Аристотель и Данте открывают тайны вселенной

— Если тебе сильно больно, ты можешь нажимать на эту кнопку каждые 15 минут.

— Что это?

— Морфий.

— Я так могу и привыкнуть.

Она проигнорировала мою шутку.

— Я позову медсестру.

Моя мама всегда была в движении. Мне это нравилось.

Я осмотрел комнату и задумался, почему я проснулся. Я продолжал думать, что, если бы я опять уснул, тогда мне не было бы так больно. Я предпочитаю кошмары, чем боль.

Я посмотрел на отца.

— Все хорошо, — сказал я, хотя сам не верил в то, что говорю.

На лице моего отца появилась серьезная улыбка. А затем он сказал:

— Ари, Ари. Ты самый храбрый мальчик в мире.

— Нет.

— Да.

— Я парень, который боится собственных снов, пап. Помнишь?

Мне нравилось, когда он улыбался. Почему он не мог улыбаться постоянно?

Я хотел спросить у него, что случилось. Но я боялся. Я не знал… Мое горло пересохло, и я не мог говорить. А затем я вспомнил, как Данте держал раненную птицу. Я не мог дышать, и мне стало страшно от мысли, что Данте мог умереть. Внутри меня росла настоящая паника. Я мог почувствовать, как эта ужасная мысль появилась у меня в голове.

— Данте? — еле слышно прошептал я.

Медсестра стояла возле меня. У нее был приятный голос.

— Я собираюсь проверить твое давление.

Я просто лежал и позволил ей сделать все, что она хотела. Мне было все равно. Она улыбнулась.

— Как твоя боль?

— Отлично, — ответил я.

Она рассмеялась.

— Ты нас хорошо напугал, молодой человек.

— Я люблю пугать людей, — прошептал я.

Мама покачала головой.

— Мне нравится морфий, — сказал я и закрыл глаза. — Данте?

— Он в порядке, — сказала мама.

Я открыл глаза.

Я услышал голос отца.

— Он напуган. Он очень напуган.

— Но он в порядке?

— Да. Он в порядке. Он ждал, пока ты проснешься.

Мама с папой переглянулись.

— Он здесь.

Он жив. Данте. Я снова могу дышать.

— Что случилось с птицей, которую он держал?

Папа сжал мою руку.

— Сумасшедшие мальчики, — прошептал он. — Сумасшедшие, сумасшедшие мальчики.

Я смотрел, как он выходит из комнаты.

А мама просто продолжала смотреть на меня.

— Куда ушел папа?

— Он пошел за Данте. Он не ушел. Он был здесь последние тридцать шесть часов. Он ждал, пока ты…

— Тридцать шесть часов?

— У тебя была операция.

— Операция?

— Им пришлось сращивать твои кости.

— Ладно.

— У тебя остались шрамы.

— Ладно.

— После операции ты немного находился в сознании.

— Я не помню.

— Тебе было больно. Они дали тебе что-то. А затем ты опять уснул.

— Я не помню.

— Доктор предупреждал, что ты не вспомнишь.

— Я что-то говорил?

— Ты просто стонал. Ты звал Данте. Он бы не ушел. Он очень упрямый парень.

Я улыбнулся.

— Да. Он выигрывает во всех спорах. Точно так же, как и я выигрываю у тебя.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Ты знаешь, как сильно я люблю тебя?

Мне было так приятно, что она сказала это. Она не говорила мне этих слов уже давно.

— Я люблю тебя больше.

Когда я был маленьким, я постоянно отвечал ей так.

Я думал, что она снова начнет плакать. Но она не заплакала. Я увидел несколько слезинок, но она не плакала. Она протянула мне стакан с водой, и я немного отпил.

— Твои ноги. Машина переехала твои ноги.

— Это вина водителя, — сказал я.

Она кивнула.

— У тебя был очень хороший хирург. Все переломы ниже колен. Боже… Они думали, что ты потеряешь ноги…

Она остановилась и вытерла слезы.

— Я больше никогда, никогда не выпущу тебя из дома.

— Фашист, — прошептал я.

Она поцеловала меня.

— Ты милый и прекрасный ребенок.

— Я не такой уж и милый, мам.

— Не спорь со мной.

— Ладно, — сказал я. — Я милый.

Она снова начала плакать.

— Все хорошо, — сказал я.

Данте и мой папа вошли в комнату.

Мы посмотрели друг на друга и улыбнулись. Над его левым глазом были швы, и вся левая половина его лица была в царапинах. На его правой руке был гипс.

— Привет, — сказа он.

— Привет, — ответил я.

— Мы подходим друг-другу.

— Тут я выигрываю.

— Ну, хоть когда-то ты выиграл спор.

— Да, наконец-то, — сказал я. — Ты ужасно выглядишь.

Он стаял напротив меня.

— Точно так же, как и ты.

Мы просто смотрели друг на друга.

— Звучишь уставшим, — сказал он.

— Ага.

— Я рад, что ты проснулся.

— Да, я проснулся. Но когда я спал, мне было не так больно.

— Ты спас мою жизнь, Ари.

— Герой Данте. Прям как я всегда хотел.

— Не делай этого, Ари. Не шути. Ты почти умер.

— Я сделал это не специально.

Он начал плакать. Данте начал плакать. Данте начал плакать.

— Ты оттолкнул меня. Ты оттолкнул меня и спас мою жизнь.

— А выглядит так, будто я оттолкнул тебя, и изуродовал твое лицо.

— Не выводи меня.

— Все из-за этой чертовой птицы, — сказал я. — Во всем виновата птица. Во всем.

— Я покончил с птицами.

— Нет, это не так.

Он снова начал плакать.

— Прекрати, — сказал я. — Моя мама плакала, а теперь плачешь ты… Даже папа выглядит так, будто сейчас заплачет. Правила. У меня есть правила. Никаких слез.

— Ладно, — сказал он. — Больше никаких слез. Парни не плачут.

— Парни не плачут, — повторил я. — Я устал от всех этих слез.

Данте рассмеялся. А потом стал очень серьезным.

— Ты нырнул так, будто находился в бассейне.

— Мы не обязаны говорить об этом.

Он просто продолжал говорить.

— Ты напал на меня, как футболист, который нападает на парня с мечем. Ты оттолкнул меня. Все случилось так быстро, будто… Будто ты знал, что ты делаешь. Не учитывая того, что ты мог убить себя. — По его лицу снова покатились слезы. — И все из-за того, что я идиот, стоящий по средине улицы, пытаясь спасти тупую птицу.

— Ты снова нарушаешь правило «никаких слез». И птицы не тупые.

— Ты почти умер.

— Ты ничего не сделал. Ты просто был собой.

— Больше никаких птиц.

— А мне нравятся птицы, — сказал я.

— Я бросаю их. Ты спас мою жизнь.

— Я же сказал тебе. Я сделал это не специально.

Из-за этих слов все рассмеялись. Боже, я так устал. Мне было так больно. Я помню, как Данте сжал мою руку и снова и снова повторял «Мне жаль. Прости меня, Ари. Прости меня».

Из-за операции и морфия я чувствовал себя немного опьяненным.

Я помню, как напевал «Ла Бамбу». Я знал, что Данте и мои родители все еще были в комнате, но я засыпал.

Я помню, как Данте сжимал мою руку. И я помню, как думал «Простить тебя? За что, Данте? Что означает простить?»

Я не знаю почему, но мне снился дождь.

Мы с Данте были босиком. И дождь не прекращался.

И мне было страшно.

ДВА

Я не знаю, как долго пробыл в больнице. Несколько дней. Четыре дня. Может пять. Шесть. Черт, я не знаю. Казалось, что прошла вечность.

Они проводили тесты. Вот, что делали в больнице. Они хотели убедиться, что у меня нет никаких внутренних повреждений. Особенно повреждений головы. Ко мне приходил невролог. Он мне не понравился. У него были темные волосы и ярко зеленые глаза. Казалось, что ему все равно. Или наоборот, слишком не все равно. Но на самом деле, он не очень хорошо общался с людьми. Он почти не разговаривал. Он много записывал.

Я узнал, что медсестры очень любят разговаривать. Этим они и занимались. Они дают таблетки, чтобы помочь уснуть, а потом будят всю ночь. Черт. Я хотел спать. Я хотел проснуться и увидеть, что мои гипсы пропали. Это я и сказал медсестрам.

— Можно я просто усну и проснусь, когда мне уже снимут гипсы?

— Глупый мальчик, — ответила медсестра.

Да. Глупый мальчик.

Я кое-что помню: вся моя комната была в цветах. Цветы от всех подруг моей мамы. От родителей Данте. От моих сестер. Цветы от соседей. Цветы из сада моей мамы. Цветы. Черт. У меня никогда не было мнения по поводу цветов. Теперь оно появилось. Я ненавижу цветы.

Мне нравился мой хирург. Он делал операции спортсменам. Он был довольно молодой и был похож на спортсмена. Но у него были руки пианиста. Я помню, как размышлял над этим. Но я ничего не знаю о руках пианистов или руках хирургов. Я даже помню, как мне приснились его руки. В моем сне, он держал птицу Данте, а потом отпустил ее, и она улетела. Это был хороший сон. У меня не было хороших снов уже давно.

Доктор Чарльз. Так его звали. Он знал, что делает. Хороший парень. Да, вот что я думал. Он отвечал на все мои вопросы. А у меня их было много.

— В моих ногах есть штифты?

— Да.

— Постоянные?

— Да.

— И вам не придется снова менять их?

— Надеюсь, нет.

— Вы не очень-то разговорчивы, да, доктор?

Он рассмеялся.

— Ты крепкий парень, да?

— Я не думаю, что я такой уж и крепкий.

— Что ж, я думаю, ты крепкий. Очень крепкий.

— Да?

— Я постоянно был возле тебя.

— Серьезно?

— Да. Серьезно, Аристотель. Я могу кое-что сказать тебе?

— Называйте меня Ари.

— Ари. — Он улыбнулся. — Я удивлен, как хорошо ты держался во время операции. И я удивлен, как хорошо ты держишься сейчас. Это действительно замечательно.

— Это удача и гены, — сказал я. — Гены, которые я получил от мамы и папы. А моя удача, ну, я не знаю откуда она появилась. Возможно, от Бога.

— Ты религиозный парень?

— Не совсем. Это все из-за моей мамы.

— Да, мамы и Бог хорошо ладят.

— Наверно. Когда я перестану чувствовать себя так ужасно?

— Нет определенного времени.

— Нет времени? Мне будет так больно все восемь недель?

— Станет лучше.

— Конечно. А как так получилось, что мои переломы находятся под коленями, а гипсы — выше колен?

— Ты должен лежать спокойно в течение двух или трех недель. Ты не должен сгибать ноги. Ты можешь снова поранить себя. Крепкие парни, они давят на себя. Через несколько недель я поменяю твои гипсы. Потом ты сможешь сгибать ноги.

— Черт.

— Черт?

— Несколько недель?

— Три недели.

— Три недели не сгибать ноги?

— Это не так уж и долго.

— Сейчас же лето.

— А потом ты будешь ходить к физиотерапевту.

Я вздохнул.

— А это? — сказал я, указывая на руку. Мне становилось очень грустно.

— Этот перелом был не таким сильным. Я сниму гипс через месяц.

— Месяц? Черт.

— Тебе нравится это слово, да?

— Я предпочитаю использовать другие слова.

— «Черт» вполне подойдет, — с улыбкой сказал он.

Я хотел плакать. И я заплакал. В основном я был зол, и я знал, что он скажет, что мне нужно немного терпения. Именно это он и сказал.

— Тебе просто нужно быть терпеливым. Ты будешь как новенький. Ты молод. Ты силен. У тебя отличные, здоровые кости. У меня есть все основания, чтобы верить в то, что ты очень быстро восстановишься.

Очень мило. Терпение. Черт.

Он проверил, чувствую ли я свои пальцы, послушал мое дыхание и попросил проследить взглядом за его пальцем.

— Знаешь, — сказал он. — То, что ты сделал для своего друга, Данте, было очень храбро.

— Послушайте, я хочу, чтобы люди перестали говорить мне об этом.

Он посмотрел на меня.

— Ты мог остаться парализованным. Или еще хуже.

— Хуже?

— Ты мог умереть, молодой человек.

Умереть. Ладно.

— Люди продолжают говорить это. Послушайте, доктор, я же жив.

— Тебе не очень нравится быть героем, не так ли?

— Я сказал Данте, что сделал это не специально. Все подумали, что это было шуткой. Но это не так. Я даже не помню, как рванул к нему. Я не говорил себе «я спасу моего друга, Данте». Все было не так. Это был просто рефлекс. Прям как когда кто-то ударяет тебя под колено. Твоя нога сгибается. Вот как все было. Это просто произошло.

— Просто рефлекс? Это просто произошло?

— Именно так.

— То есть, ты не ответственен за это?

— Это обычное дело.

— Обычное дело?

— Ага.

— А у меня есть другая теория.

— Конечно, вы же взрослый.

Он рассмеялся.

— Ты имеешь что-то против взрослых?

— У них слишком много идей по поводу нас. Или по поводу того, кем мы должны быть.

— Это наша работа.

— Славно.

— Славно, — повторил он. — Послушай, сынок, я понимаю, что ты не считаешь себя храбрым, отважным и так далее. Конечно, ты не считаешь себя таковым.

— Я просто обычный парень.

— Да, именно так ты себя и видишь. Но ты оттолкнул своего друга от приближающейся машины. Ты сделал это, Ари, и ты не думал о себе или о том, что случится с тобой. Ты сделал это, потому что ты тот, кто ты есть. На твоем месте, я бы подумал об этом.

— Зачем?

— Просто подумай.

— Я не уверен, что хочу думать.

— Ладно. Просто, чтобы ты знал, Ари, я думаю, что ты очень редкий парень. Вот, что я думаю.

— Я уже говорил вам, доктор, это был просто рефлекс.

Он усмехнулся и положил руки мне на плечи, а затем сказал:

— Я знаю, что ты добрый, Ари. Я с тобой.

Я понятия не имею, что он имел в виду. Но он улыбался.

Сразу после этого разговором с доктором Чарльзом, ко мне пришли родители Данте. Мистер Кинтана подошел ко мне и поцеловал меня в щеку. Будто это было нормальной вещью. Полагаю, для него это было нормально. И, если честно, я думал, что этот жест был милым, даже очень милым, но из-за него мне стало немного неловко. Я не привык к такому. А еще он снова и снова благодарил меня. Я хотел попросить его перестать. Но я этого не сделал, потому что я знал, как сильно он любит Данте и как он был счастлив, потому я тоже был счастлив. Так что, все было нормально.

