Английская наследница

ГЛАВА 8

Маро приказал своим людям не останавливаться, пока они не перевернут дом вверх дном. Странных звуков не было, но тонкий душераздирающий вой несчастной собаки, проникающий через выломанные двери и окна, делал запустение разрушенного шато еще более жутким, особенно когда скрывалось солнце, и лил дождь. Поэтому, как ни понукал своих людей Маро, поиски в подземелье закончились быстро. Заглянули в потайные места, порылись в грудах мусора, слегка покопались в отвалах пород, так и не обнаружив тела Генри.

Маро пришлось признать, что его жертвы нет в доме, но все равно он не мог успокоиться. Он приказал двоим остаться, что было встречено очень неодобрительно. Жалуясь и причитая, те, кому выпало остаться, возмущались, зачем столько сил тратить, на поиски де Коньера. Он разорен и немощен — пусть себе живет, от него нет никакого вреда. Разъяренный Маро осыпал их угрозами и проклятиями. Любой, кто рискнул бы ему противиться, тут же повстречался бы с гражданской гвардией. Конечно, это разрешало спор до поры до времени. Несчастные, оставленные в доме, угрюмо наблюдали, как уходят остальные, но приказу подчинились.

Сумерки сгущались, собака опять начала жалобно выть, и мрачное здание становилось все более угрожающим. Наконец, стражник, стоящий перед передней дверью, подумал, что Маро, должно быть, сошел с ума — де Коньер ни за что не вернулся бы сейчас в шато. Убежденный собственными доводами, он промаршировал вокруг дома и поделился своими соображениями с товарищем, который полностью поддержал его. Более того, он даже намекнул, что гораздо лучше наблюдать из домика привратника, расположенного у широкой аллеи с южной стороны дома.

Он тоже разграблен, но он не такой огромный, и, главное, там никогда не жили де Коньеры. И прежде чем мрак поглотил округу, нерадивые воины Маро удобно устроились в пустом домике привратника у ласкового огонька, добытого из поломанной хозяйской мебели, и отогревались не только телом, но и душой.

Роджер изредка просыпался в своем подземелье из-за того, что замерзал, и тело его сводило судорогами. Леония, привыкшая к таким условиям, крепко спала. Вначале Роджер боялся шевельнуться, чтобы не разбудить Леонию; каждое пробуждение было повторением ада. Он старайся лежать спокойно, сколько мог выдержать, но затем ему нужно было поменять положение, чтобы размяться, и Леония двигалась за ним, влекомая его теплом.

Это возбуждало его и вызывало желание, которое не могло найти удовлетворения. Когда это случилось в третий раз, Роджер уже не мог этого вынести. Он осторожно высвободился, быстро выскользнул из камзола и укрыл им девушку. Приложив ухо к бочке, он некоторое время прислушивался, а затем осторожно отодвинул ее.

Ему показалось, что в погребе было светло, стало быть, еще не очень поздно действовать. Однако, внимательно прислушавшись и ничего, не услышав, он пополз туда, где было спрятано тело Генри. С облегчением он нашел его. Следующей его целью было найти отдаленный угол, чтобы облегчиться.

Роджер прислушивался и снова без результата. Затем пядь за пядью он пополз к ступеням и наверх. Судя по освещению, был вечер, но Роджер увидел влажные капли дождя и решил, что, скорее всего, сейчас вторая половина дня. Сдерживая дыхание, он пополз по коридору на этаж, где жили слуги. Глаза и уши его было напряжены. Молясь, чтобы его не обнаружили, Роджер повернул направо и, минуя лестницу, осторожно пробрался туда, где, должно быть, была столовая. Его целью была гостиная, где он нашел портьеры, которыми обернули тело Генри. Там оставалась еще одна портьера, которую Роджер хотел забрать. Эта тяжелая ткань будет прекрасным одеялом для Леонии. Роджер готов был рисковать жизнью, только бы не испытывать более неудовлетворенного желания, которое вызывали объятия Леонии.

