Бей или беги

Глава двенадцатая

Наутро у Томасин раскалывалась голова. Ночные откровения казались сном, но кроссовки, аккуратно приставленные к изножью кровати, утверждали обратное. Кое-как разлепив слипшиеся от туши ресницы, девушка сразу кинулась выполнять наветы Дайаны — чистить зубы и приводить себя в порядок, чтобы не подставлять женщину, внезапно проявившую к ней доброту. Она проделала все очень вовремя, едва она закончила с утренними ритуалами, явился Малкольм. Черный цвет его простой ежедневной одежды вторил мрачности, написанной на лице мужчины. Он даже не смотрел в ее сторону. Лишь в привычном уже приказном тоне сказал ей собираться.

Томасин всерьез рассматривала идею извиниться за свое вчерашнее поведение, но не успела хоть что-то сказать. Спазмирующий от похмелья желудок вместе со всеми остальными органами ухнули в бездну плохого предчувствия. Быть может, Дайана и сжалилась над пленницей, одарив ее и удостоив откровений, но не стоило рассчитывать на такое везение и с Малкольмом. Томасин с горечью предположила, что ее ждет наказание за выкрутасы. Ей оставалось только понадеяться, что расплачиваться придется ей, а не кому-то другому, например, Заку.

В повозке она все-таки предприняла попытку сгладить острые углы. Слова дались ей нелегко, а голос был хриплым из-за выпитого накануне.

— Пожалуйста, — пробормотала она, опустив взгляд к своим нервно сцепленным рукам, — мне жаль. Мне очень, очень жаль… Я…

— Хватит, — грубо оборвал ее Малкольм.

Томасин пожалела, что вообще это затеяла. Она заранее знала, что он не оценит ее потуги, а падать ему в ноги и молить о пощаде на коленях было все-таки ниже ее достоинства. Она пообещала себе, что если Малкольм выместил злость на Заке или ком-то из ее бывших товарищей, она отомстит. Перегрызет ему глотку зубами, выцарапает глаза, без всякого оружия. Терять ей особенно нечего.

Они приехали на завод, как Томасин и предполагала. Но до того кабинета, где ей довелось побывать в прошлый раз, ее провожал не Малкольм, а парочка солдат. Сам он сразу же уехал, чуть ли не силой вытряхнув ее из повозки на руки к охране. И девушка не знала, как это трактовать. В ее понимании, садист бы не упустил возможности понаблюдать результаты своих зверских трудов. Она не исключала, что он только сделал вид, что уезжает, чтобы пощекотать ее нервы, но в помещении все-таки не было еще одного зеркала или подозрительной стены. Разве что Малкольм не обладал особым даром видеть сквозь них. Но в такие вещи Томасин не верила.

Когда к ней в комнату втолкнули Зака, она выдохнула облегченно. Хотелось обнять его, и Томасин чудом сдержалась, ограничившись лишь тщательным досмотром. Парень был в порядке, здоров, и сохранил все свои конечности и глаза. От переизбытка чувств девушка совсем позабыла об осторожности, о том, что их могут подслушивать.

— Ты прочитал? — спросила она.

Зак кивнул, опасливо покосившись на закрытую дверь.

Томасин задрала юбку и ощупала голенище сапога, куда предусмотрительно припрятала сворованную за ужином вилку. Оружие смехотворное, но все-таки оружие. Отогнув мягкую кожу, она продемонстрировала добычу другу, до того недоуменно наблюдавшему ее странный стриптиз. Зак округлил глаза и накрыл ее ладонь, вынуждая спрятать вилку и побыстрее одернуть подол обратно.

— Ты с ума сошла, — озвучил он.

— Возможно, — согласилась Томасин, — но с меня хватит.

Она сжала пальцы друга в своей руке и доверительно заглянула ему в глаза.

— Нам нужно убираться отсюда, — сказала она, понизив голос до шепота, — я больше не намерена это терпеть. В прошлый раз я видела грузовик во дворе. Мы можем напасть на охрану, забрать их форму и…

— Томасин…

— У нас не скоро появится другой шанс все это провернуть, — продолжала она, — а он обязательно захочет с тобой расквитаться, только потому, что ты…

— Томасин, — повторил Зак.