Я хотел сменить тему. Но нам особо не о чем разговаривать. Я чувствовал себя ужасно. Но они пришли, чтобы навестить меня, так что я должен продолжать разговаривать и обрабатывать информацию, несмотря на то, что мой мозг был немного заторможенным. Так что я просто сказал:

— Значит, вы будите в Чикаго целый год?

— Да, — ответил он. — Данте все еще злится на меня.

Я просто взглянул на него.

— Он все еще злится. Он говорит, что его мнение тоже должны были учесть.

Я улыбнулся.

— Он не хочет пропускать плаванье целый год. Он сказал мне, что сможет прожить без тебя год.

Это удивило меня. У Данте намного больше секретов, чем я думал. Я закрыл глаза.

— Ты в порядке, Ари?

— Иногда этот зуд сводит меня с ума. Так что, я просто закрываю глаза.

Он очень странно посмотрел на меня.

Я не сказал ему, что пытался представить, как выглядел мой брат каждый раз, когда я больше не мог терпеть этой боли в моих ногах.

— В любой случае, мне было приятно поговорить с вами, — сказал я. — Это отвлекает меня. Значит Данте злиться на вас?

— Ну, я сказал ему, что я бы все равно не оставил его одного на целый год.

Я представил, каким было выражение лица Данте, когда он услышал эти слова.

— Данте упрямый.

— Он весь в меня, — ответила миссис Кинтана.

Я улыбнулся, потому что это было правдой.

— Знаете, что я думаю? — сказала она — Я думаю, он будет скучать за тобой. Думаю, именно поэтому он и не хочет уезжать.

— Я тоже буду за ним скучать, — ответил я. На самом деле, я не хотел говорить это. Это было правдой, но я не хотел, чтобы кто-либо узнал об этом.

— У Данте не много друзей, — сказал мистер Кинтана.

— Я всегда думал, что он всем нравится.

— Это правда. Данте всем нравится. Но он всегда был одиночкой. Он не ладит с толпой. Он всегда был таким. Так же, как и ты.

— Наверно, — сказал я.

— Ты лучший друг, который у него когда-либо был. Думаю, ты должен знать это.

Я не хотел знать это. И я не знал почему. Я улыбнулся. Отец Данте был хорошим человеком. И он разговаривал со мной. Со мной. С Ари. И, несмотря на то, что я не хотел этого разговора, я знал, что просто должен смириться. В этом мире не так уж и много хороших людей.

— Знаете, вообще-то я очень скучный. Не знаю, что Данте нашел во мне.

Я не мог поверить, что сказал это.

Миссис Кинтана стаяла немного в стороне. Но после этих слов она подошла ближе и вплотную встала рядом с мистером Кинтаной.

— Почему ты так думаешь, Ари?

— Что?

— Почему ты думаешь, что ты скучный?

Боже, я подумал, что пришел терапевт. Я просто пожал плечами и закрыл глаза. Ладно, я понимал, что, когда открою глаза, они все еще будут тут. Мы с Данте были окружены родителями, которым не все равно на нас. Почему они не могут просто оставить нас в покое? Что случилось с родителями, которые были слишком заняты, слишком эгоистичны или которым было просто наплевать на то, чем занимаются их дети?

Я решил снова открыть глаза.

Я знал, что мистер Кинтана собирается сказать что-то еще. Я чувствовал это. Но может он тоже что-то почувствовал. Я не знаю. Но он больше ничего не сказал.

Мы начали разговаривать о Чикаго. Я был рад, что мы не говорили обо мне, Данте или том, что случилось. Мистер Кинтана сказал, что университет предложил ему небольшую квартиру. Миссис Кинтана взяла отпуск на восемь месяцев. Так что, они пробудут там меньше года. Просто учебный год. Не так уж и долго.

Больше я ничего не помню. Они так старались, и одна часть меня была этому очень рада, а второй было все равно. И, конечно же, разговор снова вернулся ко мне и Данте. Миссис Кинтана сказала, что хочет отвести Данте к консультанту, потому что он плохо себя чувствует. Она и мне предложила сходить к консультанту.

— Я беспокоюсь за вас обоих, — сказала она.

— Вы должны встретиться с моей мамой. Тогда вы сможете беспокоиться вместе.

Мистер Кинтана подумал, что это была шутка, но я не хотел, чтобы это прозвучало так.

Миссис Кинтана усмехнулась.

— Аристотель Ментоза, ты ни капельки не скучный.

Через некоторое время я устал, поэтому просто перестал разговаривать.

Я не знаю, почему не мог вытерпеть благодарности в глазах мистера Кинтана, когда он прощался. Но миссис Кинтана понимала меня. В отличие от своего мужа, она не была тем человеком, который любил показывать свои чувства. Не то чтобы она не была милой или благодарной. Она была. Просто теперь я понимаю, что имел в виду Данте, когда говорил, что его мама непроницаема.

Перед тем как уйти, миссис Кинтана обхватила мое лицо двумя руками, посмотрела мне прямо в глаза и прошептала: «Аристотель Ментоза, я всегда буду любить тебя». Ее голос был мягким, уверенным и бесстрашным, а в ее глазах не было и следа слез. Ее слова были уверенными, и она смотрела мне прямо в глаза, чтобы убедиться, что я понял каждое слово.

Вот что я понял: женщины, как миссис Кинтана, не используют слово «любовь» очень часто. Когда она произнесла это слово, она именно это и имела в виду. А еще я понял, что мама Данте любила его намного больше, чем он мог себе представить. Я не знал, что делать с этой информацией. Так что я просто сохранил это в себе. Это то, что я делаю всегда. Храню все в себе.

ТРИ

На следующий день мне позвонил Данте.

— Прости, что не пришел навестить тебя, — сказал он.

— Все в порядке, — ответил я. — На самом деле, я не в настроении, чтобы разговаривать с людьми.

— Я тоже, — сказал он. — Мои родители утомили тебя?

— Нет. Они очень милые.

— Мама говорит, что я должен сходить к психологу.

— Да, она говорила что-то такое.

— А ты пойдешь?

— Я никуда не пойду.

— Наши мамы разговаривали.

— Конечно, они разговаривали. Так ты пойдешь?

— Когда мама думает, что что-то является хорошей идеей, бежать некуда. Лучше просто сделать то, что она говорит.

Он рассмешил меня. Я хотел спросить, что он собирается говорить психологу. Но не думаю, что на самом деле хотел это знать.

— Как там твое лицо? — спросил я.

— Мне нравится смотреть на него.

— Ты очень странный. Возможно, встреча с психологом не такая уж и плохая идея.

Мне нравится слышать, как он смеется. В такие моменты я чувствую себя нормальным. Но какая-то часть меня думает, что все уже никогда не станет нормальным.

— Тебе все еще очень больно, Ари?

— Я не знаю. Все так, будто мои ноги управляют мной. Я не могу думать ни о чем другом. Я просто хочу сорвать этот гипс и… Черт. Я не знаю.

— Это все моя вина.

Я ненавижу, когда он так говорит.

— Послушай, — сказал я. — Давай установим несколько правил.

— Правил? Еще правила? У нас уже есть правило «никаких слез».

— Именно.

— Тебе уже не дают морфий?

— Нет.

— Значит ты просто в плохом настроении.

— Дело не в моем настроении. Дело в правилах. Я не вижу в этом проблему. Ты же любишь правила.

— Я ненавижу правила. В основном, я люблю нарушать их.

— Нет, Данте, ты любишь придумывать собственные правила. Пока правила являются твоими, ты любишь их.

— О, значит, теперь ты анализируешь меня?

— Видишь, ты не должен идти к психологу. У тебя есть я.

— Я скажу это моей маме.

— Дай знать, что она ответит, — мы оба улыбнулись. — Данте, я просто хочу сказать, что нам надо установить кое-какие правила.

— Послеоперационные правила?

— Можешь называть их так, если хочешь.

— Ладно, ну так что за правила?

— Правило номер один: мы не будем говорить о несчастном случае. Никогда. Правило номер два: хватит благодарить меня. Правило номер три: все, что произошло — это не твоя вина. И правило номер четыре: давай просто двигаться дальше.

— Я не уверен, что мне нравятся эти правила, Ари.

— Обговори их со своим психологом. Но это мои правила.

— Ты звучишь так, будто злишься.

— Я не злюсь.

Я знал, что в данный момент Данте думает. Он знал, что я не шучу.

— Ладно, — сказал он. — Мы никогда не будем разговаривать о случившемся. Это глупое правило, но ладно. И могу я сказать: «Мне жать» и «Спасибо» еще один раз?

— Ты только что это сказал. Все, больше нельзя.

— Ты закатываешь глаза?

— Да.

— Ладно, больше не буду.

После обеда он приехал навестить меня. Он выглядел не очень хорошо. Он старался делать вид, что ему не больно смотреть на меня, но он никогда не мог скрывать свои чувства.

— Не надо жалеть меня, — сказал я. — Врач сказал, что все очень хорошо заживет.

— Очень хорошо?

— Именно это он и сказал. Так что, дай мне от восьми до десяти или двенадцати недель, и я снова стану собой. Не то, чтобы быть мной — это так хорошо.

Данте засмеялся. А потом посмотрел на меня.

— Ты же не придумаешь правило «никакого смеха»?

— Смех — это всегда хорошо. Так что, нет.

— Хорошо, — он сел и достал несколько книг из рюкзака. — Я принес тебе что почитать. «Гроздья гнева» и «Война и мир».

— Отлично, — ответил я.

— Я мог бы принести тебе еще цветов, — сказал он, посмотрев на меня.

— Я ненавижу цветы.

— Каким-то образом я догадался, — усмехнулся он.

Я уставился на книги.

— Они чертовски большие.

— В этом все суть.

— Думаешь, у меня есть время?

— Именно.

— Ты читал их?

— Конечно читал.

— Конечно читал.

Он положил книги на прикроватный столик.

Я покачал головой. Да. Время. Черт.

Он достал свой альбом для рисования.

— Ты собираешься рисовать меня в гипсе?

— Нет. Я просто подумал, что ты захочешь взглянуть на мои рисунки.

— Ладно, — сказал я.

— Но не радуйся так сильно.

— Я и не радуюсь. Просто боль то приходит, то снова уходит.

— Тебе больно сейчас?

— Ага.

— Ты пьешь какие-нибудь таблетки?

— Стараюсь не пить. Я ненавижу как чувствую себя после того, чтобы они мне там не давали.

Я нажал кнопку на кровати, чтобы сесть. Я хотел сказать: «Ненавижу это», но не сказал. Мне хотелось кричать.

Данте протянул мне альбом.

Я начал открывать его.

— Посмотришь после того, как я уйду.

Думаю, на моем лице он прочитал вопрос.

— У тебя есть правила. И у меня есть правила.

Я рассмеялся. Я хотел смеяться еще и еще, пока не стану кем-то другим. Смех заставлял меня забыть о странном ощущении, которое я чувствую в ногах. Даже, если это было всего на пару минут.

— Расскажи мне о людях из автобуса, — попросил я.

Он улыбнулся.

— В автобусе был мужчина, который рассказал мне о инопланетянах в Розвеле. Он сказал, что…

Я не хотел слушать всю историю. Я просто хотел слушать голос Данте. Будто я слушал песню. И я продолжал думать о птице со сломанным крылом. Никто не сказал мне, что же случилось с птицей. И я даже не мог спросить, потому что тогда я нарушу собственное правило «не говорить о случившемся». Данте продолжал рассказывать историю о мужчине в автобусе, инопланетянах в Розвеле и о том, как кто-то сбежал в Эль Пасо и планировал изменить транспортную систему.

Пока я смотрел на него, мне в голову пришла мысль, что я ненавижу его.

Он прочитал мне несколько стихов. Думаю, они были хорошими. Я не был в настроении.

Когда он наконец-то ушел, я посмотрел на его альбом для рисования. Они никому не разрешал смотреть на эти рисунки. А сейчас он показывал их мне. Мне. Ари.

Я знал, что он позволял мне посмотреть на них, только потому, что он был благодарен.

Я ненавидел все это.

Данте думал, что должен мне что-то. Я не хотел этого. Не от него.

Я взял его альбом и кинул в противоположный конец комнаты.

ЧЕТЫРЕ

Мне просто повезло, что, когда мама вошла в комнату, альбом Данте попал в стену.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Я покачал головой.

Мама подняла альбом и села. Она собиралась открыть его.

— Не делай этого, — сказал я.

— Что?

— Не смотри на то, что внутри.

— Почему?

— Данте не любит, когда люди смотрят на его рисунки.

— А как же ты?

— Думаю, мне он разрешает.

— Тогда почему ты швырнул его?

— Я не знаю.

— Я понимаю, что ты не хочешь говорить об этом, Ари, но я думаю…

— Я не хочу знать, что ты думаешь, мам. Я просто не хочу разговаривать.

— Ты не можешь постоянно держать все в себе. Я знаю, это сложно. И следующий два или три месяца тоже будут сложными. А то, что ты все держишь в себе, ни капельки не поможет.

— Ну, тогда ты должна отвести меня к этому психологу, и заставить меня обсуждать с ним мои проблемы.

— Я различаю сарказм, когда слышу его. И я не думаю, что психолог — это плохая идея.

— Ты и миссис Кинтана сговорились что ли?

— Ты очень умный парень.

Я закрываю глаза, а потом снова открываю их.

— Тогда давай тоже заключим сделку, мам. — Клянусь, я почти почувствовал злость на кончике языка. — Ты расскажешь мне о моем брате, а я расскажу тебе о своих чувствах.

Я увидел странное выражение на ее лице. Она выглядела одновременно удивленно и ранено. И она была злой.

— Твой брат не имеет никакого отношения ко всему этому.

— Думаешь, только вы с папой можете хранить все в себе? Папа держит в себе всю войну. Я тоже могу хранить вещи в себе.

— Эти вещи не имеют никакого отношения друг к другу.

— Я так не думаю. Ты пойдешь к психологу. И папа пойдет к психологу. И только после этого я тоже пойду к психологу.

— Пожалуй, я выпью чашечку кофе, — сказала она.

— Не торопись.

Я закрыл глаза. Думаю, это станет моей новой привычкой. Я не могу скандалить, когда зол. Я просто должен закрыть глаза и спрятаться ото всех.

ПЯТЬ

Папа навещает меня каждый вечер.

Я хотел, чтобы он ушел.

Он пытался поговорить со мной, но ничего не выходило. Так что, он просто сидел в моей палате. Это сводило меня с ума. И тут мне в голову пришла идея.

— Данте оставил мне две книги, — сказал я. — Какую из них ты хочешь прочитать? Я буду читать другую.

Он выбрал «Войну и мир».

Меня вполне устраивала «Гроздья гнева».

Это было не так уж и плохо, я и мой отец сидящие в больничной палате. Читая.

У меня ужасно чесались ноги.

