. Всё, что я хочу сейчас сделать – это просто уснуть. Забыться сном. Сил, чтобы вытащить из-под себя одеяло, нет. Натягиваю на себя его край и закручиваюсь в него, как в кокон.

Спать!

На что я надеюсь? Возможно на то, что проснусь, и всё это окажется лишь кошмаром, который рассеется при первых же солнечных лучах. Но ни солнца, ни желанного облегчения новый день не приносит. От того, что через распахнутое настежь окно всю ночь хлестал дождь, комната превратилась в огромную морозилку, и я просыпаюсь с окоченевшими пальцами на руках и ногах.

На полу разрывается телефон, раздражая меня каждым своим звонком всё больше и больше. Надо бы поставить его на беззвучный режим, но сил и желания сдвинуться с места хотя бы на дюйм у меня нет. Разговаривать я ни с кем не в состоянии, но и слушать душераздирающие трели больше не могу. Делаю над собой усилие, не глядя, нашариваю телефон рукой и принимаю вызов.

– Да!

Выходит истерично, почти агрессивно.

– Арсений? Это Андрей Михайлович. Твои друзья не могут дозвониться до тебя и очень переживают из-за этого. Прости, я так и не понял, что между вами произошло, но они говорят, что тебе нельзя сейчас быть одному.

Туплю. Не могу поверить, что они додумались позвонить куратору. Слить меня же в этой ситуации – верх подлости с их стороны. Переживают они. Как же!

– Вы думаете это нормально, что мы сейчас это обсуждаем?

– Это?

– Моё эмоциональное состояние.

– Я считаю ненормальным то, что, испытав стресс, ты оказался совершенно один и не выходишь на связь. Мне сказали, что твой отец в командировке. Не удивительно, что твои друзья беспокоятся.

Друзья. Меня буквально передергивает от этого слова. Наверняка сдавала меня не Алиса, а эти хреновы лжецы. Вот кто они такие. Мне бы самому заложить их сейчас со всеми потрохами, но этого мне не позволяет острое желание обо всём этом поскорее забыть и никогда больше не вспоминать.

Видимо, я всё-таки подвисаю, потому что голос преподавателя снова выдёргивает меня из прострации.

– Так куда мне за тобой заехать?

– Что? Зачем ещё? Не надо вам ко мне!

Паникую так, словно он уже знает мой адрес и буквально с минуты на минуту может появиться на пороге.

– Чтобы ты смог всё мне рассказать. Поделиться. Не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

– Я совсем вас не знаю! Какая вам разница? И почему вы думаете, что я буду плакаться постороннему человеку?

– Не такой уж я посторонний? Всё-таки я ваш куратор и отвечаю за каждого из вас.

– Бред. Мы сейчас не в универе.

– Арсений!

– Всё. Простите, не могу больше говорить. До свидания!

Сбрасываю вызов и блокирую экран. Но только для того, чтобы снова разблокировать. И снова поставить на блок. Покачиваю телефон, зажав между указательным и средним пальцами, поглаживая поверхность большим.

Открываю Вотсап и листаю страницу своих диалогов, останавливаясь на последнем, с Киром. Вижу, что он был в сети пару часов назад, а это значит, что телефон свой он всё-таки нашёл. Если вообще терял. После событий вчерашней ночи сомневаюсь, что смогу ему доверять. К слову, от него самого, Кира – ничего. Ни строчки, ни пропущенного звонка. Словно он даже рад освободиться от тяготящей его обузы. Словно так лучше. Легче. Для всех.

Обидно. Горько. Но мы же не клялись друг другу в «большой и чистой» гейской любви, правда ведь? Клятв не было, а значит, и предательства – тоже. Какой же ты смешной всё-таки, Сенечка. Серьёзно? Думал, что вы будете вместе всегда? До самой смерти? До судного дня? До второго пришествия? Смешной наивный дурак! Обхохочешься.

Снова выключаю блокировку и захожу в Вотсап, нахожу ветку сообщений с преподавателем. Совсем короткую, состоящую из двух фраз – его и моей.

«Не забудь прислать мне ведомость за неделю. Образец заполнения смотри в прикреплённом файле».

«Ок».

Получено. Доставлено. Прочитано.

Это можно считать сумасшествием, помутнением рассудка. Не знаю, о чём я думаю и какие сам себе нахожу оправдания, но уже вбиваю в поле ввода свой незамысловатый адрес: «Полевая, дом 5».

Даже если бы я передумал в ту же секунду, всё равно было бы поздно, потому что сообщение «доставлено» и «прочитано». А адресат набирает ответ.

«Скоро буду».

Мир сошёл с ума. Мои лучшие друзья трахают друг друга. Мой парень изменяет мне с девушкой. А мой преподаватель едет сейчас ко мне, чтобы утешить.

И мне сейчас абсолютно феерически пофиг, как это выглядит со стороны. Хочет он меня склеить или это у него действительно по доброте душевной... Я просто не хочу, не могу оставаться сейчас один на один с самим собой.

Часть IV

Глава 1

Я писал бы

тебе

о Ницше и Керуаке,

и о том, что забыл наушники

в гардеробе,

о Есенине, Лорке, Рыжем

и Пастернаке,

о Любви

и Боге.

Я писал бы

тебе

о Марсе,

об Атлантиде.

И как ноги обвил зелёный противный

ил.

И о том, как тебя,

конечно же, ненавидел,

если бы не любил.

– Джек Абатуров

АРСЕНИЙ

Воскресенье

Я дико мёрзну, несмотря на тёплый свитер. Глаза слезятся при каждом порыве осеннего ветра, пробирающего до костей, но окно в машине я упрямо не закрываю.

Скрючиваюсь на сиденье, наблюдая, как липнут к лобовому стеклу, забрызганному дождём, первые ржавые листья, гонимые ветром.

Я напряжён. Всю дорогу молчу. Расслабиться удаётся только тогда, когда куратор включает музыку. «Нирвана»? Отлично.

Любой альбом «Нирваны» – это лучший саундтрек к дождливой осени.

Постепенно все проблемы – Кир с его предательством, отец с его неприятием, друзья с их враньём, – уходят на второй план, зависают открытыми вкладками на рабочем столе моего подсознания. И становится как-то неважно, что было до, и что будет после. Сейчас я не чувствую ни боли, ни облегчения. Я не чувствую ничего. Хочется просто ехать бесконечно сквозь эту завесу дождя и слушать, слушать...

А в кафе, куда он меня привёз, довольно неплохо. Атмосферно и малолюдно, несмотря на выходной день. Наверное, из-за этого так уютно.