— Ну что еще?! — взвинчено откликнулась она. Получилось слишком громко, куда громче, чем она рассчитывала. Испугавшись, что сейчас ворвется охрана, привлеченная ее вскриком, девушка вытащила вилку и переложила в рукав, готовясь обороняться.

— Успокойся, пожалуйста, — взмолился Зак, — и послушай… Я…

— Мы справимся, — заверила она, — мы же всегда справлялись. Мы выжили на «Волчьей гонке», Зак! Где наша не…

— Я не хочу никуда уходить, — сказал парень и опустил взгляд. Слова упали между ними и разбились на множество осколков, каждый из которых царапнул Томасин прямо в сердце. Она не могла поверить, что не ослышалась. Это напоминало кошмарный сон. Вся ее жизнь в Капернауме напоминала кошмарный сон, но заявление Зака побило все рекорды.

— Не понимаю, — пробормотала она, — это… тебя заставили так сказать, да? Зак, мы…

— Никто меня не заставлял, — друг не позволил ей закончить, оборвав ее сбивчивый лепет, — послушай, Томасин. Серьезно. Я правда хочу остаться. Здесь не так уж и плохо, с нами хорошо обращаются. Я… устал, понимаешь? Я не такой, как ты. Мне там не выжить, а ты не обязана вечно со мной носиться и защищать. Мне надоело убегать от мертвецов, от бандитов, от всяких чокнутых, голодать, спать на земле. Такая жизнь не для меня. Да и ты… разве не устала? Ты отлично выглядишь, у тебя все…

— У меня все хорошо, — закончила Томасин с нервным смешком. Внутри нее клокотало пламя, и ей едва удавалось сдерживать его. Минувшей ночью она поняла, как губительны могут быть непрошенные откровения. Если Зака все устраивает, ему не захочется слушать, как погано складываются дела у нее. Это разобьет ему сердце. Или… Или ему промыли мозги, и это встряхнет его, вытащит из лап морока и поможет взглянуть на вещи по-другому?

У Томасин не было выбора, только пойти на риск. Она боялась признаться себе, что ей просто хочется выговориться. Вскрыть гнойник.

— У меня все хорошо, — зло повторила она, — можно и так сказать. У меня есть крыша над головой, еда и теплая постель. Мне даже не приходится работать. У меня другая обязанность — рожать детей для Капернаума. Для этого меня регулярно насилуют и…

— Ох, Томасин, — ошарашено молвил Зак и все-таки заключил ее в объятия. Он был таким теплым, от него пахло машинным маслом, металлом и чем-то химическим, не знакомым Томасин. Она с трудом сдержала слезы, слушая его близкое сердцебиение. Ее утешила мысль, что все не зря, что ее признание вдохновит друга на побег.

— Я слышал, что ты стала наложницей правителя, — вдруг сказал парень, — но… может, это не так плохо? Тебе же не приходится… спать с разными людьми. Говорят, это очень почетная должность и ты удостоилась особой чести…

Он знал.

Томасин отстранилась и посмотрела на человека, которого считала другом. Как же она ошибалась! Черты были прежними, эти пухлые, словно детские губы, мягкие карие глаза, короткие волосы, смешные, слишком маленькие для крупной головы уши. Но она не узнавала его. Не узнавала Зака. Или не знала никогда. Каким он был, этот глуповатый парень? Возможно, вовсе не таким глупым, как его считали, раз смекнул, что иногда для выживания полезно поменять сторону. Не это ли он и делал все время, увязавшись за Томасин только потому, что «Волчья гонка» не оставила ему выбора?

— Да пошел ты нахер, — выплюнула она и ринулась к двери. Даже глухие шлемы охранников смотрели на нее с большим сочувствием, чем тот, ради кого она рисковала жизнью и обрекла себя на унизительную, скорбную участь.

— Я хочу вернуться в особняк, — сказала она.

