Бегство из Эдема

21

– Миссис Уиггз? Вы дома?

Алекс просунул голову в дверь, которую его квартирная хозяйка всегда оставляла приоткрытой, хотя друзья и постояльцы неоднократно предупреждали ее, что кто угодно может войти и украсть все ее сбережения, и заглянул в тесную гостиную. Огромное количество мебели, безделушек, побрякушек, но самой миссис Уиггз нигде не было видно.

– Александр? – раздался голос из-за бисерного занавеса, отделявшего гостиную от кухни.

– Да, мэм.

Через минуту миссис Уиггз появилась из-за занавеса, суетливо вытирая руки о фартук. Широкая улыбка на ее розовой пухлощекой физиономии мгновенно угасла, как только она увидела чемодан на полу у двери.

– Нет, я сейчас умру! Он действительно собирается это сделать! – трагически воскликнула она, всплеснув руками и ссутулив заплывшие жиром плечи. – Трястись в поезде в самый Сочельник – это же надо такое придумать! Нет, бог мне свидетель, разума у вас не больше, чем у блохи.

– Вы скорее всего правы. Но в моем билете указано: «24 декабря, 18.37». Так что по всему выходит – мне надо ехать.

Миссис Уиггз громко и презрительно прищелкнула языком, выражая таким образом свое возмущение.

– Ну, ясное дело, никто и никогда на этом белом свете раньше не менял билета на более удобную дату. Я уверена, что в билетной кассе даже слыхом не слыхивали ни о чем подобном!

Алекс улыбнулся и пожал плечами, но в спор вступать не стал, по опыту зная, что состязаться в сарказме с миссис Уиггз ему не по плечу.

Она дернула головой в сторону чемодана.

– Это и есть весь ваш багаж?

– Все остальное я уже отослал.

– Гм. В этот чемоданчик не поместится нижнее белье для канарейки.

Он усмехнулся.

– Хватит ворчать, давайте простимся по-хорошему. Я хотел бы запомнить вашу улыбку, а не хмурый взгляд.

К его несказанному удивлению, глаза его квартирной хозяйки вдруг наполнились слезами. Алекс и сам был растроган, но за ней ему было не угнаться. Она решительно вытерла щеки и протянула ему грубоватую натруженную руку для пожатия.

– Ну что ж, как говорится, уходя – уходи.

Алекс тепло пожал ей руку обеими руками.

– Я вам напишу, когда устроюсь. Сообщу свой новый адрес.

– Как хотите.

– А вы мне напишете в ответ?

– Там видно будет.

– Это были прекрасные пять лет. Такой квартирной хозяйки, как вы, у меня уже никогда не будет.

– Уж это точно.

Он изогнул бровь.

– Ну признайтесь честно: вы тоже будете по мне скучать.

– Вот еще! Я об одном жалею: что вы не укатили два месяца назад, как собирались. Я тогда смогла бы удвоить квартплату и сейчас уже была бы богатой женщиной.

Улыбка Алекса напряженно застыла. Да, дела обернулись так скверно, что ему и вправду следовало бы уехать еще два месяца назад.

– Ладно, по крайней мере теперь у вас есть работа, хоть не на пустое место поедете. Я вам так скажу: работа – это уже кое-что, – неохотно признала она.

– Это вы верно подметили. Сам не понимаю, когда и как я обзавелся скверной привычкой питаться регулярно и спать под крышей.

По правде говоря, он был взволнован и возбужден в предвкушении своей новой работы. Благодаря (уже в который раз!) вмешательству профессора Стерна его пригласили принять участие в конкурсе на проектирование здания в университетском городке Беркли. Он выиграл конкурс и получил контракт, пусть и скромный в финансовом отношении, но это только начало.

Голова у него пухла от творческих идей, ему не терпелось приступить к работе. У него даже возник план нанять чертежника к себе в помощники: пусть это будет первый компаньон в новой фирме «Макуэйд и компания».

Алекс сунул руку в карман и вытащил плоскую продолговатую коробочку.

– Счастливого Рождества, – сказал он, протягивая ее миссис Уиггз.

Нахмурившись еще глубже, она взяла коробочку с такой опаской, словно там могли быть пауки.

– Боже праведный, это еще что такое? Мне что же, прямо сейчас ее открывать?

– Ну вы же не хотите оскорбить меня в лучших чувствах!

– Гм.

Миссис Уиггз подняла крышку и уставилась на желтый и мягкий, как масло, кашемировый шарф, который он для нее выбрал. Она молчала так долго, что Алекс решил, будто подарок ей не понравился. Он твердо уверился в своем предположении, когда она наконец подняла глаза, вновь наполнившиеся слезами, и сказала:

– Ну все, это конец.

– Вы можете его вернуть. Я купил его в универмаге «Бакли». Я уверен, они…

– Да замолчите же!