Андрей Михайлович сидит напротив в своей красной толстовке, в которой выглядит немногим старше меня. Разве преподы такое носят? Слушают гранж? За каким-то чёртом встречаются со своими студентами в кафе?

И глаза эти его дурацкие. Такими только мозги вышибать, как пулями у стеночки бетонной. Всяким непокорным белогвардейцам и изменникам родины. Предателям всяким. Только вот я никого не передавал, и нечего так на меня смотреть!

Но он смотрит. И не только пронзительно, а ещё и понимающе, да так, что я сам готов встать к этой воображаемой стенке.

Мусолю пальцами петлю на рукаве свитера, вытягивая её из вязки. Стараюсь не смотреть на Андрея. За глаза мы называем его именно так.

Я не знаю, каких объяснений он ждёт, просто сижу и пялюсь на стол. Вылитый партизан на допросе – брови сведены к переносице, губы натянуты леской.

Ничего я вам не скажу, даже не мечтайте.

– Совсем всё плохо, да? — сочувственно спрашивает куратор.

– Почему мы здесь, Андрей Михайлович?

– Ну, скажем, я пытаюсь наладить контакт с моим курсом, – он усмехается и скрещивает руки на груди.

– …И я – первый в списке.

– Именно. По алфавиту.

– И сразу «тяжёлый случай»? Не повезло вам.

– Не думаю. Так расскажешь?

Снова сжимаю губы в линию и опускаю глаза на только что принесенный официантом кофе.

– А что! Могу. Значит так. Мой парень мне изменил, мои друзья меня обманывают за моей спиной, а отец не может принять меня таким, какой я есть. Так понятно?

И тут же натыкаюсь на его потрясённый взгляд.

Мне становится стыдно, и я не нахожу лучшего решения, чем просто сбежать:

– Простите. Мне надо выйти.

В ушах грохот, будто кто-то безжалостно и неумело терзает монастырские колокола. Не пойму, откуда такая ассоциация, а тут ещё и перед глазами все плывёт, да так, что вставая с места, я чуть не опрокидываю стул. Рано я решил, что с моими паническими атаками покончено. Видимо, они вернулись.

– Всё в порядке, – опережаю вопрос Андрея о моем самочувствии, готовый последовать за взлётом его бровей, и направляюсь к выходу из зала, стараясь идти твёрдо.

Но делаю пару шагов, и в глазах темнеет. Пытаюсь за что-нибудь схватиться, и не успеваю, чувствую, что теряю сознание. Падая, прикладываюсь головой обо что-то твёрдое. Пол? Стена?

– Арсений! Эй!

Слышу голос откуда-то сверху, чувствую, как меня тормошат. Протягиваю руку куда-то вперёд и упираюсь в щетинистый подбородок. Сердце ёкает, глупое. Кир приехал! Но, даже не открывая глаз, понимаю, что нет. Не приехал.

– Арсений! Что с тобой! Есть здесь врач?! Арсений! Ты слышишь меня? О господи. Встать можешь? Вот так. Осторожно. Эх, отвезти бы тебя домой, но я не хочу оставлять тебя одного.

Отрицательно мотаю головой из стороны в сторону. Нет! То есть да. Он прав. Дома, один в четырёх стенах среди книг, страниц которых касались его пальцы, среди вещей, пропавших его дурацкими сигаретами, я просто подохну.

Не хочу домой.

– Не хочу домой.

– Хорошо. Останешься сегодня у меня.

В ответ пожимаю плечами и отвожу взгляд, утыкаясь глазами в окно. Ноющая боль в висках отступает, а я… Я просто чувствую себя маленьким, ничтожным, сжавшимся до размера атома.

Нужно брать себя в руки, я уже и так подозрительно тяжело дышу, ещё чуть-чуть и разрыдаюсь. Это же надо! Грохнуться в обморок при преподавателе! Как же я жалок.

Так мы и выходим из этого кафе. Он, поддерживающий меня за плечи. Я, повисший на его руке. Всё же хорошо, когда кто-то рядом. Это, конечно, не тот «кто-то», но я заранее себя прощаю. Если ему можно, то почему нельзя мне?

Внутренний голос так и подзуживает, сверлит червоточинкой: ни к чему всё это, не надо никуда ехать. Но я запихиваю сомнения куда поглубже и открываю дверцу красной «Ауди».

Всю дорогу Андрей бросает на меня обеспокоенные взгляды. Что ж, вполне объяснимо. Думаю, не каждый день студенты падают при нём в обморок. Блин, неловко всё же, когда с тобой так нянчатся…

Мы заходим в подъезд и, минуя череду лестничных пролетов, останавливаемся перед обычной среднестатистической дверью. Я уже готов извиниться и, развернувшись, бежать прочь. Но почему-то остаюсь.

– Проходи, Арсений, не стесняйся.

Он принимает из моих рук пальто и наши пальцы случайно соприкасаются. Я отвожу глаза и, кажется, краснею. А может, и нет, но щёки и уши у меня горят, это совершено точно.

– Ты когда ел в последний раз? А спал? Ты едва стоишь на ногах.

– И что?

– И ничего. Тебе нужно поесть. Как хозяин дома, я просто не имею права позволить гостю умереть голодной смертью. Первое и компот не обещаю, но горячим я тебя сегодня накормлю.

Мычу в ответ нечто невразумительное.

– Пойдём на кухню. Я буду готовить ужин, а ты будешь говорить.

– Не думаю.

– Ладно. Тогда ты осмотрись пока здесь, а я займусь ужином. Пожалуй, я и так узнал о тебе сегодня больше, чем планировал. Хотя в то же время совсем ничего…

Он открывает форточку и оставляет меня одного в комнате со светлыми стенами, полом и потолком. Занавески тоже светлые, колышутся от порывов ветра, наливаются парусом. Его окна выходят во двор, и я ненадолго зависаю, разглядывая золотые макушки тополей, намокшие от бесконечного дождя. В свете заходящего солнца они отбрасывают красные тени на белую стену, белый ковер и книжный шкаф.

Прилипаю к книжным полкам, провожу подушечками пальцев по разномастным корешкам, считывая и впитывая их названия. Сплошные поэты. Футуристы, декаденты, серебряный век. Спотыкаюсь на тонком томике Федерико Гарсии Лорки, поглаживаю золотой бархат переплёта. Я помню кое-что из Лорки.

Когда умру,

схороните меня с гитарой

в речном песке.

Когда умру...

