Unknown

– Иногда, выходя покурить, становишься свидетелем самой настоящей драмы... Что-то её вариации в последнее время участились, ты так не думаешь, Арс?

Герман держит крепко, мне не вырваться, и он продолжает говорить.

– Он видел вас с Андреем на стоянке. Слышишь? Кирилл видел, как вы уезжали вместе. Он звал тебя, мы слышали... Ты ведь не знал, что он приезжал?

Застываю в его руках, бетонируясь в новом для меня чувстве.

Кто я? Где? Зачем?

Я никто. Я нигде.

Вот они, мои ответы.

С тех пор я живу в бесконечном потоке мыслей, пропадая в череде похожих друг на друга дней, которые складываются в недели.

Живой…

Но порой мне становится досадно, что Герман меня остановил. Если бы не он, все могло бы закончиться быстро и глупо. Может, так было бы лучше. Лучше, чем быть недоделанным. Незаконченным. Поломанным. Не жить, а присутствовать, существовать.

Да, ребята меня спасли. Сначала Герман, потом остальные. Они снова ворвались в мою жизнь, наполняя её хоть каким-то смыслом.

О событиях в загородном доме мы не говорили. Осознание того, насколько я сам далёк от совершенства и как своими руками испортил всё светлое, что было в моей жизни, поддавшись минутной слабости, – а ведь я поддался, я помню, как смотрел на Андрея, – помогает мне понять, что я не в праве судить кого бы то ни было.

Лучше раствориться. Затеряться в учёбе, книжках, людях. Слиться с красным, как намокшая красная тряпка, дождливым предзакатным небом.

В лекционном зале снова дикий холод, и приходится кутаться в пальто, чтобы не околеть. Лёня протягивает мне бумажный стаканчик кофе из кафетерия, и я грею о него замерзшие пальцы, слепо моргая в пустоту.

– От избытка кофеина у тебя когда-нибудь откажет сердце.

Но ворчит не Бо, а Герман, и это очень забавно. Забавно слышать об избытке кофеина от человека, который по утрам встречает меня с банкой энергетика в руках.

Я не поддерживаю разговора, и меня оставляют в покое. Застываю, вперившись невидящим взглядом в пространство. Я – пятно. Серое и безжизненное. Хожу в одной толстовке целую вечность. Мне снова всё равно, что на мне надето. Мне безразличны любопытные взгляды и смех за спиной. Ведь от всего этого можно скрыться за отросшей чёлкой или капюшоном.

Ты не простишь…

Я так хочу вернуться в тот день, когда твоя рука лежала на моём плече. Хочу, чтобы у всех на виду, пусть даже и совсем незаметно, но ты притянул меня к себе.

Я буду носить твои футболки, читать тебе Бродского и целовать тебя в губы.

Но сейчас мне больно даже мечтать об этом. Я сдаюсь.

Запах твоих сигарет выветрился из моей одежды, так же быстро, как и сам ты исчез из моей жизни.

Вычеркнуть. Не знать. Чтобы перестало болеть. Не видеть тебя во сне! И молить, чтобы поскорее пришёл тот день, когда я забуду черты твоего лица, которые запомнил наощупь.

– Хэй, проснись! – кто-то трясёт меня за плечо. – Последняя пара закончилась.

Сейчас Бондарь прокричит что-то про майора Тома, как сто лет тому назад, весной, когда Кир ещё не приехал…

Я не сплю. Я просто мертв. Оставьте меня в покое.

Часть V

Глава 1

я пью горячий черный кофе, не сплю уже пятьсот ночей. я глубже, ярче понимаю: ведь я ничей, совсем ничей - такой болезненно ненужный, разбитый, маленький, пустой. прошу, пожалуйста, послушай, останься, господи, постой: я снова прячусь по подвалам, я вновь завис под потолком, и света - мало, жизни - мало, и письма - злые, ни о ком, дрожат израненные пальцы, и ты молчишь - я говорю

прошу тебя, не улыбайся, мне страшно, больно, я горю, я сам с собой смешно болтаю, я бьюсь о стены головой

зачем я?

кто я?

я не знаю.

пожалуйста, вернись домой.

– Весенний воин

КИРИЛЛ

Ноябрь

По квартире гуляют сквозняки. Шпарящая батарея проиграла всухую оставленной на ночь открытой форточке и ощущению вечной мерзлоты.

Выбираюсь из-под вороха одеял, прихватываю с собой одно, набрасываю его на плечи и подхожу к окну. Закрываю. А потом, уткнувшись лбом в холодное стекло, рассматриваю унылый пейзаж. Заоконная серость просто угнетает. Только ветер наконец доносит запахи приближающейся зимы.

В этом году я ждал её как никогда раньше, с нетерпением глядя на чёрный от бесконечных дождей асфальт в надежде, что первый снег – белый и рыхлый, – одним своим появлением сумеет спасти меня от засевшей глубоко внутри непередаваемой тоски. Будто придёт зима и разом скуёт все ненужные мысли и чувства толстой коркой льда или хотя бы покроет их тонким слоем инея забвения.

Всё это время я стоял на перепутье. Замерзший и пустой. И сейчас я там. А всё вокруг меня либо готовится к предстоящим морозам, либо уже замёрзло и умерло. Вдыхаю холодный воздух и запахи мокрой опавшей листвы, а сам думаю о том, о чём запрещаю себе думать в принципе.

Эх, жаль расставаться с одеялом, но нужно. Пора в душ, смывать с себя утреннее уныние. Потом – кофе.

Через десять минут выуживаю из кухонного шкафа банку растворимого. Гадость, конечно, надо бы всё же разжиться кофеваркой. Как-нибудь. А пока придётся довольствоваться тем, что есть на съёмной квартире.

Две чайные ложки кофе. Кипящая вода. Сахар закончился. Зато есть молоко. С молоком пьёт Сеня. Блядь, а ведь я почти смыл с себя эту тоску! Всё шло так прекрасно, и зачем я только снова вспомнил…

Горячая чашка обжигает пальцы, кофе – язык и нёбо, а оттуда приятным теплом разливается по пищеводу. Ненавижу кофе без сахара. Ненавижу выходные.

Снова захожу в ВК, в его профиль. Нет, я не слежу за ним. Просто успокаиваюсь, когда вижу значок «онлайн» или пометку, что он был в сети такое-то время назад. Словно это автоматически обозначает, что с ним всё в порядке. Во всяком случае, так мне сразу делается легче. Легче себя оправдывать.

На его аватарке по-прежнему анимэшный тип с синими волосами. Хаул. Теперь я это знаю. А на стене – временное затишье. Ни тебе постов с цитатами древнегреческих философов, ни фоток античных статуй. Только статус изменился. Теперь там строчка из песни про «глаза с разводами бензина» и о том, что без них ему не обойтись…

Пришлось загуглить. Я такое не слушаю обычно, но эта девчонка – Швец – мне понравилась. Не Боуи, конечно, и не Кобейн, но я залип и весь первый день безбожно жал на повтор, счастливый, как идиот. Совпадение, конечно, но вдруг? Правда, с тех пор мой мозг не раз меня обламывал, и весьма хладнокровно: мало ли в мире бензиново-зелёных глаз, на моих свет клином не сошёлся.

Не сошёлся. Сердце снова разбивается на сотни осколков. Зачем надеяться? После того, что я наделал, надеяться глупо. Но очень хочется… Может, написать ему? Получить ответ «свали из моей жизни» и тогда уже успокоиться? Нет, лучше буду молчать, молчание оставляет надежду. Нужно только пережить выходные, они всегда выбивают меня из колеи, потому что сидеть в квартире невыносимо.

Сгребаю телефон и наушники, и выхожу на улицу.

Но всё-таки мне

не обойтись

без глаз

с разводами бензина

– Здрасти, дядя Кирилл! – мой единственный знакомый в этой многоэтажке, школьник Арсений, живёт в соседней парадной и, судя по тому как часто я на него натыкаюсь, гуляет со своей собакой круглые сутки. Собаку зовут Амалия, или Ама. Вот такое совпадение на мою голову. Сейчас Арсений мокрый и грязный, такой же, как его Ама.

– Привет! Где извазюкались?

– Нас автобус окатил. Водой из лужи.

Он говорит о луже, а сам смотрит на небо. Ноябрьское небо – омерзительный студень. Хуже только то месиво, что булькает сейчас под подошвами кроссовок. Тут не просто лужи, а слякоть. А на небе? Там ветер гонит свинцово-грязные тучи. И тоска, тоска, тоска. Ненавижу выходные! Ненавижу ноябри!

Зато люблю будни. На неделе у меня не остаётся времени для самокопания. До обеда я в универе, потом – подработка. Ночью приезжаю домой и падаю на кровать, иногда забиваю даже на ужин. Устаю настолько, что даже снов не вижу, и это хорошо, потому что я не сплю, а умираю до рассвета, совершая над собой еженощную смертную казнь: перед тем, как провалиться в блаженное безвременье, недолго перебираю в голове воспоминания, те самые, которые так стремлюсь вытравить из себя днём.

Первые прикосновения, первый поцелуй, первое признание. Царапины, ожоги, гвоздь… Мелочи. Вот он расчёсывает комариный укус чуть ниже тощей квадратной коленки и верещит из своего кресла, запрещая мне закрывать окно:

– И так дышать нечем! Сдохнем от жары!

Почему я это помню? Да потому что тогда я дышал только им. Он был моим воздухом. Разве такое забудешь? Конечно, нет. Вот, думаю о нём, и становится так одиноко, что сердце замирает от тоски. Я разбил это в дребезги сам, своими руками – от одной этой мысли пробивает дрожь.

– Ты ещё здесь?

Сморю на мокрого соседа, рассматривающего облака. Довольная Ама уселась в грязь, рядом со своим Арсением, она счастлива.

Вот бы и мне так. И в горе, и в радости. До конца наших дней. А не просто выживать, пытаясь не сорваться.

– Мы бабушку ждём.

– А… Ну, я пошёл.

Куда? Сейчас я не смог бы объяснить даже самому себе, зачем причинил ему такую боль, за что так его наказал. Умышленно и жестоко. Неужели только за то, что увидел рядом с ним другого мужчину? А ведь не задал ему ни одного вопроса. Просто не захотел разбираться. Вообще. Выбрал самый лёгкий путь. Сорвался. Уехал. Накосячил…

Наутро – полная амнезия и желание выблевать собственные внутренности. К вечеру – дикое раскаяние.

Мало того, что я спутался с тем парнем в клубе, так ещё и фотку с ним сделал, специально чтобы выложить в сети, долбоёб.

Конечно, он возненавидел меня. Я и сам себя возненавидел. За то, что всё испортил. За то, что испоганил лучшее, что было в моей жизни.

От понимания того, что всё кончено, быстро наступила апатия. Потом, не сразу, но постепенно она переросла и сформировалась в определённую мысль: я предал.