Один из многочисленных столиков, загромождавших гостиную, был завален пакетиками в ярких обертках. Подойдя к нему, миссис Уиггз выбрала среди множества других подарков квадратную коробку в красной фольге и сунула ее Алексу прямо в руки.

– Вот. Счастливого Рождества вам тоже.

– Я должен открыть его прямо сейчас?

Миссис Уиггз была скупа на улыбки, и каждую из них следовало ценить на вес золота:

– А может, вы хотите получить хорошего пинка на прощание? – осведомилась она. Алекс открыл свой подарок.

– Ну и ну, – присвистнул он. – Вот что значит «Великие умы мыслят одинаково».

– Вам нравится?

Он вытащил из коробки желтый вязаный шарф и обмотал его вокруг шеи.

– Я в восторге.

– Я его уже почти связала, когда до меня дошло, что в Калифорнии он вам не понадобится. Там слишком жарко.

– Нет, вы ошибаетесь. В Сан-Франциско как раз подходящая погода для ношения шарфов. Нет, ей-богу, – добавил Алекс, перехватив ее скептический взгляд, – там по полгода холода стоят, как у ведьмы под левой сиськой.

– Негодный мальчишка!

Домохозяйка стукнула его кулаком по плечу, сделав вид, что шокирована его словами. Это была их традиционная игра, ритуал, отработанный годами.

– Большое вам спасибо. Я буду вспоминать вас всякий раз, как его надену.

– Так я вам и поверила!

Алекс обхватил обеими руками ее грузное, расплывшееся тело и крепко обнял.

– Никто, кроме вас, никогда не называл меня «негодным мальчишкой», – признался он, вдыхая вечно витавший вокруг нее запах ванили. – Мне это нравится. Звучит очень по-домашнему.

Миссис Уиггз оттолкнула его, нащупывая в кармане фартука носовой платок.

– Ну что ж, поезжайте. Вы же сказали, в шесть тридцать с чем-то, разве не так? Вам лучше поспешить, если вы хотите сесть в поезд с кучей чужих людей накануне Рождества.

Она высморкалась и бросила на него сердитый взгляд:

– Берегите себя.

– Да уж конечно.

Алекс попятился к двери, чувствуя, что сейчас заплачет вместе с ней.

– Я вам напишу.

Миссис Уиггз отмахнулась. Нос у нее стал рубиново-красным.

– Прощайте, миссис Уиггз.

– Ну идите же!

Алекс послал ей прощальную улыбку. Он был уже в прихожей, на полпути к входной двери, когда она снова его окликнула.

– Мэм?

– Смотрите, Александр, постройте там побольше красивых домов, вы меня слышите?

Он в ответ торжественно поклонился, хотя и не удержался от улыбки.

– Да, мэм. Именно этим я и собираюсь заняться вплотную.

Миссис Уиггз снова помахала на прощание и скрылась за своей дверью, как всегда, оставив ее полуоткрытой.

Снаружи, в уже сгущающихся ледяных сумерках опять повалил снег. Алекс прошел по Десятой улице до Шестой авеню в поисках кэба. Он и без того чувствовал себя подавленным, а возбужденная толпа пешеходов в теплых пальто, запрудившая в этот рождественский вечер засыпанные снегом тротуары, заставила его еще больше помрачнеть. Каждый спешил к какой-то радостной, желанной цели, каждому не терпелось добраться до места назначения поскорее.

Алекс проводил взглядом не менее дюжины наемных экипажей: все они были заняты пассажирами. Потуже затянув на шее только что полученный в подарок шарф, он решительным шагом направился в обратную сторону от центра города в надежде найти свободный кэб на Четырнадцатой улице, но прошел мимо, невольно увлекшись мигающими огоньками ярмарочных киосков с сувенирами, растянувшихся на четыре квартала от модного магазина «Мэйси» до универмага «Зигель-Купер».

Даже самые безвкусные и бесполезные на первый взгляд предметы, умело расставленные среди присыпанных снегом еловых веток и освещенные керосиновыми лампами, в этот вечер выглядели привлекательно. Уличные торговцы объявляли скидки, торопясь в последний момент продать бронзовые пресс-папье, миниатюрные изображения статуи Свободы, носовые платки, дешевые браслеты и шоколадные наборы. В морозном воздухе витал запах остролиста и печеных каштанов. Двое членов Армии спасения били в барабан и в тамбурин на углу 20-й улицы, призывая прохожих пожертвовать что-нибудь в пользу неимущих.

– Игрушечный поезд для вашего малыша?

Алекс покачал головой в ответ на вопрос старика, стоявшего за прилавком, обтянутым зеленым сукном, но невольно остановился, чтобы полюбоваться искусно выполненной конструкцией из вагончиков, скользивших по рельсам, проложенным среди зеленых холмов из папье-маше, крошечных металлических деревьев и заборчиков, за которыми виднелись фигурки животных. Старик то и дело стряхивал с игрушки снег метелкой из петушиных перьев.