В апельсиновой роще старой,

в любом цветке.

Когда умру,

буду флюгером я на крыше,

на ветру.

Тише...

когда умру!

– Нравится Федерико?

Вздрагиваю от звука чужого голоса и отдергиваю руку от книжного корешка, словно испугавшись. Он застал меня врасплох. Обычное дело. Когда я зависаю над книгами, я не замечаю вокруг себя ничего.

«Федерико»? Он говорит о Лорке, как о друге.

– Наверно, да. На следующий день после того, как я посмотрел «Отголоски прошлого», я вышел из книжного со сборником его стихов.

– «Отголоски прошлого»?

– Ну, да. Фильм такой, о Лорке и о Дали. Неужели не смотрели?

– К сожалению, нет.

– Ну как же! Такой фильм…

– Я многое упустил?

– Вкусы, конечно, у всех разные. Но если вы фанатеете по Лорке, то точно упустили.

– Посмотрим?

– Сейчас?!

– А почему нет? Восполним мои пробелы. За едой… Кстати, многого не ожидай, просто паста. Надеюсь, вышло съедобно. Из своей стряпни я бываю абсолютно уверен только в кофе. Брат говорит, что я варю лучший кофе в мире. Говорил, то есть.

Прохожу за ним к дивану, у которого на журнальном столике стоят тарелки.

– Ешь давай, а то остынет, – говорит он, выбирая и выводя на экран фильм.

Какое странное чувство! Мне одновременно и невыносимо больно, и невыносимо хорошо. Сидеть с ним вот так на одном диване, есть домашнюю еду, смотреть фильм... Прямо как когда-то с Киром.

На эпизоде ночного купания Лорки и Дали воспоминания заполняют пульсирующую чёрную дыру в моей душе кровавой жидкостью, и мне приходится закусить губу, чтобы переключиться на боль физическую.

А на сцене расстрела Федерико я отчего-то скольжу взглядом по Андрею и замечаю, как в его глазах блестят слезы. Теперь уже мне хочется как-то поддержать его, например, сжать его руку или плечо, но я не решаюсь. Это будет слишком.

Финальные титры появляются на экране, когда за окном совсем темно. Я уже знаю, что мне постелят на диване и, конечно же, не потерпят возражений…

– Спокойной ночи, – говорит мой неравнодушный преподаватель и вырубает свет.

Лежу на разложенном диване в чужой квартире, вдыхая запах чужого постельного белья и стирального порошка. Лежу, закинув руки за голову, таращась в потолок, белый даже в полумраке ночи. Пытаюсь прогнать тяжёлые мысли о том, что будет дальше, что будет завтра. Стараюсь сохранить и без того хрупкое спокойствие этого момента.

Темнота всегда провоцирует в моей голове пчелиный рой лишних мыслей, а сегодня каждая из них, из этих мыслей, состоит из трех букв. Они наталкиваются друг на друга, кружат, образуя одно имя, уходящее в бесконечность.

Киркиркиркиркир...

В свете фонаря пол комнаты покрыт причудливыми тенями. Между рамами гуляет ветер. Здорово засыпать, будучи убаюканным его бесхитростной песней. Отчего-то мне хочется совершенно по-детски загадать, что если мне сегодня приснится Кир, то всё у нас наладится, что он объявится и всё объяснит. Глупо, наверное, впускать такую надежду в разбитое сердце. Смотреть в тёмный прямоугольник окна и не знать, во что верить и почему сердце до сих пор бьётся.

Земля плавно замедляет свое вращение, и все мои тревоги, несчастья и сожаления остаются где-то на самом краю сна. Я засыпаю. Пустой, но в то же время наполненный, с искрой надежды в больном сердце.

Понедельник

Блеклое утро. Комната тонет в сером цвете.

Вспоминаю вчерашнее, и хочется провалиться сквозь землю или попросту натянуть вещи и позорно сбежать, но вместо этого только тяжело вздыхаю и одеваюсь. В дополнении к футболке – я в ней спал, – натягиваю джинсы и плетусь на балкон. Андрей там, я видел. В чёрных брюках и чёрной водолазке он намного больше похож на преподавателя, чем вчера. К его толстовке и джинсам я уже успел привыкнуть, а сейчас снова невольно замыкаюсь.

От событий вчерашнего дня мне ужасно неловко. Да что там! До жути стыдно. Хлопнуться в обморок, будто специально для того, чтобы вызвать чувство жалости, а потом провести вечер и проснуться в доме препода – это уже какой-то дикий сюр. Похоже, я превзошёл самого себя в состязании по тупым поступкам.

– Тебе лучше?

Хмурое небо пахнет сыростью, а густые облака на вид – залежавшееся заплесневелое тесто. Он затягивается сигаретой и смотрит на меня так, словно хочет взъерошить мне волосы или похлопать по плечу, но сдерживается. А может, мне это кажется.

Киваю – мне действительно легче. Ёжусь от утренней прохлады и наблюдаю, как туман подползает ближе и стелется по карнизу, оставляя морось на стекле.

– Ну, вот и здорово! Если мы ещё немного задержимся, – говорит он, – то опоздаем на первую пару.

– Если мы задержится здесь, – эхом повторяю я, собирая подушечками пальцев дождевые капли с подоконника, – нас проглотит туман.

– Так поспешим, – улыбается он, тушит окурок в пепельнице и закрывает окно.

Глава 2

КИРИЛЛ

Воскресенье

Свет. Слишком много света. Электрический, яркий, он бьёт по глазам, ослепляя так, что первые секунды я не могу понять, где я.

Буквально натыкаюсь на него, хрупкое тело на кафельном полу в ванной. Света даже больше, чем много. Будто софиты бьют в глаза. Опускаюсь на колени и пытаюсь чуть ли не наощупь определить, что с ним не так. Кожа ледяная, холоднее кафеля, но чистая, ни ран, ни порезов. Проверяю его запястья, сгиб локтей, предплечья. Чисто. Значит, таблетки?

– Твою мать, Сеня! Что ты принял?! Что ты с собой сделал, дурак?!

Цепляюсь за его плечи. Бормочу без конца что-то горькое, бессвязное.

– Если ты умрёшь, я тоже сдохну, понимаешь? Я тоже убью себя, слышишь?!

Встряхиваю его, голова болтается из стороны в сторону. Посмотри на меня, пожалуйста. Открой глаза! Что же ты натворил... Зачем, Сеня, зачем?

Этот вопрос подбрасывает меня на кровати. Захожусь криком, как кашлем, отхаркивая остатки ночного кошмара, забившего лёгкие. Собираю рваное дыхание по кусочкам. Пытаюсь отдышаться.