Приключение едва не стоило Роджеру жизни. Ему удалось бесшумно стащить портьеру, и теперь он возвращался, но, видно, неосторожно, так как через окно в гостиной никого не увидел. Он чуть было не вошел в переднюю, так путь был бы короче, но тут же застыл, услышав скрип. Роджер замер, не дыша. Как преследуемый охотниками заяц, который спасается благодаря своей неподвижности, он ждал. Опять что-то скрипнуло и чей-то каблук шаркнул по каменной ступеньке крыльца, еще раз, но ни дверь не скрипнула, ни шагов в передней не было слышно. Опять каблук шаркнул по камню.

Роджер тихо выдохнул и переложил ношу в левую руку, чтобы освободить правую. Он понимал, что не сможет атаковать того, кто на крыльце. Не было уверенности, что этот человек не один. Роджер вспомнил фразу «минуты, как часы». Он думал, что минуты так длинны, когда боролся со своей плотью, но сейчас узнал, что страх и раскаяние удлиняют время еще больше. — Какой же он дурак! Думая об удобствах, он может потерять все, включая жизнь свою и Леонии. У Роджера было очень много времени, чтобы поразмышлять о собственной слабости и беспросветной глупости, испить горькую чашу страха и стыда.

Наконец он понял, что время не может так тянуться. Несколько минут прошло. Более чем достаточно, чтобы войти. Тихо, медленно, едва дыша, Роджер попятился в глубь комнаты, из которой вышел. Неосвещенный коридор позади дома казался безопаснее, но Роджер не совершил новой оплошности. Он полз, прижимаясь к стене, и, в конце концов, благополучно спустился по ступеням в свое темное убежище за бочку.

Минутным делом было снова надеть камзол и обернуть портьерой Леонию. С удовольствием Роджер обнаружил, что портьера достаточно велика, чтобы и ему послужить покрывалом, даже если он будет лежать достаточно далеко, чтобы не касаться Леонии. Он был обескуражен тем, что, хотя тела Генри и не обнаружили, были оставлены наблюдатели. Возможно, нашли лошадь или узнали, что коляска не из конюшни де Коньеров. Как бы узнать, как долго будут оставаться караульные, но от этих размышлений мало проку. Немного погодя он пришел не к самой блестящей мысли, что будет просто время от времени выходить на разведку, но сейчас ему тепло и есть еще время до наступления темноты. Он задремал.

Когда Роджер проснулся, мысль о разведке не давала ему покоя, и он слегка ругнулся, потому что не имел представления, сколько прошло времени и как они будут узнавать время дальше.

— Ты не спишь?

Роджер оглянулся на нежный шепот.

— Да. Ты давно не спишь?

— Не знаю, — ответила с улыбкой Леония. — Наверно, не очень давно, я не думаю о времени.

Леония постаралась не разбудить Роджера и на ощупь вдоль стены дошла до поворота. Затем, также пройдя обратный путь, скользнула под покрывало, которое где-то раздобыл Роджер, и забылась в сладкой дреме, успокоенная теплом и дыханием Роджера.

— Ради всего святого, где ты нашел одеяло? — спросила она.

Роджер рассказал ей все, и она не нашлась, что ответить. Немного погодя она, однако, заявила, что уже, наверное, вечер или даже ночь, так как порядком проголодалась.

Роджер рассмеялся.

— Это еще мягко сказано. Я уже умирал с голоду, когда проснулся, а ведь было только обеденное время. Мы вообще не ели со вчерашнего дня.

— Да, еще бы тебе не быть голодным. Ты ведь привык съедать завтрак, а потом еще и ланч, а также ужинать после обеда, а я — нет, многие месяцы. Нас кормили раз в день, и я привыкла обходиться малым количеством еды, мне ее надо меньше, чем тебе.

Роджер вглядывался в темноту. Он не видел лица Леонии, но голос… Она говорила так, как будто благодаря лишениям они добьются своего.

— Дорогая моя, — настаивал он, сердце сжималось от мысли, что она страдает, — поешь немного.