Я поступил как последняя мразь. А значит, без меня ему будет лучше. А если ему будет лучше, то это как-бы перечёркивает и мою вину, разве нет? Так понемногу и смирился. А боль... она никуда не исчезла, просто притупилась, разве что дышать стало чуточку легче. И вспоминать всё ещё больно, даже о том, что случилось после.

Ведь я практически сбежал из родительского дома. В эту небольшую съёмную квартиру. Потому что устал делать вид, что всё нормально, и поддерживать разговоры о погоде. Потому что не мог там больше оставаться. Потому что от тоски и отчаянья был готов лезть на любую из четырёх стен своей спальни. И не просто лезть, а впечатываться в них с разбегу!

Мог бы, конечно, сэкономить и перекантоваться до защиты диплома в универовской общаге, но ежедневные попойки и весёлая компания – это не совсем то, что нужно на последнем курсе, хотя «спиться» мне одно время хотелось, и э́то было.

И всё же «сбежал» – это не совсем верное слово. В моём понимании «сбежать» – это тайно собрать вещи и ускользнуть под покровом ночи. Можно оставить после себя записку, скажем, на письменном столе или ещё где-нибудь.

По правде говоря, мне хотелось поступить именно так, максимум заменив записку на телефонный звонок, но внутренний голос зудел, что пора взрослеть, поступать правильно.

Нужно поговорить. Объяснить родителям, что студия рядом с универом досталась мне по знакомству и за копейки. Что это удобно и приучит меня к самостоятельности.

Только ни в коем случае не проболтаться, что мне стало просто невыносимо находиться дома.

Морально подготовившись к истерикам и укорам матери, я несколько раз начинал этот разговор, пытаясь смягчить углы, насколько это было возможно.

Маме идея переезда не понравилась совсем и сразу. Она приняла её просто в штыки:

– Ты едешь к нему! Я знаю! Вы собираетесь жить вместе!

Помню её лицо и тяжёлое дыхание. Помню, как устало повторял, понимая, что ничего не хочу ни доказывать, ни объяснять:

– Сеня. Его зовут Арсений, мама. Если ты назовёшь его по имени, ничего не случится. Он не появится прямо из воздуха.

– Ты мне эти гейские штучки брось, слышишь? – подключается отец. – Хватит уже хернёй страдать и мотать матери нервы!

Ещё недавно он сказал бы не «гейские», а «пидорские». Пожимаю плечами. Несмотря на то, что свою гетеросексуальность я оставил в прошедшем лете, пидором я себя не считаю, да и геем, пожалуй, тоже. Интересно, кто я?

– Успокойтесь. Не будет больше никакого Сени. Никогда. А уж других парней – тем более.

Всё иду и иду. Стараюсь не думать о нём сейчас, хочу вообще ни о чём не думать. Сделать звук в наушниках погромче и вытравить его из себя, вы́ходить бесконечными тысячами шагов, замешивая слякотную жижу под ногами. Только перед глазами снова встают его ребра, проступающие под футболкой, и чуткие пальцы, к которым я так любил прижиматься губами. Эх, Сенька. Даже на расстоянии ты умудряешься тянуть из меня жилы.

– Арсений! Вот ты где!

Сердце срывается в бешеный галоп: приехал?! Ну зачем я обернулся? Чтобы увидеть, как чужая бабушка торопится к своему внуку? Как прыгает от восторга грязный пёс?

Чувствую себя так, будто мне ампутировали руку или ногу. А ведь нужно учиться как-то с этим жить. Ходить на пары, работать. Я стараюсь, но в этой бесконечной пустоте очень странно. И страшно. Это неизвестность. Страшно не знать, что там с Сеней.

Надеюсь, он не забывает поесть хотя бы пару раз в день.

А ещё надеюсь, что тот, кто рядом с ним сейчас, успокаивает его во время ночных кошмаров.

Глава 2

знаешь, к черту, слова излишни. ну о чем мне тебе сказать? как весной расцветают вишни, как мне хочется танцевать, разбивая колени к черту, разнести, разломать весь мир, как люблю тебя - беспощадно, как никто еще не любил,

обо всем, ни о чем, о вечном - чуть дрожащей смешной рукой

не дочитывай до конца.

до свидания,

вечно

твой.

– Весенний воин

АРСЕНИЙ

Конец ноября

Небо конца ноября – белёсое, выцветшее от бесконечных дождей, – кажется застиранным. Сидеть на парах не хочется. Хочется целовать Кирилла. В шею под кадыком, а потом ниже, ниже, ниже...

А ещё хочется сдать сессию так, чтобы не упустить повышенную стипендию. Зависеть материально от отца в мои дальнейшие планы не входит. Да и куратора расстраивать не хочется, тот все мои промахи принимает близко к сердцу.

Поначалу, после сентябрьских событий, стараясь не думать о Кире, я балансировал на грани нервного срыва. Но, запретив себе бесцельно втыкать в телефон и в пространство перед собой, стал усиленно готовиться к дурацким семинарам и вовремя сдавать сочинения. В общем, взялся за ум.

Сегодня обычный день. Близнецы уехали после второй пары по каким-то «семейным обстоятельствам», а мы с Бондарем потусили в перерыве в кафетерии – довольствуясь дешёвым кофе в картонных стаканчиках, подсчитывали слова и проверяли наличие ошибок в дописанном эссе по русской литературе. На личные темы мы с ним не говорим, у нас паритет – он не задаёт вопросов мне, я не задаю вопросов ему.

Перерыв пролетел незаметно. Впереди – лекция по философии, скучнейшая, после которой я прощаюсь и с Лёней, ему надо домой, а сам задерживаюсь ещё на одну пару в читальном зале: мне нужно дополнить список литературы для своей курсовой. Тишина, запах книг, покой, чувство выполненного долга… но ведь я ещё в начале учебного дня собирался отдать куратору ведомость посещения! Надо бы вернуться в главный корпус.

Пока я работал в читальном зале, закончилась последняя пара, и сейчас навстречу мне, устремляясь в гардероб, спешит поток студентов, чтобы потом, укутавшись в свои пуховики и пальто, такой же толпой переместиться на остановку.

Поднимаюсь на второй этаж, прохожу по опустевшему коридору и останавливаюсь перед нужной мне дверью.

Кафедра иностранных языков.

Всё помещение освещается одинокой настольной лампой, и ещё – тусклым мерцанием экрана ноутбука.

– Не ожидал увидеть тебя так поздно, проходи!

Андрей улыбается мне, как всегда, тепло, только его уставшие голубые глаза в полумраке кабинета кажутся льдинками. Кладу перед ним заполненную ведомость:

– Простите, замотался. Сначала пары, потом библиотека. Надо было зайти к вам до начала занятий, но я не подумал.

– Сказать по правде, я удивлён твоим интересом к учёбе, Арсений. Пары, библиотека и, надо же, ни одного пропуска! Ещё совсем недавно твой настрой по отношению к учебному процессу отличался безразличием.

Его глаза смеются.

– Спасибо за веру в меня, Андрей Михайлович.

Пусть думает, что я не уловил сарказма и воспринял его слова, как похвалу.

– Я вовремя одумался. Постараюсь всё сдать. Без троек.

– Без троек?! Перестань паясничать. Подойди-ка к свету. О боги! Синяки под глазами уже больше, чем сами глаза. Ты вообще спишь?

Как же меня достаёт такая «забота»! Но нужно быть вежливым:

– Сплю. Ем. Как всегда. А теперь ещё и зубрю конспекты. Всё окей, Андрей Михайлович. Не переживайте.

– Ты, конечно, бесконечно милый, когда вот так по-ребячески дуешь губы. Но послушай, перестань уже вести себя как подросток. Что-то случилось, Арсений? Снова отец?

– Нет. Мы не общаемся.

– А вот это зря. Вам бы надо поговорить.

– Поговорить? Вы серьёзно сейчас? Хотя… вы просто многого не знаете.

Его лицо делается каменным, а взгляд – далёким.

– Да, я многого не знаю. Но ты… ты мог бы попытаться. Что бы между вами ни произошло, я вижу, что винишь ты только отца, а от этого впадаешь в очередной приступ саморазрушения. Порой надо найти в себе силы и дать человеку шанс. Поговорить с ним. Выяснить. Разобраться. Возможно, простить друг друга.

Выяснить? Простить? Зачем он это говорит? О ком он сейчас?

О себе? О моём отце? Или Андрей знает о Кирилле?! Глупый вопрос – я же сам ему говорил, что меня бросил парень, да и сплетни в универе поставлены хорошо, но всё равно он не может догадываться, насколько сильно я скучаю по нему. Отчаянно. Пусть и не так как раньше.

В какой-то момент я просто устал. Устал горевать, устал не спать по ночам, ненавидеть себя и думать, как бы всё обернулось, если бы мы тогда не разминулись, если бы я не уехал тогда с другим.

С этим самым Андреем, который смотрит сейчас на меня и говорит загадками.

Мне помогло время. Постепенно мои мысли прояснились, а эмоции ушли на задний план. Я перестал страдать. Позволил самому дорогому и светлому для меня чувству остаться в прошлом. В тех беззаботных летних месяцах, что мы провели вместе.

Восстанавливаю дыхание. Да, я смирился с тем, что больше это не повторится.

Вот, Андрей говорит, что нужно друг друга простить? Я сделал и это, смог простить и его, и себя, и тогда ненависть просто ушла. К тому же приближалась сессия, и всё свободное время я стал проводить за книгами.

В конце концов, говорил я себе, Кирилл не обещал мне быть рядом всегда. Мы вообще друг другу ничего не обещали, ни в чём не клялись. Мы просто были вместе здесь и сейчас. Но всё закончилось.

Молчу и разглядываю испачканные в чернилах пальцы. Боюсь посмотреть на Андрея – в его голосе столько боли… Боюсь увидеть её у него в глазах.

Чего он хочет? Чтобы я вспомнил? Да я и так от воспоминаний готов в подушку выть, и если бы киты внутри меня были ещё живы, они бы подвывали мне в унисон.

Не могу сказать, что я перестал есть и пить, тоскуя по нему. Нет. Я ем и пью, но делаю это скорее по инерции, не испытывая ни голода, ни жажды.

Просто всё вокруг стало блёклым, серым. Одно сплошное ноябрьское утро. Или вечер, неважно. А я – застывшее насекомое, застрявшее между двух оконных рам. Без красок, без радости, без любви.

Единственное яркое пятно – воспоминания о прошлом. Порой они даже балансируют на грани реальности, в такие дни я засыпаю со счастливой улыбкой. Но по утрам прекрасно понимаю, что у этого прошлого нет будущего, и тогда моё счастье улетучивается, уступая место уже привычной пустоте.

Зачем Андрей напоминает мне о ней?

Я могу лежать в обнимку со скомканным одеялом ночами напролёт, пялясь в стены или в потолок до первых утренних птиц.