Сидя в постели, вглядываюсь в темноту, прокручивая в голове события недавнего сна, так похожего на реальность. С каждой секундой меня всё больше накрывает паника, и я со стоном падаю на кровать.

Сеня, блядь. Даже не вздумай что-нибудь с собой сделать!

Закрываю лицо ладонями, а в глаза снова бьёт тот нереально яркий свет из сна.

Дыши, пожалуйста! Я так тебя люблю.

Перед глазами – эти тонкие запястья без пульса.

Как же дико я по нему скучаю! До сведённых скул. Как бы я хотел снова взять его за руку, обнять за плечи, вдохнуть знакомый с детства запах ягодной жвачки, сдвинуть в сторону уже не синие волосы и вгрызться в первый шейный позвонок, и никуда больше от себя не отпускать.

За окном темно. Ночь? Раннее утро? Тянусь к телефону и снимаю экран с блокировки. Воскресенье. Почти десять вечера. Не верю своим глазам. Я проспал ночь и целый день. Потираю ломящие виски. Последнее, что я помню, это как свернулся калачиком на полу в ванной, послав всех нахрен.

Как я оттуда вышел? Когда? Когда лег спать?

Бреду в ванную и сую лицо под холодную струю, надеясь, что ледяная вода прогонит обрывки кошмарного сна, и я быстро приду в себя. Стою так до тех пор, пока не перестаю чувствовать покалывание – это кожа начинает неметь.

Мне глубоко наплевать, что случилось с Ликой, и абсолютно нет никакого дела до маминых интриг. Я думаю только о том, что мне надо к нему. И ехать надо немедленно, пока этот балбес, и правда, с собой чего-нибудь не сделал.

Думаю только о Сене, остальное меня не волнует.

Прошёл целый день. Он не звонил. В сети был только утром. Одному богу известно, как он успел накрутить себя за это время.

Усмехаюсь своей «набожности» и прикидываю, сколько денег я могу потратить на билет. На банковской карте успела скопиться достаточная сумма, и билет на поезд я могу купить без проблем.

Остаток ночи провожу в состоянии лёгкой истерики. Оставив нехитрые сборы позади, сажусь за книгу, пытаясь отвлечься от накатывающих переживаний строчками Рембо. Того самого, Сениного.

В сапфире сумерек пойду я вдоль межи,

Ступая по траве подошвою босою.

Лицо исколют мне колосья спелой ржи,

И придорожный куст обдаст меня росою.

Я купил себе томик сразу по приезду домой. Частично из-за того, что Рембо, и правда, местами совсем неплох. Но больше, конечно, из-за «детки». Упрямо читаю строчку за строчкой, то и дело возвращаясь мыслями к Сене. Вспоминаю его голос. Как он царапает по рёбрам, будто наждачкой, стирая их в серую пыль.

Не буду говорить и думать ни о чём —

Пусть бесконечная любовь владеет мною...

Ближе к утру истерю по полной. Билет я взял на десять, и ожидание становится физически невыносимым. Отложив книгу, начинаю бродить из угла в угол, как хищник в клетке.

Потом делаю вылазку на кухню, стараясь не разбудить домашних, тем самым избегая нежелательных расспросов. Вернувшись в свою комнату с большой кружкой горячего кофе, устраиваюсь на подоконнике у открытого окна и обжигаю напитком глотку.

Холодный, пробирающий до самых костей воздух приносит кое-какое облегчение, я вглядываюсь в светлеющее на горизонте небо и наконец позволяю себе немного надежды, надежды на лучшее.

Глава 3

Прошлое прячет звёзды.

В сумерки и туман.

Раньше всё было просто.

Раньше всегда был март.

Жаркий вагон плацкартный

и Краснодарский край.

Бусы из крышек "Фанты".

Вкусный клубничный чай.

Помню уборки в классе.

Фото: 10-ый "А".

30 секунд до Марса.

Скорпионс и Би-2.

Помню у школы росстань,

зелень и магазин.

Раньше всё было просто.

Я тебя не любил.

– Джек Абатуров

АРСЕНИЙ

Понедельник

Мы прощаемся на парковке и желаем друг другу хорошего дня. Зарубежной литературы в расписании сегодня нет, и я этому рад, мне нужно прийти в себя и разобраться в собственных мыслях, не краснея ежеминутно от случайных взглядов по касательной и от своих бесконечных загонов.

Продолжаю теряться в догадках, зачем ему всё это. Не похоже, чтобы куратор на меня запал. За то время, что мы были рядом, Андрей не сделал ни одной попытки ко мне подкатить. Скорее всего, ему просто скучно, либо он замаливает у мироздания какие-то свои грехи.

Первой парой стоит философия. И всё-таки мы немного опоздали. Звонок как раз звенит, сотрясая своей безбожной какофонией пространство аудиторий, коридоров и лестничных пролетов. И когда я захожу в аудиторию, все, за исключением преподавателя, уже на местах. Входя, тут же напарываюсь на три взгляда, устремлённых на меня. Они прожигают во мне дыру.

Смеряю их холодным ответным и, минуя свое привычное место рядом с Лёней, устремляюсь к последней парте, которая каким-то чудом сегодня абсолютно свободна. Старательно делаю вид, что мне нет никакого дела до происходящего.

Но дыра-то вот она, осталась. Её так просто не залатать.

Проходя мимо, замечаю, как алеют розами щёки Алисы, предавая ей какое-то особое очарование. Вижу лёгкое смятение в её грустных глазах цвета корицы. Так и хочется подойти к ней и обнять, наплевав на двух неприятных мне личностей, но боюсь в итоге быть вовлеченным в объяснения, оправдания и извинения. К этому в данный момент я совершенно не готов. Так и сажусь на новое место, игнорируя расстроенный взгляд Алисы, и чувствую себя из-за этого придурком, полнейшим идиотом.

Пара тянется бесконечно, невыносимо долго, впрочем, как и весь учебный день.

Литература, литература, литература.

Русская литература. Литература античная. А я бесцельно втыкаю через окно в небо цвета беспросветных январских снегопадов, вяло пытаясь вникнуть в материал.

То вязну в своих мыслях, теряя нить рассуждений, то старательно пишу в выданном мне Андреем блокноте – мои тетради остались дома, лежать на письменном столе.

Под конец дня, устав бороться с собой, лезу в телефон и залипаю на яркую аляповатость Инстаграма и Твиттера. Но это не помогает, потому что по сравнению с цветными картинками любимых пабликов собственная жизнь кажется мне бесцветной и бесполезной.