Иногда я просто глубоко дышал.

Чтение тоже помогало.

Иногда, я замечал, что папа изучает меня.

Он спросил, снятся ли мне до сих пор эти сны.

— Да, — ответил я. — Только теперь я ищу свои ноги.

— Ты найдешь их.

Мама ни разу не упомянула о разговоре, который состоялся у нас недавно. Она просто притворялась, что этого не было. Я не уверен, что я чувствую по этому поводу. Единственным плюсом во всем этом было то, что она не заставляла меня разговаривать. Она просто бегала туда-сюда, чтобы убедиться, что мне удобно. Мне не было удобно. Кому вообще может быть удобно, когда обе его ноги загипсованы? Мне во всем нужна была помощь. Я устал от судна. Я устал от инвалидного кресла. Но оно было моим лучшим другом. И моя мама тоже была моим лучшим другом. Она сводила меня с ума.

— Мам, хватит мешкать. Ты заставляешь меня сказать слово на «б». Я серьезно.

— Не смей говорить это слово при мне.

— Клянусь, если ты не остановишься, то я скажу его.

— Что за роль ты играешь?

— Я не играю не какую роль, мама. — Я был в отчаянии. — Мам, мои ноги болят, а когда не болят, то чешутся. Они перестали давать мне морфий…

— Это хорошо, — прервала мама.

— Да, ладно, мам. Не хватало вам еще маленького наркомана, бегающего вокруг вас. — Будто бы я мог бегать. — Черт. Мам, я просто хочу побыть в одиночестве. Ты не против? Что я просто хочу побыть один?

— Ладно, — сказала она.

После этого она дала мне больше личного пространства.

Данте больше не навещал меня. Он звонил два раза в день, просто чтобы поздороваться.

Он подхватил простуду. Грипп. Мне было жаль его. Он звучал ужасно. Он сказал, что ему снятся кошмары. Я сказал, что мне тоже снятся кошмары. Однажды он позвонил и сказал:

— Я хочу кое-что сказать тебе, Ари.

— Хорошо, — сказал я.

Но он так ничего и не сказал.

— Что? — спросил я.

— Не бери в голову. Это не важно.

Я подумал, что, скорее всего, это значило очень много.

— Ладно, — сказал я.

— Хотел бы я, чтобы мы снова могли плавать.

— Я тоже.

Я был рад, что он позвонил. А еще я был рад, что он не смог прийти ко мне. Я не знаю почему. По какой-то причине я думал, что теперь моя жизнь станет другой. Я продолжал повторять это себе. Мне было интересно, какого было бы, если бы я лишился ног. Я вроде, как и лишился их. Но не навсегда. Просто на некоторое время.

Я пытался ходить на костылях. Но у меня не получалось. Медсестры и мама предупреждали меня об этом. Думаю, я просто хотел убедиться сам. Просто это было невозможно, так как обе мои ноги и левая рука были в гипсе.

Мне было сложно делать абсолютно все. Но самое ужасное это то, что мне приходилось использовать судно. Это было унизительно. Вот как можно описать это одним словом. Я даже не мог по-настоящему принять душ… И я не могу использовать две руки. Но зато я мог шевелить всеми пальцами. Это было хоть каким-то преимуществом.

Я практиковался использовать инвалидное кресло без ног. Я назвал его Фиделем.

Доктор Чарльз пришел навестить меня последний раз.

— Ты подумал о том, что я сказал тебе?

— Ага, — сказал я.

— И?

— И я думаю, что вы приняли действительно правильное решение, когда стали хирургом.

Вы бы были ужасным психологом.

— Значит ты всегда такой умник, да?

— Всегда.

— Что ж, тогда ты можешь ехать домой и быть занудой там. Как тебе такое предложение?

Я хотел обнять его. Я был счастлив. Я был счастлив где-то секунд десять. А потом я начал беспокоится.

Я поговорил с мамой.

— Когда мы приедем домой, ты не должна суетится вокруг меня.

— Зачем ты придумываешь все эти правила, Ари?

— Никакой суеты. Вот и все.

— Но тебе нужна помощь, — сказала она.

— Но и побыть одному мне тоже надо.

Она улыбнулась.

— Старший брат следит за тобой.

Я улыбнулся ей в ответ.

Даже когда я хотел ненавидеть мою маму, я любил ее. Интересно, нормально ли это любить свою маму пятнадцатилетнему парню? Может быть. А может и нет.

Я помню, как мы сели в машину. Мне пришлось лечь на заднее сиденье. Залезть в машину было очень сложно. Хорошо, что мой папа сильный. Все было так сложно, и мои родители боялись причинить мне боль.

В машине никто не проронил и слова.

Я смотрел в окно и искал птиц.

Я хотел закрыть глаза и позволить тишине полностью поглотить меня.

ШЕСТЬ

На следующее утро, после того, как я приехал домой, мама помыла мне голову.

— У тебя такие красивые волосы, — сказала она.

— Думаю, я отращу их, — сказал я. На самом деле, у меня не было выбора. Поездка в парикмахерскую была бы просто кошмаром.

Она протерла меня мочалкой.

Я закрыл глаза и сидел смирно, пока она брила меня.

Как только она ушла, я расплакался. Мне еще никогда не было так грустно. Мне никогда не было так грустно. Никогда.

Мое сердце болело даже больше ног.

Я знал, что мама слышит меня. Но у нее хватило приличия оставить меня в покое.

Большинство дней я просто смотрел в окно. Я пытался выехать на инвалидном кресле из дома. А мама продолжала все поправлять, чтобы мне было легче.

Мы много улыбались друг другу.

— Ты можешь посмотреть телевизор, — сказала она.

— От него гниют мозги. У меня есть книга.

— Она тебе нравится?

— Ага. Но она немного сложная. Не слова. Но, понимаешь, содержание. Думаю, мексиканцы не единственные бедные люди в мире.

Мы взглянули друг на друга. Мы не совсем улыбались. Но наши улыбки были внутри нас.

Мои сестры зашли на ужин. А мои племенники и племянницы разрисовали мой гипс. Я очень много улыбался, а все остальные говорили и смеялись. Это все казалось таким правильным. И я был очень благодарен маме и папе, потому что, казалось, что из-за меня всем было грустно.

Когда мои сестры ушли, я попросил папу посидеть напротив крыльца.

Я сидел в Фиделе. А мама с папой сидели на своих стульях.

Мы пили кофе.

Мои родители держались за руки. И мне стало интересно, каково это, держать кого-то за руку. Бьюсь об заклад, что иногда в чьих-то руках можно найти все тайны вселенной.

СЕМЬ

Это было дождливое лето. Каждый вечер тучи собирались как стая воронов и начинался дождь. Я по-настоящему влюбился в гром. Я прочитал «Гроздья гнева» и «Войну и мир». Я решил, что хочу прочитать все книги Эрнеста Хемингуэя. А папа решил, что прочитает все, что читаю я. Возможно, это был наш способ общения.

Данте приходил каждый день.

В основном он говорил, а я слушал. Он решил, что будет читать «И всходит солнце» вслух. Я не собирался спорить с ним. Я никогда не собирался спорить с Данте Кинтана. Так что, он читал по главе каждый день. А потом мы ее обсуждали.

— Это грустная книга, — сказал я.

— Да. Именно поэтому она и нравится тебе.

— Да. Именно так.

Он так и не спросил, что я думал о его рисунках. И я был рад. Я положил его альбом под кровать и так и не посмотрел, что там внутри. Думаю, я наказывал Данте таким образом. Он подарил мне ту часть себя, которую никогда бы не подарил кому-либо другому. А я даже не взглянул на рисунки. Почему я так поступаю?

Однажды он проболтался, что наконец-то собирается встретится с психологом.

Я надеялся, что он не станет рассказывать мне об их разговорах. Он не стал. И я был рад. А затем я разозлился. Ладно, я был просто не в настроении. И непоследовательный. Да, именно таким я и был.

Данте все еще смотрел на меня.

— Что?

— А ты пойдешь?

— Куда?

— К психологу, идиот.

— Нет.

— Нет?

Я посмотрел на свои ноги.

Я чувствовал, что он снова хочет сказать «мне жаль». Но он этого не сделал.

— Это помогает, — сказал он. — Походы к психологу. Все было не так плохо. Это действительно помогло.

— Ты пойдешь туда снова?

— Возможно.

Я кивнул.

— Разговоры не помогают всем.

— Откуда тебе знать, — улыбнулся Данте.

Я улыбнулся в ответ.

— Да. Откуда мне знать.

ВОСЕМЬ

Я не знаю, как это произошло, но одним утром пришел Данте и решил, что хочет искупать меня.

— Ты не против? — спросил он.

— Ну, это вроде как работа моей мамы, — ответил я.

— Она не против.

— Ты спрашивал ее?

— Да.

— О, — сказал я. — Черт, это действительно ее работа.

— А твой папа? Он никогда не купал тебя?

— Нет.

— И не брил?

— Нет. Я не хотел, чтобы он делал это.

— Почему?

— Просто не хотел.

Он притих.

— Я не сделаю тебе больно.

Ты уже сделал мне больно. Вот, что я хотел сказать. Эти слова пришли мне в голову. Этими словами я хотел дать ему пощечину. Эти слова были жестокими. Я был жестоким.

— Пожалуйста, — сказал он.

Место того, чтобы послать его к черту, я сказал, что не против.

Я научился не обращать внимания на то, что мама купала и брила меня. Я просто закрывал глаза и думал о персонажах из книги, которую я читал. Каким-то образом это помогало.

Я закрыл глаза.

Я почувствовал руки Данте не свои плечах. Теплую воду, мыло и мочалку.

Руки Данте были больше, чем у моей мамы. И мягче. Он все делал медленно, методично и осторожно. Из-за этого я чувствовал себя хрупким, как фарфор.

Я ни разу не открыл глаз.

Мы не проронили ни одного слова.

Я чувствовал его руки на своей обнаженной груди.

Я позволил ему побрить себя.

Когда он закончил, я открыл глаза. По его лицу катились слезы. Я должен был ожидать этого. Я хотел накричать на него. Я хотел сказать ему, что это я должен плакать.

Но Данте выглядел как ангел. А все, что я хотел, это ударит его кулаком в челюсть. Я не мог вытерпеть своей собственной злобы.

ДЕВЯТЬ

Через три недели и четыре дня после несчастного случая, я пошел к врачу, чтобы он поменял мне гипсы и сделал рентген. Папа взял отгул на работе. По дороге к доктору он был чересчур разговорчив, что было на него не похоже.

— Тридцатое августа, — сказал он.

Ладно, это был день моего рождения.

— Я подумал, что тебе понравится машина.

Машина. Черт.

— Ага, — сказал я. — Только я не умею водить машину.

— Ты можешь научится.

— Ты же не хотел, чтобы я когда-либо водил машину.

— Я никогда не говорил этого. Это сказала твоя мама.

С заднего сиденья я не мог видеть лицо мамы. И я не мог наклониться.

— И что же думает мама?

— Ты имеешь в виду свою маму фашиста?

— Да, ее, — сказал я.

Мы все засмеялись.

— Ну, что скажешь, Ари?

Мой отец звучал как мальчишка.

— Думаю, мне бы понравилась гоночная машина.

В разговор тут же встряла моя мама.

— Только через мой труп.

И я снова рассеялся. Думаю, что я смеялся не меньше пяти минут. Папа тоже присоединился к веселью.

— Ладно, — наконец смог сказать я. — Серьезно?

— Серьезно.

— Я хочу старый пикап.

Мои родители обменялись взглядами.

— Ну, это возможно, — сказала мама.

— У меня только два вопроса. Первый: вы покупаете мне машину, только из-за того, что я инвалид?

Мама легко ответила на этот вопрос.

— Нет. Ты будешь инвалидом всего несколько недель. А потом ты пройдешь терапию и будешь в порядке. И не будешь инвалидом. Ты снова станешь занозой в заднице.

Мама никогда не упрямилась. Это было серьезным делом.

— Какой второй вопрос?

— Кто из вас двоих будет учить меня водить машину?

— Я, — ответили они одновременно.

Я решил оставить этот выбор им.

ДЕСЯТЬ

Я ненавидел жить в атмосфере клаустрофобии моего маленького дома. Я даже не чувствовал себя как дома. Я чувствовал себя нежеланным гостем. Я ненавидел постоянно ждать. И я ненавидел, что мои родители были так терпеливы ко мне. Так и есть. Это правда. Они все делали правильно. Они просто старались помочь мне. Но я ненавидел их. И я ненавидел Данте тоже.

И я ненавидел самого себя за эти чувства. Так и появился мой собственный замкнутый круг. Моя личная вселенная ненависти.

Я думал, что это никогда не пройдет.

Я думал, что моя жизнь никогда не станет лучше. Но она стала лучше с моими новыми гипсами. Теперь я мог сгибать колени. Я использовал Фиделя всего неделю. А потом мой гипс на руке сняли, и я смог пользоваться костылями. Я попросил папу убрать Фиделя в подвал, чтобы я больше никогда не видел это тупое инвалидное кресло.

Теперь, когда у меня снова появилось две руки, я могу сам принимать ванну. Я взял свой дневник и написал: Я ПРИНЯЛ ДУШ!

Я был почти счастлив. Я, Ари, почти счастлив.

— Твоя улыбка вернулась, — сказал Данте.

— Улыбки всегда такие. Они приходят и уходят.

Но моя рука все равно болела. Мой врач показал несколько упражнений. Посмотрите, я могу шевелить рукой. Посмотрите на меня.

Одним утром я проснулся, пошел в ванную комнату и посмотрел на себя в зеркало. Кто ты? Потом я пошел на кухню. Мама была там, она пила кофе и смотрела на расписание уроков следующего года.

— Планируешь будущее, мам?

— Я люблю быть готовой.

Я сел напротив нее.

— Ты была хорошим скаутом.

— И ты ненавидь это, не так ли?

— Почему ты так говоришь?

— Ты же ненавидел все это, все, что связанно со скаутами.

— Папа заставлял меня ходить.

— Ты готов вернуться в школу?

Я поднял костыли.

— Да, мне придется носить шорты каждый день.

Она сделала мне чашку кофе и провела рукой по моим волосам.

— Хочешь подстричься?

— Нет. Мне так нравится.

— Мне тоже, — улыбнулась она.

Когда мы с мамой пили кофе, то почти не разговаривали. В основном, я смотрел как она листает свою папку. Утром на кухне всегда было светло. И в этом свете она выглядела очень молодо. Она была красивой. Она была красивой. Я завидовал ей. Она всегда знала, кто она.

Я хотел спросить ее, когда я пойму, кем я являюсь. Но я промолчал.