Она засмеялась.

— Но так мы все испортим. Я должна ждать, пока не буду действительно голодна, пока не стану представлять еду в своем воображении. Вот тогда наступит время перекусить и убедиться, что сейчас ночь.

— Нет! — Роджер еле сдерживался, чтобы не закричать. Его охватило такое глубокое отвращение при мысли, что страдания Леонии можно использовать себе во благо, что он не мог контролировать свой тон.

— Что случилось? — спросила Леония, протягивая ему руку.

— Неужели ты думаешь, что я позволю тебе голодать?

— Но…

Леония всегда защищала, помогала и жертвовала своими удобствами ради других членов семьи. Она не обижалась и принимала это как должное, потому что это не означало плохого к ней отношения. Это было простым и естественным отражением реальности. Леония много лет была старшей и без принуждения заботилась о своем младшем брате и защищала его, хотя Франц был ребенком мужского пола, наследником земель и имел привилегии.

Когда их мир перевернулся, Леония постепенно стала лидером, сильным и ответственным членом семьи. Отец был уничтожен тем, что случилось с ними в первую ночь. Мать оставалась сильной, но ровно настолько, чтобы поддержать дочь после потрясения и ужаса, который разрушил ее мир. Когда Франц заболел, все внимание мама уделила ему. Она принимала заботу Леонии как должное. Потом мама заболела. Леония боролась, чтобы спасти их, никогда не помышляя утолить голод лакомым куском, который «воровала» у Луи. Она так привыкла к тому, что ее жертвы принимают, и была поражена и даже немного сердита на Роджера.

— Никаких «но» тут быть не может! — сурово отрезал Роджер. — Я пытаюсь тебя защитить, а не мучить еще больше.

Такое утверждение, конечно, погасило злость и наполнило ее душу теплом. Так что когда Роджер протянул большой кусок колбасы, она не перечила.

— Ешь, — настаивал он, — и не рассказывай мне больше, без чего ты привыкла обходиться, не выношу этого. Я выйду из дома и достану тебе еще еды, даже если придется убить стражника.

Глаза Леонии наполнились слезами благодарности.

— Не будь таким глупым, — прошептала она, — полный желудок не стоит человеческой жизни, и особенно той опасности, которая тебе грозит. К тому же нам хватит еды.

Тем не менее, она съела все, потому что решила, что это единственный способ успокоить его. И она была права. Как только Роджер увидел, что она стала есть, он успокоился, даже сам себе удивился. Конечно, он бы беспокоился, если бы благородная женщина голодала, и помог бы ей, но с каким трудом удалось уговорить Леонию поесть. Наверное, это потому, что он сам был голоден и врал, не желая признаваться в чувстве, что если бы потерял Леонию, то потерял бы все. В конце концов, это просто смешно. Он же не обладал Леонией.

— В любом случае по желудку судить не следует, — сказал он неожиданно, качая головой, как бы удивляясь собственной недогадливости. — Мне нужно отодвинуть бочку. Наши глаза так привыкли к темноте, что слабый свет в погребе покажется слишком ярким. Когда я выходил, для меня был как будто день, свет вечернего неба ослепил ненадолго.

Именно это он и сделал. В первый раз, когда Роджер отодвинул защелку, была какая-то серая муть, и он опять задвинул бочку. Они могли выйти и тогда, потому что люди Маро уже оставили свою вахту и нашли приют в домике привратника. Однако в погребе было так же темно, как в туннеле. Роджер пытался убедить Леонию оставаться здесь, пока он разведает обстановку, но она наотрез отказалась и была так же спокойна, как Роджер.

Они около часа наблюдали и прислушивались, но, в конце концов, убедились, что в доме и в ближайшей округе никого нет. Но люди могли прятаться и под деревьями, обрамляющими лужайку. Роджер пошел в разведку, и сейчас Леония не спорила, когда он запретил идти с ним. Оставаясь в доме, она принесла бы больше пользы в случае, если на Роджера нападут. Она могла бы ударить врага, запустить в него чем-нибудь.