***

– Где же ты шлялся?

Добравшись домой, я мечтаю только об одном: скорее лечь в постель и отключиться. Хотя бы полчаса или лучше час не думать ни о чем и ни о ком. Нервотрёпка последних дней окончательно выбила меня из равновесия. Но мечты о забвении так и остаются мечтами, потому что дома меня встречает отец, как-то неожиданно быстро вернувшийся из командировки.

– Я был в универе.

– Без рюкзака?

– Так вышло.

Он хватает меня за плечи, впиваясь пальцами в кожу, и встряхивает.

– Говори!

– Да какая тебе разница?! Не надо делать вид, что тебя ебёт!

– Это потому, что я запретил тебе спать с парнями, да?

– Что «да»? Завидно, да?! Небось, сам мечтал попробовать, но так и не решился, трус!

Я в жизни не получал по лицу наотмашь. Больно, но перетерпеть можно. Щека вспыхивает пожаром, а я отлетаю к стене, ребрами – в батарею. И вот это уже адски больно. По-прежнему ничего криминального, но кажется, что что-то там внутри я себе раскрошил.

А он просто молча выходит из моей комнаты. И не знает, как сильно я хочу, чтобы он исчез из моей жизни.

Пусть я веду себя как последний псих, напрочь игнорируя инстинкт самосохранения, пусть несу херню, пусть! Но ведь он же чуть не убил меня! Вряд ли, конечно, это было преднамеренно. Скорее всего, я просто вывел его из себя, и он сорвался. Просто не рассчитал силы.

А что бы было, если бы я ударился об эту старую чугунную батарею головой? Наверняка раскроил бы себе череп. Так что я ещё легко отделался.

Правда, позвоночник горит, будто вдоль него прошлись ножиком для колки льда. Отползаю от батареи и оборачиваюсь. На белой краске – красные мазки. Выворачиваю руку так, чтобы дотянуться до саднящих позвонков. Так и есть, спина кровит. Царапины? Ссадины? Сколько их? Три? Четыре? Отдергиваю руку. Больно. Не знаю, отчего больше. От разодранной спины или от того, что отец поднял на меня руку. Почему он так меня ненавидит?

Но и я хорош! Не знаю, как это у меня вырвалось, и думаю ли я так на полном серьёзе.

Сжимаю челюсти, чтобы не заскулить, и ещё раз касаюсь ран. Вроде ничего смертельного. Надо продезинфицировать. Пытаюсь встать на ноги и тут же опускаюсь на колени от обжигающе боли – с позвоночником шутки плохи. Ладно, как-нибудь. И спать.

Вторник

Соскребать себя с постели утром приходится усилием воли, в борьбе с желанием остаться дома, в коконе из одеял, отгородившись от всего остального мира. Школьный автобус с его вечной давкой становится для меня настоящим испытанием. Приходится быть настороже каждую минуту в ожидании тычка в многострадальную спину.

В универ я добираюсь вовремя, это хорошо. Если учесть, что первой парой в расписании у нас стоит зарубежная литература, мне нужно время, чтобы смешаться с толпой и избежать излишнего внимания со стороны куратора. И это мне почти удаётся, за исключением того, что его взгляд ненадолго задерживается на моей подбитой скуле.

Теперь надо приноровиться правильно дышать, чтобы ребра не сводило судорогой от каждого вздоха. В принципе, сидеть почти терпимо. Внимательно слушаю преподавателя, стараясь отвлечься от болезненных ощущений. Покачиваю ручку между средним и указательным пальцами – всё хорошо, – но она выскальзывает и катится по столешнице к краю стола. Дергаюсь, чтобы не дать ей упасть и сразу понимаю, что пиздец – в моей голове материализуется всего лишь одно слово, именно это.

Только-только затянувшиеся рубцы на спине лопаются, и я чувствую, как по спине течёт липкое и тёплое.

Гадать и ждать, промокнет ли насквозь так некстати выбранное мной светлое худи я не могу. Поднимаю руку, чтобы отпроситься. Мне нужно выйти из аудитории. В глазах преподавателя читается удивление, но он кивает, разрешая.

По проходу стараюсь идти медленно, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не спровоцировать настоящего скандала. До туалета я должен дойти спокойно, а там разберёмся.

В туалете пусто. Снаружи из открытой форточки доносится чей-то смех, и я понимаю вдруг, как давно не смеялся. Задираю худи до шеи и пытаюсь оценить «масштаб бедствия» в зеркале. Кровит, но не сильно. На майке несколько пятен.

– У тебя вся спина в ссадинах. Довольно глубоких.

Ну, конечно же. Только вас и не хватало для полного счастья, дорогой куратор.

– Глупости, – стиснув зубы, тяну кофту вниз. Он опережает меня и самым наглым образом оттягивает ткань толстовки вверх. Внезапно уши закладывает, и сердце бьётся совсем не в груди, а долбится от виска к виску, заставляя меня вжаться плотнее в край раковины. Хочу только одного, чтобы он перестал смотреть. – Это просто царапины!

– Ещё скажи, что ты даже обезболивающих не принял. Кто это тебя так?

– С лестницы упал.

– И это тоже лестница оставила?

Он снова разглядывает синяк на моей скуле, а я старательно отвожу взгляд, лишь бы не встречаться с ним глазами.

– Неважно.

– Это твой отец?

Молчу, а самого начинает потряхивать.

– Да ответь же!

– Да!

– Пиздец.

– Не выражайтесь, Андрей Михайлович. И не переживайте. Всего лишь побочные эффекты родительского воспитания.

Коротко и без эмоций. Чтобы он отвязался. Чтобы ушёл. Чтобы даже не думал меня жалеть.

– Поехали.

Хмуро и требовательно. И я вдруг совершенно точно понимаю, что никуда он не уйдёт. Мне так отчаянно хочется сбежать. От него, от его вопросов, его заботы.

– Куда? Сейчас же пара. У вас, кстати.

– Твоё рвение к знаниям похвально, Арсений. Но я не хочу, чтобы ты вырубился на этой самой паре, как вчера в кафе. Я несу за тебя ответственность, если ты не забыл.

– У меня рюкзак в аудитории остался, – всё ещё упираюсь, но потихоньку сдаю позиции.

– Уверен, друзья не дадут пропасть твоему добру. Поехали!

В который раз хочу возразить, что никакие они мне не друзья, но отчего-то умолкаю. Он ещё упрямей меня, и вряд ли мне удастся его переспорить.