Я и мои костыли пошли в мою комнату, и я взял свой дневник. Я почти ничего не писал в нем. Думаю, я боялся, что вся моя злость выльется на его страницы. И я просто не хотел смотреть на это. Это был особый вид боли. Боль, которую я не мог вытерпеть. Я старался не думать и просто начал писать:

— Школа начинается через пять дней. Младший класс. Думаю, мне придется ходить в школу на костылях. И все будут замечать меня. Черт.

— Я представляю, как еду по пустынной дороге в своем пикапе, и никого нет рядом. Я слушаю Лос Лобос. Я представляю, как лежу в прицепе пикапа, смотря на звезды. Никаких городских огней.

— Физическая терапия скоро начнется. Доктор сказал, что плаванье пойдет мне на пользу. Но оно напоминает мне о Данте. Черт.

— Когда я достаточно выздоровею, я начну качаться. У папы в подвале есть его старые гантели.

— Данте уезжает через неделю. Я рад. Мне нужен перерыв. Я устал от его ежедневных приходов. Он приходит только из жалости. Я не знаю, сможем ли мы снова стать друзьями.

— Я хочу собаку. Я хочу выгуливать ее каждый день.

— Гулять каждый день! Мне нравится эта мысль.

— Я не знаю, кто я.

— Что я действительно хочу на день рождения: чтобы кто-то рассказал о моем брате. Я хочу увидеть его фотографию на одной из стен в доме.

— Я надеялся, что этим летом я пойму, что я жив. Мама и папа сказали, что предо мной открыт весь мир.

Но на самом деле это не так.

Этим вечером снова пришел Данте. Мы сели на ступеньках крыльца.

Он потянул руку, ту самую, которую сломал в результате несчастного случая.

— Так-то лучше, — сказал он.

Мы оба улыбнулись.

— Когда что-то ломается, это можно починить, — он снова потянул руку. — Она как новенькая.

— Может и не такая как новенькая, — сказал я. — Но она тоже нечего.

Шрамы на его лице тоже зажили. В вечернем свете, он снова был идеален.

— Сегодня я ходил плавать, — сказал он.

— И как?

— Я люблю плавать.

— Я знаю, — ответил я.

— Я люблю плавать, — повторил он. Несколько секунд он просто молчал. А потом сказал:

— Я люблю плавать. И я люблю тебя.

Я ничего не ответил.

— Я люблю плавать, и я люблю тебя, Ари. Вот, что я люблю больше всего.

— Ты не должен был говорить это.

— Но это правда.

— Я и не говорил, что это не правда. Я просто сказал, что ты не должен был говорить этого.

— Почему?

— Данте, я не…

— Ты ничего не должен отвечать. Я знаю, что мы не похожи. Мы разные.

— Нет, мы не похожи.

Я знал, что он говорит и умолял Бога, чтобы он не произносил этого вслух. Я просто продолжал кивать.

— Ты ненавидишь меня?

Я не знаю, что произошло. С тех пор, как произошел несчастный случай, я был зол абсолютно на всех, я ненавидел всех, я ненавидел Данте, маму и папу, я ненавидел себя. Всех. Но в этот момент я понял, что никого не ненавижу. Не по-настоящему. Я не ненавидел Данте. Но я не знал, как быть его другом. Я не знал, как быть чьим-либо другом. Но это не значит, что я ненавижу его.

— Нет, — сказал я. — Я не ненавижу тебя, Данте.

И мы просто сидели молча.

— Мы будем друзьями? Когда я вернусь из Чикаго?

— Да, — сказал я.

— Правда?

— Да.

— Обещаешь?

Я посмотрел в его идеальное лицо.

— Обещаю.

Он улыбнулся. Он не плакал.

ОДИННАДЦАТЬ

Родители Данте зашли к нам за день до их отъезда в Чикаго. Наши мамы вместе готовили. Я даже не удивился, что они так быстро поладили. В какой-то степени, они были похожи. Но я удивился, как хорошо поладили мой отец и мистер Кинтана. Они сидели в гостиной, пили пиво и говорили о политике. И они даже соглашались друг с другом.

Мы с Данте сидели на крыльце.

Нам обоим нравилось проводить время на крыльце.

Мы особо не разговаривали. Думаю, мы просто не знали, что друг другу сказать. И тут мне в голову пришла мысль. Я играл со своими костылями.

— Твой альбом для рисования у меня под кроватью. Не принесешь его?

Данте заколебался. А потом кивнул.

Он пошел в дом, а я остался ждать его.

Когда он вернулся, он протянул мне альбом.

— Я должен кое в чем признаться, — сказал я.

— В чем?

— Я не смотрел на рисунки.

Он ничего не ответил.

— Мы можем посмотреть на них вместе? — спросил я.

Он снова ничего не сказал, так что я просто открыл альбом. Первый рисунок был автопортретом. Он читал книгу. На втором рисунке был изображен его отец, который также читал книгу. А потом был еще один автопортрет. Просто его лицо.

— На этом рисунке ты выглядишь грустно.

— Возможно, в этот день не было грустно.

— Тебе грустно сейчас?

На этот вопрос он снова не ответил.

Я перевернул страницу и увидел рисунок меня. Я ничего не сказал. На следующих рисунках тоже был я. Он сделал их в один день. Я осторожно рассматривал их. В этих рисунках не было ничего небрежного. Совсем ничего такого. Они были точными и полными его чувств. Но в то же время они были спонтанными.

Данте молчал.

— Они правдивые, — сказал я.

— Правдивые?

— Правдивые и настоящие. Однажды ты станешь великим художником.

— Однажды, — сказал он. — Слушай, ты не должен оставлять альбом у себя.

— Ты подарил его мне. Он мой.

Это все, что мы сказали. А потом мы снова начали сидеть молча.

Мы даже не попрощались. Не по-настоящему. Мистер Кинтана поцеловал меня в щеку. Он всегда так делал. Миссис Кинтана положила руку на мой подбородок и приподняла мою голову вверх. Она посмотрела мне прямо в глаза, будто хотела напомнить мне, о том, что говорила мне в больнице.

Данте обнял меня.

Я обнял его в ответ.

— Увидимся через несколько месяцев, — сказал он.

— Да, — ответил я.

— Я буду писать.

Я знал, что он будет.

Но я не был уверен, что буду писать ему в ответ.

Когда они ушли, я и мои родители сели на крыльце. Начался дождь. А мы сидели и наблюдали за ним в тишине. Я продолжал представлять Данте, стоящим под дождем и держащим птицу с поломанным крылом. Я не мог разобрать, улыбался он или нет.

А что, если бы он потерял свою улыбку?

Я закусил губу, чтобы не расплакаться.

— Я люблю дождь, — прошептала мама.

Я тоже люблю дождь. Я тоже.

Я чувствовал себя самым грустным парнем во Вселенной. Лето приходит и уходит. Оно пришло и ушло. И наступил конец света.

Часть ІV: БУКВЫ НА СТРАНИЦЕ

Есть слова, которые я никогда не научусь произносить.

ОДИН

Первый день школы. Старшая школа Остина, 1987.

«Что с тобой произошло, Ари?» На этот вопрос я мог ответить двумя словами. «Несчастный случай». Джина Наварро подсела ко мне за ленчем и спросила:

— Несчастный случай?

— Ага, — ответил я.

— Это не ответ.

Джина Наварро. Каким-то образом она начала меня преследовать, потому что она знает меня с первого класса. Единственное, что я знал о Джине, это то, что она не любит простых ответов. Жизнь — это сложная вещь. Это было ее девизом. Что сказать? Что сказать? Я ничего не сказал. Я просто посмотрел на нее.

— Ты никогда не изменишься, не так ли, Ари?

— Изменения переоценивают.

— Откуда тебе знать?

— Да, откуда мне знать.

— Я не уверенна, что ты мне нравишься, Ари.

— Я тоже не уверен, что ты мне нравишься, Джина.

— Ну, не все отношения основаны на симпатии.

— Думаю нет.

— Слушай, я самый близкий человек, с которым у тебя были долговременные отношения.

— Ты сводишь меня с ума, Джина.

— Не вини меня в своей меланхолии.

— Меланхолии?

— Послушай. Твое отстойное настроение — это только твоя вина. Просто взгляни на себя. Ты запутался.

— Я запутался? Иди прогуляйся, Джина. Оставь меня в покое.

— Вот в чем твоя проблема. Ты слишком много времени проводишь наедине с собой. Ты должен общаться.

— Я не хочу, — я знал, что она не собирается отступать.

— Послушай, просто расскажи мне, что произошло.

— Я уже рассказал тебе. Это был несчастный случай.

— Какой несчастный случай?

— Это сложно.

— Ты насмехаешься надо мной.

— Ты заметила.

— Ты баран.

— Конечно.

— Конечно.

— Ты уже заколебала меня.

— Ты должен поблагодарить меня. По крайней мере, я разговариваю с тобой. Ты самый не популярный парень во всей школе.

— Нет, вот самый не популярный парень во всей школе, — я указал на Чарли Эскобедо, который выходил из кафетерия. — Я даже не на втором месте.

Именно в этот момент к нам подошла Сьюзи Берд. Она села возле Джины и уставилась на мои костыли.

— Что случилось?

— Несчастный случай.

— Несчастный случай?

— Именно это он и утверждает.

— И что же это был за несчастный случай?

— Он не скажет.

— Я вам не мешаю?

Джина уже начинала злиться. Последний раз, когда я видел ее такой, она кинула в меня камень.

— Скажи нам, — сказала она.

— Ладно. Это было после урагана. Помнишь, когда был град?

Они синхронно кивнули.

— В этот день все и произошло. На дороге стоял парень, и из-за угла выехала машина. Я прыгнул и оттолкнул его. Я спас его жизнь. А по моим ногам проехала машина. Вот и вся история.

— Ты идиот, — сказал Джина.

— Это правда, — ответил я.

— Ты думаешь, я поверю, что ты герой?

— Ты опять кинешь в меня камень?

— Ты действительно идиот, — сказала Сьюзи. — И кто же этот парень, которого ты спас?

— Не знаю. Просто парень.

— Как его звали?

Я немного заколебался, прежде чем ответить.

— Думаю, его звали Данте.

— Данте? Его звали Данте? И ты думаешь, что мы поверим тебе? — Джина и Сьюзи переглянулись. Наверняка они думали: «Этот парень просто невероятен». Вот, что выражал это взгляд. Они обе встали из-за стола и ушли.

Весь остальной день я улыбался. Иногда, все, что ты должен сделать — это просто сказать людям правду. Они все равно не поверят тебе. И после этого они оставят тебя в покое.

ДВА

Моим последним уроком был английский с мистером Блокером. Новый учитель, полон улыбок и энтузиазма. Он еще думает, что ученики старшей школы бывают хорошими. Больше он ничего не знал. Он бы понравился Данте.

Он хотел узнать нас поближе. Конечно же, он хотел. Мне всегда было жалко новых учителей. Они так сильно старались. Мне было неловко.

Как только мистер Блокер зашел в класс, он попросил рассказать об одном интересном событии, которое произошло с нами этим летом. Я всегда ненавидел эту ерунду. Я подумал, что должен расспросить у мамы про учителей и их упражнениях.

Джина Наварро, Сьюзи Берд и Чарли Эскобедо были в моем классе. Мне это не нравилось. Эти трое постоянно задавали мне кучу вопросов. Вопросы, на которые я не хотел отвечать. Они хотели узнать меня. Но я не хотел, чтобы меня узнавали. Я хотел купить футболку с надписью: «Меня невозможно узнать». Но из-за этого Джина Наварро начала бы задавать еще больше вопросов.

Так что, вот он я, застрял в одном классе с Джиной, Сьюзи и Чарли… новым учителем, который любил задавать вопросы. Я наполовину слушал ответы других ребят, которые казались интересными. Джонни Алварез сказал, что он научился водить. Филип Кальдерон сказал, что он навещал кузину в Лос-Анджелесе. Сьюзи Берд, сказала, что ходила на «Girls State» в Остине. Карлос Галлинар утверждал, что потерял девственность. Все начали смеяться. Кем она была? Кем она была? После этого мистеру Блокеру пришлось установить несколько правил. А я решил просто помечтать. Я был замечательным выдумщиком. Я подумал о грузовике, который мне подарят на день рождения. Я представлял, что еду по грязной дороге, небо было голубое, а на фоне играла группа U2. Мои мечтания прервал голос мистера Блокера.

— Мистер Мендоза? — По крайней мере, он правильно назвал мою фамилию. Я поднял на него взгляд. — Вы с нами?

— Да, сэр, — сказал я.

А потом я услышал крик Джини:

— С ним никогда не происходит ничего интересного.

И все засмеялись.

— Так и есть, — сказал я.

Я подумал, что мистер Блокер перейдет к кому-то другому, но он этого не сделал. Он просто ждал, пока я что-то расскажу.

— Одно интересное событие, а? Джина права, — сказа я. — Этим летом со мной не произошло ничего интересного.

— Ничего?

— Ну, я сломал обе ноги, когда попал в аварию. Думаю, это подходит, — я кивнул, но чувствовал себе неудобно, так что решил быть таким же умником, как и все. — О, — сказал я, — раньше я никогда не пробовал морфий. Было прикольно.

Все снова рассмеялись. Особенно Чарли Эскобедо, который любил принимать всякие вещества.

Мистер Блокер улыбнулся.

— Должно быть, тебе было очень больно.

— Ага, — ответил я.

— С тобой все будет хорошо, Ари?

— Да, — я начинал ненавидеть этот разговор.

— Тебе все еще больно?

— Нет, — сказал я. Это было ложью. Настоящий ответ был длиннее и сложнее. Джина Наварро была права. Жизнь — сложная штука.

ТРИ

Я взял свой дневник и пролистал несколько страниц. Я рассматривал свой подчерк. У меня отвратительный подчерк. Никто не мог разобрать его. Это были хорошие новости. Потому что никто не захочет прочитать его. Я решил написать что-то. Вот что я написал:

Этим летом я научился плавать. Нет, это не правда. Кто-то научил меня. Данте.

Я разорвал страницу.

ЧЕТЫРЕ

— Ты задаешь вопросы своим ученикам в первый день школы?

— Конечно.

— Почему?

— Мне нравится узнавать своих учеников.

— Зачем?

— Потому что я учитель.

— Тебе платят за то, что ты преподаешь право. Первую, вторую и третью поправки в Конституции. И так далее. Зачем тебе узнавать учеников?

— Я учу своих учеников. А ученики — это люди, Ари.

— Мы не настолько интересные.

— Вы намного интереснее, чем вы думаете.

— Мы сложные.

— Это часть вашего очарования.

На ее лице появилось интересное выражение. Я узнал этот взгляд. Иногда моя мама пребывала в состоянии между иронией и искренностью. Это было частью ее очарования.