– Точно не хотите? Обрадовали бы малыша в рождественское утро.

– Нет, спасибо, у меня нет малыша.

– Бьюсь об заклад, что есть! Если не свой, так знакомый, – крикнул продавец ему вслед.

Алекс продолжил путь, но на следующем углу снова остановился, да так внезапно, что шедшая сзади женщина налетела на него всем весом.

– Извините, – пробормотал он, неотрывно глядя на крупные снежинки, кружащиеся серебристым нимбом вокруг уличного фонаря.

Справа от него находился защищенный навесом вход в отель «Каннингем». Внушительный швейцар, напоминавший в своей темно-синей униформе с эполетами адмирала в отставке, окинул его доброжелательным взглядом.

– В вестибюле есть телефон? – спросил Алекс.

– Да, конечно.

Багровая ирландская физиономия привратника расплылась в довольной ухмылке, когда Алекс протянул ему доллар. Он широко распахнул дверь перед щедрым клиентом и крикнул ему вслед: «Веселого вам Рождества!», пока тот спешил по красному ковру к стойке администратора.

Телефон, объяснил ему клерк, находится в другом конце вестибюля, в нише за горшками с папоротниками. Алекс направился туда и увидел, что у столика с аппаратом сидит лысый господин с длинными белыми усами, что-то горячо объясняющий в трубку. Сердце у Алекса упало – он решил, что это надолго. Но говоривший вдруг поднялся на ноги, прокричал невидимому собеседнику:

«Ладно, увидимся у Гофмана через десять минут!» – и отошел от телефона. Проходя мимо Алекса, он на ходу бросил:

– Извините, счастливого Рождества.

Алекс сел и взял все еще теплый наушник.

– Номер, пожалуйста? – спросил любезный голос телефонистки.

– Шесть-один-четыре-один.

– Минуточку, соединяю. Счастливого вам Рождества.

– Я тебя не понимаю, Сара. Уж в чем, в чем, а в ханжестве тебя никак нельзя заподозрить.

– Ханжество тут совершенно ни при чем.

– Правильно, я о том и говорю. Но тогда в чем же дело? Ты ничего не желаешь объяснить. Если бы я могла понять, я бы тебе посочувствовала.

– Лорина, прошу тебя, давай не будем продолжать этот разговор.

Ей хотелось ответить резче, например: «Я в твоем сочувствии не нуждаюсь» (эти слова так и вертелись у нее на языке!), но она удержалась и вместо этого указала на сервировочный столик:

– Хочешь еще кофе?

– Нет. Ладно, намек понятен, я умолкаю.

– Вот и хорошо.

– И все-таки я считаю, что ты ведешь себя глупо. Если ты его любишь…

Сара встала, пересекла гостиную и демонстративно уселась в самом дальнем кресле. Скорчив гримаску, Лорина запустила пальцы в свои короткие каштановые волосы, ее огромные зеленые глаза виновато блеснули.

– Могу я сказать еще одну вещь?

– По правде говоря, мне…

– Только одну, а потом больше ни слова. Не отвергай такую возможность сгоряча, Сара. Подумай о ней – не сейчас, а когда-нибудь в будущем. Только не надо ждать целую вечность. Подумай о том, что ты так поступаешь только по привычке.

– Что это должно означать? Хотя нет, можешь не отвечать, я даже слушать не хочу. Все, Лорина, ты сказала «одну вещь», а теперь давай переменим тему. Как тебе нравится твоя новая квартира?

Бросив на подругу проницательный взгляд, Лорина заговорила о другом:

– Разумеется, я от нее в восторге. Ты бы поняла, в чем дело, если бы зашла на нее взглянуть.

– Я как раз собиралась. Я скоро приду, обещаю.

– А почему бы не завтра? Хотя нет, завтра же Рождество, мне придется навестить маму. Послезавтра? Приходи на ленч. Возьми с собой Майкла.

– Мы с удовольствием придем.

– Отлично!

Внезапно оживленное личико Лорины стало серьезным.

– Ты должна мне кое-что сказать, Сара. Только честно. Ты считаешь, что я плохая?

– Почему я должна так считать?

Но она прекрасно знала, что имеет в виду Лорина. Четыре недели назад, после возвращения из Парижа, ее подруга оставила родительский кров и поселилась в художественной мастерской, арендованной в западной части города. Утвердившись в своем независимом положении, Лорина принялась открыто пропагандировать свободную любовь и избирательное право для женщин, принимала в одиночку визитеров-мужчин, водила дружбу с гомосексуалистами богемного толка и рисовала шокирующе громадные полотна в неоимпрессионистском стиле с изображением обнаженной натуры. В последнее время она стала даже поговаривать об отказе от христианства и об обращении в буддистскую веру. Сара снисходительно улыбнулась и взглянула на Лорину с таким видом, словно та приходилась ей даже не дочкой, а внучкой.