– Пойдём. Моя машина на парковке.

Глава 4

Ты говорил – не ждать.

Я не мог не ждать.

Шёл через лес. На ощупь.

Мочил кроссовки.

Шёл и вертел

под нёбом твои слова –

те, что сказать неправильно

и неловко.

Те, что сказать…

Видел горчичный сон.

В нём целовал руки твои

и плечи.

Видишь,

мечта

уходит за горизонт.

Что бесконечен.

Дьявольски

бесконечен.

– Джек Абатуров

КИРИЛЛ

Вторник

Выходя из вагона поезда, разминаю затёкшие на верхней полке плечи. Хочу только одного – поскорее заграбастать его в объятия, до боли стиснуть белобрысую стриженную голову, запечатать упрямые губы нервным поцелуем ещё до того, как в меня полетят упрёки и обвинения. Но сначала – покурить. Успокоить загнанные нервные клетки.

Выуживаю из кармана кожанки помятую сигаретную пачку и, прикурив, начинаю вбивать в строку «яндекс-такси» адрес дядиного дома. Пока жду машину, снова набираю Сенин номер и снова не могу дозвониться. Упрямый балбес так и не разблокировал меня. Я не злюсь. Совершенно. Только надеюсь, что у него всё в порядке. Надеюсь, я не опоздал.

Вместе с табачным дымом выдыхаю привкус раздражения, не давая ему отравить надежду, посмевшую поселиться внутри меня прошлой ночью. Всё будет хорошо. С Сеней. С нами. Я здесь. Рядом. Мы поговорим, и всё наладится.

Первое предчувствие беды настигает меня у закрытой двери, когда я понимаю, что никого нет дома. Опускаюсь на ступени. Прикуриваю очередную сигарету, пытаюсь врубиться, где его может носить, и сразу соображаю, что утром по вторникам мой ненаглядный ботаник может делать только одно – протирать свои дурацкие вельветовые штаны, сидя на парах в универе.

С облегчением выдыхаю, прогоняя от себя мрачные мысли, буравящие мне виски с удивительным синхроном: ах, я такой расстроенный и подавленный…

Итак, универ. Знаю, что учится он на филологическом факультете, потому что все уши мне прожужжал латынью, Гомером и Рембо.

Гуглю адрес, не думая о том, как буду прорываться к нему, разыскивая в бесконечной веренице аудиторий и лекционных залов. Не важно! Точно знаю, что отыщу! Найду и больше не отпущу от себя эту мелкую вредную задницу. Нафиг эту сомнительную романтику отношений на расстоянии! Эту ревность и недопонимания! Я до смерти от них устал. Я здесь, мы увидимся, а остальное неважно.

Такси. Шансон. Трёп. Эйфория… которую снимает, как рукой, когда я вижу его из окна прямо на въезде на университетскую парковку. Его и ещё какого-то чувака, который какого-то хуя забрасывает руку Сени себе на плечо. При виде тоненькой фигурки мне отчаянно сдавливает глотку, перехватывает дыхание.

Пальцы сами собой сжимаются в кулаки. Уже то, что кто-то прикасается к моему, к родному – это неправильно и противоестественно. Но я вижу также и то, как он смотрит на того, второго. И от одного этого взгляда под рёбрами мгновенно разгорается костёр. Кострище. Настоящий. Пионерский. До самых верхушек сосен и елей.

Я хватаюсь за ручку и вываливаюсь на улицу, не дожидаясь, пока водитель ударит по тормозам. И всё равно не успеваю. Неловко перебираю «ватными» ногами, пытаясь догнать отъезжающую машину. Выкрикиваю его имя, но получается лишь жалкий шёпот – ветер срывает его с моих губ и уносит прочь.

Я опоздал.

Знаю, что сейчас меня накроет взрывной волной. Знаю, что рано или поздно утону в отчаянии. А пока просто стою посреди университетской парковки и прислушиваюсь к себе, пытаюсь понять, каково это – быть преданным.

Как же это лицемерно – выставить меня последним козлом, долбанным моральным уродом и тут же обо мне забыть, в считанные дни променять на какого-то парня, смотреть на него так, как когда-то – на меня.

Неужели это конец? Надо же! А я ведь на хуй ему не нужен! Он не ждал моего приезда! Даже не думал обо мне! Пока я с ума сходил от неизвестности, пока я боялся, что он руки на себя наложит из-за нашей размолвки.

Внезапно понимаю, что да, это конец. Что не надо больше откладывать деньги на наше счастливое будущее. Никакого будущего не будет. Как не будет совместных просмотров фильмов и одной пары наушников на двоих. И золотистого ретривера мы не заведём, и не обставим квартиру мебелью из Икеи.

Минута проходит за минутой, а я всё стою, словно врос в тротуар подошвами кед. Кажется, меня обходят прохожие. Наверное, я выгляжу нелепо. Сам себе в этот момент я кажусь мёртвым. И идиотом.

Какой же я, блядь, идиот.

Глава 5

Навык не любить - это дар.

Навык влюбляться - порок.

- Отчего от тебя такой перегар?

- Внутри у меня разлагается Бог.

- Чего ты так долго ждёшь?

Глуп как клоун. Тонок как нить.

- Я жду когда снова ты не придешь,

Чтобы снова меня не любить.

– Виталий Маршак

КИРИЛЛ

Спустя сутки

За окном плещется закат. Душно, но боюсь, что открыв форточку, я запущу это кровавое чудище внутрь, и оно меня проглотит. Хотя, наверное, я бы мог откупиться от него, скормив ему свое больное сердце, и оно бы благодарно заурчало, облизав мои пальцы.

Кажется, я забывался сном и по дороге домой, в вагоне, и дома, но снов не видел. Это было сродни беспамятной прострации. Иногда я «просыпался» и тогда лежал, вглядываясь в вагонную лампу или трещину на потолке, или потирал сбитые кулаки.

И сейчас лежу и смотрю в потолок. Смотрю и ничего не вижу.

Жалко, что я разучился плакать. Вот бы разрыдаться! До нервных конвульсий, до вывихнутых плеч, рыдать и выплёскивать наружу разъедающее нутро отчаяние. Потому что ещё немного, и я свихнусь.