ПЯТЬ

Следующий день в школе был нормальным… Не считая того, что после школы я ждал маму и ко мне подошла девочка Илеана. Она достала маркер и написала свое имя на моем гипсе.

Она посмотрела мне в глаза. Я захотел отвернуться. Но я не сделал этого.

Ее глаза были как ночное небо в пустыне.

Мне показалось, что в ней живет целый мир. И я ничего не знал об этом мире.

ШЕСТЬ

Охотничий пикап 1957 года. Вишнево красный с желтыми крыльями, желтыми колпаками и белыми полосками. Это был самый красивый грузовик в мире. И он был моим.

Я помню, как посмотрел папе в глаза и прошептал: «Спасибо».

Я чувствовал себя глупым и недостойным, так что я решил обнять его. Неуверенно. Я был благодарен и хотел обнять его. Этого я и хотел.

Настоящий грузовик. Настоящий грузовик для Ари.

Но я так и не получил фотографию моего брата на одной из стен дома.

Ты не можешь получить все, что хочешь.

Я сидел в грузовик, но должен был заставить себя присоединится к вечеринке. Я ненавидел вечеринки… Даже те, которые устраивали в мою честь. Прямо сейчас, я хотел бы вывезти грузовик на открытую дорогу, и чтобы рядом со мной сидел мой брат. И Данте. Этого было бы достаточно.

Я скучал по Данте, но несмотря на это, я старался не думать о нем. Проблема в том, чтобы не думать о чем-то — это то, что именно об этом ты и думаешь.

Данте.

По какой-то причине я вспомнил Илеану.

СЕМЬ

Каждое утро я просыпался очень рано и прихрамывая направлялся к своему грузовику, который стоял в гараже. Потом я выезжал на дорогу. Все вселенная ждала, пока я изучу ее на своем пикапе. Когда я сидел на месте водителя, то мне казалось, что я способен на все. И было немного странно чувствовать себя так оптимистично. Странно и прекрасно.

Сидеть в грузовике и слушать радио было моей версией молитвы.

Одним утром мама подошла к грузовику и сфотографировала меня.

— Куда ты собираешься? — спросила она.

— В школу, — ответил я.

— Нет. Я не это имею в виду. Когда ты поедешь на этой штуке в первый раз, куда ты направишься?

— В пустыню, — сказал я. Я не сказал ей, что хочу поехать туда, чтобы посмотреть на звезды.

— Сам?

— Ага, — сказал я.

Я знал, что она хотела спросить завел ли я новых друзей в школе. Но она этого не спросила. А потом она посмотрела на мой гипс.

— Кто такая Илеана?

— Одна девочка.

— Она красивая?

— Слишком красивая для меня, мам.

— Дурачок.

— Да, дурачок.

Той ночью мне приснился кошмар. Я ехал по улице в своем пикапе. Илеана сидела возле меня. Я посмотрел на нее и улыбнулся. Я не видел, что он, Данте, стоял на дороге. Я не мог остановиться. Я не мог остановиться. Когда я проснулся, я был весь мокрый от пота.

Утром, когда я сидел в своем грузовике и пил кофе, моя мама вышла из дома. Она села на ступеньках крыльца. Затем она похлопала по ступеньке рядом с собой. И я кое-как выбрался из грузовика. А мама уже над чем-то задумалась.

Я подошел к крыльцу и сел возле нее.

— На следующей неделе снимают гипсы, — сказала она.

— Да, — улыбнулся я.

— А потом терапия.

— И уроки вождения.

— Твой отец хочет учить тебя.

— Ты проиграла в подбрасывании монетки?

Она рассмеялась.

— Будь терпелив с ним, хорошо?

— Без проблем, мам. — Я знал, что она хотела о чем-то поговорить. Я всегда знал это.

— Ты скучаешь по Данте?

— Я не знаю, — ответил я, взглянув на нее.

— Как ты можешь не знать?

— Ну, слушай, мам, Данте такой же, как и ты. Я имею в виду, иногда он витает в облаках.

Она ничего не ответила.

— Мне нравится находиться в одиночестве, мам. Я знаю, что ты этого не понимаешь, но это так.

Она кивнула, и казалось, что она действительно меня слушает.

— Прошлой ночью ты кричал его имя, — наконец говорит она.

— А, это был просто сон.

— Плохой?

— Ага.

— Ты хочешь поговорить об этом?

— Не совсем.

Она толкнула меня локтем, будто хотела сказать: «Ну же».

— Мам? Тебе когда-нибудь снятся кошмары?

— Не часто.

— Не так как мне и папе.

— Ты и твой отец, вы боритесь со своими собственными внутренними войнами.

— Наверно. Я ненавижу свои сны. — Я чувствовал, что мама слушает меня. Она всегда была рядом со мной. И я ненавидел ее за это. И любил. — Я ехал на своем грузовике и на улице шел дождь. Я не видел, что он стоял на дороге. Я не мог остановиться. Не мог.

— Данте?

— Да.

Она сжала мою руку.

— Мам, иногда я хочу, чтобы я курил.

— Тогда я заберу грузовик.

— Ну, по крайней мере, теперь я знаю, что будет, если я нарушу правила.

— Ты думаешь, что я жестокая?

— Я думаю, что ты строгая. Иногда чересчур строгая.

— Мне жаль.

— Это не так. Однажды я нарушу твои правила, мама.

— Я знаю, — сказала она. — Но постарайся сделать это за моей спиной, хорошо?

— Не сомневайся в этом.

Мы оба засмеялись. Засмеялись так сильно, как это было с Данте.

— Мне жаль, что тебе снятся кошмары, Ари.

— Папа слышал?

— Да.

— Мне жаль.

— Ты не можешь управлять своими снами.

— Я знаю. Я не хотел переехать его.

— Ты не хотел. Это был просто сон.

Я не сказал ей, что даже не смотрел на дорогу. Я смотрел на девочку. Именно поэтому я и переехал Данте. Я не сказал ей этого.

ВОСЕМЬ

Два письма от Данте за один день. Они лежали на моей кровати, когда я вернулся со школы. Мне не нравилось, что мама знает о письмах. Глупо. Почему? Потому что они личные. Вот почему. У меня нет ничего личного.

Дорогой Ари,

Ладно, на самом деле мне нравится Чикаго. Иногда я езжу по железной дороге и придумываю истории о людях. Тут больше черных людей, чем в Эль Пасо. И мне это нравится. Тут много ирландцев и европейцев, ну и конечно же мексиканцев. Мексиканцы везде. Мы как воробьи. Знаешь, я до сих пор не знаю мексиканец ли я. Я не думаю, что являюсь им. Кто же я, Ари?

Мне не разрешают ездить по железной дороге ночью. Повторяю, мне не разрешают.

Мама и папа думают, что со мной случится что-то плохое. Я не помню, чтобы они были такими до аварии. Так что я сказал папе: «Пап, машина не может переехать мою задницу на железной дороге». И мой папа, который спокойно относится к большинству вещей, посмотрел на меня очень строго и сказал: «Никогда езди по железной дороге ночью».

Мой папа любит свою работу. Он должен преподавать всего один урок и подготавливать лекцию на определенную тему. Я думаю, что он пишет о модернизме или что-то типа того. Я уверен, что мы с мамой посетим его лекцию. Я люблю своего отца, но вся эта учебная ерунда не для меня. Слишком много анализа. Что случилось с чтением книг только для наслаждения?

Мама хочет написать книгу о плохих привычках молодежи. Большинство ее клиентов, подростки с зависимостями. Не то чтобы она много говорила о своей работе. Большую часть времени она проводит в библиотеке, и я думаю, ей это нравится. Оба моих родителя умники. Мне нравится это.

У меня появилось несколько друзей. Они хорошие. Но другие, я так думаю. Знаешь, они все готы. Я был на вечеринке и впервые выпил пива. Я немного напился. Не сильно, но все же. Я не знаю, нравится мне пиво или нет. Думаю, что, когда я стану старше, я буду пить вино. Дорогое вино. Думаю, я сноб. Но мама говорит, что у меня синдром «единственного ребенка». Думаю, она это придумала. И чья это вина? Кто останавливает их от того, чтобы завести еще одного ребенка?

На вечеринке мне предложили косяк. Я сделал несколько затяжек. Ладно, я не хочу говорить об этом.

Мама убила бы меня, если узнала, что я экспериментировал с веществом, меняющим настроение. Пиво и косяк. Не плохо. Но у моей мамы другое мнение на этот счет. Она говорила со мной о «дворовых наркотиках», как она их называет. Я только закатил на это глаза.

Косяк и пиво — это обычные вещи для вечеринки. Это не такое уж и большое дело. И я не собираюсь обсуждать это с мамой. И с папой.

Ты пил пиво? Пробовал косяк? Дай мне знать.

Я подслушал разговор родителей. Они уже решили, что, если папе предложат постоянную работу, он отклонит ее. «Это плохое место для Данте». Они уже решили это. И, конечно же, они не просили меня. А что, если Данте сам сделает выводы? Данте любит говорить за себя сам. Да, так и есть.

Я не хочу, чтобы мир моих родителей крутился вокруг меня. Однажды, я разочарую их. И что потом?

На самом деле, Ари, я скучаю по Эль Пасо. Когда мы впервые переехали туда, мне там не нравилось. Но теперь я постоянно вспоминаю это место.

И я вспоминаю тебя.

Всегда,

Данте

P.S. Я хожу плавать почти каждый день после школы. Я подстригся. Очень коротко. Но это хорошо для плавания. Иметь длинные волосы отстойно, если ты плаваешь каждый день. Даже не знаю, почему я никогда не стригся.

Дорогой Ари,

Тут постоянно вечеринки. Папа думает, что это хорошо, потому что меня всегда приглашают. А мама, ну, мне сложно сказать, что она думает. Думаю, она следит за мной. Она сказала, что моя одежда пахнет сигаретами после последней вечеринки.

— Некоторые люди курят, — сказал я. — Я не могу ничего с этим поделать.

В ответ она строго посмотрела на меня.

Так вот, в пятницу я пошел на вечеринку. И, конечно же, там был алкоголь. Я пил пиво, и решил, что это не для меня. Мне нравится водка и апельсиновый сок. Ари, там было так много людей. Невероятно. Мы были как муравьи! Нельзя было пошевелиться, не врезавшись в кого-то. Я просто ходил и общался со всеми. Мне было очень хорошо.

Каким-то образом, я понял, что разговариваю с этой девочкой. Ее зовут Эмма. Она умная, милая и красивая. Мы разговаривали на кухне, и она сказала, что ей нравится мое имя. А потом она наклонилась и поцеловала меня. Думаю, я поцеловал ее в ответ. На вкус она как мята и сигареты. Мне понравилось, Ари.

Мы много целовались.

Потом мы выкурили сигарету, и продолжили целоваться.

Ей нравилось трогать мое лицо. Она сказала, что я красивый. Никто не называл меня красивым. Мамы и папы не считаются.

А потом мы вышли наружу.

Она выкурила еще одну сигарету. И предложила мне. Но я отказался.

Я все еще думаю об этом поцелуе.

Она дала мне свой номер.

Я не знаю, что думать по поводу всего этого.

Твой друг,

Данте

ДЕВЯТЬ

Я пытался представить Данте с короткой стрижкой. Я пытался представить его, целующегося с девушкой. Данте был сложным. Он бы понравился Джине. Не то чтобы я собирался знакомить их.

Я лежал в кровати и думал о том, что бы написать ему ответ. Вместо этого, я решил написать в своем дневнике.

Какого это, целовать девушку? Особенно Илеану. На вкус она бы не была как сигареты. Какая девушка на вкус, когда ты целуешь ее?

Я перестал писать и старался подумать о чем-то другом. Я думал о дурацком сочинении по «Великой депрессии», которое я совсем не хотел писать. Я думал о Чарли Эскорбедо, который хотел подсадить меня на наркотики. Я снова начал думать о Данте, который целует девушку. А потом я подумал о Илеане. Возможно, на вкус она была бы как сигареты. Возможно, она курила. Я ничего о ней не знаю.

Я сел на кровать. Нет, нет, нет. Не думать о поцелуях. А потом, сам не знаю почему, но мне стало грустно. А потом я начал думать о брате. Каждый раз, когда мне было грустно, я думал о нем.

Возможно, какая-то часть глубоко внутри меня постоянно думала о нем. Я понял, что произношу его имя по буквам. Б-Е-Р-Н-А-Н-Д-О. Почему мой мозг произносил его имя без моего же разрешения?

Иногда я думаю, что не управляю своими мыслями. Для любого другого человека это не так уж и важно, но для меня это очень важно. Я думаю, причиной того, что мы видим сны, является то, что мы думаем о вещах, о которых даже не подозреваем… И иногда эти вещи появляются в наших снах. Возможно, мы как одежда, между которой слишком много воздуха. Рано или поздно воздух просачивается. Точно так же, как и сны.

Этой ночью мне приснился сон о моем брате. Мне было четыре, а ему пятнадцать. Мы гуляли. Он держал меня за руку, а я смотрел на него. Я был счастлив. Это был хороший сон. Небо было голубым и чистым.

Возможно, это было воспоминание. Сны не появляются из ниоткуда. Это факт. Я подумал, что хочу изучать сны, когда выросту. Я определенно не хочу изучать Александра Гамильтона. Да, возможно я буду изучать сны и их происхождение. Фрейд. Вот, что я сделаю — напишу статью о Зигмунде Фрейде. С этого я и начну.

Возможно, я буду помогать людям, которым снятся кошмары. Я бы действительно хотел этим заниматься.

ДЕСЯТЬ

Я решил найти способ поцеловать Илеану Теллез. Но когда? Где? У нас нет общих уроков. Я едва ли вижу ее.

Найти ее шкафчик. Таков план.

ОДИННАДЦАТЬ

Когда я возвращался от врача, мама спросила, ответил ли я на письмо Данте.

— Еще нет.

— Думаю, ты должен написать ему.

— Мам, я твой сын, не коробка предложений.

Она стрельнула в меня взглядом.

— Смотри на дорогу, — сказал я.

Когда я пришел домой, я взял свой дневник и вот, что я написал:

Если сын не берутся из ниоткуда, тогда почему в своем сне я переехал Данте? И почему мне снова приснился этот сон? Оба раза я смотрел на Илеану, когда переехал Данте. Думаю, это не очень хороший знак.

Воздух просачивается.

Я не хочу думать об этом.

Я могу думать либо о снах о моем брате, либо о снах о Данте.

Мой ли это выбор?

Думаю, я должен начать жить.