– Нет, я не считаю, что ты плохая. Просто я думаю, что ты срываешь цветы удовольствия, пока можешь.

Лорина виновато усмехнулась.

– Но иногда я беспокоюсь за тебя, – продолжала Сара. – Я боюсь, что ты можешь пострадать.

– Подумаешь! Ну, допустим, я пострадаю, ну и что? – беспечно отмахнулась Лорина. – Жизнь слишком коротка, нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока она преподнесет тебе подарок. Если хочешь быть счастливой, надо самой что-то делать.

Не желая снова втягиваться в прежний спор, Сара промолчала. Лорина вздохнула, опершись подбородком на сплетенные пальцы.

– Ты теперь сама себе хозяйка, можешь жить, как тебе заблагорассудится. Ты богата до неприличия и совершенно свободна. Ты хоть понимаешь, как крупно тебе повезло, Сара?

– Я предпочитаю вести самую что ни на есть тихую и уединенную жизнь.

– Это мне известно. Да, кстати, – вдруг спохватилась Лорина, – тебе удалось подписать контракт на дом?

Сара кивнула. Некие мистер и миссис Юстас Тэрнбулл, пара свежеиспеченных толстосумов, предложили за особняк в Нью-Йорке неслыханную, по ее мнению, сумму. Теперь Сара могла заплатить все, что Бен задолжал за строительство «Эдема», и у нее еще осталось с лихвой на скромный дом для них с Майклом, который она присмотрела на южной стороне Центрального парка.

«Вложения Бена в недвижимость, – подумала она, – помогут оплатить остальные его долги, возникшие главным образом из-за крушения его мясной империи». Так что в одном отношении Бен оказался прав: она больше не была миллионершей, но осталась вполне состоятельной женщиной.

– Вот и отлично: теперь ты можешь вплотную заняться поисками нового жилья. От мисс Эминеску в последнее время не было никаких вестей?

– Нет, больше ничего, с тех пор как я получила ее письмо. Вряд ли она снова объявится.

Лорина в недоумении покачала головой.

– Как знать! Видит бог, нахальства ей не занимать!

Сара считала, что «нахальство» – это еще слишком мягко сказано. Через две недели после смерти Бена Таша прислала ей письмо, написанное слабой, дрожащей рукой. В качестве обратного адреса была указана больница Милосердия. Она сообщала, что обе ноги у нее сломаны, есть внутренние повреждения, которые раньше времени сведут ее в могилу; она только-только начала приходить в себя после тяжелой раны на голове, а ее лицо обезображено навсегда. Она прекрасно понимает, что Сара никогда не простит ей того, что после долгой и изнурительной борьбы с собой она все-таки поддалась слабости и уступила настойчивым домогательствам мистера Кокрейна. Но если в сердце у Сары осталась хоть капля сострадания, именно сейчас настал момент его проявить: у Наташи совсем не осталось денег, и хотя она так слаба, что едва может поднять голову с подушки, доктора заявили ей, что она должна уплатить им четыреста долларов или немедленно покинуть больницу.

Все это звучало не слишком правдоподобно, но, несмотря на свое глубочайшее отвращение к Наташе, Сара не могла остаться равнодушной к ее беде. Поэтому она позвонила в больницу. Мисс Эминеску? Да, была у них такая пациентка. В чем заключались ее увечья? Вывихнутая лодыжка, синяки и ушибы, порез на лбу, от которого может остаться след. Неделю назад она выписалась.

– Как ты думаешь, что она теперь будет делать? – спросила Лорина.

– Кто знает? Не сомневаюсь, она как-нибудь выкарабкается. Я о ней больше не вспоминаю.

На самом деле Сара была не так равнодушна, как хотела бы показать. Но она никому – даже Лорине! – не могла рассказать о том, как Таша шантажировала ее; омерзительные подробности случившегося до сих пор вызывали у нее брезгливую дрожь, и она полагала, что ей придется унести этот постыдный секрет с собой в могилу.

Лорина подняла руки и потянулась.

– Ну, мне, пожалуй, пора. Сегодня я приглашена на рождественскую вечеринку к Максимилиану Эймису, надо выглядеть соответственно.

Вдруг ее лицо озарилось.

– Послушай, Сара, пойдем со мной! Там будут интересные люди. Ты бы немного развеялась.

Сара улыбнулась и покачала головой, окинув кратким выразительным взглядом свой вдовий наряд из черного шелкового крепа.

– Ой, я чуть не забыла. Это выглядело бы не вполне прилично, да?

– Не вполне.

– Так что же ты собираешься делать?