Могу проснуться среди ночи, пытаясь нашарить Кира рядом с собой. Нашарить не удаётся, и я снова проваливаюсь в сон, вжавшись спиной в мокрые простыни. В моих снах – июньский полдень и солнце такое горячее, апельсиновое. В моих снах – ворох его кудрей, и я перебираю их лениво. В моих снах он крепко сжимает меня и целует запястья...

Поговорить… Выяснить… Разобраться… Простить друг друга…

– Звучит так, будто речь сейчас не совсем обо мне, – говорю потому, что хочу обозначить свою позицию: мне не нужно сочувствия.

– Ты прав.

Я прав?!

– Не помню, упоминал ли я раньше, но ты очень похож на моего брата.

Ах, вот оно что! Значит, моя интуиция меня не подвела. Андрей, и правда, испытывает ко мне братские чувства, замаливая заботой о студенте какие-то личные косяки…

– Я предал его дважды. Не стану мучать твои уши подробностями, только скажу, что однажды отказался принять его сторону по принципиальному вопросу. Это его ранило. А потом я не захотел его выслушать. Это ранило его ещё сильнее. Он разорвал наши отношения. Совершенно. Я даже не знаю, где он сейчас живёт. И не было ни дня, чтобы я не жалел об этом.

Молчу. Я бы так не смог. Не знать, где живёт? И не мониторить соцсети? Хоть изредка.

– Ладно, не грузись. Просто не повторяй моих ошибок и не тяни с разговором. Какие планы на сегодня?

Какие у меня могут быть планы? Вечер – тёмный и хмурый в самых лучших традициях конца ноября. Ветер гонит по небу свинцовые тучи, и они грозятся опрокинуться на город либо ледяным дождём, либо долгожданным первым снегом. Какие тут планы?

Я ждал зимы так сильно, как никогда раньше. Ждал, чтобы пришли её морозы и сковали льдом всё живое, а значит, и моё сердце. А ещё я мечтал о снеге. Совсем как в детстве, надеясь на чудо. Но снег ещё не выпал, а значит чудес не предвидится, и планов никаких. Так и скажу.

– Да никаких, в принципе.

– В таком случае, разреши мне накормить тебя ужином, за едой мне удобнее будет проводить воспитательные беседы.

Он улыбается, а в глазах просьба. Не могу ему отказать.

Мы выходим из здания в тихую почти декабрьскую ночь. На самом деле ещё нет и шести, но в это время года темнеет рано. Пока мы говорили, территория опустела, большинство студентов и преподавателей успели разъехаться по домам.

Серая громада главного корпуса освещается редкими фонарями, разбросанными тут и там якобы невпопад, а на самом деле в строгой закономерности.

Тихо падает снег. Снег? Наконец-то! Неужели случится чудо?!

Смотрю, как мельтешат снежинки в сливочном свете фонарей, и крепко думаю всю дорогу, пока мы идём к парковке и садимся в машину. Думаю о том, что непременно должен поговорить с отцом. А ещё, что хорошо бы поговорить с Кириллом.

– Что будем смотреть?

Голос Андрея выдёргивает меня из размышлений. Что ж, отвечу.

– Как насчёт Долана? У него просто нереально крутые фильмы. Вы смотрели «Том на ферме»?

Если он знает этого режиссёра, то поймёт, что я хочу сказать. Это как заявить о себе вслух «Да! Я такой!». И ещё добавить «Я тебя не стесняюсь, ты друг».

– Может, на этот раз обойдёмся без драм? – улыбается он. – Боюсь залить слезами всю квартиру.

Он понимает. Он друг. Пытается грозно сдвигать брови, но не может сдержать улыбки. Хорошо, соглашаюсь мысленно, мы посмотрим что-нибудь другое, но сказать об этом не успеваю, потому что где-то в кармане звонит телефон. Достаю его из пальто, продолжая улыбаться:

– Привет, Алиса.

Но голос в трубке дрожит и прерывается, Алисе больно, я чувствую это даже через кусок бездушного пластика. Поэтому моя улыбка растворяется без следа.

– Герман в больнице. Приезжай, пожалуйста, скорее!

Глава 3

это письма без адресата, но ты знаешь: они - тебе. твои шрамы теперь как карта: я один, посреди нигде, лишь случайный весенний лучик и до боли простой мотив, только память, усмешка, оклик - моя нежность-свинец в груди.

это сказка без слов и точек, пьяный, шумный, зеленый лес, торопливый неясный почерк, я - нигде, но зачем ты здесь?

два нелепых, смешных ребенка - переломанных, но живых

с острой нежностью горных скал,

осторожностью ножевых

– Весенний воин

АРСЕНИЙ

Конец ноября

Больничные коридоры. Они ассоциируются у меня с могильником. Квинтэссенция боли и горя. Вспоминаю, как замерял шагами точно такой же коридор меньше года назад, когда уходила мама, и все уже знали, что шансов нет, но по-прежнему на что-то надеялись.

Здесь тихо, как на кладбище. Только монотонно гудят лампы под потолком.

У кофейного автомата я сталкиваюсь с Лёней. У него в руках – два картонных стаканчика. Замечаю, как его трусит, и понимаю, что случилось что-то ужасное. По пути к палате, где лежит Герман, он рассказывает мне, что знает.

– Их было трое. Его повалили на землю и лупили, где попало. В большей степени по голове. Ногами. Найду и убью… Если бы их не спугнула другая компания ... Мне позвонили, я приехал раньше скорой, к тому времени он был уже без сознания. Лежал в луже крови.

Теперь я понимаю его дрожь, меня самого колотит и мутит. Так и вижу Германа, лежащим в отключке в огромной тёмно-бордовой луже, как своими глазами. Даже чувствую кислый привкус во рту и вдыхаю ржавый металлический запах.

Свет в палате приглушён. В углу, забравшись с ногами в кресло, сидит Алиса. Я не вижу её лица, она смотрит в окно. Оборачивается на звук отворяемой двери, кивает и пытается мне улыбнуться.

– Он без сознания? – спрашиваю шёпотом, мне не хочется его тревожить.

– Нет. Сейчас уже нет, – она мотает головой из стороны в сторону и украдкой вытирает слезы. – Сейчас он спит.

Алиса… Обнимаю её и крепко-крепко прижимаю к себе. Она утыкается лицом мне в плечо, и я чувствую судорожные толчки, слышу всхлипы и вздохи. Я не знаю, чем ей помочь. Чем тебе помочь, Алиса?

– Хочешь, я побуду с ним? А ты передохни немного. Там Лёня. У него кофе.

Алиса начинает плакать во весь голос, больше не сдерживаясь, но быстро берёт себя в руки и выходит за дверь, а я медленно оборачиваюсь к кровати. Медленно потому, что боюсь того, что увижу. Ведь всё должно быть хорошо, да? Вон какая крутая одноместная палата! Родители у Кайзеров непростые. Для них всё самое лучшее. Почти успокоив себя такими мыслями, разворачиваюсь наконец к больному, но при виде Германа, вздрагиваю и даже делаю шаг назад. Потом одергиваю себя и подхожу ближе.

В свете лампы, закреплённой над прикроватной тумбой, пытаюсь узнать тонкий профиль, но нос Германа больше не кажется мне заостренным. Мне делается жутко – я не узнаю это лицо. И волосы не рыжие, как обычно, а цвета намокшей палой листвы. У виска – залепленная пластырем проплешина. Эти уроды, что же, вырвали у него клок волос?

Вся кожа на лице этого незнакомого мне человека кажется вывернутой наизнанку. На ней нет ни единого живого места, сплошная гематома. По моему позвоночнику пробегает страх, перебираясь от позвонка к позвонку на липких лапах.

– Перестань, Арс. Я отсюда не вижу, но прекрасно слышу, как ты шмыгаешь носом. Меня подлатали, и сегодня я точно не умру.

Выхожу из ступора. Он не спит? Я действительно хлюпаю носом? Как он говорит этими лепёшками вместо губ?

– Ну, вот опять. Подойди… Да не смотри ты на меня, как на покойника! Я живой, это всё ерунда.

Не знаю, о чём он. То, что вижу я, ерундой не выглядит. Тем более что он морщится, видимо от боли. Или от нахлынувших воспоминаний?

– Забей, Арс. Не переживай. Я толком ничего и не помню.

Откуда у него силы, чтобы меня утешать? Не понимаю, но слушаю, как заворожённый.

– Помнишь тот день, когда ты сбежал от меня как ужаленный?

Он говорит о загородном доме?

– Я говорю о варенье и о поцелуе. Вспомнил? Так вот, сразу после тебя ко мне пожаловал Бондарь. Я удивился, думал они с Алисой приедут позже. Не знаю, что на меня нашло... Я был зол, раздосадован твоим отказом, распалён, не удовлетворён… А тут этот оболтус со своей влюблённостью…

– Кто? Лёня?! – моё изумление сильнее шока.

– Ты не знал, понимаю. Ты думал у них любовь. Он читал ей стихи… Только Алиса терпеть не может Бродского. В отличие от меня. Да уж. Я давно ловил его взгляды, читая в них слепое обожание. Не скрою, меня это забавляло, мне это даже льстило. Но я никогда не хотел Лёню. Я всегда хотел тебя.

На одну кашу в моей голове накладывается другая. Притормози, Герман!

– Короче, я поцеловал его тогда. Он ответил. Между нами закрутилась интрижка, которая начала тяготить меня намного быстрее, чем я ожидал. Я не знал, что делать. Поверь, я вёл себя с ним попросту невыносимо, но Бондарь – большой ребёнок, или хуже… Он привязался ко мне, как верный пёс. На все мои грубости отвечал утроенной дозой нежности. А во мне это будило исключительно угрызения совести, что, в свою очередь, ещё больше выводило меня из себя. Короче, замкнутый круг.

Каша в моей голове растекается в тонкую полоску, изгибается и замыкает края. Круг. Замкнутый. Так вот как оно было!

– Ты не представляешь, какой тварью я себя ощущал, играя чужими чувствами, обманывая друга, обманывая сестру. Что смотришь? Добавь к этому чёрному списку ещё и шантаж. Лёня, будучи честным малым, порывался раскрыть всю правду Алисе, а я, из опаски расстроить сестру, пригрозил ему разрывом. Вот так, Арс.

Неужели это и есть знаменитый любовный треугольник? А Бондарь-то действительно вкрашился в Германа!

– Сегодня, лёжа здесь, я кое-что понял. Осознал всю хрупкость человеческой жизни, понял, что не имею права тратить её впустую. Ни свою, ни тем более чужую. Не могу больше размениваться на нелюбовь, ложь и бесчестие.

– Герман, я...

– Постой. Дай мне договорить, раз уж я начал. Знаешь, чего я хочу? Чтобы ты пообещал мне, что не растратишь свою. Пообещай!