Отец говорил — слушай лес. Но лес был далеко, за стеной Капернаума, а ее окружала сомкнувшаяся в плотное кольцо тишина. Ей пришлось поднапрячь память и воображение, представляя шум ветра в кронах и шепот листвы. Они успокаивали ее, отвлекали от монотонного стука капель.

Томасин не запрыгнула в тот грузовик — одна или с Заком, но вилка все-таки ей пригодилась. Она включила воду и ждала. Дайана стучала ей, но девушка отмахнулась, заявив, что устала и хочет принять ванну, а после для надежности подперла дверь комнаты стулом. Никто не должен ей помешать. Если все получится, вчерашний ужин действительно станет последним, а к сегодняшнему она уже будет мертва. Но крови было слишком много, она боялась, что не успеет выпустить всю. Томасин решила, что выберется на волю любой ценой. Даже такой.

Она не заметила, как отключилась. Картинка в голове окутала ее, лес обнял со всех сторон. Она снова была маленькой девочкой, семенящей короткими ногами за рослой фигурой отца, за его хромой поступью. Он показывал ей растения, объясняя, какие съедобны, а какие убьют ее, но заставят долго страдать перед кончиной. Он учил ее пользоваться ножом, снимая шкуры с пойманных животных. Следы — он учил ее их различать, не путать косулю и кабана, ведь ошибка может обернуться для нее катастрофой. Он требовал от нее внимательности, ругал за рассеянность. Если хочешь выжить, говорил он, будь всегда начеку. Бей или беги.

Он протянул ей биту, обмотанную колючей проволокой, и спросил: что она выберет.

Быть жертвой или охотником? Убить или позволить убить себя?

Я выбираю второе, — мысленно ответила Томасин. Она слишком устала. У нее не осталось сил на борьбу. Она нежилась в постели из мха, глядя на верхушки деревьев, качающиеся от ветра, как водоросли под водой.

Мох был теплым, даже жарким. Она слышала какие-то голоса, ничуть не похожие на отцовский. Встревоженные, злые, растерянные. Мужчина кричал на какую-то женщину, а она оправдывалась, часто тараторя заплетающиеся, сливающиеся в одно слова. Потом все исчезло.

Томасин заворочалась, радуясь, что чужаки больше не вторгаются в ее забытье, наполненное солнечным светом и запахами леса. Она подложила руки под голову и ощутила, как боль обожгла запястья. Они были туго стянуты, словно на нее нацепили наручники.

Разлепив веки, она поняла, что на ее запястьях бинты, а сама она лежит не на мху, а на мягкой постели. На ее бедре покоилась чья-то тяжелая рука, а чужое дыхание щекотало загривок и заставляло трепетать мелкие волоски у шеи. Сбивчивое дыхание, не достаточно ритмичное для спящего человека.

Томасин дернулась, и тогда ладонь скользнула выше и сильнее надавила на ее живот, удерживая на месте.

— Лежи, — услышала она рядом голос Малкольм, — тебе нужен отдых.

Томасин крепко зажмурилась. Реальность обрушилась на нее со всей своей тяжестью. Она поняла, где находится, и ей совсем не хотелось здесь быть. Снова в тюрьме. Снова в плену.

Рука исчезла с ее тела, и она оказалась лишена чужого тепла. Кровать прогнулась от движения мужчины — судя по шороху постельного белья и одежды, он сел на противоположной от нее стороне. Томасин почти физически ощутила его взгляд, прожигающий ей спину.

— Зачем ты это сделала? — в вопросе не было злости или осуждения, лишь печаль.

— Я хочу на свободу, — призналась она, и голос после сна звучал слабо, совсем тихо и едва различимо, — пожалуйста, отпусти меня.

— Хорошо.

Томасин изумленно распахнула глаза, уставившись в полумрак перед собой. Нет, она не верила. Ей показалось. Она кое-как придала и себе сидячее положение, ощутив ломоту в теле и боль в забинтованных запястьях.

— Хорошо? — переспросила она, — ты меня отпустишь?

— Да.