Однако все обошлось, хотя дважды Роджер пугался какой-то тени, которая, казалось, приближалась к нему, а затем удалялась. Должно быть, крыса, но какая-то необычная. Парк был пустынен. Караульные не могли находиться дальше, это было неразумно, потому что они не видели бы дом. Когда Роджер вернулся, он осторожно начал разговор о похоронах Генри. Последовало короткое молчание, лицо Леонии вздрагивало в свете луны. Она вздохнула.

— Да, но… но как?

— Я все устрою. В конюшне есть и другие вещи, которые можно использовать как инструмент. Мне очень жаль, но, боюсь, не смогу отнести его на церковное кладбище. Я…

— Не нужно. У нас свой фамильный склеп. Это рядом. Во время похорон повозки ехали вниз и вдоль главной дороги.

Ее прервал стон Роджера, который перешел в кашель.

— Это значит лошадь и экипаж, — вздохнул он. — Хорошо.

— Нет-нет, — поторопилась она его уверить. — Есть тропинка к западу от дома. Ты не мог ее видеть, мама часто ходила по ней, она любила эту приятную прогулку и ухаживала за могилами. Там есть маленькая часовня. Мы могли бы положить папу там, пока ты…. — ее голос дрогнул, — пока ты все не подготовишь.

— Дорогая моя, бедное мое дитя, — мягко сказал Роджер, — ты хочешь попрощаться с отцом здесь? Я сделаю все быстро, насколько это возможно, и мы уедем. Я очень хочу разделить твою боль, но я не знаю, что тебя ранит меньше. Если бы ты была здесь и молилась за отца, пока я не похороню его, может быть, твои воспоминания были бы не такими мучительными.

Леония решительно покачала головой.

— Я пойду с тобой. Дорога разветвляется. Ты можешь заблудиться. — Она опять вздохнула.

— Но, моя дорогая, я не знаю, — мне так жаль, — я не знаю, как мне похоронить его со всеми почестями?

Леония заглянула ему в глаза. Слезы медленно текли по ее лицу.

— Это не имеет значения, — прошептала она. — Папа был хорошим человеком, по-настоящему хорошим. Его достоинства в нем, а не в гробе черного дерева, не в наемных участниках похорон и не в траурных перьях на лошадях.

Роджер обнял Леонию.

— Ты права, клянусь, я сделаю все возможное, хотя твой отец заслуживает гораздо большего. Похоронить Генри с подобающими почестями было, конечно, невозможно. Труп закоченел, и его приходилось нести как доску. Они завернули его в портьеру, однако Роджеру не пришлось использовать скудные орудия, которые он мог найти. Когда он оставил Генри в часовне и вернулся, чтобы разыскать что-нибудь подходящее, Леония заметила, что все тут не тронуто.

— Если они не заходили в часовню, то, возможно, не забрали инструменты из сарая, который стоит позади. Там держали инструменты для садовников, которые ухаживали за могилами и высаживали здесь кусты и деревья.

Из-за суеверия никто не потревожил часовню, и ключ к сараю лежал, как всегда, в маленьком шкафчике. Роджер с облегчением вздохнул, когда открыл его и нашел там все необходимое. Он очень беспокоился, что придется хоронить без гроба, и без хорошего инструмента он не сможет вырыть глубокую яму, чтобы защитить тело от животных, питающихся падалью. С помощью мотыги и лопаты он, по крайней мере, сможет сделать все благопристойно.

Первое, что он заметил на маленьком кладбище, это два свежих могильных холма, один больше, другой меньше. Наклонившись, он разобрал надписи на временных деревянных табличках: Мари Виктория Леония де Коньер и Франц Генри Жулиам де Коньер. Боже милостивый! Будет ли Леония страдать, когда узнает, что ее мать и брат лежат здесь? Он размышлял, стоит ли скрывать это от Леонии, выкопав могилу где-нибудь в другом месте, но тут же передумал. Леония могла увидеть свежие могилы, к тому же он чувствовал, что когда Леония оправится после первого потрясения, ее утешит то, что вся ее семья покоится здесь. И он стал копать яму рядом с могилой Мари.