– Мы с Майклом нарядим елку, обменяемся подарками. Он опять требует, чтобы я прочитала ему на ночь «Рождественскую песнь». Раньше он всегда засыпал сразу после первого привидения, – с любовной улыбкой пояснила Сара, – но на этот раз клянется, что выслушает все до конца.

Лорина бросила на нее ласковый и, как показалось Саре, несколько сочувственный взгляд.

– Но я действительно этого хочу! – со смехом вскричала она себе в оправдание. – Спасибо за приглашение на вечеринку, но, сказать по правде, меньше всего на свете мне сегодня вечером хотелось бы идти в гости.

– Значит, дела у тебя обстоят еще хуже, чем я думала, – неодобрительно покачала головой Лорина.

Дважды позвонил телефон. Потом звонки прекратились, а в дверях гостиной показалась голова горничной.

– Вам звонят, миссис Кокрейн. Это мистер Макуэйд.

Краска залила щеки Сары, но она ответила без колебания:

– Передайте ему, что я занята, Дора. У меня гости.

Лорина взвилась со стула как ошпаренная.

– Нет-нет, я уже ухожу. И не надо меня провожать, я сама найду дорогу. Дора, будьте добры, подайте мне шубу.

И она одарила подругу улыбкой от уха до уха. Сара поднялась гораздо более медленно. Лорина подошла к ней и взяла за обе руки.

– Счастливого Рождества, Сара.

– Ты вовсе не обязана уходить.

– Нет, мне пора. Я же тебе говорила пять минут назад: мне надо привести себя в порядок. Поцелуй за меня Майкла. И передай мои наилучшие пожелания мистеру Макуэйду.

Увидев вытянувшееся лицо Сары, она засмеялась, но тут же снова стала серьезной.

– Воспользуйся дружеским советом: пойди ему навстречу. Мне кажется, ты и сама себе не сможешь объяснить, за что ты так его мучаешь.

Она поцеловала жарко вспыхнувшую щеку Сары, повернулась и вышла следом за горничной.

Сара долго смотрела в опустевший дверной проем, собираясь с силами. Последняя догадка Лорины ужаснула ее. Ей хотелось отмахнуться или спрятаться куда-нибудь подальше от правды, прозвучавшей в словах подруги.

Еле переставляя ноги, Сара прошла в кабинет и села у стола, подтянув к себе телефонный аппарат. Она медленно подняла трубку и прижала ее к уху, едва дыша. Сама мысль о том, что Алекс там, на другом конце провода, заставила ее сердце сжаться и в то же время наполнила душу мучительной тревогой. Прошло несколько секунд. Облизнув губы и закрыв глаза, Сара наконец сказала:

– Алло?

– Сара.

– Да?

– Это Алекс.

На линии послышался невнятный шум; Сара проговорила:

– Я взяла трубку, Дора.

Раздался щелчок, и вновь наступило молчание. Молчание вдвоем – интимное и волнующее. Но Алекс вскоре прервал его:

– Я звоню, чтобы сказать тебе, что я решил последовать твоему совету. Мой поезд отходит через час.

У нее все оборвалось в груди.

– Понятно.

Ладонь Алекса судорожно сжалась вокруг телефонной трубки.

– И это все? Это все, что ты можешь мне сказать?

– А чего еще ты от меня ждешь?

– Ну я не знаю, Сара. Как насчет: «Не уезжай»? Или, к примеру: «Я хочу быть с тобой, Алекс, потому что я не лгала, когда говорила, что люблю тебя»?

– Прошу тебя, не надо об этом. – Но даже печаль в ее голосе, близкая к отчаянию, на этот раз не остановила его.

– Я получил твое последнее письмо, – решительно продолжал Алекс. – Это было очень мило с твоей стороны – наконец-то взять на себя труд написать мне. Но я должен кое о чем тебя спросить. Что ты имела в виду, когда написала: «Оказавшаяся весьма своевременной смерть моего мужа по существу ничего не меняет»? Что, черт побери, это должно означать, Сара?

Он спохватился, что находится в вестибюле отеля, и понизил голос.

– Ты хоть представляешь себе, что я при этом должен чувствовать?

– Мне очень жаль…

– Кто я, по-твоему, такой? Какой-нибудь стервятник, кружащий над телом Бена, только и ждущий того, чтобы ринуться камнем вниз на его скорбящую вдову?

– Перестань, прошу тебя, перестань!

– Просто скажи мне, зачем ты это делаешь.

– Я тебе уже все объяснила.

Он только презрительно хмыкнул.

– А я-то надеялся, что ты на этот раз сумеешь придумать что-нибудь более связное и убедительное.

Сара вцепилась в край стола с такой силой, что костяшки пальцев побелели.

– Мне очень жаль, что ты не в состоянии понять доводы, которыми я руководствуюсь.

– Нет у тебя никаких доводов. У тебя есть целая куча надуманных, притянутых за уши отговорок, не имеющих никакого смысла.