— А Зака? А моих людей? — с сомнением уточнила Томасин. Ей было трудно соображать, но мысль, что она проходит очередную проверку была кристально-ясной среди невнятного марева остальных, перепутанных и туманных.

— Ох, опять, — вздохнул Малкольм, — если захотят. Но они не хотят. Тебе придется это принять.

— Они…

— Твой приятель сам доложил, что ты подбивала его на побег, ясно тебе? — выплюнул мужчина. Томасин осмелилась поймать его взгляд, но не поняла вложенного в него выражения. Она уже ничего не понимала.

— Ты врешь, — вырвалось у нее, — этого не может быть…

— Думай, что хочешь, — глухо откликнулся Малкольм и разорвал зрительный контакт. Он поднялся с кровати и прошелся по комнате, дерганным движением взлохматив волосы. Остановившись, он снова посмотрел на нее.

— Я уеду на пару дней, — сказал он, — не знаю, есть ли смысл тебя просить, но все-таки попробую: не пори горячку, не пытайся сбежать. Тебе нужно прийти в себя, ты потеряла много крови. Поговорим, когда я вернусь. Если ты не изменишь своего решения, то я сам отвезу тебя в лес и отпущу на все четыре стороны. Этого же ты хочешь?

Томасин зацепилась глазами за шрам, пересекающий его лицо, поблекший со временем, но такой знакомый и почти родной. На мгновение ей показалось, что не было этого всего — Капернаума, трех минувших лет, «Волчьей гонки», и их окружает не мрачная комната в уродливом особняке, а привычная комната в бывшей тюрьме. И они спорят из-за какой-то ерунды, как временами бывало, чтобы спустя какое-то время посмеяться вместе над тем, что они даже не помнят причины конфликта. Она силилась, но не могла вспомнить и сейчас.

Нет, — сказала она себе — не обманывайся. Очень много времени назад, когда она только попала в Цитадель, Малкольм уже предлагал ей уйти по доброй воле. Она захотела остаться. И… как он там сказал? Только глупцы не учатся на своих ошибках?

— Я не изменю своего решения, — твердо сказала Томасин.

Конечно, она сомневалась. Отсыревшие, местами рассыпающиеся в руках, провонявшие плесенью книжки в школьной библиотеке изобиловали героями, мечущимися между чувством и долгом. Впрочем, это подходило к Томасин лишь отчасти. Одинокая жизнь в лесу едва ли являлась ее долгом, скорее выживание. А ей страшно было оставаться рядом с человеком, которого бросало из стороны в сторону — от откровенного садизма и насилия до заботы и теплоты. Она по-прежнему не знала причины, по которой он когда-то убил тех несчастных и угодил за решетку. Словам Дайаны, пусть и сказанным от души, верить было чистым самоубийством.

Чувства во внутреннем споре Томасин играли не последнюю роль. Она вспомнила, каким печальным был Малкольм в их последний ужин, как его оскорбило ее требование получить плату за свою… не любовь, но крупицы симпатии. Каким был несколько часов, уходя в глубокой уверенности, что она опять выберет не его. Возможно, так все и обстояло с его точки зрения: тогда, на «волчьей гонке», она предпочла другого, а не того, кто сложил мир к ее ногам. За минувшие годы Томасин часто размышляла о ситуации, выискивая не оправдание, а хоть какую-то логику в его заманчивом предложении убить Зака самостоятельно. Она ничего не смыслила в его политических играх и могла что-то упустить, что-то очень важное.

Она ворочалась без сна, созерцая причудливые тени от балдахина, словно танцующие на потолке от легкого сквозняка. В этом доме всегда было холодно, ведь строился он с расчетом на центральное отопление, канувшее в Лету вместе с прежним миром. Но на улице будет куда холоднее, когда она обретет желанную свободу.

Через какое-то время пришла Дайана, чтобы проверить бинты и самочувствие узницы. Томасин думала, что женщина станет уговаривать ее остаться, но она просто устроилась на другом конце постели с очередным глянцевым журналом. Свеча на прикроватной тумбочке горела совсем тускло, и Дайана все время щурилась, вчитываясь в небольшие островки текста среди томных моделей в шикарных платьях. Томасин задумалась, не выискивает ли во всей этой древней макулатуре Дайана свои фотографии. Молодой, сияющей себя, получившей билет в роскошный мир, стоивший ей такую огромную цену.

