Баллада: Осенние пляски фей

Джеймс

Я проснулся и широко распахнул глаза, всей кожей ощущая покалывание. В комнате было темно как в погребе, и я точно знал, что часы показывают 3:04, потому что перед глазами по-прежнему стоял сон о том, как я секунду назад проснулся.

Я сел, схватил рубашку, натянул джинсы, подумал о ботинках. Не успею. Нет времени.

Пол на соседней кровати застонал, перевернулся как невидимая темная глыба и затих, обняв подушку. От жары он сбросил одеяло, хотя меня знобило.

Затаив дыхание, я выскользнул в коридор, стараясь двигаться быстро и бесшумно, даже не зная, куда я иду и почему так тороплюсь.

В тусклом зеленоватом свете просматривались очертания закрытых дверей. Я прошлепал на едва освещенную лестницу, где пахло потом и глубокой ночью. Я на мгновение задержался у окна, через которое я выбирался, чтобы послушать оленерогого короля; впрочем, во сне я видел не его. Нужно идти к задней двери.

Я прокрался в холл первого этажа мимо комнаты Салливана, опасаясь, что он выпрыгнет из двери, как чертик из коробки, но мне удалось дойти до цели в полной тишине. Я повернул ручку, чтобы замок за мной не защелкнулся, и, дрожа от холода, вышел на веранду.

Нуала прижималась к стене, неестественно вывернувшись, до предела вытянув руки вверх и в стороны, как на распятии. По ее щекам бежали слезы, и она пыталась пнуть что-то впереди себя. Казалось, она целую вечность не замечала, что я смотрю на нее, а когда она все же поняла, что я рядом, на ее лице отразилось какое-то странное чувство. В это же мгновение ее тело странно дернулось, и я наконец сообразил.

«Я Их вижу, а ты — нет».

— Не стой! — прорычала Нуала. Но не злобно. Скорее как пойманный зверь.

Я схватился за железный браслет, стягивая его с запястья, и бросился к ней. Ее руки освободились, и она указала на невидимого противника. Слишком поздно.

Меня что-то ударило — твердое, нечеловеческое, наполненное электричеством; я пошатнулся и взмахнул браслетом. Может, я и слепой, но не дурак. Невидимое тело с шумом стукнулось о колонну, и я рванул вперед, вытянув железо перед собой, как меч. Я снова ударил — и на этот раз увидел зеленоватое, прекрасное, но совершенно чуждое существо, которое прошипело:

— Здравствуй, волынщик.

А потом оно обратилось в лебедя и улетело прочь. Я посмотрел, как белое пятно растворяется в темном небе, и повернулся к съежившейся на кирпичном полу Нуале. Она суетливо пыталась пригладить волосы, словно желая выглядеть пристойно, и при этом не прекращала плакать. Но не по-человечески. Слезы одна за другой бежали по ее лицу, а она их даже не замечала, поправляя рубашку и зализывая какой-то порез или царапину на запястье.

— Он был один? — спросил я.

— Мерзавец! — Нуала говорила так, будто слезы не меняют ее голос. — Мерзкие феи. Ненавижу Их ! Ненавижу!

Я опустился перед ней на колени, чувствуя сквозь ткань джинсов холодные и острые края кирпичей. Что делать? Спросить «Ты в порядке?» Я даже не знал, что произошло. Он ее изнасиловал? Почти изнасиловал? Так вообще можно сказать? Одежда растрепана, волосы всклокочены, сама плачет — эта психованная стерва плачет! — значит, она не в порядке. Значит, случилось что-то плохое.

Может, ее нужно обнять? Правда, она ни разу не дала понять, что ей приятны человеческие ласки…

— Заткнись. — Нуала прикрыла лицо руками. — Черт, Джеймс, ты можешь просто заткнуться?

Я понял, что она имеет в виду мои мысли в то же мгновение, когда Нуала поняла, что плачет. Она встала, отвела от лица мокрую ладонь и ошеломленно на нее уставилась. Потом пошевелила пальцами, наблюдая за переливами слабого света в слезинках, и из ее глаз снова покатились слезы.

Я растерялся. У каждого из нас своя роль, а теперь Нуала меня подводит, потому что я уже не знаю, кем я должен быть рядом с ней.

Нуала сердитым движением вытерла руки о короткую джинсовую юбку и одернула подол.

— Теперь ты знаешь. — Не глядя на меня, она продолжала собирать с одежды невидимые пылинки.

— Что я знаю?

— Каково мне.

Я моргнул. Судя по выражению ее лица и прерывающемуся голосу, она сказала что-то важное и значительное. Я прокрутил в голове всю предшествовавшую сцену и все ее слова.

— Нуала, я не умею читать мысли.

— Я — фея-одиночка. Понимаешь, что это значит?

Она запнулась, как будто и правда ждала, что я отвечу.

— Джеймс, это значит, что я — урод.

По-моему, она еще ни разу не называла меня по имени. Странно, я чувствовал себя так, будто я уже не мог доверять мнению, которое у меня о ней сложилось. В кармане лежала ручка, и мне ужасно хотелось достать ее. Я прямо-таки видел буквы, которые напишу: «Звать по имени».

— Если хочешь — зови, — промолвила Нуала, указав подбородком на карман, где лежала ручка. — Не понимаешь? Я — еще больший урод, чем ты.

Я плотно сложил руки на груди. Надо было бы сказать что-нибудь ехидное, чтобы разрядить обстановку, но я не хотел. Я хотел, чтобы она договорила до конца.

— Никто меня не поддерживает. Ты и не представляешь, Какой ты счастливчик. Человеческие законы, школьные правила, родители, Салливан, даже Пол. Они не дают тебе остаться наедине с миром. Я — всего лишь я, никто. Глупо, да? До меня только сейчас дошло, что я завидую… — Она исступленно и горестно рассмеялась. — Завидую тебе, придурку, который всего-то должен был помочь мне продержаться до момента, когда я сгорю и обо всем забуду.

Я вздохнул. Если бы на ее месте была Ди, я бы подождал еще мгновение, чтобы она выплеснула все эмоции полностью, но Нуала — не Ди, она устроена по-другому. Я подумал о том, что хотел написать на руке.

— Нуала, — сказал я.

Она посмотрела на меня.

— Нуала, давай устроим, ну, не знаю… передышку? Завтра ты опять начнешь называть меня придурком и уламывать добровольно расстаться с жизнью, а я снова буду считать тебя стервой и отказываться от твоего предложения, но на сегодня давай объявим перемирие? У меня от всех этих мыслей голова болит! Может, пойдем куда-нибудь поедим? В это время вообще можно где-нибудь поесть?

Я не мог прочесть ее реакцию.

— Никак не привыкну к твоей идиотской храбрости… Ты меня хоть когда-нибудь боялся?

— Я боюсь тебя до потери сознания, — честно ответил я.

Она безумно расхохоталась, на этот раз по-настоящему, как будто я — остроумнейший человек на свете. Этот смех делал ее то ли самой страшной, то ли самой прекрасной девушкой в мире, и я не мог понять, чего хочу больше: рассмешить ее снова или убежать со всех ног?