Руки покрылись волдырями, очень болела спина, но Роджер быстро справился. Почва была уже разрыхлена полуденным дождем. Роджер вырыл могилу и вернулся в часовню, там он нашел Леонию, которая в молчании сидела у тела отца. Он осторожно рассказал ей о том, что узнал, ему стало легче, когда он увидел ее печальную улыбку.

— Я довольна, — вздохнула она. — Папа всегда хотел.. быть с мамой. Они вместе и я не буду беспокоиться о них. Они были так счастливы…

Она не плакала, когда они несли тело Генри к могиле, даже когда они страшно испугались, увидев бегущее животное. Оно бросилось прямо на них, но когда Леония подскочила и вскрикнула, быстро убежало. Она смотрела на существо, которое скрылось в тени кипарисов, обрамляющих кладбищенский дворик.

Даже когда они опускали тело в могилу, она не плакала, только шептала:

— Прощай, папа, прощай.

Но когда Роджер хотел бросить первую горсть земли, закрыла лицо руками.

Роджер отложил лопату и бережно обнял ее:

— Возвращайся, Леония, пожалуйста, возвращайся в дом или часовню.

Прежде чем она ответила, протяжный душераздирающий вой донесся из кипарисовой рощи. Леония вздрогнула, и Роджер крепче обнял ее. Затем она взяла себя в руки и кивнула.

— Оставайся в часовне, если ты испугалась, — убеждал ее Роджер.

— Испугалась? Да нет. Собака — глупо не узнать лай собаки — он так похож на лай моего спаниеля. Должно быть, она тоже умерла, бедняжка, она была такая маленькая.

Леония опять задрожала. Собака все еще выла. Затем Леония высвободилась из объятий Роджера и пошла к дому. Роджер посмотрел туда, откуда доносился вой, но ничего не увидел. Скоро наступит утро, надо поторопиться и закончить похороны Генри.

Жан-Поль Маро получал гораздо меньше удовольствия от обеда, чем Леония от куска колбасы. Она сидела на земле, было темно и холодно, но сердце ее было согрето и полно надеждой. Жан-Поль достиг всего, но на сердце у него были холод и пустота. Почему-то чем полнее он удовлетворял свои желания, тем сильнее испытывал опустошенность. После своей победы он почти забыл Генри де Коньера и его семью, но оставалось жгучее жестокое воспоминание о том, как он надругался над его женой и дочерью, как узнал о смерти его жены и сына. Мало-помалу де Коньер был лишен всего. Его конец означает начало карьеры Маро. Каким-то образом де Коньер стал символом для Маро: как Генри низвержен с высот, так Маро из ничтожества вырос до небес.

Когда Маро проснулся, разбуженный набатом колокола, и узнал, почему он звонит, он взбесился, но никак не связал это с Генри де Коньером. Маро дал приказ стрелять в цель, потому что не верил в революцию. К тому же в город никогда бы не пропустили людей этого сорта, способных на такой бунт. После того как толпу разогнали, Маро отправился в «Отель де Виль», чтобы оценить нанесенный урон. Он выслушал без тени сомнения вранье Луи о том, как робко постучал в боковую дверь почтенного вида господин с каким-то очень спешным делом. Луи, конечно, не впустил его. Он вышел сам и стал закрывать дверь. В это время на него напали и свалили с ног, потом избили до потери сознания и связали. Как только он освободился, сразу же поднял тревогу. Луи был растрепан и окровавлен, что говорило о насилии, и Жан-Поль проглотил ложь. Затем они говорили о разоренных помещениях и утерянных фондах для детей-сирот и нуждающихся. Луи всю ночь описывал причиненные убытки, наводил порядок, да так старательно и неутомимо, что, конечно, в суете позабыл о заключенных.

Было почти утро, когда Маро обнаружил, что дверь погреба закрыта, тогда как все другие открыты настежь. Вначале это его успокоило, потом удивило, почему только эта дверь закрыта.