— Тебе почитать вслух? — полюбопытствовала женщина, поймав взгляд Томасин, — раз не спишь.

— Я и сама умею, — насупилась девушка. Она перестала прикидываться спящей, почувствовав в себе острую жажду поговорить. Хоть о чем-то, чтобы заглушить беспокойные мысли в голове.

— И сама умею, — передразнила Дайана, закатив глаза, — посмотрите на нее! Умеет читать, знает всякие умные словечки, выглядит, как настоящая леди! Элиза Дулиттл проделала большой путь и заслуживает похвалы.

— Ну хватит, — осадила Томасин, окончательно сконфузившаяся от острот собеседницы. Она поймала себя на том, что вовсе перестала испытывать неприязнь к этой женщине, но пока не понимала, в чем тут дело: она растрогалась ее предысторией или просто привыкла к своей колкой на язык наставнице. Дайана проделала большую работу, придавая лоск маленькой дикарке. Увы, это не принесло ей счастья, а от сведений о столовом этикете и истории высокой моды не было никакой практической пользы. Не будет, когда она станет свободной.

Они помолчали.

— Почему вы ушли из Цитадели?

— Вы? — переспросила Дайан, — ты теперь ко мне на вы обращаться будешь?

— Я имею в виду тебя и… Малкольма.

— А.

Женщина отложила журнал, погасила свечу и повернулась лицом к Томасин. Темнота скрыла мимические морщины и сделала ее снова юной и прекрасной. Таинственной. Особенно, когда она так сокращала дистанцию между ними, явно намереваясь сказать какую-то откровенность.

— Нет больше Цитадели, — заявила Дайана. Тяжело вздохнув, она продолжила, — да, ты же не знаешь. И откуда тебе знать? Цитадель была пороховой бочкой, но Малкольм сам виноват, что ее рвануло. Ему не простили, что он нарушил собственные правила, притащив на «гонку» свою бабу. Они потребовали передела власти, подняли бунт. Была бойня. Кое-кто обратился. И мы едва унесли ноги. Сейчас, думаю, там за стеной целая куча мертвяков. Поди по привычке таскаются в столовую за положенным пайком, но некому выдать им мозги…

Она нервно рассмеялась, но тут же погрустнела.

— Какой ужас, — вырвалось у Томасин. Она и подумать не могла, что два решения — одно ее, другое Малкольма, повлекут за собой такие последствия. Ведь в Цитадели были не только отбитые бандиты, бывшие заключенные, но и простые люди, как Зак, прибившиеся туда в поисках укрытия. Безопасного укрытия. Что стало с ними?

— Если не хотела это слушать, зачем спрашивала? — сердито спросила Дайана.

— Я…

— Расслабься, — женщина примирительно погладила ее по плечу, — теперь глупо искать виноватых. Я думаю, что все было бы также, даже если бы ты грохнула своего дружка, как от тебя требовалось. Они нашли бы другой повод докопаться. Они ненавидели Малколма. Они его слушались, но это их страшно бесило. Он и придумал эту дурацкую гонку, чтобы немного отвлечь их внимание. Как в том фильме… не помню, как называется. Там раз в год людям разрешали творить любую дичь, зато все остальное время они вели себя мирно и прикидывались законопослушными гражданами.

Томасин никогда не видела фильмов, даже в детстве. Отцу они не нравились. В мотелях, где они ночевали, он отбирал у нее пульт, не позволяя смотреть мультики, и переключал на бокс. Или другие спортивные соревнования, вмиг усыплявшие девчонку, которой то было совершенно неинтересно. Кинематограф для нее был таким же преданием сгинувшей цивилизации, как интернет, сотовые телефоны или доставка пиццы. Она собирала их в копилку, как исследователь, археолог, высвобождающий из-под слоев земли древние амфоры.