ДВЕНАДЦАТЬ

Когда я думаю о сне о моем брате, я вспоминаю, что последний раз, когда я его видел, мне было четыре года. Вот прямая связь между сном и моей жизнью. Думаю, именно тогда все и произошло. Мне было четыре, а ему пятнадцать. Именно тогда он и сделал то, что сделал. А теперь он в тюремном заключении. Нет, не так. Он в тюрьме. Это большая разница. Иногда мой дядя напивается и оказывается в тюремном заключении. Это очень расстраивает мою маму. Но его сразу же выпускают, потому что, когда он пьян, он не садится за руль. Он просто оказывается в глупых местах и ведет себя немного агрессивно. Если бы слово «агрессивно» не было бы изобретено, то его бы изобрели для тех случаев, когда мой дядя напивается. Но кто-то постоянно дает за него залог. В тюрьме нет такого понятия, как залог. Тебе не выпустят быстро. Тюрьма — это то место, в которое ты попадаешь на долго.

Вот где находится мой брат. Тюрьма.

Я не знаю, в какой именно он тюрьме. И не знаю, по какому принципу людей распределяют между тюрьмами. Этому не учат в школе.

Я собираюсь узнать, почему мой брат в тюрьме. Это расследование. Я думал об этом. Газеты. Люди где-нибудь хранят старые газеты?

Если бы Данте был тут, он бы помог мне. Он умный. Он бы точно знал, что делать.

Мне не нужен Данте.

Я могу справиться сам.

ТРИНАДЦАТЬ

Дорогой Ари,

Надеюсь, ты получил мои письма. Ладно, это лицемерное начало. Конечно же ты получил мои письма. Я не собираюсь раздумывать, почему ты не написал мне в ответ. Ладно, это не совсем так. Когда я вернулся с плавания, я очень долго думал, почему ты не прислал мне ответ. Я не хочу тратить бумагу на теории, которые приходят мне в голову, когда я не могу уснуть. Вот в чем дело, Ари, я не собираюсь обижаться на тебя за то, что ты мне не ответил. Обещаю. Если я захочу написать тебе, я напишу. А если ты не хочешь писать мне, ты не должен. Ты должен быть тем, кем хочешь. И я должен быть тем, кем хочу. Такова жизнь. И в любом случае, я всегда разговаривал больше тебя.

У меня появилось новое любимое занятие — походы в Институт искусства Чикаго. Вау, Ари. Ты обязательно должен посмотреть на это искусство. Оно невероятно. Я хотел бы, чтобы ты был здесь, и мы смогли сходить туда вместе. Тебе бы очень понравилось. Клянусь. Там есть все виды искусства — современное и не очень. Я мог бы продолжать говорить об этом, но не стану. Тебе нравится Энди Уорхол?

Здесь есть знаменитая картина «Ночные ястребы», которую написал Эдвард Хоппер. Я обожаю эту картину. Иногда, я думаю, что все люди точно такие же, как на этой картине — потерянные в своей собственной вселенной боли или вины, далекие и непостижимые. Эта картина напоминает тебя. Это разбивает мне сердце.

Но «Ночные ястребы» моя любимая картина. Но это ненадолго. Я когда-то говорил тебе, какая картина моя любимая? «Плот Медузы». За этой картиной стоит целая история. Она основана на реальной истории о кораблекрушении. Эта картина сделала Жерико популярным. Художники всегда рассказывают истории. Я имею в виду, что некоторые картины похожи на повести.

Однажды я посещу Париж. Я пойду в Лувр и буду рассматривать картины целый день.

Я подсчитал, и знаю, что тебе уже сняли гипс. Я знаю, что твое правило гласит, что мы больше никогда не говорим об аварии. Но я скажу это, Ари. Это глупое правило. Ни один нормальный человек не станет следовать этому правилу. Так что, надеюсь, что твоя терапия проходит хорошо, и что ты снова нормальный. Не то чтобы ты когда-либо был нормальным. Ты определенно не нормальный.

Я скучаю за тобой. Могу ли я сказать это? Или для этого тоже есть правило? Знаешь, мне действительно интересно, почему у тебя так много правил. Почему, Ари? Думаю, у каждого есть свои правила. Может нам досталось это от родителей. Родители всегда придумывают правила. Возможно, они придумываю чересчур много правил, Ари. Задумывался ли ты когда-либо над этим?

Я думаю, что мы должны что-то с этим сделать.

Я больше не буду говорить, что скучаю за тобой.

Твой друг,

Данте

ЧЕТЫРНАДЦАТЬ

С помощью Сьюзи Берд, я нашел шкафчик Илеаны.

— Только не говори об этом Джине.

— Не скажу, — ответил я. — Обещаю.

Она бы сразу нарушила свое обещание.

— Она сплошная проблема, — сказала Джина.

— Да, ей восемнадцать, — ответила Сьюзи.

— И что?

— А ты просто мальчик. А она женщина.

— Проблема, — повторила Джина.

Я оставил Илеане записку. «Привет», написал я. Внизу я подписал свое имя. Я идиот. Привет. И что это значит?

ПЯТНАДЦАТЬ

Весь вечер я провел в библиотеке, в поисках информации в газете Эль Пасо. Я искал статью о моем брате. Но я даже не знал, какой год мне нужен. Так что, я бросил это занятие через полтора часа. Должен быть лучший способ для таких поисков.

Я подумывал о том, чтобы написать Данте письмо. Но вместо этого, я нашел книгу об искусстве Эдварда Хоппера. Данте был прав насчет «Ночных ястребов». Это отличная картина. И то, что говорил Хоппер, было правдой. Мне казалось, что я смотрю в зеркало. Но это не разбивало мне сердце.

ШЕСТНАДЦАТЬ

Вы знаете, как выглядит мертвая кожа после снятия гипса?

Такой была моя жизнь, прямо как мертвая кожа.

Было странно чувствовать себя старым Ари. Не считая того, что это было не совсем так. Ари, которым я был раньше, больше не существует.

А Ари, которым я становился? Он еще не существует.

Когда я приехал домой, я решил прогуляться.

Я понял, что смотрел на то место, где Данте держал птицу. Я даже не помню, как оказался там.

Я понял, что хожу перед домом Данте.

В парке через дорогу на меня смотрел пес.

Я посмотрел на него в ответ.

Внезапно он упал на траву.

Я прошелся по улице, но пес не шевелился. Он просто махал хвостом. Я улыбнулся. Я сел на траву возле него и снял обувь. Пес подполз ко мне и уронил голову на мои колени.

А я просто сидел и гладил его. Я заметил, что у него нет ошейника. После того, как я изучил его лучше, я узнал, что он был ею.

— Как тебя зовут?

Люди разговаривают с собаками. Но я не думаю, что они понимают. Но возможно, они понимают достаточно. Я подумал о последнем письме Данте. Я должен посмотреть значение слова «бессодержательный». Я встал и пошел в библиотеку, которая была на углу улицы.

Я нашел книгу по искусству, в которой была фотография «Плота Медузы».

Потом я пошел домой: Ари, мальчик, который снова может ходить без помощи костылей. Я хотел сказать Данте, что он подсчитал дату немного неправильно. Мне сняли гипс сегодня, Данте. Сегодня.

По дороге домой, я думал несчастном случае, Данте и моем брате, и я гадал, умел ли он плавать. Я думал о папе, и о том, что он никогда не говорит о Вьетнаме. Несмотря на то, что в гостиной висели фотографии с его знакомыми из Вьетнама, он никогда о них не говорил и не называл их имен. Однажды я спросил их имена, но он сделал вид, что не услышал моего вопроса. Больше я никогда не задавал этот вопрос. Возможно, единственной проблемой между мной и моим отцом было то, что мы одинаковые.

Когда я пришел домой, я заметил, что собака шла за мной. Я сел на ступеньки крыльца, а она легла на тротуаре, смотря на меня.

Из дома вышел мой папа.

— Твои ноги вернулись?

— Ага, — сказал я.

Он посмотрел на собаку.

— Она шла за мной от самого парка.

— Он тебе нравится?

— Это она.

Мы оба улыбнулись.

— И да, — сказал я. — Она мне очень нравится.

— Помнишь Чарли?

— Ага. Я любил эту собаку.

— Я тоже.

— Я умер, когда она умерла.

— Я тоже, Ари. — Мы посмотрел друг на друга. — Кажется, это хорошая собака. У нее нет ошейника?

— Нет, пап. Превосходно.

— Превосходно, Ари. — рассмеялся он. — Мама не любит, когда в доме собаки.

СЕМНАДЦАТЬ

Дорогой Данте,

Прости, что не отвечал тебе.

Теперь я могу ходить, как нормальный человек. Так что, ты больше не должен чувствовать себя виноватым, договорились? Снимки выглядят хорошими. Я полностью вылечился, Данте. Врач говорит, что многое могло пойти не так, начиная с операции. Но все хорошо. Представь себе, Данте, все хорошо. Ладно, я нарушил свое собственное правило, так что хватит.

У меня новая собака! Ее зовут Легс*, потому что я нашел ее, когда снова смог ходить. Она последовала за мной из парка до самого дома. Мы с папой помыли ее на заднем дворе. Она хорошая собака. Она просто стояла, и разрешила нам ее помыть. Очень ручная и милая собака. Я не знаю ее точной породы. Ветеринар предполагает, что она наполовину Пит Буль, на половину Лабрадор. Но он не уверен. У нее белая шерсть среднего размера и коричневые круги вокруг глаз. Она очень красивая. Мама не была против собаки. Единственным ее требованием было: «Собака живет во дворе».

Но это правило не продлилось долго. Ночью я впустил собаку в свою комнату. Она спала на моих ногах. На кровати. Мама была в ярости. Но она пришла в себя очень быстро.

— По крайней мере, у тебя есть друг, — сказала она.

Мама думает, что у меня нет друзей. Так и есть. Я не умею заводить друзей. Но это нормально.

Кроме собаки, мне нечего и рассказать. Нет, подожди. Угадай что? На день рождения мне подарили Пикап 1957 года! Он желтого цвета. Я обожаю этот грузовик. Настоящий мексиканский грузовик, Данте!

Папа учит меня водить. Мы поехали на заброшенную ферму. Я справился довольно хорошо. Но мне надо поработать над педалями. Я не очень хорошо торможу, поэтому несколько раз чуть не угробил грузовик. Все это требует времени. Дави на сцепление, тормоз, газ, сцепление, тормоз, газ. Только потом ты начинаешь ехать. Когда-нибудь, я научить делать все эти действия одним движением. Это будет также легко, как ходить. Мне даже не придется думать.

После первого урока, мы припарковали грузовик, и папа выкурил сигарету. Да, иногда он курит. Но не в доме. Иногда он курит на заднем дворе, но это происходит не часто. Я спросил его, собирается ли он бросать, на что он ответил: «Это помогает от кошмаров». Я знаю, что ему снится война. Иногда, я представляю его во вьетнамских джунглях. Но никогда не спрашиваю его. Думаю, он бы все равно не рассказал. Наверно, это ужасное чувство, хранить в воспоминаниях войну. Но возможно именно так и должно быть. Так что, вместо того, чтобы расспрашивать его о войне, я спросил, снился ли ему когда-либо Бернардо.

— Иногда. — Это все, что он сказал. По дороге домой он не сказал ни слова.

Думаю, я расстроил его, спросив о моем брате. Я не хочу расстраивать его, но ничего не могу с этим поделать. Я всегда расстраиваю его. И других людей тоже. Я и тебя расстраиваю. Я знаю это. И мне жаль. Я делаю все возможное, понимаешь? Так что, если я не пишу так много писем, как это делаешь ты, не расстраивайся. Я не хочу расстраивать тебя. Вот в чем проблема. Я хочу, чтобы люди говорили мне о своих чувствах. Но я не уверен, что хочу говорить им о своих.

Думаю, я пойду посижу в своем грузовике, и подумаю над этим.

Ари

__________________________

* Legs(с англ. Ноги).

ВОСЕМНАДЦАТЬ

Вот список, из чего состоит моя жизнь:

— Обучение вождению, а также усердная учеба в школе, чтобы я смог поступить в хороший колледж. (Это делает счастливой мою маму).

— Поднятие гантелей в подвале.

— Бег с Легс, которая является не просто хорошей собакой, но и отличным бегуном.

— Чтение писем Данте (иногда, даже дважды в неделю).

— Споры с Джиной Наварро и Сьюзи Берд (о чем угодно).

— Попытки найти способы столкнуться с Илеаной в школе.

— Поиски информации в газете Эль Пасо о моем брате.

— Письмо в дневнике.

— Мытье грузовика раз в неделю.

— Кошмары. (Я все еще сбиваю Данте).

— Работа в кафе. Переворачивать гамбургеры не так уж и плохо. Я работаю четыре часа по вторникам после школы, шесть часов по пятницам и восемь часов по субботам. (Папа не разрешает брать дополнительные смены).

Этим списком можно описать всю мою жизнь. Возможно, моя жизнь не такая уж и интересная, но, по крайней мере, я постоянно чем-то занят. Но занят, не означает счастлив. Я это знаю. Но по крайней мере, мне не скучно. А скука — это самое худшее чувство в мире.

Мне нравится иметь собственные деньги, и то, что у меня не остается времени на жалость к себе.

Меня приглашают на вечеринки, но я не прихожу.

Ну, однажды я пошел на вечеринку, и то, чтобы посмотреть была ли там Илеана. Я ушел, как только приехали Джина и Сьюзи. Джина обозвала меня мизантропом. Она сказала, что я единственный мальчик во всей чертовой школе, который никогда не целовался.

— И этого никогда не произойдет, если ты будешь сбегать с вечеринок, как только все начинают по-настоящему веселиться.

— Правда? — сказал я. — Я никогда не целовался? И как именно ты пришла к этому выводу?

— Это очевидно, — сказала она.

— Ты хочешь, чтобы я начал рассказывать тебе о моей жизни. Но это не сработает.

— И кого же ты целовал?

— Проехали, Джина.

— Илеану? Я так не думаю. Она просто играет с тобой.

Я просто продолжил идти и помахал ей рукой.

Джина, что не так с этой девочкой? Семь сестер, и не одного брата — вот в чем проблема. Думаю, она решила, что может просто одолжить меня. Сделать из меня брата, над которым можно издеваться. Они со Сьюзи часто приходят в кафе, в котором я работаю, по пятницам. Просто ради того, чтобы продолжить издеваться надо мной. Просто, чтобы вывести меня из себя. Они заказывают гамбургер, колу и картошку фри, и сидят до самого закрытия, приставая ко мне прям как надоедливые насекомые. Джина училась курить, и постоянно подпаливала свои сигареты, будто она была Мадонной.

Однажды, они решили выпить пиво, и она заказала его и мне. Ну, я и согласился. Все было хорошо, даже отлично.

Кроме того, что Джина постоянно расспрашивала меня о том, с кем же я все-таки целовался.

Но потом, мне в голову пришла идея, как заставить ее остановиться.