Тут же обнаружилось бегство де Коньеров. Маро был почти в истерике. Пока организовывали поисковые группы и допрашивали стражников на воротах, ничем другим не занимались. Никто ничего не слышал и не видел. Отдельно были допрошены стражники на юго-западных воротах, они поклялись своей жизнью и жизнью родных, что не открывали ворота ни для кого, будь то мужчина, женщина, кошка или собака. И они не лгали. Леония сама открыла маленькую боковую дверь рядом с воротами.

Тем не менее, Маро был уверен, что де Коньеры вернулись в шато. Он был просто убежден в этом, ведь деньги были в тайнике. Но самым сильным было убеждение, что если де Коньер доберется до шато, сила каким-то образом вернется к нему. Итак, Маро сам поехал с людьми в шато, чтобы быть уверенным, полностью уверенным, что де Коньеров там нет.

Открытие, что дом пуст, не принесло Маро ожидаемого облегчения. Чем дольше он искал, тем сильнее крепла его вера в то, что де Коньер здесь, смотрит на него, смеется над ним. Растущее нежелание людей продолжать поиски и оставаться в карауле подкрепило страх, что де Коньер как-то обманул их.

Только взгляды, которые люди бросали на Маро, взгляды все более недоверчивые, давали Маро силу посмотреть на этот страх как неестественный и сдерживаться, чтобы не высказать его. Как странно, что никто, кажется, больше не замечает присутствия де Коньера, размышлял Маро, не хочет подчиняться приказаниям. Возможно, между ним и де Коньером есть какая-то особая близость. Эта случайная мысль засела и разрослась в мозгу Маро так, что уже до наступления темноты он пришел к новому убеждению: де Коньера не могут найти потому, что здесь чужие люди. Вопрос о том, у кого будет сила в Салю, должен решиться только между ним и де Коньером.

Как только он пришел к этому заключению, сразу же поверил в это. Более того, он вдруг понял, почему ничто не приносит ему удовлетворения. Потому что власть и сейчас у де Коньера. Даже когда он был беспомощным заключенным, сила была на его стороне… Нет! Нет права! Этот голос де Коньера звучал в его мозгу. Влияние дьявола — вот что это такое! Влияние дьявола, которое исходит от де Коньера, будет существовать, пока де Коньер жив. Жан-Поль понял, что его вечная неудовлетворенность — его ошибка. Он не должен думать только о себе, о сладости отмщения. Ему нужно убить де Коньера. Это очистило бы Салю от зла — смыло бы с кровью, как призывал «Ami du Peuple»[1]

Конечно, то, что Коньер жив, поддерживает сопротивление. Его зло питало зло в душах тех, кто сопротивляется добру, которое хотел творить Жан-Поль. Когда зло де Коньера уйдет, иссякнет и все другое зло. Но Маро понимает, что из-за его ошибки сила да Коньера растет. Вот как де Коньер обманул его людей. Только он сможет ему противостоять, его личный долг — вернуться в Шато и убить де Коньера. Тогда он освободится сам и освободит Салю.

Для Маро нет препятствий. Правда, грум, которому он приказал седлать лошадь, посмотрел на него как-то странно. Но никто не осмелился сказать ему хоть слово. Позже они говорили о том, как странно выглядел Маро, как бормотал об одержимости дьяволом, и их рассказ значительно успокоил Луи. Однако никаких преград на своем пути Маро не встретил, уверенный в себе и своем предназначении.

Он точно знал, что де Коньер в шато, и схватка между ними предопределена, он не был ни удивлен, ни рассержен тем, что люди бросили пост и укрылись в доме привратника. Он не отругал их. Какая в этом польза? Или де Коньер или судьба все устроит. Люди не виноваты. Успокоенный тем, что добро сильнее зла, и он должен победить, Маро поставил лошадь в пустое стойло конюшни и вошел в дом.

— Я здесь один, — крикнул он в черную пустоту. — Приди, сможешь ли ты подчинить меня своей воле!