— Что же это за фильм был… там еще актер такой… — Дайана нахмурила тонкие брови, вспоминая, — не важно. Есть еще такая штука, мне о ней рассказал Малкольм. По правде… до знакомства с ним я была темнотой похуже тебя. Легко отличила бы сумочку Шанель от подделки, но писала некоторые слова с ошибками и считала, что патриций — это вид кожной инфекции. Он говорил что-то о проблеме вагонетки, когда нужно решить, кого спасать. Одного человека или целую кучу. Может это ужасно для прежнего мироустройства, но грохнуть какого-то аутсайдера раз в год — разумная плата за благополучие целого лагеря…

— Почему он их убил? — перебила Томасин, утомившись слушать ее пространный монолог, к счастью, на этот раз не о моде.

— Кого? — опешила женщина.

— Тех людей, — девушка растерялась, не зная, как сформулировать точнее, — до того, как все случилось…

— Так…

Дайана резко умолкла. Томасин подумала, что ступила на опасную территорию, и собеседница просто превысила лимит откровений на сегодня, но, увы, ошиблась. Ее наставница резко накрыла губы девушки ладонью, призывая ее молчать. Ее глаза встревожено заблестели, а вся она обратилась в слух. Не только Томасин умела получать сведения о близкой опасности от малейшего шороха. Даже не шороха — где-то поблизости шумно закрылась дверь.

— Он… вернулся? — промычала девушка в руку, поглощавшую большую часть звуков. Дайана покачала головой.

— Его вызвал главный всего этого библейского цирка, — шепотом ответила она, — не шуми. Не высовывайся, я пойду гляну, кто там ходит.

Женщина сползла с постели, сбросила туфли и, вооружившись увесистым подсвечником, двинулась к двери. Томасин нервно поезрала на месте и села, слушая шаги Дайаны, приглушенные мягким ворсом ковра. Ее внутренний зверь тоже чувствовал угрозу, но предпочитал пока затаиться. Оценить обстановку. Прикрыв веки, девушка позволила чувствам обостриться, слилась не с лесом, но с жутковатым огромным домом.

Шаг Дайаны, еще шаг, аккуратно приоткрытая тяжелая дверная створка. Еще шаг. Темнота и тишина.

Сдавленный вскрик.

Томасин не знала, что собирается делать, отдавшись на волю инстинктов. Она вскочила с кровати и рванулась к туалетному столику, в поисках хоть какого-то средства самообороны. К несчастью, ничего из стоявших там склянок, как и наваленных грудой драгоценностей, для того не годилось. Но зверь внутри девушки готов был драться за жизнь голыми руками. Он оскалил зубы и зажмурился от яркого света фонарика.

— Томас? — должно быть, она все-таки умерла тогда в воде, среди расцветающих вокруг крупных цветов собственной крови. И все это было предсмертным видением — и разговор с Малкольмом, и неудобная правда о Цитадели от Дайаны. Он пришел, чтобы стать ее проводником в мир мертвых. Отец. Она не спутала бы его голос ни с чьим другим.

— Папа? — просипела Томасин.

— Мы уходим, — сказал он, как и прежде немногословный, бескомпромиссный и не терпящий возражений. Девушка не видела его лица, лишь руку с круглым световым шаром фонарика и другую, трехпалую, стискивающую окровавленный нож. Капли падали на ковер.

Томасин послушно пошла за ним в темноту — в загробный мир. Происходящее казалось сном. Это было не с ней, а с кем-то другим. Она словно наблюдала эту сцену со стороны. Как в кино, таким оно, наверное, и было. Иллюзорным и нереальным.

Луч света скользнул по полу и выцепил тело, распластавшееся у двери. Дайана оставалась все такой же красивой, даже будучи мертвой. Глубокая рана на ее горле окропила кровью кокетливое платье от Valentino, что женщина носила вместо ночной рубашки из-за удобного фасона и простоты, но бурые пятна на ткани легко можно было принять за дизайнерское решение.

Ее остекленевшие глаза проводили птичку, выпорхнувшую из золоченой клетки.