— Знаешь, что я думаю, — сказал я. — Я думаю, что ты хочешь, чтобы я поцеловал тебя.

— Это отвратительно, — ответила она.

— Тогда почему ты интересуешься? Ты бы хотела поцеловать меня.

— Ты идиот, — сказала она. — Я бы лучше съела птичий помет.

— Конечно, — сказал я.

Сьюзи Берд сказала, что я веду себя подло. Это же Сьюзи, радом с ней надо всегда быть милым. Если ты сказал что-то неправильно, она начинала плакать. А мне не нравилось, когда девчонки плакали. Она была хорошей. Но она не могла сдерживать свои слезы.

Больше Джина не заводила разговор о поцелуях. Это было хорошо.

Иногда Илеана находила меня. Она улыбалась, и каждый раз я все больше влюблялся в ее улыбку. Не то, чтобы я хоть что-то знал о любви.

В школе было все хорошо. Мистер Блокер все еще устраивал нам допросы. Но он был хорошим учителем. Он заставлял нас много писать. Мне это нравилось. По какой-то причине, мне очень нравилось писать. Единственный урок, с которым у меня были проблемы, это рисование. Я не умею рисовать. У меня получались деревья, но я так и не научился рисовать лица. Но на уроке рисования, все, что от тебя требуется — это просто попытка. Мне часто ставили пятерки. Но не за талант. А за мою историю.

Моя жизнь не такая уж и плохая. У меня есть собака, водительские права, и два хобби: поиски имени моего брата в газетах и поиски способа поцеловать Илеану.

ДЕВЯТНАДЦАТЬ

У нас с папой появился собственный ритуал. По субботам и воскресеньям мы просыпались очень рано и начинали наши уроки вождения. Я думал… Я не знаю, что я думал. Думаю, я думал, что мы с папой будем много говорить и жизни. Но мы не говорили. Мы говорили только о вождении. Все разговоры были только по делу. Все было связано с уроками вождения.

Папа был терпелив. Он объяснял, как правильно водить, о том, что надо внимательно следить за дорогой и за другими водителями. Он был очень хорошим учителем, и никогда не расстраивался (кроме того случая, когда я упомянул своего брата). Однажды он сказал кое-что, что вызвало у меня улыбку.

— Ты не можешь ехать в двух направлениях, если это дорога в одну сторону.

Я подумал, что это было очень веселое и интересное замечание. Когда он сказал это, я засмеялся. А он никогда не смешил меня.

Но он никогда не интересовался моей жизнью. В отличие от моей мамы, он не вмешивался в мой личный мир. Мы с папой были как картина Эдварда Хоппера. Похожи, но не идентичны. Я заметил, что папа сегодня папа был более расслаблен, чем обычно. Он чувствовал себя как дома. Даже несмотря на то, что он почти не говорил, он не казался отдаленным. Мне это нравилось. Иногда он свистел, будто был действительно счастлив находиться рядом со мной. Возможно, моему папе просто не нужны слова. Я не был таким как он. Я был его полной противоположностю, и просто притворялся, что мне не нужны слова. Но внутри я таким не был.

Я кое-что узнал о себе: внутри я вовсе не был как мой отец. Я был как Данте. И это очень пугало меня.

ДВАДЦАТЬ

Прежде, чем мама разрешила мне водить грузовик самому, мне пришлось взять ее с собой.

— Ты едешь немного быстро, — сказала она.

— Мне шестнадцать, — сказал я. — И я парень.

Она ничего не ответила. Но потом, она все же сказала:

— Если я когда-либо заподозрю, что ты сел за руль, сделав хотя бы один глоток алкоголя, я продам грузовик.

По непонятной причине, я улыбнулся.

— Это не справедливо. Почему я должен расплачиваться за то, что ты слишком подозрительная? Это не моя вина.

Она посмотрела на меня.

— Фашисты всегда такие.

Мы улыбнулись друг другу.

— Никакого вождения в нетрезвом виде.

— А что насчет хождения в нетрезвом виде?

— Это тоже под запретом.

— Я это и так знал.

— Я просто напоминаю.

— Я не боюсь тебя, мам. Просто, чтобы ты знала.

Она рассмеялась.

Моя жизнь была более или менее незамысловатой. Я получал письма от Данте, но не всегда писал в ответ. Когда я все же отвечал ему, мои письма были короткими. А его письма всегда были длинными. Он все еще экспериментировал с поцелуями с девушками, даже несмотря на то, что сказал, что предпочитает целовать парней. Именно так он и сказал. Я не знаю, что думать по этому поводу. Но Данте — это Данте, и, если я хочу быть его другом, я должен смириться с этим. И из-за того, что он был в Чикаго, а я в Эль Пасо, смириться с этим было намного проще. Жизнь Данте была намного сложнее моей, по крайней мере, когда дело доходило до поцелуев. С другой стороны, ему не приходилось думать о брате, который сидел в тюрьме и родители которого притворялись, что его не существует.

Думаю, я старался сделать мою жизнь менее проблематичной, потому что я чувствовал себя таким запутанным. И в доказательство этому, мне снились кошмары. Одной ночью, мне приснилось, что у меня не было ног. Они просто пропали. И я не мог встать с кровати. Я проснулся от крика.

Мой папа зашел в комнату, и прошептал:

— Это просто сон, Ари. Просто плохой сон.

— Да, — прошептал я. — Просто плохой сон.

Но знаете, я привык к кошмарам. Но почему некоторые люди не запоминают свои сны? И почему я не был одним из этих людей?

ДВАДЦАТЬ ОДИН

Дорогой Данте,

Я получил водительские права! Я уже возил маму и папу. Я отвез их в Новую Мексику. Мы пообедали. Потом я отвез их домой, и думою они более-менее одобрили мое вождение. Но, вот, что было лучшей частью. Я встал ночью, и поехал в пустыню. Я слушал радио, лежал на прицепе грузовика и смотрел на звезды. Никаких городских огней, Данте.

Это было прекрасно.

Ари

ДВАДЦАТЬ ДВА

Одним вечером мои родители ушли на свадьбу. Мексиканцы. Они обожают свадьбы. Они хотели взять меня с собой, но я отказался. Смотреть на моих родителей, танцующих под мексиканскую музыку, было сущим адом. Я сказал, что устал от работы, и что я останусь дома и отдохну.

— Что ж, если ты захочешь уйти, — сказал папа. — Просто оставь записку.

У меня не было никаких планов.

Я собирался сделать кесадилью и устроиться поудобнее, когда ко мне в дверь постучался Чарли Эскобедо.

— Ужинаешь? — спросил он.

— Не совсем. Я делаю кесадилью.

— Круто.

Я собирался предложить кесадилью и ему, потому что он выглядел голодным. Но это был его обычный вид. Он всегда казался голодным. А еще он был худой, и выглядел как койот в самый разгар засухи. Я много знал о койотах. Они мне очень нравились. Мы так и стояли, смотря друг на друга, и наконец я произнес:

— Ты голоден?

Не могу поверить, что спросил это.

— Неа, — ответил он. — Ты когда-нибудь стрелял из ружья?

— Нет, — ответил я.

— А хотел бы?

— Нет.

— Ты должен попробовать. Это чудесно. Знаешь, мы бы могли выехать в пустыню и попробовать наркотики. Они сладкие. Они очень сладкие, чувак.

— Я предпочитаю шоколад, — сказал я.

— О чем ты вообще говоришь?

— Сладкие. Ты сказал сладкие. Думаю, я получу свою порцию сладости из шоколада.

После этого он разозлился, начал обзывать меня, и сказал, что надерет мне задницу. Еще он сказал, как я посмел считать себя слишком хорошим для стрельбы или героина. А еще он сказал, что я никому не нравлюсь, потому что считаю себя мистером Габачо.

Мистер Габачо.

Мне это не понравилось. Я был точно таким же мексиканцем, как и он. Но я не боялся этого придурка.

— Почему ты не найдешь кого-то другого для своих дел? — сказал я, и только потом понял, что он одинок. Но это не дает ему права быть придурком.

— Ты гей. Ты это знаешь? — сказал Чарли.

О чем он болтал? Я гей только потому, что не хотел курить травку?

— Да, я гей, и я хочу поцеловать тебя, — сказал я.

А потом его лицо искривилось, и он сказал:

— Я собираюсь побить тебя.

— Вперед.

И он ударил меня, но я не был против. Вообще, он мне нравился. Но это было до того, как он стал заставлять меня делать то, что я не хочу. Если честно, мне бы хотелось попробовать героин, но я еще не был готов к этому.

Парень должен быть готов ко всему. Я так думал.

Я подумал о рассказе Данте, в котором он писал, как он напился. Я пил пиво с Джиной и Сьюзи, но я никогда не напивался. Мне было интересно, хорошее ли это чувство. Я снова начал думать о брате. Возможно, его посадили в тюрьму из-за наркотиков.

Думаю, когда я был маленьким, я очень любил его. Возможно, именно поэтому мне было грустно и одиноко. Возможно, я просто скучал по нему всю свою жизнь.

Не знаю почему я сделал то, что сделал. Но я сделал это. Я вышел на улицу, и нашел пьяного попрошайку, который просил денег. Он ужасно выглядел, а пах еще хуже. Но я не хотел становится его другом. Я попросил его купить мне пиво, и сказал, что взамен тоже куплю ему пиво. Он согласился. Я припарковался на углу, и стал ждать. Когда он принес мне пиво, он спросил сколько мне лет.

— Шестнадцать, — сказал я. — А вам?

— Мне? Мне сорок пять. — Он выглядел намного старше. Внезапно мне стало плохо, из-за того, что я использовал этого попрошайку. Но он ведь тоже использовал меня. Так что, все честно.

Сначала я хотел поехать в пустыню, и напиться там. Но потом понял, что это не самая лучшая идея. В моей голове появились недавние слова мамы. В итоге, я решил просто поехать домой. Я знал, что родители придут еще не скоро. У меня есть целая ночь.

Я припарковался возле дома. Решив остаться в грузовике, я начал пить пиво. Я впустил к себе Легс, но она пыталась лизнуть пиво, и мне пришлось сказать ей, что собакам нельзя пить пиво. Возможно, подросткам тоже не стоит пить пиво. Но понимаете, я ведь просто экспериментировал. Открывал тайны Вселенной.

Я решил, что начну пьянеть уже после двух бутылок пива. Так все и было. Я чувствовал себя очень хорошо.

И я начал думать о разных вещах.

О брате.

Данте.

Кошмарах моего отца.

Илеане.

После того, как я выпил еще бутылку пива, я перестал чувствовать боль. Оно действовало прям как морфий. Но не совсем так. Затем я открыл еще одну бутылку пива. Легс положила голову мне на колени.

— Я люблю тебя, Легс, — сказал я. И это было правдой. Я любил эту собаку. И когда я сидел в своем грузовике с пивом и собакой, жизнь не казалась такой уж плохой.

Многие парни могли убить за то, что есть у меня. Так почему же я не был благодарен? Потому что я неблагодарный, вот почему. Именно это сказала обо мне Джина Наварро. Она была умной девочкой. И она не ошибалась по поводу меня.

Я открыл окно, и почувствовал холод. Приближалась зима. Лето не принесло мне то, что я хотел. И я не думал, что это сделает зима. Почему вообще существуют времена года? Цикл жизни. Зима, весна, лето, осень. А потом все сначала.

Что ты хочешь, Ари? Я повторяю этот вопрос снова и снова. Возможно, в этом виновато пиво. Что ты хочешь, Ари?

И тут я нашел ответ:

— Жизнь.

— А что такое жизнь?

— Откуда я знаю?

— Глубоко внутри ты знаешь это, Ари.

— Нет, не знаю.

— Заткнись, Ари.

И я заткнулся. А потом мне в голову пришла мысль, что я хочу кого-либо поцеловать.

Неважно кого именно. Кого угодно. Илеану.

Когда я выпил все шесть бутылок пива, я поплелся в дом.

Я уснул, и этой ночью мне ничего не приснилось. Совсем ничего.

ДВАДЦАТЬ ТРИ

На рождественских каникулах, я упаковывал подарки для моих племенников. Я пошел за ножницами. Я знал, что мама держит их в комоде комнаты для гостей. Так что, именно туда я и направился. Именно там они и были, прямо на большом коричневом конверте с именем моего брата.

БЕРНАРДО.

Я знаю, что в этом конверте есть все о моем брате.

Вся его жизнь в одном конверте.

Я знал, что там есть его фотографии.

Я хотел разорвать и открыть конверт, но не сделал этого. Я оставил ножницы на месте, и притворился, что не знаю о конверте.

— Мам, — сказал я. — Не знаешь, где ножницы?

И она принесла их мне.

Ночью я сел писать в своем дневнике. Я снова и снова писал его имя:

Бернардо

Бернардо

Бернардо

Бернардо

Бернардо

Бернардо

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ

Дорогой Ари,

Недавно мне приснилось, как ты лежал в прицепе своего грузовика и смотрел на звезды. У меня сразу же появилась идея для рисунка. Я отправляю тебе свою фотографию возле рождественской елки. А еще я отправляю тебе подарок. Надеюсь, тебе понравится.

С Рождеством, Ари.

Данте

Когда я открыл подарок, то не смог сдержать улыбки.

А потом я рассмеялся.

В коробке была пара миниатюрных теннисных кроссовок. И я точно знал, что должен с ними сделать. Я должен повесить их на зеркало заднего вида. И именно это я и сделал.

ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ

На следующий день после Рождества у меня была восьмичасовая смена в Угле. В связи с тем, что сейчас каникулы, папа разрешил брать дополнительный часы работы. Мне нравилось работать. Не считая того, что парень, с которым я работал, был настоящим придурком. Он постоянно болтал, и даже не замечал, что в большинстве случаев я даже не слушаю, о чем он говорит. Однажды он пригласил меня погулять после работы, но я сказал, что у меня планы.

— Свидание? — спросил он.

— Ага, — кивнул я.

— У тебя есть девушка?

— Ага, — снова кивнул я.

— Как ее зовут?

— Шер.

— Иди к черту, Ари, — сказал он.

Некоторые парни просто не понимают шуток.

Когда я пришел домой, мама готовила ужин. Я любил ее домашние Тамале. Мне нравилось разогревать их в духовке, что было очень странным, потому что они разогревались совсем не так. Мне нравилось, что в духовке они становились хрустящими и подгоревшими.

— Звонил Данте, — сказала мама.

— Правда?

— Да. Он тебе перезвонит. Я сказала, что ты на работе.

Я кивнул.

— Он не знал, что ты работаешь. Ты никогда не упоминал об этом в своих письмах?

— Разве это важно?

— Думаю, нет, — покачала головой мама.