Сара сидела, окаменев от горя, пока Алекс пытался овладеть собой.

– Тебе не кажется странным, что я встречался с тобой гораздо чаще, пока твой муж был жив, чем мне позволено теперь, когда он умер?

– Алекс… я тебя умоляю. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я хочу, чтобы ты начал новую жизнь в Калифорнии. Ведь именно об этом ты мечтал прежде.

– Прежде чего? Ну скажи прямо, Сара: «Прежде, чем умер Бен», так? А теперь растолкуй мне, каким образом это ничего не меняет.

– Это просто…

– Это все меняет! Все! Нас с тобой разделяло только одно препятствие, и теперь его больше нет.

– Ты ошибаешься, все гораздо сложнее… – Но она не могла продолжать, а наступившая вслед за ее последними словами зловещая тишина была невыносимой. Когда Алекс наконец заговорил, его голос зазвучал скорее устало, чем сердито.

– Я пытался тебя понять. Видит бог, Сара, я был терпелив, насколько это в человеческих силах, но я постоянно возвращаюсь к одной и той же простой истине: ты ведешь себя, как идиотка, и я ничего не могу с этим поделать.

– В самом деле? Ну что же, в таком случае, я полагаю, говорить больше не о чем, – отрезала Сара. – Послушай, Алекс, мне жаль, что я не умею ничего толком объяснить, но это не дает тебе права оскорблять меня.

Он тяжело вздохнул.

– Скажи мне только одно: ты горюешь о нем? В этом все дело? Ты вдруг обнаружила, что всю дорогу была страстно влюблена в своего мужа, и теперь не можешь…

– Нет, нет, нет!

Ей пришлось замолчать: к горлу подкатил ком, который она никак не могла проглотить.

– Тогда в чем же дело?

– Я люблю тебя, – прошептала Сара. – Я всегда буду тебя любить. Прошу тебя, оставь меня, Алекс.

– Нет, ты только послушай, что ты несешь! – взорвался он.

– Пожалуйста, не надо так сердиться, – безнадежно попросила Сара. – Я понимаю, почему ты сердишься, но пойми, мне тоже тяжело. Я этого не вынесу.

– Я не сержусь!

– О Алекс…

С другого конца провода до него донеслись всхлипывания.

– Не плачь. Слушай, мне пора идти. Я напишу тебе, как только у меня будет адрес.

– Лучше не надо.

– Я напишу тебе, – повторил он упрямо.

– Я серьезно, Алекс. Не надо, это ничего не изменит.

Его гнев вернулся – темный и удушающий, как грозовая туча, готовая разразиться бурей.

– Желаю тебе и Майклу хорошенько повеселиться в Рождество, Сара, – прорычал он в трубку и с грохотом опустил ее на рычаг.

Сара в испуге отшатнулась от аппарата. Она повесила трубку, отодвинулась от стола вместе с креслом и обхватила себя руками, внезапно ощутив в груди ледяной холод. «Что я наделала?» Круглый рожок разговорного устройства, похожий на огромный черный глаз, смотрел на нее с молчаливым осуждением. Чувствуя, как подступает паника, она попыталась призвать себе на помощь все те доводы, рассуждения и оправдания, к которым прибегала, чтобы объяснить свои поступки самой себе и – правда, без успеха – Алексу. Но они вдруг повели себя, словно солдаты-новобранцы: разбежались кто куда, никакой дисциплины. Их было так трудно собрать воедино, что она догадалась – назревает бунт.

Основной причиной был, конечно, Майкл. Каждый свой сознательный поступок она совершала ради него, каждое ее решение диктовалось его интересами. Смерть отца потрясла его. После страшного происшествия в карете мальчик еще больше замкнулся в себе, несмотря на все отчаянные усилия Сары, уже не знавшей, чем ему помочь. Его ночи превратились в сплошной непрерывный кошмар. Его терзали страхи, ему снилось, что его бросили, оставили одного. Каждое утро и мать, и сын просыпались разбитыми и подавленными.

Только в самое последнее время Сара начала подмечать в нем признаки выздоровления, робкие проявления независимости, которые одновременно и радовали, и огорчали ее, потому что ей тоже была необходима его поддержка. В его постоянном присутствии Сара черпала утешение, особенно в первые дни, когда она нуждалась в сыне почти так же остро, как и он в ней.

Как бы то ни было, несмотря на некоторое улучшение, Майкл еще далеко не оправился от потрясения и остро тосковал по отцу. Было бы просто бесчеловечно срывать мальчика с места только ради того, чтобы она могла отправиться в Калифорнию и воссоединиться там со своим любовником. Одна лишь мысль о том, что она может испытывать подобный соблазн, усугубляла в душе у Сары чувство вины.