Какого обещания он от меня ждёт? Что я не растрачу свою жизнь впустую? Или он говорит про ложь и бесчестие?

– Если бы ты знал, Арсений, как мне иногда хочется встряхнуть тебя хорошенько! Чтобы твои мозги встали на место. Чтобы вырубить наконец твой режим «драма куин». Ваша с Киром романтичная история начиналась просто охуенно, а вы?! Вы умудрились феерично её проебать...

– Да ты просто душка, Герман. В том смысле, что душный. Просто невыносимый зануда.

– Ага. Просто позвони ему. И прекрати уже страдальчески отыгрывать великомученика.

Я едва вижу его глаза в прорезях заплывших век, но его взгляд кажется мне замутнённым. Может, это от обезболивающего? И даже в таком состоянии он остаётся поучающей занозой в заднице.

– Не смотри на меня так. Мне тебя не жаль. И себя мне тоже не жаль. Мы сами вершим свои судьбы. Пафосно, знаю, но любовь это не слюни и не сопли, которые ты здесь разводишь, наслаждаясь своей грустью и упиваясь своим отчаянием. Любовь – это действие. Действие, Арс. Это когда ты берёшь и едешь к нему, не раздумывая о последствиях, наплевав на свою гордыню.

Пламенная речь отнимает у него последние силы, и Герман откидывается на подушки.

– Пообещай мне, Арсений.

Ах вот какого обещания он ждёт! Я сжимаю его тонкие холодные пальцы, пусть воспринимает это, как хочет.

– Разве есть в этом мире что-то важнее любви? Ревность, страхи, недомолвки – это всё пустое. Ничего они не значат, если ты по-настоящему любишь.

Он говорит это тихо, но так уверенно, что в его словах нельзя усомниться: он точно знает о чём говорит, он говорит о себе.

– Ты должен решиться. Прекрати метаться, прогони сомнения. Хватит уже страдать и мучиться втихаря. Вам нужно увидеться и нормально поговорить.

Я вижу, как Герман пытается успокоиться, делает глубокий вдох и медленно выдыхает. Его дыхание затрудняется, на глаза наворачиваются слезы. Я вижу, как его захлёстывают эмоции, и чувствую, что они передаются мне: меня охватывает его волнение.

– Расскажи ему, Арс. Пока не поздно. Скажи, что любишь его, как всегда любил.

Последние его слова срываются на шёпот. По щеке пытается скатиться слеза, но натыкается на пластырь и убегает вверх по виску, исчезая в грязно-рыжих прядях. Слёзы катятся вверх? В нормальной жизни это должно быть смешно. Я мягко касаюсь его руки, сжимаю холодные пальцы.

– Обещаю, – говорю так, чтобы он поверил. Верю ли в это я сам, разберусь позже. Сейчас нужно поддержать Германа. – Ты бы видел, какой ты сейчас красавчик, Кайзер! Такому любой пообещает что угодно.

Поддразнив его ещё парочкой шуток, выхожу в коридор. После мягкого полумрака больничной палаты яркий свет потолочных светильников ослепляет, режет роговицу. Радужка будто разлетается по щекам битым стеклом; в голове вакуум.

Это нужно как-то понять и принять... Герман, Лёня, Алиса. Всё это время за моей спиной разворачивалась настоящая драма, а я упивался собственными проблемами и требовал внимания только к себе.

Кроме того, признание Германа будоражит во мне запретные воспоминания, заставляет их вспыхнуть встревоженными светлячками. Я помню обнажённые тела в свете полной луны, помню эту первобытную животную страсть между ними.

Глава 4

и снова письма, письма, письма, больные крики между строк: боязнь уйти и жажда жизни, измученный, голодный бог: табачный дым, многоэтажки, колени, тихий океан, заплатки, мятые рубашки, вот сдача, спрячь к себе в карман. улыбка, солнце, смех, укусы, далекий грохот поездов: я пел на ломаном французском, объездил сотни городов, я верил, плакал, я смеялся, я засыпал в чужих домах, я танцевал и напивался, я обжигался, жил сквозь страх

я ждал, молился, улыбался, прошел сквозь тысячу дверей

я так отчаянно старался

любить тебя

чуть-чуть

слабей.

– Весенний воин

КИРИЛЛ

Конец декабря

Казалось, ноябрь будет длиться вечно, но в конце концов он всё же уступил место декабрю, и моя тоска сменилась безразличием. В нём я увяз крепко и основательно. Внутри – полное оцепенение, в ушах – чёртова Швец.

Город пропитан ожиданием праздника, распят натянутыми уличными гирляндами.

Среди всей этой мишуры и новогодних джинглов я чувствую себя неприкаянно. Нет, меня нисколько не раздражает сам праздник, просто я не собираюсь принимать в нём участия. Будь со мной Сеня, всё было бы совсем иначе. Точно знаю, что была бы и елка, и гирлянды, и бенгальские огни, и поцелуи на балконе под залпы салюта. Трясу головой, прогоняя болезненные мысли.

Домой! Укрыться от всеобщего новогоднего помешательства! Ныряю в подъезд, стряхивая на ходу снег с шапки и капюшона. Поднимаюсь на нужный этаж пешком, наслаждаясь пустотой в голове и тем, как приятно ноют мышцы ног от физической нагрузки.

Мои планы на этот вечер и следующие сутки до жути просты и прозаичны. Сжевать сэндвичи из супермаркета, упакованные в треугольный пластик, потупить в телик и, приняв горячую ванну, завалиться спать, мечтая отключиться на ближайшие часов двадцать.

Но даже таким простым и скучным намерениям сбыться не суждено. На лестничной площадке я сталкиваюсь с мамой. Она стоит, прислонившись к перилам, у моей двери.

– Мам?! Ты чего здесь?

– Ну, ты же у нас вечно занят. На звонки не отвечаешь. Скрылся ото всех и сидишь тут, как бирюк.

Мама говорит строго, нотки в голосе резкие и обвиняющие, но глаза её выдают. Я знаю эту морщинку у переносицы. Заботится обо мне. Переживает.

Открываю дверь, параллельно пытаясь её успокоить:

– Мам, ну чего ты? Все же в порядке. Сессию я сдал. Не на отлично, но без хвостов.

Принимаю у неё пальто и иду на кухню включать чайник.

– Не похоже, что в порядке. Ты когда спал в последний раз? Мешки под глазами просто жуткие.

Мама кладёт на стол пакет с мандаринами. Я въедаюсь взглядом в эти пряные рыжие солнца, внутренне хохоча: как бы я ни старался избежать новогодних атрибутов, некоторые находят меня сами.

– Я тоже тебя люблю, мам.

Смеюсь и достаю из шкафа кофе, сахар и кружки. Вовремя вспоминаю, что мама кофе не пьёт, и выуживаю из запасов позабытую упаковку чайных пакетиков.

– Вот, к чему было съезжать в последний год учёбы? К чему эта подработка и съёмная квартира?

Недовольный тон дополняют сдвинутые к переносице брови и упрямо поджатые губы. Она придирчиво оглядывает более чем аскетичное убранство моей кухни, а я сажусь за стол напротив, вглядываюсь в её лицо и терпеливо накрываю её руку своей:

– Ты пришла поругаться? Ты прекрасно знаешь, из-за чего я съехал.

Чайник призывно щёлкает кнопкой, сообщая о готовности. Я заливаю кипятком две кружки: одну – с чайным пакетиком, другую – с кофейным порошком. Кофеварку я так и не купил.

– Мы с папой волнуемся за тебя. Ты совсем перестал заглядывать.

Она поджимает губы, голос больше не недовольный, теперь он звенит обидой.

Ставлю на стол сахарницу и чашки, подвигая одну маме.

– Прости. Времени совсем нет.

Она вздыхает, и я замечаю, как вся её постановочная суровость начинает расклеиваться на глазах.

Понимаю, что ещё немного, и она расплачется. А мне это совсем ни к чему – перед её слезами я чувствую себя совершенно беспомощным. Подвигаю свой стул ближе и обнимаю её за плечи.

– Мам, перестань. Пожалуйста. Мне, правда, так лучше. Я уже взрослый и могу позаботиться о себе сам. Я ем, сплю. Перестал шляться по клубам и развращать брата. Учусь, работаю, читаю книги.

– На Новый год к нам придёшь?

– Если пообещаешь не сводить меня с левыми девицами в попытке вернуть на путь истинный, то да. Приду.

Меня награждают нежной улыбкой и материнским поцелуем.

– У меня есть кое-что для тебя, малыш.

Она достаёт из сумки небольшую коробку. Обычный крафт без опознавательных знаков.

– Досрочный подарок? Что внутри? – улыбаюсь и немного волнуюсь, не понимая, что происходит.

Мама тоже выглядит обеспокоено, может, моё волнение передаётся мне от неё?

– Открой. И, пожалуйста, не суди. Попробуй меня простить, сынок.

Ничего не понимаю. Мама запутала меня совершенно.

Открываю коробку и зависаю. Она набита письмами. Такими знакомыми и родными.

Беру первое попавшееся, и всё наваливается как-то разом. Ни вдохнуть, ни выдохнуть. Воздух в лёгких становится желейным, и я задыхаюсь.

Мне нет нужды проверять обратный адрес на конверте. Я помню, я знаю, от кого эти письма. Некоторые из них валялись в альбомах, некоторые служили закладками для книг. Мама собрала их и принесла мне в качестве подарка на Новый год. Спасибо, мама.

Дрожащими руками достаю из коробки самое помятое, немеющими непослушными пальцами веду по наклеенным в уголке маркам, по аккуратным, по-школьному прямым литерам, а потом касаюсь своих губ кончиками тех пальцев, которые только что водили по строчкам.

«Помнишь сирень, Кир? А лунные блики на речной глади?»

«Родник в лесу помнишь? Среди кустов волчьей ягоды и зарослей лебеды».

«Пятна от зелени на потёртой джинсе. Те, что не отстирать. Мама так ругалась!»

Я помню. И никогда бы не смог забыть те моменты. Как хорошо, что они у нас есть. Что так больно и сладко одновременно. До лихорадочного сердцебиения.

Перебираю тетрадные листы и вспоминаю, какими мы были маленькими и смешными.

Прижимаю к губам исписанные страницы, сцеловываю летящие строчки и переношусь в наше последнее «детское» лето.

Туда, где оставленные на залитом солнцем полу шелестели раскрытыми страницами забытые книжки.

Туда, где ты улыбался, как ребёнок или как ангел.

Туда, где мы грели в ладонях смолу и лепили из неё фигурки.

Туда, где была плёнка, отснятая на дедушкин «Зенит». Мы упоенно щёлкали затвором, но проявить смогли только половину.

Жара. Мы голые по пояс. Тощие. Нелепые. Загорелые. Шумные. С облупившимися от солнца носами.