Отчаяние накрывает меня собой, как тяжелым шерстяным одеялом, укутывает, убаюкивает. Подсовывает воспоминания-картинки, чтобы мне ещё больше захотелось сдохнуть. А зачем тебе жить, Кирилл? Зачем тебе такая дурацкая жизнь? И не жизнь это вовсе. А так. Одна сплошная рефлексия. Сжимаюсь в жалкий комок. Скулящий и воющий. Засыпаю и снова просыпаюсь, опять в горячке, и пытаюсь найти его в мятых простынях…

Где же ты, Сеня? Но его нет. Только скомканный хлопок и температура.

Надо выйти подышать, Кирилл. Набрать в лёгкие воздуха. Или никотина.

Курю и гляжу на небо. Не думать о Сене. Не думать о Сене. Стараюсь, но не могу.

Как же я увяз в нём: в его выгоревших на солнце прядях, в меди его веснушек на точеных скулах, в нервном изгибе губ.

Сеня, со всеми его детскими травмами и заёбами. Сеня, которому куда нужнее мозгоправ, чем я. У меня и своих комплексов хоть отбавляй.

– Ты сломал мне жизнь, братишка.

Пытаюсь заглушить тошноту, выкуривая одну сигарету за другой, до тех пор, пока пальцы не нащупывают в пачке последнюю. Эту я попытаюсь растянуть на как можно дольше. И наконец на что-то решусь. Клин клином, да, Сень?

А вот и слёзы. Они разъедают веки. В глазах адское пекло. В грудной клетке что-то разрастается, то ли разрывая ребра изнутри, то ли сдавливая их снаружи на манер картонной коробки.

Я не хочу «клин клином»! Но я хочу забыть!

Волосы. Веснушки. Ключицы. Ямочки. Косточки. Слова. Китов его дурацких!

Вырезать всё из памяти! С корнем выдрать!

Истерики его. Тревожность. Вечно холодные пальцы. Бесконечный кофе вместо нормальной человеческой еды.

Забыть и не вспоминать!

Сердце ноет, а по венам, разъедая, плещется кислота. Расчесать бы кожу до крови, но не поможет.

Что же дальше, Сенечка? Не знаешь? Вот и я не знаю. Не знаю… Не знаю...

Лучше бы я их не видел. Лучше бы приехал туда на пять минут позже, разминулся, дождался бы его дома на крыльце.

Вот оно, бессилие. Апатия.

Но ведь жил же я как-то раньше, без него! И сейчас попытаюсь. Я справлюсь. Всё равно у меня нет выбора. И пусть сейчас мне трудно в это поверить, но я перетерплю.

В обоих висках беспрерывной пульсацией стучит «Так будет лучше». А ещё «Мама будет рада». Это заставляет мои губы заломиться в неестественной улыбке.

Можно напиться. Но вряд ли дешёвый алкоголь поможет заполнить пустоту, образовавшуюся внутри. Не поможет он и выкинуть из памяти бесконечные эмоциональные качели предыдущих летних месяцев. И предательство, поломавшее меня сейчас, в сентябре.

Блин, зачем так по-киношному, совершенно по-идиотски убиваться по человеку?! Это же тупо! И любить кого-то так отчаянно – тоже тупо. Ведь жизнь не похожа на сопливые романтические книжки.

Я давно не принимаю таблеток. Потому что прекрасно справляюсь без них. Но сегодня особый случай.

Выдвигаю верхний ящик стола и в самой глубине безошибочно нашариваю знакомый блистер. Мне даже не нужно включать свет.

Натягиваю дурацкие джинсы, узкие, купленные в угоду моде – не знаю, как я их не выбросил, наверное, их спас мой любимый цвет. Чёрный. Так. Теперь чёрная майка. Чёрная рубашка в красную клетку. Чувствую себя малолетним панком. Но так даже лучше, легче будет слиться с толпой истощённых обдолбанных мальчиков в том месте, куда я направляюсь сейчас.

Это клуб. Там душно и людно. Под потолком – ряд неоновых ламп. Музыка гремит, заглушая мои мысли. То, что нужно.

Скольжу между извивающимися телами под выносящий мозг долбёж. В голове пусто. Голова - без дна. Я весь – бездна.

Мне кажется, или на меня пялятся? Какого черта! Знают, что ли, зачем я здесь? Но мне это безразлично, спасибо парочке таблеток оксиконтина. Мне на-пле-вать на эти липкие, словно сахарный сироп, взгляды.

Зачем я здесь? Зачем? Холодная струйка пота прокладывает дорожку вдоль позвонков. Известно, зачем.

Клин клином.

Он врезается в меня со спины. Неловкий. Нескладный. Примерно одного роста с ним, и волосы такие же светлые… Молодой совсем. Неужели младше Сени? Неважно, в клуб его пропустили, значит, забота не моя.

Цепляется за моё запястье, пристально смотрит мне в глаза. Текуче так смотрит, плавяще, пьяно.

– Привет! – его голос заглушается ломкими битами, терзающими мои барабанные перепонки, но я прекрасно читаю по его губам.

– Привет, – он тоже наверняка меня не слышит, но тоже считывает по губам и улыбается.

Смотрю на него. Кажется, неприлично долго. Он вскидывает ресницы, напарываясь на мой пристальный взгляд, как бабочка – на булавку. Секундное удивление, и тут же – улыбка. Мотылёк. Вот он кто. Белые крашеные крылышки.

– Пососёмся?

Нагло. Вскрывает меня взглядом, как консервную банку. Вся его «невинность» растворяется в ядовитом неоне танцпола и оборачивается порочностью. Он делает шаг мне навстречу и кладет руку на моё плечо.

Не Сеня. Хотя и похож.

Он тоже знает, зачем мы здесь. Возможно даже лучше меня. И не удивляется, когда я дергаю его за ломкое плечико, сближая наши лица. От него пахнет текилой и ягодной жвачкой, и у меня перехватывает дыхание – только не это.

Но он уже мажет своими губами по моим, вышибая кислород из моих лёгких.

Как же больно, словно прорывает нарыв, из которого вместо крови текут чувства, а это хуже в разы.

Вдруг становится любопытно: он вмазанный или просто вусмерть пьяный? Впрочем, какая мне нафиг разница, если он так возбужден!

Хватаю его за локоть и тяну сквозь толпу, обтекающую нас стаей безмозглых рыб. По ходу хватаю с барной стойки чужой вискарь и шлифую уже успевшие раствориться в желудочном соке опиаты.

Ненавижу клубы! Ненавижу этот дешёвый неон и пластмассовое веселье, вызванное водкой. Ненавижу людей, дергающихся на танцполе, случайные горячие прикосновения. Он мне не нравится. Я просто его хочу.

Тащу его в туалет. Зелёный неон сменяется алым, навевая мысли о красных фонарях и необузданной вседозволенности.