Впрочем, даже если отставить в сторону чувства – Алекса или ее собственные, – в одном можно было не сомневаться: поспешное бегство с любовником неизбежно запустило бы в ход машину сплетен и пересудов. Языки начали бы молоть, мог возникнуть скандал. Хотя Саре было наплевать на мнение света, она не могла не думать о Майкле. Его надо было уберечь от общественного осуждения, ведь он был слишком мал, чтобы постоять за себя.

Ну вот, она насчитала уже две причины, и это было еще не все. Хотя ее нельзя было назвать вдовой, убитой горем, она по-прежнему находилась… трудно было подобрать верное слово… ну, за неимением лучшего, – в шоке после гибели Бена. Он оказался не чудовищем, а всего лишь человеком. Мужчиной, с которым она связала свою судьбу, на радость или на горе. Надо было быть уж совсем бесчувственной, чтобы за два месяца перечеркнуть восемь лет жизни, прожитых вместе. Во всяком случае, Саре так казалось.

Отчасти тут сыграло свою роль чувство вины. Может, она со всей откровенностью и не желала Бену смерти, но нельзя было отрицать, что она много раз за последние годы желала, чтобы он исчез, скрылся куда-нибудь, растворился без следа. И вот теперь его не стало. И пусть ей сколько угодно твердят, что это безумие, что это противоречит здравому смыслу, что ее вины тут нет, Сара ничего не могла с собой поделать: она чувствовала себя виноватой в его смерти.

Но самая главная причина, удержавшая ее от опрометчивого шага, с точки зрения любого нормального человека, могла бы считаться совершенно абсурдной, причем Сара это сознавала и именно поэтому старалась ни в коем случае не упоминать о ней в разговорах с Алексом. Причина заключалась в следующем: Сара была твердо и непоколебимо убеждена, что счастье невозможно. Во всяком случае, для нее. Ей не повезло, она не попала в число избранных, умеющих получать удовольствие от жизни.

Вероятно, это чувство обреченности можно было назвать нездоровым, но Сара испытывала его с тех пор, как себя помнила, и не могла разом избавиться от него сейчас.

К тому же ей чудилось нечто непристойное в том, чтобы броситься на шею Алексу сразу же после смерти Бена. Возможно, Сара проявила излишнюю щепетильность, но ничего не могла с собой поделать. Восемь лет она была женой Бена. Один раз за все это время она ему изменила, и теперь ей надо было искупить свой грех. Она считала себя обязанной соблюсти видимость приличий, сохранив верность мужу хотя бы после его смерти.

Вот она и добралась до самого конца. Вот они, ее доводы – во всем своем тусклом великолепии. Алекс назвал их «вздорными» и «надуманными». Ну и ладно. Ее не это смущало. Было что-то еще. Да, что-то еще точило ее изнутри, не давало покоя. Но это ощущение было таким неясным, что ей никак не удавалось его ухватить.

Сара оттолкнула от себя телефон, поправила письменный прибор, выровняла края конвертов в специальном отделении для почты – все только для того, чтобы отвлечься, но так и не смогла заглушить в душе смутный ропот.

В конце концов она все-таки расслышала, что говорил ей тихий, но полный презрения голос совести. Все ее доводы, такие впечатляющие по своему разнообразию и изощренности, а в особенности по своему благородству и самоотречению, сказал этот голос, имеют один общий корень. Все они продиктованы трусостью. Сара опустила голову на край стола и разрыдалась.

Майкл нашел ее в таком положении несколько минут спустя. Весь последний час он разучивал в музыкальном салоне «Святую ночь» [30], готовясь к сольному выступлению в ее честь после ужина в этот вечер. Сара с некоторым запозданием сообразила, что музыка прекратилась уже несколько минут назад. Это должно было предупредить ее о его скором появлении, но она была так поглощена своими собственными злосчастными переживаниями, что ничего не заметила. Она рывком выпрямилась, когда Майкл легонько похлопал ее по спине своей маленькой ладошкой. Не стоило даже пытаться скрыть следы слез на лице, но Сара все-таки принялась вытирать покрасневшие глаза платком,

– Привет, мой родной, – проговорила она гнусавым от плача голосом.

– Ты плачешь из-за папочки?

Сара с вымученной улыбкой покачала головой.

– Ну тогда, значит, из-за мистера Макуэйда. – Это заставило ее опомниться. Она в ужасе уставилась на сына.

– Он тебе нравится больше, чем папа? – продолжал Майкл.

Вся дрожа, она откинула волосы у него со лба и поправила ему воротничок. Они никогда раньше не лгали друг другу. Что же ответить ему сейчас?

– Мне его не хватает, – признался Майкл, так и не дождавшись ее ответа.

– Кого, милый? – спросила она в растерянности.

– Мистера Макуэйда. Он больше не приходит меня навестить.

– Да, я знаю. Он уезжает.

Эта новость ошеломила мальчика.

– Куда?

– В Калифорнию. Он ведь собирался ехать, помнишь?