Твои волосы совершенно выгорели на солнце. «Белый, как лунь». Я безбожно зарос и, кажется, даже потерял надежду прочесать отросшие космы.

Закатное солнце прячется за верхушками сосен. Лёгкий ветер и блики на реке.

Беспечные летние дни, стрёкот кузнечиков и всегда желанное дуновение ветра.

Скрипящие качели и одуванчики под дождём.

От воспоминаний по моему телу разливается жар, такой похожий на тот летний зной, что сводил нас с ума в наш последний июнь, уже не «детский». Жар, что растапливает наледь на моих ребрах.

Больше всего на свете мне хочется сейчас привалиться к его плечу и обнять его, а потом поцеловать в краешек губ до смущённых щёк. Как в первый раз на той прогретой солнцем крыше дровяного сарая.

А это что?!

Едва сдерживаюсь, чтобы не ударить по столу со всего размаху – этого письма я не видел никогда, оно запечатано! Различаю дату на штемпеле: отправлено месяц назад. В начале декабря.

«Я ужасно скучаю и больше всего на свете боюсь тебя потерять. Если у вас с тем парнем всё серьёзно, я пойму и не стану мешать. Обещаю, что уйду в сторону, но мне нужно услышать это от тебя».

И ниже: «Если ты хоть что-то чувствуешь ко мне, дай мне знать. Я буду ждать».

На какое-то мгновение меня охватывает отчаяние, но потом оно тонет в ощущении радости, запредельной эйфории, выходящей за границы сознания.

Он любит меня. Он меня ждёт.

На обороте листа летящие вверх (там бумага не разлинована) стихотворные строчки.

Знайте, надо миру даровать прощенье,

И судьба за это счастье нам присудит.

Если жизнь пошлёт нам грозные мгновенья,

Что ж, поплачем вместе, так нам легче будет.

Мы бы сочетали, родственны глубоко,

С детской простотою кротость обещанья

От мужей, от жён их отойти далёко

В сладостном забвенье горестей изгнанья.

Это Поль Верлен.

Сенька... Как же это на тебя похоже. Мой маленький романтик.

И как контрольный в упор, постскриптум:

Vale et me ama.

Не знаю, сколько я так сижу. Сумерки давно сменились ночью, я не слышал, как хлопнула входная дверь. Мама ушла, оставив меня наедине с моими воспоминаниями, так и не дождавшись ни упрёков, ни благодарности.

Передо мной остывший нетронутый кофе и простая картонная коробка, словно сундук с сокровищами.

Распахиваю окно в зимнюю ночь. Ночь пахнет снегом. А снег пропах ягодной жвачкой.

Бескрайнее небо припудрено звёздной пылью. Месяц сияет кусочком марципана. Скоро Новый год. Вот оно, ощущение праздника! Впервые за всё последнее время оно наполняет меня ожиданием чуда.

Глава 5

перелистываю страницы, больно и оттого - легко: твои родинки и ресницы, запах снега и молоко. это письма тебе, конечно

но какой в этих письмах толк

это бомбы в цветочном поле, это лезвие прямо в бок, это быстрым и светлым взглядом прожигает меня насквозь - это рядом, по коже, ядом, что не спелось и не сбылось.

знаешь, к черту, слова излишни. ну о чем мне тебе сказать? как весной расцветают вишни, как мне хочется танцевать, разбивая колени к черту, разнести, разломать весь мир, как люблю тебя - беспощадно, как никто еще не любил

– Весенний воин

АРСЕНИЙ

Конец декабря

Выхожу из машины и делаю глубокий вдох. Зима за городом совсем другая. У неё волшебный вкус замороженных ягод и еловой смолы.

Зимние каникулы решено провести у Кайзеров, в том самом съёмном доме. Сначала я не хотел ехать, но потом подумал, что своим страхам нужно уметь смотреть в лицо.

Под тяжёлыми сугробами угадываются призрачные очертания кустов, там, кажется, у них можжевельник и чёрная смородина.

Розы Германа тоже скрыты под снегом, но в целом сад имеет вид отнюдь не удручающий, да, он пустой, но волшебный. В последнее время мне вообще нравится пустота. Пустая голова не взрывается от сотен мыслей. Пустое сердце не болит.

С трудом, всё больше и больше утопая в снегу с каждым шагом, мы идём по едва угадываемой дорожке, оставляя на безупречной заснеженной поверхности первые следы, прокладываем маршрут.

Дом стоит пустым с самой осени. Ни я, ни близнецы, ни Бондарь не переступали его порога с тех самых злосчастных пор.

Так странно. Тогда деревья завораживали меня желто-красными всполохами, сейчас – своим ледяным оцепенением.

Ступеньки. Дверь. Внутри дома ничуть не теплее, чем снаружи. Люстра встречает нас грустным звоном хрустальных стекляшек, а на проигрывателе тонким слоем лежит пыль, так что первым делом мы берёмся за тряпки. А потом за запасы.

По дороге мы заехали за покупками и, кажется, скупили половину супермаркета. Вообще-то, у нас имелся список, чтобы ничего не забыть, но мы умудрились набрать лишнего. Теперь стол на кухне напоминает продовольственный склад.

Раскладываем по кухонным шкафчикам и полкам в холодильнике бесконечные консервные банки, картонные коробки и пластмассовые контейнеры со всякой всячиной. Но мы ещё не голодны, поэтому решаем побродить по окрестностям.

В этот раз мы всё-таки дойдём до водоёма, до которого не добрались летом!

Наверное, это здесь. Тут и там из-под снега торчат сухие стебли чертополоха, их нераскрывшиеся коробочки с семенами жалобно гремят при каждом порыве ветра.

Герман и Лёня дурачатся с сухими палками, изображая ратный бой. А мы с Алисой подходим к берегу и молчим. Но я не могу больше молчать. Я должен знать.

– Алиса…

– Да, дорогой.

Алиса берёт меня за руку, и я тихонько сжимаю в ответ её вязаную варежку. Эти варежки и шапка с помпоном из ярко зелёной шерсти, и пальто из тёмной, всё это очень идёт её медно-рыжим вьющимся волосам.

Мы стоим в полной тишине, если не считать довольного визга «ратников», оставшихся позади, но я не могу больше смотреть на замёрзшую воду, притворяясь, что увлечён её ледовым узором. На самом деле я сгораю от стыда, думая о той роли, которая досталась в этом спектакле Алисе.

– Я хотел поговорить с тобой о Лёне.

– Ты про Германа?

– Ты знаешь?!

– Не знают только слепые и глухие, Арс. Или занятые исключительно собственным разбитым сердцем. – Алиса ласково улыбается и проводит варежкой по моему рукаву. – Даже родители уже знают. Скандал был тот ещё. Но в больнице у Бондаря включился режим сторожевого пса: из лучшего друга он превратился в сумасшедшего телохранителя. В итоге все всё поняли. Да ребята и сами перестали скрывать. По крайней мере Бо. Герман ещё кривится, но поверь, и он не бессердечен. Лёню невозможно не любить. Ах, ты не представляешь себе, Арсений, как я рада!

Под моей ногой хрустит ветка, кажется, я обернулся в сторону Алисы слишком резко. Так, что чуть не упал.

– Рада?!

Мне хочется слиться с этой белой бесконечностью, заснеженным лесом и замёрзшей водой. Чтоб не пытаться ничего понять. Потому что понять такое невозможно. Как она может быть рада?

– Бондарь – большой ребёнок с огромным сердцем, но я люблю другого, Арс.

Она улыбается и смотрит вперёд, туда, где тусклое зимнее солнце освещает припорошенную снегом зеркальную гладь воды. Если она сейчас скажет, что тоже влюблена в меня, как её брат, то я просто рехнусь. По телу проходят волны жара. Идиотизм, какой же идиотизм.

– Ты раскраснелся, – говорит она, поворачивая голову ко мне, – замёрз?

– Просто удивлён.

– Не сердишься?

– А должен?

Мы стоим абсолютно неподвижно и смотрим друг другу в глаза. Потом она задирает голову вверх, и я вижу в её зрачках отражение зависших в небе облаков. Они пушистые, как сахарная вата.

– Ну, я думала, что он тебе немного нравится, – наконец говорит она и её улыбка делается хитрой. – Или ты опять ничего не понял?

– Прекращай говорить загадками, Алиса! Ты что, влюбилась в Кира?!

Её глаза округляются: – Совсем обалдел?!

Я чувствую, как разжимаются только что сжавшиеся кулаки. Не в Кира. Слава богу…

– В Андрея! Михайловича! В него, в него, и не смотри на меня так. Я всё понимаю, преподаватель и студентка, запретные отношения… Никаких отношений пока нет, успокойся. Но будут. Я уверена. Я не отступлюсь. Да он и не слишком сопротивляется уже – Новый год мы собирались встречать вместе. Просто ему неожиданно поступило другое приглашение, от младшего брата. Я не могу тебе всего рассказать, но история там непростая.

– Я знаю.

– Знаешь? Ну, значит, сам понимаешь, что отказаться он не мог.

– Погоди, Алиса! Я, конечно, слепой и всё такое, но ещё летом вы с Лёней были парой!

– Трещащей по швам, надо сказать. Он всегда был другом Германа. Знаешь, это статусная фишка – каждая девочка должна повстречаться с «лучшим другом брата». Но не каждая может это выдержать. Нет, я ничего плохого не говорю, но… он такой зануда, Арс… Уже к августу я не знала, как выбраться из этих «отношений», а в сентябре, когда увидела Андрея, вообще поставила нас с Лёней на паузу.

– Я не знал…

– Не удивлена, – она снова пожимает мягкой варежкой мою ладонь, – ты был занят другим, да и я не торопилась с тобой делиться, мне казалось, что Андрей тебе симпатичен, а в любви, Арсений, знаешь ли, каждый старается для себя.

Она щёлкает языком и смеётся.

– Только ты один не стараешься ни для кого. Просто страдаешь. Вот, знаешь, сколько раз я подкарауливала его в коридорах?! А как злилась, что он проводил столько времени с тобой?! Но сейчас я больше не сержусь, ты не думай, как только он рассказал мне про своего брата, я успокоилась и продолжила наступление по всем фронтам.

– А Бо?

– А что Бо? Как видишь, всё развернулось куда лучше, чем я могла предположить. Бо теперь тоже «пристроен» и мне не нужно больше чувствовать себя виноватой.

– Ну ты даёшь, Алиса!

Мы помолчали, понимая, что каждый гоняет сейчас свои мысли. Было пустынно и тихо. Куда-то подевались голоса Германа и Лёни. Может, им надоело драться и они теперь где-нибудь мирятся? Или это просто зима. Зимой всегда пусто и тихо. Но, как ни странно, мне больше не холодно. Всё разложилось по полочкам. То есть по парочкам. Только я – один. С варежкой Алисы.