Мы тут такие не одни, те, кто не по нужде. И вряд ли кого-то это волнует.

На его щеках и переносице от алых огней – клубничные пятна, почти как в дурацких Сенькиных анимэ. Молчи, подсознание, заткнись! Как же ты меня заебало!

Вталкиваю его в кабинку. Он дёргается, пытается вывернуться. Но я точно знаю, что это – часть игры. Знаю, что он позволит мне всё что угодно.

Его глаза щурятся, будто сонные или близорукие. Меня снова коробит от всплывающих ассоциаций, и я боюсь, что могу слететь, передумать.

Его глаза подведены чёрным. Зрачки тёмные, расширенные. Смеётся. Ах, так! А если пальцами в волосы? И ладонями под одежду? Я не знаю его имени. И как-то насрать. Как-то абсолютно похуй.

Он тянет ко мне руку. У него на ногтях облупившийся лак под цвет подводки глаз.

– Красивая татушка. Это что?

Не хочу отвечать. Искривляю губы. Ухмылка выходит дикой, совсем недружелюбной. Сил на правильные улыбки и разговоры совсем не осталось. Что я ему скажу? «Ama» – это всего лишь три глупые буквы. Глупый смысл.

Я даже не люблю латынь.

Я даже не люблю...

Я...

Припираю его к стенке, и он тут же начинает тереться пахом о моё бедро. Стояк? Да ну?! И когда только успел.

Толкаю его вниз и ставлю на колени. Он скользит по моему животу горячими ладонями, тянется к ширинке, расстёгивает и цепляется пальцами за кромку белья.

Пальцы, губы, язык. Простая последовательность.

Теку и плавлюсь, вгрызаясь ногтями в его блондинистый затылок.

Толкаюсь вперёд, подмахивая бёдрами, чтобы сильнее и глубже. Пусть давится!

Он стреляет глазами вверх – с этого ракурса он похож на белокурого падшего ангела. Ангела, которого я долблю в рот, рискуя ободрать ему гортань.

Зато с каждым новым толчком я вырываю из себя воспоминания.

Те самые, где я всё ещё что-то значу для тебя.

Глава 6

Ground Control to Major Tom

Ground Control to Major Tom

Take your protein pills and put your helmet on

Ground Control to Major Tom

Commencing countdown, engines on

Check ignition and may God's love be with you.

– David Bowie

АРСЕНИЙ

Месяц спустя

До сих пор путаюсь в днях. Вчера был понедельник или уже среда? Почему так холодно в сентябре? Как, уже конец октября? Ведь ещё совсем недавно было лето, и я жил, дышал и любил.

Без него я чувствую себя пустым.

Нет, во мне, конечно, есть внутренности – лёгкие и всякие там печёнки-селезёнки, кровь и даже абсолютно ненужный мне мешочек с трубками, качающий эту самую кровь по моему организму. Только я не понимаю зачем. Не вижу смысла просыпаться каждое утро. Открывать глаза и не понимать, кто я, где я, ради кого я здесь? Для чего? Что я представляю из себя без него, без его любви?

Потеряться бы! Среди всех этих недописанных эссе, недоделанных упражнений, проваленных проектов, на которые вновь и вновь закрывает глаза мой куратор, давая мне очередную отсрочку. Среди всех этих вопросов без ответов.

Его именем исписан целый блокнот, тот самый, я так и не вернул его Андрею. Сразу надо было, а сейчас уже неудобно – там Кир на каждой странице.

Только бы тяжёлой голове стало легче. Только бы перестать задавать себе вопросы. Только бы перестать скучать.

По нему.

Это было здесь, в этой аудитории. Я бы, наверное, даже не узнал, не обратил бы внимания на тот снимок, прокрутил бы ленту привычным движением большого пальца, но Кир специально меня отметил. Чтобы я точно его увидел. Увидел его с другим.

Дальше помню всё, как сейчас.

Сердце заходится загнанным зверем. Колотится как сумасшедшее, грозя пробить грудину и вывалиться под ноги. Никому не нужное.

У парня на фото чёрная подводка под глазами, крашенные в блонд волосы, и рука, рука на плече, рука моего Кира.

Я отдергиваю пальцы от экрана, словно от проказы. Грудь сжимает спазмом. Спина ещё не зажила, но резкие движения здесь ни при чём. Это другое. Картинка перед глазами расплывается, изображение становится нечётким, смазанным.

Неправильно. Трясу головой: неправильно! Меня корёжит. Телефон внезапно тяжелеет, и я роняю его на стол. Экран глючит на фотке, прямо на отметке с моим именем. На том самом месте, где под красно-чёрной клеткой его рубашки простая латиница складывается в слово «люблю». Как же это жестоко, Кир!

А потом я словно отмираю. Вскакиваю на ноги и начинаю пробираться между рядами к выходу, расталкивая всех. Со стороны, наверное, смахиваю на психа. Мысли в голове ворочаются тяжело, неуклюже. Зачем? Зачем?

В туалете – дубак: кто-то курил, оставил окно нараспашку, и внутрь заполз холодный туман. Правда, при моём появлении он, туман, отступает, пятится к окну, сползает за карниз.

За окном пахнет сыростью и миндалём – я читал, что так пахнет цианид. Неужели кто-то там, наверху, решил вытравить нас, как крыс, чтобы мы долго не мучились?

А через несколько секунд подошвы моих кед скользят по подоконнику, я балансирую, утыкаюсь носками в мокрый карниз. Он слишком долго был в моей голове. Нужно проветриться от него.

Вдох.

Туман оседает на губах дождевыми каплями и вкусом леденцов от кашля. Это особенный туман, он материален. Наощупь – как илистое дно, и если я сделаю шаг, то не упаду, а увязну в этой белёсой пустоте. И мне сразу станет легче.

Выдох.

– Не смей!

Голос за моей спиной настолько резок, что разрезает не только туман вокруг, но и кожу между лопатками. Вздрагиваю и неловко хватаюсь за раму, чтобы не рухнуть вниз.

– Здесь слишком низко, Арс. Только покалечишься.

Герман. Ну что ж ты за человек такой! Неужели так трудно оставить меня в покое?

Упрямо не оборачиваюсь, но он хватает меня за капюшон толстовки и сдергивает с подоконника. Я врезаюсь в него затылком, барахтаюсь, но он держит меня поперёк тела и горячо дышит в затылок. Или мне кажется, что горячо? На контрасте с потоком холодного воздуха, льющегося из окна?