– Да, но…

– У него там новая работа. Он уезжает сегодня. Через час. – Сара бросила взгляд на часы, и на нее обрушилась новая волна горя.

– На поезде?

– Да.

– А можно нам поехать на вокзал и попрощаться с ним?

– Я думаю, что лучше не надо.

Майкл отвернулся, но она успела заметить блеснувшие у него на щеках слезы.

– А он вернется?

Она лишь пожала плечами, не доверяя собственному голосу.

– Но если он не вернется, значит, я не смогу отдать ему свой рождественский подарок. Ну пожалуйста, мамочка, почему мы не можем поехать на вокзал его повидать? Прямо сейчас! Ну, мамочка, пожалуйста!

Сара только молча покачала головой.

Майкл со всего размаху обрушил свой маленький кулачок на ее стол. Раздался оглушительный треск, вазочка с цветами опрокинулась, а вместе с ней и с полдюжины фотографий в рамочках.

– Проклятие! – закричал он, заставив ее подскочить от неожиданности. – Почему мы не можем поехать? Почему?

Сара так и не смогла ответить, и Майкл со злостью дважды пнул ногой тумбу стола.

– Ты никогда ничего не объясняешь? – возмущенно крикнул он и выбежал из комнаты.

Она была так поражена, что чуть было не бросилась за ним следом. Бурные взрывы возмущения, а уж тем более истерики были ему так же не свойственны, как и ей самой. Что это: случайность или предзнаменование на будущее? И что ей делать? Беспокоиться или, наоборот, радоваться за сына?

Но она не пошла за ним, понимая, что ему надо побыть одному. У них еще будет время поговорить. Глубокая печаль овладела ее душой. Она ощутила одиночество, столь полное и удручающее, что ей стало невыносимо больно. Зачем она терпит эту боль? Ей стоило сказать одно только слово, чтобы положить конец страданиям. И не только своим, но и страданиям Майкла и Алекса.

Может быть, Алекс прав – она действительно ведет себя как идиотка? Ей казалось, что она ступает по тонкой разделительной линии между черным и белым, между светом и мраком. Всегда, всю свою жизнь она выбирала темную сторону и только раз изменила этому правилу. Но кому она нанесет вред сейчас, если выберет свет? То, что она считала своим «долгом», делало двух самых дорогих для нее на свете людей глубоко несчастными.

Услыхав какую-то возню у себя за спиной, Сара обернулась и увидела Майкла, волочившего непонятный и очень громоздкий деревянный предмет через порог ее кабинета. Он бесцеремонно водрузил эту вещь на ее письменный стол, попутно опрокинув еще несколько фотографий, стакан с карандашами и чернильницу, которую она, к счастью, успела закрыть колпачком.

– Что это? – спросила Сара.

Ей казалось, что это естественный вопрос, но Майкл, услыхав его, повел себя, как человек, оскорбленный в лучших чувствах.

– Это? Это подковообразная арка, – обиженно ответил он, причем в его голосе прозвучало: «А что же это еще, по-твоему?», хотя он воздержался и не высказал своего возмущения вслух.

– Ну да, конечно, – еле слышно откликнулась Сара.

– Это подарок мистеру Макуэйду, и я хочу вручить его сегодня.

Сара пристально посмотрела на сына. Постепенно вызывающе дерзкое выражение – совершенно непривычное и потрясшее ее до глубины души – сошло с его лица, уступив место обычной кротости, которую она так хорошо знала и любила. Он подошел ближе и обнял ее за шею. Сара тоже обняла его. Серо-голубые глаза встретились с серо-голубыми глазами. Между матерью и сыном промелькнула искра взаимопонимания. Любой из них мог бы выразить это вслух, но первым заговорил Майкл.

– Я тоже его люблю, ты же знаешь. Давай проводим мистера Макуэйда, ладно, мамочка? – добавил он, немного помолчав. – Можно?

Сара почувствовала себя посрамленной и счастливой в одно и то же время.

– Я не знала, – честно призналась она. – Мне бы надо было догадаться, но я просто не понимала. – Она поцеловала Майкла и выпрямилась.

– Мы поедем и попрощаемся с ним. Он нам обрадуется. Дай мне только минуту, чтобы умыться и причесаться. А ты пока позвони мистеру О’Ши и попроси его заехать за нами в карете прямо сейчас, немедленно. Передай ему, что я прошу сделать это срочно в виде исключения. Ты помнишь номер?

– Конечно! Восемь-ноль-один-один? – на всякий случай переспросил Майкл, просияв от радости.

– Точно. А потом надевай пальтишко и встречай меня у дверей. Хорошо?

– Хорошо! Можно мне взять мою арку?

– Да, конечно. Мистер Макуэйд не уедет в Калифорнию без своей арки.

Они снова быстро и крепко обнялись, а потом Сара стремительно бросилась к дверям.