Мы счастливы и веселы, нам не хочется уходить, но зимние дни коротки. Темнеет рано. Сумерки, звёздные и морозные, загоняют нас в протопленный дом. Мы наполняем его смехом и грохотом, вытряхивая из ботинок снег и развешивая по батареям мокрую одежду.

Жарко, но для уюта мы растапливаем и камин. Дрова хорошо просушены и горят просто отлично.

Оконные стекла расписаны причудливыми узорами. Если долго вглядываться в морозные завитки, в них начинают угадываться сказочные существа.

Никогда бы не подумал, что смогу быть настолько счастлив в этом доме.

За окном падает снег. Он всё идёт и идёт, покрывая землю невесомыми хлопьями. Из кухни пахнет сдобой и сладостями. Лично я надеюсь на круассаны или слойки с клубникой.

Усаживаюсь у окна. Музыка. Шум. Развлекаюсь тем, что превращаю корочку инея с наружной стороны окна в капли воды, нагревая стекло подушечками своих пальцев, а потом вглядываюсь через эти окошки в глухую темноту и пролетающие снежинки. Вскоре снежинок становится больше. Начинается метель.

Алиса и Лёня выдают нам с Германом гирлянды и скрываются на кухне колдовать над туркой и газовой плитой. Алиса будет готовить горячий шоколад. Он получается у неё просто волшебным. И никакого напряжения. Они друзья. Мы все – друзья! На нас даже одинаковые рождественские свитера с оленями и ёлками, будто мы не просто друзья, а члены тайного лузерского клуба. Ха!

– Ребята! – кричит с кухни Алиса. – На улице так метёт! Зря мы сегодня не принесли ёлку.

Алиса права. Если снег будет идти всю ночь, лесные тропинки занесёт, и срубить подходящее дерево будет тот ещё квест. Мокрые ноги и незабываемые впечатления нам обеспечены. Можно, конечно, поискать валенки в дровяном сарае или на чердаке, но шансы на успех невелики.

Но это будет завтра, а сегодня я валяюсь на диване и пялюсь на гирлянды из разноцветных фонариков, которые мерцают под потолком, резко вспыхивая и медленно затухая. Это действует на меня гипнотически, ужасно клонит в сон.

– Ты так и не позвонил ему тогда, верно? – слышу тихий вопрос справа. Там сидит Герман. Поворачиваюсь к нему. Бледный. Хотя и не бледнее обычного. За месяц все синяки и ссадины успели сойти. Только отсветы каминного огня на его щеках горят, как нездоровый румянец.

Герман держит в руках «Потерянный рай» Мильтона, который только на моей памяти он перечитывал раз пять.

Я вспоминаю ту ночь, когда он примчался ко мне по звонку, принося с собой дождь в коричнево-рыжих волосах. Сейчас та ночь кажется мне нереальной, полузабытой. Герман не называет имён и вообще говорит тихо и сдержанно, но я понимаю, о чём он говорит. Вернее, о ком.

Перевожу взгляд на потрескивающие поленья. Я ждал ответа от Кира каждый день. Иногда сожалел о своём письме и срывался в панику, иногда – в уныние, но всё же по большей мере был спокоен. Да и вообще старался не думать. Но с этим вопросом Германа всё моё спокойствие мгновенно растворяется в воздухе. Щёки становятся горячими. Снова я покраснел! Сникаю и пожимаю плечами.

– Я послал ему письмо, – откашливаюсь и бросаю отчаянный взгляд в сторону кухни. Не хочу, чтобы Алиса и Лёня слышали, как дрожит мой голос, не хочу лишнего внимания.

– Ты послал ему… что? – Герман кажется абсолютно расслабленным, но в его голосе сталь. – По почте, что ли? Ты пошутил сейчас?

– Я написал ему письмо и послал по почте, – повторяю уже увереннее, но моя твёрдость не производит на Германа нужного мне впечатления. Он глубоко вздыхает и молчит. По факту меньше минуты, но в моем воображении – убийственно долго.

– Арс, ты неисправим! Ты в курсе вообще, что изобрели телефон? Или дело в смелости? На то, чтобы замутить с собственным кузеном, смелости хватает, а чтобы позвонить и выяснить с ним отношения – уже нет? Кишка тонка.

Задумываюсь. В самом деле, почему я не позвонил ему? Вроде бы простой вопрос, но у меня бы сердце разорвалось на сотни саднящих осколков, если бы он ответил на звонок равнодушным тоном. Холодного безразличия я бы просто не перенёс.

– Я вложил в письмо стихотворение. Верлена.

Какого чёрта я пытаюсь оправдаться сейчас? Словно выкидываю перед ним последний козырь.

– Ну, разумеется. Я даже знаю какое. Наверняка посвящённое Бодлеру.

Молчу, не понимая, как он догадался и к чему он клонит. Чем плох Верлен?

А пока я думаю, Герман начинает читать по памяти. Выпендрёжник хренов.

Будем, как две девы, – быть детьми нам надо,

Чтоб всему дивиться, малым восхищаться,

И увязнуть в тенях непорочных сада,

Даже и не зная, что грехи простятся.

Когда Герман заканчивает декламировать, его глаза смеются и лихорадочно блестят, будто он ещё болен или поправился не до конца.

– Всё это безусловно прекрасно, но под «действиями», которые ты мне обещал, я имел в виду несколько иное.

– А по-моему так лучше, честнее.

– Ты последний романтик нашего прозаичного мира, Арсений. Я прав?

Он обращается к Алисе и Бондарю, застывшим в кухонном дверном проёме. Она – с дымящимся ароматным кофейником в руках. Он – с лучезарной улыбкой во все тридцать два зуба.

Я тоже стараюсь улыбнуться, но моя улыбка выходит немного истеричной и совсем не искренней.

– Где твой телефон? – строго спрашивает Герман.

Зачем ему мой телефон?

– И не вздумай переспрашивать. Ты всё прекрасно услышал с первого раза.

Достаю смартфон из кармана джинсов.

– Звони. Звони сейчас.

– Сейчас? Кому? Киру?

– Да нет, что ты! Деду Морозу! И не сейчас, а лет через сто, когда ты настроишься и соберёшься с духом. Конечно, сейчас!

Я помню номер Кира наизусть, он набит на подкорке моего головного мозга сверхстойкими чернилами, но отчего-то всё равно лезу в телефонную книжку. Выбираю его имя, жму и тут же разбиваюсь о равнодушное «абонент временно недоступен». Вдребезги.

– Есть билеты на сегодняшний вечерний поезд. Отправление через два часа.

Это Алиса. И когда только успела зайти на сайт РЖД.

– Но... Я не успею!

– Почему? Сумки ещё не разобраны, хватай свою и – поехали. Я отвезу.

– Мы все поедем, – кричит довольный Бо, – и проводим тебя до самого вагона. Чтобы уж наверняка.

Глава 6

ты полюбишь его в семнадцатый свой апрель. кареглазый, лохматый, смеющийся, как мальчишка.

он посадит тебя на яркую карусель и научит гадать по пыльным, старинным книжкам.

ты расскажешь ему о троллях, что под мостом, о болотах и ведьмах, целительных родниках. как от волн изумрудных на пальцах осталась соль и как в каждой из нежных песен звенит тоска.

– Весенний воин

6.1. АРСЕНИЙ

Перед Новым годом

Мы мчим на машине через снежные «фьорды», разбрасывая за собой кристаллы ледяных брызг.

Педантичный Герман обычно водит довольно аккуратно, но сегодня он явно настроен на лихачество.

Метель метёт и не думает затихать, напротив, со временем только усиливается. Вся дорога укрыта снегом – если мы попадём в занос, то проторчим здесь до утра. В такую непогоду эвакуаторщики загород не торопятся.

Этого нельзя допустить. Я должен успеть на поезд. И тогда уже завтра я увижу Кира.

Решение поехать к нему было принято так спонтанно, что я и сам до конца не верю, что еду сейчас на вокзал. Прокручиваю в голове наши возможные диалоги. Что скажу ему при встрече я. Что ответит мне он. Меня уже конкретно так потряхивает – я настолько переживаю, что не замечаю, как начинаю грызть ногти, а напряжение только растёт.

– Уймись, не ёрзай! – реагирует на мои метания Герман, не отрывая глаз от дороги.

Оставляю в покое ногти и начинаю стучать пальцами по стеклу:

Скоро я увижу Кира. Скоро я увижу Кира. Скоро…

Пытаясь хоть как-то унять волнение, прокручиваю в голове другой разговор: наш с отцом, случившийся неделю назад.

Сказать по правде, всё прошло не так уж плохо. То есть я думал, что будет хуже. Боялся. И, наверное, не решился бы на этот шаг вообще никогда, если бы не история Андрея. Вот где настоящая трагедия. Тогда я не знал, конечно, что перед Новым годом брат его разыщет, и твёрдо решил, что свои отношения с отцом до такого не доведу. Решил собраться с духом и поговорить. Правда, для того, чтобы настроиться на тот разговор морально, мне потребовалось почти две недели…

Пялюсь в окно машины на метель, а сам вспоминаю. Отец в кабинете, переделанном из гаражной пристройки, сидит за ноутом в окружении бумаг. Я не знаю, что ему сказать, хотя и готовился. Похоже, вот она главная причина человеческого молчания: мы не знаем с чего начать.

– Можно я задам тебе вопрос, папа?

Он отрывается от бумаг, потирает переносицу и поднимает на меня взгляд. Ждёт. Сейчас я спрошу…

– Ты меня ненавидишь?

– Что за глупости!

Он удивлён. Смотрю в его глаза и не вижу в них ни ненависти, ни презрения. Только усталость и... растерянность? Чувствую, что ему неудобно, и не меньше, чем мне.

Как странно. Неужели я прав, и он избегал этого разговора по той же причине, что и я? Не знал, с чего начать.

– Присядь.

Отлипаю от дверного косяка и, переминаясь с ноги на ногу, неуверенно киваю. Мне нужно сесть в кресло у стола. Я никогда не сидел с ним вот так, через стол, прямо напротив. Он – человек, который меня воспитал, которого я называю папой с четырёх лет, а ощущение сейчас такое, будто меня вызвали к ректору.

– Так почему ты думаешь, что я тебя ненавижу?

Его возможные вопросы и свои ответы я прокручивал в голове на протяжение нескольких дней. И каждый раз ответы мои были взвешенными, а сам я казался себе эталоном самообладания и хладнокровия. Так было в моих планах, а сейчас, в реальности, мысли хаотично сталкиваются между собой, путаясь и теряясь, да так, что нижняя губа начинает предательски дрожать.

Закусываю изнутри щёку, это лучше чем грызть губу. Так себе замена, конечно, но хотя бы внешне это выглядит нормально. Ха. Нормально. Ещё одно сомнительное определение. Во рту скапливается слюна с кислым привкусом меди. Силюсь не выдавать возникших при этом ощущений.