Ни ответа, ни эха. Его голос прокатился по пустому разрушенному дому и, казалось, замер. Жан-Поль почувствовал прилив радости. Добро сильнее зла. Он был один, но де Коньер побоялся выйти и сразиться с ним. Все же встреча их впереди. Итак, Жан-Поль был уверен, что де Коньер не сможет больше прятаться от него, и снова стал обыскивать дом.

К тому времени, когда он закончил, луна уже была очень низко и уверенность Маро поколебалась. Глубоко внутри засел противный липкий страх, что он сошел с ума, что все только в его воображении — сила де Коньера, его зло. Он не мог поверить, что де Коньер в шато, и не мог принять эту болезнь внутри. Он подавил в себе это чувство и стоял, вглядываясь в окна дома. Если де Коньера нет, значит, он где-то поблизости. Маро обернулся, и уверенность смыла все его уродливые страхи, когда он увидел человека в лунном свете, идущего к дому.

Подавив крик радости, Маро быстро побежал к кухне. Де Коньер мог уйти обратно в лес, убежать и спрятаться. Он отбросил эту мысль. Это невозможно. Встреча и его победа предопределены. Это убеждение поддерживало его, когда он подбежал к двери, но никого не увидел. Он знал, что ему следует оставаться в доме, где его не увидит враг, но его не оставляло сомнение в его нормальности из-за повторяющегося вновь и вновь призыва судьбы совершить это и невозможностью совершить. Он поспешил по тропе за домом к роще.

Завывание собаки расстроило Леонию. Она сказала правду, что не боится. Лай этой собаки напомнил ей существо, подаренное дядей из Англии, и она вспомнила легкую счастливую жизнь до революции. Собачку звали Фифи, это была самая дурацкая кличка, которую Леония могла придумать, она олицетворяла собой старую жизнь, полную изящества, любви и красоты. Фифи была кинг-чарльз-спаниелем, изысканно прекрасным, с длинной шелковой шерстью черно-белого цвета, она весила не более четырех килограммов. Когда она была щенком, то спокойно помещалась на руке Леонии.

Леония вспомнила свою практичную мать, привыкшую к охотничьим и служебным собакам, как она смотрела на крошечное забавное создание с изумлением. Все полюбили Фифи. Она была преданной и очень смышленой. Ее можно было научить чему угодно — делать трюки, играть в игры, носить почту. Много раз мать Леонии говорила, что будь такая умная собака чуть побольше, она была бы очень полезной. И все же она была любимицей Леонии, и Мари не лишала дочь удовольствий, даже таких глупых.

И собака умерла, подумала Леония, слезы заволокли глаза, и она почти ничего не видела. Хотя Фифи была намного крепче, чем от нее можно ожидать, вряд ли она выжила одна. Ее с рук кормили, нежили с самого рождения. Если даже ее не убили, ведь она была живым символом ненавистной аристократии, — Фифи не смогла бы охотиться, подумала Леония. Странно, что лай так напомнил ее и эти черно-белые пятна… Нет, не буду думать ни о чем таком, решила Леония. Она смотрела прямо перед собой, удерживаясь, чтобы не позвать «Фифи, Фифи», ей так хотелось взять этот маленький, кружащийся комочек на руки.

Леония не увидела тень, скользящую между деревьев со стороны конюшни. Она была слишком поглощена своими мыслями, чтобы услышать шумное дыхание. Маро выругался, когда понял, что это женская фигура. В следующее мгновение он разглядел в лунном свете, что волосы женщины светлые и эта женщина очень молода. Блондинки были редкостью в Салю. Сердце Маро радостно забилось. Единственная женщина со светлыми волосами в округе, которую он знал, — отродье де Коньера. Если она здесь, то и ее отец здесь!

Когда Маро сделал это заключение, Леония поравнялась с ним. Он спрятал револьвер в карман, дал сделать ей еще несколько шагов, набросился и схватил ее сзади, одной рукой за горло, другой — за талию.