Я знал, что она обдумывает это, но она не стала ничего говорить. Я не был против. Мама уже собиралась что-то сказать, но вдруг зазвонил телефон.

— Наверно это Данте, — сказала она.

Это был Данте.

— Привет.

— Привет.

— С Рождеством.

— В Чикаго идет снег?

— Нет. Просто холодно. И пасмурно. Очень-очень холодно.

— Звучит славно.

— Мне это даже нравится. Но я устал от пасмурных дней. Говорят, в январе будет еще хуже. В феврале скорее всего тоже.

— Отстой.

— Да, отстой.

Повисла неловкая пауза.

— Значит, ты работаешь?

— Ага, переворачиваю гамбургеры в Угле. Я пытаюсь накопить немного денег.

— Ты не говорил.

— Да, но это не важно. Просто отстойная работенка.

— Ну, ты не сможешь накопить приличную суму, если будешь покупать красивые книги для друзей. — По его голосу было понятно, что он улыбается.

— Так ты получил книгу?

— Я сейчас смотрю на нее. Это прекрасная книга, Ари.

Я подумал, что он расплачется. И мысленно я шептал: не плач, не плач. И, будто услышав мои мысли, он не заплакал.

— Сколько гамбургеров ты перевернул, чтобы купить эту книгу? — спросил Данте, нарушив тишину.

— Этот вопрос в стиле Данте, — сказал я.

— А этот ответ в стиле Ари, — ответил он.

А потом мы начали смеяться. И в этот момент я понял, как сильно за ним соскучился.

Когда я положил трубку, мне стало немного грустно. Но также я был счастлив. И на несколько минут мне захотелось, чтобы мы с Данте жили во вселенной мальчиков, чем во вселенной почти мужчин.

Я отправился на пробежку трусцой. Я и Легс. Думаю, что у каждого парня должна быть собака. Джина говорит, что каждый парень сам по себе собака. Но в этом вся Джина. Она очень похожа на мою маму. Ее голос постоянно в моей голове.

Посреди моей пробежки пошел дождь. В моей голове снова появился фрагмент аварии. И на несколько секунд, я почувствовал боль в ногах.

ДВАДЦАТЬ ШЕСТЬ

В канун Нового года меня вызвали на работу. Я не был против. Я хорошо справлялся со своей задачей, и к тому же, у меня не было никаких планов.

— Ты собираешься на работу? — мама явно не была рада.

— Социальное взаимодействие, — ответил я.

Она посмотрела на меня грозным видом, и сказала:

— К нам придут гости.

Да, как всегда к нам придут родственники. Дяди. Кузины. Много еды, приготовленной моей мамой. Пиво. Вино для мамы и сестер. Я не был фанатом семейных сборов. Слишком много людей. Я не знаю, о чем сними говорить, поэтому постоянно улыбаюсь.

— 1987. Рад, что он заканчивается, — улыбнулся я маме.

Она снова выразительно на меня посмотрела.

— Это был хороший год, Ари.

— Да, не считая небольшого несчастного случая.

— Почему ты просто не можешь радоваться жизни?

— Потому что я весь в отца. — Я поднял чашку кофе, и сказал, — За 1988. И за папу.

В ответ, мама пригладила мои волосы рукой. Она не делала этого уже очень давно.

— Ты все больше становишься похожим на мужчину, — сказала она.

— Что ж, за мужественность, — я снова поднял чашку кофе.

На работе я не был особо занят. Из-за дождя людей почти не было, так что я, и еще трое ребят просто бездельничали, напивая любимые песни. Моей песней былa «La Bamba». Я не умел петь, но упорно продолжал это делать. Альма пела «Faith». Люси продолжала притворятся Мадонной, несмотря на то, что у нее не было голоса. Где-то к концу смены мы все начали петь «I Still Haven’t Found What I’m Looking For». Отличная песня.

Без пяти десять я услышал голос возле окошка для автомобилистов. Джина Наварро. Я узнал бы этот голос где угодно. Я не мог понять, нравится ли она мне, или я просто к ней привык. Когда она сделала заказ, я принес его к ним в машину, в которой также сидела Сьюзи Берд.

— Вы что, встречаетесь?

— Отвали, придурок.

— И тебя с Новым годом.

— Ты закончил свою смену.

— Почти.

Сьюзи Берд улыбнулась. У нее была очень милая улыбка.

— Мы приехали, чтобы пригласить тебя на вечеринку.

— Вечеринка. Не заинтересован, — сказал я.

— Там будет пиво, — сказала Джина.

— И девчонки, с которыми можно целоваться, — добавила Сьюзи.

Персональная служба свиданий. Именно то, что я хотел на Новый год.

— Возможно, — сказал я.

— Никаких возможно, — сказала Джина. — Расслабься.

Не знаю, почему я согласился, но я сказал:

— Хорошо. Дай мне адрес, и я встречу вас на месте. Сначала, мне нужно заехать домой и предупредить родителей.

Я надеялся, что мама с папой не отпустят меня. Но этого не произошло.

— Ты действительно собираешься на вечеринку? — спросила мама.

— Удивлена, что меня пригласили, мам?

— Нет. Просто удивлена, что ты хочешь пойти.

— Это же Новый год.

— Там будет выпивка?

— Я не знаю, мам.

— Я не разрешаю тебе брать грузовик.

— Тогда я не смогу попасть на вечеринку.

— Где проходит вечеринка?

— На углу Силвер и Эльм.

— Это же совсем не далеко. Ты можешь пройтись.

— Но на улице дождь.

— Он же не будет идти вечно.

Мама практически вытолкнула меня из дому.

— Иди. Повеселись.

Черт. Повеселится.

И угадайте, что произошло? Мне было весело.

Я поцеловал девушку. Нет, она поцеловала меня. Илеана. Она тоже была там. Илеана. Она просто подошла ко мне, и сказала:

— Это Новый год. Так что, с Новым годом.

А потом она наклонилась, и поцеловала меня.

Мы целовались. Долго. А потом она прошептала:

— Ты целуешься лучше всех в мире.

— Нет, — сказал я. — Это не так.

— Не спорь со мной. Я в этом разбираюсь.

— Ладно, — сказал я. — Я не буду спорить с тобой. — А потом мы опять поцеловались.

— Мне пора, — сказала она, и ушла.

У меня даже не было времени все обдумать, как возле меня оказалась Джина.

— Я все видела, — сказала она.

— И что с этого?

— Как это было?

— С новым годом, — сказал я и обнял ее. И мы оба рассмеялись.

Было очень странно по-настоящему веселиться.

ДВАДЦАТЬ СЕМЬ

Однажды, когда я остался дома один, то решил заглянуть в шкафчик. В тот самый шкафчик с огромным манящим конвертом с надписью БЕРНАРДО. Я хотел открыть его. Я хотел узнать все тайны, что были спрятаны в нем.

Может тогда я стану свободным? Но почему я не был свободным? Это же не я был в тюрьме.

Я положил конверт на место.

Я не хотел делать это так. Я хотел, что мама сама дала его мне, и сказала: «Это история твоего брата».

Наверно, я хотел слишком много.

ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ

Данте написал мне небольшое письмо.

Ари,

Ты мастурбируешь? Думаю, этот вопрос покажется тебе смешным. Но это очень серьезно. Ты ведь нормальный. По крайней мере, ты нормальнее меня.

Так что, может ты мастурбируешь, а может и нет. Возможно, я просто немного помешан на этой теме. Возможно, это просто фаза. Но Ари, если ты мастурбируешь, о чем ты думаешь?

Я знаю, что должен спросить об этом папу, но я не хочу. Я люблю папу, но разве я должен рассказывать ему все?

Шестнадцатилетний мальчик мастурбирует. Это вообще нормально?

Твой друг,

Данте

Меня очень разозлило, что он прислал мне письмо. Не то, что он написал его, а то что прислал. Я был немного растерян. Мне совсем не хочется обсуждать мастурбацию с Данте.

Я вообще не хочу обсуждать эту тему с кем-либо.

Что происходит с этим парнем?

ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТЬ

Январь, Февраль, Март, Апрель. Все месяцы буквально сплетались воедино. В школе все было хорошо. Я учился. Я занимался спортом. Работал. Играл в прятки с Илеаной. Точнее, это она играла в прятки со мной. А я никогда не выигрывал.

Иногда я приезжал в пустыню и смотрел на звезды.

Однажды я рискнул пригласить Илеану на свидание. Я устал от всего этого флирта. Это больше не действовало.

— Давай посмотрим фильм, — сказал я. — Ну знаешь, держась за руки.

— Не могу, — ответила она.

— Не можешь?

— Никогда.

— Тогда зачем ты поцеловала меня?

— Потому что ты красивый.

— И это все?

— И милый.

— Тогда в чем проблема? — Я начала думать, что Илеана просто играет в игру, которая мне не нравится.

Иногда она приходила в кафе, где я работаю, и когда я заканчивал свою смену, мы садились в грузовик и разговаривали. Но мы не говорили ни о чем важном. Она была еще более скрытной, чем я.

Приближался выпускной, и я собирался ее пригласить. И не важно, что она меня отшила. За несколько недель до выпускного она пришла в Уголь. Мы снова сели в грузовик.

— Хочешь пойти на выпускной со мной? — спросил я. Я старался звучать уверенно, но не думаю, что у меня это получилось.

— Я не могу, — ответила она.

— Ладно.

— Ладно?

— Да, все нормально.

— Ты не хочешь узнать причину, Ари?

— Если бы хотела сказать, ты бы уже сказала.

— Хорошо, я скажу, почему не могу пойти.

— Ты не должна.

— У меня есть парень, Ари.

— Оу, — сказал я. Я сделал вид, будто так и должно быть. — Значит я просто, эм, кто я для тебя Илеана?

— Ты парень, который мне нравится.

— Ладно, — ответил я. Я слышал голос Джины в своей голове. Она просто играет с тобой.

— Он преступник, Ари.

— Твой парень?

— Ага. И если он узнает, что я была здесь, с тобой случится что-то плохое.

— Я не боюсь.

— А должен.

— Почему ты просто не расстанешься с ним?

— Все не так просто.

— Почему?

— Ты хороший парень, Ари. Ты это знаешь.

— Ага, что ж, это отстойно, Илеана. Я не хочу быть хорошим парнем.

— Ну, ты такой. И мне это нравится.

— Вот в чем дело, — начал я. — Я хороший парень. Но хорошие парни не получают девушек. И мне не нравится это развитие событий.

— Ты злишься. Не злись.

— Не говори мне не злиться.

— Ари, пожалуйста, не злись.

— Почему ты поцеловала меня? Почему, Илеана?

— Я не должна была. Прости. — Она посмотрела на меня. Прежде чем я успел что-либо сказать, она вылезла из грузовика.

В понедельник я искал ее в школе. Но так и не нашел. Я попросил Джину и Сьюзи о помощи. Они были хорошими детективами.

— Илеана ушла из школы, — сказала Джина.

— Почему?

— Просто ушла, и все, Ари.

— Она могла так просто уйти? Разве это не нарушение закона, или что-то типа того?

— Она старшеклассница, Ари. Ей восемнадцать. Она взрослая. Она может делать все, что хочет.

— Но она не знает, чего хочет.

Я нашел ее адрес. Номер ее отца был в справочнике. Я подошел к ее дому, и постучал в дверь.

— Да? — спросил ее отец?

— Я ищу Илеану.

— Что тебе от нее надо?

— Она мой друг. Из школы.

— Друг? — он закивал головой. — Слушай, парень, она выходит замуж.

— Что?

— Она залетела. И выходит замуж за этого парня.

Я не знал, что сказать. Так что, я просто промолчал.

Этой ночью я сидел в грузовике вместе с Легс. Я продолжал думать, что принял этот поцелуй близко к сердцу. Я пообещал себе, что поцелуи станут для меня обычным делом.

Поцелуи ничего не значат.

ТРИДЦАТЬ

Дорогой Ари,

Семь к одному. Это пропорция писем Данте к Ари. Просто, чтобы ты знал. Когда я вернусь, мы пойдем плавать, и я утоплю тебя. А потом я спасу тебя, сделав дыхание рот-в-рот. Как тебе эта идея? Как по мне, она отличная. Я не сильно тебя испугал?

По поводу поцелуев. Эта девочка, с которой я экспериментировал, я имею в виду в поцелуях, она отлично целуется. Она многому меня научила. Но недавно она сказала: «Данте, мне кажется, что, когда ты целуешь меня, ты думаешь о ком-то другом».

— Да, — сказал я. — Думаю, так и есть.

— Ты думаешь о другой девушке? Или о парне?

Мне пришло в голову, что это очень интересный вопрос.

— О парне, — ответил я.

— Я его знаю?

— Нет. Думаю, я просто придумываю парня в своей голове.

— Просто парня?

— Да, — сказал я. — Красивого парня.

— Что ж, — сказала она. — Настолько красивого как ты?

Я пожал плечами. Мне понравилось, что она считает меня красивым. Сейчас мы друзья. И это хорошо, потому что теперь я не чувствую себе обманщиком. И в любом случае, она призналась, что единственной причиной, по которой она меня целовала, было то, что она пыталась заставить ревновать другого парня. Это меня очень рассмешило. Она сказала, что это не сработало. «Скорее всего, он хотел бы поцеловать тебя, а не меня». В ответ я просто рассмеялся. Я не знал, о ком она говорит, но честно говоря, Ари, несмотря на то, что мне повезло подружиться с богатенькими детишками из Чикаго, которые могут позволить себе все что угодно, мне было с ними скучно. Такая компания не для меня.

Я хочу вернуться домой.

Я спросил родителей, можем ли мы вернуться домой прямо сейчас. Но мой папа, который может быть невероятным занудой, посмотрел мне в глаза, и сказал: «Я думал, ты ненавидел Эль Пасо? Разве не это ты сказал, когда мы туда переезжали? Ты сказал: «Лучше пристрели меня, пап».

Я знал, чего он добивался. Он хотел, чтобы я сказал, что был не прав. Так что, я посмотрел прямо в его глаза, и сказал:

— Я был неправ. Ну что, ты счастлив?

— Почему я должен быть счастлив? — спросил он, не скрывая усмешки.

— Ты счастлив, что я был не прав?

Он поцеловал меня в щеку, и сказал:

— Да, я счастлив, Данте.

Дело в том, что я люблю своего отца. И свою маму. И я часто думаю, как они отреагируют, если однажды я скажу им, что женюсь на парне. Мне интересно, что они скажут. Ведь я их единственный сын. И они захотят внуков. Мне не нравится, что я разочарую их, Ари. Я знаю, что и тебя разочаровал.

А еще я немного беспокоюсь, что мы больше не будем друзьями. Думаю, я должен с этим разобраться. Я ненавижу врать, Ари. И особенно я ненавижу врать родителям.