– Мне просто трудно найти с тобой общий язык, – говорит он, не дождавшись ответа.

– Ты даже не пытаешься!

Зачем я повышаю голос? Вижу, как его лицо меняется, комкается, словно тонкий бумажный лист в кулаке.

– Я пытался, но каждая моя попытка заканчивалась провалом.

– Я знаю, что кажусь тебе уродом, но мне нужно совсем немного, просто капля твоего внимания, да и то изредка, а ты просто делаешь вид, что меня не существует.

– Ты не урод.

Вижу как его ломает и в итоге переламывает. Он тяжело вздыхает:

– Извини, Арсений. Я оказался не готов к твоим… проблемам. Я человек старой закалки. Мой отец, твой дед, учил меня драться за место под солнцем и кормить семью, я просто не умею думать о других… потребностях. Всю жизнь я делаю только то, что должен. То есть я даже понять твоих проблем не могу, и мне нечего тебе передать, нечему тебя научить, понимаешь?

Молчу. Старая закалка… Если она заключается в том, чтобы винить во всём только себя, тогда понятно. То есть понятно, что дело не в ненависти, а в «родительской несостоятельности», а с этим уже можно жить.

Вот такой у нас получился разговор. И пусть мы не решили тогда всех наших проблем, но начало диалога было положено.

Сонный голос Алисы отрывает меня от воспоминаний и возвращает в реальность.

– Приехали?

Она только проснулась и по-детски трёт глаза.

– Нет. Но уже скоро. Подъезжаем.

Мы успели. Прибываем на вокзал как раз вовремя. Времени в обрез, едва достаточно, чтобы попрощаться, но это уже не важно, потому что завтра я увижу Кира.

6.2. КИРИЛЛ

Отчаянно ловлю дежавю – лампочки плацкартного вагона мигают в предсмертной агонии, совсем как тогда, когда я ехал к Сене в первый раз.

Стемнело. Выхожу в тамбур, пускаю дым в зимнюю мглу приоткрытого окна, и в памяти всплывает совсем другая ночь. Летняя. Жаркая. Когда ночной ветер не приносил прохлады, а лишь тихо колыхал невесомые занавески, впуская в тёмную комнату июньский зной. Та ночь, когда мы в последний раз были вместе.

– Сенечка... Сеня... – Я ещё не совсем проснулся, и глаза не успели привыкнуть к темноте, но я чувствую его дыхание, его запах. Самый родной на свете. – Подожди... Мы не должны...

Я дал слово его отцу. Я обещал уехать.

Он мотает головой, обнимает, утыкается губами в мою шею, и я покрываюсь мурашками с головы до пят.

– Хочу попрощаться здесь, а не на вокзале. Сейчас.

Он говорит это так, что я понимаю: он не примет отказа. Забирается ко мне под легкий плед. Судорожно обнимает, обхватывая всеми четырьмя конечностями.

– Не уезжай, не уезжай, не уезжай.

– Вернусь. Вернусь за тобой... – шепчу в его волосы, касаясь их губами.

А ещё шепчу, как сильно люблю его. О том что буду скучать, о том, как невыносима для меня мысль о расставании… и что я ни о чем не жалею.

Ласкаю его лицо, обвожу пальцами контур губ, касаюсь ресниц.

– Поцелуй меня, – прерывисто выдыхает он и прижимается своим лбом к моему. Кожа горячая, сухая. Искрится.

Его поцелуи – порывистые, нежные. Мои – напористые, жадные.

Мы оба знаем, что эта ночь последняя, и оба не хотим, чтобы она заканчивалась.

Не вижу, но точно знаю: он смотрит мне в глаза. Убираю волосы с его лба. Целую висок, скулу, щеку и снова висок. Ласкаю его тело. Просто глажу. От угловатых плеч до кончиков пальцев. От тощих ключиц до выпирающих тазобедренных косточек.

Зарываюсь пальцами в волосы. Он прижимается сильнее. Крепче. Ближе уже невозможно. Чувствую своей грудью, как сильно стучит его сердце. Моё и вовсе грохочет, отдавая в барабанные перепонки.

Нет, это стучат колесные пары. А ещё хлопает дверь тамбура.

– Не задубел, мужик?

Какой-то человек в распахнутой шубе машет на меня руками. Он прав, пойду, сигарета давно докурена до фильтра.

Забираюсь на свою полку. Спать смысла нет, через несколько часов прибываем на место. Достаю из рюкзака его письмо. Нужно не забыть сказать Сеньке, что Верлен зашёл мне почти также, как Рембо.

Есть ещё одно письмо, которое мне хочется читать и читать. Старое. Там Сеня нетвёрдой рукой выписывает малознакомые латинские буквы и склоняет глагол «любить», путая порядок слов: amant, amatis, amamus…

Тогда я не заморачивался, а сейчас выучил его наизусть, потому что эта любовь стала нашей любовью. И снова перед глазами та, последняя ночь. Я даже не заметил, как оказался сверху, как сплелись наши пальцы, как соприкоснулись тела. И все табу полетели к чертям.

Утыкаюсь лицом в вагонную подушку, а в мыслях медленно спускаюсь вниз по его телу губами и языком, пытаясь запомнить наощупь его ключицы и ребра, углы и впадинки.

Вот он подаётся мне навстречу, вздрагивая от каждого прикосновения к своему телу, а когда я дотрагиваюсь до его живота и ниже, ощутимо плавится как кусок свечного воска.

Что же ты делаешь со мной, Сенечка!

Я знаю, что целую его там, где никто не целовал. Где никого не целовал я. Внутренняя сторона бедра, пах, промежность. Вижу его возбуждение, пробую его на вкус.

Он срывается на стоны, сочится желанием, и я вместе с ним. Его руки то сжимаются в кулаки, то комкают простыни, то разбирают мои кудри на пряди.

И снова вверх. Мы судорожно переплетаем пальцы. Судорожно ловим дыхание друг друга.

А затем наслаждение от проникновения, обладания, соединения. Мы оба – единое безумное желание. Мы ломаем все устои и стереотипы. Всё, что мы делаем, давно уже вышло за рамки дозволенного, но я отчетливо понимаю, что мне до этого нет никакого дела.

Думал ли я когда-нибудь, что смогу увлечься парнем, полюбить брата? Что ж. Сейчас я сжимаю его в своих объятьях.

Вбираюсь в него бёдрами, полностью, до самого упора. Заставляю задохнуться от темпа.

Двигаюсь в нем настойчиво и жадно, заставляя себя гасить и глушить стоны.

Он подаётся навстречу. Конвульсивно вздрагивает всем телом. Будто умоляет быть ещё ближе, ещё глубже.

Теряюсь в ощущениях. Нас будто накрывает волной, и я ухожу под толщу воды, чтобы вновь вынырнуть, часто-часто дыша.

Волшебно. Более чем круто. Навсегда запомню, как он выстанывал моё имя, закусив до крови многострадальную губу, выгибаясь, откидываясь на подушки, выплескиваясь.

Вагон воняет по́том, колбасой и водкой, а у меня свои запахи, летние, ночные: свежесть реки, раскаленные камни, цветочный дух. Они беспрепятственно проникают через тюлевой кордон. С лёгкой пульсацией разлетаются по сторонам, тихо оседая на стенках комнаты.

Сенина голова – на моей груди. Зарываюсь носом в синие волосы, вдыхая их аромат. Одной рукой прижимаю его к себе, а другой перебираю крашеные пряди, убирая их за ухо, легко касаясь шеи.

Не вижу его глаз, но по ровному дыханию, догадываюсь, что он заснул. Я же, напротив, борюсь со сном, боясь даже на секунду сомкнуть веки.

А потом наступает утро, разрывая наши сердца на яркие кровоточащие полосы.

Вчера, сидя на кухне и зажав в зубах фильтр сигареты, я раздумывал, сняв блокировку экрана, написать ему или набрать его номер?

Нет. На этот раз я не растеряю решимости, споткнувшись о возможный блок, обиду или прочие досадные помехи. Тогда и решил: еду. К нему. Прямо сейчас.

Глава 7

Поезда убегают в разбитую светом даль.

И я жадно глотаю синюю горечь неба.

Ты смеёшься и полный тоски февраль

У меня в груди расцветает янтарным летом.

– Весенний воин

7.1. АРСЕНИЙ

Мы так спешили набиться в семейное авто Кайзеров, что напрочь забыли о шапках и шарфах, ограничившись куртками и пальто. И теперь холод забирается к нам под воротники, а мне – так даже под брюки, и ползёт вверх, вгрызаясь в кожу на коленях. Ещё немного и я превращусь в ледышку. Можно, конечно, пытаться игнорировать, мечтая о духоте плацкартного вагона, но получается плохо.

Сверяюсь с часами. Уже скоро. Вижу, как из здания вокзала валит толпа прибывших, это тот самый поезд, не проходящий скорый, а тихоход, курсирующий между нашими городами. Как раз высадил всех, кого привёз, и сейчас начнёт посадку. Пора прощаться.

– Без своего патлатого гопника даже не возвращайся! – бурчит Герман.

– Милый, обязательно сообщи, как только доберёшься, – суетится Алиса, подпрыгивая на месте от холода. – Напиши, хорошо?

– Только не посылай по почте, – уточняет Герман.

– Удачи, Арс! – гудит баском Лёня.

Меня хлопают по плечу, целуют в обе щеки, ерошат мне волосы. Я тоже, конечно, обнимаю их в ответ, киваю и клятвенно обещаю кому что. Алисе – телеграфировать по прибытии. Герману – бороться за свою любовь. Лёнечке – не унывать…

7.2. КИРИЛЛ

Вываливаюсь из вагона в сибирскую зиму. Вокзал укутан снегом. Холод просто собачий. Лёгкие горят, покрываясь тонким слоем инея. Уши отваливаются. Проклинаю свою тупость – шапку я оставил дома, – и натягиваю на голову капюшон. Выехал я совсем налегке: в рюкзаке – смена белья. И его письма.

Привет, знакомый вокзал! За последние полгода я уже третий раз приезжаю сюда. Надеюсь, этот визит будет счастливым. Надеюсь, что я не опоздал. На сегодня надежда – это всё, что у меня есть, и моя главная задача – её сохранить, не дать ей погаснуть.

Ветер задувает снег в капюшон. Ёжась от холода, вбиваю деревянными пальцами дядин адрес в приложение такси. Из-за снегопада и предпраздничного движа свободных машин мало, и я терпеливо жду, поглядывая то в экран смартфона, то в толпу перед собой.

Люди спешат, встречаются, заключают друг друга в объятия, целуются. Я скольжу по ним глазами, готовый снова уткнуться в телефон, когда взгляд останавливается на группе ребят, стоящих в паре метров от меня. Драповые пальто, рыжие шевелюры... Что-то знакомое, но разглядеть не успеваю, меня толкают сзади: «Поберегись!»

Я и правда устроился прямо на проходе, никому не пройти. Отодвигаюсь к стене и снова втыкаю в телефон – машина на подъезде.

7.3. АРСЕНИЙ

«Поберегись!» – кричит за моей спиной носильщик. Это мне? Оборачиваюсь и упираюсь глазами в того, кто оказался на пути у главного человека на вокзале.

Я абсолютно ничего не понимаю.

Губы сами собой искривляются поломанной линией. У меня глюки? Видимо да, потому что Герман просит меня не паясничать. Но почему же тогда мгновением позже все трое разом меняются в лице? Я слышу изумленный возглас Алисы, оглядываюсь на неё, потом на Германа и упираюсь в его косую усмешку, а следом – в широкую улыбку Бондаря.

Он стоит у стены с телефоном в руках. Идёт снег. Ночь. Я могу ошибаться. Но я не ошибаюсь. Это он.

На несколько мгновений забываю, как дышать. Сердце заходится в приступе тахикардии. Глаза застилает снег. Да, сквозь эту белую пелену трудно что-то разглядеть, но я узнаю́ его.

Хочу бежать к нему и кричать. Кричать, что скучал по нему и всё такое, но не могу ни пошевелиться, ни вымолвить ни слова. Я просто не чувствую своего языка, не могу им управлять.

Неужели он приехал?

Приехал ко мне?

Реальный, живой, горячий. То есть нет, замёрзший, дрожащий, но такой родной!

Не могу оторвать от него глаз. По-моему, он ничуть не изменился.

Те же кудри дегтярные, дубленные, отросшие и мокрые от снега, падают ему на лоб, а он отбрасывает их назад вместе с капюшоном. Впрочем, разве люди меняются за три месяца?

Вот сейчас проедет машина, и я рассмотрю его получше. Но машина не проезжает мимо, а останавливается перед ним. Потому что Кир машет водителю подсвеченным экраном телефона. Такси? Погоди, Кир! Не уезжай! Я здесь! Но он не слышит, и не мудрено, ведь я всё ещё не могу говорить.

7.4. КИРИЛЛ

А вот и он, мой «Ниссан». Вижу, как рыщет глазами водила в поисках вызвавшего его клиента. Подсвечиваю ему путь телефоном.

Открываю заднюю дверь, зашвыриваю туда свою сумку и вваливаюсь сам. Поехали!

Но с другой стороны в окно машины стучат. Какая-то девчонка с тёмными сосульками вместо волос – ещё одна дура вышла без шапки. Подвезти её, что ли?

Открываю дверь и узнаю. Алиса!

– Алиса, Алиса, пойдём, Кирилл! Там тебя кое-кто хочет видеть. Один соляной столб.

…Тощий. Мелкий.

– Сенька, – выдыхаю вместе с облаком пара, и меня накрывает волна нежности, которая тут же сменяется валом негодования. Минус, метель, а он в своём дурацком тонком пальто и без шапки!

Он стоит всего в паре метров от меня, шага три, не больше. Я могу преодолеть это расстояние за пару секунд, но отчего-то торможу, залипая на его тоненькую заснеженную фигурку. Алиса тянет меня за рукав, а я стою, как вкопанный и не могу отвести от него взгляда – от мокрой стриженой макушки, коричневого пальто, подвернутых штанин вельветовых брюк.

Я же почти дошёл до него, почему же остановился? Уши закладывает, сердце заходится в панике. Вокзал. Друзья. Они что, уезжают куда-то? А если бы я снова опоздал?

Он молчит и таращится на меня во все глаза. Пробую ему улыбнуться, но улыбка выходит рваной, дробной. Чего я жду? Чтобы он бросился мне навстречу? Но он не движется, тогда я делаю эти последние шаги и сам притягиваю его к себе.

Его запах, его вкус. Родной.

Стискиваю его в объятиях и, кажется, целую. Да, целую. Я совсем сошёл с ума. Целую отчаянно, беспорядочно… Его мокрые очки съезжают с переносицы. Ловлю их, чтобы не упали, и смеюсь глядя на его «слепой» взгляд. Он жмурится как котенок, и тянется ко мне, тычется в мои губы. Вот так, у всех на виду, но мне уже все равно. Пусть говорят, что хотят, захлёбываясь своими «тьфу» и «грёбаные педики». Не боюсь! Ничего не боюсь рядом с ним.

Сколько же времени мы потеряли, Сенька...

Он с нежностью проводит пальцами по моей щеке, и я снова притягиваю его к себе.

– Ты колючий, Кир. Как же я скучал. Сильно, Кир. Слышишь?

Снова жмурится и вжимается в меня носом, щекочет ресницами заросшие щеки. Да, я колючий, так и есть, извини… И мокрый.

– Не реви, детка. Воды и без тебя вокруг достаточно. А я здесь. И никуда больше не денусь.

Чувствую, как он рыщет губами, целуя везде, где достаёт. Мне не верится, но это так. Это его губы касаются моей шеи, его пальцы вплетаются в мои мокрые волосы.

На вокзале. При всех. А для меня вокруг – никого. Только мы.

– Я без тебя чуть не умер, Кир.

Опять реветь? Касаюсь ладонями его горячих, мокрых щёк. Здесь и слёзы, и снег… Но чувствую, как он постепенно расслабляется от этих лёгких прикосновений.

Теперь уже у меня сводит дыхание, кажется, я тоже плачу. Не могу выдавить из себя ни слова, лишь киваю и снова прижимаю его к себе. Как мы могли потерять столько времени зря? Отсюда, из сегодняшнего дня все мои сомнения – простит, не простит, – кажутся абсурдными, а собственное поведение – нелепым. Никуда его не больше отпущу. Никогда.

– Мне больше никто не нужен.

Держу его так крепко и бережно, как только могу, словно он – моя самая главная драгоценность. Да, собственно, так оно и есть, какие у отверженных драгоценности, кроме любви?

Тянусь к его уху. Сердце пропускает удар и тут же нагоняет темп. Вдыхаю ягодный запах его волос и говорю:

– Amant.

Куда-то подевался мороз, остался только озноб. А может, у меня жар от его внезапной близости, такой желанной? Нет, это внутри горит то, что почти погаснув и чуть тлея, разгорается сейчас с новой силой.

– Аmatis? – робко спрашивает он.

В груди больно. Он понял. Утыкается носом мне в шею, и какое-то время мы просто стоим, не шевелясь. Но я должен закончит то, что начал.

– Аmamus.

От его дыхания немного щекотно и очень хорошо. Теперь уже он прижимает меня к себе, да так крепко, будто боится, что я могу исчезнуть, раствориться в воздухе, и гордо выкрикивает:

– Аmat!

Поднимает на меня глаза. В почти прозрачных серых радужках плещется расплавленной ртутью щенячья нежность. На ресницах тают снежинки. Все верно, мой профессор, всё верно.

– Аmas.

Как же я старался вытравить его из себя. Сколько бессонных ночей вновь и вновь прокручивал в голове каждый солнечный день нашего лета. А сейчас он стоит передо мной в свете фонаря, и я могу собирать оставшиеся на его лице веснушки своими губами.

– Ну? Что замолчал? Раньше трещал без умолку, а теперь мне приходится каждое слово вытаскивать из тебя клещами.

Я чуть не сказал «губами». Сердце переполняется той самой нежностью, от которой я трусливо убегал в далёком мае, как дурак. Хорошо, что он всё такой же. Солнечный и летний. Сохраняющий россыпь ржавых веснушек на носу даже зимой. Взъерошенный, дикий и одновременно ручной.

– Ну, что молчишь?

Я обнимаю его и думаю: не важно, что он сейчас скажет. Падающий снег и мы в свете вокзальных фонарей – всё это до одури романтично.

– Amo, – наконец выдыхает он. И это звучит как признание.

Меня ведёт. Вгрызаюсь в его губы, как озабоченный подросток. Воздуха тупо не хватает, мои лёгкие сигналят мне SOS, сделай уже что-нибудь, кретин, вдохни, мы же сейчас совсем схлопнемся!

Но мне плевать. Закрываю глаза. Мы просто точки в этом чёрно-белом космосе, и у нашего поцелуя вкус соли, летнего солнца и свежескошенной травы.

Твои приоткрытые губы сочатся мёдом. Я слизываю его, горячий цветочно-липовый. И мы возвращаемся в лето.

7.5. АРСЕНИЙ

Это не «кто-то». Это Кирилл. Это Кир!

Те же глаза зелёные, дурные. Так близко. В них плещется бензин, искрится, сверкает. Кажется, поднеси спичку, и мы оба взлетим.

Сгребает меня в охапку, вминает в себя, и я расслабляюсь в его руках – нет никаких сил сдерживаться.

А ещё, кажется, я рыдаю в голос, всхлипывая и бормоча что-то невнятное в ворот его пуховика. Какой же он! Бесстрашный!

Врезается в меня так жадно у всех на глазах. Хорошо, что ребята, не сговариваясь, выстроились вокруг неплотным барьером, оттеснив нас к фонарному столбу. Прикрывая нас от чужих глаз, они старательно отворачиваются и делают вид, что просто так решили постоять поближе, а фонарь принял на себя упор моей спины. Света от него всё равно мало: рассеивается высоко, пропадая в снежинках. Не страшно, я сияю ярче этого фонаря.

Возможно, я неправ, и на нас давно уже пялятся случайные прохожие, просто я не замечаю. Но всё это совершенно неважно. Мы всё равно не можем оторваться друг от друга. Это не трудно. Это просто невозможно.

Касаюсь его лица. Он настоящий? Не эфемерный? Веду пальцами, повторяя линию его скул. Колючий.

Он перехватывает моё запястье и прижимается к нему губами. И всё вокруг становится нереальным. Все голоса стихают, нас словно засасывает в снежный туман, тягучий, как засахаренная патока.

Я чувствую, как бьются наши сердца, но совсем ничего не слышу. Мы смотрим друг на друга целую вечность, потому что времени больше не существует.

Я размякаю в его руках, как хлебный мякиш, а мои ноги заливает свинцом.

Он что-то говорит. Я что-то говорю. Я был пуст. А теперь я снова полон. Хочется обвиться вокруг него диким плющом, врасти в него своими корнями, чтобы уже никто и никогда не смог меня отодрать.

– Я люблю тебя, слышишь. Я без тебя не смогу.

Мы попробуем заново. Вместе.

Что-то зарождается в моих лёгких. Я чувствую касание, слабое эхо, гул. Внутренности приятно сводит и щекочет вибрацией. Киты!

Они проснулись и перебирают мои рёбра изнутри, как струны, своими хвостами, довольно урча свою китовую песню. А мы с Киром повторяем за ними:

Amant

Аmatis

Аmamus

Аmat

Аmas

Amo

…они Любят, вы Любите, мы Любим, он Любит, ты Любишь, Я ЛЮБЛЮ